Я тебя не отпускал

Я очень люблю эту улицу. Такой, какая она сейчас, днем – широкая, яркая, удобная, ни один камешек не выбивается из ровного ковра мостовой. Все видят мой эскорт, и девушки машут вслед. Наедине с собой не нужно притворяться – все видят меня. Не то чтобы мне нужно было внимание мещанок, большинство из которых не слишком-то красивы, но в кои-то веки смотрят именно на меня. Не на дядю Готфрида, не на косого братца Зигмунда – на меня. Здесь никто не отводит глаз, им приятно на меня смотреть, ведь я всего лишь элегантный кавалер. Может быть, каданец, может быть, талигоец. Талигойцев здесь много, в основном купцы, и так даже лучше, не ровен час кто-то меня узнает. Аристократ заметит равного издалека. Если он, конечно, настоящий аристократ. Но зеваки смотрят на меня, они не видят титула, их привлекает моя сущность.

Лавка антиквара так и манит зайти, там прохладно, но дело не только в этом. Старый Арчибальд Фезербалд не выпустит знатного гостя без маленького сувенира, и приятно будет посмотреть на хорошенькую мордашку его посыльного. Ренни? Ронни? Неважно. Он так забавно таращит глазенки... нужно приказать, чтобы сам доставил сегодня заказ в мои апартаменты. Или не стоит? Пожалуй, лучше сделать это перед отъездом. Иной раз маленьким невежам не хватает даже щедрой платы, хотя они должны быть довольны оказанным вниманием и не требовать больше шелкового платка. Для игрушки на одну ночь подходит идеально. Но те, кто в какой-нибудь вшивой лачуге произвели мальчишку на свет, могут поднять шум. Так уже было однажды. Дома.

Ронни-Ренни не встречает меня на пороге – досадно. Сопровождающие меня слуги – всего двое, жалкая свита, конечно, но что делать? – графу Ауэрбергу невместно разъезжать по городу с подобающим ему эскортом – остаются на улице, а я вхожу в прохладный полумрак. Здесь пахнет хвоей и какими-то курениями, запах морисских благовоний потом долго не выветривается с одежды, это приятно будоражит воображение. Арчибальда нигде не видно… он же заметил меня с улицы, как он смеет медлить? Кажется, у старика посетитель. Чужой с его тварями! Если проныре покажется, что у хама больше денег, чем у меня, может выйти неприятность. Конечно, для Арчибальда. Как же отвратительны эти мелкие уколы, я ведь и без того получаю гораздо меньше, чем заслуживаю. Меньше уважения, почета. Меньше любви.

Так и есть – посетитель. И стоит спиной, точно не слышал хрустального звона наддверных колокольчиков. Невежа. Волосы цвета спелой ржи короткими завитками ложатся на серую ткань камзола, шпага прижимается к стройным ногам. Вдвойне невежа. Дворянин просто обязан обернуться. Он и оборачивается наконец-то… наконец-то. Точеный профиль и неожиданные ямочки, такие беззащитные, я бы сказал, но… жесткая линия скул, гладкая, лишь немного загорелая кожа и четкий очерк губ. Прядь светлых, как летний полдень, волос падает на лоб, когда он склоняет голову в приветствии, прикладывая руку в перстнях к накрахмаленной сорочке. Только такие волосы и должны быть у человека, у мужчины! Будь прокляты все южане, и особенно Вороны, прокляты во веки веков! Что старший, что младший. Но к чему вспоминать о кэналлийцах, если рядом этот человек?

Арчибальд выкатывается между нами тряпичным шариком, говорит, говорит… миниатюра начала Круга Молний, серебро, клеймо знаменитого мастера… для меня – совсем дешево, уважаемый покупатель… он счастлив предложить…

Незнакомец слегка усмехается, ямочки от улыбки заметней. Но в складке губ нет радости, и в глазах… отсюда не разглядеть какого они цвета, но выражение угадывается безошибочно. Он насторожен, как кошка, и, Святой Готфрид, так же гибок.

– Фридрих, граф Ауэрберг. С кем имею честь, сударь? – нужно представиться первому, ведь я много знатнее незнакомца, пусть тот об этом не знает и не узнает никогда – имя Фридриха Дриксен не должно звучать в антикварной лавке. К тому же заговорить первым – это перехватить инициативу.

– Максим, виконт Левейра, – небрежный жест, он не слишком хорошо воспитан или просто невообразимо нагл.

Тяжелые, темные страницы Золотого Альманаха мелькают перед глазами. Дворянство Золотых Земель, на первых страницах Люди Чести, трехтысячелетние Дома – как вечное напоминание. Но разве можно всерьез относиться к тому, что в качестве родоначальника указан Астрапион, сын Астрапа? Нелепость! Тем не менее, ей отчего-то верят, а ты, принц Фридрих Дриксенский, вынужден читать свое имя на двухсотой странице. После Алва, Эпинэ, Окделлов, Приддов. Савиньяков, Ариго, нищих Карлионов, немыслимо. Но на этот раз ему не придется любоваться высокомерным хамом, которому сумасшедшие сказочники записали в предки бога. Левейра вполне приличный ардорский род.

– Сын девятого графа Левейра из Бирюзовой Лощины?

– Вы весьма образованны и осведомлены… граф, – легкий поклон, и он поворачивается к антиквару. Тусклый свет из небрежно зашторенного окна падает на лицо, и только тут становится виден цвет его глаз. И я пораженно отшатываюсь.

Мы выходим из лавки, спускаемся с лестницы. Арчибальд все-таки навязал мне свое старье, и я заплатил, не торгуясь. Виконт, насмешливо прищурившись, наблюдал за тем, как я развязал кошелек и отсчитал монеты. Полуденное солнце бьет в глаза, и я впервые благословляю Юг – при ярком свете можно как следует рассмотреть Максима Левейру. Он чуть ниже меня ростом, уже в плечах, тоньше в кости, но слово «хрупкий» ему совершенно не подходит. В каждом движении чувствуется ленивая грация самоуверенного, сильного, здорового животного. Впечатление исходящей от него опасности смягчает только молодость и рожденная ею порывистость. Ему не больше двадцати пяти, но жест, которым он придерживает шпагу, показывает – виконту часто доводилось пускать в ход оружие. В нем все странно: и светлая шевелюра, необычная для уроженца Ардоры, и цвет глаз, совершенно не сочетающийся с волосами, и покрой одежды. Он стоит на верхней ступеньке и пристально разглядывает меня, даже не делая при этом вид, что его интересует антикварная покупка. Что ж, я тоже не стану изображать внимание к его лошади, кстати, очень хорошей, или оттенку камзола. Мне не хочется расставаться с ним. Только сейчас я вдруг понимаю, как мне было здесь одиноко и пусто – как всегда и везде, впрочем. Дела, интриги, сплетни и приемы… это дает пищу уму, сердцу – лишь иногда. На сегодня у меня назначена важная встреча – Арчибальд Берхайм и его компаньоны в Талиге наконец-то согласились на мои условия, весьма щедрые, надо сказать. Сколько же они торговались! Я бы предпочел иметь дело с Анри-Гийомом Эпинэ и Эгмонтом Окделлом напрямую – говорят, оба редкостно бескорыстны и наивны, если не сказать глупы, – но агарисские проныры знают толк в торге. Хорошо, что я не собираюсь выполнять все их условия. Фридрих Дриксенский не для того идет на риск, чтобы потом делиться с кем-то плодами успеха. И без того придется делиться с дядюшкой кесарем, все-таки армия и флот принадлежат ему. Пока. И казна в его руках. Но если поставить кесаря в известность о переговорах с талигойцами, то мне не избежать нахлобучки, если не хуже. Дядюшка иной раз по-дурацки щепетилен. И его подкосила неудача с Борном, две последних войны, он мало верит в победу над Талигом. Когда ж, наконец, этот трусливый старикан в короне отправится на тот свет?! С братцем Зигги я справлюсь шутя. Но мне нужна поддержка в армии и деньги, деньги! И самый верный способ заполучить и то, и другое – военные победы. Но сегодня графу Арчибальду придется впустую торчать у Арчибальда-лавочника – у меня есть более важное дело. Если я срочно не придумаю повод для беседы, виконт Левейра сядет на своего полумориска и уедет…

– Мне, как почти хозяину, подобает пригласить вас отобедать, но я боюсь злоупотребить вашим вниманием, граф, – в его голосе чувствуется сила взрослого мужчины, а вот в лице проступает юное озорство, он чуть прикусывает губу и улыбается. Как удачно! Остается лишь согласиться.

– Я, вероятно, пробыл в Ассерьенте дольше вас, виконт. Так что выбор таверны за мной. Идет?

Он кивает и легко сбегает с лестницы, становится рядом, так близко, что я чувствую запах его духов – тонкий и терпкий.

– Полагаюсь на ваш вкус. Я действительно здесь недавно. Отец отправил меня поглядеть столицу, а я задержался в этом городе исключительно из-за собственной лени. Но теперь я готов простить себе этот недостаток, раз он дарит такие интересные знакомства. Так мы едем? – он одной рукой берется за луку седла, а другой хватает своего полумориска за гриву. Необычный способ садиться на лошадь, в нем есть что-то варварское, но мне нравится. В седле он держится отменно, и это заставляет меня задать вопрос:

– О нет, – Максим встряхивает головой, отчего его не знающие рук цирюльника кудри рассыпаются по плечам, – я человек сугубо мирный. Отслужил два года при особе Великого герцога и подал в отставку. Парады и плацы не для меня. К тому же Ардора не воинственная страна.

Все одно к одному. В обществе военных я всегда чувствую себя неуютно. Можно сколько угодно твердить себе, что рискуют жизнью и проливают кровь лишь дураки, не способные добиваться успеха умом и хитростью, но славу завоевывают лишь на полях сражений. Так устроен этот глупый мир. Но Максим, как и я, не слышал грохота пушек и свиста пуль, это будто бы сближает нас.

– Разумеется, Ардоре при таком соседе незачем воевать, – небрежно бросаю я, – Великий герцог считает, что поступил мудро, надев на руку браслет с гербом принцессы Оллар, – наверняка в политике виконт полный профан, нужно дать ему понять, что от меня можно услышать много интересного.

– Я думаю, да. Не сочтите мои слова вспышкой неуместного патриотизма, но со стороны Великого герцога было бы дальновиднее связать свою судьбу с Дриксен.

– Ну, не мог же он жениться на принце Фридрихе или принце Зигмунде! А у Оллара четыре сестры.

Он смеется – открыто и искренне, и, хотя он поймал меня на ошибке, чего я не терплю, смех звучит совсем необидно. И я улыбаюсь в ответ.

К вечеру мы переходим на «ты». Массимо. Он говорит, что так его зовут отец и сестра. Мне слишком нравится это имя, нравится сама нежность его звучания, чтобы я осмелился повторить его вслух, поэтому я останавливаюсь на Максе. Он же, перебрав «Фредди» и «Фрица», зовет меня Фред. На манер жителей Надора или Каданы. Виконту Левейра двадцать три года, его отец долго служил в посольстве Ардоры при дворе нар-шада, Макс хорошо знает морисские обычаи и с удовольствием делится со мной секретами верховой езды варваров. Мне хочется расспросить о кэналлийских обычаях и о том, насколько сильны торговые и военные связи между нар-шадом и его шурином Рокэ Алвой. Но Массимо говорит, что в Кэналлоа никогда не бывал и, хотя у него есть несколько приятелей-кэналлийцев, соберано среди них не числится. Конечно, нет. Несмотря на фамильные странности Воронов, едва ли сын Алваро станет водить знакомство с наследником не слишком зажиточного провинциала. Принц Фридрих Дриксен тоже не стал бы этого делать, будь мы сейчас в Эйнрехте. Но здесь я граф Ауэрберг, для Массимо – просто Фред, и как же это хорошо! Виконт Левейра отлично образован, но отнюдь не занудлив, с ним легко и весело. Даже слишком весело и… просто. Массимо цитирует Иссерциала, Веннена и новых поэтов, изящно вплетая в разговор фривольные истории. Я стараюсь не отстать, но получается плохо. Мы, северяне, всегда отстаем от южан по части умения вести непринужденную беседу, и потом мне нравится смотреть на него. Нравится настолько, что я теряю нить разговора. Свою светлую шевелюру он объясняет кровью матери – уроженки Придды – и, не дожидаясь моих вопросов, добавляет, что она давно умерла и что его семья не поддерживает отношений с родней в Талиге.

Я тащу Макса в лучшую таверну Ассерьенте, где меня хорошо знают. Мне хочется, чтобы он видел, как расстилается передо мной хозяин, хочется угостить нового знакомого такими кушаньями, чтобы тот запомнил обед надолго. Но он, упрямо сдвинув темные брови, расплачивается сам. Мне нравится его гордость, а ведь я редко терплю этот недостаток в ком-либо. Чужая гордость умаляет мою собственную. После обеда я приглашаю его к себе, и с удовольствием замечаю, как он рассматривает статуи на фронтоне и обстановку. Наверняка прикинул, сколько стоит такой особняк. Я снял его на лето, хотя здравый смысл подсказывал жить поскромнее. Ничего не поделаешь, трудно расстаться с привычками, и стоило платить большие деньги, чтобы увидеть взгляд Массимо, которым он окидывает гобелены холтийской работы. Он хвалит мой вкус – кажется, искренне. Максим вообще выглядит очень открытым и честным. И это приятно – он не соперник мне в том, что касается политики и интриг. Эта уверенность заставляет меня расслабиться окончательно, я приказываю подать «Вдовью слезу», Макс с улыбкой заявляет, что это его любимый сорт. Отлично! Я тоже больше люблю белые кэналлийские вина. За вечер мы выпиваем не меньше дюжины бутылок, я прилично пьянею, виконт не отстает от меня, смех его делается громче, а шутки – развязнее. Массимо знает больше карточных игр, чем я, и с удовольствием обучает меня. Наши руки сталкиваются на колоде, и я отчетливо понимаю, насколько мне хочется коснуться губами светлого затылка… Потребность так велика, что я невольно выдаю себя – слишком резким выдохом, а может быть, в моих глазах сейчас есть то, что ни с чем не спутаешь. На мгновение я замираю… только бы он не испугался. Но Макс с секунду внимательно смотрит мне в лицо и вновь склоняет голову над картами. Какой сегодня чудесный день и еще более чудесный вечер! Я провожаю гостя глубокой ночью, мы условились встретиться утром, я покажу ему здешний манеж для верховой езды. Он хохочет и говорит, что манежи – это для мальчишек, а нам лучше поехать кататься за город. Я уже понял, что в седле мне за ним не угнаться, но я найду, чем поразить воображения виконта и без курбетов. Он уходит, а я блаженно вытягиваюсь на диване. Перед тем как провалиться в темноту сна, я вижу разлетающийся шелк волос, длиннющие ресницы и озорные глаза – обычного для южанина цвета, но в сочетании с шевелюрой… в его внешности есть что-то очень важное, но мне не хочется ломать голову, и я засыпаю, мечтая о том, чтобы поскорее наступило утро.

Мы знакомы уже почти месяц, а я все не могу привыкнуть к некоторым шуткам Макса. Вот и сейчас – он выходит из бассейна обнаженный, с бесстыдством бога, уверенного в своей красоте и неуязвимости, неторопливо вытирается куском ткани. В этих термах все заведено по старым, якобы гальтарским обычаям – светлый мрамор с фресками на стенах, полуобнаженные служанки. Мы часто ездим сюда после загородных прогулок, это недешевое удовольствие, и мне не хочется позволять Массимо платить за себя. Но он бывает упрям, как закатная тварь, и так же дерзок. Я смотрю, как под гладкой матовой кожей перекатываются мускулы, разглядываю узкую спину, сильные бедра. Капля воды стекает по позвоночнику, прямо в ложбинку между маленькими крепкими ягодицами… я зажмуриваюсь. И все равно вижу, как невольно сжимаются его мышцы, и представляю себе, как оставлю след своих пальцев на его коже, как сожму зубами сосок, стану терзать губы и войду в его тело… или он – в мое. Мне все равно, как это будет, лишь бы было! Меня откровенно трясет при каждом его прикосновении, даже когда он просто подходит слишком близко. Он все прекрасно замечает, но не делает ни малейшей попытки прекратить эту игру. Мне кажется, ему это нравится. Макс чудовищно легкомысленное создание, но в уме ему не откажешь. Он должен понимать, чем это может закончиться. Я терплю игры лишь до определенного предела, а дальше существует только моя воля. Один эйнрехтский дурак как-то позволил себе играть со мной и кончил истерзанным трупом в канаве. Воспоминание о скандале, который мне учинил кесарь, помогает успокоить воображение, и боль неудовлетворения в чреслах отступает, я прикрываю колени полотенцем и подношу к губам бокал:

– Сегодня карнавал. Мне бы хотелось пойти. А ты что думаешь?

Он оборачивается на мой голос, неспешно обматывает талию тканью. Устраивается на соседней лежанке. В первое утро в этих термах мы заказали двух девушек, но они быстро нам надоели. Мне вообще быстро надоедают женщины, они скучны, глупы или стервозны. Больше я этот опыт не повторял, а Макс не настаивал.

– Я бы с удовольствием, – Массимо откидывается на спинку скамьи, скрещивает в лодыжках стройные ноги.

– Тогда пойдем? Вот только выпьем еще… единственная загвоздка – где достать костюмы?

– Костюмы? – он удивленно выгибает бровь, блаженно жмурится, отхлебывая из своего бокала. Кажется, Левейра может выпить море вина, а пьяным лишь притворяется. Что за глупые мысли, право! Если б он притворялся, то не смог бы вчера орать на всю улицу довольно-таки похабные куплеты, а потом не полез бы на ограду гайифского торгового дома, громко заявив, что ему тоже нравятся корнетские ляжки. Не знаю, чем бы это кончилось, но наглость Массимо не знает границ, и стража это оценила. Как бы мне хотелось проводить с ним больше времени! Но Берхайм и прочие великоталигойские мученики требуют к себе неусыпного внимания. Я обещал им тридцать шесть полков, большую часть приграничной армии, а им все мало! Теперь они требуют гарантий. Письменных гарантий. Я должен подписать договор от имени кесаря Дриксен как его племянник и представитель, иначе талигойские заговорщики отказываются верить. Что ж, их можно понять – они рискуют жизнями. Я не должен допустить, чтобы мои планы сорвались из-за дурацкой щепетильности, я подпишу договор. В конце концов, чего бояться? Тайна не будет раскрыта, я провел шпионов, а дядюшке придется пойти на все, когда я поставлю его перед фактом. Нужно только обговорить еще несколько пунктов, я не позволю себя дурить!

– Ну да, не пойдем же мы на гулянье простонародья в своей обычной одежде, – я жестом прошу Макса передать мне бутылку. Он кривит губы, и мне безумно хочется провести по ним языком. Почувствовать, как они раскрываются перед напором, впустить его язык к себе в рот и ласкать, наслаждаясь…

– Фред, ты просто невозможен, – протяжно произносит Левейра, обрывая мои мечты, – вы, эсператисты, иссушающе серьезны. А когда речь идет о приличиях, то и вовсе занудливы.

Он провоцирующее усмехается, и я решаюсь. Если мы пойдем на карнавал, то я прямо скажу, что хочу его, и пусть думает, что считает нужным. Только пусть думает поскорей! Потому что, так или иначе, а я получу его тело.

– А эгидианцы распущены, как плебеи, – парирую я.

– Из меня такой же эгидианец, как и олларианец, но ты напрасно все усложняешь. Не нужно никаких костюмов, только маски и рубашки. Долой камзолы и кружева!

И вот мы в толпе. Разноцветная карусель вертится все быстрее, я почти глохну от хохота, топота ног и разухабистой музыки, я пьян, я чудовищно пьян. На площади мы хлебнули касеры прямо из бочки, потом мерились силой с не менее пьяными подмастерьями; я выиграл, и Макс, поздравляя победителя, обнял меня за плечи. А сейчас он тащит меня в несущийся по кругу хоровод. Танец совершенно варварский, но не одни мы сегодня променяли камзолы на рубашки, а дворцы на ночную уличную жару. Массимо хватает меня за руку, и я танцую вместе со всеми, я счастлив – почти счастлив, если бы не подлая, ноющая мыслишка: вдруг ничего не получится? Шпионы Олларов славятся на все Золотые Земли. Вдруг тайна вскроется раньше, чем я смогу убедить дядю Готфрида? Вдруг заговорщики струсят в последний момент или поймут, что их обманывают? Или… вдруг дриксенскую армию ждет поражение? Рудольф отличный полководец, а ведь есть еще Варзов, и про молодого Ворона рассказывают чудеса… слишком много «вдруг». К Леворукому! Мне повезет, повезет, ведь сегодня такая ночь! И Массимо – в кроваво-алой рубашке, где он такую достал? Но ему очень идет этот цвет, будто он для него создан. Танец рассыпается, я останавливаюсь, хватаясь за него, чтобы не упасть. Макс стоит очень близко, не пытаясь вырваться, и я понимаю: нужно сейчас. Пусть я пьян, но силы во мне довольно. Я стискиваю его плечи, прижимаю руки к телу, чтобы он не мог двинуться, и целую в шею. Прямо в распахнутый вырез алой рубахи. Он ощутимо вздрагивает, но меня уже не остановить. Он запрокидывает голову, будто нарочно подставляясь, и расслабляется. Все летит к Чужому, и я уже не целую, а кусаю – горло, плечи, ключицы. Я чувствую бедром его возбуждение и сжимаю ладонью пах. Он глухо, громко стонет. Сквозь ткань я провожу пальцем по головке, двигаю рукой ритмично, жестко. Вокруг нас беснуется толпа, но мы будто вдвоем, в тишине моих апартаментов, и я слышу только его сорванное дыхание у своего уха. Внезапно он разрывает объятье и смотрит на меня в упор. В глазах пляшут отсветы факелов и полыхает огонь… огонь желания, простого и жестокого – как жизнь, как смерть. Он вдруг кивает, словно сам себе, резко поворачивается и почти бегом начинает выбираться из толпы, я бросаюсь за ним.

Массимо двигается очень быстро, я не отстаю, и мы, оставляя площадь и праздник позади, входим в какой-то переулок. Там темно, хоть глаз выколи, я совершенно теряюсь, но сильные руки обхватывают меня сзади. Левейра сдергивает с меня бриджи, белье – ткань путается вокруг сапог – и толкает к холодной стене. Я прижимаюсь к кладке пылающей щекой, а он молча обхватывает мой обнаженный член ладонью, трогает головку и, замечая выступившую влагу, довольно усмехается. Я скрещиваю руки перед лицом и шире раздвигаю ноги – голова кружится все быстрее, мне немного страшно, а сердце просто заходится. Я ловлю ноздрями запах Максима – запах чистого пота, вина и оружия – и совершенно теряю власть над собой.

– Максим… – его имя вырывается у меня, как рычание, рычание пойманной самцом самки. В кромешной тьме ничего не видно, но я слышу, как он расстегивает ремень, как смачивает слюной свой член. Когда головка касается моих ягодиц, я нетерпеливо вскрикиваю, он чуть отстраняется и проводит влажными пальцами по моему входу. Этого недостаточно, я не могу расслабиться, но ему плевать. И, когда он входит в меня, мой крик слышит весь переулок. Он что-то шипит сквозь зубы и зажимает мне рот ладонью. И двигается безжалостными, резкими толчками, кажется, пошла кровь. Я уже почти вою, задыхаясь, но молить бесполезно. Его власть надо мной сейчас безгранична, плоть моя знает это лучше глупого разума, желающего освобождения от боли. Макс дергает меня за бедра к себе, и я невольно выгибаюсь, чтобы ему было удобней. И тогда он спускает себя с цепи. Рука на моем вздрагивающем члене попадает в такт движениям в моей заднице, я хватаю ртом воздух и прикусываю зубами его ладонь. Он двигается все быстрее, растягивая меня, и наконец находит нужный угол, точку, в которой таится наслаждение, и надавливает мне на поясницу, заставляя прогнуться еще сильнее. Больше я ничего не соображаю, содрогаясь от толчков внутри, жгучей боли и жгучего удовольствия. Я подаюсь ему навстречу, теперь мы двигаемся в унисон, он отнимает ладонь от моего рта, упирается рукой в стену и входит до конца. Я захожусь в беззвучном крике, выплескиваясь в его руку, и он кончает тоже, молча, вжимаясь в меня, как в свое единственное спасение.

Потом мы торопливо приводим себя в порядок, насколько это возможно в темноте.

– Бесполезно говорить, что я не должен был этого делать, – голос Максима звучит глухо и бесцветно, совершенно не похоже на его обычную беспечную манеру, – просто ты меня слишком раздразнил, Фред. И кое о чем напомнил. Не стоит это повторять.

– Отчего же? – я пытаюсь разглядеть его лицо, его внезапная злая тоска так видна, что кажется, воздух пропитан ею. – Я знаю, тебе было хорошо.

– Да, – не спорит он, – а тебе больно. Так всегда. Всегда.

Он решительно встряхивает волосами и уходит, оставляя меня с ноющей болью внутри, в растерянности и неизвестности.

Утром я не могу подняться и, промучившись несколько часов, тайком вызываю лекаря. Полчаса болезненного осмотра, притирания – и к вечеру я могу сдвинуть ноги без стона, а на следующий день уже спокойно сажусь. Полезный человек этот лекарь, нужно будет предложить ему поехать в Эйнрехт, для ардорца это великая милость. Безумная идея рождается в моей голове, и до вечера я ношусь с ней, вертя и так, и эдак. Что делать Массимо здесь? Он создан для придворных балов, а не для уличных маскарадов, хотя в простой алой рубашке был чудо как хорош. Если как следует расписать ему преимущества жизни в столице Дриксен и положения моего приближенного, он согласится. Должен согласиться! Дядя Готфрид будет недоволен – что ж, ему придется смириться с моими увлечениями, ведь от братца Зигги толку нет совсем. Я думаю о Массимо постоянно, сам себе кажусь одержимым, когда, обхватив свою плоть рукой, шепчу его имя, ягодицы мои сжимаются, я чувствую Макса в себе, чувствую всем телом…

Берхайм сваливается, как всегда, неожиданно и – проклятье! – приводит с собой еще нескольких попрошаек. Нужно в последний раз обсудить статьи договора. Особенно дотошно они разбирают состав будущего талигойского Высокого Совета и размеры гонораров. О, тут я не скуплюсь! Обещания совсем не обязательно выполнять, это я усвоил еще лет в десять. Тем более обещания, данные подобным людям. Мне становится противно, когда я рассматриваю этих потомков эориев – выродившихся неудачников, мерзкую тлю. Но они нужны Дриксен, они нужны мне. Благодаря их советам и помощи дураков, надеющихся на великую державу, моя идея будет воплощена быстрее. Честолюбцы в Талиге откроют нам путь к северным провинциям. Слушая бормотание Берхайма, я уже вижу себя во главе колонн, штурмующих Акону. И пусть они верят в возможность полной победы над Олларами, так далеко Дриксен сейчас не пойдет, это немыслимо. Дриксен нужны земли, торговые пути и реванш за Двадцатилетнюю, а мне нужно влияние. И тогда уж дядюшка сделает меня официальным наследником, ему некуда будет деваться. Когда моя затея осуществится, аристократия – да и простой народ – будет видеть во мне героя, истинного Лебедя с серебристо-синими крыльями. Обо мне станут говорить так, как сегодня говорят о Воронах, всем их клятом семействе, начиная от Рамиро-Вешателя и кончая нынешним герцогом, моем ровеснике. Будь у меня столько денег, я бы уже был фельдмаршалом! Но спесивый потомок самого Анэма – подумать только! – станет вести себя потише, когда дриксенские войска подойдут вплотную к его собственным границам.

Я благословляю свое воображение, потому что приятные неспешные мысли помогают мне не выпроводить радетелей Великой Талигойи вон. Мы даже ужинаем вместе. Договор будет подписан через несколько дней, нужно проявлять лояльность к союзникам. Придется еще немного потерпеть, но с каким наслаждением я избавлюсь от этой нищей и наглой своры! Когда они наконец убираются, признаюсь сам себе: я больше не в силах ждать. Я велю приготовить костюм, одеваюсь долго и тщательно, разглядываю себя перед зеркалом. Подбородок чуть тяжеловат, но это признак силы, слишком широкие и слишком светлые брови, но в серых глазах виден ум, это признают даже придворные красотки, хотя у них-то ума нет ни на грош. И я нужен Массимо таким, какой есть, это действительно правда, иначе он не вел бы себя так. Он ведь почти изнасиловал меня, просто не смог справиться с желанием. От этой мысли меня трясет, я торопливо застегиваю черный с серебром колет, обрезая пальцы о шитье.

Макс дома, конечно, он дома, куда деться в Ассерьенте в ночь после карнавала? Все заведения закрыты, спят даже шлюхи и воры. Я не понимаю отчего он не держит слугу, но в его комнатах порядок, наверное, нанимал кого-то из местных. Нужно предложить ему перебраться ко мне, в моем дворце полно прислуги, я хочу, чтобы Массимо не думал о таких мелочах, как уборка и обеды. Левейра встречает меня, кажется, он не слишком удивлен. На нем только бриджи и распахнутая на груди белая рубаха. Хочется обнять его сразу же на пороге, вдохнуть запах его пота, но я сдерживаюсь. Мы пьем мансайское на веранде, и я любуюсь им – не стесняясь, не отводя глаз. В конце концов, он мой любовник. Мой любовник. Были ли они у меня когда-нибудь? Пожалуй, нет. Массимо нужно что угодно, только не титул принца и мое влияние на дядю и политику. Святой Готфрид, он ведь ничего не знает и считает меня сыном богатого провинциального графа. Он бескорыстен, ему нужен я сам. Только я, и никто другой. Мне хочется, очень хочется в это верить. Макс разваливается в кресле с бокалом вина, слегка покачивает рукой в такт только ему слышной мелодии. Я прислушиваюсь и понимаю, что где-то далеко в теплых сумерках звучит гитара. Левейра откидывает голову назад, завитки волос прилипли ко лбу, едва заметный румянец на скулах, губы чуть приоткрыты, блестит полоска ровных зубов… мелодия становится громче, невидимый с веранды певец подходит ближе. И вдруг Массимо резко выпрямляется, что-то мелькает в его лице, что-то слишком похожее на боль. Я больше не могу терпеть, довольно! Сейчас я все узнаю. Я стремительно подхожу к нему, не дав опомниться, опускаюсь на колени. В нашем роду нет прославленных фехтовальщиков, но силы во мне хватит на четверых Алва. Я просто стискиваю бедра Макса руками, прижимаю его к сидению. Он рвется, раз, другой, и затихает, глядя мне в глаза. У него отчаянный взгляд, в нем злость и желание. Я почти срываю с него бриджи, подтягиваю ближе к себе. И беру его плоть в рот. Вначале медленно обвожу языком крупную, налитую головку, лаская впадинку в складке кожи. Затем неспешно вбираю полностью, ощущая напряженный член прямо в глотке, стараясь как следует распробовать и запомнить вкус. Макс вцепляется рукой мне в плечо, пальцы другой стиснуты на подлокотнике. Он сильно возбужден, я и сам теряю голову только от нетерпеливого подрагивания его плоти. Я начинаю ласкать его языком по всей длине, одновременно обхватываю обнаженные ягодицы, глажу внутреннюю сторону бедер. Он вдруг хватает меня за волосы, железные пальцы сжимаются на затылке, мне больно, но как же сладко… Я принимаю его член еще глубже, хотя это кажется уже невозможным, он глухо вскрикивает и кончает в моем горле.

Хриплый стон, непонятное ругательство, его почти скручивает судорогой. Бедра дергаются навстречу, когда я слизываю густые белые капли, Массимо дрожит, а его глаза закрыты. Пальцы никак не хотят выпутываться из моих волос, он продолжает ласку, которая мне так нравится. Не поднимая ресниц, он гладит мое лицо и шею. Его член, прижатый моей ладонью, снова начинает набухать. Я встаю и рывком поднимаю его на ноги. Он вдруг приходит в себя, тело натянуто тетивой, на лице смесь упрямства и… стыда? Он придвигается ко мне ближе и шепчет:

Я смеюсь. Он хочет меня. А как же я его хочу! Хочу его – в себе. Как удачно, что Макс почти мне ровня, ему можно позволить взять себя, не мучаясь потом от унижения. Как было раньше, когда я отдавался конюхам и младшим офицерам, их ведь легко заставить молчать. Но виконт Левейра со мной по доброй воле. Он будет со мной долго, я так этого хочу, что Создатель и Чужой не посмеют мне отказать.

– Ты наверняка пожалеешь, – Макс улыбается, но глаза серьезны. Его колдовские, невозможные глаза, такие странные при светлых волосах. Он красив, просто до безумия красив, и сейчас он мой.

– Где у тебя спальня? – я беру его за руку, прижимаю к своему ноющему паху. Он усмехается совсем по-волчьи – жадно, зло, весело. И уходит с веранды впереди меня.

Его спальня маленькая, а кровать узкая. Макс толкает меня к ней, и я не заставляю себя ждать. Быстро стаскиваю с себя так тщательно подобранную одежду, встаю на четвереньки, опираясь на локти, поворачиваю голову к нему. У него очень большой член, я хорошо помню, как больно и тесно, когда он входит внутрь. От воспоминания мой вход начинает пульсировать, а головка увлажняется. Я шепчу:

Но он медлит, разглядывая меня. Я понимаю, как должна возбуждать его эта покорная поза, и раздвигаю ноги сильней, выше поднимая ягодицы. Начинаю ласкать себя, проталкиваю палец в отверстие. Нужно дать ему понять, как это делается, у него не слишком много опыта, только сила и страсть, но в принципе я не против, чтобы он взял меня без подготовки. Массимо бьет меня по руке, этот удар обжигает кожу, он бьет еще раз, я вскрикиваю:

Жестокий, властный… такой, как мне и нужен. Он хочет слышать подтверждение. Что ж, с равным я могу себе это позволить…

– Возьми меня… так, как захочешь… я хочу этого, клянусь моей кровью, хочу! Макс!

Он резко отворачивается, тянется куда-то к прикроватному столику, достает смазку. Все же он не так неопытен, как я думал… Скользкие прохладные пальцы дотрагиваются до моих ягодиц, он нажимает на вход, раздвигая мускулы. Я мотаю головой и уже почти вою сквозь зубы:

Массимо в кои-то веки подчиняется просьбе и проталкивает палец внутрь. Он быстро находит простату и ласкает меня изнутри. На каждое его движение я отвечаю стоном, сам не слыша своего голоса – низкого, неузнаваемого, молящего.

– Потрогай себя, – приказывает мой мучитель, и я с облегчением хватаюсь за член. Тело содрогается, я весь обливаюсь жарким потом.

Макс крепко берет меня за бедра и начинает медленно проталкиваться. Я подаюсь к нему, раздвигая ноги как можно шире, прогибаюсь в пояснице, и он не выдерживает – входит одним движением. Он почти не дает мне времени привыкнуть, я ору от боли, от невыносимо острого ощущения – я принадлежу ему. Сейчас полностью, до конца.

Он имеет меня жестко, почти остервенело. Я кричу, задыхаясь – уже от удовольствия. Столь нестерпимого, что все на свете теряет значение, и я только подаюсь ему навстречу, с такой силой, что он едва меня сдерживает. Член в ладони пульсирует, пылая. Несколько последних движений, плоть внутри меня такая твердая, Макс растянул меня до предела… он почти падает на меня, вжимая в кровать. Я пытаюсь поймать его губы, но он резко поворачивает голову и засаживает еще глубже, стиснув рукой мое бедро. Ослепленный, раздавленный наслаждением, я кончаю, забрызгивая влагой простыни. Массимо отстает от меня на долю секунды, его плоть содрогается в глубине моего тела, продлевая счастье принадлежать… принадлежать ему. Он выскальзывает из меня, ложится на живот, утыкается лицом в подушку, его плечи едва заметно вздрагивают… я осторожно протягиваю руку. Максим Левейра плачет? Он не захотел поцеловать меня, мы вообще ни разу не целовались. Может быть, он дал какой-то обет или просто не уверен? Все-таки ему всего двадцать три года, он еще молод, и потом – у нас будет время на все. На совместные прогулки, на вьехаррон и тонто, на ласки и на поцелуи. Он тот, кто мне нужен, и я так просто его не отпущу.

Я слегка толкаю его в плечо. Неприлично даже не поблагодарить, его переживания для меня важны, но не думать о любовнике в такой момент? Макс поднимает глаза… и заходится смехом. Он хохочет, запрокинув голову. Я досадливо вздыхаю. Странные у ардорцев обычаи.

Я смеюсь, довольный. Массимо – усталый, разнеженный – это такое зрелище, что забываются все тревоги. Он лежит на смятых простынях, закинув руки за голову, и я жалею только об одном: что Создатель не дал мне таланта художника, иначе я бы до одури рисовал моего любовника – оттенки его кожи, проблеск золота в спутанных волосах, притихшее на время пламя в полуприкрытых глазах. Мы только что любили друг друга, он взял меня дважды – вначале быстро и яростно, а потом – с такой нежностью, что я едва не заплакал. Я не плакал лет десять – с того дня, когда понял, окончательно понял, что мне не быть первым в этом мире, не быть даже вторым. Но, когда я смотрю на Макса Левейру в моей постели, все это кажется неважным. Только удержать рядом с собой это непостоянное, ветреное существо можно лишь одним способом: нужно быть очень сильным и очень удачливым. Нужно дать ему то, что не даст никто другой. Я понял это, когда он, кончая, почти прижался лицом к моей шее – почти. Когда, вбивая в мое тело свой член, заставил смотреть на себя. Когда долго ласкал меня, глазами спрашивая, хорошо ли мне… Мне с ним так хорошо, что становится страшно.

– Ты не левретка, Макс. Уж скорее – охотничья борзая. У меня на родине таких разводят для избранных покупателей.

Он притворно хмурится и шутя толкает меня под ребра. Я откидываюсь на подушки и притягиваю его голову к себе на грудь, продолжая ласкать мягкие пряди. Он совершенно не противится, только прижимается ко мне щекой и закрывает глаза. Пусть спит, он устал. Я тоже устал, но спать сегодня не смогу. Мне хочется тормошить его, болтать о пустяках или даже поехать в город, но я попросту боюсь. У меня столько сомнений в душе, что, если он задаст хоть один вопрос, я все ему расскажу. А этого нельзя делать ни под каким видом! Макс, конечно, ни Леворукого не понимает в политике и войне, но может случайно проболтаться. Доверять никому нельзя, никому.

Сегодня утром я подписал договор, и кипа документов лежит сейчас в потайном сейфе. Эти документы могут дать мне огромную власть, а могут привести на плаху. Берхайм разве что не приплясывал, глядя, как мое перо царапает бумагу, – с таким плотоядным видом, будто заполучил себе в койку морисскую танцовщицу. «Я, Фридрих, принц Дриксен, от имени Его Величества кесаря Годфрида Пятого, государя Дриксен, Северной Марагоны и Эннебауэр, моего дяди и сюзерена, обязуюсь и клянусь…»

Вдруг что-то сорвется? Если Берхайм попадется в руки шпионов Сильвестра, прежде чем уберется в свой Агарис? Я пообещал ему и его друзьям напасть на Талиг без объявления войны, обещал поддержку будущего мятежа – в нарушение всех договоров, в том числе Золотого! И скрепил свое и дядино обещание собственной подписью и печатями! Только вот мой дядя кесарь ничего не знает о наших грандиозных планах. Что если Готфрид, не поверив и не поняв, сдаст племянника с потрохами Дораку и Ноймаринену? Чтобы спасти Дриксен от войны… ведь он ужасно ее не хочет! И он меня ненавидит, как ненавидел и боялся своего брата, моего отца. Просто ему больше некому оставить трон. Оллар наверняка тоже не в восторге от Рокэ Алва, но что ему делать? Пока нет своих сыновей, приходится терпеть племянников и родню по женской линии. Но если у Фердинанда могут быть дети, то у кесаря едва ли. Правда, есть еще Зигги, полное ничтожество. Однако он принц Дриксен, мой младший брат… а старшего можно казнить для удовлетворения взбешенных врагов. Иной раз и принцы попадают на плаху. Прошло больше ста лет с того дня, как Алонсо Алва казнил своего кузена Генриха Оллара, казнил за измену. Дядя Готфрид вполне может последовать примеру кэналлийца… Всеблагий, что за трусливые мысли! Я на пороге осуществления своей мечты и ни в чем не должен сомневаться. Арчибальд Берхайм – трусливая дрянь, но он умен и осторожен. И заинтересован во мне гораздо больше, чем я в нем. Тем более – его приятели в Талиге. Они костьми лягут, чтобы сохранить нашу общую тайну. О договоре не будет знать ни одна живая душа, до того как я переговорю с кесарем и наши войска перейдут границу.

– Фред, у тебя сердце колотится, как у зайца, – Массимо поднимает голову, насмешливо морщится. У него совершенно не сонное лицо. Говорят, что близкие люди слышат мысли друг друга. Я ежусь от страха и искушения. Мне до безумия хочется с ним поделиться – ведь он бесстрашен, как мориск-убийца, и столь же умен. Он мог бы развеять мои страхи, успокоить меня. Но нельзя, нельзя! Проклятая политика, проклятая жизнь, где нельзя быть откровенным с единственным человеком, который тебе небезразличен! Он бы понял, хотя… вдруг он стал бы меня презирать после этого? Мою слабость, неуверенность…

– Это потому, что ты рядом. Разве с тобой уснешь? – я провожу ладонью по его щеке, он моргает и встряхивает волосами – забавная привычка, каждый раз напоминающая о чистокровном, сильном жеребце.

Он разглядывает меня, чуть склонив голову к плечу, приподняв бровь. И вдруг тихо произносит:

Максим внезапно замолкает, отворачивается и пристально смотрит на горящую свечу.

– Чудесно, – завороженно шепчу я, не сразу понимая, что это стихи, – кто это? Веннен?

– Нет. Эти стихи написал мой друг. Раньше я не понимал…

Я внутренне вздрагиваю от острого укола ревности. Как он смеет думать о ком-то другом, лежа в моей постели?! Когда он нужен мне? Мне! Но от услышанных строчек щемит сердце, они что-то задевают во мне, что-то, чего я раньше не чувствовал. И потом, таким тоном, каким он сказал о своем друге, говорят лишь о мертвых.

– Надо уметь отличать нужное тебе самому от навязанного… обстановкой. Задай себе вопрос, Фред. И ответь на него, только честно. Чего ты хочешь?

Чего я хочу? Я всегда знал ответ на этот вопрос. Мне нужно все. Все и сразу. А когда что-то не дается в руки, это сводит меня с ума и заставляет делать вещи, о которых я иногда жалею. Но судьба не смеет мне отказывать, не смеет – по праву моего рождения, моего положения. Я буду брать все, что хочу, и точка. Взятое силой, купленное или украденное – неважно. Мое.

– Мне нужен ты, – честно отвечаю я. Это лишь часть правды, но зато очень важная. – Ты останешься со мной?

– Сейчас мне нужно идти, – он резко садится, потом спрыгивает с кровати, – но завтра я вернусь. Съездим к морю, хочешь?

– Ближе к обеду, – я вздыхаю с досадой. Придется отказаться от утра в обществе Массимо. Необходимо приказать моим людям проследить, что Арчибальд Берхайм и его экземпляр договора благополучно покинули Великое герцогство Ардора. Не вся моя свита живет в городе, этого требует прикрытие «графа Ауэрберга». Ох, это займет много времени, жаль! Зато мой экземпляр в безопасности в сейфе этого особняка, сюда никто чужой не войдет.

– Хорошо, – Макс покладисто, но вроде бы недовольно кивает и принимается одеваться, – я заеду позже.

Мне не нравится его обиженный тон, вернее, нравится, но я не хочу его расстраивать.

– Нет, приезжай утром, Макс. Доспишь здесь, прислуга будет ходить вокруг тебя на цыпочках. А я буду знать, что ты меня ждешь.

– Договорились, – он улыбается, и ямочки становятся заметны. Я давно приметил: они появляются, только когда он доволен и счастлив. Мне до дрожи хочется целовать его губы, его глаза, эти ямочки проклятые… но есть в Массимо что-то такое, что не позволяет этого сделать. Пока я должен уважать его желания, а рано или поздно он сдастся. Я приподнимаюсь, откидывая покрывало, но он останавливает меня коротким жестом:

Он уходит, не оглядываясь, а я с трудом удерживаюсь, чтобы не кинуться следом. Но он прав, нужно выспаться, просто мне трудно расставаться с ним. Ведь это всего лишь до завтрашнего дня, я разберусь с делами, и мы встретимся. Массимо будет шутить и подначивать, я буду притворно сердиться, а после наступит ночь. Одна на двоих.

Ассерьенте после полудня – весьма неприятное место. Все как будто вымирает, только зной бродит по улицам, тяжелой рукой загоняя в тень бездомных собак и кошек. Мы медленно едем по улицам – усталые кони не могут двигаться быстрее. Четверо сопровождающих меня офицеров, пусть и переодетые в ливреи, забывают про устав и едва не высовывают языки от жары. Вот уже и термы, в которых мы с Максом не были уже несколько дней. Зайти разве, искупаться? Или забрать Массимо из особняка, если он уже приехал, и пойти вместе? Я в раздумье натягиваю поводья. Я жутко устал, но зато уверился, что Берхайм удачно миновал все ловушки и уехал, слава Создателю! И потом – зрелище обнаженного Максима Левейры, нежащегося под струями хрустально чистой воды, прогонит любую усталость. Стоит закрыть глаза, и я вижу его – стоящего напротив искусно нарисованной «гальтарской» фрески, так похожего на юное божество, что становится трудно дышать и начинаешь верить в легенды… Святой Готфрид! Фреска!.. Фреска и Макс!..

Я спрыгиваю с лошади так быстро, что едва не падаю. Ужас ледяной петлей захлестывает горло, в глазах темнеет, и я, не разбирая дороги, несусь к изящному домику. Пулей пролетаю ступени – быстрей, быстрей – своими глазами убедиться, что это бред, это неправда!.. Отталкиваю управляющего и полуголых куриц-служанок, вбегаю в купальню и застываю. Вот она, фреска, изображающая совет Четверых. Унда обманула возлюбленная, и он пришел плакаться братьям. Управляющий клялся, что фрески в его термах – точные копии с хранящихся в Орденах Истины и Чистоты фрагментов древнейших мозаик. Тех, что спрятаны от глаз смертных, дабы не смущать их души видом демонов. Ведь Четверо прекрасны, хотя злы и греховны. Воистину так! Вот они, на стене. Расстроенный Унд. Суровый Лит. Легкомысленный Анэм. И справедливый Астрап.

Повелитель Молний стоит, слегка откинув голову в сияющей диадеме. Легкий, как осенний лист, гибкий, как лоза, сильный, как леопард. Золотая волна волос будто плащом прикрывает спину. Только у Владыки Осени крутые завитки достают почти до талии, а у Максима Левейры едва до плеч. Подданный Великого герцога Ардоры не носит алую тунику, открывающую ключицы, и тяжелый пояс, украшенный ройями. Виконт надевает модные камзолы, колеты тонкого сукна, но на уличный карнавал пошел в рубахе цвета крови. Я так вглядываюсь в изображение Астрапа, что кажется, будто фреска сейчас треснет и рассыплется каменной крошкой. Высокие скулы, тонкие темные брови вразлет и пронзительно-черные глаза, такие странные при светлой шевелюре!

Я хватаюсь за резной столбик. Мне плохо, Святой Готфрид, кажется, я сошел с ума. Тошнота стоит в горле, я с усилием сглатываю и тру глаза рукой. Все по-прежнему. Передо мной на стене – древний демон, похожий на Максима Левейру, будто родной брат. То есть, это Макс похож на Астрапа. Мы бывали в этой купальне раз сорок, а я ничего не замечал, хотя видел их рядом! Что же это, Чужой с его тварями, смилуйтесь надо мной!..

Я медленно выхожу из купальни, спускаюсь по ступенькам. Йозеф подскакивает ко мне.

– Ваше Высочество, – от испуга офицер забывает о конспирации, – в вашем особняке...

– Что там? – собственный голос кажется мне чужим.

– Ваш камердинер заподозрил неладное. Вы ведь приказывали впустить виконта Левейра в ваши комнаты. Он пробыл там пару часов, а потом ушел, даже не предупредив. Камердинер решил сообщить вам, вдруг что-то не так и…

– Найти! – я рычу, а внутри взрывается заряд боли.

– Арчибальда Фезербалда! Антиквара, болван! Живо!

Дорогу к дому я не запомнил. И пришел в себя, только когда осколок очередной разбитой вазы оцарапал щеку. Сломанная собственными руками подставка для книг, изувеченный винный столик на боку, ворохи разодранных в клочья бумаг, сорванная портьера. И аккуратно вскрытый сейф. Я тупо смотрю на пустой ящик. Массимо. Макс. За что?

Лицо старика антиквара творожисто-белое, он смотрит на меня, словно на выходца, а когда я подхожу ближе, куклой обвисает в руках моих людей.

– Ты скажешь мне, кто такой Максим Левейра, или я прикажу тебя поджаривать, как фазана. Пока ты не покроешься золотистой корочкой, – я хватаю его за морщинистый подбородок, он мелко-мелко кивает, но молчит, гадина.

– Говори, – я наотмашь бью его по лицу, он издает сдавленный вопль.

– Что ты сказал, повтори? – я бью еще раз. Офицер, посланный на квартиру Макса, замирает на пороге, и я все понимаю без доклада. Вновь склоняюсь над антикваром.

– Нет! – вопит Арчибальд. – Я не знаю, только догадался… Вдруг я ошибаюсь?!

– Говори, что тебе известно, а дальше я сам разберусь, – каждое слово дается мне с трудом, хочется придушить мерзкую тварь. Кого я обманываю? Мне просто хочется биться головой об пол и орать, не переставая. И, как в детстве, загадать: если я сделаю себе больно, то беда исчезнет и все станет как прежде.

– Граф Лионель Савиньяк, – неожиданно четко произносит антиквар.

Вот как? Услышанное доходит не сразу. Лионель Савиньяк, теньент Личной королевской охраны, полковник от кавалерии, награжденный орденом за битву у Семи Берез, щеголь, богач, отличный фехтовальщик, любимец Олларии. Кровный вассал Повелителей Молний, Человек Чести. Близкий друг герцога Рокэ Алва.

– Допроси его, Йозеф. И пошли погоню, – зубы начинают выбивать сумасшедшую дробь, меня знобит, – поднимай всех. Он нужен мне живым, понятно?!

Слыша за спиной бормотание торгаша, я отхожу к окну. Прижимаюсь лбом к стеклу. Как же так? Массимо? Разве это может быть правдой? Я вглядываюсь в очертания деревьев за окном, пока они не начинают расплываться. А когда на смену слезам приходит ярость, становится чуть легче. Я сжимаю кулаки, вдавливая ногти в ладони. Его найдут. А когда притащат сюда, я привяжу его к кровати, лицом вверх. И возьму плеть. Я как наяву вижу исполосованное кровавыми росчерками стройное тело, такое желанное, ненавистное… и задыхаюсь от резкого возбуждения. Вначале я его выпорю и буду слушать, как он скрипит зубами, давя стоны. А потом изнасилую, глядя в черные глаза, наблюдая, как сужаются от боли зрачки. Я буду входить в него раз за разом, увижу, как из тесного входа сочится кровь. Ведь наверняка его никто прежде не брал. Я усмехаюсь – коротко, сухо. Подо мной он потеряет свою невинность такого рода. Потеряет свою недоступность, свою гордость. Я вижу его запрокинутое лицо с прокушенной губой. Я буду целовать его рот, терзать его губами, а потом своей рукой располосую от уха и до уха. А когда я пойму, что насытился, отдам его своим людям. Среди них есть такое зверье…

Я резко отшатываюсь от окна. Ничего подобного я не сделаю. И не только потому, что безнаказанно убить графа Савиньяк можно только на дуэли, а иначе тело после придется спрятать, и я не в состоянии сейчас придумать, как это можно сделать. Когда его найдут, дай мне Создатель сил ограничиться пощечиной и не свалиться к его ногам. Хотя бы мысленно. Я не смогу сделать Массимо больно. Не смогу даже ради своего спасения. Но его нужно отыскать и отобрать договор, а потом что-нибудь придумаю. Только бы увидеть его еще раз. Прижимая ладони к лицу, шепчу одними губами:

Ручей едва выбивается из-под камней, но мне хватит и этого. Ледяную воду горстями в лицо, кожа горит, и глаза щиплет – не отмыться, не надейся. Как легко объяснить что угодно другим, и как трудно – самому себе. А так, чтобы не назвать себя безвольным подлецом, вообще невозможно. Ну что ж, скажи себе, Нель Савиньяк: ты – подлец. Твои великие предки переворачиваются в гробах от стыда за тебя, тебе не будет места в родовом склепе, и не сидеть тебе в Рассвете по правую руку от Арно Каделского, и по левую тоже не сидеть. Тебе вообще в Рассвет не попасть, его достойны только те, кто честно погиб на поле битвы, а не… Не отмывался от собственной мерзости над лесным ручьем. Вот так, перестанем упиваться своим ничтожеством, ногу – в стремя, и вперед! Пакет под рубашкой жжет тело хуже стыда, это важнее всего, важнее жизни и совести, потому что в нем – жизнь Талига. А будешь исповедоваться над каждым кустиком и каяться у каждой лужицы – от погони не уйти. Зная Фреда, можно не сомневаться, что погоня дышит в затылок. Фред. Фред! Врагов не жалеют, врагов не хотят, перед врагами не стыдятся. А я, видимо, выродок. Потому что мне хотелось хотя бы сказать, что… я перестал тебя ненавидеть, Фред. И начал ненавидеть Золотой договор, варитов, древних имперцев, которые поделили мир именно так, а не иначе. Я был с тобой, я хотел тебя и, обнимая, ненавидел кесаря Готфрида, короля Фердинанда, Эсперадора, кардинала, всех святых и закатных тварей, а больше всего – себя. Мерзко и стыдно вдруг вообразить, что нашел лекарство, мерзко и стыдно вдвойне убедиться – лекарство все равно не действует. И не подействует. Я тот, кто я есть, мне не в чем оправдываться. Я везу домой спасение и оружие. И довезу. Рыжий несет на себе дурацкую надежду, дурацкую память, четырежды дурацкие сожаления и пакет. Пакет переедет границу Талига, все прочее останется здесь – в хилых, сожженных зноем ардорских лесочках, в придорожных ручьях, на крутых тропинках. Но если бы, если бы, будь оно проклято!.. Если бы я был Массимо Левейрой на самом деле, если бы в миг предельной близости поверил, что нашел если не счастье, то забвение… я бы остался?! Убил бы Берхайма, вытряс бы из Фреда душу, написал Эпинэ и Окделлу?! Какая глупость! Щенячья глупость! А Рокэ прав, прав, прав! Стучат копыта: «Рокэ прав»! И сердце стучит, и ветер в лицо орет!.. Он тебя выкинул, потому что решил – ты безвольная скотина, – а скотина нашла стойло, ну и к Чужому все. Рокэ там, по ту сторону границы. Рокэ! Что б он о тебе ни думал, а он ждет пакет.

А небу плевать на твою боль. Нужно просто запрокинуть лицо – и ветер высушит слезы, в один миг высушит. И только ком в сжавшемся горле будет напоминать о случившемся, и проглотить его никак не получится. Кто скажет, как перетряхнуть память? Как перестать помнить закаты и рассветы, встреченные вместе, как забыть счастливые утра и сумасшедшие ночи? Как затолкать в глотку вырвавшиеся не раз и не два путаные признания? Помнить, помнить – каждую черточку, каждый жест, каждый оттенок в голосе – и знать: не для тебя. Не имеешь права. Как поверить, что человек, который был для тебя всем, умер? И осталась копия, оболочка, которую должно звать Рокэ Алва и постараться встречаться как можно реже. Вы делаете одно дело, а он делает его блестяще. И этого должно быть довольно… Но когда с незажившей раны срывают корку, а под ней гной, это так… что дай мне силы растоптать эту боль, оставить ее здесь и больше не вспоминать.

Скачи, Рыжий, скачи быстрее! Мы успеем! Мы должны. У твоего хозяина голова занята всякими глупостями, но ты-то умница! Ты не собьешься с дороги, не угодишь в кротовью нору, иначе мы оба умрем, а Рокэ не получит пакет, и никто не будет знать… А когда узнают, может стать уже поздно. Скачи, Рыжий! А я вспомню, чтобы потом забыть.

Может быть, это мое первое воспоминание. А может – десятое или сотое. Когда человеку всего пять, его не интересует время. Времени целое море, целый мир, а в этом мире заснеженный лес, в лесу поляна. Сугробы возле елей, холод щиплет щеки. Добираться пришлось долго, ноги давно замерзли и промокли, перчатки потерялись там, где мы устроили игру в снежки – но какое это имеет значение? Сумерки, усталость, уже немного хочется домой, к няне, маме, ужину и теплу, но веселье пока не отпустило, и дом – лишь смутное воспоминание. Я совсем не помню дороги – только извилистые лесные тропинки, по которым мы столько плутали. Ну и что, зато Росио помнит. Конечно, он не заблудится – ведь ему уже девять.

За спиной довольный визг. Это Эмиль наконец-то забрался на дерево и устроился на толстой ветке. Сидит, болтает ногами. Росио стоит под деревом и посмеивается.

– Это лист, с осени остался. Вечно ты выдумываешь…

– Не выдумываю! Гляди, какая рыжая. Нель, Нель! Росио не верит, что белка…

– Да не нужна мне белка, лучше вон ту сосульку достань.

Росио сосулек никогда не видел. Странно, но у него на родине они не растут. И снега не бывает, а сосульки вырастают из снега и мороза! Так сказал Росио, а он книги читает, ему лучше знать. Вот бы посмотреть, как это – чтобы зима без снега… и гранаты в цвету, и море! Море! Госпожа Дори сказала маме, что на следующий год мы с Эмилем поедем к ним в гости. Что она и Карлос с Рокэ нас приглашают. А отцу Рокэ все равно не до гостей. Он, как мой отец, всегда занят. Отец Росио и Карло – Первый маршал. Вот бы посмотреть! Росио смеется и говорит, что он отца тоже редко видит. И даже ихняя мама господина Первого маршала редко видит, ох ты, не «ихняя», а их! То есть мама Карло и Росио. Госпожа Дори строгая, но так хорошо улыбается, почти как мама! А Карло – задавака. Подумаешь, приглашение прислали от гунебер… гебернер… от того важного господина с усами… от губернатора! Бал какой-то… а нам туда без взрослых нельзя, мама и госпожа Дори поехать не захотели, вот мы втроем и остались. А Карло поехал, ну и пусть! Вот вернется, мы ему расскажем, как весь лес обошли, как в снежки играли, пусть завидует. Подумаешь, бал – скука смертная, есть дела поинтересней. Так сказал Росио, и мы пошли. В лес. Карло сам виноват…

Серая тень мелькает между деревьев, замирает за обметанным снежной пылью стволом. Вылезти из сугроба трудно, хорошо – рядом палка. Опереться на нее и прыгнуть!

– Ну что, где там твоя белка? Испугалась страшного охотника и убежала? – голос Росио звенит на морозе. Эмиль пыхтит, а потом радостно:

– Да, белка! Живая белка! Ты храбрый охотник, Эмиль Савиньяк.

Да какая ж это белка, просто скрюченный холодом лист! Но братец радуется, и Росио хохочет. И я кричу:

А ну их… я вот сейчас посмотрю за тем деревом, может быть, там еще одна белка? Настоящая? Но белки вроде по земле не бегают, они на деревьях живут. Далеко до дерева-то идти, снег держит за ноги, но длинная палка помогает. Ах, ты ж… закатные твари, как Карло ругается! – собака! Серая, тощая, заблудилась, что ли? Никогда таких собак не видел, надо поближе подойти. Не похожа на левретку тети Каролины, та крохотная. На борзых не похожа, они выше, на пастушьих тоже, те лохматые… Откуда она здесь взялась, сюда, наверное, даже лесники не заходят?

Она делает шаг вперед, другой, выбирается из-за дерева. Двигается в сумерках почти незаметно, как призраки, о которых няня говорит… А глаза-то у нее какие, желтые и… плохие у собаки глаза. Наверное, люди ее обижали.

Росио отворачивается от дерева, смотрит на нас с собакой и вдруг кричит:

Я б и рад стоять, потому что в голосе Росио приказ – такой же, как у отца, ему попробуй не подчинись, но стоять уже нельзя… собачка бросается ко мне. Молча. И спасает только выставленная перед лицом палка. Я лежу на земле, что-то жесткое сдавливает грудь, противное, вонючее дыхание, но палку я не выпускаю. И глаза не закрываю, поэтому вижу над собой две желтые луны. Потом они исчезают.

В воздухе висит белая колючая пыль. Она оседает медленно, гораздо медленней, чем краснеет снег вокруг. Серая собака корчится на снегу, хрипит, пасть у нее в пене. Потом лесной пришелец содрогается последний раз и затихает. Я, как завороженный, разглядываю кровь и кинжал с простой удобной рукояткой, под странным углом торчащий из горла зверя. Отец сказал, что через год или два он разрешит нам с Эмилем носить оружие и научит, как держать его в руках. Обещал, что подарит нам кинжалы. Не хуже, чем у Рокэ и Карло…

Росио сидит на снегу, руки у него в крови, на лице тоже красные разводы. Он быстро вытирает ладони об одежду и наклоняется над собакой.

– Нель… – Эмиль как-то слез с дерева, стоит рядом и почему-то шепчет. – Она тебя не укусила?

– Нет. – Зачем она бросилась, я ведь ей ничего плохого не хотел? А вот теперь она умерла, да, так только мертвые лежат – без движения, без звука.

Росио встает, наступает ногой на серое тело, тянет кинжал на себя. Не получается, и Эмиль кидается помогать. Потом Рокэ подходит ко мне, быстро осматривает – лицо, руки, шею. Крутит меня во все стороны, как куклу. И с усилием поднимает на ноги. А вчера мы играли в лошадь с телегой, Рокэ был лошадью, а я телегой, и он очень легко меня поднимал… Я отстраняюсь, стараясь удержаться на ногах сам.

– Мы сейчас пойдем домой, – Росио берет меня за руку, другую протягивает Эмилю. Я стараюсь держаться покрепче, потому что вдруг вижу, что уже почти совсем темно, ели такие высокие, они закрывают небо. А до замка идти далеко. Так мы и топаем по сугробам молча, ноги начинают заплетаться, а голова кружиться, и Росио негромко говорит:

– Я вас обоих не дотащу, так что вспомните, что вы не хлюпики. Как воевать будете, если еле тащитесь? Каши мало ели?

Мне обидно, Эмилю тоже. Мы не хлюпики! Я прибавляю шагу, чувствуя, что ладонь Рокэ в моей руке – мокрая, и пытаюсь выдернуть пальцы, чтобы посмотреть почему, но Росио не отпускает. Становится совсем темно, а ноги не идут, хоть тресни. Хочется сесть в снег и зареветь, вот только Рокэ не дает. Мы уже почти бежим, и тут Росио начинает петь. Песню, которую мы слышали от отцовского ординарца – что-то про девушек, очень смешное, и про пузатый бочонок, который почему-то убегает от солдата. Росио поет так, будто мы сидим в замке у очага, а я подхватываю, потом Эмиль. Так мы и орем на весь лес, пока ночная дорога не выводит нас к знакомому, разбитому молнией камню. Камень стоит здесь с незапамятных времен, мы часто мимо него ездим, когда возвращаемся в замок. Здесь нас кто-нибудь найдет. Мы стоим, наверное, довольно долго, потому что я начинаю засыпать, мороз уже не жалит, а убаюкивает. Я прижимаюсь к Рокэ и закрываю глаза, уже не чувствуя ног. Он отталкивает меня:

Мы опять тащимся куда-то в темень, дальше я почти ничего не помню и прихожу в себя от режущего глаза света. Лошадь. И человек в толстом полушубке, с фонарем в руках.

– Вы малышей в седло посадите, а я сам. Как вас зовут?

– Клаус, ваша милость. Клаус Шиммель. Я старший лесничий. Вы б тоже в седло сели, ваша милость. Барыни-то уж с ума сходят! Герцогиня Георгия приехали, вот вас и хватились поздно, пока ее встречали, пока то, другое…

– А герцогиня привезла Людвига? – сонно спрашивает Эмиль. Все время, пока мы гостили в замке Ноймариненнов, Эмиль страдал, что мы тут самые младшие. Хорошо, если Людвиг приехал! Лесничий усаживает нас в седло, меня впереди, Рокэ и Эмиля – позади, и берет повод.

– Мы собачку видели. Она злая, – бормочу я, прижимаюсь щекой к полушубку Росио и проваливаюсь в сон.

Они все трое в гостиной. Мама, госпожа Дори и герцогиня Георгия. Людвига рядом с ней не видно, и это хорошо, потому как показаться приятелю в таком виде – стыдно. Мы, наверное, сейчас похожи на цыплят. Мокрые, грязные, уставшие. А у меня на ладони подсохшая кровь. У мамы такое лицо, словно она увидела приведение, а ведь она в них не верит и не разрешает няне рассказывать страшные сказки. Мимо довольного лесничего Клауса она бежит прямо к нам, даже не приподняв юбки, опускается на колени и прижимает нас к себе – обоих. Быстро целует в лоб, в волосы, как хорошо! Мама!

– Рокэ, потрудитесь объяснить, как вы оказались в лесу? Вам было мало парка? – госпожа Дори стоит у камина и смотрит на сына. Ого! Если б на меня так посмотрели, я бы разревелся.

– Долорес, прошу тебя! – мама встает и вдруг обнимает Росио, он ощутимо вздрагивает. – Утром у меня было два сына, а сейчас три. А если б не твой младший, не осталось бы ни одного. Росио, я не знаю, как… как благодарить тебя…

– Арлетта, я ценю твою благодарность, но Рокэ должен понять, что шалостям есть предел. А если бы волк был не один? Рокэ, что бы вы стали делать, если б там оказалась стая?

– То же самое, – Росио старается не смотреть на свою маму, но голос у него уверенный.

– Ой! Это был волк?! – Эмиль даже подпрыгивает на месте. – Росио, ты убил волка?!

– Вот вечно так! Я старший, а причитают все над Рокэ! – Карло влетает в гостиную, быстро скидывает насквозь промерзший полушубок на руки Клаусу, кланяется герцогине и смеется. – Матушка, это я виноват. Мы условились сходить в лес, а я нашел занятие поинтересней. Ну, вот они сами и…

– Карлос, обмануть меня даже вашему отцу не удавалось. Разговор будет завтра. А пока вы наказаны – оба. Из замка ни ногой.

Карлос и Рокэ одинаково кивают, они вообще очень похожи, только Карло старше – он уже скоро в Лаик поедет! – и глаза у него черные. Он сгребает нас всех троих в охапку и выталкивает за дверь. Уходя, мы слышим:

– Долорес… не наказывай мальчиков. Рокэ спас Лионелю жизнь. Я как подумаю… Святая Октавия, это же был волк!

– Арлетта, когда у тебя будет шестеро, ты поймешь. Если им потакать, то может быть беда. Мой сын в себе уверен. Считает, что и со стаей справится. Все они такие, а потом… потом…

– Болваны! У мамы сердце больное, что отец говорил?!

– Не ори, – Росио вырывает у брата руку, и я вижу, что на рукаве кровь.

– Только не говори мне, что волк тебя тяпнул! – Карло хмурится. – В рану всякая гадость попасть может…

– Нет, я сам порезался. Кинжал неправильно взял…

И вот тут я начинаю реветь. Без звука и почти без слез, но остановиться не могу. Волк! Это был волк! А я такой дурак! Из-за меня Росио чуть не погиб, надо же – собачку погладить захотелось!

– Нель, ну ты что?! Все же кончилось, волк тебя не съел… – Рокэ неловко обнимает меня, а мне так стыдно! Он меня должен презирать, а не жалеть!

– Он бы подавился. Мы, Алва, несъедобные. И Савиньяки тоже, – Карло подхватывает меня на руки, – но ты, братец, в следующий раз слушай, что старшие говорят. Как я тебя учил кинжал с такой гардой держать?

– Да отстань ты, тоже мне, учитель! Просто я испугался… за Неля.

Рокэ Алва испугался за меня. А я за него. А как же я боюсь теперь! Только вот Рокэ, похоже, не боится больше ничего. Я чуть свожу колени, и Рыжий останавливается на повороте. Нужно решить, какую выбрать дорогу.

Самый простой способ сбить со следа погоню – оказаться там, где тебя не ждут. А где не ждут человека с присвоенным именем? Верно! На тракте, с его купцами, повозками и постоялыми дворами. Так лучше всего: люди Фреда точно сочтут, что беглец выберет окольную дорогу. Да и проезжие мне на руку – едва ли преследователи рискнут применить силу при большом количестве зрителей. Сколько их может быть? Тридцать человек? Сорок? По тракту я смогу проехать еще несколько хорн, но потом все равно придется сворачивать. И тогда вся надежда на Рыжего.

Он еще не устал, но не нужно принадлежать к Дому Молний и иметь врожденное чутье кавалериста, чтобы понять: надолго его не хватит. Рыжий выдержит еще один рывок, не больше… а я не могу дать ему отдохнуть и не могу бросить его здесь. Хотя бы потому, что приличного коня в этих местах не сыскать. Мы выберемся вместе, или оба останемся тут. Есть же предел и моей подлости! Я хочу надеяться, что есть.

Хозяйка маленького придорожного трактира улыбается мне и спешит принести вина. От ее улыбки меня пробирает озноб: что если фридриховы ребята решат спалить не ее заведение, а ее саму?.. С них станется! Я заставляю себя сидеть смирно – не сбежать, бросив на стол кошелек. Я должен хотя бы попытаться сбить их со следа. Как жаль, что в разгар лета здесь мало народу, осенью затеряться было бы куда проще! Больше всего на свете мне сейчас хочется назваться хозяйке, отставить ей все свои деньги, пакет на имя герцога Алва и попросить найти гонца до границы. А самому вернуться в Ассерьенте. Есть вещи, за которые нужно держать ответ. И одна из них – подлость, сделанная человеку, который тебе верил. Мне становится смешно и грустно, когда я думаю, что Эмиль на моем месте так и поступил бы. Полчаса разницы в возрасте – и другой характер. Братец скорее пальцы себе отгрыз, чем устроил бы нечто подобное. Он не смог бы врать и изворачиваться, он не попался бы в ловушку своей проклятой, недобитой... Эмиль куда лучше меня! Лучше во всем! И именно потому я бесконечно счастлив, что он сейчас на своем месте, а не на моем. Хозяйка ставит передо мной блюдо с мясом и спрашивает, не нужно ли красивому дворянину еще чего-нибудь. Нужно, еще как нужно! Очень многое – и прежде всего, чтобы Рыжий выдержал! А еще мне бы очень хотелось, чтобы стены ее увитого плющом трактира не напоминали чисто выбеленный домик в пяти хорнах от другой границы.

Генерал Боннер похож на готовый лопнуть котел – пузатый, маленький, красный и очень рассерженный. Он выкатывается из комнаты и так хлопает дверью, что лампа на столе подпрыгивает. Мы переглядываемся и смеемся.

– Вот гадаю – он пошел выполнять твои распоряжения или искать секундантов?

После целого дня в седле на осеннем ветру мне не верится, что можно согреться. А Рокэ выглядит так, словно сиднем сидел в гостиной, а не мотался по перевалам и лагерям куда дольше моего.

Я прислоняюсь головой к пестрому коврику на стене, сжимаю в ладонях кружку с грогом и прикрываю глаза, чтобы не смотреть на Алву слишком пристально. И когда я заметил, что люди правы и Росио действительно красив, как Леворукий? Наверное, перед отъездом в Лаик. Он заехал попрощаться с нами на полгода, мы сидели на парапете одной из башенок Сэ, пили вино и ржали громче геральдических коней Эпинэ. Я не услышал и половину рассказов про Арамону и Дюваля. Потом Эмиль страшно удивлялся при каждом моем промахе и вопрошал, что было у меня в ушах, когда Рокэ пересказывал нам байки о бывшем танкредианском монастыре. С ушами у меня было все в порядке, а вот с глазами… Я не слушал, я смотрел. И еще не знал, что человек, знакомый мне с рождения, станет сниться каждую ночь. До этого вечера я едва ли замечал, как Росио вообще выглядит, мне это было безразлично. Рокэ Алва – это все равно, что отец, мама, Эмиль… никому не придет в голову задаваться вопросом, красивы ли люди, без которых ты не мыслишь своей жизни, которые – как часть тебя самого. Наверное, в тот вечер я немного повзрослел. И сейчас я счастлив, что Боннер убрался, пусть он и вправду пошел за секундантами! Мне семнадцать лет, и хочется знать и понять все и немедленно! Узнать, как это будет – коснуться губами гладкой щеки, уголка улыбающихся губ, заглянуть прямо в глаза… Мне кажется, Рокэ понимает, о чем я думаю, но я отнюдь не уверен, что стоит произносить это вслух. Алва отталкивает от себя кружку и принимается стаскивать мундир:

– Если через полчаса Боннер не доложит о выполнении моих рекомендаций, секундантов пойду искать я. Идти далеко не придется, – он подмигивает мне, и у меня сердце начинает стучать быстрее. Пусть бы Боннер со своими резервными полками, засунутыми без приказа в пасть Изначальным тварям, увяз в осенней грязи и сюда больше не пришел.

– Варзов велел тебе заниматься резервами в качестве наказания? – я благодарен старику за такой приказ. Если бы не это, мы бы еще долго не увиделись.

– Похоже на то. Он не устает твердить, что худшего офицера, чем я, в армии просто нет, – Алва закидывает руки за голову, потягивается, и я даже подаюсь вперед – так мне хочется до него дотронуться. Еще пару лет назад я так бы и поступил – просто положил ему голову на плечо, и это выглядело бы совершенно естественным. Но сейчас это отчего-то невозможно.

– Есть, – я ухмыляюсь и продолжаю проникновенно: – Ги Ариго.

– Так ему и скажу: «Эр Вольфганг, вы доворчитесь, Создатель услышит ваши молитвы! И пошлет вам в порученцы капитана Энтрага вместо капитана Алвасете. Вы будете менять ему пеленки и повязывать слюнявчики. А в первом же бою он сбежит, и останетесь вы совсем без порученца!» Как думаешь, Варзов проникнется?

– «Сбежит» – это к Иораму. Ги не побежит, ему гонор не позволит. Просто он все напутает.

Боннер и хозяин постоялого двора вваливаются одновременно, и мне хочется пристукнуть обоих.

– Ваши милости, ужин готов! – первым рапортует трактирщик. – Прикажете греть воду для умывания?

– Капитан Алвасете, я отдал своим людям соответствующие распоряжения, но мне хотелось бы, чтобы в следующий раз генерал фок Варзов…

– Да, любезный, грейте. И несите ужин, – выражение лица Росио меняется так быстро, что я даже вздрагиваю. – А вам, Боннер, я советовал бы поменьше хотеть и побольше думать. Я не доложу генералу фок Варзов о вашей самодеятельности, но при одном условии: если впредь вы будете выполнять его приказы беспрекословно, и вас не потребуется проверять. Вам ясно?

Трактирщик исчезает, а Боннер еще несколько секунд пыхтит на пороге. И снова хлопает дверью.

– М-да. Секундантов мы явно не дождемся, – философски замечает Алва.

На этом постоялом дворе кормят отменно, но я глотаю жаркое, не чувствуя вкуса. Непонятное волнение получает название. Я хочу Рокэ, хочу быть с ним рядом, хотя бы сегодня. Видно, стоило так долго не видеться, чтобы это понять. Алва втыкает нож в мясо и весело спрашивает:

– Ну, корнет Лэкдеми, поведайте, как вам служится?

Я столько хотел ему рассказать, ведь всего в письмах не напишешь! Но все вдруг становится неважным, я молчу, разглядывая скатерть, а потом поднимаю глаза и шепчу:

Рокэ откладывает прибор, смотрит на меня, в глазах танцуют огоньки свечей. Четко, без улыбки произносит:

Мы доедаем ужин в молчании, изредка переглядываясь. Потом я иду мыться. Долго стою над тазом с кувшином в руке. Слишком много думаю, вот в чем беда! Не нужно сейчас взвешивать все «за» и «против», нужно просто сделать шаг навстречу и будь что будет. Ведь это Росио! Чего я боюсь? Он входит в спальню, отбирает у меня кувшин. Я молчу, меня все сильней колотит. Рокэ слегка нажимает мне на шею, заставляя опустить голову над тазом, и льет теплую воду на волосы. Остается лишь подчиняться его рукам, неожиданно ласковым, таким ласковым, какими они не были никогда! Когда он случайно касается моего лица, я ловлю его ладонь и быстро подношу к губам. Прижимаю к щеке и целую – быстро, потом еще раз, чуть прихватывая кожу зубами. Он заметно вздрагивает, резко выдыхает и ставит кувшин. Прижимает меня к себе, я весь мокрый, но ему, кажется, все равно. Его рубашка мгновенно намокает, очерчивая мускулы на груди, темные соски, и со мной что-то происходит. Будто меня огрели хлыстом или обварили в кипятке. Я кладу руку ему на затылок, сжимая черные пряди в горсти, и прижимаюсь губами к его губам. Мы так близко друг к другу, что я чувствую его тело, как свое, и знаю – ему хорошо. Я обхватываю руками его бедра и со стоном прижимаюсь еще сильнее. Алва чуть отстраняется:

– Мне уже семнадцать, – упрямо бормочу я, словно он мне что-то возразил. Но в его глазах вопрос, даже требование, и я отвечаю на него.

– Да при чем тут это?! Я хочу тебя и возьму, Нель, слышишь!

Рокэ расстегивает на мне бриджи, нетерпеливо дергает ткань и касается моего члена. Я утыкаюсь лбом ему в плечо и жадно толкаюсь в ладонь.

– Не бойся только, ладно? – он легонько проводит пальцем по головке, и это прикосновение делает со мной нечто такое, отчего стены начинают отплясывать дикий танец.

Что за чушь мы несем, закатные твари… ничто уже не имеет значения, никакие слова и доводы. Ворвись сюда хоть Боннер, хоть гаунау, мы не остановимся. Я чувствую голой спиной жесткие простыни и не понимаю, когда успел раздеться. Рокэ стоит перед узкой кроватью и смотрит на меня. Такими глазами, будто в доме пожар. Я кладу ладонь себе на член и медленно сжимаю. Он почти падает рядом, отводит мою руку, прижимается лицом к моему животу… и мне больно, больно от нетерпения! Я не знаю, как это будет, лишь догадываюсь, но мне все равно – пусть только сделает, что обещал. Он проводит языком по головке, обхватывает ее губами, ласкает внутреннюю сторону бедер, и я просто тону в своем желании, в бесстыдстве этих ласк. Рокэ рывком поворачивает меня на бок и ложится сзади – больше на узком ложе никак не устроиться, а у Алвы всегда было хорошо с расчетами на местности. Я усмехаюсь непослушными губами и прижимаю лицо к покрывалу. Влажные пальцы касаются моих ягодиц, вынуждая раздвинуть ноги. Рокэ настойчив и осторожен, но, когда он касается входа, я невольно сжимаюсь. Алва успокаивающе целует меня в затылок, гладит плечи. Я проклинаю свою трусость, мне смешно и до такой степени хочется почувствовать его в себе, что я ругаю глупое тело, которое не желает подчиняться, ругаю вслух. А Рокэ смеется и накрывает ладонью мой член. Я прижимаюсь к нему бедрами, выгибая спину, и требую. Что я сейчас говорю, совершенно неважно, но, скорей всего, мои слова пристали какой-нибудь шлюхе, потому что Алва просто-таки дрожит от смеха, а может быть, и не только от смеха. У меня перед глазами сплошной туман, и сквозь него я слышу шепот:

– Нель… смейся, сколько хочешь, но… я люблю тебя.

Голос пропадает, и я не могу ответить. Точнее, отвечаю, но не словами – выгибаюсь еще сильней, завожу руку за спину, обхватываю его член, несколько раз двигаю ладонью – вверх-вниз. Ощущая его напряжение и выступившую влагу, направляю головку в себя. Это легко, потому что от его слов – таких искренних, таких нужных – я расслабляюсь и впускаю внутрь горячую тяжесть. Резко подаюсь назад, Рокэ стискивает мое бедро, пытаясь сдержать, но куда там! Я кричу, кричу прямо в ладонь, зажимающую мой рот, – от боли и счастья. Ничего уже не доходит до меня, кроме движений в глубине тела и движений его руки на моей плоти. Я не чувствую себя, не чувствую отдельным человеком, даже свое имя забыл, потому что мы сейчас – одно целое. Я и Рокэ. И нет между нами ничего, кроме этого жара, кроме сорванного дыхания, прерывистых стонов и хриплого шепота. Боль отступает так же резко, как и появилась, а на смену ей приходит такое… Росио заставляет меня перевернуться лицом вниз, приподнимает за бедра, просовывая руку между животом и постелью. И все повторяется сначала, только еще ярче и сильнее. И вот тут я теряю себя совершенно. Чувствуя, как моих ягодиц касаются жесткие завитки волос, я знаю: вот теперь все. Ближе уже невозможно. Его движения становятся жестче, но боли нет совсем, или я перестал ее ощущать. На каждом толчке я подаюсь ему навстречу, сжимаю мышцы внутри и, задыхаясь, кричу его имя. И с этим криком выплескиваюсь ему в ладонь. Весь содрогаясь, знаю – он кончает тоже, сжав мои бедра так, что я двинуться не могу. После мы ложимся рядом, но расставаться не хочется даже на миг, поэтому мы продолжаем прижиматься друг к другу. Так и засыпаем – обнявшись.

В то утро я проснулся первым и обнаружил, что мои губы по-прежнему прижаты к губам Рокэ, а рука лежит на его плече. А его рука – на моей талии. Стараясь не разбудить его, я провожу ладонью по спутанным волосам, остро жалея лишь об одном – что ночь прошла, а новый день несет расставание. Его ждут резервы, Боннеры и возвращение в ставку, меня – мой эр и перевалы Торского хребта. Скорей бы война! Я сознаю глупость такой мысли, но ничего не могу с собой поделать и дурацким образом улыбаюсь ему, когда он открывает глаза. В первый же миг его пробуждения я вижу в синей глубине такую радость, что хочется кричать. От счастья. От невыносимой остроты моей любви к нему.

Это было всего лишь семь лет назад. Годы пронеслись стремительно, вбирая в себя войну, смерть, победы и разлуки. Счастье отдавать и счастье брать. Безоглядно, ничего себе не оставляя. Все кончилось в один день, в один миг. Я кое-как собрал себя по кускам, выстроил стену, а она оказалась такой хлипкой! Стена рухнула от встречи с тем, что казалось игрой – опасной, но просчитанной на десять ходов вперед. Вышло иначе. Фред, узнав, кто я такой, ни за что не поверит, что Лионель Савиньяк в его постели не только выпытывал тайны и распутывал заговоры. Граф Савиньяк, как последний дурак, искал замену – хоть на день, хоть на час. Искал то, что не купишь за деньги, не вырвешь силой. Доверие и нежность. И даже находил… временами. И тем сильнее сейчас расплата. За самообман приходится платить дороже всего, так писал какой-то мудрец. Он был прав.

Я оставляю золото на столе и, садясь в седло, машу рукой хозяйке трактира. Мы едем дальше, Рыжий. До границы еще далеко. А до Рокэ – еще дальше. Как до луны и звезд.

Отец как-то сказал матушке, что знает Алваро Алва, своего троюродного брата, так давно и так хорошо, что лучше не бывает, но Воронов только Чужой поймет до конца. Я думал, что знаю Росио, как самого себя. Я верил ему, как себе, и в определенном смысле верю сейчас. Но я не могу понять, что произошло, и, наверное, никогда не пойму. А ведь я пытался! Ох, как же я старался понять! И все напрасно.

Я был в Тарнике, нянчился с очередным посольством, когда во двор кордегардии влетел гонец от коменданта Олларии. Гонец уже побывал у Его Величества и теперь жаждал поделиться новостями. От его первой фразы что-то будто ударило меня по затылку. Я заставил себя слушать, не пропуская ни одного слова. И враз онемевшими губами выдавил вопрос:

– Герцог Алва ранен? – я был уверен, что без единой царапины из такой мясорубки выбраться невозможно! И лишь молился всем святым сразу – чтобы не смертельно.

– Капитан гарнизона говорит: нет. Или, во всяком случае, ничего серьезного. Стража прибыла на Винную перед рассветом. В доме было почти тридцать трупов, но…

Дальше я уже не слушал. Никогда раньше я не добирался от Тарники до Олларии так быстро! И наткнулся на запертые двери. Соберано рано утром уехал в армию, доложил хмурый Хуан. Нет, письма не оставил. Нет, Хуан не знает, что случилось. Нет, нет, нет!

Мы встретились через несколько месяцев. Но слухи дошли раньше. О пьяных выходках и беспримерных оскорблениях. О поединках и драках. О том, что Рокэ Алву обуяло страстное желание не то стать маршалом в двадцать три года и в одиночку захватить разом Дриксен и Гаунау, не то поскорей свернуть себе шею. И за эти месяцы он не написал мне ни строчки.

Мы встретились, и я смотрел на него через зал совещаний. Совет еще не кончился, а Росио был уже пьян. И с пьяным упорством, ни на миг не теряя выдержки и хладнокровия, выводил из себя полдюжины полковников и парочку генералов. Те едва не рыли копытами землю, но соглашались – ведь он был прав. Говоря о деле, он всегда оказывался прав. А все остальное его больше не волновало.

Потом мы остались вдвоем в небольшом кабинете, который ему теперь полагался как командующему авангардом Западной армии. Я прислонился к стене и разглядывал его лицо. Такое красивое, такое знакомое. И чужое. Отчуждение висело между нами, как топор. Рокэ налил себе еще касеры, залпом выпил, не поморщившись. И кивнул на дверь:

– Лионель, вы когда-нибудь видели такое сборище напыщенных дураков? В Олларии дураки лощеные, зато здесь их можно наблюдать в первозданном виде. Не хотите ли…

Я прервал его на полуслове. Просто не мог больше этого вынести:

– Рокэ, я написал тебе письмо. Ты не ответил. Не можешь объяснить причину? – я написал ему всего один раз. И теперь понял, что спрашивать нужно о другом, но было поздно. Темная бровь поползла вверх:

В этот миг я был готов к смерти, вообще готов ко всему. Сейчас он с той же проклятой, как приклеенной к лицу улыбочкой скажет: «Мы будем драться», или еще что-нибудь столь же бессмысленное. Я приму вызов, и через десять минут он меня убьет. Я вздернул подбородок, но Рокэ молчал. Потом вновь налил себе и проглотил касеру, как воду.

– Герцог Алва, если вам нечего больше мне сказать, то, где найти меня, вам известно. Обойдемся без секундантов.

Я повернулся на каблуках и вышел. Тихо притворил дверь и услышал за ней звон разбитой бутылки. Прижимаясь пылающим лицом к шершавой кладке стен, я старался выровнять дыхание. И затолкать подальше беспомощное желание заорать, тоже что-нибудь разбить, убить кого-нибудь, напиться в хлам, размазывая сопли…

Вызова так и не последовало. Я, конечно же, напился. И не раз, и не два, даже не сотню. Эмиль тоже ничего не понимал, но мы об этом не говорили. Слишком было больно и страшно. Постепенно я привык, и мы встречались почти по-прежнему. Почти. Любовницы и любовники Рокэ Алвы менялись быстрее, чем рубашки. Скоро я заметил странную закономерность. Я знал, кто ему может понравиться, но он всегда выбирал противоположность. Словно бы издевался сам над собой. За два года у Росио не осталось друзей, и даже Рамон Альмейда и Людвиг Ноймар ругались и пожимали плечами, клянясь никогда больше не связываться с ним. Но каждый из нас все равно был готов отдать за Рокэ жизнь, потому что мы быстро поняли: что бы с ним ни случилось, а предательством там и не пахнет. Он променял все на войну, все это видели, а остальное – его личное дело. Чужой и твари его! Как же я себя обманывал! Я не смирюсь и не забуду. Разве можно? Я все на свете отдал бы, чтобы забыть, предоставить Росио жить так, как ему нравится, но это ардорское дело, так неожиданно свалившееся мне на голову… не финти! Принц Фред, которого ты уложил в постель, словно поднес огонь к бочке с порохом у тебя в душе. И сколько себя не уговаривай, а как теперь быть, ты не знаешь.

Тракт закончился, стой, Рыжий. Будем думать. Фред знает, кто я такой, значит, он будет ждать от меня немыслимых эскапад. Значит, нужно поступить совсем просто. Выбрать самую предсказуемую дорогу. Напрямик, через лес, последний приграничный лес.

Когда через шесть часов Рыжий начинает сбиваться с ноги, а я – проваливаться в дрему, накатывает злость. У меня был выход! Заплатить хозяйке, но гордыня родилась раньше меня. Вообразил, что доедешь на измученной лошади, обманешь обманутого принца, обведешь погоню. Они могут перехватить меня в любом месте! А лес – одно название. Прятаться негде. Нужно поменять план, пока не поздно. Я поворачиваю Рыжего назад, теряя драгоценное время, тратя его силы, заставляю спуститься в широкий овраг и выбраться на тракт чуть ближе к границе. Вот вам! Радость моя длится не больше получаса, потому что в четырех хорнах от границы они меня и ждут. Лионель Савиньяк сам себя перехитрил, какая замечательная шутка! Рыжий ныряет в лес, петляет между деревьев, он уже и так выдержал больше, чем сможет любая лошадь! Прижимаясь лицом к мягкой гриве, я знаю – не уйти. Их много, позади человек двадцать, а наверняка есть еще. Меня поймали в ловушку. Я шепчу:

– Родной мой, скотина ты рыжая, быстрей, – а сердцем прошу прощения. Пакет под рубашкой давно натер кожу, все тело ноет, но скачка занимает все мысли без остатка.

Они сходятся полукругом, а Рыжий теряет скорость. И я даже не удивляюсь, когда слышу где-то высоко привычный свист. Наверное, Фред приказал взять меня живым, поэтому они пока предупреждают… Не дождетесь!

Когда через несколько секунд и десяток поворотов, Рыжий словно натыкается на невидимую преграду и падает, я успеваю соскользнуть на землю. Даже не слишком ударившись при этом. Поднимаюсь на ноги, выхватываю шпагу и кинжал. Я вижу приближающиеся тени, жаль, что уже темно! Впрочем, меня и при свете дня ничто бы не спасло. Ну да, половину Савиньяков звали Арно, и половина из них не дожила до тридцати. Меня зовут Лионель, но мне явно светит фамильная участь. Только еще ни один Савиньяк не умирал без боя.

– Отдайте оружие и будете живы, – голос Йозефа Шпеера не слишком изменился от скачки. Хороший офицер. Лишь оттого, что в Дриксен есть такие, мы до сих пор не вошли в Эйнрехт. Нужно попробовать с ним договориться. Такие исполняют долг до конца, но только если верят отдающим приказы. А Йозефу давно хочется послать Его Высочество Фреда к Чужому. Вот с Алвой дрикс бы поладил…

«Гуси» с четырех сторон. Кажется, вот это и называется «задница Изначальной твари». Я стараюсь держаться поближе к не слишком солидному дубку – все какая-то опора и защита. Разрубленный Змей, в этой Ардоре даже лесов приличных нет… а у меня нет пистолетов! Маскировка штатского хлыща не предполагала ношение огнестрельного оружия, и я бросил свои вещи там, где напал на след Берхайма.

Дурак! Фред даже не подумал следить за мной, можно было купить оружие… болван ты, Нель Савиньяк. В том, что вместе с тобой на тот свет попадет двумя дриксами меньше, будешь виноват лишь ты сам.

– Йозеф! Советую вам оставить меня в покое. Я, разумеется, оценил ваше численное преимущество, но подсчитайте-ка скольких подданных лишится кесарь, прежде чем вы меня свяжете?

Йозеф спешивается, делает знак своим, и они начинают медленно подтягиваться поближе. Я прижимаюсь спиной к дереву.

– Вы сможете убить восемь человек, но шестнадцать не убьете. А нас больше, чем шестнадцать, – дриксенский акцент и дриксенская же логика. Он прав, конечно. Арифметика боя не на моей стороне.

Трое нападают разом, шпага первого со звоном ломается о хлипкий дубок. Ну да, приятель, там только что было плечо противника. Кажется, подчиненные Йозефа не слишком верят в возможность взять меня живым и непоцарапанным. Как медленно они двигаются!.. Нельзя оставлять бок открытым, «гусь», разве тебя этому не учили? Один есть! А второй отскакивает в сторону, и тут же со спины заходят еще трое. Хлопок, второй. Оба мимо. Ну, Йозеф, меткий стрелок, ты меня достал! Запугивать врага нельзя до бесконечности. Вот теперь я буду знать, что точное метание кинжалов возможно и в темноте. Меньше нужно было разглагольствовать, Йозеф. Попробуй, достань из глотки сталь! Кувыркаться по земле – занятие не из приятных, но лучше пара синяков, чем пятеро дриксов перед лицом и еще толпа – за плечами.

Растерялись, но ненадолго. Снова атакуют и мешают сами себе. А у меня теперь только шпага… Я успеваю достать еще одного, прежде чем меня загоняют в угол. В хороший такой тупик между дубами и их рожами. Ну вот, а теперь выбирай, каким будет твой последний удар… Можно повернуть лезвие к себе… Эта мысль сидит в голове пару секунд и... проклятье!.. Если есть хоть один шанс, я не стану этого делать. Фред разрежет меня на куски, если не хуже, но, может, по дороге удастся бежать… и поэтому последний удар достается здоровенному детине в широкой шляпе. А потом меня хватают за горло.

Руки заламывают за спину, от удушья темнеет в глазах. На, получи, гадина! Убивать я уже не могу, но маленьких «гусят» от тебя теперь не народится! Дрикс воет и отпускает мое горло, а кулак его ближайшего соседа летит ко мне… Драться так драться! Ох, какие же крепкие у них челюсти!.. Прямо не «гуси», а медведи… Если добраться до лошадей, я смогу уйти… может быть… может.

Меня все-таки сбивают на землю. Один плюхается на живот, другой на ноги.

– Веревку давай! – наклоняется ко мне. Моложавое лицо с подбитым глазом. – А мне еще жаль тебя было, фрошер… Что ж ты так, а?

Ему швыряют веревку. Двое выкручивают руки, а он пытается завязать узел. И шепчет мне на ухо, обдавая перегаром:

– Не отбивайся ты так, мы тебя не обидели бы, а теперь извини.

Выстрела я не слышал. Только в лицо брызнуло что-то со знакомым острым запахом. Заботливый дрикс ткнулся мне головой в грудь и затих.

«Гусь», сидящий за моей головой, поднимает руку. Что там у него, смотреть некогда. Я бью не глядя, попадаю во что-то твердое и едва успеваю увернуться. Тот, кто разлегся на моих ногах, безмолвно заваливается на бок, так и не сумев ударить. Кажется, с дыркой в голове.

Сейчас лучше не вставать. Не вставать, потому что выстрелы хлопают беспрестанно. Рядом хрипит чья-то лошадь, потом падает и бьется в конвульсиях на земле. А около корчится человек, прижимая руки к животу. Еще один катается по сухой траве и вопит так, что уши закладывает. Ночь и вспышки. Ночь и блеск клинков. Красиво и жутко.

«Его» – это меня, видимо. И какой знакомый голос, надо же! Пуля едва ли не чиркает меня по щеке, под ноги летит обломок железа, я благословляю судьбу и хватаю его. Мелькает кавалерийская перевязь, я бросаюсь навстречу Роже – и вовремя. От троих сразу ему не отбиться. Со спины ближайший «гусь» явно не ждал нападения. Обломок входит ему под ребра, и я даже успеваю его вырвать. Очень удачно, потому что второй, разогнавшись, как бык, летит прямо на меня. Ну, получи! Ненавижу бить в живот, слишком грязно. И жестоко. Но выбирать при таком раскладе – дело заведомо тухлое.

Роже Водемон не умеет говорить тихо. Не умел. Эта пуля была моя. Моя, Роже! Не надо было. Закрывать собой сюзерена – это только в книгах хорошо. Но дрикс вонючий больше никого не убьет. Как тебе, тварь, это нравится?! Пойдешь в Закат без глаза, вон острие обломка едва из черепа не выглядывает, а вытащить его уже никак.

– Ловите! – человек со знакомым голосом швыряет мне пистолет, и как удачно! Я успеваю выстрелить первым, и еще один «гусь» валится в траву. Тишина падает внезапно. Так внезапно, что я глохну. Все молчат, и только тоненько стонет умирающая лошадь. Даже раненых не слышно, а их тут много… Я тупо смотрю на землю, на лежащего на спине Роже, на труп дрикса поперек его тела и пинаю «гуся» ногой. Нужно будет быстрее написать вдове Водемона, а не то мама опять успеет первой.

– Граф Савиньяк, – безупречная, казенная вежливость в любых условиях, будь то дружеская пирушка или бой. Личный адъютант герцога Рокэ Алва не слишком похож на своего генерала. Или уже маршала. Меня в Талиге не было больше двух месяцев, за это время могло много чего случиться.

– Здравствуйте, барон. – Странно, отец Рокэ тоже всегда выбирал в адъютанты баронов.

По поляне будто полк закатных тварей пробежался. Я на миг прикрываю глаза, надо собраться. Нельзя так стоять и думать, что ты жив, а по крайней мере несколько человек погибли, чтобы спасти тебя. Я ошибся в расчетах… просто ошибся, и моя ошибка… никогда больше не повторится.

– Граф, вам дурно? – А я и забыл, насколько барон Крессэ заботлив, просто как моя бабушка Рафиано. И как он только переносит выходки Рокэ? Истерзался весь, наверное.

– Раненых осмотрите. И Чужой бы вас побрал, Крессэ… как же я рад вас видеть!

Барон скептически качает головой и отходит. Я иду к тому месту, где рухнул Рыжий – мимо трупов. Сажусь на землю и касаюсь мокрой от крови гривы. Сижу, ни о чем не думаю. Нужно решить, что делать с трупами дриксов и пленными, если они есть, но я… думать больно. Теплая тяжесть вдруг ложится на плечи, и рывок в сторону не помогает.

– Лионель. Кто тебя просил сворачивать с тракта?

Я глазам своим не верю, но он здесь. Странно, что в бой не полез. Тогда наших погибло бы меньше. Но не полез, значит, причина была. О чем я думаю, чтоб мне сдохнуть!.. Это же Рокэ… Рокэ Алва, который должен быть в Придде на полевых учениях. Но до границы Талига три хорны, а мы сидим посреди полной трупов поляны. Рядом. И его рука лежит на моем плече.

– Тут еще был отряд, – он, как всегда, отвечает на незаданный вопрос – и другим голосом: – Крессэ! Гоните всех к деревьям. Живее!

– Ты решил их перевешать? – зачем я это спрашиваю? Будто мне не все равно, повесит он фридриховых ребят или нет! Десятком дриксов на свете будет меньше, только и всего. Рокэ убирает руку с моего плеча и рывком встает. И мне кажется, что я сейчас сделал какую-то глупость.

– Чем быстрее мы уберемся с земель Великого герцога, тем лучше. Так что на веревки нет времени. Крессэ!

Адъютант подскакивает к Алве, вытягивается в струнку. Рокэ едва заметно морщится.

– Монсеньор… но двое или трое все равно успели сбежать. Может, отпустить и этих? – странно, что Крессэ до сих пор не привык. С Вороном не спорят. Его приказы не обсуждают.

– Выполняйте. А ваше милосердие, барон, приберегите для честной войны. Эти люди – шайка разбойников, напавших на одинокого путешественника, виконта Максима Левейра. На подобное отребье статья Золотого договора о пленных не распространяется.

Коротко и ясно. И совершенно правильно. Я поднимаюсь с земли и слышу приказы Крессэ, потом выстрелы. Люди Фреда умирают без просьб о пощаде. Как солдаты.

– Договор при вас? – голос Алвы сухой, как летняя выжженная солнцем трава. Я молча лезу за отворот своей невероятно грязной рубахи и протягиваю ему пакет. Стою и смотрю, как он вскрывает кинжалом обертку и разглядывает бумаги. Удовлетворенно хмыкает. И снова: – Крессэ!

Нет, положительно, это не адъютант, а сокровище! Удивительно, что он не бергер. Рокэ слегка поворачивает голову ко мне:

– Не стоит вам пока показываться на глаза Сильвестру. Некоторые подробности ваших приключений не предназначены для обсуждения на королевских советах, – в темноте лицо Рокэ кажется совершенно безмятежным, – и для исповедей тоже. Пакет в Олларию повезет Крессэ, я дам ему сопроводительное письмо и сильную охрану. А вы предстанете пред очами кардинала чуть позже… для заслуженной награды. Что скажете, Лионель?

Скотина. Гнусная скотина. Заслуженная награда, значит?! Хорошо!

– Великолепная идея. Позже я, пожалуй, поведаю некоторые подробности кардиналу. А не то совесть моя, боюсь, такого груза не выдержит. Могу и вам поведать, если будет время.

Люди вокруг уже устраиваются в седлах. К нам подводят лошадей. Вороной Алвы приветственно всхрапывает, узнав меня, а серый трехлетка прижимает уши. Жаль! Мне хочется откусить себе язык, потому что злые и несправедливые слова так и рвутся наружу. Алва рисковал жизнью, чтобы спасти меня. Ему пришлось нарушить приказы Варзов или Рудольфа – уж конечно, ни маршал Запада, ни Первый маршал не в курсе прогулки целого полка по ардорским землям! Так не все ли равно, как Рокэ при этом разговаривает?! Пора привыкнуть. Давно пора. Просто всего слишком много…

Прежде чем сесть в седло, я оглядываюсь. Рыжий останется тут, а серый полумориск увезет Лионеля Савиньяка домой. Самое время выполнить свое обещание. Границу моя дурь не переедет. Все сгорит здесь. Навсегда. Я поправляю седло и берусь за луку. Тихий щелчок рядом заставляет повернуть голову. Рокэ протягивает мне флягу:

– Пей. До Валло ехать около двух часов, и лошади устали.

После первого же глотка начинает щипать глаза. Не касера ведь – вино, и отличное! Что со мной?

– С каких это пор в твоей фляге не «Черная кровь»? – я свожу колени, серый слушается великолепно. Мы петляем между деревьев, сейчас выберемся на тракт, перейдем в кентер, а он не располагает к разговорам. Какое счастье.

– В Валло «Крови» не было, а пить хотелось, – Алва пожимает плечами, – пришлось брать «Вдовью слезу».

– Эмиль, – начинаю я, но он понимает с полуслова.

– С ним все в порядке. Вы сможете придумать любое объяснение для сослуживцев и семьи.

Мне хочется огреть его хлыстом, но я лишь прикусываю губу. Все равно коноводы полка под командованием Рокэ Алвы к седлам плети не приторачивают. Никому неохота загреметь под арест. И он прав. Знай Эмиль о моих похождениях, его бы никто не удержал. Он бы кинулся выручать меня и сорвал все дело.

Алва слегка пригибается к шее вороного, тот прибавляет шагу. Не хочет разговаривать, я тоже не хочу. Просто отлично. Мы едем домой, а договор, подписанный Фредом от имени кесаря, уже летит вместе с Крессэ в Олларию. Через четыре-пять дней Сильвестр прочтет его, поговорит с Рудольфом, они созовут Совет, король будет потрясен вероломством северного соседа… интрига кончилась, началась политика. Интересно, что Талиг потребует в качестве компенсации? Можно взять очень много! Или все же будет война? Я думаю о чем угодно и, когда копыта серого уже топчут землю Западной Придды, добираюсь как раз до реестра земель графства Шааршрехен – ну и названия у дриксов! Ничего, если король захочет, можно будет переименовать. За подпись Фреда под договором о нападении кесарь отдаст не только графство… что он сделает с племянником, когда Дриксен предъявят ультиматум? Зачем я об это думаю? Да затем, что просто не могу не думать! Чужой с его тварями, даже о Фреде думать не так больно, как о едущем рядом Рокэ!

Когда мы въезжаем в Валло, я уже просто валюсь с седла. Это я-то! Сцепляю зубы, отгоняя тяжелую одурь. Но Алва все равно замечает, ведь уже совсем светло. Когда я спешиваюсь, он подхватывает меня под локоть. Мы поднимаемся на второй этаж деревянного дома, я едва попадаю ногами по ступеням. И, когда за нами закрывается грубо оструганная дверь, осторожно сажусь на стул. Вот сейчас он уйдет, а я пойду умоюсь, надо ведь ехать дальше… Но Рокэ не уходит. Я слышу, как он отдает приказы двум капитанам. Эти люди спасли мне жизнь, я об этом помню, но, наверное, Рокэ велел им не лезть ко мне, они выслушивают распоряжения и уходят. Чудно, мы остаемся здесь до завтра. Можно поспать. Деревенский парень приносит вино и сыр. Пить я еще могу, а вот есть – уже нет. Алва отнимает у меня бутылку, оказывается, я пью прямо из горлышка. Как не куртуазно. Стягивает с меня камзол, рубаху и тащит к кровати.

– Отпустите меня, герцог, – я что-то бормочу непослушными губами, и когда только успел напиться? Видно, это потому, что два месяца я не позволял себе пьянеть. Ведь один раз я чуть не проболтался! Когда Фред ласкал меня на веранде. Леворукий, как же это было… думал, что с ума сойду. Рокэ толкает меня на подушку, и кажется, стаскивает с меня сапоги. Я вяло сопротивляюсь.

– Я едва не назвал его твоим именем… – что ж это я несу, будь все проклято?! Алва окончательно расправляется с моей одеждой и берет со стола бутылку. Делает глоток, очень спокойно уточняет:

– Точно, – я со смешком поворачиваюсь на бок. Закрываю глаза. Что сказано, то сказано. Он и так догадался. Не зря ведь говорил о подробностях, которые не для ушей кардинала.

– Рад за вас, – дурацкая у него появилась привычка: перескакивать с «ты» на «вы». Трудно предсказать, когда именно он ударит и насколько это будет больно. – Наверняка ваш опыт был упоителен. Выспитесь, расскажете?

– Ни за что. Бережно сохраню в глубинах… памяти, – все, язык совсем заплетается. Почему он не уходит?

– Жаль, что вы не успели насладиться любовью по-дриксенски с целым полком подданных вашего избранника. Не стоило так торопиться, раз это вам настолько нравилось.

Вот – ударил. Но мне не больно, потому что – заслужил. Все это я заслужил. Дверь, наконец, хлопает, я вдавливаю лицо в подушку. Прикусываю ткань зубами. Только бы вслух не застонать, закатные твари… этого еще не хватало. Огненные круги все быстрее вертятся перед глазами, и я все-таки забываюсь пьяным сном без сновидений.

Когда сон похож на явь, можно и не просыпаться. В своем кошмаре я блуждал по каким-то лабиринтам, отыскивая то ли вчерашний день, то ли прошлогодний снег. Впереди все время горел багровый огонь, но он не манил, скорее отпугивал, а открыв глаза, я обнаружил Закатное пламя прямо за окном. Солнце садилось, и по стенам моей комнатенки бегали золотисто-алые блики. Похоже на тот карнавал, на котором мы побывали с Фредом. Что я вчера наговорил Росио? Зачем мне это было нужно? Глупо пытаться ударить посильней, чтобы собственная боль немного притупилась. Ладно, едва ли он когда-нибудь вспомнит о моей дурацкой откровенности, делать ему больше нечего!

Я заставлю себя встать, вымыться холодной водой и доесть утренний сыр. Вино в глотку не лезет, замечательно… Прежде чем начать одеваться, я старательно натягиваю на лицо нужное выражение. Зеркала здесь нет, но человек, прослуживший при дворе хотя бы год, и без отражения сумеет скорчить подобающую гримасу. Я берусь за штаны, и тут приоткрывается дверь. Рокэ бесшумно переступает порог и видит меня. На точеном лице появляется выражение легкого неудовольствия. Везет же человеку! Когда притворство в крови, нужно лишь чуть-чуть сноровки.

– Крессэ прислал весточку, – Алва сбрасывает со стула полотенце и садится, закинув ногу за ногу, – завтра он будет в Аконе.

– Здорово. Надеюсь, кардинал не решит, что мы над ним издеваемся? – я старательно улыбаюсь, пытаясь не смотреть на него. Вот ведь… голым мне теперь ходить, что ли? Бриджи разорваны в нескольких местах, просто как юбка девицы, которой на пути попался отряд пехотинцев. Алва тоже смотрит мимо меня. В окно, прямо в полыхающий Закат. Я с досадой отшвыриваю тряпку.

– Рокэ, позови ординарца. Пусть сходит в какую-нибудь лавку…

– Твои подштанники подождут, – он чуть поворачивается ко мне – не больше чем на волосок, но отчего-то мне хочется вылететь из комнаты пулей. Ничего не изменилось ни в его лице, ни в позе, но у меня по спине бегут мурашки. – Тебе настолько захотелось прыгнуть в постель к принцу Фридриху, что ты позабыл выяснить, чем кончили его предыдущие любовники? Ах, как недальновидно, граф Савиньяк.

Алва укоризненно качает головой, а я вижу, как сильные пальцы сжимаются на спинке стула. Почему-то я вдруг представляю их хватку на своем горле. С чего он завелся? Или остыть не успел?

– И чем же они кончили? – мне не слишком хочется слушать про любовников Фреда, но задать вопрос требует дурацкая игра, доводящая меня до исступления. Лучше бы мы просто не разговаривали друг с другом! – Если так, как я, то им можно только позавидовать. Не будь он дриксом…

Зачем я это говорю?! Но заткнуться нет сил. Мне хочется заорать, глядя прямо в эти глаза с сузившимися зрачками, заорать, что я его ненавижу! Я с усилием выдыхаю, стараясь успокоиться. Рокэ молчит, но выражение его лица кажется мне страшнее закатной бездны. Нужно прекратить это, немедленно! Но я не могу. Что-то жуткое расправляет крылья внутри меня, что-то рвущее мне душу в клочки.

– Служить отечеству можно по-разному, – медовым голосом продолжаю я, – я добился, чего хотел. А тебе, видимо, просто не терпится поупражняться на мне в…

Договорить я не успеваю. Рокэ встает так быстро, что и кошке не уследить. Мое плечо будто попадает в капкан, а запястье – в тиски. Я вижу его лицо близко-близко, и на меня накатывает ужас. Его губы дрожат от ярости, а глаза… я никогда не видел шторма в ясный полдень, когда небо и море становятся одним целым и бешеная волна сметает все на своем пути… Вот теперь вижу.

– Ну, так я поведаю тебе, как послужил отечеству тринадцатилетний Нильс Хольг, – а вот говорит он по-прежнему четко, как в бою, только от этого еще страшнее. – Фридрих вначале отодрал его сам, а после подарил своим прихлебателям. Они измывались над мальчишкой несколько дней, а когда тот потерял рассудок, вышвырнули на улицу.

Что-то делается с моим желудком – будто сейчас стошнит. Я сглатываю и молчу. Неужели это правда?

– А через год кесарь был вынужден начать следствие по делу об убийстве графа Тэнка. Тот имел неосторожность прогневить твоего любовника, и его весенним утром нашли в канаве. С выколотыми глазами, отрезанными яйцами и разорванной задницей. Он умер от потери крови. Это только то, что Сильвестр не считает преувеличением. А я узнал много таких историй… с тех пор как получил твое письмо, – Алва внезапно отпускает меня, отступает на шаг: – Если хотя бы четвертая часть из них правда[1]… а когда ты пропал с тракта… Дурак проклятый, – он с силой прикусывает губу и все равно не выдерживает: – Катился б этот договор к… матери! И Фердинанд туда же. Трусит, как шавка, а Дриксен можно взять и без интриг. И без того, чтобы с тобой… чтобы ты…

Рокэ замолкает, пытается вздохнуть, у него выходит не сразу. А я шепчу, сам себя не слыша:

– Иди, Лионель, покупай подштанники, – кажется, он намерен уйти первым. Я стряхиваю оцепенение и бросаюсь к нему. Обнимаю прежде, чем он успевает оттолкнуть. Прижимаюсь всем телом и чувствую, как его колотит. Вот и все. Никуда не убежишь. Никуда. Ни я от тебя. Ни ты – от меня.

Я обхватываю ладонями его лицо, заглядываю в глаза. Вместо безумного смерча в них вопрос. Горький, какой-то беспомощный вопрос. И я отвечаю на него. Своими губами. От первого же прикосновения пол уходит у меня из-под ног, и я хватаюсь за его плечи. Пью с его губ, как воду в зной, как будто сейчас сердце лопнет, и я умру. Вот на этом месте сдохну. Алва все же пытается отодвинуть меня, а я шепчу прямо в его рот:

Рывком задергиваю штору и стою перед ним – голый. Ну, давай же! Если не станешь, я сам. Не уйдешь, Рокэ, не уйдешь. Он смотрит на меня так, будто не верит. Осторожно касается моего плеча, груди, потом проводит ладонью по лицу. И целует – в губы, хватает меня за волосы, оттягивает голову назад и принимается целовать горло и ключицы. Меня трясет так, что приходится стиснуть зубы, и во рту появляется привкус крови. Я вцепляюсь в застежки его колета, дергаю на ощупь. Он убирает мои руки, раздевается сам. И я со стоном голодного зверя прижимаюсь к нему – обнаженному. Вдыхаю его запах. Я ни Леворукого не соображаю сейчас, но мои руки и губы умнее меня. С силой провожу ладонями по спине, по бедрам, сжимая кожу до синяков. И опускаюсь на колени. Рокэ дергается так, будто ему не то больно, не то страшно. Скорее – второе. Потому что, как только я провожу языком по крупной головке, он стискивает руки на моих плечах так, что я уже и захочу – не сбегу. Я ласкаю его ртом, ласкаю ладонями ягодицы, которые сжимаются под моими пальцами. Что толкает меня на это – известно одному Чужому, но я смачиваю слюной палец и проталкиваю его внутрь. Заставляю Рокэ шире раздвинуть ноги. И, не отнимая от губ его члена, сгибаю палец, нахожу то, что мне надо… и от прикосновения к этой точке Алва выгибается в моих руках. Рука взлетает вверх, он прижимает ладонь к губам, а я не отрываю взгляда от его лица и вижу, как расширяются зрачки, как он старается сдержать крик, и надавливаю сильнее, устанавливая ритм движений. И тогда Рокэ стонет – почти беззвучно, с каким-то отчаяньем, будто это не наслаждение, а мука. Я вскакиваю на ноги и принимаюсь целовать его – закрытые глаза, волосы, крепко сжатые губы.

– Нель, – у него такой голос, будто он орал сутки, – покажи мне, как это… я хочу.

Я не сразу понимаю его, а когда доходит, то замираю в испуге. Рокэ Алва не может хотеть такого! Только не он. Что за дурацкая мысль! Разве он не человек?! Когда я перестал считать его человеком, таким же, как я сам?! Я сволочь, тупая, себялюбивая сволочь. Больше я себе такого не позволю, клянусь! Только на этот раз дело в другом.

– Нет! Я обещаю, но не сейчас… сейчас – ты… Росио, пойми, – и почти криком: – Я хочу, чтобы было как раньше! Хорошо?

Он кивает. На секунду прячет глаза за завесой ресниц и улыбается. Я и забыл, каким он может быть. И сейчас жадно рассматриваю тонкую, чуть подрагивающую жилку на виске, прилипшие ко лбу черные пряди, едва заметный шрам на скуле. У меня в глотке стоит комок, я со всхлипом сглатываю. Потом быстро целую Рокэ в плечо и падаю на неубранную постель. Лицом вниз. Алва садится верхом мне на бедра, и от прикосновения его кожи я дурею. Приподнимаю ягодицы и начинаю тереться об него. Как кошка весной. И тогда он просто ложится на меня сверху, прижимается губами к шее под волосами, тянет зубами за пряди – а я дрожу от нетерпения. Кажется, я получу сполна, без подготовки, хотя должен же он понимать, что после него никто больше… никому, кроме Росио, я этого не позволю, никогда. Когда он просовывает руку мне под живот, я уже готов кончить сам, поэтому приподнимаюсь еще выше и шепчу нечто невразумительное. О, он все прекрасно понимает! Но входит медленно, и по тяжелому дыханию я чувствую, каких усилий ему стоит сдерживаться. Влажная, обжигающая плоть заполняет меня… и мир исчезает. Наверняка я ору на каждом толчке, потому что больно и сладко, невыносимо хорошо, и наслаждение скручивает внутри меня тугую пружину. Потом пружина распрямляется, я помню только свои побелевшие пальцы, комкающие простыню, ладонь Рокэ поверх моего запястья. Помню, как он шепчет:

И после этих слов засаживает так глубоко, что я теряю голос, сжимаюсь вокруг него, желая одного – удержать. Удержать его в себе. Мои стоны глушит покрывало, а тихое ругательство, с которым он кончает, выбрасывает меня за грань, и не остается ничего, кроме его рук на моих бедрах.

Я лежу на спине, стараясь отдышаться. И боюсь верить. Я просто до отчаянья боюсь, хотя чего мне еще надо?! Каких доказательств? Вот они! На моей шее и губах, которые болят, и внутри саднит, но как же хорошо! Я осторожно поворачиваю голову и вижу только черную макушку. Алва будто прячет лицо у меня на плече, но губы прижимаются к впадинке под ключицей, а потом горячий язык легко касается соска. Мне тоже мало, Рокэ. После двух лет всего будет мало. Я провожу пальцами по его спине, касаясь шрамов. Внезапная ярость почти смывает возбуждение. Вот кого бы я пытал! Тех, кто это сделал, но они давно сдохли. Вшивые трусы, так и сдохли в масках, которые надели, чтобы даже друг другу не показать своих рож.

– Не дергайся, – тихо произносит Алва, – разговор еще не окончен.

– Я надеюсь, – ну вот, мы снова начали шутить.

– Поправь меня, если ошибусь. Ты наткнулся на Берхайма, когда провожал к Великому герцогу его послов, и решил проследить за агарисским ублюдком. Он вывел тебя на Фридриха, и ты представился ему чужим именем. Кстати, – Рокэ, словно поняв, что память о Винной улице не способствует моему хорошему настроению, переворачивается на бок, – настоящий Максим Левейра давно под крылышком батюшки и сестрицы и очень удивился бы своей прыти.

Алва не перестает ласкать меня. Обводит пальцем соски, ритмично гладит живот, накрывает ладонью пах. Я сам вижу, как вздрагивает под этими прикосновениями мое тело, и кладу свою руку поверх его.

– Массимо – чудесный попутчик. Мне просто повезло, что до столицы Ардоры мы ехали вместе, и я запомнил все его семейные истории. Врать лучше всего правду.

– Итак, ты наврал принцу, – его пальцы легонько сжимают головку, оттягивая кожу. – Как ты узнал про договор?

– Узнал, потому что тут мое везение и закончилось. Рокэ, закатные твари! Или я рассказываю, или…

– Потерпишь, – Алва быстро нагибается и слизывает выступившую влагу, – давай дальше.

Несколько секунд я и слова сказать не могу. Его губы скользят по моей коже, а я беспомощно подаюсь им навстречу. Росио внезапно обрывает ласку, поднимает голову. Глаза у него совсем не игривые.

– Мало того, что меня признал антиквар, я писал о нем, помнишь? Так еще и Берхайм с какими-то крысами заявился однажды в самый разгар нашей с Фредом попойки, – я ежусь под его взглядом. Лучше не поминать снова про Фреда, но Алва все равно все вытрясет. – Мне пришлось притвориться пьяным. Ну, я просто сунул голову под диванные подушки, чтобы Берхайм не догадался, с кем дело имеет. Он ведь знал моего отца, да и меня видел однажды, когда дядюшка Рафиано возил в Агарис ту старую петицию о ереси, – я вздыхаю. – Фридрих… попытался меня поднять, я уперся, и он просто вывел гостей в соседнюю комнату. Я почти все слышал. После этого и решил написать тебе. Просто испугался, что на чем-нибудь сорвусь и никто ничего не будет знать.

Алва задумчиво трогает мои волосы, наматывает прядь на палец. И молчит. Долго. Потом спрашивает:

Я отвечаю правду. Ворону вообще опасно врать. Опасней, чем Создателю и Чужому вместе взятым.

– Не знаю. После того, что ты рассказал… Но ведь о тебе тоже всякое болтают! Я слыхал жуткие вещи, а они были ложью.

Рокэ кивает. И отвечает словно не мне, а себе самому:

– Но тебе его жаль. И ты бы слышал свой голос вчера, когда говорил о нем... Видно, он все же не совсем пустое место, да? Тебе есть что помнить.

Зачем он так? Произносит слова равнодушно, будто рассуждает о том, есть ли в Седых землях крокодилы. Но что-то в такое в его голосе, отчего у меня начинает стучать в висках.

– Так всегда. Жалеем – и предаем. Любим – и предаем, – он смотрит поверх меня куда-то в стену, слегка кривит губы. И тут я взрываюсь.

– Я. Тебя. Не предавал. Ясно?! Никогда! – я отталкиваю его, сажусь на постели. И почти рычу: – Может быть, ты все же расскажешь мне хоть что-нибудь?! Может, поведаешь, что я тебе сделал? Я ведь… дурак ты, Росио, как же ты не поймешь?!

– Ну, хватит, – он нажимает мне на плечи и опрокидывает обратно на постель, – здесь не о чем рассказывать. Просто, когда в следующий раз решишь поиграть в шпиона, сделай милость, не попадайся мне потом на глаза.

Мне хочется сказать нечто невыносимо гадкое и оскорбительное, но внезапно передо мной встает заснеженный лес, кинжал, торчащий из волчьей глотки, и я будто снова – через годы – чувствую влажную от крови ладонь в своей руке. И слышу: «Я испугался… за Неля».

Я опускаю голову, а Рокэ усмехается. Невесело, будто сам над собой. И целует меня. В губы. Несколько мгновений я еще сопротивляюсь, но потом сдаюсь. Раздвигаю ноги, обхватывая его бедра. На этот раз Рокэ медлит и ласкает меня до тех пор, пока я не начинаю умолять. Когда он берет меня, я уже не чувствую своего тела, только жар и боль желания. А Росио словно нарочно растягивает наслаждение. И войдя до конца, останавливается, просто смотрит мне в глаза. Я вжимаюсь в него, стискивая плечи, требую… и не могу насытиться. Я только знаю, в эти секунды знаю совершенно точно: я нужен ему точно так же, как он – мне. Сейчас нужен. А что будет после?.. Когда он, кончая, зовет меня по имени, а потом гладит мои мокрые от пота волосы, нет никакого «после». Я просто стараюсь ни о чем не думать. Лишь обнимаю его крепче и закрываю глаза. А когда мне кажется, что Рокэ заснул, я… врагу не пожелаю такой ночи. И все же лучшей в моей жизни не было. Мы вывернули друг друга наизнанку, но так ни к чему и не пришли. Ничего не поняли, будь все проклято! И, когда под утро Алва выскальзывает из постели, бесшумно одевается, я просто стараюсь не шевелиться. Ничем себя не выдать. Он несколько секунд стоит у кровати. Я вижу сжавшиеся в кулак пальцы, вижу, как он невольно тянется ко мне – и тут же отдергивает руку, точно обжегшись.

Он уходит, а я лежу еще примерно час. И каждая секунда этого часа длится, как год. Потом зову ординарца, он приносит мне чей-то запасной мундир и бриджи для верховой езды. Я выползаю из комнаты, завтракаю, шучу, благодарю людей, спасших меня от смерти. Даже пытаюсь прикинуть, что мне говорить Сильвестру, если тот вызовет меня сразу, как я приеду в Олларию. Мы сталкиваемся с Алвой на конюшне. Есть капральский тон, а есть генеральский и, как бы это сказать… тон почти маршала Талига. И вот этим «почтимаршальским» тоном он сообщает мне, что в столицу меня проводит капитан такой-то и его люди, а сам Алва возвращается в лагерь, где ему и надлежит быть. А мне надлежит отбыть к месту службы. Это не обсуждается. Точка. Он небрежно шутит на прощание, я отвечаю в таком же духе. Он уже сидит в седле, а я стою перед ним, мешая проехать. Злость его не портит, но как же страшно, когда у него такие глаза и губы прыгают, будто он хочет что-то сказать и не может. Он дергает головой, при желании это можно принять за вежливое «до встречи», и мне ничего не остается, кроме как убраться с дороги. Так и будет. Отныне так и будет. Смирение – великая добродетель, но то, что он мне даст, я возьму. Я буду ждать этих вырванных у непонятной беды часов и минут. Буду ждать всегда, даже если уже надеяться станет не на что. Не буду стараться попадаться ему на глаза, не стану просить и требовать, просто буду ждать. Этого он мне не запретит.

За взгляд, которым меня наградил этот бездарный генералишка, полагается плаха. И топор! Из-за таких, как он, я и оказался здесь. «Ваше Высочество, нужно подождать. Ваше Высочество, нужно собрать совет. Ваше Высочество, с Вороном не шутят...» Трусливые скоты, вот уж точно – «гуси». Где им понять настоящего стратега?! Хватали меня за руки, вот и дохватались! И Бруно! Подумать только! Эта рассыпающаяся мумия на троне считает, что прислал мне спасителя Отечества! Лучше бы денег прислал побольше, а не пичкал байками о пустой казне. Дядюшка, чтоб его проказа сожрала, сунул мне под бок ызарга, загубившего кампанию. Бруно и его генералы! «Они спасли Дриксен от Ворона», – вот что будут говорить во всех Золотых землях! Вранье, шитое белыми нитками! Если клянчить мир, согласившись на все условия противника, называется спасти Отечество, то я – Леворукий! Фельдмаршалу это даром не пройдет, и дядюшке не пройдет, и наглому генералишке, что сидит рядом. Ненавижу военных.

И вот мы сидим и ждем – точно наказанные школяры, дожидающиеся строгого ментора. А Ворон не изволит торопиться. Я до последнего надеялся – да и все остальные тоже! – что мир подпишет Оллар. Тогда можно было бы вырвать хоть что-нибудь. А еще я надеялся… ведь короли не путешествуют без своей личной охраны – тем более такой трус, как Фердинанд. Мне так хотелось взглянуть на Массимо… будь он проклят, лживая дрянь, белобрысая змея, Лионель Савиньяк, Массимо, Макс… Восемь лет прошло. Почему я не могу забыть?! Не могу забыть и прощать не собираюсь. Только Массимо ни в чем не виноват. Виноват тот человек, который сейчас заявится сюда. Ворон. Он виноват во всем. И он сдохнет, сдохнет, проклиная ту минуту, когда затеял игру против меня. Один способ не сработал, подвели бездарные исполнители – что ж, найду другой. Только бы хватило терпения пережить сегодняшний позор, а потом взять реванш. Эта мерзкая гадина, которая отняла у меня и победу, и любовь, не торопится прийти и взять то, что выиграл благодаря тупости и страху наших военных. И жадности кесаря. Ненавижу, Святой Готфрид, как же я их всех ненавижу.

Я обо всем догадался, когда узнал правду. Прознатчики, приставленные к Ворону, долго мялись и тряслись, пытаясь сообщить поделикатней. Им, видишь ли, было неудобно расписывать нравы высшего света Талига в подробностях. Ведь могли подумать, что они привирают из корысти или желания меня задеть. Но все же нашелся один – то ли отчаянно храбрый, то ли настолько жадный, что ему было наплевать. Рокэ Алва и Лионель Савиньяк – любовники. Их связь началась еще в юности, ведь они родня. Похоже, у Ворона вошло в привычку спать с родичами. Оллар, а потом Массимо. Мерзкая тварь, почему ему было мало короля, всех баб и развратных мальчишек этой проклятущей страны?! Как он посмел… взять то, что должно было быть моим?! Это Ворон заставил Массимо предать меня! Если я сомневался раньше, то теперь уверен совершенно. Какие нужны доказательства? Зачем их вообще искать? Разве мог граф Савиньяк отказать старшему родичу, самому влиятельному человеку в Талиге, на которого даже монарху не пожалуешься? Если бы только встретиться с Максом... я бы все ему объяснил: нет там любви, любимых так не используют! Не заставляют ложиться в чужие постели. Но Ворон щедро платит и за ласки, и за службу. Он может себе это позволить! Близнецы Савиньяк получили генеральские патенты, младший чуть раньше старшего. За что же дали чин генерала придворному? Не надо думать долго! Если Эмиль заслужил свое звание в Ренквахе и нынешней кампании, то где мог его заслужить Лионель? И как? Позволяя кэналлийцу брать себя… или они меняют роли, хотя по Ворону не скажешь, что он может на такое пойти. Нельзя сейчас думать об этом, а не то я не выдержу. И прикажу болвану-охраннику встать в галерее и застрелить в упор Первого маршала Талига. Это очень даже легко устроить, вся загвоздка в том, как потом замести следы. Один раз не вышло, хотя наемники старались. Не одному мне нужно, как воздух нужно, чтобы Ворон отправился в Закат к своему хозяину, но все пули и арбалетные болты летят мимо, ловушки не срабатывают, а тварь наслаждается жизнью и калечит ее другим. Какими средствами он подчинил себе Макса? Я не верю в высшие силы, но как заставить Массимо, моего гордого, свободного, как птица, Массимо делать такие вещи? Лгать, интриговать, убивать, стоять у трона трусливого дурака? Отказаться от войны, от наград, день и ночь сторожить покой нужной Ворону и Дораку марионетки? Алва сломал тебя, да? Если б не твой любовник, перед которым трепещут короли и князья Церкви, ты остался бы со мной? Я точно знаю, что остался бы. Ведь ты не всегда лгал, Макс, я был тебе нужен. А мне никто не был нужен больше. Как я тогда не сошел с ума? Как-то выдержал, но Ворон ударил меня вновь.

Генералишка начинает ерзать в своем кресле, я поднимаю глаза на высокие двери. Гвардейцы выпрямляют и без того прямые спины, сдвигают мушкеты. Все, позорный ритуал начался. Сейчас я увижу человека, о котором думал так много, что в самые черные ночи он виделся мне, будто наяву. Даже сам Создатель не осудил бы меня за мою ненависть. До каких пор Всеблагий будет позволять жить такому ублюдку?! Но, если Бог не торопится вмешаться, люди должны исполнить веление Его. Это постулат «истинников», и я с ним согласен.

Двери распахиваются, церемониймейстер подает знак, герольды поднимают фрошерский штандарт, а у меня шевелятся волосы на голове и темнеет в глазах. От бессильной злобы, ведь нельзя убить прямо сейчас!

Он входит в двери первым, за ним невысокий плотный человек в дорогой черной мантии. Родной дядя Массимо, Гектор Рафиано, притчами и пером закрепивший победы любовника своего племянника. Неужели Рафиано плевать на то, что всесильная сволочь губит сына его сестры, губит всех, к кому прикасается? Слыхали мы про Джастина Придда! Ловко сделано, только зачем? Заставить полюбить, потом извалять в грязи и отдать на расправу. Ворону так часто достается счастье быть любимым, его боготворят, ради него идут на все, а ему плевать! Если бы меня любили так, хоть раз в жизни так любили… Возьми себя в руки, немедленно! Он сейчас подойдет сюда и сядет напротив, он не должен заметить, и никто не должен…

– Рокэ, герцог Алва, владыка Кэналлоа и Марикьяры, Первый маршал Талига…

Герольды представляют нас друг другу, какое счастье, что ничего не нужно говорить самому, иначе я бы не выдержал. А сейчас одна статуя в черном с серебром сидит напротив другой статуи в черном с белым. А между нами стоит светловолосый призрак. Я так ясно вижу Массимо, что горло перехватывает. Вот он поправляет непослушную прядь, улыбается, ямочки очень хорошо видно… Чужой и все твари, я не могу убить свою иллюзию, не могу убить в себе то единственное, что осталось мне. Кроме ненависти.

Все в один голос твердят, что Ворон красив. О да! Это истина. Но как же он отвратителен! Каждая прядь в густой шевелюре, каждый взмах черных ресниц, каждый оттенок невозможно синих глаз, каждый жест затянутой в белую перчатку тонкой, сильной руки. Ненавижу. До боли, до смертного ужаса, до пьянящего восторга. В этом смысл. В победе над ним и власти над тем, что имеет он и что дурацкая судьба не дала мне.

– Мы, Годфрид Пятый, повелитель Дриксен, Северной Марагоны и Эннебауэр сим подтверждаем…

Мне хочется вырвать у герольда позорный мирный договор, итог трехлетней войны, где черным по белому написаны названия земель, которые Дриксен отдает Талигу. Это во многом формальность, ибо армия Ворона уже заняла большинство из них. Но он хочет большего, и мы вынуждены отдать, иначе, как твердит Бруно, Алва двинет войска дальше. А прознатчики донесли: Алва поклялся, что, если мы откажемся от его условий, он пойдет на Эйнрехт. И никто его не остановит.

– Мы, Фердинанд Второй Оллар, повелитель Талига и Северной Марагоны, сим подтверждаем…

Вот оно. Минуту назад Северная Марагона принадлежала Дриксен, а теперь принадлежит Победителям лягушек. Старая свинья кесарь в своем письме утверждает, что в этом виноват я. Он потребовал моего присутствия на мирных переговорах – на капитуляции, что играть словами! – под угрозой плахи. Мне пришлось это проглотить, и я отделался всего лишь грядущей высылкой в Гаунау. Восемь лет назад дядя проделал то же самое. Тогда он заставил меня слушать, как послы Дорака и Ноймаринена зачитывали список претензий, которые были удовлетворены – ведь на руках у послов имелась копия моей подписи под тайным договором, украденным Массимо. Украденным по приказу этой твари, что сейчас слегка улыбается! Откидывает голову назад, щурится и делает знак распорядителю. Ворон распоряжается всем, будто владыка Золотых земель. По какому праву?! По праву победителя, но не вечно ему побеждать! И не может Лионелю Савиньяку быть так же хорошо с ним, как было со мной! Не может.

– Ваше Высочество, соблаговолите подписать.

Прежде чем взять перо, я несколько секунд сижу неподвижно, иначе руки будут трястись, и я себя выдам. И подписываю одним росчерком – позор надо глотать быстро. Я бы выиграл, не будь здесь этой своры военных, не будь дядя так труслив и жаден. Все из-за них.

Лист, который я только что держал в руках, ложится перед синеглазым человеком в черно-белой перевязи. На его лице появляется выражение такой вселенской скуки, что за одно это можно убить. Он берет перо, чуть склоняется над столом и… вдруг ловит мой взгляд. Смотрит на меня, смотрит в упор. Спокойно, внимательно. Без торжества, без насмешки. Как у человека могут быть такие глаза? Все знающие и все понимающие, в них безмерная сила и уверенная дерзость. А еще – острота жизни, самой ее сердцевины, каждого мига – ликующего и страшного.

Я застываю на своем месте, будто меня пригвоздили к стулу, а пальцы Ворона, пальцы, ласкающие и держащие в узде человека, которого он отнял у меня, небрежно сжимают перо, и оно скользит по бумаге.

Фридрих Дриксен, г.р. 362, месяц Весенних Молний. Старший сын Фридриха Дриксен-старшего и Хельги, герцогини Флоссен, дриксенской подданной. Брат Зигмунд, г.р. 365.

Образ Фридриха-старшего с редким талантом воплотил Оскар Уайльд – у него таких героев много. Легкомысленный, неглупый, не слишком честолюбивый, довольно-таки эгоистичный. Гедонист до мозга костей, Фридрих единственной целью жизни ставил личный комфорт. Был известен как меценат, очень любил и неплохо разбирался в искусстве. Нередко вмешивался в заговоры – из-за собственного слабоволия – и, попадаясь, мгновенно «сдавал» соумышленников. При этом ненависти к брату он не испытывал; впрочем, особой любви тоже не питал, но на настоящую измену не решился бы никогда. Кесарю это было прекрасно известно, может, потому он и терпел все выходки младшего брата.

Отец и мать Фреда и Зигги не слишком хорошо уживались между собой. Принцесса Хельга, несмотря на северную кровь, была натурой увлекающейся и страстной – темперамент Фред во многом унаследовал от нее. Но поскольку мужа, в основном, не интересовали супружеские радости, она очень быстро начала искать развлечений на стороне: влюблялась в каждого нового кавалера «на всю жизнь», бурно скандалила, еще более бурно расставалась – и вновь сходилась. Эта черта матери, а также ее общая несдержанность и стали причиной, по которой Фред с детства уверился: женщины – создания пустые, слишком «громкие», от них вечно жди беды, и доверять им нельзя. Отца Фред очень любил, но рано понял, что до сыновей, равно как и до всего остального, принцу Фридриху дела нет. Впрочем, любви к отцу это не убавило.

Характер Фреда установился под влиянием лучшего друга отца. Того можно было бы сравнить с Петронием, будь Петроний жаден и некрасив. Тем не менее граф Стефан Норрик фактически вел все дела семьи принца, мягко руководил Фридрихом-старшим и решал проблемы Хельги. Вот тут честолюбия хватило б на всех дриксов разом! Когда стало ясно, что своих детей у кесаря не будет (дважды вдовец, обе жены умерли, не оставив даже дочерей), Норрик сделал ставку на Фреда. Принцесса Хельга к тому времени начала выживать из ума, принцу Фридриху же судьба сына была безразлична. Стефан взялся за обучение Фреда. Именно ему Фред обязан по-настоящему широким образованием, мало чем уступающим уровню семьи Алва. Единственное – Стефан полагал, что военная служба Фреду ни к чему. Мальчика учили стратегии и тактике, но практику не заменит ничто, а граф Норрик подопечного очень берег. Еще бы, он столько в него вложил! Стефан был гомосексуалистом, и, когда Фреду стукнуло 15, он попросту забрался в постель к наставнику – впрочем, тот не слишком возражал. Стефан сделал все возможное, чтобы первый опыт для юного девственника прошел совершенно безболезненно. Между графом Норрик и Фредом существовала определенная привязанность, обусловленная общими интересами, одиночеством подростка и его восхищением умным человеком.

В 378 году при довольно странных обстоятельствах умер отец Фреда, и Стефан начал усиленно пропихивать нового принца Дриксен на «пост» наследника. При этом он несколько перестарался, настолько, что угодил в тюрьму за беспрестанные заговоры, где в скором времени и умер. Фред долгое время был уверен, что отца убил старший брат, и это весьма осложняло отношения дяди и племянника. Оставшись с сумасшедшей матерью, безвольным младшим братом, который пошел в отца, Фред не растерялся и твердо встал на путь, уготованный многим в его положении. Заговоры, интриги и похабные скандалы следовали один за другим. Очень быстро Фред понял, что залог его успеха – победа над Талигом. Другое дело, что бесперспективность такой войны и ее крайняя опасность для Дриксен до него не дошли и по сей день.

Уже при жизни Стефана юный принц почти совсем отказался от связей с женщинами. Дальше он стабильно выбирал любовников, скажем так, брутального типа. Мужчин, которые так или иначе могли показать власть, стукнуть кулаком и подчинить его себе – но только в постели. Натерпевшись бед и реальных предательств со стороны знатных партнеров, Фред в итоге начал искать развлечения в среде простолюдинов, дабы не давать против себя козырей.

В 390 году принц Дриксен женился на дочери Великого герцога Гаунау Элеоноре, которая родила ему дочь. Отношения с женой заключаются в редких встречах и куда более частых скандалах, в основном на почве дележа приданого. Наследником кесарь его так и не сделал, чему весьма способствовали регулярные провалы во внешней и внутренней политике. После катастрофической для Дриксен кампании в Северной Марагоне, кесарь серьезно рассматривал вариант тюремного заключения принца или домашнего ареста с неопределенным сроком. Но настроенная на войну с Талигом знать пустила в ход интриги, и Фред отделался почетной ссылкой. Слабое здоровье принца Зигмунда не оставило кесарю выбора, и Фред на данный момент – ближайший кандидат на трон.

[1] Примечание к подробностям биографии Фридриха, рассказанным Алвой. Поскольку в текст они никуда «не встают», а значение, имхо, имеют, изложу их тут. Дело в том, что Рокэ выдает сведения, переданные ему кардиналом Дораком, после того как Алва, получив письмо Неля из Ардоры, срочно принялся наводить справки о Фридрихе. Рокэ был напуган и самой ситуацией, и тем, что все слышанное им о наследнике кесаря укладывалось в три слова: «жестокий, развращенный честолюбец».

Но историческая справедливость к герою требует сказать правду. Алва, конечно же, не врет, Дорак тоже не соврал. Немного напутали прознатчики, работающие в Дриксен. Так мальчик-проститутка превратился в невинную жертву. Нильс Хольг действительно в течение нескольких дней по доброй воле обслуживал Фреда и его приятелей, но высокородняе клиенты, обидевшись на неловкое слово, вышвырнули его, заплатив много меньше, чем было оговорено. С ума он не сходил, хотя состояние у него было не ахти. Матушка мальчика, содержательница публичного дома, устроила скандал, подговорив сына сказаться сошедшим с ума от издевательств. В итоге Фред платил большие отступные. Каданский подданный граф Тэнк, бывший в течение пары месяцев любовником Фреда и одного из его приятелей, попытался шантажировать принца, что и привело к упомянутой расправе. Но с двумя уточняющими моментами: глаз ему никто не выкалывал, гениталии не отрезал. Однако жестокое групповое изнасилование имело место быть, после чего графа бросили умирать в канаве. Этот мерзкий случай стоил Фреду опалы.

Кроме того, Алва наслушался еще массу историй, передавать которые не счел нужным, поскольку посчитал – и справедливо! – их сплетнями. Ограничился лишь официальной инфой. Но и ее ему хватило, а кому бы нет?

Я ТЕБЯ НЕ ОТПУСКАЛ