Часть пятая  

Любовь

 Старайся крылья не испачкать клеем,

Кто угодил в любовный клей стопой.

По мненью мудрых (мы ж свое имеем),

Любовь всегда кончается бедой,

И пожинаем мы, что сами сеем...

Лудовико Ариосто

Отрывок из поэмы «Неистовый Орландо»

Родриго Реджио не сделал ни единого движения им навстречу, лишь следил за тем, как враги поднимаются на балюстраду. Неподвижность Быка странным образом успокаивала, как и «красно-желтые», что неотступно сопровождали их, прилипнув к бокам и спине. Беспечность и дружелюбие вызывают подозрения, но настороженность расставляет все на свои места. Дженнардо хотелось думать, будто самый острый страх в нем вызывает возможное приглашение на ужин и вечернюю службу. Хотелось бы… рядом с ним Акилле двигался, точно механическая кукла, чьи ломаные жесты описывал один из учеников великого Леонардо. Влепить Ла Сенте затрещину, схватить за руку и увести отсюда, пока не поздно! Воистину, это будет самым удачным решением. Они согласились на переговоры, но кто же знал, что одно присутствие брата превратит Акилле в скованного чужой волей паяца? Валентино предупреждал, говорил… кардинал много чего говорил, но тайно прислал сюда своего гонца! Дженнардо положил ладонь на эфес сабли и поднял голову. Оборачиваться к Акилле жутко, оглядываться назад бессмысленно, он будет смотреть только на стоящее перед ним чудовище и придумает, как выйти из его логова живым. Капитан никогда не относился к Родриго с той, почти мистической, ненавистью, какую выказывали все вокруг, начиная от отца и заканчивая простонародьем, но в единый миг все изменилось. Кто, если не демон во плоти, мог превратить Акилле Ла Сенту, с его наглостью и шалым весельем, в эдакое чучело с застывшей гримасой на губах? Внезапная ярость и подтолкнула Дженнардо заговорить первым, хотя по этикету это полагалось сделать Реджио. Красный Бык, которому папаша в тиаре преподнес краденый титул, для него не герцог и не знаменосец святой матери церкви! Просто незаконнорожденный проходимец, которому повезло больше, чем прочим детям священников, каких в католическом мире тысячи.

– Внушительное вы нам предоставили сопровождение, синьор. Хотелось бы верить, что эскорт не превратится в тюремщиков или палачей.

Теперь они подошли так близко, что до Родриго можно было бы дотронуться. Бык определенно пошел в испанских Реджио, отсюда и несходство братьев. Широкие угольно-черные брови, светло-карие глаза, упрямый подбородок и стриженые под «цесарский» шлем короткие пряди с заметной рыжиной. Никаких овалов и теней – прямой, яркий и беспощадный.

– Я пригласил вас сюда лишь потому, что время дорого, и мне надоело тратить его на беготню за слишком слабыми противниками. Но вы, Форса, равно как и ваш дражайший братец, всегда отличались чрезмерной осторожностью, не так ли?

Должно быть, герцог Форса посоветовал бы сыну затолкать оскорбление во вражью глотку, но Дженнардо только фыркнул. Яснее белого дня: Акилле всю жизнь потратил, чтобы стать таким же, как старший брат, выучил все эти фортели и ужимки, но ему это не помогло. Римлянин рядом вдруг вздохнул коротко, благодарно и выпрямился. Хвала Пречистой Деве, ожил наконец! Никогда еще Дженнардо не был настолько рад слышать этот звонкий, язвительный голос, так не похожий на глухой тембр Родриго.

– Однако же слабые противники загоняли вас настолько, что вы выдохлись, ваша светлость, – Ла Сента поклонился издевательски низко, – и все же решили потратить ваше бесценное время на переговоры. Что ж, приступим! Драгоценным течением минут дорожите не только вы, смею сказать…

– С каких это пор ты зовешь меня светлостью, Акилле? – Бык улыбнулся холодно, а Дженнардо захотелось отойти в сторонку и посмотреть, какой из двух Реджио загрызет другого. Он бы так и поступил, не будь за его спиной Лаццаро, жалованья его парней, а у плеча – слишком самоуверенного дурня, что может угодить в собственную ловушку.

– Светлейший герцог ранее не жаловался на короткую память, – черты Акилле вновь опасно застыли, – с тех самых пор, как вы отказались считать меня братом. Отказались, подтвердив свое презрение пощечиной. И даже не одной.

Бастард быстро поднес руку к щеке, потрогал пальцами кожу, будто на ней все еще горели следы ударов. Растянул губы, пугающе повторяя улыбку Родриго:

– Жаль, в ту пору вы еще не были светлейшим герцогом и знаменосцем церкви, тогда б ваши затрещины посвятили меня в рыцари. В те времена этот пост подле святого отца занимал другой человек… и, к слову сказать, весь христианский мир убежден, что вы расправились с ним, дабы расчистить себе дорогу.

Вот это да! Дженнардо оставалось лишь сожалеть, что Господь не сотворил его двойника, потому как одна половина капитана Форсы страстно желала продолжения спектакля, а вторая громко требовала немедля прекратить ссору, грозившую сорвать переговоры. Казалось, Бык сейчас превратится в тигра и с рычанием кинется на наглеца, посмевшего попрекнуть его убийством родича. Кровь Джованни Реджио еще долго будет пятнать руки его брата, пролил он ее или нет. Но, прежде чем благоразумие Дженнардо одержало победу, Родриго справился с собой. Хлопнул Акилле по плечу, качая головой с таким видом, будто обращался к несмышленому ребенку.

– Вижу, мои затрещины не пошли в прок, братец. Тебя вообще мало били и слишком много баловали. Отец предоставлял вам с Жофри полную свободу, мать тряслась над тобой, и Луиза не отставала от нее – попустительство принесло печальные плоды. Жофри сидит как пристегнутый возле своей потаскушки-жены, а ты… – герцог Романьи презрительно щелкнул пальцами; конечно, Родриго давно знал то, что открылось Дженнардо в первые месяцы знакомства с Ла Сентой: бастарду невыносимо пренебрежение, –  еще не вырос из детских штанишек. Мелкие предприятия, грошовые войны, грабеж на большой дороге, как я слыхал… еще чуть-чуть, и я решу, что ты не Реджио.

Будто боевые мечи звенели меж братьями, Дженнардо слышал низкий гул… что ж, истина стара. Больнее всего задевают те, кто слишком близко и все про нас знает. Еще миг, и Акилле не выдержит, сорвав и попытку договориться, и собственные планы.

– Знаменосец церкви не может ошибаться, – Акилле спокойно поклонился, – я и в самом деле не Реджио. И, думаю, о капитане Ла Сенте люди будут помнить и тогда, когда папский род канет в Лету.

Братья молчали, разглядывая друг друга. Ну, пусть переваривают, теперь настал момент вмешаться. Дженнардо коснулся пальцами полей шляпы – любопытно, Родриго признает свой гардероб?

– Полагаю, обмен любезностями можно считать оконченным?

Бык обернулся к нему с такой гримасой, что не наблюдай Дженнардо подобное с начала весны, было от чего испугаться и прийти в ярость. «Кто вы такой, милейший, и какого черта вам нужно?» – Акилле приучил капитана не принимать всерьез напускное презрение. Чем явственней Бык его выказывает, тем сильнее заинтересован!

– Мы начнем переговоры здесь, или вы дадите нам возможность оценить убранство замка Беневенто?

– О да, я бы хотел познакомить вас с мадонной Леоной, – Родриго изобразил нечто с любым другим сошедшее бы за вежливость, – у нее слабость к проигравшим, знаете ли… а у меня слабость к ее желаниям. Прошу!

Бык первым шагнул к высокому проему из белого известняка, а мерченары невольно переглянулись. Леона Монтуори? Графиня Леона Монтуори делит досуг и постель с Родриго Реджио! Хоть один слух и в самом деле оказался правдой. Узкий коридор, где под слоем копоти проступали старые фрески, круто вел вверх, и, шагая вслед за братьями, Дженнардо старался разгадать новый ход. Для чего Быку знакомить их с любовницей? Прямая спина Акилле не могла дать ответ, но «собрат» по крайности перестал напоминать соляную статую. Галерея кончилась, и солдат в красно-желтом камзоле распахнул перед ними двери зала. Не слишком-то подходящее обиталище для самого богатого человека в Романье: прокопченные стены, огромный деревянный стол и такой же старый очаг замысловатой кладки. Люстра с полсотней свечей свисала над столом так низко, что свет бил прямо в глаза, и потому Дженнардо не сразу заметил сидящую в кресле женщину. Впрочем, капитан видел ее портреты не единожды, и теперь сердце невольно забилось быстрее. Несравненная красавица прославилась еще в четырнадцатилетнем возрасте, когда один из Колонна, возжелавший девицу, пошел войной на замок ее отца. Леона отговорила кавалера от штурма, пообещав ему руку и тело, и их обвенчали в придорожной часовне, но через год Колонна умер, а красотка оттяпала у родственников столько золота, что без нового мужа богатство было не защитить. Граф Монтуори взял на себя заботы о вдове – он был молод, хорош собой и рвался воевать, как, впрочем, и Колонна, – но Леона далеко не каждому по зубам… жена толкала графа на немыслимые авантюры, а он млел у ее ног – до тех пор, пока за ним не пришла безносая. С тех пор вдова успела вскружить головы многим, начиная от французского короля, которому она стоила изрядного удела в Провансе. Корона лишилась богатых земель, зато Леона удвоила состояние. Позже красавица стравила меж собой двух весьма почтенных кардиналов, да так, что папе пришлось вмешаться. Как понтифик наставлял на путь истинный женщин, было известно каждому, но вдова выманила у Адриана титул для сына и помахала ему ручкой. Паучиха, заморившая двух мужей! Желанный приз для каждого, кто сумеет его удержать! Женщина, читающая наизусть Платона и Катулла, сама сочиняющая верши, что пришлись по душе Лоренцо Великолепному! Женщина, чья красота для любого мужчины – все равно что огненный бич! Женщина, публично поклявшаяся, что никто, кроме покойных супругов не касался ее тела! Все это пронеслось в голове у Дженнардо, пока Леона по французскому обычаю протягивала ему руку для поцелуя. В двадцать четыре года графиня была хороша и свежа, как юная пастушка, но строгий черный бархат с серебряной отделкой и блеск драгоценностей в высокой прическе отвергали все мысли о селянах. Полная грудь в низком вырезе, белизна кожи и крошечная родинка на плече. Живые темные глаза, алый крупный рот и небольшой задорный носик. Леона подала руку и Акилле, а после протянула ее вставшему за креслом Родриго. Но, в отличие от капитанов, герцог Романьи действительно коснулся узкой кисти губами, задержался там, где бьется пульс. Перевернул ладонь и вновь поцеловал, а графиня гортанно засмеялась. Эта женщина – все равно что корона на голове, все равно что сожженный тобой Лувр иль Альхамбра. Родриго Реджио показывает всем, что в мире нет того, кто добился бы большего. Так-так… 

Обменявшись малозначащими замечаниями, все четверо почти в полном молчании пили принесенное слугами вино. Разумеется, мальвазия была превосходной, кто бы сомневался. Герцог рассеяно обронил, что в угоду «моей госпоже Леоне» он приказал купить двадцать бочек напитка богов у греческих торговцев. Графиня, сияя глазами, заверила, что ценит внимание к ее капризам. Красотка, легко обводящая вокруг пальца королей и пап, ластилась к ногам Красного Быка. Вот загорелые руки герцога легли на ее плечи, и белизна не тронутой солнцем кожи засветилась еще ярче. Нескромная ладонь почти проникла за корсаж – к мягким, налитым округлостям, – а Леона будто не замечала, что ее выставляют напоказ, точно призовую кобылу. Лишь быстро опустила ресницы, с греховным и тайным удовольствием следя, как хозяин ласкает ее… выставляет напоказ! Ну, конечно же! Облегчение было столь сильным, что Дженнардо прошиб пот, и бокал венецианского стекла едва не выскользнул из пальцев. Братья так похожи, что просто страшно. Акилле Ла Сента, будучи банкротом, что держится лишь за счет грабежей своих распоясавшихся молодчиков, снял замок Сант-Анжело Нуово, устроил прием с танцами, нацелился на самую красивую куртизанку Лаццаро и осыпал кастрата драгоценностями. Родриго Реджио показал им полный двор преданных ему вояк и женщину, которую не смог купить Карл Восьмой, женщину, пьющую баснословно дорогое вино, тающую в его объятиях… Какая беда висит на вороте старшего сына папы римского, что он так отчаянно пускает пыль в глаза?

Акилле в своем кресле хранил непроницаемое выражение, и трудно было сообразить, понимает ли он суть происходящего, или сходство застит ему зрение? Разливавший вино слуга скромно отошел в угол – все ясно: Бык не предложит им ужин до тех пор, пока не навяжет свои условия. А для этого мерченары должны поверить, будто человеку, принимающему их у себя, подвластно все, и даже больше. Чтобы не вздумали брыкаться!

– Мадонна, разговоры мужчин о войне скучны. Решайте, хотите ли вы остаться или позволите присоединиться к вам позже? – Родриго выпроваживал любовницу весьма настойчиво, просто-таки по-солдатски. Графиня уже сыграла свою роль, и удачно – во всяком случае, Дженнардо едва не попался на крючок. Ладонь герцога последний раз погладила высокую грудь, а Леона поставила бокал на край стола и засмеялась. Возможно, красавица так легкомысленно держится лишь потому, что любовник пояснил ей правила игры, и авантюристка приняла их с радостью.

– Позволю только в том случае, если вы обещаете мне, что столь приятное знакомство с нашими гостями будет продолжено, – графиня поочередно одарила капитанов улыбкой, полной соблазна. – Синьор Форса, я встречалась с вашей тетушкой Камиллой, она много о вас рассказывала. Синьор Ла Сента, вы удивительно походите на свою матушку, не зря она славилась красотой. Буду рада увидеть вас вновь.

– Свидание будет зависеть оттого, насколько у этих синьоров светлая голова, моя госпожа, – голос Родриго ничем не выдавал беспокойства и напряжения, но, мать пресвятая Богородица, герцог вообще не позвал бы их сюда, не будь у него неотложной необходимости закончить войну! – И насколько быстро они согласятся на мои предложения. Но не сомневайтесь, каждая минута разлуки с вами для меня мучительна.

Только Реджио мог произнести столь интимный комплимент так пренебрежительно. Ясно, он уже насытился и мог бы сменить любовницу, как делал всегда, но Леона – превосходная ширма. И все же он еще хочет эту женщину, ибо прощальный взгляд, брошенный на крутые бедра под складками бархата, был достаточно красноречив. Проводив графиню до дверей, Бык вернулся к столу и, не глядя на гостей, плеснул себе вина. Все, сейчас он отпустит и слугу. Дженнардо украдкой посмотрел на Акилле – тот сидел все так же неподвижно, будто собирался с силами, готовясь выдержать бой. И вот с мелодичным звоном герцог опустил пустой бокал.

– Терпеть не могу мальвазию. Что ж, синьоры, давайте побеседуем.

Страх и злые, завораживающие чары могущества и успеха – в этом искусстве Родриго Реджио достиг мастерства виртуоза. Красный Бык ставил спектакли для одного актера – самого себя –  и на своих условиях. Неудивительно, что при всем коварстве и жестокости его считали благородным врагом и бесценным союзником. Легко прослыть таковым, предлагая незамысловатый выбор: сдаться с секирой у шеи или быть зарезанным без пощады. Мерченары Лаццаро могут считать себя счастливчиками – им сей выбор предоставили.

– Я буду говорить с вами как с умными людьми, – Родриго стоял у стола, высокий и прямой в своих черных одеждах, и на миг у Дженнардо появилось желание встать в знак уважения к титулу. Что б там не говорили ди Марко и прочие, этому «наследнику Цезаря» власть была к лицу. Но, увы, чары рассеялись, игра Быка пропала даром, и все, чего хотел капитан Форса – это уйти из замка Беневенто живым. А пока можно сделать вид, что не замечаешь уловок, с помощью которых их враг царит над иными смертными. – Но повторю свои доводы всего лишь раз. Советую слушать внимательно.

Убедившись, что он так и будет торчать над сидящими гостями, будто колокольня на пепелище, герцог опустился в кресло, в котором прежде восседала его любовница.  

– Форса, ваш отец слишком далеко и не узнает, на каких условиях вы сдадите мне город. Позже вы сможете придумать подходящую историю. Акилле, мне достаточно известно о твоих похождениях, чтобы предположить: ни одной живой душе не захочется вступиться за тебя, – Бык не делал разницы между прямотой и оскорблениями – отнюдь не новость, но Дженнардо стало весело. – С тобою, брат, я хочу потолковать наедине, а пока послушаем, что скажет наш бывший родич.

Акилле протестующее вскинул ладонь, но Родриго предпочел не заметить этот жест и обернулся к Дженнардо:

– Форса, вы отведете свои войска на южный берег Лацци и здесь, в замке Беневенто, получите расчет, как если бы вас нанял не кардинал Лаццарский, а я сам. Вам также будет причитаться премия… ну, скажем… по пять флоринов за голову. Сколько у вас солдат? – низкий голос герцога звучал до крайности небрежно, и Дженнардо ответил в том же тоне:

– Мы не в лавке купца и торгуемся не за бочки с вином. Я бы не назвал вам число моих солдат, даже если бы согласился…

– В случае отказа я утоплю каждого из ваших вояк в Лацци, а сами вы будете повешены на воротах замка Беневенто. Вы резво удирали от меня по долине, не спорю, но теперь я начал утомляться, – воистину, угрозы у Быка выходили куда лучше, чем посулы. Итак, лезвие уже давит на горло, вот-вот брызнет кровь. Будь Дженнардо один на один с Реджио, он бы знал, что делать, но как поведет себя Акилле? Ясно только одно:  отказавшийся от «благородного предложения» выйдет из замка лишь ногами вперед, и Бык забудет про заложников. Согласившийся станет уплетать с Быком куропаток за этим столом и пить мальвазию в обществе Леоны.

– А что вы предложите мне? – негромко спросил Ла Сента, и что-то горячее толкнулось в сердце. Акилле сидел очень прямо, склонив голову так, что кружева почти закрывали узкий подбородок. – Я хочу знать и принять решение прежде, чем мой собрат примет свое. 

– Тогда я попрошу синьора Форсу подождать за дверью…

– Нет! – Акилле подался вперед, а Бык удивленно сдвинул брови – очевидно, давненько никто не позволял себе перебить знаменосца церкви! – Вы скажете все сейчас, или я не стану слушать вовсе. Годы назад вы унижали меня публично, теперь я желаю послушать, изменился ли ваш набор оскорблений. Ради этого я приехал сюда, что бы вы там себе не вообразили. Вероятно, вам показалось, что младший братец раскаялся и готов целовать вам руки, добиваясь прощения?

– А это не так? – слишком яркий здесь свет, Родриго Реджио, вот в чем твоя беда. Дженнардо отлично видел складки, что залегли у жестких губ, и знакомо сжались пальцы на нагрудной серебряной цепи. –  Мне не нужно, чтобы ты целовал мне руки, будто слуга. Я хочу вернуть себе брата.

Резкий, издевательский смешок словно в клочья разорвал последнюю фразу, и Акилле вновь выпрямился, прилип спиной к резному дереву.

– И во сколько же вы оценили брата, ваша светлость? Я получу по шесть флоринов за голову? Может быть, по десять? Сколько стоит ваша братская любовь?

Дженнардо дал бы дюжину золотых за каждого наемника в банде Ла Сенты, лишь бы понять, что затеял римлянин, но тот смотрел только на герцога. А Красный Бык расхохотался – почти искренне:

– Кровь Христова! Ты все тот же горячий дурной мальчишка, Акилле! – смех вдруг пропал, и в светло-карих беспощадных глазах Дженнардо увидел, что и Родриго Реджио доступны жгучие сожаления. – Ты и твои люди перейдете ко мне на службу. Я помирю тебя с отцом, он будет ждать нас… после того, как мы войдем в Лаццаро. Разве не этого ты хотел?

Хотел?! Откуда Бык мог знать о предательских намерениях Ла Сенты? Ружерио сказал, будто пожилой священник приезжал к Родриго от имени Валентино ди Марко и, потолковав с посланцем, герцог пошел на переговоры. И сержант-гасконец, преданный Акилле до гробовой доски Бальтассаре, исчез еще из крепости, а римлянин так и не пояснил, куда тот девался. Пользуясь тем, что братья заняты друг другом, Дженнардо положил руку на эфес сабли. Одного из Реджио он успеет убить, прежде чем сюда ворвутся «красно-желтые». Лезвие бесшумно скользило в ножнах, но, сжав зубы, Дженнардо заставил себя остановиться и слушать.

– Я хотел посмотреть на тебя, –  Акилле медленно цедил слова, – что ж, посмотрел. Скажи мне, Родриго, какие обстоятельства заставили тебя передумать? Не ты ли заявил мне, что брат-мужеложец тебе не нужен? Забавно, тогда я даже не знал, что означает это выражение. Мужеложец… Я всего лишь любил тебя и посмел не скрывать…

– Довольно, – герцог сжал руку в кулак, –  ты потерял всякий стыд. Я не позволю тебе позорить и себя, и меня. Форса, прошу вас оставить нас наедине…

– У меня нет тайн от синьора Форсы, – сухо перебил Ла Сента, и быстрый, острый взгляд герцога сказал Дженнардо, что тот все понял, – вероятно, я никогда более не увижу тебя, Родриго, и хотел бы добиться ясности. Ты желаешь получить Лаццаро на подносе, я же желаю получить правду.

– Правду? – судя по всему, больше всего на свете Родриго сейчас хотел вновь отхлестать младшего братца по роже. – Все эти годы я убеждал себя, что заблуждения твои прошли, но вижу, как ошибался. Отодрать какого-нибудь бродяжку или обученного отдаваться за деньги, как делали древние имперцы, отчего нет? Это все равно, что сунуть шлюхе, и пусть у меня другие вкусы, я способен понять. Но самому лечь вниз, похваляться?.. Ни один мужчина, достойный своего имени, достойный носить оружие, не посмеет признаться в подобной мерзости. Даже флорентийские[1] хлыщи, что поносят меня на всех углах, скрывают свои позорные страстишки. Черт возьми, Акилле, да меня тянет блевать от мысли, что мой брат…

– Значит, брат-мужеложец тебе по-прежнему не нужен? – Ла Сента поднялся, выдохнул сквозь зубы и взял со стола перчатки и шляпу. –  Сказано ясно и четко. Полагаю, нам больше нечего здесь делать, Дженнардо. Если только ты не намерен сдать его светлости город, в чем я сильно сомневаюсь. Идем отсюда.

Римлянин обернулся к Родриго, а тот, прищурившись, рассматривал брата, будто арабскую диковинку:

– Вы ведь дадите нам уйти, ваша светлость? Вам уже случалось убивать гостей, но тогда гости не держали при себе заложников. Клянусь вам, наши люди получили недвусмысленный приказ, и ваши офицеры умрут мучительной смертью, если мы не вернемся до рассвета, –  Ла Сента ловко подцепил пальцем цепочку нательного креста и коснулся губами распятия. –  Да услышит меня Господь!

Дженнардо встал с трудом – у него подкашивались ноги. Акилле не предатель –  или просто набивает цену?.. Но тогда, тогда… Валентино уведомил герцога, что его брат готов пойти на переговоры, сдать город… боже правый, для чего кардиналу это было нужно?! Валентино имел основания считать, что римлянин ухватится за возможность вернуться в семью и в самом деле предаст? А капитан Форса не должен был оказаться на этих переговорах, ведь прелат заклинал его именем церкви не соглашаться на них! Успение Богородицы завтра, уже на рассвете в Риме случится нечто такое, что отвлечет Быка от Лаццарской долины. Да что там – Быку уже сейчас не сладко, иначе для чего понадобился спектакль, выставленное напоказ могущество и блистательное будущее. Очевидно, папа Адриан велел сыну вернуться в Рим и охранять престол Святого Петра, а послушный наследник торопится завершить кампанию – пусть не силой, но подкупом. Через несколько дней в замок Беневенто влетят гонцы со страшной новостью, братья Реджио останутся без поддержки родителя, капитан Форса выиграет время и спасет город. Превосходный план. Просто бесподобно, Тинчо, и ты стал бы лучшим папой из всех, кто носил тиару. Разыграно как по нотам, и даже в подлости кардинала не упрекнешь. Он не заставлял Акилле предавать, тот сам должен был выбрать судьбу, и вот тут Его Высокопреосвященство, похоже, сел в лужу.

– Так вы разрешите нам откланяться? – теперь уже Ла Сента разглядывал Быка в упор. –  И засвидетельствуете наше почтение мадонне Леоне?

– Постой, –  глухо бросил герцог и поднял сумрачные глаза, – в эту дверь можно выйти только раз, Акилле. И лучше иметь брата-мужеложца, чем не иметь братьев вовсе. Ты слышал меня?

– Слышал, – кивнул Ла Сента и встряхнул взмокшими у висков кудрями, – но почему?..

– Время идет, течет, проклятое, как вода сквозь пальцы, – Родриго поднял руку, словно зачерпнув из невидимого потока. Даже будь в зале толпа, сын папы говорил бы только для себя и для Акилле, и Дженнардо невольно восхитился такой уверенности и самообладанию. – Мне скоро тридцать, а время все быстрее… отец хотел, чтобы я сменил его, а Хуан стал править Италией. У нас была хорошая семья, лучшая на свете. Хуан погиб, и ты знаешь, что я отдал бы все, чтобы найти и покарать его убийц! Луса не желает меня видеть, Жофри… хм, только трус и мягкотелый подкаблучник хуже мужеложца. Я один. Меж отцом и тем, что судьба мне уготовила. У меня остался только ты, Акилле. Ты – Реджио. Ты мой брат.

Никто не смог бы смеяться над горькой силой этих слов, и Ла Сента не смог также. Поднес ладонь к губам, сглотнул тяжело и ответил:

– Тогда, в замке Святого Ангела, я и впрямь целовал бы тебе руки, Родриго… догадайся ты сказать, –  римлянин отступил на шаг, железной хваткой вцепился в локоть Дженнардо, –  а теперь я выйду в эту дверь. Прощай.

Герцог стремительно схватил небольшой молоточек, что лежал на столе поверх бронзового круга. Час признаний окончен, черта подведена, и «красно-желтые» схватят не брата Родриго Реджио, но злейшего врага. И незадачливого капитана Форсу вместе с ним. Прости, Тинчо, я сяду на твою идею, как неумелый всадник садится за спиной опытного наездника. Акилле не предал, и шалая кудрявая башка не полетит с плеч, если я смогу…

– Синьор Реджио! Мы действительно уйдем сейчас, но лишь затем, чтобы без помех обсудить ваши предложения и подумать, – молоток замер над кругом, губительного звона не последовало, и Дженнардо немного перевел дух. Акилле рядом дернулся, точно его ужалили, и пришлось стиснуть его кисть так, что кости затрещали. Молчи, болван, молчи, ты мне дороже… ну, не жизни, конечно, но чести – определенно. У мужеложцев, как известно герцогу Романьи, чести нет, так кто же будет виноват, если Бык клюнет на приманку? – Вы не знаете наших людей, но среди них есть те, кто может сорвать любые, самые здравые планы. Гасконцы весьма ненадежный народ, не правда ль, синьор Ла Сента? Если плата покажется им недостаточной, они останутся на службе у Лаццаро, и грош цена тогда нашим договорам.

Бык слушал внимательно. Даже не отпустил презрительной шуточки насчет мерченаров, неспособных держать в узде свое зверье, – Родриго не разменивался на мелочи. И только губы дрогнули, показывая отвращение. Дьявол знает, что думал герцог о гордости своего брата, но гордость Дженнардо Форсы в этот миг летела к бесам. Горячий юнец может швыряться выгодой  и собственной шкурой ради красного словца, а старший и матерый товарищ уже все просчитал и оценил свою шпагу и кровь лаццарцев. Да будет так. Главное – дождаться Успения и гонцов из Рима. И узнать, куда все же подевался сержант Бальтассаре.

– Синьор Реджио, мы будем готовы подписать новый договор найма через… через пять дней после торжества Пречистой Девы. И заклинаю вас принести наши извинения мадонне Леоне! 

****

Ночной летний ветерок гремел, будто трубы Судного Дня, и хлестал в лицо с мощью урагана в зимнем море. Мешком свалившись на влажную траву, Дженнардо чувствовал себя так, словно выбрался из утлого суденышка, что сутки швыряли яростные волны. В непроглядном небе мирно сияли звезды, от Лацци несло тиной, и громко храпели кони. Они вырвались. Живыми ушли из логова, и пусть Красный Бык ждет пятого дня… Аминь! Солдаты охраны один за другим разворачивали лошадей, спешивались, недоуменно переругиваясь, а Дженнардо растянулся во весь рост. Пусть портятся камзол и штаны из разграбленного обоза, все равно Родриго счел ниже своего достоинства заметить собственные тряпки на врагах. Напрасно Акилле старался уязвить, ха-ха! Хотелось смеяться беспричинно, как в детстве, и Дженнардо закусил губу. Запрокинул голову, потерся затылком о мягкий дерн и дышал, дышал, с наслаждением втягивая в себя речную свежесть. Стройный силуэт заслонил звезды, и острый носок сапога небольно врезался под ребра.

– Паскуда, – Акилле пнул его еще раз, – все Форса лжецы со змеиным языком.

– Уже второй раз я спасаю твою шкуру, – спорить было лень, вообще все чудовищно лень. Сейчас бы просто повалить мерзавца рядом и почувствовать его запах, ощутить непокорные бедра под собой.

– Знаю. И мне хочется убить тебя за эти благодеяния, – видно, у Господа есть особая мерка для Реджио, они скроены на один манер. Добиться своего любой ценой – и пусть огнем горят все прочие. Акилле сводил давние счеты с братом, и ему было безразлично, что он тянет Дженнардо и их людей за собой. Замок Беневенто уже пропал в ночи, даже факелы на мосту скрылись за темными ветвями. Бык не послал погоню, не передумал. Последнее милосердие для родича, не иначе. Через пять дней герцог объявит их лжецами и личными врагами, и тогда всей Италии не хватит, чтобы сбежать. В густой траве трещала какая-то ночная мелюзга, и Дженнардо, не глядя, хлопнул ее ладонью. Вытащил плащ из-под себя, растянул его рядом. Сделал Ружерио знак спешиться и расставить людей полукругом. Проследил за тем, как один из дозорных понесся к Лацци, и только потом негромко сказал:

– Сядь.

Римлянин свалился на расстеленный плащ, будто ноги его не держали. Лучшее, что они могут сделать сейчас – это убраться к своим наемникам и отслужить мессу за предприятие Валентино. А лучшее, что может сделать Дженнардо Форса… да просто никогда больше не видеть Акилле Ла Сенту!

– Тебе довольно такой мести?

Бастард ковырял каблуком землю и не отзывался.

– Ты хотел, чтобы Родриго просил тебя вернуться, и своего добился. Поверь мне, будет лучше, если ты примешь его предложения…

– Разве не слышал его слова?! – спокойствие было обманчивым, раз Акилле тут же заорал в полный голос: – Родриго презирает меня! До сих пор считает выродком, позорящим семью! Так он мне и говорил тогда: «Ты одним своим дыханием порочишь имя Реджио! В нашем роду не было содомитов и не будет, клянусь своей шпагой». Мой старший брат, понимаешь, Рино? Я готов был сдохнуть за его улыбку, за минуту разговора с ним… сидя за уроками, я думал только об одном: заглянет ли он вечером ко мне…

– Ты признался ему? 

– Сказал, что люблю его, – Акилле задрал подбородок, будто брат все еще стоял перед ним, –  мне было семнадцать, конечно, я нес нелепый, смешной бред… и все же…    

В тишине неведомая тварь растрещалась в траве на редкость оглушительно. В такую ночь, под звездами, самое время говорить о любви. От горечи во рту захотелось сплюнуть. Они молчали и молчали, а над рекой медленно поднимался туман.

– Ну а сейчас?..

– Что «сейчас»? – да уж, байку о Хасане из бастарда не приходилось вытягивать клещами! Мужчина не задает другому мужчине подобных вопросов, но кое-что следует узнать.

– Дьявол тебя побери, Акилле! Чего еще я должен ждать? Братского примирения и счастливых объятий? Или мести Реджио? Не находишь, что после того, как ты втянул меня в это ослиное дерьмо, я имею право задавать вопросы?

– Воистину, тебя можно терпеть, лишь когда ты молчишь, –  процедил римлянин, –  но стоит тебе открыть рот, как я начинаю тебя ненавидеть.

– Отлично! Ты дал Быку понять, что я твой любовник. Ради того, чтобы швырнуть ему в лицо свое падение, ты, гхм, расстался со своей девственностью сзади?

– Еще слово, и ты здесь останешься навечно! Рыб кормить! – Ла Сента попытался вскочить, рука его метнулась к бедру, но Дженнардо успел перехватить горячее запястье. Притянул содрогающееся тело к себе, заставив прижаться лицом к грубой ткани камзола. Дернувшись раз, другой, Акилле смирился и пробормотал полузадушено: – Разве ты мне не любовник? – засмеялся со всхлипом. –  Мне до сих пор трудно сидеть в седле! Я хотел знать, как такое бывает… а если бы не узнал, если бы тебя не было рядом, я бы не смог сказать ему то, что сказал. А теперь меня точно выстирали и выкрутили, и я не знаю, куда идти дальше…

– Для начала мы попробуем убраться отсюда, – не удержавшись, Дженнардо быстро ткнулся губами в ямку за маленьким ухом и услышал довольное сопение.

– С тобой тоже так было? – Акилле поднял к нему лицо, и захотелось сделать вид, будто вопрос задан не на чистейшем итальянском.

– Нет. Нет… со мной все случилось иначе, но я предпочел бы твою историю, – сотню раз ему приходило в голову, что открытое презрение Сантоса Аранды к любви итальянского наемника спасло бы их обоих. Родриго куда милосердней Сантоса – он не считал, что скверну очищают огнем. Все, отмеченные мерзостью, презирают и ненавидят друг друга и самих себя. И вершат грех в стыдной темноте, боясь признать под солнцем. Все ли? Гордый мальчишка, замерший в его объятиях, смеялся над постулатами Валентино ди Марко и святой матери церкви! Предпочел умереть в подземельях Беневенто за право говорить о своей любви открыто и не носить клейма позора… что бы Акилле ни задумал, одна эта храбрость стоит уважения. Ну, и помощи, конечно. Требуется удержать Ла Сенту от глупостей, до того как в Лаццарскую долину приедут гонцы.

– Родриго отказался от меня, вынудил бежать. Я потерял семью, – Акилле завозился у него в руках, потерся щекой о плечо, – ты и представить себе не можешь, как это было…

– Ну, зато Родриго дожил до этого дня, и ты мог говорить с ним. Видеть его. Знать, что на земле вы дышите одним воздухом, – довольно, наконец! Рядом с Акилле запах гари отступает, только вот пламя горит еще ярче. – Он попытался спасти тебя от ада, как и положено хорошему брату…

– Ты действительно веришь в то, что нас ожидает ад? – бастард отстранился, уже готовый спорить. Неугомонный остолоп!

– Не знаю. Иногда мне кажется, будто ничего нового я в гостях у нечистого не встречу, – со смешком Дженнардо подтолкнул римлянина в спину. – Вставай. «Кроликам» пора удирать.

****

– Отец говорил: «У меня четыре принца и одна принцесса – лучшие дети на свете!» И подзывал нас к себе, обнимал, даже не сняв одежд понтифика. Мы, младшие, кидались к нему, висли на плечах, болтая ногами и визжа от радости, а Хуан и Родриго подначивали нас орать громче. Садились вместе ужинать, и отец всегда запрещал нянькам уводить нас до того, как подадут вино и сладкое. Он уверял: «Каждый должен получать заслуженное», –  и, оглядывая наши перепачканные сиропом мордашки, повторял: «Бог любит меня. Любит Реджио». Я вырос, свято веря в слова отца. Мы все верили, и Родриго до сих пор не сомневается, что б ему там не чудилось… Господь поставил Реджио править католическим миром, отец добился этого годами борьбы, великими жертвами, и мы обязаны были не растерять плоды его усилий, – Акилле таким взглядом обвел замызганные стены харчевни, будто надеялся, что старая кладка и дерюга исчезнут и перед ним откроются стены замка Святого Ангела над водами Тибра. Путая разведчиков Быка, мерченары возвращались в крепость деревенской дорогой, и придорожная остерия подвернулась весьма кстати. Накрыв на стол, хозяин с хозяйкой испарились – дабы наемники не потребовали слишком многого. В деревнях их не встречали, точно дорогих гостей, но и всадить вилы в спину не рвались.

– Они нарочно подали нам граппу, воняющую жженым сеном, как думаешь? – бастард ткнул пальцем в наполовину опустевшую бутыль и покосился на широкую хозяйскую постель, ради знатных постояльцев накрытую новым покрывалом. – Должно быть, в тряпках полно вшей…

– Зато козленок дивно хорош, – примирительно буркнул Дженнардо и вытер испачканные жиром руки о льняное полотно. – Брось, селяне боятся, что мы начнем задирать подолы их девкам, и готовы скормить нам самих себя… Акилле, ты… рассказывай дальше. Я хочу знать.

– Зачем? Чтобы сравнить мой рассказ с ворохом грязных сплетен? – бастард обернулся к нему без улыбки. – И ты поверишь мне, а не своему отцу, брату и всей Италии?

– Мне нужно понять, что делать дальше. Говори, а после мы проверим, водятся ли тут вши. 

Ла Сента потер ладонями виски. Он выглядел измотанным, но Дженнардо знал, чем лечится подобная хандра.

– Так было в детстве, а потом отец почти перестал обращать внимание на меня и Жофри. Он так смотрел на нас… будто думал, что старшим его сыновьям мы и в подметки не годимся. Он хотел сделать из Хуана полководца, повелителя Италии, Родриго прочили папский престол, ну а младшие только путались под ногами до брачного возраста. Я хорошо помню, как в тринадцать лет пожалел о том, что не родился девушкой. Луизу отец любил просто так – просто потому, что она красива и добра. Однажды я увидел, как Родриго помогает Лусе с вышиванием: она распутывала нитки, наматывая целые мотки ему на руки, а он таял от счастья, точно в мире нет занятия интересней. В моем обществе Родриго через две минуты начинал зевать и злиться! Я смотрел, как он поправляет ее косы, дотрагивается до обнаженных плеч, и понял вдруг… понял, что хочу оказаться на месте Лусы. Хочу настолько, что больно в груди. Годы прошли, прежде чем я уразумел, как можно добиться внимания Родриго, Быка Реджио… нужно стать сильнее его, и только так! Или уж насолить достаточно для того, чтобы он пожелал моей смерти. А тогда… ты и представить не можешь, какие глупости я творил.

Акилле потянулся к бутылке – ничего, пусть напьется. Утром ему станет легче.

– Следил за ними – за Родриго и Лусой, за Хуаном. Жофри было наплевать, а я все видел и понимал. Им – старшим – достанутся почести и награды, мы же вечно будем в тени. Ну и… Лусе, моей сестре, моей любимой сестре… на веки вечные достанется сердце моего любимого брата. Меня не существовало для них. Вообще не существовало…

– Твои брат и сестра…

Акилле выпрямился, едва не опрокинув бутыль и тарелки. В темных овалах разлилось знакомое опасное золото.

– Ты обещал верить, хотя бы слушать! Они любили друг друга, верно. Родриго сказал однажды, что в положении кардинала есть одна хороша вещь: прелату никогда не придется жениться. А он не желал вести ни одну женщину под венец – таковы его собственные слова! – потому как в мире нет другой Луизы Реджио, а брат не женится на родной сестре. Но никакого греха, как ты выражаешься, меж ними не было. Повзрослев, я понял, что подобное даже не приходило им в голову – в чистоте и заключалась сила их любви. Телесная страсть эгоистична, разделенная постель разрушила бы чудо… но все напрасно, и сейчас Луса в своей Ферарре лишь оплакивает Родриго. Она не способна ненавидеть, хоть и Реджио по крови. Семья растоптала ее первый брак, но она не любила твоего брата, Рино, а вот Альфонсо Арагонский чем-то задел ее чувства. У них родились дети, они были счастливы. Родриго убил ее мужа, и Луса забыла того мальчика, который качал ее на качелях и дарил охапки цветов. Теперь моя сестра живет с четвертым супругом, и ей все безразлично. 

– А ты еще отрицаешь грех и воздаяние, – пробормотал Дженнардо, – священник не должен иметь детей, и Господь карает его. Парочка зарезанных зятьев, и Бык никогда не отмоется от клейма убийцы брата.

– Родриго не убивал Хуана, – Ла Сента улыбнулся наконец – лицо его было серым, точно припорошенным дорожной пылью, но крепчайшее виноградное пойло давало себя знать: на скулах разгорались алые пятна. – Они могли ругаться и спорить, Родриго считал, что Хуан плохо ведет военные дела семьи,  но никогда бы не подняли оружия друг на друга. Пойми, кровь Реджио – вот, что объединяло нас в войне со всеми знатными семьями Италии! Нас так ненавидят и так жаждут сжить со свету, что родня для любого из нас свята. Тем паче Родриго не мог бы убить Хуана в ту ночь – я клянусь тебе в этом нашей победой! – он до рассвета просидел в доме матери вместе со мной и Лусой. А когда тело Хуана нашли, Родриго… это выглядело так, будто его самого искромсали ножом.

– Несколько часов назад ты сам попрекнул Быка той смертью, – напомнил Дженнардо, – ты обвинил его в гибели Хуана, я слышал.

– Я хотел сделать Родриго больно, – Акилле заморгал растерянно, почти жалко, – очень больно, чтобы рассчитаться за все… ничего нельзя вернуть и поправить, Рино, а я будто проснулся. Я спал много лет!

Ла Сента поднялся и тут же, качнувшись, прислонился к испещренной пятнами стене. Откинув голову назад, он продолжал шепотом, проглатывая слова так, что Дженнардо едва понимал его:

– Я таскался за ним тенью. Боясь лошадей, выучился ездить на самых норовистых, чтобы только не отставать от него. Часами терзал учителей фехтования, чтобы брат похвалил меня! А ночами мечтал, как он дотронется до меня, как касался Луизы… с такой же нежностью и восхищением. Украл его платок и прятал под подушкой. А он лишь трепал меня по макушке при встречах! Младший несмышленый братишка… И однажды я решился на признание. Я не просил его ни о чем, только принять мою любовь. Восхищался им – каждым движением и взглядом, оттого, видно, он подумал, будто я хочу лечь под него… или любого другого… но мое тело было невинно, как у Адама до грехопадения – да что там! – ничего, кроме улыбки Родриго, я не желал… и плохо представлял себе, что еще мужчины могут делать друг с другом… до нашей встречи, Рино.

Акилле оттолкнулся от стены, засмеялся, точно помешанный. Ну да, так и есть, пьяный мальчик сходит с ума.

– Мавр Хасан… я выдумал сотни таких историй, чтобы не презирать себя! Мужеложец! Правда в том, что любая самая глупая выдумка лучше отверженности. Пусть обвинение Родриго не будет напрасным – так я думал все эти годы… и искал того, с кем мне захочется… но тогда он точно извалял меня в навозе. Отхлестал словами – и ушел. Я не мог смириться. Просто не мог жить в Риме – рядом с ним. И добился гнева отца. О, папа Адриан показал справедливость к заблудшему отпрыску! Меня отправили в монастырь, и я, точно зверь, кидался на беленые стены. Швырял монахам миски с едой, отказывался ходить на службы и поносил Бога. Они не чаяли избавиться от меня, и один монашек выпустил папского бастарда на волю. Дальше ты знаешь.

Дженнардо поднялся, обошел шатающийся стол. Граппа в этой захудалой остерии выдержана на совесть – бедная комнатенка, с занавешенным дерюгой окном и единственным светильником пред образом Марии, сейчас выглядела не хуже бальной залы в палаццо Бьянко. Акилле выжидающе смотрел на него, часто-часто облизывая губы. Не было ничего проще, чем накрыть яркий рот своим. Римлянин тут же вцепился в его бедра, шире расставляя ноги, наваливаясь всем телом.

– Я думал, что, если расскажу кому-то о причине своих поступков, человек сей с проклятиями сбежит от меня, – Ла Сента попытался встать прямо, не выходило, и он вновь качнулся к Дженнардо.

– Может, я и сбежал бы, но демоны не пускают, – Акилле – не Сантос, ничто не повторяется под небом, нужно твердить себе это постоянно, тогда страх исчезнет. Заткнется, пусть ненадолго. – А теперь послушай меня… Твоя семья могущественна, а Родриго не успокоится до тех пор, пока вся Италия не ляжет под его сапоги. Не примирившись с ним, ты вскоре начнешь сожалеть. Твоя гордость уже получила по распискам, ты заставил брата просить – и довольно! Решай: Реджио ты или Ла Сента. Решай сейчас.

– Зачем ты говоришь так? Разве ты хочешь?..

Дженнардо сжал в горсти короткие вьющиеся пряди, притянул Акилле к себе. Если бастард послушается совета, все будет кончено. Не того ли ты и добиваешься? Так боишься того, что рождается в этой комнатушке, рождается меж вами, и ты не в силах ничего изменить? Беги, беги, будет хуже! Упрямые демоны хохотали прямо в голове, и в смехе их звучало торжество.

– Не хочу! – Дженнардо просунул колено между раздвинутых бедер римлянина, и тот, сведя ноги вместе, принялся тереться об него. – Но я знаю, что делают с людьми сожаление и раскаянье. И не хочу повторенья!

– А я хочу выбить из тебя дурацкий страх! – Акилле потянулся к его ремню. –  Ты достаточно изводил меня им… больше не позволю! Реджио или Ла Сента… я – это я! И я больше не открою запертую дверь.

Им повезло, что хозяева харчевни убрали светильник подальше, иначе быть бы пожару. Раздев друг друга прямо у стены, они попросту смели посуду со стола, и Акилле едва успел подхватить бутыль граппы. Замерев вплотную к шершавой столешнице, терпя занозы, лапали друг друга. Покатые плечи, мягкая дорожка волос на животе, крепкие мускулы там, где тело трется о седло, – Акилле точно открывался ему заново. То покорно поддавался ласкам, то отталкивал, требуя отдать ему верховенство, обхватывал талию и бедра ладонями, мял и тискал до синяков. Не вытерпев, Дженнардо зажал ему руки и стиснул горячие ягодицы. И застонал римлянину в шею, задохнулся только от ощущения гладкой подставленной ему выпуклости. Провел пальцами по влажной от пота ложбинке, надавливая там, где складки кожи прикрывали напряженный ствол. Слыша участившееся дыхание, нажал сильнее, большой палец уперся прямо в сопротивляющееся отверстие… Акилле дернулся, прижавшись еще крепче, лицо и даже горло залила краска – не стыда, но лихорадочного возбуждения. Какой там, к дьяволу, стыд, если возбужденный член бастарда ткнулся ему прямо в пах, размазывая влагу. Оторвав Акилле от себя, Дженнардо развернул его к столу, не отводя глаз от круглого, сильного изгиба поясницы. Надавил, заставляя прогнуться, навалился сверху и тут опомнился.

– Ты… сказал… что тебе больно до сих пор, – мерзавец превращал его в косноязыкого дурака, такое желание крепче всякой граппы! Сейчас Дженнардо проще было б научиться летать, чем оторваться от раскрытых под его ладонями полушарий. Войти бы одним толчком, отбросив осторожность!.. Руки тряслись, а бесстыжая плоть вжималась меж расставленных ног.

– И… и… чего?.. – у нахала тоже с речью не все ладно, но Дженнардо его понял. И даже попытался заставить Акилле выпрямиться. Прошептал в кудрявый затылок:

– Может, сам меня нагнешь?..

В ответ тот замотал головой – не сообразишь, согласен или нет, а плоть уже не слушалась, вламываясь в тесное отверстие, и пришлось отдернуться, обхватить себя рукой. Акилле уперся лбом в собственный локоть, выгибаясь еще круче, и прохрипел:

– П-потом… я з-запомню, что… ты обещал! – и вскрикнул, едва Дженнардо, смочив член слюной, втолкнул головку внутрь. Заставляя себя сдерживаться, Дженнардо потянулся к соскам, перекатывая их в пальцах – набухшие, жесткие, – погладил живот, вслушиваясь в беспомощное поскуливание. Его любовник. Бояться поздно. Они связаны, как день – с ночью, убийца – с жертвой, и ад – с раем. Ну, терпи, Акилле, раз «потом»! Я отплачу тебе сторицей, а сейчас – хоть голос сорви, хоть сотри локти и колени до крови, стараясь вырваться и насладиться разом. Римлянин под ним вскидывал бедра, ерзал, хватаясь за ляжки Дженнардо, но его член наливался горячей сладостью под ласкающей рукой. Глядя, как плоть двигается между маленьких половинок, чувствуя, как сжимаются тугие стенки, Дженнардо и не подумал, что можно помедленней. Грубо обхватил тонкую талию, натянул на себя и задвигался резко и глубоко, заставляя приноравливаться. Акилле сильный, гибкий и упрямый – он выдержит. Он такой, каким и должен быть его любовник. И к черту Валентино ди Марко с ненужными карами, проклятьями и ложью! Их тела соприкасались с влажным звуком, от которого мутилось в голове, и Акилле спустил семя, впившись зубами себе в ладонь. Обмяк на столе, но Дженнардо удержал его, не давая сползти на пол, вставил так, что собственная мошонка терлась о влажный зад. Семя выплеснулось в подчинившееся ему тело – настолько остро и сильно, что даже много мгновений спустя он не мог заставить себя разжать хватку. Тягучее, душное, будто летний зной, время колыхалось меж ними, а Акилле прижимался к нему, елозил ягодицами, сильно сжимая их. Не потрудившись проглотить довольный стон, Дженнардо все же поставил его на ноги, и они стояли, пошатываясь, шепча в пересохшие губы друг друга:

– Значит, только со мной тебе захотелось испытать мужскую любовь?..

– А тебе льстит мой выбор?

– Льстил бы, окажись ты способен повторить сегодня…

– Ну, сейчас я тебя, наконец, заставлю молчать, Рино!

Расплата оказалась столь упоительной, что даже мысли о протесте не возникло. Допив граппу и перебравшись на постель, они забыли о будущем и о прошлом – пусть кто-нибудь другой считает свои грехи в звездной ночи. Сожаление и раскаянье – спутники одиночества, а они были вместе, ну, если не считать Марии на стене. Дженнардо полагал, что Дева давно уж отвернулась. А впрочем, пока Акилле счастлив, ему наплевать. Безумие и опустошенность исчезли с юного лица – ему достаточно. Спокойно и с радостным предвкушением Дженнардо улегся на спину, раздвинув колени – пусть мстит вдоволь! Но римлянин начал с иного. Встав на колени в изголовье кровати, он крепко обхватил затылок Дженнардо и настойчиво ткнулся членом прямо в губы. Собираясь произнести очередную колкость, тот был вынужден принять тугую нежную плоть. Задержав дыхание, обнял губами, лаская и посасывая, а ладонь на затылке не давала ему отвернуться. Акилле качнул бедрами, вздохнул удовлетворенно и брал его в рот с таким же неистовством, с каким отдавался получасом раньше. И, хотя губы и подбородок онемели от усилий и давящих толчков, Дженнардо проглотил все до капли. Понял глаза и увидел торжествующую улыбку. Акилле повалился рядом, спрятал свои овалы под потемневшими веками, рот выгнулся тугим луком. Притянул Дженнардо к себе, заставил наклониться и широкими движениями языка слизал собственное семя с его губ. Ощупывал плечи, точно наслаждаясь перекатывающимися под кожей буграми мускулов, жестко надавливая, гладил спину. Слегка сдвинулся под любовником и накрыл ладонями ягодицы. И неожиданно больно и звонко шлепнул раскрытой ладонью.

– Ты силен, как Атлант, но сосешь лучше всех куртизанок, каких мне доводилось испробовать, – бастард явно дразнил его; вот только он кончил, а Дженнардо пока нет, и в ближайший час Акилле придется услышать, что брать его сладостней, чем любую из дочерей Евы. Демоны, почуявшие свободу, скакали и корчили рожи за их спинами, торжествующе свистели и гоготали при виде обнаженных, сплетенных меж собой тел. Порождения бездны дождутся своего часа и разлучат их, но не сейчас. Не сейчас.

– У тебя всякие небылицы выходят сноровистей, чем у Боккаччо, сочини историю о незадачливом юнце, который попался Атланту в темном лесу, – отбрасывая дурацкие мысли, засмеялся Дженнардо. Лег так, чтобы Акилле чувствовал его напряженный член. –  Юнец закрывался руками и просил пощады, но свирепый гигант воткнул свою дубинку в сжимающуюся от страха и вожделения дырочку…

– Дубинка тоже была гигантской? – Акилле собственнически обхватил его талию ногами, обнял ладонью трущийся о его живот член. В отличие от мифического греческого юнца, сын папы римского не боялся любви.

– А то как же! Огромной. Дырочке – нежной, девственной дырочке – пришлось худо, –  потребовалось сморгнуть, чтобы видеть лучше. Капли пота над верхней губой, отметины от зубов – на упрямо поджимающейся нижней. Высокую крепкую шею, к которой липли отросшие пряди волос. Темные круги сосков и танец мускулов на смуглом твердом животе.

– Да ты сам Боккаччо переплюнешь, –  римлянин вдруг приподнялся на локтях, прижался лицом к груди Дженнардо – быстрый, проворный язык коснулся разгоряченного, еще голодного тела. –  Дьявол меня забери, мне так хочется добавки… Рино, только дай мне отдышаться… ты и впрямь высосал все…

Дженнардо собрал крутые завитки на затылке в горсть и ничего не ответил. Голос пропал, и дыхание срывалось. Акилле нес чепуху, путаясь в словах, подобно мертвецки пьяному: что-то о том, как Зевс накажет Атланта, если тот, пользуя пойманного юношу, уронит небо. А сам притискивался еще плотнее, запрокидывал голову под поцелуями и крутил бедрами, а пальцы все настойчивей и яростней ласкали нетерпеливо подрагивающий член. Никогда бы Дженнардо не поверил, что можно испытывать такую боль, и такой страх, и настолько сильное желание разом. Наконец бастард открыл глаза, уставился в его лицо. Темная глубина со вспышками разбойничьих костров требовала не скрывать ничего, и Акилле, кажется, понял. Зло оскалился. Толкнул в грудь.

– Я бы убил ту тварь. Того, кто заставил тебя ждать расплаты. Ада не существует, а если он и имеется, то мы туда не попадем. Выкрутимся. А если и попадем, то за другие грехи, – полоснул ногтями по плечу. – Ну?! Не будь большим дураком, чем ты есть, Форса! Я хочу… я требую, чтобы ты послал всех этих унылых скопцов в папский зад! Или – вот!.. – мою задницу ты больше не получишь. Но вначале я убью ту тварь…

– Он давно… давно умер. Сгорел на костре, – зубы лязгали, – а до другого не добраться. Слишком высоко, Акилле. Как ты можешь не верить? Я чувствую присутствие Бога, даже когда режу вражью глотку…

– На хрен собачий такого Бога, –  римлянин тяжело дышал возле его виска, –  он слишком жесток. А пастыри стада людского еще хуже. И не Бог говорит их устами. Они просто сочиняют свои проповеди в перерывах между визитами любовниц и ювелиров! И самим себе отпускают все грехи. Уж я-то видел! Раскормленные трусливые скоты… Твоего любимого сожгли? Да?! И после этого ты сохранил веру? Ты просто осел, забитый палкой хозяина настолько, что разум отказал. Очнись, очнись немедля, или я!..

Дженнардо с силой зажал ладонью горячий рот. Замотал головой. Сердце глухо и больно билось о ребра.

– Молчи, ты не знаешь. Молчи! 

Акилле поперхнулся гневом, оттолкнул его руку и рявкнул:

– Так скажи!

– Нет… нет, –  нельзя воскрешать призраков – здесь, сейчас. – Пойми… я не хочу, чтобы ты вонял гарью костра. Я слышу его повсюду – это адский запах – и не могу избавиться. Просто помоги мне…

Вместо ответа римлянин приник к его рту. Облизал губы, и будто сотни розг впились в тело, пришпоривая желание. Засунул язык глубоко в глотку, так, что задохнулся сам. Снял руки Дженнардо с плеч, быстро ткнулся распаленным ртом в середину ладони и шире развел бедра. Сообщил, комично морща нос:

– Я вполне отдохнул. Можешь не церемониться.

А когда Дженнардо, опрокинув его на постель, поднял его ноги выше, сильно сгибая в коленях, прошептал почти жалобно:

– Чтоб ты сдох… почему мне так с тобой хорошо, Форса? – принял первое проникновение в растянутый, еще влажный от семени вход, задержал дыхание и вскрикнул высоко: –  Рино! Рино, выродок ты тааакоооой!..

Его стоны и проклятья спихнули в море дурмана – еще быстрее, чем тугое кольцо жара, обхватившее плоть. Колени Акилле дрожали, блестели лихорадочно облизанные губы, и бедра подрагивали в усилии принять вторжение. Горячо, узко. Но не настолько узко, чтобы не попробовать толкнуться вперед, подхватив яростно сжимающиеся ягодицы. Чертенок прав – хорооошооо!.. А будет еще лучше, когда налившийся кровью член исчезнет в ложбинке, покрытой золотистым пушком. От его движений Акилле забился, крепче обхватывая его талию коленями, и, увидев близко широко распахнутые ботичелльевские овалы, Дженнардо поклялся себе: он оставит костер позади.

****

Время будто бы сбилось с ровного бега, и неделя растянулась на века. Дженнардо казалось, что вся Лаццарская долина и он сам застряли в одном единственном утре – утре Успения Богоматери – и обречены остаться в нем навсегда. В свежей дымке восхода его разбудили колокола, мерченар поднял голову, из которой еще не выветрился хмель, с плеча Ла Сенты и долго смотрел в занавешенное дерюгой окно. Вилланы шумно приветствовали воцарение Пречистой подле сына ее, окончание короткого поста и затишье в войне; надтреснутый перезвон плыл над остерией, эхом вторили храмы долины. И капитан представил себе – так ярко, точно видел сам, – как на мраморных плитах Лаццарского собора прелат в красном облачении преклонит колени, чтобы молить Царицу о смерти Адриана Второго, наместника Бога на земле. И, если задуманное исполнится, все увидят, чего стоит Родриго Реджио без отцовской поддержки и долго ли Бык сможет сохранять власть и жизнь при новом папе. Мерченар не сомневался, что Валентино предусмотрел маневры врага после получения роковой вести, и не был намерен мешать, но вот Акилле кардинал не получит. Представив себе, что через какую-то неделю он может оказаться в оппозиции новому понтифику, а герцог Форса начнет слать ему письма с угрозами лишения наследства, Дженнардо пожал плечами. Глотнул воды и принялся будить собрата. Перевернул Акилле на спину и несколько раз провел языком по вялой плоти. Сил осталось мало, но они кувыркались в постели всю праздничную мессу, а после, с трудом взгромоздившись в седла, убрались из гостеприимной таверны. Акилле сделал свой выбор вторично, он не собирался мириться с семьей, и все же Дженнардо делалось не по себе. Что ж, Ла Сента никогда не узнает о том, насколько тот, кто ласкал его в день убийства отца, был посвящен в заговор. В конце концов, сам Акилле не рвался говорить начистоту и так и не поведал о том, куда услал гасконца Бальтассаре.

Отпустив заложников, они носились между крепостью, где над ветхой башней развивался лазоревый стяг с вороной лошадиной мордой, и лагерями у реки. Их люди исправно выполняли приказы, ожидая попытки «красно-желтых» ворваться в долину, ибо, в отличие от капитана Форсы, солдаты не знали, что возврата к прошлому не будет. Либо Бык рванет в Рим, либо заговор провалится, и тогда все узрят, как умеет мстить обманутый герцог Романьи. Время текло с беспощадной медлительностью, Дженнардо потерял счет часам, а каждый гонец вызывал в нем чувство сродни тошноте. Ждать, ждать, ждать. Сколько еще?! Ла Сента тоже не походил сам на себя – они оба потерялись в мареве безвременья, в том, что смотрело на Дженнардо из-под густых ресниц в те минуты, какие они проводили наедине. И он знал, что и в его глазах любовник видит ту же отчаянную потребность. Не размыкать рук и губ, не терять из виду, делить на двоих окаянное, нечаянное и нежданное безумие. Днем Акилле язвил чаще обычного, рвался в драку – любую драку, пусть со всем сущим, а стоило солнцу убраться за малиновую линию, как они вцеплялись друг в друга. Больше, чем страсть, меньше, чем любовь. Меньше? Дженнардо не знал – он просто старался подавить страх, но тот, будто бурьян в заброшенном цветнике, стремился на волю. Годы прошли с той вечерней службы в исхлестанных ветрами Пиренеях, в гордом и нищем замке графа Аранды, но Дженнардо безошибочно узнал болезнь и, понимая все, не находил мужества остановиться. Акилле не помогал ему, напротив.

Шалый римлянин предъявил ему счет на первой же стоянке, прижав собрата к стене конюшни. Сунул ладони за пояс потрепанных штанов для верховой езды, стягивая податливую ткань. Поняв, что неумеха отделает его в любом, самом неудобном положении, Дженнардо резко подался назад, и они свалились на душистое сено. Акилле быстро перевернул его на бок, едва смочил плоть слюной и вставил без раздумий. Он двигался неумелыми, рваными толчками, но это не имело значения. Сознавая свою грубость, Акилле заполошно целовал его плечи, хрипел о прощении. Дженнардо так хотел этой близости, что даже не почувствовал боли, хотя в последний раз ложился вниз довольно давно. И все же ему стоило усилий отпустить себя, расслабиться, чтобы любовнику было легче. Распирающее давление, глухие признания – никогда и ни от кого Дженнардо не слыхал подобных слов, – и низ живота налился тяжестью, а звуки и запахи летней ночи сгинули в никуда. Он просил Акилле лишь об одном: продержаться подольше, чтобы спустить под ним. А после переспросил ехидно, действительно ли тот хотел отодрать его с первого же дня, как увидел? Акилле только заржал. Легонько щелкнул Дженнардо по носу: «Ну конечно! Ты был такой надутый, да еще эти «летуны»… терпеть не могу, когда меня ловят, знаешь ли. Мне хотелось изобрести наказание, и я сообразил, как запутать тебя в похищении дурочки Оливии. А когда ты встретил меня в постели, и мы, гхм, побеседовали, я вернулся домой и все думал о твоей заднице под халатом. Старался представить, какое у тебя может быть украшение между ног». Поймав изумленный взгляд Дженнардо, Акилле коротко поцеловал его в висок и добавил, понизив голос: «Я хотел тебя, верно. Просто толком не знал, чего хочу. Пока не вытряс правду из твоего неаполитанца. Радовался, сам не понимая чему».  Отвернулся, пряча лицо.  «Глупо. Ты мог послать меня к черту, как Родриго… как послали бы все, кто кичится своей честью. Ну, ты и не постеснялся в выражениях…» Запоздалый стыд придавил Дженнардо к колючему ложу. Не говоря ни слова, он притянул Акилле к себе и покаянно поцеловал в глаза. А тот вскинул руки, смыкая замок на плечах, и долго не отпускал. Вдыхая запах чистого тела и пота, который привык чувствовать, будто собственный, Дженнардо с удивлением понимал, как далеко ушло все, о чем говорил бастард. Лаццаро, Дзотто, Чинция, их соперничество и перепалки, выходки и хитрости римского щенка, за которые хотелось убить… Что уцелело в круговерти военного лета? Больше страсти, сильнее любви. Ранящая близость – и разделенное ожидание.

На закате пятого дня, назначенного Быком как окончание перемирия и срок сдачи города, оба наемника и сопровождающий их отряд остановились в гостевом домике мужского монастыря. Монастырь славился своей древностью и виноградниками и именно потому не блистал благочестием. Монахи с таким размахом праздновали Успение, что здесь даже не нашлось не упившихся служек, чтобы расседлать лошадей. Настоятель, впрочем, был трезв и обеспокоен вторжением мерченаров. И, лишь убедившись, что его обители не грозит грабеж, смилостивился и пустил их ночевать. И даже преподнес гостям бочонок отличного тосканского из собственных запасов. Настоятель был дворянином и знал толк в благородных сортах. Едва захлопнулась дверь тесной спальни, как болезненный голод и заглушаемый утолением страх вступили в свои права. Дженнардо опустился перед Ла Сентой на колени, развязал ему пояс. И ласкал до тех пор, пока плоть под его губами не увлажнилась, не начала подрагивать в нетерпении. Уложил распаленного, обмякшего Акилле животом на ложе и взял сзади. Дженнардо боялся смотреть ему в лицо – боялся того, что может сказать и сделать. Они молчали,  и лишь когда член любовника входил в него особенно глубоко, ночная тишина впитывала вскрики Акилле, поспешно заглушенные подушкой. Они заснули рядом, не заботясь о том, что могут подумать пьяницы-монахи, а в самый глухой час прикосновение холодной ладони разбудило Дженнардо. Ла Сента стоял перед ним одетый, с оружием у пояса. «Донесли, что под холмом неладно. Вроде отряд заметили или что… ты спи, я проверю и вернусь. Я скоро, Рино». Веки слипались, сон тянул за собой, и капитан просто махнул рукой. Уходя, Акилле поцеловал его в губы. И, проснувшись на рассвете, вскинувшись на постели, будто его ударили, Дженнардо вспомнил вкус этого поцелуя – злой и горький. Долго ждать не пришлось. Он едва успел одеться и умыться, как в монастырской галерее застучали сапоги. Со странным спокойствием мерченар выслушал дозорных. Конники со стороны Лаццаро. Нет, не «красно-желтые» и не люди капитана Ла Сенты. Кто же?

Дженнардо вышел за древние покрытые буро-зеленым мхом стены. Отмахнувшись от встревоженных вопросов Ружерио, ждал, глядя, как ныряет меж холмов маленький отряд. Вот кони вынесли всадников к монастырю – ближе, ближе. Застучали копыта по каменной кладке. Передний всадник далеко опередил сопровождающих. Скрытое под капюшоном лицо было невозможно различить, но Дженнардо узнал угловатую, тонкую фигуру. Человек осадил коня, ловко спрыгнул наземь, мелькнула ярко-красная подкладка черного плаща. И рука в таких же красных перчатках небрежно швырнула повод подбежавшему слуге.

****

Его Высокопреосвященство Валентино ди Марко ничуть не изменился с их последней встречи, просто сам Дженнардо стал другим. Он понял это, слушая чеканные шаги, всматриваясь в напряженные черты. Никто не помнит собственного появления на свет, но Дженнардо казалось, что подобные чувства испытывает младенец, выходя из тела матери. Восторг и ужас. Он больше не станет барахтаться в тухлом болоте! Будет жить, дышать полной грудью, даже если новое рождение убьет его. Светлые волосы кардинала растрепались от скачки, прилипли ко лбу, и, скинув капюшон, Валентино нетерпеливо отбросил пряди с лица. Остановился в двух шагах – он ждал. А Дженнардо оглядывал прелата с головы до ног и думал: вот он, один из тех, кто забивает крышку гроба над живыми людьми. Сталкивает в ад, бесконечный ад греха и вины, и, торжествуя, тычет перстом в упавшего. Серые глаза гневно вспыхнули:

– Синьор Форса, вы меня не узнаете, или страх божий покинул вас? – голос кардинала словно впитал дорожную пыль, и слова скрипели на зубах. Властным жестом Валентино протянул руку, и Дженнардо ничего не оставалось, как склониться над массивным перстнем с кардинальской печатью. Красное сукно плотно обтягивало пальцы… оружие этого человека – перо и яд. И подлости, что роятся под этим высоким лбом с тонкими стрелками бровей. Пожалуй, даже Быка он боялся меньше – Родриго может только убить.

– Ваше Высокопреосвященство, могу я узнать, какие тревоги привели вас к моей банде?

– Можете, –  скривился уголок надменного рта, –  третьего дня наемники вашего лучшего друга, коего вы защищали с таким пылом, подняли в Лаццаро бунт. Некий гасконец Бальтассаре от имени своего господина провозгласил капитана Акилле Ла Сенту тираном Лаццаро. Ему удалось набрать пару сотен громил среди городского отребья, запугав жителей тем, что банда вот-вот ворвется за стены…

– Я вам не верю, –  Валентино – призрак расплаты, от него за милю тянет тленом! – Вы меня не заставите…

– Очнитесь, Форса, –  не глядя, кардинал протянул будто б измазанную в крови ладонь, и сопровождающий отдал ему большой пакет, –  можете прочесть. Здесь письма кардинала Лаццарского и Гвидо Орсини. Договор, синьор мерченар. Вы намерены его исполнять, или вам…

Неподвижные черты вдруг задергались, искажаясь до неузнаваемости. Кардинал схватился рукой за горло.

– Или вам настолько по душе пришлись прелести проходимца Реджио, что вы забыли обо всем? Отвечайте! Вы, ничтожество!.. Если вы смеете обвинять князя церкви во лжи, соблаговолите пояснить, где сейчас этот негодяй?

– Что в Риме? – силясь не сорваться, Дженнардо уставился поверх головы прелата – на испуганно замершую охрану, на Ружерио, застывшего с открытым ртом, на пышную листву деревьев, окружавших монастырь. Он прочтет письма и поймет, где и в чем соврал ди Марко. Решит, что ему делать. Найдет Акилле…

– В Риме? – красная перчатка комкала воротник. – О, святой отец жив и здоров. И молитесь, чтобы Адриан, предвидя новые покушения и готовя охоту на заговорщиков, отозвал Быка из Лаццарской долины.

– Тогда какого дьявола вы орете на меня, Ваше Высокопреосвященство? – смешок продрал пересохшую глотку. –  Вы обделались куда больше меня. Я не пустил Быка к Лаццаро, а вы проворонили папу! Быть может, сейчас Родриго уберется отсюда, а это все, что от меня требовалось.

Да-да, может, Бык и уберется, но напоследок он не откажет себе в удовольствии расправиться с нарушившими условия перемирия. И с обскакавшим его братцем. Ай да Акилле! А я тебе почти поверил… Вообразив, как взбесится Родриго, узнав, что когда-то с презрением отвергнутый брат вырвал приз у него из-под носа, Дженнардо подавился смехом. Взять Лаццаро, сделать то, что не удавалось самому Быку долгих два года! Воистину, месть – такое блюдо, что едят холодным.

– От вас требуется вернуть город законному хозяину, –  Валентино уже справился с собой, светлые глаза глядели строго и спокойно, –  намерены ли вы исполнить свой долг? Или вы кинетесь помогать своему… помогать Ла Сенте?

Дженнардо хотел сказать, что коль скоро освобождение Лаццаро зависит только от его солдат, так пусть князь церкви прикусит язык. О, он многое хотел сказать! Но уродливая рожа выглянула из-за плеча кардинала, осклабилась, и пришлось заткнуться.

Демоны дождались своего часа.