Не отмыть ножа мне

Талиг, Старая Эпинэ, окрестности города Сэ. Месяц Летних Молний, 371 г. К.С.

В карете удобно, только скучно ужасно. Конный считает повороты, тот, кто едет на телеге – ухабы… или как там? Левое заднее колесо на каждой кочке чуть поскрипывает. Отвалилось бы совсем – тогда мне, может, разрешат сесть в седло. Но рытвин на этой дороге не так уж и много, не сломается карета. А значит, долго еще трястись на дурацких подушках… если как-нибудь не надуть мэтра Рэйли. Только вид делает, что спит, а чуть шевельнись, голову вскидывает. Строгий. Недаром отец так его ценит. И мама никогда не возражает – как бы он нас ни наказывал. Но и его обмануть можно. Карлито до сих пор не понял, где ошибается учитель, а ведь это проще простого! Я так в самую первую встречу с седовласым надорцем заметил: стоит сыновьям герцога Алва начать вести себя, точно их родители крестьяне какие-нибудь, всезнайка-мэтр тут же теряется. Вида не показывает, а вот усы сразу же смешно топорщатся. И если сказать сейчас мэтру, что я себе уже всю задницу отбил на этих кочках, минута форы мне обеспечена. Успею выпрыгнуть в окно, а лошади рядом. Чужой с ней, с вывихнутой лодыжкой, до ближайшего вороного как-нибудь доберусь… или лучше каурого взять? У каурого бабки длиннее, зато вороной так и играет глазами – тоже пробежаться хочется, наверное! Решено, берем вороного. И хорошо, что окно опущено, жарко же. Зной в Эпинэ сухой, душный – не как дома. Мама сказала, что мы здесь письма от отца будем ждать, а потом поедем к нему в Ноймар. Ноймар! Увидеть бы поскорее, а у родни можно долго не гостить. Карлито, правда, будет против отъезда. Ха! Почему братец такой доверчивый? Сказал ему какой-то болван, что красивее уроженок Эпинэ в Талиге девушек нет, а он и поверил. В Ноймаре тоже девушки есть, а еще там пушки, армия и война. И отец, только об этом лучше не думать. Отцу некогда, ясно? Должно быть ясно, только вот… и никакого тебе «только»!

Карлито смеется, говорит, что лишь девятилетний мальчишка сменяет девушек на пушки. Да если б девушек!.. Хорошо хоть Ариго родней не приходятся, можно с Ги и не разговаривать. Был бы хвастун трусливый родичем – так мама и мэтр замечаниями бы замучили. Но с малышами Савиньяк я буду вежливым, хотя о чем с ними разговаривать? Они ж маленькие совсем, читать еще не умеют, да и капризные, наверное. Сколько же им – четыре, пять? А вообще интересно на близнецов посмотреть! О, вот и мэтр проснулся!

– Сударь, советую сесть подальше от окна. Может продуть ненароком, – как же, продует! Мэтр Рэйли сам, наверное, в детстве старших не слушался, вот и понимает все. Только б ставни не поднял!..

– Мэтр, меня что-то мутит, – и голову в окошко. Ну что? Съел?

– Если вас мутит, откиньте голову на подушки и закройте глаза, – вот хитрюга усатый! Слуги говорят, что дор Рэйли ловок, как кошка. Ну и пусть себе ловчит – а Рокэ Алва в замок кузенов въедет верхом.

– Ну что вы, мэтр! Матушка не одобрит такого неуважения.

– Госпожа герцогиня отлично разбирается и в сословных отношениях, и в детских болезнях, а посему, вне сомнения, одобрит, если ее сын позволит себе некоторые вольности в присутствии нетитулованного дворянина – своего наставника, к тому же. А вот показная скромность вам, сударь, не удается. Неудачная тактика, весьма, – мэтр качает головой, осуждающе хмурясь. Ладно, посмотрим, кто кого.

– Одобрит? Разве не вы два месяца назад лично отчитали Карлоса за то, что он нагрубил рэю геренте? Сказали тогда: «Будущий правитель должен быть всегда вежлив с подчиненными и низшими. Должен знать, что не добьется уважения подданных, если сам их не уважает. Унижая других, вы унижаете себя, помните об этом, маркиз Алвасете», – и матушка с вами согласилась.

– Зато казуистика вам удается куда лучше. Вы делаете успехи, – одобрительно кивает. – Еще немного, и я решу, что вы всего лишь поддерживаете беседу, а вовсе не стараетесь заговорить мне зубы.

– Тогда давайте побеседуем, мэтр Рэйли. Я мало знаю о нашей родне в Талиге, а выглядеть перед кузенами неотесанным болваном не хочется. Расскажите мне о Савиньяках, – финт с «задницей» уже не пройдет. Пойдем в обход.

– Ну что, братец, задницу себе еще не отдавил, на подушечках этих? – Карлито осаживает коня возле кареты, хватается за раму и прямо с седла прыгает внутрь, на треклятые подушки. Здорово! Удачно ритм поймал, но глупость все-таки ляпнул. Ну и что, что десять минут назад я сам хотел взять мэтра проверенным способом? Младшему можно, а Карлито лучше бы коня привязал.

– Маркиз, вы решили и шею брату свернуть – в дополнение к лодыжке? Оставьте прыжки для уроков верховой езды. Поведайте нам лучше о родственных связях герцогов Алва с домом графов Савиньяк. Госпожа герцогиня непременно проверит это.

– Госпожа герцогиня так будет рада встрече с госпожой графиней, что и думать забудет про какие-то связи! – Карлос чуть толкает меня в бок и все же цепляет повод за скобу. Значит, еще что-то придумал. Но из кареты я выберусь сам, и не нужна мне ничья помощь! – С родней в Талиге все очень просто, мэтр. Вот с багряноземельцами я путаюсь, – брат еще и подмигивает для верности. А вот это уже лишнее – хитрец усатый непременно заметит.

– Маркиз, вы решили потрясти нас историей герцога Алонсо и графини Раймонды? Не стоит, право. А известно ли вам, что маленькие кузены доводятся вам родней и со стороны Рафиано? – как спокойно мэтр говорит! Почти как отец, только отец смотрит по-другому – без интереса, словно ты ничем не можешь его удивить, обрадовать… словно он не видит того, что хочет видеть, и потому ему все равно?

– Слыхал, Росио? Еще родня! – Карлос хохочет во все горло. Похоже, он никогда не думал, что отец нарочно выбрал такого учителя – похожего на себя и в чем-то главном – совершенно другого. – С Рафиано мы, наверное, еще при Талигойе породнились?

– Еще скажи при Анаксии! – если разыграть ссору, мэтр точно немного отвлечется. Но надорец откидывается на спинку сидения, на миг прикрывает глаза, а потом спрашивает не терпящим возражения тоном:

– Кто сказал: «Я ценю заслуги отца дороже несчастья дяди»?

Карлито принимается старательно рассматривать обивку кареты. Не знает!

– Э… император Анэсти? – не угадал, вон как мэтр морщится. – Ну что ты смеешься, Росио? Сам же тоже не знаешь!

– А мне не обязательно, – я фыркаю и мстительно прибавляю: – Сам же говорил, что я еще маленький, – увернуться от затрещины легко, но мэтр поднимает руку.

– За драку вы до конца поездки останетесь в карете, маркиз. А теперь… что вы оба слышали о Родриго Алве? – ну и вопрос! Мужчин с таким именем в нашем роду было не меньше дюжины, и половина чем-то прославилась. – Нет, я не имею в виду внука Рамиро Второго, пропавшего в Мон-Нуар. История, связавшая вашу семью с домом Рафиано, началась приблизительно в сто восьмидесятом году нынешнего Круга…

Снова скрипит на ухабе колесо, жеребец Карлоса сердито всхрапывает, но голос мэтра – звучный, с неожиданно низкими нотами – словно распахивает окно в другой мир, где нет ни скучных карет, ни глупых мыслей.

Брат соберано Рикардо был еще молод, но успел получить на войне множество наград. Война закончилась, но Родриго Алва не вернулся домой. Почему так случилось, никто не знал; ходили слухи, что Родриго не ладил с братом. Впрочем, о самом соберано тоже болтали всякое и часто называли просто сумасшедшим. Как бы то ни было, после войны Родриго предпочел поехать в графство Рафиано вместе с соратником и другом по имени Марк. Марк приходился наследником графу Рафиано, а еще у графа была дочь – шестнадцатилетняя красавица Алоиза. Как заведено от века, Родриго и Алоиза полюбили друг друга. Отец девушки был рад такому выбору, и на Осенний Излом должна была состояться свадьба, но за четыре дня до праздника к берегам Рафиано пристал корабль под знакомым флагом.

– С Марикьяры? – Карлито даже пальцами в раму вцепился – так ему интересно. Еще бы!

– Да, маркиз. С Марикьяры. Сам глава рода Салина приехал просить родича вернуться домой, ибо брат его действительно сошел с ума. Соберано Рикардо выгнал всех советников, а кое-кого велел повесить или утопить. Он заперся в своих покоях и никого не принимал. Жители Алвасете начали шептаться, что соберано разговаривает со Стихиями, но немногие оставшиеся при правителе слуги утверждали: лживый и жестокий советник Пауло Пера взял власть в свои руки. Так гласит легенда.

Салина рассказал Родриго, что абилитадо[2] Пера устроил в столице Кэналлоа резню, натравив на богатых и знатных горожан свору своих цепных псов – привезенных неведомо откуда рубак. Пострадали все, даже простой народ начал роптать. Тогда рэй Салина решился поговорить с родичем. Целый месяц пытался он проникнуть к соберано, а когда добился своего, проскользнув мимо врагов, Рикардо приказал бросить его в темницу, а с ним заодно – супругу свою и сына и наследника, Рикардо-младшего. Чудом удалось им избежать казни, но рэй понял, что родич его безумен. Родриго, выслушав такие речи, пошел прощаться с семьей Рафиано и своей невестой. Алоиза обещала ждать. Через полмесяца Родриго высадился в бухте Алвасете. С ним был только слуга, но моряки узнали брата соберано, и весть о его возвращении распространилась по городу, как пожар. Люди бежали к Родриго и рассказывали о своих бедах, умоляя его вмешаться, образумить брата. У кого-то наемники Перы убили близких, кого-то разорили или подвергли несправедливому наказанию. И знать, и простые горожане встали на его сторону, и Родриго взял штурмом собственный замок, ибо наемники, страшась справедливого возмездия, отчаянно сопротивлялись.

– Почему нам никогда об этом не говорили? – глаза Карлоса задумчивые и грустные – он таким редко бывает. А мэтр щурится невозмутимо:

– Вот теперь говорю. Эта история весьма поучительна, и я советую обратить внимание не только на ее романтическую сторону.

– Погодите, маркиз. Удивительное дело, два брата, а такие разные. Мне всегда казалось, что кровь талигойцев и морисков весьма причудливым образом перемешалась в вас, господа. Вы, маркиз, просто вылитый шад, а вот ваш брат, вероятно, больше северянин. Он гораздо младше вас, а еще ни разу меня не перебил…

– Мэтр Рэйли, я помолчу, вы только дальше расскажите! Этого точно нет в архивах.

Когда наемники были убиты, а Пауло Пера схвачен, Родриго встретился с братом и понял, что тот живет в своем мире, куда другим смертным нет доступа. К Рикардо приглашали лучших лекарей Багряных земель, потом знахарей и колдунов, пока один из последних, очень чтимый в народе за умение предсказывать будущее, не поведал о проклятье древней крови. Есть, дескать, пять избранных родов, мужчины которых время от времени сходят с ума из-за некой Силы, что передается из поколения в поколение. Родриго не поверил услышанному, но делать было нечего. Понял он, что брат в преступлениях, творимых именем его, неповинен, но править далее не может. И тогда, поселив безумца в почете и под надежной охраной, решил, как положено по закону Талига, объявить его преемником Рикардо-младшего, коему и десяти лет не было, тем паче отец мальчика вскоре умер. Но едва горожане и знать прослышали о намерении Родриго, как начались волнения. Люди называли Родриго Избавителем и, вопреки кэналлийскому обычаю, падали ниц, когда он проезжал по городу. Они не хотели правителя-ребенка, на котором лежала печать отцовского проклятья. Родичи и приближенные долго уговаривали Родриго занять престол Кэналлоа. Страна воистину нуждалась в сильной руке, и Родриго, после долгих раздумий, назвал себя соберано. Будучи, однако, человеком справедливым, сделал он наследником племянника, намереваясь передать ему власть, как только Рикардо-младшему исполнится двадцать четыре года.

– Мэтр Рэйли, а разве так можно? Майорат не позволяет…

– Я зря похвалил вас за сдержанность, сударь. Впрочем, вопрос вы задали верный. Герцоги Алва хоть и приняли майорат вместе с талигойским титулом, но приняли лишь номинально, ибо Алва-ар-Заллах – или Альбин Борраска, если угодно, – в завещании своем указал недвусмысленно: «Все мои потомки мужеска пола имеют равное право на землю, моим мечом добытую», – мэтр слегка улыбается и выглядывает в окно, за которым проселки сменились предместьями. Скоро город Сэ, и дальше – замок.

– Значит, и отец, и я, и Росио имеем равные права на Кэналлоа и Марикьяру? – странно, что Карлито этого до сих пор не знает, но до чего же чудно! Неудобный какой-то обычай, опасный…

– Совершенно верно. По кэналлийскому закону это так, и не стоит забывать, что майорат на вашей земле в любой момент может быть отменен, как это сделал Родриго.

Брат сводит брови и долго молчит, а потом произносит почти шепотом:

– Я бы объявил соберано Рикардо-младшего, иначе получается несправедливо.

– А если бы люди убивать друг друга начали – что, справедливо бы было? – И почему Карлито не понимает простой вещи? – И на стороне Родриго был закон, ты же слышал…

– Знаешь, братец… мне бы не хотелось, чтобы ты когда-нибудь решил меня свергнуть, – улыбается Карлос. И правда, смешно. Титул и герцогская цепь – это красиво, но скучно-то как! Отец, мама, да и все остальные Карлоса ругают куда сильнее – и все потому, что он старший и станет герцогом. А вот моряком стать не сможет – а я смогу.

– Свергать? Делать мне больше нечего! Но Родриго все равно поступил правильно.

– Ты, Росио, прямо как отец. Главное – правильно поступить, а что жестоко – плевать!

Сердце вдруг начинает стучать очень быстро. Выходит, Карлито тоже так думает? И не говорил никогда…

– Господа, если вы дослушаете до конца, у вас, возможно, поубавится желания спорить, – мэтр хитро щурится, точно как кот. Наверняка что-то придумал, но уж слишком интересно дослушать.

Без радости стал Родриго Алва соберано Кэналлоа. Помолвку с Алоизой Рафиано ему пришлось расторгнуть, ибо не хотел он, чтобы его собственные сыновья враждовали в будущем с Рикардо-младшим. Девушка не держала на несостоявшегося мужа зла, лишь велела передать, что не полюбит никого более и посвятит себя заботе о племянниках. Но на этом беды Родриго не кончились. Король Людовик Первый Оллар, прослышав о творящемся на полуострове, объявил, что вмешиваться не станет, но не признает узурпатора своим вассалом и талигойским герцогом. Соберано в ответ велел закрыть горные перевалы, но в душе был опечален таким решением союзника. К счастью, король Оллар в скором времени разобрался во всем и лично прибыл в Кэналлоа, желая примириться. Людовик и Родриго встретились и заключили новый союз, в ознаменование коего король увез с собой в Талиг Рикардо-младшего. Но невесело было на сердце Родриго. Легенда гласит, что с того дня, как Алоиза Рафиано вернула ему браслет невесты, никто не видел улыбки соберано и никто не слышал о его сердечных привязанностях. Король же Людовик полюбил наследника Родриго, как собственных детей. Однако в восемнадцать лет Рикардо-младший погиб на войне. Через год Родриго и Алоиза поженились и, говорят, не было никого счастливей их. Старший сын этой пары вошел в историю под именем Белого Ворона и долгие годы был кансилльером Талига.

Мэтр задумчиво улыбается, Карлос молчит... ой, карета уже миновала столб, на которой красивой вязью написано, что замок Сэ в хорне пути. Похоже, надорец заговорил мне зубы! Но такая правдивая и страшная легенда… жаль безумца, жаль его сына, и больше всего жаль Родриго. Но усадьба кузенов уже близко, а я все еще сижу на дурацких подушках! Пора выбираться. Проще всего отвязать жеребца Карлито, но стоит только руку протянуть к поводу, и мэтр Рейли насторожится. А что, если…

– Тебе плохо? Дай помогу, – ого, если даже брат поверил, мэтр точно попадется!

– Ничего не плохо… просто укачало немного, – прижать руку ко рту, жаль, побелеть по заказу не получится.

– Сударь, что же вы молчали? Пепе, останови! – поверил! – Вылезайте-ка из кареты!

На ногу ступить все еще больно, но вороной с белой звездочкой во лбу рядом, совсем близко:

Матушка как-то сказала: «Вы, Рокэ, с животными добрее, чем с людьми». Может, и правда так. А вороной слушается, переступает тонкими ногами – и вдруг сгибает передние, приглашая сесть в седло. По глазам видно, что не по нутру ему было бежать за каретой, как собачонке!.. Жесткая грива под пальцами, кружащая голову высота, сердце падает куда-то, а потом начинает колотиться где-то в горле – словно за обедом залпом бокал вина выпил. Хорошо! Уцепиться за гриву, дотянуться и, наклонившись к острому уху, шепнуть: «Вперед, Лусеро[3]!» – и жеребец срывается с места, благо, я стремена поймать успел.

В спину крики, а мы не слышим и не остановимся – ни за что. Уши закладывает, и теплый ветер в лицо, и вот уже каменные ворота с гербами, и олень, взвившийся в прыжке… а Лусеро может еще быстрее, я это знаю, а откуда – не понять. И стоит чуть свести колени, как жеребец будто с ума сходит. Хорошо, что у меня лодыжка вывихнута, а не колено, иначе из седла бы вылетел!.. Несемся по длинной аллее быстрее урагана, и вот поворот, большой камень, стой же, красавец, стой! Послушался. Счастье, что послушался, не то я трех человек убил бы. Перед мордой Лусеро замер мальчишка – чуть младше меня, но не то чтобы маленький… светлые вихры, и смотрит прямо, не испугался. Глаза у него немного раскосые – черные, огромные, но не такие, как у Карлоса или мамы, а посветлее. Странно так говорить про черный цвет, но красивые у него глаза! За его спиной точно такой же мальчик, а поодаль – длинный мужчина в темном камзоле без перевязи и шпаги. Ой, да это же и есть кузены Савиньяк – они же близнецы! А мужчина, видно, их воспитатель, раз оружия нет.

– Сударь, прошу простить мою невоспитанность.

Мальчишка моргает и вдруг решительно встряхивает волосами. И солнце сразу тускнеет – ведь у него не волосы, а золото.

Мальчишка приоткрывает рот – интересно, Эмиль это или Лионель? – но брат его опережает. Подходит ближе и берет повод... хорошо, что Лусеро послушный и не покалечит.

– Вам… тебе помочь? – второй мальчик смелее брата. Или не смелее, а… потому что первый, по-прежнему молча, протягивает мне руку. – А тебя Рокэ зовут, да?

– Да, – киваю я, – Рокэ Алва. А ты Эмиль или Лионель? – странно как! Разговариваю я с одним, а смотрю все время на другого, и он на меня смотрит так, будто мальчишек на лошадях никогда не видел. Жаль, что спешиться не могу, лодыжка-то болит.

– А ты догадайся, – это первый, наконец, заговорил. И голос у него не такой как у брата – ниже и жестче. Длинный воспитатель морщится, но не вмешивается, только поклонился издали. Наверное, не одобряет, что мы сразу перешли на «ты». Наш мэтр тоже не одобрит, но мама сказала: «Если вы подружитесь с сыновьями графини Арлетты, я буду довольна». Да и странно было бы говорить им «вы» – неправильно как-то. Потому что они славные, очень славные оба, только разные! У первого на пальце кольцо… большое для него еще, но все понятно…

Они оба хохочут. Не ломаются нисколько, здорово!

– Мы тебе пещеру демона покажем, хочешь? И дерево, с которого всю округу видно – если на самую верхушку залезть. А еще псарня есть... хочешь на охоту поехать? У нас тут и зайцы, и кабаны, и даже лоси попадаются! – теперь братья говорят хором, и разница теряется, но я все равно понял.

– Хочу, спасибо. А ты – Эмиль. – Оба хлопают глазами. И чего удивляться? У мальчишки, которого я чуть не сбил, на пальце перстень наследника – продолговатый алый камень в золотой оправе. Лионель Савиньяк, граф Лэкдэми, старший сын графа Арно Савиньяка – не зря мэтр Рэйли нас геральдикой мучил. Но я их и без перстня не спутаю. Интересно, а остальные путают? – Я догадался, так что теперь ваша очередь загадки разгадывать. Кто сказал: «Я ценю заслуги отца превыше несчастья дяди»?

Переглядываются, думают. Лионель забавно хмурится и выдает уверенно:

– Марк Рафиано сказал, точно! – Эмиль даже подпрыгивает от радости, а я прошу Лусеро снова встать на колени. Эх, друг, извини, недолго тебе бегать осталось! Сейчас обоих запрут – тебя в конюшню, а меня – в комнаты, но у меня кузены есть.

– Забирайтесь! Я вас с братом познакомлю, а то пока кортеж дотащится, – они опять хохочут и усаживаются за спину, маленькие сильные ладони ложатся мне на плечи. Лионель наклоняется, щекочет шею дыханием:

– У тебя нога болит, да? – как он догадался? Непонятно. А от него пахнет летом, и скошенным лугом, и еще железом немного. Мы шагом едем навстречу каретам, пропускаем первую: мама моей выходки и не заметила, шторки опущены. Спит, наверное, она последнее время много спит… камеристки болтают всякое, но не верю, что мама болеет. Не хочу верить! А Карлито и мэтр Рэйли уже в седлах. Брат улыбается, надорец тоже доволен, только вида не показывает, но усы так и топорщатся.

– Мэтр, а я знаю, чем прославился Марк Рафиано! И позвольте представить вам его прапраправнуков, – близнецы за спиной смеются, Карлито просто пополам в седле сгибается от хохота, а мэтр трогает поводья:

– Чудесно, сударь, что вы познакомились с кузенами, только это не тот Марк Рафиано.

Мне отчего-то смешно ужасно, да еще Лионель придвигается ближе и щекочет скулу волосами. Я поворачиваюсь и обнимаю его за плечи:

– Ну и ладно. Зато прапраправнуки точно те самые.

Ноймаринен, город Ферра. Месяц Зимних Волн, 372 г. К. С.

Этот дом после Сэ и Ноймара кажется страшно тесным, но маме и тете Летте здесь удобно – ставка близко. Я тоже радовался, что отец рядом. Только сейчас и понял, насколько радовался… дурак. Какая разница, рядом отец или за морем? Все равно я его почти не вижу, и дела ему до меня нет. Нужно просто это раз и навсегда понять и больше никогда ему не навязываться. А я и не навязывался. Но хоть полчаса он мог со мной поговорить, хоть минуту? Даже не говорить, просто позволить побыть рядом?! Не прогонять вот так… «Арно, я думаю, нам лучше заняться завтрашним авангардом, а компания висельников и утопленников пусть отправляется спать». Он и наказать меня сам не может, ему некогда! Мэтру велел отчитать. Надорец старается, он-то тут ни при чем, мы ведь правда шумели – портьеру порвали, окно разбили… но пусть бы отец сам ругал! Мама и Карлито его немного интересуют, а я – просто пустое место, что бы ни сделал – не заметит. Только отчета требует: как уроки учу, как верхом езжу, как с людьми разговариваю, и то не с меня – с мэтра Рэйли. А хуже всего, что понимаешь: свинство и мерзость так думать! Идет война, до тебя ли Первому маршалу? И нечего обижаться, не маленький уже. Отцу некогда обращать внимание на тех, от кого пользы ни на суан, а от меня пока пользы нет, но будет. Будет, сказал! Я ему докажу. И нечего беситься. Только бы мэтр убрался подальше или замолчал – так нет, бубнит:

– Отдаете ли себе отчет, сударь, что находитесь в доме, принадлежащем магистрату города Ферра? Окно и портьера – пустяки, но вы должны помнить, что старше, а следовательно, не должны подавать дурной пример братьям Савиньяк и маркизу Ноймару. Они во всем вам подражают и повторяют ваши выходки, а оные временами далеко выходят за рамки дозволенного. Господин герцог очень недоволен вашим поведением.

Недоволен? Ну надо же! Сказал бы прямо: господин герцог недоволен тем, что у него под ногами путается никчемный мальчишка. Карлито отец взял в войска, а я даже просить не стал, чтобы на отказ не нарваться.

– И какое господин герцог определил для меня наказание?

Мэтр смотрит на меня удивленно и даже… испуганно. Но я вежлив, о, очень вежлив, аж скулы сводит.

– Никакого, сударь. Он просто приказал мне убедить вас в необходимости больше времени посвящать учебе, а не глупым забавам. Вы должны помнить об ответственности. Бить стекла – это не дело…

Далось им это стекло! Его вообще-то Нель разбил, но какая разница?

– Я понял, мэтр. Стекол больше бить не стану, – собственный голос я слышу как со стороны, и самому вдруг становится страшно, потому что внутри будто все замерзло, но непонятная сила заставляет взять подсвечник со стола. Я и правда все понял. И никогда больше, никогда не позволю себе забыться и напридумывать ерунды. Герцог Алва мной недоволен? И чудесно! Зато я всем доволен! – Вот только в последний раз.

Подсвечник летит в окно, но легче все равно не становится, будто не осколки падают со звоном, а во мне самом что-то разбилось.

– Сударь! – мэтр Рэйли делает движение, чтобы перехватить мою руку, но вдруг отшатывается. Я просто смотрю на него, и он замолкает. Отлично.

– Все в порядке, мэтр. Стекло я сам вставлю, это весело. А теперь оставьте меня в покое. Мне нужно заниматься.

Беру толстенную книгу по фортификации и иду в свою комнату. В первые дни, пока дом как следует не протопили, мы спали здесь втроем. Было здорово болтать и играть перед сном... но сейчас я никого не хочу видеть – даже Неля. Он ведь все поймет. Сажусь на подоконник, за холодным стеклом падает снег, а я старательно разбираю дриксенские названия. Говорят, дриксы лучше всех понимают в фортификации, у них вся страна – сплошные горы и пустоши, легко оборонительные сооружения строить. Значит, надо учить их названия – иначе как с ними воевать? И я учу, пока в голове не начинают путаться четыре языка. А когда опускаю книгу на колени, становится стыдно. Настолько стыдно, что хочется еще одно стекло разбить, только теперь головой. Чтобы окончательно дошло: нельзя требовать любви, ее нужно заслужить. А я точно не заслужил – ничего не умею, ни на что не гожусь... ведь так и есть. Так что отец прав. Но я вырасту, даже варит выучу, если потребуется! Отец станет меня уважать, а любить… я и так проживу, а он уж точно проживет. Его столько народу любит, обожает просто, без моей любви он обойдется, а польза от меня будет. Дверь тихонько скрипит.

– Росио, я тебя потерял, – Нель отчего-то шепчет. Потом встряхивает золотыми кудрями – каждый раз смотришь на них, как в первый раз! Будто солнце в зимний день. И глаза у него виноватые – как в тот вечер, когда его волк чуть не загрыз и мы заблудились. Странный Нель какой, это я был виноват, я близнецов в лес потащил. И ведь могли не выбраться, потом пару ночей снилось, как малыши замерзают, а я сделать ничего не могу! Правы отец и мэтр: веду себя по-дурацки, а кто-то может поплатиться. Нель прижимается ко мне, кладет голову на плечо, и пряди щекочут подбородок. Хорошо все же, что мама нас в Сэ привезла, сейчас и представить невозможно, что я близнецов вообще не знал бы. Не капризные они совсем, зря я так думал, и читать уже научились, ну, почти. С ними просто и весело, с обоими, но Нель – он особенный, таких больше нет, или я не встречал пока. Все понимает, но никогда не скажет лишнего, сорок раз подумает, прежде чем рот открыть. И с ним тепло. В самый лютый мороз тепло.

– Садись, – чуть двигаюсь. Он устраивается рядом на подоконнике и заглядывает в книгу. Водит пальцем по строчкам:

– Ой, а что это за слово? – и уже слегка улыбается, и я тоже улыбаюсь в ответ. Как ему не улыбнуться?

– Это на варит, ну, на языке дриксов. Если перевести примерно, будет: «далеко стреляющее орудие». Жуткий у них язык.

Нель смеется тихо и тычет кулаком мне под ребра – совсем легко, – и внутри будто маленький огонек загорается. Хорошо.

– Правда, жуткий. Но ты умный, Росио, ты его выучил. А нас с Эмилем научишь? Мы тоже хотим про пушки знать! – у него в глазах веселые искорки. Я не буду думать об отце, больше не буду, вот так. Сейчас мы пойдем вставлять стекло, а завтра выпрошу у мэтра словари. Ведь Первый маршал говорит, что язык врага надо знать.

– Умный? Знал бы ты, какой я дурак! – спрыгиваю на пол и его снимаю, Нель совсем легкий. – Поможешь мне кое в чем? Инструмент надо будет подержать.

– Еще спрашиваешь, – он становится рядом. Ростом мне уже почти по ухо. Быстро растет, да и вообще Нель умница. Вдруг всовывает ладошку мне в руку, как тогда, в лесу, смотрит прямо в лицо, и глаза серьезные. – Я тебе во всем помогу, ты это знай…

– Знаю, – и в самом деле знаю, только хорошо, что он так сказал. Я запомню.

Старая Эпинэ, замок Сэ. Месяц Летних Молний, 382 г. К.С.

Графиня Савиньяк сама взялась поднимать портьеры, не стала звать служанку. Яснее ясного, меня ждет разнос, и весьма неприятный – раз тетя Летта хочет немного потянуть время, возясь с тяжелыми шнурами. Солнце бьет в раскрытые настежь окна, золотые блики резво прыгают с портьеры на софу, медлят там немного... последнее движение ловких пальцев – и будто нет уже ни стен, ни занавесей, и теплое дыхание последних летних дней касается лица. Долина Сэ как на ладони: бирюзовая лента реки, пестрые полосы полей, шальной ветер над холмами… ноги в стремена или вовсе без седла – и лети! Но с этим придется подождать, так просто тетка меня не выпустит, да и близнецы куда-то запропастились. Нель писал, что будет на смотровой башне сидеть, бездельник… увидеть бы его поскорее! И Эмиля, конечно, но любопытно посмотреть: изменился ли Нель с последней встречи, такой ли он, каким был в том безумном сне? Арлетта садится на софу, делает строгий вид. Как же она сейчас похожа на маму... они совершенно разные, но это выражение лица – «кого люблю, того и бью»… Только мама ударила бы сразу, а потом еще раз. Графиня складывает веер на коленях, расправляет юбки светлого домашнего платья, но сказать что-то не успевает. Лучше ее опередить, ведь упреждающий удар действует почти всегда.

– Госпожа Летта, не знаю, в чем провинился на этот раз, но прошу меня простить, – на колени перед ней и коснуться губами тонких пальцев без колец. – Заранее обещаю, что исправлюсь, сделаю выводы…

– Росио, уловки тебе не помогут, – она отнимает руку и треплет меня по волосам, но не улыбается. Плохой признак! – Мне слишком хорошо известно, какие странные выводы ты делаешь. Тебе придется выслушать меня, иначе я напишу твоему отцу.

Отцу? Даже тете Летте не объяснишь, почему отец не станет вмешиваться ни во что, меня касающееся. Никому не объяснишь, разве что Нелю, но он все без слов понимает. А графине понятно одно: племянник не рвется в Олларию повидать родителя. Может, она об этом хочет поговорить? Внушить, что герцог Алваро нуждается в единственном сыне и наследнике? Едва ли… такое и в голову никому не придет. И правильно. В сыне герцог не нуждается, а наследник у него есть – никуда не делся.

– Рокэ, сядь и выслушай, – показывает рукой на кресло и хмурится.

– Госпожа графиня, вы можете, разумеется, написать супрему Талига, но мне, право, жаль вашего времени, – нужно было договориться с близнецами о встрече в другом месте. Хотя бы в охотничьем доме в трех хорнах от Сэ. Тетя Летта полна благих намерений, но о некоторых вещах я не хочу говорить. Даже думать не желаю.

– Не нужно так, – она качает головой. – Я не намерена встревать в твои отношения с отцом, но есть вещи, о которых мужчины не задумаются… а Долорес хотела бы…

Слегка касается моего плеча и умолкает на полуслове. В детстве это ставило в тупик. Смешно, дальняя родственница добрее к тебе, чем собственная мать. Но они одной породы – герцогиня Долорес и графиня Арлетта, – просто масть разная. И точно: выпрямляет спину, сводит брови и рубит, будто саблей на полном скаку:

– Если ты не образумишься, я посоветую Алваро как можно быстрее заключить помолвку. И он меня послушает, думаю.

А она уже смеется и цепко хватает меня за руку:

– Не иначе как Святая Октавия руководила мной, мне удалось потрясти Алву. Удачный день.

Потрясающе удачный. Приехать на три дня повидать кузенов и нарваться на полную благих намерений тетушку. Все полны благих намерений, просто деваться некуда…

– Твою, разумеется! Если ты решил, что я говорю о помолвке твоего батюшки, то ошибся. И посмотри вот сюда! – быстрый жест в сторону массивного стола, на котором высится не менее массивный резной короб. И что же там? Розги? – Прекрати смеяться и подай его мне. Видишь? – графиня, не торопясь, перебирает кучу писем и записок, а солнце за окном уже клонится к закату. Ну и где эти два разбойника? У меня всего три дня, и первый подходит к концу. – Слухи расходятся быстро, Росио. Весть о том, что ты приедешь повидаться с нами, взбудоражила всю округу. Любой, у кого есть дочь, сестра или племянница на выданье счел своим долгом написать мне и пригласить куда-нибудь. Или напроситься на приглашение.

– Госпожа Летта, вы уже занесли над моей головой топор, так рубите. К чему этот разговор? – в окно от нее сбежать, что ли? И плевать, что высоко, по шпалерам спуститься можно!

– Ты удивительно глупо ведешь себя с женщинами, Рокэ. Непростительно глупо, – в темных глазах свинцовые отблески. Маршал в юбке! – Скажи-ка, ты помнишь Шарлотту фок Ройт?

– Смутно. Такая тощая девица с родинкой над губой? Из Придды?

Если стервецы объявятся в течение часа, еще можно будет успеть удрать до ужина. Хорошо бы Нель не стригся пока, посмотреть бы на его шевелюру… нет, пусть стрижется, как унарам и положено. Эх… только раз зарыться пальцами в мягкое золото, а там пусть хоть наголо бреется…

– Нет, такая пышечка с веснушками из средних графств, – графиня резко выпрямляется. Как глупо было думать, что хотя бы в Сэ не придется быть все время начеку. – Зато она тебя очень хорошо помнит! До такой степени хорошо, что ее матушка написала мне и собирается писать Ее Высочеству Аде-Марине Улаппской. А возможно – и Ее Величеству Алисе. Графиня фок Ройт утверждает, что ты соблазнил ее дочь.

– Вот как? В таком случае очень жаль, что я этого не помню. Должно быть, процесс, хм, соблазнения был хотя бы приятен, – закатные твари, как же все это надоело…

– Прекрати паясничать, – ну вот, теперь она разозлилась. Я ровным счетом ничего не сделал, но по определению виноват во всем – знакомо и предсказуемо. Ну и к Чужому! Сорок бед – один ответ. В Торке. Три дня с Нелем… с ними обоими, и обратно. – Я дала понять не в меру предприимчивой маменьке девицы, что ее притязания не встретят поддержки ни у меня, ни у твоей племянницы, но твоему отцу лучше бы побеспокоиться о таких вещах.

– Зато притязания могут встретить поддержку у королевы Алисы. Впрочем, меня это не волнует, а отца – тем более.

– Рано или поздно ты попадешь в беду, если не будешь осторожнее с женщинами, как ни глупо это звучит, – графиня Савиньяк понижает голос, с тревогой заглядывает в глаза. Тетя Летта не виновата, что о слишком многих вещах я просто не хочу думать. Не могу и не стану. – Самое умное, что мог бы сделать герцог Алваро – это оградить тебя от подобных охотниц за титулами и деньгами. Заключить помолвку, а свадьбу можно отложить, понимаешь?

– И кого же вы посоветуете отцу в качестве невестки, госпожа Летта? – солнце стремительно садится. Если братья не объявятся с минуту на минуту, первый день пропал зря.

– Нечего смеяться. Выбрать подходящую девушку вполне можно, пусть даже она еще не достигла брачного возраста. Да хоть старшая дочь Фомы Урготского... ей, кажется, десять сравнялось? Найдись та, которой Рокэ Алва отдал свое сердце, разговора бы не было, но я же вижу, что ты еще не встретил такую.

Звонкие голоса за дверью, и меня будто внезапно суют в кипящий котел. Сердце словно к горлу подскакивает... Я его слишком давно не видел, чтобы вот так сидеть и ждать! Створки распахиваются, и мы сталкиваемся в середине гостиной. Как он вырос! И Эмиль тоже, но в первую секунду я только Неля и вижу. А он замирает в шаге, не глядя сует брату в руки какой-то сверток и делает движение навстречу… сжимает руки в кулаки. Смотрит прямо в лицо и молчит. Он молчит, но говорят глаза, и губы что-то шепчут.

– Где вас носило? – пальцы будто иголками колет – как в грозу или перед боем. И две пары рук – на плечах, на шее, сейчас задушат!

– Росио! – голоса у них по-прежнему одинаковые. Только Нель не кричит – шепчет. И неловко отступает, едва коснувшись, а Эмиль продолжает висеть на мне – он не чувствует неудобства, да и я тоже… значит, все верно? Но зачем проверять себя и Неля? Мне хорошо, давно так хорошо не было, а остальное – к кошкам.

– Мы тебе подарок искали. Вот, смотри! – что у них там? Кинжал? Точно! Ладно, позже рассмотрю, пока стоит закончить разговор, а то тетя Летта и впрямь отцу напишет. Не хватало, чтобы он решил, будто я не справлюсь…

– Госпожа графиня, прошу прощения за то, что моя неосмотрительность дала маменьке девицы…

Фамилия, как назло, вылетает из памяти. Да пусть они все в Закат и дальше катятся! Девицы потом, все потом, сейчас – Нель

– Рокэ, наш разговор не закончен. К ужину можете не являться, но завтра к полудню извольте быть в замке – втроем. Прием у губернатора вы не пропустите, и никаких споров, – «маршал в юбке» отдал приказ, а спорить и впрямь бесполезно. Да и не нужно – целый вечер впереди, а после – ночь.

– Матушка! У Рокэ только три дня, – они, как и прежде, протестуют в унисон, только голос Неля – неожиданно низкий, словно… зовущий?

– Три или тридцать, но на прием вы пойдете. Завтра к полудню – Росио, под твою ответственность. Надеюсь, у капитана Западной армии больше здравого смысла, чем у шестнадцатилетних юнцов? А теперь марш отсюда. Мне пора заняться малышом Арно.

В ночь на излете лета есть только один храм – звездное небо, и только один бог – любовь. Очевидно, мне следует согласиться с теми, кто называл меня развратником, ибо они были правы. И бежать в ближайшую церковь, дабы устыдиться и покаяться. Я не только сам впал в грех недозволенной любви, но и радуюсь тому, что со мной в одной лодке юноша шестнадцати лет, дальний родственник – троюродный племянник, если быть точным. Как старший, я должен оберегать его честь и нравственность и… что там я еще должен? Ровно ничего! Любовь неподвластна никому и ничему, и меньше всех – разуму и долгу. А суть ее – как молния в ночи. Отец как-то обмолвился, что назвал меня именем святого, попавшего в жития по ошибке ранних эсператистов, которые и вообще-то не отличались последовательностью, а уж на Марикьяре в особенности. Рокэ Яркая Смерть, Рокэ Молния... Первый маршал получил письмо с известием о рождении четвертого сына накануне боя, думать и выбирать было некогда. Отец наугад открыл писанные по-кэналлийски жития, пролистал пару страниц, наткнулся на жизнеописание земляка, внесенного в списки по настоянию самого Адриана. И вспомнил, что супруга, рассказывая о новорожденном, с удивлением отметила: мальчик родился синеглазым; она все ждала, когда цвет изменится, как это бывает с младенцами, но… сударь, поздравляю вас с еще одним сумасшедшим в вашем семействе! А святой Рокэ Молния, по преданию, умел убивать с помощью огня ярко-синего цвета. К старости он выучился лечить людей этим самым огнем и даже воскрешать мертвых. В остальном же Рокэ был самым обычным наемником, не раз обагрявшим кровью воды Померанцева моря. Должно быть, именно этим он отца и привлек. А теперь я сижу на каменном парапете угловой башенки замка моих родичей, и мне хочется заорать в сияющее огнями запрокинутое небо: покарай меня, Молния, если я грешен! Испепели на месте, если хоть в чем-то лгу… ну да, я пьян. Вуэлве кон ла виктория, Рокэ де Марикьярэ, те эсперамос[4]… тьфу ты, пропасть! И не помолишься толком. Нет в молитвах моей родины просьб о помощи и воплей раскаянья, только пожелания победы и радости Ушедшим и их спутникам… Но зачем мне помощь божеств, если все так, как я хочу? Если на моем плече и коленях теплая тяжесть и золотые мягкие пряди щекочут подбородок? Можно обнять его слегка за талию, проваливаясь в вязкий счастливый дурман от одного прикосновения. Можно чуть коснуться горячей скулы губами – он не заметит, пьян куда сильнее… а если и заметит, то точно не будет против. Как я это понял? Не знаю… но здесь невозможно перепутать. Он льнет ко мне так, словно каждым прикосновением, каждым открытым обжигающим взглядом дает понять: я хочу тебя. Ему тоже наплевать на законы общества и мира, в нас обоих одна кровь – южная кровь безбожников. Знаменитая прабабка нас бы не осудила, и, сказать по правде, мне этого довольно. И ему тоже. Нель запрокидывает голову, губы шепчут что-то, и я наклоняюсь к его лицу… его рот приоткрыт, будто ждет, когда я накрою его своим. Но я не сделаю этого. Сейчас не сделаю, пусть эта ночь словно создана для таких вещей. Подожду, пока он поймет и решит все осознанно, а не в горячке предстоящего отъезда. Сдержаться легко, потому что не поцелуи сейчас главное, а это странное, почти болезненное чувство, от которого хочется петь и орать во все горло. Словно мы с ним – одно целое. Одно на двоих сердце глухо стучит в ночной тиши, и я сжимаю ладонь в кулак, вздрагивая от нахлынувшей жаркой волны, что заставляет его опустить голову и еще теснее прильнуть ко мне спиной.

– Росио, а мы сейчас свалимся, – пьяно хихикает Нель. Прижимается еще сильнее, закидывает руку за голову и сжимает в горсти мои волосы, тянет к себе… Ему шестнадцать лет, он еще не мужчина, и он пьян. А в пяти шагах от нас на свернутом ковре спит его брат-близнец, и в этом замке – его мать, которая, между прочим, мне доверяет. Верит: я не сделаю ничего, что пойдет во вред ее сыновьям. Я и не сделаю, потому что Нель еще не решил, даже не понял толком, отчего не может глаз оторвать от своего кузена и смотреть на него тоже не может, отчего прижимается ко мне, выгибая спину. Но вот когда поймет… тогда и видно будет. Зачем торопиться? Нам хорошо, обоим хорошо так, что о большем и мечтать глупо…

– Не свалимся. А свалимся – значит, так нужно, – он непонимающе вскидывает на меня глаза. Как он красив! Куда там Астрапу, хотя Нель похож на Владыку Молний, как только может быть человек похож на божество… Стройный, легкий, гибкий и очень сильный. С пронзительно-черными глазами под густыми стрелками ресниц, золотыми, вьющимися на затылке волосами, гладкой, теплого оттенка кожей… размечтался на пьяную голову! Но до безумия хочется обнять его, сжать его ладонь, словно он все еще нуждается в том, чтобы его держали за руку… затеять какую-нибудь возню, вроде игры в мяч или урока фехтования, повалить его на землю и почувствовать все изгибы тела. Подчинять и ласкать, терзать и боготворить… я тону в своем сумасшествии, и он тонет вместе со мной. О, мой святой покровитель, Рокэ-Молния, веришь ли ты, что я не лгу? Никогда я не хотел мужчин, никого, даже его брата не хочу, а ведь они похожи, будто две капли дождя… Здесь, на парапете открытой всем ветрам башни, это вполовину не так чудно, как два года назад, на званом обеде. Я чуть не рехнулся в первый момент, когда, сидя между собственным отцом и матерью близнецов, вдруг понял, что любуюсь Лионелем Савиньяком, ловлю каждый его жест и каждый взгляд. Гордый поворот головы, манера прикусывать губу и улыбаться так, что ямочки на щеках видно… и мне захотелось прижать ладонь к его лицу и сидеть так, не отнимая. Да разве дело только в его красоте? Нет! Сорок тысяч раз нет! Он нужен мне, с его острым умом и змеиной хитростью, отнюдь не юным цинизмом и безоглядной храбростью. И привычкой жестоко бить по самому больному, чуть что не по нему. Нужен, потому что никто не был мне так близок, ни с кем больше не было этого сводящего с ума чувства – мы одно целое. Нелю ничего не нужно объяснять и не стоит пытаться что-то скрыть, он читает меня, как книгу, а я точно так же читаю его. Так было всегда, с самой первой встречи, и будет впредь. Просто… мы узнаем друг друга и телом. Но не сегодня. А пока лучше отвлечь его, а заодно и себя, потому что Нель в моих руках будто живой огонь... еще немного – и мы либо слетим с парапета в давно засыпанный оборонительный ров, либо я все-таки не выдержу.

– Послушай, – устраиваю его поудобнее и беру бутылку. Самое надежное – это заговорить с ним о деле. Мигом очухается. – А зачем графиня Арлетта так настаивала, на том, что мы должны быть на приеме у губернатора? Почему бы ей не поехать одной?

– О! Сейчас расскажу! – Нель попался. Выражение лица мгновенно меняется. Одно удовольствие наблюдать, как он сводит брови и щурится, подыскивая слова. – Радуйся еще, что мы не едем завтра к Эпинэ. Матушка тут развила бурную деятельность. Говорит, должен же кто-то думать о провинции, раз отец всегда занят. Ну вот, она и старый Валмон сговорились и решили объединять местную знать. А ты для этого отлично подходишь.

– Почему это? Я не уроженец Эпинэ, у нас нет тут владений, – делаю большой глоток и подношу бутылку к его губам. Юный политик – плоть от плоти маменьки-Рафиано – станет сейчас объяснять мне очевидное. То, о чем твердят все вокруг – отец, Рудольф, Сильвестр, Арно-старший: примирение, компромиссы и так еще сорок раз. И сорок лет подряд.

– Ну как же! – Нель пьет, запрокидывая голову, и я завидую бутылочному горлышку, прижатому к его губам. – Герцог Эпинэ здесь порядочно намутил. Нужно показать, что знать герцогства отнюдь не разделяет точку зрения бывшего сюзерена. Этот старый барсук – нет, ты представляешь?! – запретил внукам с нами встречаться, – выпрямляется в моих руках, и глазах горят. – Дескать, нечего им делать рядом с теми, кто забыл о чистоте крови и деле Чести. Тьфу!

– И теми, кто слишком близок к морисским полукровкам? – Пусть бы он только не вертелся так. Хочу запомнить все изгибы его тела, чтобы на полгода хватило. – Герцог Эпинэ удручающе предсказуем.

– Да, – Нель заметно мрачнеет, зло прикусывает губу. – В прошлую нашу встречу дело едва не закончилось полным разрывом, и матушка сказала, что больше мы к Эпинэ ни ногой.

– Кто же затеял скандал? Эмиль? – тихий смех звучит как подтверждение, а я вслушиваюсь в низкие интонации, как в музыку.

– Конечно! Едва только Гийом посмел сказать про тебя дурное слово, как братца уже было не остановить. Да я и останавливать не стал, просто отплатил по-своему, – он хохочет совсем по-детски. Я прав. Нельзя пока переступать грань, отделяющую родича и друга от… как это называется? Говори, как есть: от любовника.

– Даже представлять боюсь, что ты натворил, – легко придерживаю его рукой, а то он все-таки сверзится – извертелся весь! А ладонь против воли норовит улечься на его бедро. Каррьяра!

– Ничего особенного. Просто напомнил герцогу, что он внук Рене Эпинэ, а ведет себя, как какой-нибудь дрикс. Ну и подпортил немного портрет его Прекрасной Дамы, – здесь Нель должен захохотать, а я разделить его веселье – Алиса в роли прекрасной возлюбленной! – но никто из нас не смеется. Потому что меня уже просто трясет от этой невозможной близости, и его, кажется, тоже. Он низко опускает голову и продолжает негромко: – В общем, был скандал, а после Морис и Дени приезжали извиняться.

Я молчу. Нужно сказать что-нибудь о единстве талигойской знати, что-нибудь умное и правильное – пошутить просто, в конце концов! – но я не могу. Да и не хочу. Делаю еще глоток и кладу руку ему на затылок – для того, чтобы он выпил тоже. Нель вытирает рот ладонью и пристально смотрит мне в лицо. В темноте его глаза как уголья, и сам он похож на юного демона. У меня перехватывает дыхание, но я отворачиваюсь и рассматриваю трещины в старой кладке. И все равно слышу нетерпеливый вздох:

– Зубы мне заговариваешь, да? Ладно, Росио… Просто помни: через полгода я тебя найду где угодно. Хоть в Олларии, хоть в Торке, и не смей удрать в Закат. Найду и там, – в его голосе нет и следа смеха. Только страсть – взрослая и неожиданно горькая. И надежда.

Торка, замок Ноймар. Месяц Осенних Волн, 383 г. К.С.

Лионель меня нашел. Этот день можно было назвать сразу закатным и рассветным – все зависит от точки зрения. И уж совершенно точно – сумасшедшим. С утра я еще помнил о том, что сегодня мне исполнился двадцать один год, но к обеду забыл почти обо всем, потому что в замок пожаловал отец. Не один, разумеется. Первый маршал, маршал Запада Арно Савиньяк, генерал Верпен – не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, к чему такое собрание начальства. Генерал Верпен, эр Лионеля, сторожил перевалы. Если Рудольф вызвал его, быть войне. Присутствие отца подтверждало мои предположения: в то, что супрем Талига просто-напросто решил прогуляться по землям Торки, никто не верил. И меньше всего его сын и наследник. Мы с Лионелем поздоровались на глазах у всех, а после с полчаса развлекались догадками: кто будет драться с дриксами, а кто останется в тылу? А что еще делать порученцам, пока начальство совещается? Ги Ариго от наших шуточек бесился, Отто Гельбраузе смущался до слез, а я думал о том, как обрадовался бы сынок маршала Пьера, знай он, что творится на душе его давнего врага.

Я не хотел видеть отца. Не желал вот так стоять и гадать, что он мне скажет – о службе, о «Каммористе», о том, как я выбираю друзей и врагов. О том, что ему не нравится, чем он недоволен и что мне следует понять. Не хотел. Потому что, закатные твари, мне давно уже должно было быть безразлично его мнение – а не было! Тем более сегодня. Лионель, Отто и Ги, как тысячи солдат и офицеров замка Ноймар, не понимали того, что было написано крупными буквами и сунуто нам под нос. Начало новой войны обещало стать для Талига тяжелым, и едва ли к весне здесь выживет половина. Войска Ноймара и Агмара традиционно принимали на себя первый удар. Так было всегда – и я некстати вспомнил тех, с кем шутил точно так же четыре года назад. Кто из них выжил? Мало таких! Очень мало. И когда Ги сказал, что на перевалах только поселянок и щипать, я взбесился, как последний дурак. Представил, что будет делать зимой и весной генерал Верпен, если его запрут в горной ловушке, а ведь Нель останется со своим эром…

Ги защищался, как мог, а мне хотелось навязать ему дуэль или хотя бы врезать по холеной физиономии, хотя он был совершенно ни при чем. Чужой! Я ему просто завидовал. Теньент Энтраг рвался в Олларию, и Варзов давно решил его выкинуть, просто не знал, как объяснить свое решение отцу Лионеля, который на пару с Морисом Эпинэ нянчился с Ги, будто с больной лошадью. Желание никчемного труса эр Вольфганг готов был выполнить с радостью, а я мог просить до возвращения Абвениев и все без толку…

– Рапорт пишешь? Ах, не написал еще… Вот что, Рокэ, маркиз Алвасете, ты порученец при моем штабе, тут и будешь служить. И воевать тут же, если придется воевать. – Варзов ниже меня на полголовы, но кажется, что я смотрю на него снизу вверх, точно наказанный щенок на хозяина. – Ты просил отпуск на месяц, а что устроил?! Что вы там с Альмейдой учудили?

– Генерал фок Варзов, мы сделали, что было нужно и…

– Сделали они! Устроили морскую прогулку и довольны. Радуйся, что я тебя из армии как дезертира не выгнал. Не сделали бы – вышиб и не пожалел! Или думаешь, что тебе все позволено?

– Генерал Варзов! Разве я прошу перевода в дворцовую охрану? Строевая должность…

– Молчать! Служба – не игрушки и не прогулки. И война тоже. Если ты этого до сих пор не понял, переведу тебя в Олларию, и играй в войну с фрейлинами. Они оценят. Марш отсюда, и только заведи еще раз этот разговор – так и сделаю.

– Слушаюсь, мой генерал, – во рту привкус крови – губу, что ли, прокусил? Поворачиваюсь на каблуках – и к двери.

– Рокэ! – он подходит ближе, и я вдруг понимаю, что отцу бы так говорить с собой не позволил. Но Вольфгангу, в отличие от отца, не все равно. – Ну подумай же ты хоть немного – вон какой вымахал, и ума у тебя довольно… С саблей наголо скакать каждый может, понимаешь? Навоюешься еще, а пока учись.

Учись! Отца они все слушают, вот что. Берегут ему наследничка. Неля никто не бережет, и он останется на перевалах с Верпеном, а я буду сидеть в тылу и возить депеши.

Ги Ариго тут был совершенно ни при чем, но остановиться я не мог – да и не хотел. В конце концов он сдался и сбежал. Отто растерянно захлопал глазами, а Нель, прищурившись, посмотрел Ариго вслед.

– Рокэ, зачем вы так? Он неплохой человек, – у племянника Вольфганга все «неплохие». Каждого мерзавца жалеет, дожалеется когда-нибудь.

– От насмешек еще никто не умирал, – Нель внимательно вгляделся в мое лицо, потом поправил золотую прядь и решительно повернулся к Отто. – Ты не мог бы лошадей проверить, а?

– Мог бы и прямо сказать, – виконт совершенно не обиделся на такую бесцеремонность. Отто Гельбраузе – «неплохой», но до «хорошего» не дотягивает. Хороший человек должен уметь кусаться... а вот я, кажется, сейчас Неля укушу. Он хватает меня за рукав и тянет к нише. От двери нас не видно, но того, что хочется, все равно не сделаешь. А хочется стянуть с него шляпу, развязать шейный платок, запустить пальцы в мягкие пряди, запрокинуть голову и смять губами его рот, а после целовать послушно подставленное горло… и зубы в ход пустить. Война, похоть, вино, власть... знакомые возможности отвлечься. Давно знакомые. Мне сегодня стукнуло двадцать один, но то, как действуют эти лекарства, я понял в десять, а то и раньше. И еще я хочу почувствовать его рядом – по-настоящему. Чтобы он никуда не уезжал, чтобы мы могли пойти выпить вместе или с Отто, даже с Ги... закатные твари, только бы поменяться с Нелем местами и остаться на перевалах.

– Ну, чего ты злишься? – он взял меня за руку, осторожно, совсем незаметно. – Из-за отца?

Он стоял передо мной и от грубого ответа не опустил запястье, все так же неотрывно глядя в лицо. Только губы дрогнули. В приемной толпилось не менее дюжины офицеров, но мне до них дела не было. Высвободил руку, провел пальцем по его скуле, отводя в сторону волосы… он мгновенно подался ко мне, и голова закружилась. Но тут хлопнула дверь.

– Капитан Алвасете, – дежурный выскочил прямо на нас, и пришлось отступить. – Вас зовут.

Вот так, меня зовут, а толпа генералов будет ждать в приемной. Что там за срочность? Явно не орден собираются дать!

Если он останется хотя бы на час, после того как отец и начальство меня отпустят, я найду, как провести это время. И пусть служба катится в Закат!

– Удачи, – одними губами. Он совсем белый, а глаза огромные, злые. Голодные. – Только мы сейчас уедем. Верпен спешит. Росио…

– Я тебе напишу, – уже на бегу. Отличная вышла встреча, ничего не скажешь. У меня стучит в висках, и лицо горит, как от лихорадки. В дверях я сталкиваюсь с генералом Верпеном. Все, они уезжают, мать его ординарскую… а потом еще раз. Я найду Неля, найду. Пусть самому придется эти клятые перевалы штурмом брать!

Рудольф меряет шагами кабинет, дядя Арно и Вольфганг у окна, а отец сидит, откинувшись на спинку кресла. На меня герцог Алва даже не смотрит. Короткий жест фок Варзов: сядь и не отсвечивай. Они планируют кампанию, а я сижу и почти не слушаю. Зачем слушать? Есть три варианта – на выбор, – как прижать дриксов, и есть пять… нет, даже шесть, как дриксы могут прижать нас. И, как ни старайся сейчас все предусмотреть, потом все равно полезут сюрпризы. Как в прошлую кампанию, как всегда. Можно было бы пожалеть, что вместо того, чтобы проводить Лионеля, побыть с ним еще хоть несколько минут, я внимаю очевидным мне речам, но что-то здесь определенно не так. И вдруг до меня доходит. Что я здесь вообще делаю? Штаб толпится у двери, а какой-то капитан-порученец слушает, как «боги войны» готовят начальный план будущей кампании? План, который пока никому постороннему не должен быть известен? Хм… четыре раза «хм».

Мосты, дороги, перевалы, перевалы, перевалы… Рудольф гоняет Арно и Вольфганга по карте, а отец молчит, даже глаза закрыл.

– Без мощного резерва не обойтись. Где тонко, там и рвется, Вольф, – Первый маршал отступает от стола, делает несколько шагов к окну, останавливается и возвращается назад. – В прошлый раз мы здесь потеряли пять тысяч человек. А на Багряном хребте – три тысячи. Продолжать? И все потому, что задницы прикрыть некому было.

– Полагал, что задницы армии прикрывает ее храбрость, – Арно-старший насмешливо щурится, совсем как сыновья, – но резервы… это правильно. Только мы не успеем.

– Успеем, – Рудольф трогает рукой перевязь и отчего-то оглядывается на отца. – Мне нужен человек от Западной, чтобы этим занялся. Такой, которому не надо за каждым приказом в ставку гонцов слать, резервы перебрасывать придется быстро. И неизвестно куда – всего не предусмотришь. Ну и еще, чтобы генералов и полковников за глотку взять сумел, если вдруг что…

– Это мне самому резервы собирать надо, – Арно даже привстает на стуле. – Там такой народ, чуть что – на дыбы.

– Здесь все – чуть что на дыбы, – Вольфганг аккуратно убирает грифели в полевую сумку и слегка улыбается. К чему это он? М-да, правильно Рамон говорит: лишнее семя бьет в голову! Мне уже ударило, раз сразу не сообразил. Но некогда – и что делать, если в каждой девушке ищешь что-то, ищешь, и не находишь?..

– Рудольф, представляю вам того несчастного, который займется резервами, – и опять короткий жест в мою сторону. Арно хохочет в голос:

– Несчастного? Несчастными будут генералы и полковники! – Они что, всерьез? Мне отвечать за дело, от успеха которого вся армия зависеть будет? Рудольф не согласится! Он мне «Каммористу» тоже не забыл, никто не забыл, кроме отца. Отец об этом и не помнил.

– Что-то «несчастный» не в восторге, – Первый маршал медленно кивает. – А ну, Рокэ, бери карту.

Минут двадцать он гоняет и меня, остальные молча слушают, только Арно время от времени хмыкает. А что я такого сказал? Что шестнадцатый и семнадцатый полки стрелков стоят не там, где надо, и их бы выше в горы поднять? Ах, так высоко войска не квартируют? Но надо же когда-то начинать, раз обстановка требует. Наконец Рудольф поднимает голову от карты и смотрит на меня – тяжело, пристально. И все-таки виновато. Он всегда так на меня смотрит, и не объяснишь, что Карлито бы его ни в чем не винил, а уж я – тем более. Рудольф это сам понимает, и все равно…

– Рокэ, – тон такой, будто камни кладет, – ты понимаешь, что тебе делать придется? Это тебе не саблей махать и флагманы угонять. Понимаешь – тогда резервы твои, ешь их с маслом. Или с «Черной кровью», если пожелаешь, – вот как? Ну, раз так, то получите, господин Первый маршал и господин генерал, ну и господин супрем заодно! Хотя отец ни разу мне «Каммористу» не помянул.

– Служу Талигу и его королю! – поклониться Рудольфу, как Фердинанду кланяются, чтоб отвлекся, и с милой улыбкой прибавить: – Раз мне всю осень грязь месить, есть одно условие, если позволите.

– Вот как? Выкладывай, – думает, наверное, что я опять отпуск просить буду.

– Господин Первый маршал, разрешите просить у господина генерала перевода на строевую должность? Кавалерийский эскадрон, если быть точным. В любом полку, здесь, на перевалах.

Вольфганг смотрит на меня так, будто я его любимую кошку утопил. Что, съели?

– Просите, капитан, – сразу и не понять, сердится Варзов или нет, но он сам виноват. Так бы я молчал, не пикнул больше, но здесь остается Нель.

– Не подведешь с резервами, я тебе больше эскадрона дам, Рокэ, – а вот Рудольф точно не в обиде. Первый маршал – всегда политик, а политики умеют торговаться и платить нужную цену. А кто не умеет, быстро попадает в опалу или в Закат. – Полк получишь. Так что скажешь?

Полк?! Прежде, чем успеваю ответить, со стороны двери – тихо:

– Легче, Рудольф. Пусть вначале сделает, – соберано Алваро соизволил обратить внимание на происходящее! Отец поворачивается к нам и улыбается одними губами. И улыбка у него какая-то… я свинья! Форменная свинья. Отец болен, по этой улыбке видно. А я даже не спросил его о здоровье, хотя бы из вежливости. Не спросил потому, что знаю – не ответит. Верно Вольфганг говорит: гордыня меня погубит. Да меня-то пусть – но не отца!

– Полк, Алваро. Он заслужил, – Рудольф кладет мне руку на плечо, будто защищает. Лучше бы с бывшим эром поговорил как следует – правду бы, может, вытряс. Меня защищать не надо. Молодой, переживу. Когда мама умерла, долго не мог отцу простить, что он не приехал, а ведь написал ему: она умирает. Мама так хотела его увидеть, но писать об этом не собиралась, еще чего… и мне запретила. Не послушал. И ответ получил, уже после похорон: «Дела не позволяют мне… делай, что должен». После мы встретились уже в Олларии, перед Лаик. Сидели за огромным столом вдвоем, и я не мог его простить. Дурак! Как он не убил меня за молчание, за хамство? Я понял, почему он не приехал – после первого же боя, здесь, в Торке, понял. Первый маршал не мог оставить армию, пусть даже у него умирала жена. Отец довел ту кампанию до конца и подал в отставку. Так-то вот, а я дурак. А сейчас он смотрит на меня, и улыбка на тонких губах – странная, привычно насмешливая и другая… ну скажи, какая!.. Слабая. У Ворона слабостей не бывает, ха!

– Если заслужит – получит. Тебе решать, Рудольф, – говорит со знакомым равнодушием, тяжело встает с кресла. И приходится прикусить губу, чтобы не кинуться помогать.

– Господа, я могу поговорить с сыном или «несчастный» вам все еще нужен? – отец оглядывает их, и все трое склоняют головы, как по команде. А он им давно не начальник, не сюзерен… королю они так не кланяются. Но хотели бы видеть на отце корону, я знаю. И не только они, вот только Алваро Алва не хочет короны Талига. И я тоже не хочу.

Еще довольно тепло, но все равно кажется, что он мерзнет. Надевает перчатки, садится на деревянную скамью и смотрит вниз – на золотой кораблик на башне соседей. Седые пряди в черных волосах, несколько морщин у губ и между бровями. Семейная особенность, Чужой бы ее побрал. Рамиро Второму было под девяносто, а на портрете выглядит на сорок, не больше. Вот и отец… и никто не видит его слабости – и не увидит никогда, пока не станет поздно. Я – вижу, но мне он вмешаться не позволит. Лучше и не пытаться.

– Начиная со следующего месяца вам будут присылать полный отчет из Алвасете. Счета, расходы, договоры, бюджет – словом, то же, что присылают мне. Восьмого Зимних Скал состоится Полный Совет, извольте на нем быть, – он скользит по мне взглядом и вновь отворачивается, смотрит на солнечные блики, играющие на талисмане агмов. О чем он думает? Наверное, о том, как увидел Ноймар впервые. Каменные пики, вспарывающие небо, знамя с корабликом и волчий оскал расщелин… ахнул ли он от восторга, как я? Мне этого не узнать. Никаких поэтических отступлений, коротко и по делу. Отец верен себе, но… он включил меня в Совет. Это значит: не надеется протянуть долго. У меня немеют губы и пальцы, но я молчу. Не знаю, что сказать. Просто не знаю!

– Что я буду должен делать на Совете? – дурацкий, щенячьи глупый вопрос. Мне известно, что делать: расписаться под длинным перечнем королевских рескриптов. Все решается в другом месте, но в Малый Совет я еще не скоро попаду… закатные твари, а ведь могу попасть довольно быстро. Случись что с отцом, и король назначит меня каким-нибудь вице-геренцием с обязанностью являться раз в год на заседания. Только чтобы статус соблюсти… Я думаю о сущей ерунде, потому что кажется, будто голова сейчас треснет. В висок как гвоздь вбили. Больно. Страшно. Отец, пожалуйста… не надо. Его усмешка словно изнутри режет:

– Герцог Алва сам решает, что ему делать. Везде и всегда, – и после паузы: – Сядьте, – и вновь оглядывает меня – уже в упор. Наверное, ему совсем плохо, если столько горечи в глазах. Будто прощается: нет, не со мной – с миром, с этими перевалами, с золотым корабликом. Но, расстегивая верхние петли колета, он улыбается. Снимает с себя перстень на серебряной тонкой цепочке – герцогскую печать. Сердце падает куда-то, а я так и сижу, не в силах двинуться, что-то сказать, и только смотрю на него.

– Вы отлично научились принимать безразличный вид, Рокэ. Но глаза выдают… помни об этом, – он на миг сжимает печать в ладони. – Пусть будет у тебя. Потом закажешь новую, а пока… всякое может случиться. Наклонись.

Он что-то велит мне сделать, но я не понимаю, не слышу… Он себя похоронил. Прикинул, сколько ему остается, и начал принимать меры. Но родовой перстень снимают только с мертвого! Не позволю! Отвожу его руку и вижу на запястье обручальный браслет с маминым гербом. Все еще носит, не снимая.

– Отец, – сжимаю его ладонь и быстро касаюсь губами черной кожи. Он смотрит на меня так, словно впервые видит. Последний раз он говорил мне «ты», когда учил драться, это-то и подвело. Вот так, выпрями спину и ответь взглядом на взгляд, так же, как он – уверенно, равнодушно… но отец вдруг кладет мне руку на затылок, притягивает к себе, тут же отталкивает. И смеется:

– Я еду к маркграфу Иоганну, только и всего. Слышишь, Росио? А оттуда – к герцогу Улаппа. Понял? – как хочется верить! Но мне уже не десять лет. – Возьми печать – меня долго не будет, может понадобиться, – он силой раскрывает мою ладонь. Тускло блестит старое серебро, и Ворон спорит с Ветром. Не возьму. Отец встает со скамьи, молчит минуту, а потом вновь треплет меня по волосам:

– Упрямец, – тихий шорох ткани, легкий звон металла. Я переупрямил Алваро Алва – есть чем гордиться, так почему же так завыть хочется? – А карту ты читаешь блестяще – это половина дела. До встречи, сын.

Он уходит, а я остаюсь. И сижу на проклятой скамье еще долго, Вольфганг, наверное, уже решил меня разжаловать… Страшно всю жизнь считать, что отец тебя не любит, но только сейчас я понял: еще страшнее узнать обратное, когда времени уже не осталось.

Рудольф сдержал слово, а я сдержал свое. К началу зимы я получил полковничью перевязь и Десятый кавалерийский полк. Возня с резервами обернулась тремя дуэлями и весьма сомнительной репутацией человека, способного умыкнуть у Леворукого всех его кошек, да к тому же доставить хвостатых тварей куда-нибудь на Фульгат. Чтобы убедить несговорчивых генералов и полковников, мне пришлось несколько раз подделывать приказы то Рудольфа, то Савиньяка, то фок Варзов, и я решил: не будет большого греха, если я подделаю еще один. Было сложно объяснить генералу Верпену, для чего мне в разгар кампании понадобился его оруженосец – Верпен резервными силами не командовал, а Нель тем более. Но я смог. Мы встретились на постоялом дворе в пяти хорнах от границы. Эта ночь… словом, она была такой, что наутро я плюнул на все и черкнул пару строк эскорту, навязанному мне батюшкой белобрысого чудовища, что спало рядом, уткнувшись мне в плечо. Мы остались у того трактирщика на три дня и едва ли за все время выбрались из комнат дольше, чем на полчаса. На рассвете четвертого я понял, что влип – основательно, быть может, навсегда. Нель спал, приоткрыв искусанные губы, я сидел рядом, и бутылка ходуном ходила в руках. Я смотрел на синяки на его горле и бедрах, испарину на виске, прикрытом золотой прядью, и думал: не отдам. Неважно, с кем каждый из нас будет делить постель, неважно, куда занесет нас судьба, но Нель Савиньяк мне нужен. И любой, посмевший сказать хоть слово против, сильно об этом пожалеет. Через несколько часов мы расстанемся – наверняка надолго, следовало пощадить его после всего, что было… но я с силой провел ладонью по узкой нагой спине, а он, еще не проснувшись окончательно, притянул меня к себе, вцепился в мои плечи, шепча что-то безумное. Он отдавался с безоглядностью, недоступной мальчишке, а мне в те минуты казалось: еще немного, и мы оба сгорим.

А после начались бои. В последний вечер я явился к Вольфгангу. Тот привычно распекал меня за все ведомые и неведомые прегрешения и вдруг замолчал на полуслове. Плеснул касеры в две рюмки и хрипло рявкнул: «Только попробуй погибнуть, и я все-таки тебя разжалую... нет, выпорю… нет...» – «Расстреляете», – подсказал я, за что заработал подзатыльник.

Смешно, но я только через месяц или два понял, что думаю о Лионеле постоянно, чем бы ни был занят. Это было точно жар солнца в летнюю ночь или холод звезд в зимний день – и не видно вроде, но здесь, рядом. Засыпая в палатке, я каждый раз видел его перед собой, видел разным – то лохматого веселого мальчишку, то затянутого в мундир корнета, то языческого бога, подставляющего мне влажные от вина губы. Мы воевали рядом и даже виделись урывками, но почти не разговаривали. Обо всем важном приходилось писать в письмах, а то, что бумаге не доверишь, хранить при себе. А при встрече нам было не до разговоров – как безумие, сожри меня закатные твари! Я только раз испугался силы этого наваждения – когда понял, что могу с ним не совладать, но как испугался…

В тот день мой полк, который с начала войны молва нарекла Счастливым, хлебнул счастья вдоволь. Если, конечно, потери до трети численности можно таковым назвать. Однако приказ мы выполнили, даже перевыполнили, и теперь осталось только закрепиться в дриксенской деревне с ужасным названием Шнайгеншлоссдорф. Составляя донесение фок Варзов, я плюнул на «гусиные» словесные изыски и просто перевел название – Снежный Замок. Весьма вольный перевод, но, в конце концов, деревня теперь принадлежала Его Величеству Фердинанду, так что талиг вполне годился. Все было не так уж плохо – завтра я приму пополнение, резервы-то наготове, и мы пойдем дальше. Но к ночи от меня начал шарахаться даже мой адъютант Обен Крессэ, а более терпеливого человека мне отроду встречать не приходилось.

– Полковник, посты расставлены, окопы давно готовы, – барон Крессэ прыгал с ноги на ногу, хлопая себя по бокам – ночь принесла с собой холод, и адъютант был полон решимости угомонить не желающее отдыхать начальство. – Пока вы не отправитесь спать, люди тоже не лягут. Они же молятся на вас, поймите…

– Вы намекаете на то, что я загонял подчиненных? – зачем было спорить? Но не рассказывать же ему, отчего я не могу пойти в деревенский дом, приспособленный под штаб, хотя просто с ног валюсь? Днем вестовой, забирая донесение в ставку, обмолвился: войска генерала Верпена вырвались из окружения южнее Багряного хребта, но сам генерал погиб. Самым лучшим было бы седлать лошадей, взять с собой человек пять и проверить слухи, но начиналась метель – чудовищная торская метель! – и я попросту не знал, откуда приступать к поискам. Даже догадок никаких не было – отступающие части Верпена могли оказаться где угодно, а бросить своих кавалеристов я не мог. И спать тоже не получалось, хоть убей. Если Верпен мертв, то, что с Нелем? Проверяя караулы и лошадей, дергая шатающихся от усталости конников и приданных нам стрелков, я старался не думать о Карлосе и освященной веками традиции закрыть собой эра от пули и клинка. От смерти.

– Вы всегда умудряетесь загонять подчиненных, – барон позволил себе чуть улыбнуться. – Но до утра все равно ничего узнать не получится.

Адъютант прав. Если я от страха отдыхать не могу, это не повод бодрствовать другим.

– О ком. Об окруженцах, – Крессэ твердо посмотрел мне в глаза. Что ж, сказано откровенно, и сегодня мне вдвойне наплевать, знает ли кто-то о нас с Лионелем или барон печется о флангах. – Если придут хоть какие-то известия, я вас немедленно разбужу.

Я молча кивнул и отправился в промозглый дом. Сбросил полушубок, стащил мундир и... пришлось стиснуть зубы. Не от холода – я его не чувствовал, хотя здесь, должно быть, не теплее, чем на улице – от страха. Бернардо и Николя приволокли лохань горячей воды, я оглядел облезлые деревянные стены, узкую лежанку, пламя в очаге... Древние сказочники утверждали: если напоить кровью пламя, можно узнать будущее. Чушь какая! Чушь, но я бы не пожалел крови, если б это помогло мне узнать, где сейчас Нель.

– Дор Рокэ, на ужин каша с мясом из полкового котла. Подавать? – хорошо, Бернардо касеру не на подносе притащил, с него бы сталось. Я залпом выпил четверть бутылки и взялся за полы рубахи. Может, все же попробовать поискать?

– Сам ешь, я не голоден. А бутылку оставь, – если выпить до дна, удастся заснуть. Наверное.

– Господин полковник! – ординарец Николя возник в дверях, встряхнулся, как собака, сбивая снег с полушубка. Куда ехать в такую метель?! Хорошо, я поеду один. Тащить кого-то еще в ночь – просто подлость, а со мной ничего не случится, никогда не случается, и у меня отличные офицеры. До утра без меня справятся. – Там отряд какой-то. Со стороны Багряного хребта, капитан Брюме выслал разъезд навстречу, но уже видно, что свои.

– Раз свои, все в порядке. Идите оба отдыхать. – Камердинера и ординарца поспешно вынесло за дверь, а я все-таки стащил сорочку. Вдруг от воды, вылитой на голову, в ней прояснится и я что-нибудь придумаю? Дверь распахнулась внезапно, но пистолет я схватить успел. Белые хлопья ворвались внутрь, закружились в убогой комнатенке, и точно такая же карусель завертелась перед глазами. Лионель Савиньяк стоял на пороге – меховой капюшон в снегу, сбившаяся повязка на лбу, ввалившиеся глаза и хриплый стон в голосе:

– Я тебя нашел, – два шага, и он у меня в руках. Кости бы ему не переломать! Вглядываюсь в его лицо – усталое, злое лицо мальчишки, угодившего в свою первую мясорубку.

– Что с Верпеном? – и не даю ему ответить. Губы у него сухие и такие жадные, что я едва сдерживаю крик. Пусть кусается, пусть стискивает мне плечи до синяков, пусть будет больно! Он отстраняется, тяжело дыша, сбрасывает плащ прямо на пол и с силой дергает ремень на моих бриджах:

– С Верпеном? – в черных глазах такое выражение, будто он не понимает, где находится, но руки знают за него – обхватывают мою плоть, пальцы жестко сжимают головку, и я невольно шире расставляю ноги. – Все в порядке, – и вновь низкий стон, прямо мне в рот. Теперь я тоже кусаюсь и не могу остановиться, хотя ему, должно быть больно. Но живой, закатные твари, здесь, рядом… Кладу ладони ему на бедра, а он вжимается пахом мне в пах.

Горячая дрожь скручивает тело, когда он толкает меня к лежанке. Сбрасывает сапоги, потом штаны, а я прижимаюсь лицом к его животу, вдыхая запах. И будто со стороны слышу свой стон и его голос:

– Молчи! Ради всех богов и демонов, замолчи! У меня всего двадцать минут, пока лошадей меняют, – он ласкает меня ртом и руками, с ненасытной жадностью, а я кладу ему руку на затылок, пытаясь остановить, остатками разума понимая, что если Нель не даст себя подготовить, то будет больно… очень больно, но ему все равно. Он садится на меня верхом, сжимает ногами талию и кусает ключицу.

– Росио, – стонет низко и чуть приподнимается. Я только и успеваю, что, просунув руку между нашими телами, немного смочить слюной вход. Стервец, сумасшедший, каждым прикосновением, каждым взглядом и словом нужный мне стервец! – А… дверь?..

Вовремя вспомнил! Я сжимаю его бедра, прикусываю сосок, а он вскрикивает и роняет мне голову на плечо. Весь в синяках, скула чем-то измазана, измотанный, похудевший, но пусть меня небо слышит – нет никого желанней! И в эту минуту кажется, что и не будет.

Нель запрокидывает голову, так, что пряди волос касаются руки на его спине, и насаживается на меня. Тяжело переводит дыхание, весь дрожит, и меня тоже колотит от ощущения жаркой тесноты его тела.

– Я тебя нашел, – шепчет он, как в бреду, – ты… живой. И я тоже. Не жалей!

Не жалею – ни себя, ни его. Пляшут перед глазами багряные всполохи, за стенами воет вьюга, а в моих руках бьется яркий огонек жизни. Он впускает в себя до конца, давит мне на плечи, сгибает колени, чтобы дать войти до упора... мне самому больно, а ему каково?! Но отпустить нет сил, а он вжимается все сильнее и только глухо стонет в такт толчкам, запрокидывая лицо, а в миг разрядки распахивает невидящие глаза и кричит в голос. А потом замирает, и я не могу разжать руки. Не могу его отпустить.

– Мне пора, – он поднимает голову. Ресницы мокрые, губы прыгают. С трудом встает и торопливо одевается, отводя глаза. Мне понятно почему – я тоже стараюсь на него не смотреть. Посмотришь, и уже не будет сил отпустить. Хватаю с пола бутылку касеры, протягиваю ему:

Он кивает. Пьет, а потом силится что-то сказать, но не может, только смотрит на меня, не отрываясь. За дверью кого-то зовут – наверное, ищут оруженосца генерала, и я беру свой полушубок.

– Нет! – он приникает ко мне всем телом, тянет за волосы, коротко касается подбородка сжатыми губами и резко отстраняется. – Я же так не смогу уехать. До встречи!

И выскакивает за дверь, а я с минуту торчу посреди этого клятого домишки, а потом умываюсь остывшей водой. Если такова любовь, то только ради нее стоит жить на свете, но сердце будто в кипяток сунули, так больно. Сам не понимая, что делаю, набрасываю полушубок прямо на голое тело и распахиваю дверь. Мороз обжигает, и ветер бьет в лицо. Снежный Замок замела вьюга, в четырех шагах ничего не видно. Чудится или я слышу удаляющийся топот копыт – неважно! Темное небо над головой и злая метель… Я стою по колено в снегу, не чувствуя холода, и понимаю: кажется, я не смогу разорвать эту цепь. Если придется – не смогу.

Северный Надор, город Тьюи. Месяц Летних Ветров, 387 г. К.С.

Серо-зеленая стена старого монастыря вся в темных потеках – то ли от грязи, то ли просто от времени. Время – тоже своего рода грязь, влезешь и после не отмоешься. Хотя что толку отмывать руки, если грязь во мне самом? В Агарии на таких, как я надевали колокольчик, чтобы звон предупреждал: разбегайтесь, люди добрые, прокаженный идет! Так…

– Николя, проверьте этот монастырь. Все проверьте, каждое здание. Сюрпризов мне не надо, – и без того сюрпризов на сегодня достаточно. Из-за двух жирных тупиц граница сдана на двести хорн, даже на двести тридцать, учитывая Северный тракт. А то, что гаунау не прорвались на Торский – заслуга тех, кто погибал на Северном, пока господа генералы удирали без оглядки. Точнее, один удирал, а другой слал во все стороны дурацкие приказы. Что я сказал Рудольфу про таких, как Карлион? «Убивал и убивать буду»? Тогда любые слова легко слетали с губ, мне море казалось по колено и горы – по плечо. Каким же я был щенком… ладно.

– Найдите капитана Ноймара. И давайте сюда господ штабных, – твари закатные, выяснить все необходимо, но как же жаль времени! Да и что они могут сказать? Прорыв необходимо заткнуть, людей для этого хватает: моих девять тысяч и четыре тысячи Людвига. Личные резервы герцога Ноймаринена пришлись как нельзя кстати. На Северный я их не потащу, пусть остаются здесь. Гаунау могут начать обходной маневр, а может, уже начали. Если в их штабе есть хоть один с головой на плечах, можно ждать их с тыла. А у них есть – Отто Мизергер, например. Не забыть сказать Крессэ: пусть найдет в этой свалке Отто Гельбраузе и… нет, пропади все пропадом, Лионеля я сам найду! Мать твою, не забывайся!.. мало мне, мало, да?! Зачумленный не должен прикасаться к чистому – даже взглядом, даже мыслью. Людей можно обмануть, но древнюю мерзость не обманешь.

– Монсеньор, генерал Лаустрич пытался перерезать себе горло. Рана неглубокая, сейчас доставим, только в порядок генерала приведем, – Крессэ замирает под тяжелой каменной аркой, глядя, как всегда, прямо в глаза. Странно, но этот взгляд не раздражает – только затягивает внутри какой-то узел, еще туже затягивает.

– Жаль, что не застрелился – и возни меньше, и пахнет приятней. Впрочем, с самоубийцей мне разговаривать не о чем, ведите сюда второго. – Лаустрич – это тот, что приказы слал. Вот никогда не понимал, как так можно: надурить сверх меры, стать убийцей тысяч, а после перерезать себе горло. Зачем? Такие думают, что со смертью все заканчивается – и позор, и страх. Счастливцы, они не знают, что закатная бездна не выдумка святош, и Хозяин ее – не выдумка. – Чем Лаустрич объясняет свой поступок?

– Вашим появлением, монсеньор, – Крессэ машет рукой солдатам. – А еще тем, что не в силах вынести позора… Мне доложили, что он пытался возглавить арьергард, но младшие офицеры отказались ему подчиняться и держали тракт до тех пор, пока не подошла помощь. Как только Лаустрич узнал о том, что войска под вашим командованием заняли Торский тракт, он вознамерился застрелиться – прямо на поле боя, но кто-то ему не дал, и…

– Кто командовал обороной Северного тракта? – кто здесь вообще чем командовал? Когда бы не двести хорн в руках гаунау и тысячи трупов, можно было посмеяться, а так не до смеха. Но я все равно улыбаюсь, и Крессэ хмурится. Но, пока улыбаешься – не рехнешься, проверено.

– Группа младших офицеров, монсеньор. Мы уточняем фамилии и звания, но …

Ясно, что «но» – в такой неразберихе и собственное имя можно позабыть. Вот только гаунау сейчас тоже растеряны, ошеломлены нежданным успехом. Этим надо воспользоваться, и как можно быстрее, не то они опомнятся и перекроют единственный путь к Северному – напрямик, через долину. Отец сказал бы: «Слишком долго думаете, Рокэ. Весь вопрос в том, как перевезти в одной лодке волка, козу и капусту». И улыбнулся бы так, что хоть под землю провались. Как сохранить за собой Торский, отбить Северный и при этом не потерять городишко Тьюи, где, судя по всему, около тысячи раненых? Лучше прокатиться в лодке с двумя обожающими друг друга животными и кочаном... но выбора у меня нет. На Северный нужно взять не меньше шести полков, три отправить на Торский. А вот артиллерия... все орудия придется оставить здесь, иначе Тьюи будет взят. Ничего, Людвиг Ноймар и его бергеры сумеют распорядиться пушками правильно. Хорошо бы побыстрей найти Лионеля. Я не притронусь к нему, даже не заговорю, но его можно отправить на Торский и знать, что все будет в порядке. Когда генералы пачкают от страха штаны, капитанам приходится брать ответственность на себя. Собственно, так капитаны и становятся генералами, ха. Смейся, смейся, что еще остается делать? Лионель ждал дуэли, думал, я буду с ним драться… закатные твари, какой же мразью нужно было выглядеть, чтобы он так подумал. Я очень старался, верно, но как он мог так подумать?! А, к Чужому! Я сам думаю всякую чушь. Довольно. Нужно его найти и просто отдать приказ. Пусть у него будет в глазах это хорошее словечко «свинья». Пусть. Свинья и есть, но что Лионель знает, чтобы говорить так? Он видел этого человека… нечеловека с мечом в руках, слетающие с плеч головы, прилипшие ко лбу золотые пряди и зеленый блеск кошачьих глаз? Он пытался из разорванной в клочья памяти выудить то, что позволило хотя бы начать понимать? Он задавал себе вопросы… нескончаемые вопросы долгой ночью в седле? Мне все казалось, что ночь, а ведь солнце садилось и вновь вставало на востоке, и только увидев на столбе надпись «Внутренняя Придда» – какой же это был город?.. не помню... – я понял, что трое суток не слезал с седла. Камзол и рубашка на спине были в крови, губы слиплись так, что не разомкнуть, но в голове прояснилось. Если за мной приходил Леворукий, значит, я либо спятил, либо… не спятил. Закатная тварь, зачумленный, прокаженный... не потому ли Закат прибрал моих братьев одного за другим – чтобы я получил то, что нужно Хозяину бездны? Почему именно я? Почему он выбрал меня, а не Рубена или Карлито? И чем расплатится тот, кто будет ко мне близок? Смертью, как моя семья, или гнилью в душе, как я сам? Но Нель мог хотя бы… нет, не мог. Не был обязан – и довольно об этом. В Неле всегда была безумная гордость, она и привлекала. Гордый, умный, храбрый – покоряется так, как никто больше, и как он был мне нужен… Был? Нужен и сейчас, просто ничему больше не суждено сбыться. В висках знакомо бьется боль, и я ловлю взгляд Крессэ. Докатился. Собственный адъютант смотрит на меня, как на помешанного. Должно быть, не он один считает, что Рокэ Алва рехнулся. Вольфганг, Рудольф, Рамон, остальные – они поверили, приняли все мои выходки за истину. Но Нель не должен был! Хватит. Выпить нужно, вот что. Перед выступлением выпью – и побольше, все равно пока доберемся, хмель выветрится. Драться я могу и пьяным, но трезвым лучше – впечатления, хм, ярче. Кровь врага, вино, касера и трусливые генералы – все, что мне осталось. Придется говорить с поганью, загубившей почти три тысячи человек, не считая тех, кто пойдет со мной на Северный и сложит там головы. А такие будут – война есть война.

– Что вы так смотрите на меня, Обен? – Он выпрямляет спину, не отводит глаз – чуть не единственный, кто смотрит на меня без ненависти и страха. Или мне так кажется? Барон Крессэ старше меня на три года. У него куча младших братьев, и первые месяцы совместной службы он все норовил накормить начальство получше и укутать потеплее. Пожалуй, я оставлю его здесь – драка на Северном будет жестокой, а лучшего адъютанта мне не найти. – Долго мне дожидаться прибытия господ штабных?

– Монсеньор, вы не отдали приказа, – ах да, конечно. Даже Крессэ боится при мне лишнее движение сделать. Интересно, долго я это выдержу?

– Приведите арестованных. – Крессэ удивленно распахивает светлые глаза и на секунду становится похож на человека, а не на воплощение образцового адъютанта. – Чему вы удивляетесь? Ожидали, что я велю их пристрелить?

– Скорее всего, этого ожидают они, монсеньор, – не нравится ему моя усмешка, каждый раз губы поджимает. Мне самому не нравится, но вроде я начинаю привыкать. – Позвольте несколько слов?

– Говорите, – сесть все равно некуда, так что придется разговаривать с Боннером и остальными стоя. Ладно, может, дойдет быстрее. Не забыть приказать разыскать племянника Вольфганга и сразу же – Лионеля. – Но, если собираетесь просить о смягчении участи самоубийцы-неудачника, лучше не тратьте мое время.

– Ни в коем случае, монсеньор, – степенно кивает и вновь выпрямляется. – Просто я решил не вести к вам весь штаб генерала Боннера – лишь его самого и еще одного человека. Капитана Ольсена из Двадцать пятого кавалерийского. Их тех, что защищали Северный до нашего подхода, я сумел найти только его.

– Вот как? А остальные где? – Нель приехал в ставку, отдал королевские приказы Первому маршалу, вызвал меня на дуэль, страшно напился ночью, а на рассвете подал рапорт о переводе в Западную армию. Рудольф был озадачен и отнюдь не рад – Савиньяк ему куда нужнее в столице, чем в армии, – зато Вольфганг, как новый маршал Запада, не раздумывая подписал рапорт. Меня фок Варзов, разумеется, не спрашивал. К тому времени мы почти не разговаривали, и я был ему за это благодарен. Лионель попал как раз в Двадцать пятый кавалерийский. Что ж, я оказался его командиром, но мало ли капитанов в подчинении у генерала Алва? Не встречаться было легко. Куда легче, чем забыть прищуренные ненавистью глаза и хлесткое словечко «свинья». – А где командир Двадцать пятого? Только не говорите, что сбежал. Не поверю.

– Погиб, монсеньор. Из офицеров Двадцать пятого мне удалось найти только Ольсена. Но он прекрасно ориентируется в обстановке, головы не потерял и сам настаивал на личном докладе, – вот как, Ричард Стоун погиб… следовало ожидать, что такой храбрец удирать не станет. Он и не стал – и расплатился за дурацкие приказы недоделанного самоубийцы и трусость Боннера. Ричарду сравнялось двадцать семь... как было бы хорошо поменяться с ним местами. Он бы жил – у него жена и дети, – а мне зачем?!

– Не стойте, барон, ведите и Боннера, и Ольсена. Ну, что еще? – нужно справиться со злостью. На роль десницы Создателя зачумленная закатная тварь подойдет в самый раз. Мне все равно придется отвечать за все разом, там – в багровой бездне, но с ее Хозяином мы еще побеседуем. Крессэ разворачивается и выходит, а я смотрю на каменную гниль веков, потом дотрагиваюсь ладонью до ближайшего камня, и он вдруг начинает петь. Даже не петь, а будто ныть, жалуясь. Мне повезет на Северном, я перевезу свою лодку на другой берег, и так снова и снова – это главное. Не плачь, камень! Ты не о том плачешь… За спиной топот ног и чьи-то крики, но первым входит мой адъютант со стулом в руках. Где он его достал? Бессмысленно удивляться – Крессэ есть Крессэ.

– Монсеньор, арестованный доставлен, – Обен ставит мне стул, будто монаршей особе. Конечно, я сяду – еще и ногу на ногу положу. Хм, Боннер с нашей последней встречи раздобрел еще больше, а капитан Ольсен тощ, как щепка. Цепкий взгляд и рассеченная сабельным ударом скула... устал, но не напуган, отлично! Но на жирную трусливую дрянь Боннера больно смотреть. Слишком напоминает о вечере в трактире в пяти хорнах от границы. Как давно это было – и как недавно. Нель, наверное, назвал бы меня свиньей еще раз, если б знал, что я помню каждый его стон, каждый крик… Я разглядываю генерала Боннера, бывшего генерала, точнее, и Ольсен его разглядывает – с такой ненавистью, что камни вокруг нас захлебываются воем. Они хотят, чтобы здесь пролилась кровь, камни всегда этого хотят, как волны, молнии и ветер… что за чушь? А рука сама тянется к рукояти пистолета, будто кто-то меня подталкивает. Ну уж нет, камни обойдутся – и остальные тоже. Не хватало нового скандала в разгар войны. Дураки в Олларии думают, что я застрелил Карлиона, потому что мне так захотелось. Что ж, пусть себе думают. Власть дает возможность обойтись меньшей кровью. Власть у меня есть, и потому Боннер останется жить.

– В чем дело, Крессэ? Я приказал привести господ штабных, а это кто? Кто этот человек?

Адъютант подхватывает игру и пожимает плечами.

– Генерал Алва, – голос Боннера дрожит. Вот за это его и впрямь хочется пристрелить – боится умереть, скотина! Ричард Стоун и остальные не боялись, потому и умерли, а Боннер жив. – Вы меня не узнаете?! Не может быть… Честью клянусь, я сделал все, что мог! Перевес противника над нами был столь велик…

– Вы тоже считаете себя Человеком Чести, любезный? Сейчас это модно – выискивать у себя кровь эориев. Но не советую. Или вы настаиваете на соблюдении соответствующих законов? Застрелиться гораздо проще, уверяю вас. – Он сейчас свалится мешком на колени, с него станется! Коснется, и я его точно пристрелю. – Берите бумагу и пишите. Все опишите, как действовали, с самого начала. А разбираться с вами будет Первый маршал. Мне пока некогда.

Боннер вопит что-то еще, призывая в свидетели Создателя, но Крессэ подает знак солдатам, и бывшего генерала выталкивают из комнаты. А вот теперь прочь комедию! Щуплый капитан даже отшатывается, когда я встаю, видимо, тоже считает, что герцог Алва прибыл сюда исключительно для того, чтобы поиздеваться над проигравшими. Отличную я себе создал репутацию, а ведь и полугода не прошло…

– Ольсен, докладывайте. Только покороче – через несколько часов в городе будут гаунау. – Он кивает и с трудом переводит дыхание. Ничего нового я ему не открыл, отлично, значит, капитан умен. Если все так, как говорит Крессэ, у нас есть готовый комендант города Тьюи в помощь Людвигу. Ольсен знает местность, знает, кто здесь уцелел, вдвоем они наладят оборону. Решено, а пока добавить небрежно: – Не знаете, где сейчас Лионель Савиньяк?

Капитан моргает, смотрит куда-то в угол, на позеленевший от времени алтарь. И что мне вздумалось застрять здесь, в этом монастыре? Но груда камней вдруг потянула к себе – может, прохладой, может, тем, что монастырь стоит далеко от прочих построек Тьюи и отсюда все видно.

– Ранен, монсеньор. Я сам его с седла снимал. Потом отнесли в госпиталь, а дальше мне неизвестно. Прикажете показать вам госпиталь? Это недалеко, – Ольсен стискивает пальцы на испачканной чем-то перевязи и поднимает на меня глаза – решительные и спокойные. Он что-то говорит еще, но я вдруг глохну. Чушь! Нельзя думать, что…

Обен Крессэ вдруг словно вырастает за моей спиной и сует в руки планшет. Ах да, месяц назад я по-дурацки сорвался на него именно из-за планшета… был пьян и сорвался. Да что ж это делается?

– Когда отправляли в госпиталь, был без сознания, но жив. А сейчас… знаю, вы друзья, но я бы не надеялся. Хорошо, что живым добрался, мы стольких по дороге просто на обочине оставили. Гаунау нас преследовали до Верхних запруд, дальше не рискнули – побоялись, видно, на вас нарваться. Монсеньор, вы сказали, что они скоро будут здесь, людей бы расставить. Нужно восточную стену подлатать, хоть телеги туда, пока время есть, – капитан Ольсен знает свое дело. И требует от меня выполнять свое. А я тупо смотрю на планшет, потом сажусь на клятый стул, и Крессэ подает мне дорожный бювар. Перо в пальцах кажется слишком острым и тонким, будто жало, и только через мгновение до меня доходит, что и вся комната словно бы вытянулась и заострилась. Гнилая зелень граней, бурые росчерки трещин, черная пасть провала… ничего не помогло, и Нель расплатился за то, что был слишком близко? За то, что любил меня, а я и сейчас его люблю? Я не отдам, слышишь ты, старая мерзость?! Не отдам, чего бы ни стоило. И если для этого будет нужно самого себя в порошок стереть, то клянусь…

– Ольсен, назначаю вас комендантом Тьюи. Что нужно сделать для того, чтобы наладить оборону? Люди, лошади? Говорите скорее, – перо приняло свой обычный вид и перед глазами прояснилось, вот только внутри точно поворачивается огромное лезвие, удивительно, что крови нет.

– Рокэ! – Людвиг Ноймар – высоченный, как и его отец, только куда более разговорчивый, – входит размашистым шагом. – Вот куда ты забрался! Слушай, я все проверил. Думаю, управимся с тремя тысячами, а два полка стрелков можешь отправить на Торский, нам хватит. Не видать «медведям» этого городишки, как своих ушей – здесь слишком много раненых, отступить не сможем… Рокэ?

– Людвиг, познакомься, это новый комендант Тьюи, капитан Ольсен. Вместе вы составите прекрасную пару, жаль, медовый месяц будет коротким.

Людвиг криво усмехается и, кажется, вновь готов отвесить мне затрещину – как пару месяцев назад, когда пытался выяснить, что произошло с его лучшим другом. Ничего не произошло. Просто друг встретил свою судьбу, и больше у него друзей не будет.

– Ваша Светлость, – Ольсен кланяется наследнику Ноймариненов. Надо же, сил на этикет хватает! – Очень рад знакомству.

– Отставить «светлость»! – Людвиг порывисто пожимает капитану руку, видимо, в отместку за мое хамство. Да, так оно и есть. Те, кто мог назвать себя моими друзьями, словно все время извиняются за меня. Рудольф – перед Вольфгангом, Рамон – перед Людвигом, а Эмиль пытался помирить нас с Нелем. Будто мы ссорились, в самом деле… лезвие внутри повернулось наконец, и я могу вздохнуть. В горле царапает, говорить трудно – ничего, сейчас пройдет… главное, не думать о Неле… не думать. Вот так.

– Алва обвенчает нас и уйдет, а мы останемся поджидать «медведей» в гости. Так что долой церемонии. Рокэ, что здесь вообще творится? Ты видел эту сволочь Лаустрича? – Ноймар поворачивается ко мне, а Ольсен, услышав имя самоубийцы-неудачника, поджимается, как готовый к прыжку волк:

– Все из-за Лаустрича, монсеньор! Чужой с ним, с Боннером, удрал и ладно, но Лаустрич так напутал, что теперь не знаю, как справляться. Мы плюнули на него и решили драться, пока не сдохнем или пока вы не подойдете. Можете наказать меня за неподчинение приказу, монсеньор, но я бы все равно поступил точно так же. И Савиньяк сказал то же самое, когда его ранили: теперь, мол, или на тот свет, или в отставку, а он не уйдет с тракта, пока держится на ногах, – Ольсен даже скалится по-волчьи. Действительно, отличная пара охотников на «медведей» – сын Волка и этот тощий хищник.

– Рокэ, Лионель ранен? Ты знал? – Людвиг подходит ближе и кладет руку мне на плечо. Сбрасываю, не глядя, и встаю:

– Болтать до прихода Создателя некогда, других дел полно, – сучье семя! Мать их… вилами через колено, заткнитесь! Заткнитесь, а то убью. – Людвиг, проверил город, говоришь? А господин комендант утверждает, что с восточной стороны дела совсем плохи. У тебя есть время на разглагольствования? – сую ему планшет, а он прищуривает серые глаза. Так же смотрел на меня его отец, но в глазах Рудольфа не было столько злости. Он тогда сделал вид, что не понял, не расслышал… ладно. Я не знаю, по кому ударит мое проклятье, не знаю – как они не поймут?! Твари закатные, а что они должны понять, если я сам ничего не понимаю? Что?! Нель умирает, здесь, рядом, а они болтают…

– Через час план обороны должен быть готов. Я с ним ознакомлюсь и приму решение. Так что займитесь делом, господа, – выхожу из-под защиты зеленых камней – на свежий воздух, – и вновь становится так больно, словно я уже там, в Закате. Тело горит, и в висках ломит.

– Крессэ! – я привык, что он всегда рядом, даже оборачиваться не надо. – Распорядитесь о построении через два часа. Мы уходим на Северный, как только я проверю готовность к обороне, а вы сейчас отправляйтесь в госпиталь. Вы меня поняли?

– Я понял, монсеньор, – он говорит тихо, но смотрит по-прежнему прямо, и хочется верить. Очень хочется верить, что я могу позволить себе хотя бы узнать, что с Нелем. Что это его не убьет.

Обен Крессэ вернулся через час. Волчья парочка составила вполне приличный план и даже придумала, как залатать брешь на восточной стороне. Одна забота с плеч – они удержат город, пока меня не будет. Я влез во все мелочи, пересчитал все пушки, сходил к кавалеристам, наведался к генералу от инфантерии, сделал еще сорок дел, и каждая минута этого часа будто лишала меня крупицы жизни. Хотелось найти какую-нибудь лужу и посмотреть на свое отражение… смешно, мне казалось, что морщины въелись в лицо намертво, а дурацкая улыбка просто приклеилась к губам. И вот мой адъютант вернулся, а мне даже спрашивать его не потребовалось – все было ясно и так.

– Монсеньор, я оставил в госпитале вашего порученца, он доложит, если вдруг… и воды подаст. Но, если прикажете, отзову, – Обен поправил шляпу, зачем-то слегка пнул ни в чем не повинный придорожный булыжник. За моей спиной на пару сопели Ольсен с Людвигом, разгоряченные составлением планов, переминались с ноги на ногу командиры пехотинцев, а сердце глухо отсчитывало удары. Нужно было задать вопрос, но я не мог. – На весь госпиталь один врач, монсеньор. А рана тяжелая – пулевая, под лопатку. Капитан Савиньяк несколько часов без сознания, там таких много… рук не хватает.

Тысяча мыслей за краткий миг, одна другой безумней. Медицину я немного знаю, может, хватит сноровки, хотя с такими сложными ранами еще не сталкивался. Нель ранен под лопатку, значит, задето легкое. Но я бы рискнул, до выступления еще час... рискнул бы, раз там нет врачей, но, небо мое, я не могу! Древняя мерзость ясно дала понять: не приближайся! Не подходи, иначе убьешь близкого тебе вернее, чем сотни пуль. Резкий голос Ноймара словно выдергивает из вязкого тумана отчаянья – прямо в бешеное пламя ярости.

– Рокэ, есть немного времени. Успеем сходить в этот госпиталь…

– Это у тебя есть время на глупости. А у меня его нет, к тому же я не лекарь, – Чужой знает, что произнесли мои губы, я себя не слышу, но Людвиг вдруг отшатывается, как ошпаренный. А, плевать! У него щека дергается, но он берет себя в руки. И зря – хорошая драка мне сейчас не помешала бы.

– Отлично, герцог Алва. Тогда я наведаюсь в госпиталь, а вы занимайтесь важными делами – выпейте вина, полюбуйтесь на горожанок. До встречи, – вот как? «Герцог Алва»?! Ах ты!.. Догнать бы и врезать хорошенько, но я стискиваю зубы и возвращаюсь в монастырь. Может быть, Людвиг ему поможет, может быть, хоть врача единственного напугает, и тот прежде всего займется Лионелем… может быть… Я уже расплатился всем, чем мог – любовью, дружбой, надеждой, всей жизнью! У меня ничего нет, кроме войны и алых рощ Алвасете, так неужели эта проклятая мерзость еще и Неля заберет? Мне ничего не нужно, я близко к нему не подойду, заставлю себя даже не думать о нем, но пусть он живет! Только пусть живет. Свита армейских тащится за мной под тяжелые своды, и хочется перестрелять их всех. Или изо всех сил приложиться затылком о камень, чтобы вышибло все мысли, и тогда беда пройдет стороной. Та сила, что привела Хозяина закатной бездны на Винную улицу, не заметит любви зачумленного, если он будет без сознания, ведь так же? Может быть, правда напиться до бесчувствия? На лошадь как-нибудь влезу, а на Северном драка займет все мысли… я смеюсь собственной дурости, усаживаюсь на стул и пялюсь в каменную стену – до тех пор, пока она вновь не начинает вытягиваться и заостряться. Камни что-то хотят сказать, в этом нет сомнений, только вот что? Если уж Хозяин дал закатной твари часть своей силы, так неужели не мог научить хоть что-то в ней понимать? Какой невнимательный учитель! Леворукий крайне невежлив… кончено, я схожу с ума. Пытаюсь понять камни и рассуждаю о воспитанности Чужого. Кстати, я и сам не был вежлив, забыл пригласить наведаться еще раз, пока он рубил головы, ха. Какое упущение!

– Монсеньор, разрешите отлучиться ненадолго? – Крессэ подает мне флягу. Как же догадался, насколько мне требуется выпить? И куда его несет? А, ясно, просто не желает торчать рядом с рехнувшимся Вороном. Если уж Людвиг Ноймар – ушам своим не верю! – говорит мне «вы», будто не было двадцати прошедших лет, то чего ждать от остальных? Неужели Людвиг мог поверить, что мне все равно, выживет Нель или умрет? Мог. Мог же сам Нель поверить, что мне он больше не нужен. – Мне известно, что тут есть очень хороший врач. Уже старик, но, если заплатить ему и привезти в госпиталь, он, вероятно, сможет что-то сделать для капитана Савиньяка. Монсеньор, вы позволите мне отлучиться? – Закатные твари! Позволю ли я?!

– Обен, – больше ничего не могу сказать, но Крессэ это и не нужно. Он кивает и почти бегом кидается к каменному проему, свистом подзывая лошадь. За последние полгода я грубил ему, как мало кому в своей жизни. А сейчас Обен Крессэ оказался единственным, решившим помочь, а не пялиться на меня, будто на самого Зеленоглазого. Только бы ему удалось! Удастся, нужно верить в это, иначе мне просто конец. Я закрываю глаза, свита почтительно-испуганно тянется к выходу. Только после смерти отца я понял, насколько тяжела может быть герцогская цепь – ты обречен везде и всюду таскать за собой хвост. Везде и всюду люди таращатся на тебя, ждут приказов и ловят каждое слово. Герцог Алва. Ворон. Не человек.

Сквозь кладку все же пробивается немного света. Камни по-прежнему что-то поют, но теперь нежно, они рады солнцу, уже начинающему клониться к закату. Вино пьется легко, и точно теплая ладонь касается лица – словно золотые пряди Неля…

Красно-коричневая каменная кладка стен, ранняя зелень деревьев, высокое синее небо, утреннее солнце уже высоко, и двор залит светом. На душе весело и спокойно – мы заслужили отдых, заслужили прошлую ночь, и это утро, и следующую ночь тоже. Отпуск! Какое чудесное слово… И Нель напротив. Засмотревшись, я почти пропускаю удар, а он стремительно разворачивается и вновь нападает. Умница! Любой другой на моем месте уже свалился бы с распоротым животом, но спасибо отцу – я не пропускаю прямых выпадов. И с такими подвохами – тоже! Нель отступает на шаг и ухмыляется, поднимая рапиру:

– Чего это ради? – черная ткань бриджей не скрывает ни одной линии тела, и мне уже не до фехтования. Я жадно рассматриваю его, и в паху знакомо тяжелеет. А ведь мы вчера были вместе, но мне мало! И ему тоже, потому что он ловит мой взгляд и упирается рукой в бедро, неосознанно заигрывая. Я дурею, едва представив, как он встанет на ложе на колени, как изогнется, приподняв напряженные ягодицы, и уткнется лицом в покрывало. Чтобы после он был послушен, его нужно загонять как следует, а это, сказать по правде, не так-то легко. Нель призывно облизывает губы:

– Я отдамся тебе прямо тут, во дворе, – со смешком, но твердо, будто в самом деле он это сделает – во дворе отцовского дома, на глазах у слуг и соседей. Ну, бесстыдства у него хватит на все, мне ли не знать. Но может, попозже?.. Нужно подразнить его еще, чтобы горячее нападал. Скорости ему все же не хватает. В отличие от Эмиля, которому не хватает как раз осторожности.

– Заманчивое предложение, капитан Лэкдэми, но радости любви по-походному успели мне порядком прискучить. Можем мы хоть раз сделать это в постели?

Он вполне откровенно дотрагивается до собственного паха, и мне хочется послать все фехтовальные штудии к кошкам. Закатные твари, как же он желанен! Такой, как сейчас – растрепанные пряди волос, пятна румянца на скулах, – мы фехтуем третий час, а он еще не устал… Мне давно надоело ломать голову над загадкой: почему из тысяч виденных мною мужчин, я хочу только его одного? Потому что это Нель. Точка.

– Как раз вчера мы занимались этим именно в постели. Не так ли, полковник Алва? – он смеется, продолжая ласкать себя. Похоже, все-таки пытается меня отвлечь, но его желание неподдельно. И мне сразу представляется, как это будет выглядеть – если стащить с него штаны и развернуть к себе спиной.

– Вчера не считается. Я был пьян. К тому же, после встречи с кардиналом простые удовольствия приобретают странный оттенок.

Вчера Сильвестр попросил прийти нас обоих. После смерти отца я видел Его Высокопреосвященство второй раз, и то, как он присматривается ко мне, было еще более заметно. Кардинал соблюдал паритет, им самим и установленный: явно дал понять, что хотел бы знать мое мнение по этому вопросу, а еще вот по этому, и не возражаю ли я против службы моего любовника в столице? О, конечно, вслух всего этого Дорак не произнес, но он, как никто другой, умеет дать понять недосказанное. Мне скучна политика, но служба Неля при дворе казалась отличной идеей – навоеваться он еще успеет, новая кампания не за горами, а надежных людей не хватает, тут Сильвестр прав. Если бы Нель был против, я бы воспротивился, но капитан Лэкдэми лишь пожал плечами. Ничего странного – если это нужно Талигу, значит, он будет служить в столице, только и всего. На прощание кардинал настойчиво посоветовал мне почаще приезжать в отпуск и быть осторожней. Хм, я всегда осторожен – в меру, конечно. Зачем портить себе отдых мыслями о врагах, коих от беспрестанных раздумий меньше не станет? Ведь вокруг весна и Нель рядом – а еще та, на которой я женюсь. Лионелю не нужны увертки, я скажу все, как есть, и он поймет правильно. Любовь бывает разной – это ему известно, а между нами не встанет никто. Никогда. На доказательства не требуется тратить слова, докажу делом.

– О, вы ударились в размышления о бренности всего сущего? – белокурое безобразие делает крошечный шаг ко мне навстречу. Ну все, доигрался! Миг – и горячее тело в моих руках, и губы – на его губах. Теперь не вырвется, а впрочем, пусть попробует, ему полезно. Он мгновенно расслабляется, прижимается ко мне спиной и ягодицами, откидывает голову на плечо, а я запускаю ладонь под белую, распахнутую на груди сорочку, провожу пальцами по обнаженной коже до самого пояса бридж и дергаю застежки. Ласкаю его, а он стонет, не скрываясь, трется бедрами о мой пах, но плечи вдруг напрягаются, будто перед прыжком. Нель кого угодно обманет, хитрюга, но не меня. Слишком давно я его знаю, слишком хорошо помню, как отзывается его тело… и за секунду до сильного рывка обхватываю его поперек живота.

– Куда ты собрался? – Он смеется, но уже злится немного. – Нель, не думаю, что твой дуэльный противник станет тебя вот так обнимать, но на будущее запомни: следи за тем, чтобы у него обе руки были заняты. Понял?

Он поворачивается ко мне лицом и прижимается уже совсем откровенно. Сжимает в горсть волосы на затылке, оттягивая голову назад, начинает целовать – жадно, властно, – и странная мысль заставляет замереть на миг, не отвечая. Каково это – лечь под него самому? Он ведь хочет, это видно, хочет, но сам, наверное, не понимает. Если захочет по-настоящему, я это сделаю, без раздумий. Слегка похлопываю его по бедру, и он отстраняется, тяжело дыша. Вечность можно на него смотреть – вот на такого. Испарина на висках, приоткрытые губы и раскосые глаза, как зеркала из полированного камня. Говорят, подобными зеркалами пользовались в древности, в них не видишь отражения, видишь суть. А суть в том, что у меня сердце поет от счастья, от радости просто стоять вот так, обнимая его. Никуда не нужно спешить, не ворвется ординарец с донесением, и жестокая необходимость войны не сорвет Лионеля с места. Я шепчу:

– Нель, – и касаюсь пальцем его губ. Хочется сказать что-то еще, но горло перехватывает, а он распахивает глаза, и в них – тревога. Гладит мне плечи, сжимает ладони и спрашивает тоже шепотом:

– Что такое, Росио, что? – как ему объяснить? Мне просто больно от счастья… нужно оборвать наваждение, потому что это слишком. Слишком много, чересчур остро, я сейчас за себя не отвечаю… словом, нечего так распускаться! Я слегка отталкиваю его и вновь берусь за эфес:

– Еще полчаса, и вы этот удар освоите, капитан Лэкдэми. Поддаваться я вам не намерен, так что постарайтесь запомнить все движения.

Он приподнимает бровь и, кажется, все понимает. Во всяком случае, не сердится, хотя я заслужил. Но не помню случая, чтобы он злился на меня по-настоящему. Мой Нель. Мой.

– К вашим услугам, сударь, – защищенное острие его рапиры взмывает к небу. – А в спальне лучше, ты прав.

В особняке Савиньяков такие ванные комнаты, что и спален не надо – кое для чего. Широкая лежанка с подушками словно для этого и предназначена, а когда Нель выбирается из лохани с водой и нарочито медленно вытирается – так, чтобы я рассмотрел его как следует, – терпение мне отказывает. Я отшвыриваю полотенце с бедер и приказываю ему:

Он подчиняется, вызывающе улыбаясь, а в глазах – сводящая с ума покорность. Его очень трудно подчинить себе, заставить просить, обычно Нель требует или берет, не спрашивая. А сейчас, видно, сам больше не может сдерживаться. Встает коленями на лежанку, спиной ко мне, чуть выгибается и совершенно откровенно разводит ягодицы в стороны – где только научился? Я наблюдаю этот спектакль, и – Чужой бы меня побрал! – от мысли, что такое дано видеть только мне, у меня темнеет в глазах. Не выдерживаю, толкаю его на лежанку лицом вниз, он тут же приподнимает бедра, пальцы комкают ткань... сжимается, ожидая резкого вторжения, но нет! На то и отпуск, чтобы не торопиться. Я не возьму его до тех пор, пока он не начнет кричать, умоляя… и я хочу видеть его лицо! Переворачиваю на спину – медленно, осторожно – и целую напряженные плечи, грудь, живот. Он вздрагивает и замирает, подставляясь, нежась под прикосновениями, будто кошка. Разводит колени в стороны, я утыкаюсь лицом ему в пах и до тех пор ласкаю его ртом, пока он не вцепляется мне в волосы. Вот теперь он требует. Или умоляет – но какая разница? Мне уже все равно, потому что под ладонью пульсирует горячая, налитая плоть, а его нутро сжимается в такт движениям моих пальцев. Разметавшиеся по покрывалу золотые пряди, безумные искры в черной глубине, прикушенная губа… теперь ему не будет больно. Я вхожу медленно, а он тут же стискивает пальцы на моих плечах, и стоит прижаться лицом к золотистой теплой коже в ямке над ключицей, как сумасшедшая нежность накрывает с головой. Я не двигаюсь и, чувствуя, как колотится его сердце, вслушиваюсь в малейший оттенок ощущений. Нель мотает головой, закрывает глаза и хрипло стонет:

Что я должен помнить? О его любви? Я помню о ней всегда, иначе как бы жил? Не могу себе представить мир без Неля… да и не хочу. Он рядом, подо мной, ближе просто невозможно. Мне страшно от этой дикой нежности, что заставляет вжиматься в него всем телом. И, когда он приподнимает ноги выше, раскрываясь полностью, я нахожу губами его губы и толкаюсь вперед.

Позже он долго молчит, уткнувшись мне в живот, а я бездумно глажу его волосы. Мне – двадцать четыре, ему – двадцать. Вся жизнь впереди. Отчего ж так скребет в горле и щиплет глаза? Просто отвык от мира, от покоя. Просто…

– Лионель. Я женюсь завтра, – да уж, удачно сказал. Но с ним юлить и подыскивать слова не стоит. О том, что завтра я представлю ко двору герцогиню Алва, не знает никто, но Нель узнает сегодня. Он должен быть уверен, что ничего не изменится, а честность – залог доверия. И поймет все, как нужно, потому что я бы понял. Он не двигается, только крепче обнимает меня за талию, и ресницы щекочут кожу. Произносит наконец – нарочито ровным тоном:

– Жаль, но на твоей свадьбе меня не будет. Завтра я еду в Тарнику, Сильвестр приказал выгулять посольство, – золотая макушка под моими пальцами немного отстраняется, и плечи напряжены. Рывком притягиваю его к себе, сжимая лицо в ладонях. Он смотрит спокойно, только в уголках губ растерянная полуулыбка.

– На моей свадьбе не будет никого, кроме невесты и священника. Не спрашивай почему. Но не смей думать, что кто-то мне важнее тебя, понял?

Он не отводит пристального взгляда и вдруг ухмыляется шире.

– Разве ее ты не любишь? – Что ответить? Только правду!

– Люблю. Она… у нее глаза цвета фиалки... сам увидишь. И она так чудесно смеется. А еще ухитряется выглядеть королевой в любом наряде. У ее семьи не так много средств, чтобы позволить себе роскошь, но представляю, как она будет смотреться в атласе и кружевах. А еще…

– Ясно, – он смеется уже откровенно, потом садится и берет со столика бутылку. В ванной уже немного холодно, лучше б он так и лежал. – Погоди-ка, герцог Алва решил жениться на фиалковых глазах и стройной фигурке? – подчеркнутый титул смешит и меня, и я притягиваю его за плечо, а он подносит к моим губам бокал.

– Ну, только и ты не начинай знакомую песню! По всеобщему мнению, герцог Алва должен жениться так, чтобы Талиг получил не меньше герцогства. О дочках Фомы Урготского я слышу полжизни, но все равно не намерен жениться на принцессе, которую в глаза не видел. В браке по расчету есть одна мерзкая особенность.

– Какая? – он вновь прикладывается к вину, и морщинка между бровей разглаживается. Нель принял мой выбор и, клянусь, не пожалеет об этом. Знал бы он, как я ему благодарен!

– А в браке по любви просчет невозможен? Разве разбитое сердце дешевле потерянного приданного? Ладно, Росио. Я все понял. Она красива, как астэра, и ты ее любишь. Даже если ты женишься на кружевнице, я напишу матушке, и та ее примет. А потом примут и остальные, – верно. Вот умница, я об этом не подумал. Арлетта Савиньяк умеет убеждать самых упрямых, и, если она хоть раз появится с моей женой при дворе, остальные дамы прикусят языки, а мужчин я сумею заставить кланяться ей, как королеве.

– Да уж молчи! – он быстро ставит бокал на пол, ложится на меня, вдавливая руками в ложе, и коротко, почти яростно целует в губы. Потом спрашивает требовательно: – Когда мы увидимся? – его ладонь накрывает мою плоть, жестко сжимая головку, а зубы прикусывают сосок – так, что впору заорать.

– Карьярра… дня через два-три. Дольше я без тебя не выдержу. Да не кусайся ты!

– Это месть ревнивца, ты что, не понял? – он хохочет, а глаза серьезны. Но его отпустило, заметно по участившемуся дыханию, по ласковым касаниям горячих ладоней. Я запускаю пальцы в мягкие пряди, а он садится на меня верхом. – Раз ты завтра женишься, нужно ж пошалить как следует…

– Время еще будет. У нас его много, – целое море времени, и вся жизнь впереди. В моих руках то, что я хочу, и счастья так много, что мне вновь больно. И ему тоже больно, но он стискивает зубы и со стоном насаживается на меня.

…А время кончилось, его больше не осталось совсем. На следующую ночь я потерял все, и даже права на память у меня нет. А я помню. Что поделать, слаб человек… Смеяться отчего-то больно, я касаюсь ладонью губ и вижу кровь. Хорошо, что никого рядом нет, а солнце уже садится, и камни начали остывать. Пора ехать. Я должен, обязан сберечь все, что мне осталось, иначе получается, сдался этой непонятной, всесильной чуме. Запутался в невидимой паутине и сложил лапки. Ну нет, не дождетесь! Надо идти и делать, что положено. Вот только Нель… если бы знать точно, что он выживет! Он сумел выкинуть меня из сердца и из памяти – может, это его спасет? Нель всегда был сильным, очень сильным! И ясно показал свою ненависть, презрение, равнодушие – как же это хорошо, а я просто болван, что не мог такому радоваться. Все верно, свинья и есть. Пора ехать, но я сижу, и тело будто свинцом налито – не шевельнуться, не вздохнуть. Кто-то кашляет у проема, кажется, генерал от инфантерии. Ну, ясно, войска готовы к выступлению, ждут генерала Алва. Вольфганг сказал: «Лучшего ученика, лучшего офицера у меня не было, но дать тебе авангард Западной – все равно что отдать его Чужому. Что с тобой, Росио?» Увидеть бы его сейчас, низенького, с седой головой, послушать, как он меня ругает… просто рядом побыть, хоть полчаса. Но что, если он тоже поверил, до конца поверил в мою комедию? Я же так хотел этого, и все верят, даже Нель! Только... если и Вольфганг однажды обратиться ко мне на «вы», я могу не выдержать, а права сдаться у меня нет. Хотя… что если смерть зачумленного все решит? Судьба не дала мне умереть так, как хотелось бы – на палубе «Каммористы», на Торских перевалах, даже в той ловушке на Винной она меня спасла. Значит, проклятой силе так нужно. А что если попробовать ее переиграть? Да разве я не пробовал?! Но можно просто поднести пистолет к виску…

– Монсеньор! – Дождался-таки! Обен Крессэ влетает внутрь, почти волоча за собой незнакомого щуплого старикашку. – Это тот лекарь, о котором я вам говорил. Мэтр Таунсед, не тяните. Герцог Алва спешит.

Мэтру явно хочется убраться подальше, но он только теребит хилую бороденку. Наконец все же открывает рот, а я просто жду – как приговора.

– М-м… монсеньор, я извлек пулю. По счастью, она ударилась о край лопатки и потому не вошла глубоко. Теперь остается только молиться. Можете меня убить, но я сделал, что мог, прочее – в руце Создателя

– За что же убивать? – я отстегиваю с пояса кошелек и протягиваю ему. Внутри меня словно сидит кто-то – и этот кто-то продолжает дышать, разговаривать, а скоро сядет на лошадь и поедет на Северный тракт убивать «медведей». И наверняка убьет их много. Вот только зачем? Бессмысленная игра, бессмысленное нагромождение камней вокруг, бессмысленные, пустые лица, словно маски в дурном театре… и на моем лице тоже маска.

– Граф Савиньяк до сих пор без сознания, после подобного ранения затруднено дыхание. Но если он очнется в ближайшее время, то, вполне возможно, выживет. Граф молод, а молодости свойственна сила. Подумать только, суметь проскакать двадцать хорн с простреленным легким, – после этих слов мэтр отчего-то пятится назад. Видно, маска все же дала трещину.

– Ясно. Вернетесь в госпиталь, получите еще два таких же кошелька. Крессэ, вы остаетесь здесь. Это не обсуждается, – все вокруг мертвое, словно выстуженное – в острых зеленоватых гранях. Да полно, жив ли я сам? Шум в ушах, я уже не разбираю голосов, но ноги привычно ловят стремена. «Кто-то» отдает приказы, надо же, умные приказы! А я не вслушиваюсь в то, что говорит незнакомец, живущий в моей голове, я его ненавижу! Он не дает мне завыть от боли, а боль убивает меня, добивает то, что еще осталось. Нель, Нель… если встретимся в Закате, я буду просить прощения за то, что еду сейчас в бой, хотя ты бы меня понял, а не бегу в госпиталь. Чужак в моем обличье выпрямляется в седле и скалит зубы. «А чего же ты хотел? Беги-беги, отбери у умирающего последний шанс выжить. Встань на колени, прижмись лицом к повязкам, возьми его за руку – и убей. Давай, сделай это. Ты уже стольких на тот свет отправил только тем, что любишь их!» Любишь? Любил! И заткнись, тварь! Я – это я. И мне хватит силы, хватит на все. И на то, чтобы не убить никого больше своей любовью тоже хватит, а ты убирайся прочь. Живому мертвецу двойники не нужны.

Начальник штаба «медведей» Отто Мизергер был умным человеком. Его маршал таким «недостатком» не страдал, поэтому предпочел сопротивляться до конца. Вот только маршал не учел одного: единственным финалом Надорской кампании, устраивающим командующего авангардом Западной армии Талига генерала Алва, был полный разгром войск противника. Отто Мизергер попробовал убедить в этом строптивое начальство, начальство не согласилось и отступать с территории Талига не захотело. За что и поплатилось. К исходу боев на Северном и Торском Южная армия Великого герцога Гаунау прекратила свое существование, сам маршал оказался в плену, а Отто Мизергер погиб при попытке не дать нам пройти в глубь его страны. Уважение к доблести врага приходит только после победы, и, когда наши войска заняли три приграничных городишки, я данного чувства еще не испытывал. Не до того было. И, когда получил донесение от Людвига Ноймара – противник остановлен у стен Тьюи, – радовался только тому, что могу повернуть часть своих полков и зажать гаунау в клещи. «Победа и Ворон!» – орали в бою мои кавалеристы. «Будь ты проклят, Ворон!» – плюнул мне под ноги пленный маршал. «Создатель, благослови Ворона!» – кричали какие-то люди и падали на колени на обочине дороги, ведущей к Тьюи. Местные жители, так мне сказали. Им было наплевать на доблесть гаунау, они проклинали захватчиков и разорителей полей и благословляли защитников. Что ж, и зачумленный безумец на что-то годится – это было важней всего. Все остальное никого не касается, верно?

Людвиг встретил нас на крепостном валу. Рядом стоял какой-то мужчина с перевязанной головой, и я сразу понял: это не комендант Ольсен. Тот худ как щепка, а этот весьма упитан. Я так и остался в седле, и мне даже рот раскрыть было лень. Лень? Не знаю. В конце концов Людвиг сделал шаг вперед и взял коня под уздцы. Пришлось спешиться. Нужно поздравить их с победой, но сил не было даже на то, чтобы вычленить из череды совершенно одинаковых лиц-масок вот это – пухлощекое, странно знакомое.

– Рокэ, – дородный раненый капитан переступил с ноги на ногу, – почему вы так смотрите? Я Отто Гельбраузе, вы меня не узнаете? Барон Крессэ просил меня встретить вас и доложить, что он в госпитале.

Я кивнул. Не узнать племянника Вольфганга, просто замечательно… Беда в том, что я ничего и никого не узнавал. Все казалось неживым и ненастоящим, словно попал в мир, где не был с рождения. Я сам себя не узнавал.

– Тебе как, сразу начать докладывать или вначале поешь и выпьешь? – Людвиг отчего-то рассматривал мои сапоги, порядком грязные, надо сказать. Чего он хочет? Я проведу совещание штаба и уберусь отсюда к закатным тварям. Городишко Тьюи надоел мне сверх меры, и, хвала Леворукому, можно будет наконец остаться одному.

– Вначале – общий сбор, капитан Ноймар, а после я уеду. Не надо никаких обедов. А вам, капитан Гельбраузе, буду благодарен, если найдете моего адъютанта, – я ждал, что мне скажут, жив Нель или мертв. Но надежды не было, и страха тоже. Вообще ничего не было. Так странно. Странно и легко. Словно я сам уже мертв. Людвиг рассматривал меня с совершенно непонятным выражением, но мне было не до загадок. Последние усилия, и можно будет попробовать стащить с лица проклятую маску. Если получится. Отто Гельбраузе вновь переступил с ноги на ногу:

– Лионель пришел в себя, ему лучше. Лекарь считает, что он выздоровеет полностью. – Непонятно, почему Крессэ не доложил сам, но… какая разница? Все отлично, можно убираться отсюда. Что они стоят, будто статуи? Совершенно не могу понять, отчего у обоих такие лица… неважно. Все неважно.

– Отто, прошу тебя, прикажи объявить офицерский сбор, раз Рокэ торопится, – Людвиг отослал племянника Вольфганга. Неужели еще что-то случилось? Но Ноймар продолжает смотреть на меня, и комок злости подкатывает к горлу. Почему люди не могут просто сказать, что им от меня нужно?! И оставить меня в покое?

– Прости меня, слышишь? – Ноймар касается моей руки. – Я был не прав. Прости. Просто пойми, ты меня иногда пугаешь. Всех пугаешь, по правде говоря. Отец и фок Варзов просили передать, что хотят с тобой поговорить. Вернемся в ставку вместе?

– Это приказ Первого маршала? У меня сейчас достаточно дел, – и что я такого сказал? Был груб? Вроде нет. За что вообще Людвиг просит прощения? Ах да, за обращение на «вы». Какая ерунда! И почему люди придают значение таким пустякам? Мы вместе раздавили гаунау, прочее значения не имеет.

– Ладно, Рокэ. Тебе нужно выпить как следует и выспаться, только и всего…

– Я сам знаю, что мне нужно. – Лионель жив и выздоравливает. Эта мысль не приносит облегчения, совсем нет. Но теперь можно уехать со спокойным сердцем. Ха, спокойное сердце – что значит это выражение? Мертвое сердце? – Ты не мог бы проводить меня к месту сбора?

Внутренняя Придда, ставка Западной армии, месяц Летних Молний, 387г. К.С.

На военной службе никогда не остаешься один. Подчиненные и начальство не дают тебе ни минуты покоя, но в этом есть своя прелесть – все время помнишь, на каком свете находишься. Во всяком случае, я надеялся на это, но однажды ночью пришлось убедиться в обратном. День был самым обыкновенным: на совете мы здорово поругались с Рудольфом и Вольфгангом из-за плана осеннего наступления. Рудольф назвал меня «сумасшедшим, которому бы только голову в петлю сунуть». И добавил, что его предшественник лишил бы меня генеральской перевязи, не досчитав до четырех. Я пожал плечами и попросил разрешения удалиться, а они на два голоса предсказывали мне вслед всяческие кары за дерзость и нежелание слушать старших. Ну, в конце концов, буду воевать так, как считаю нужным – победителю все спишут, проверено. К вечеру Первый маршал вновь меня вызвал и, прохаживаясь от стены до стола, сообщил: командование все же решило принять мой безумный план, но, если я посмею не докладывать об исполнении каждого пункта оного, мое назначение на место маршала Севера окажется под угрозой. Очень хотелось ответить: маршальская перевязь, кроме всего прочего, означает бесконечные заседания в королевском Совете Меча и в Малом совете, на одной скамье со Штанцлером и Приддом, и потому подобная угроза едва ли меня напугает, но я прикусил язык. Спорить надоело чудовищно. У меня болела голова, а с глазами творилось что-то странное. Точнее, что-то странное происходило с миром, что был вокруг меня. Все время казалось: то ли я попал в безумный водоворот звуков, запахов и красок, то ли мироздание встало на дыбы и понеслось во весь опор.

Вернувшись к себе, я приказал подать три бутылки касеры и захлопнул дверь спальни перед носом Обена Крессэ, явно рвавшегося напомнить о вреде неумеренного употребления горячительных напитков. Приканчивая вторую бутылку, я с тяжелой привычной злостью задавал себе один и тот же вопрос: почему проклятая мерзость просто не прикончит меня? Чего хочет? Для чего все эти выверты и уловки? И, должно быть, разбил стакан, потому что запястье внезапно рвануло болью, а по рукаву потекла кровь. Я попытался встать, чтобы найти полотенце или салфетку, но комната вдруг поплыла перед глазами и исчезла. Было больно, так больно, что я чуть не целую вечность не мог ничего понять. А когда немного пришел в себя, увидел снег.

Я тотчас узнал нелепое скопище домишек – это же Снежный Замок! Деревню до сих пор заметала метель, посреди площади в сугробах валялись трупы, и высилась черно-багровая башня, теряясь вершиной в тяжелых низких тучах. Но мне не было до нее дела, хоть она и звала к себе, и манила. Что мне какая-то башня, когда идет бой и кругом умирают? Почему мертвые до сих пор не убраны, какого Леворукого, в самом деле?.. Снег летел в лицо, но холода не было, значит, можно и убрать… я подошел к ближайшему и склонился над ним. Если это дрикс, моим подчиненным очень повезло, но, если на трупе талигойская форма, кое-кому придется пойти под арест, а то и похуже. Но на мертвеце не было формы. На нем вообще одежды не было. Человек голым лежал в снегу, и сердце вдруг зашлось жалостью. Зачем-то я стащил с себя меховой плащ и набросил на искалеченный труп. Мне некогда здесь стоять и жалеть незнакомого покойника! Нужно найти Лионеля – он же где-то здесь, сейчас будет рядом… Из-под плаща выпросталась белая, вся в багровых пятнах рука, стащила ткань с лица, и на меня уставились две черные воронки. Мертвец с минуту разглядывал меня, потом засмеялся, схватил меня за руку – и запястье вновь полоснула боль. Кровь текла по скрюченным пальцам, моя кровь, а я не двигался. Стало тепло, как летом... да ведь сейчас и есть лето – месяц Летний Молний, скоро Излом.

Я даже содрогнулся. Такое чувство, словно сам с собой говоришь – да так оно и есть. Человек, только что державший меня за руку, стоял в проеме башни. Может, это не вход, а зеркало? Давешний мертвец, теперь одетый в свободную рубаху, затканную серебром, и опоясанный мечом, был копией меня самого. Я сделал шаг навстречу, и он посторонился, пропуская в свои владения.

– Если захочешь, можешь остаться, – мое отражение улыбалось, показывая белоснежные ровные зубы. Двойник не желал мне зла, он вообще никому не желал ничего худого, просто ему было любопытно. Века идут, а он сидит в своей башне, наблюдая за суетой. Летит снег, проносятся столетия, но ничего не меняется. Лишь Четыре всадника способны на какое-то время сменить здесь декорации и немного развлечь. Да еще изредка наведывающиеся… родичи. – Только не зови никого, тогда останешься. Навсегда.

Он хотел, чтобы я остался, но мне до его желаний дела не было. Мне нужно найти Лионеля, потому что ему плохо. А все мертвецы и все башни могут убираться к Чужому.

– Золотоволосого здесь нет, – отражение покачало головой и вновь светло, по-доброму улыбнулось. – Рубио – ведь так ты его зовешь?

Произнести это слово так может только кэналлиец или марикьяре. Страх пропал совсем. А он все смотрел на меня, и в черных глазах было столько звериной тоски, что у меня во рту пересохло.

– Его здесь нет, – повторило отражение. – Здесь вообще нет тех, кого ты любишь. И ты не сможешь причинить им вред. Входи.

Так это правда? Я давно знал о своем проклятье, не забывал о нем ни на минуту, но получить подтверждение из уст хозяина багровой башни было больно до слез. И лишь когда ледяной холод обжег мокрое лицо, я понял, что плачу. Так странно. Просто я не помнил себя плачущим. Просто…

– Это правда, – спокойно кивнуло отражение. – Входи и получишь, что искал.

– А что я ищу? Разве ты знаешь? Кто ты вообще такой? – я сообразил, что ору в полный голос, лишь когда эхо вернуло мой крик.

– Какая разница, кто я такой? В нас одна кровь, этого достаточно. Только вот кровь – не та, – отражение куда-то исчезло. Передо мной был лишь черный провал с багровыми отсветами, и я решился. Догоню это приведение и вытрясу из него все.

– У меня кровь красная, как у всех, – буркнул я, шагнув через порог. Мертвец с моим лицом и повадками вдруг оказался у меня за спиной.

– Красная? Посмотри! – он опять взял меня за запястье и поднес руку к глазам. Рана была узкой, будто бритвой порезался. По запястью текла кровь, моя кровь – разноцветная. Как радуга. Было безумно смешно, и я смеялся, а знакомый голос шептал мне прямо в ухо:

– Если настаиваешь, меня зовут Рикардо. Однажды я увидел башню и четыре цвета своей крови, и люди решили, что я сошел с ума. Все поверили в это, даже мой брат. Но я все понял. И попытался убить своего сына и своего брата, а потом себя, но башня не дала мне этого сделать. И тебе не даст. Если не хочешь остаться здесь навечно, позови. Кричи!

И я заорал. Я не хотел оставаться здесь, ни за что!

– Крессэ! – Топот ног, осколки на полу, перевернутый стол – ни башен, ни снега, ни безумных отражений. И никаких трупов. Но я же видел трупы! Как они посмели не убрать мертвецов?

– Монсеньор! – мой адъютант, в одной сорочке, со свечой в руке. Хватает меня за запястье, бормочет что-то. Скоты такие…

– Трупы, Обен. Трупы уберите, из-за них все. Если мертвых не хоронить, начнется чума, понимаете? Немедленно убрать!

Он ставит свечу на стол, вновь перехватывает мое запястье, и я вижу кровь – красную, самую обычную. А тяжелый шепот продолжает лезть в уши:

– Бесполезно. Они не поймут. Никто не поймет, пока жив. И они умрут – все! Ты ничего не сделаешь, ничего… возвращайся, родич.

– Заткнись! – бутылка полетела в сторону, я вырвал руку и встал. Комната качалась, будто палуба, но мир снова был таким же, как все двадцать пять лет моей жизни. Нет, не совсем таким, теперь я это понял. Проще решить, что спятил, как мой далекий предок, о котором рассказывал мэтр Рэйли – давно, в другой жизни. Там над багровыми твердынями не завывала вьюга, и мне не нужно было избегать тех, кого я люблю. Но та жизнь сгинула, навсегда.

– Монсеньор, если не дадите себя перевязать, я позову врача. И солдат, – Обена трясло. Чудесно! Еще пара слов, и меня объявят сумасшедшим. Как Рикардо.

– Дайте касеры, Обен, и не орите так. Я пьян, но не рехнулся.

Адъютант перевязывал мне запястье, а я глотал касеру и старался не смотреть на свою руку. Вдруг кровь опять станет разноцветной?

Избавиться от Крессэ было невероятно тяжело, но я как-то сумел его спровадить и не ложился до рассвета. Что же теперь делать? Сообщить Первому маршалу, что я даже эскадроном командовать не могу, не то что авангардом Западной, потому что попросту безумен? Эта мысль даже начала казаться мне меньшим из зол: я спятил, зато мир прежний! И нет в нем живых мертвецов, отражений давно усопших родичей и багровых башен! Ну да, Леворукий вовсе не шляется по Олларии весенними ночами, это порождение моего больного разума отрубило головы десятку человек. Только вот трупы на Винной видел не я один, вот в чем беда! И как можно было порезать себе запястье так, чтобы рана по форме напоминала сердце, увенчанное короной? Вот он, шрам – отчетливо багровеет на коже. Крессэ его тоже видел. И как же теперь быть? Я так ничего и не решил – да и существовало ли оно, это решение? Просто сидел, уронив голову на руки, а с первым лучом солнца дверь без стука распахнулась.

Лионель. В новом мундире, со знакомой шпагой у бедра, двигается немного скованно – видно, еще не совсем оправился от раны… Закатные твари, только его здесь не хватало! Я заразен, моя беда может сожрать кого угодно, тем более Неля! Как ему объяснить, что он должен держался от меня подальше?! Никак! Он так и будет считать меня свиньей, но это больше не имеет значения.

– Что вам угодно? – голос точь-в-точь как у птицы с моего герба. Надеюсь, Нель поймет и уберется побыстрее.

Тонкое, красивое лицо дрогнуло, будто от удара, но он справился с собой. В черных глазах вспыхнула искра злости, и мне даже стало весело. Он меня ненавидит? И отлично! Значит, будет жить.

– Не извольте беспокоиться, герцог, – губы, дарившие мне самое острое на свете счастье, изогнулись в презрительной усмешке. Нель аккуратно положил на стол большой пакет и быстро отступил, словно боясь запачкаться. – Первый маршал велел передать вам эти документы. Я уезжаю в Олларию и на прощание решил вас повидать.

Кажется, ему хотелось плюнуть мне в лицо. А мне хотелось очень многого. Заорать: «Проваливай!» Просто прижаться к нему. Чтобы он подошел ближе и обнял меня, а я уткнулся бы ему в живот и почувствовал его руку в волосах. Комната опять начала куда-то уплывать. Уцепиться бы за него, за моего Неля, живого, настоящего – он бы прогнал безумие. Я не могу больше. Не сегодня. Не сейчас, когда он рядом.

– Кстати, позвольте вас поблагодарить за заботу о моем здоровье. Как мне сообщили, вам пришлось потратиться на лекаря. Очень тронут, но не могу допустить, чтобы вы расходовали средства на неприятного вам человека. Вот, возьмите.

На стол рядом с пакетом падает кошелек, а Нель хлопает дверью. Вот так. Я встаю, распахиваю окно, и через миг золото блестит на мостовой. Лионель, прежде чем сесть на лошадь, рассматривает свои деньги, потом поднимает голову и секунду смотрит мне прямо в глаза. И отворачивается. С ним все в порядке, и мне довольно. Перед глазами вновь мелькает силуэт давешней башни, в небе кружатся птицы, и безумец шепчет, как заведенный:

– Не жалей. У золотоволосого своя дорога, а у тебя – своя. Тебе вообще ни с кем не по дороге. Ты ОДИН.

Западная Придда, деревня Валло. Месяц Осенних Скал, 388г. К.С.

Первый день осени. Земля еще теплая, но ветер уже тянет прохладой. Так и норовит подхватить листок бумаги, вырвать из пальцев, унести. Неласковый ты сегодня, ветер. Я сделал то, что тебе не нравится? Похоже на то. Но, снявши голову, по волосам не плачут. Ты куда древнее меня, Стихия, но как же ты глупа. Посмотрел бы я, что ты станешь делать, посади тебя в клетку. Просто разнесешь стальные прутья? А я и того не могу. Но вчера клетка рухнула. Теперь должно повесить замок на место и самому повернуть ключ, но что-то говорит мне: я не смогу этого сделать. Даже если разрежу себя на куски. А ведь резал… долгие два года терзал и себя, и его, моего Неля – и все оказалось бессмысленным. И мне впервые кажется – пусть это звучит как жалкая отговорка! – что, отталкивая из боязни погубить, я могу убить его куда вернее. Запутался я, ветер. Давно запутался, и не бей меня по лицу, хоть я и заслужил. Погоди, сейчас скормлю тебе добычу. Вот только прочту еще раз.

Полагаю, сударь, что почерк мой Вы узнаете, следовательно, ставить подпись нет нужды. К моему глубокому сожалению, обстоятельства вынуждают меня обратиться к Вам. Уверен, Вы сумеете распорядиться полученными сведениями, поскольку точно не сорвете дела, поддавшись чувствам. В случае непредвиденных осложнений прошу Вас сообщить моей семье, что в эту историю я ввязался по собственному выбору и вполне осознанно. Винить тут некого. А теперь – к делу.

Во время вояжа, предпринятого по желанию Вашего родича, я встретился с неким человеком. Вы поймете, о ком речь, если перечитаете летописи, посвященные самой большой войне нашего Отечества. Упомяну лишь, что Ваш предок дважды встречался в то время с предком упомянутого мной человека – не без ущерба для последнего. Потомок, вполне достойный предка, готовит новую войну, причем опереться в ней собирается на тех, кто считается одной с нами крови.

Знакомство с упомянутым человеком обогатило меня новыми встречами. Помимо прочего, я столкнулся с г-ном Крысой – я Вам о нем рассказывал, если припомните. Оный господин ведет переговоры с потомком известных полководцев, о которых расскажут Вам летописи.

Полагаю, Вы согласитесь со мной, что срыв переговоров не приведет ни к чему доброму. Плоду нужно дать вызреть, и потому прошу и требую мне сейчас не мешать. В случае удачи я привезу в любезное отечество все письменные свидетельства переговоров, если же со мной что-то случится, Вы, зная, о чем речь, сумеете предотвратить худшее.

В путешествии своем я живу под чужим именем. Если Вы посмотрите список тех, с кем мне пришлось делить тяготы пути, то догадаетесь без труда. Впрочем, мое инкогнито вполне может быть раскрыто, и, по сути, это уже случилось. Торговец древностями – связующее звено между г-ном Крысой и человеком, с пращуром которого столкнулся Ваш предок – узнал меня почти сразу. Но пока молчит, возможно, из страха.

Не знаю, сколько времени мне еще удастся сохранять мою маску, но пока требую не предпринимать никаких мер. В требовании своем я уповаю на Вашу рассудительность, поскольку мне известно, что для Вас нет ничего важнее дела.

Прощайте сударь. Пусть удача Вам улыбнется.

Листок дрожит на ветру. Я привычно складываю письмо пополам, как делал долгие два месяца. Но сегодня я не спрячу этот сгусток страха и боли во внутренний карман – просто порву и выброшу, наконец. Что бы ты стал делать, ветер, получив такое письмо? Тебе нет дела до людской суеты, но все же подумай…

Лионель Савиньяк постоянно давал понять, что возненавидел меня, что не простит и не забудет. Я его не винил. Перед самой поездкой в Ардору, из которой он вполне мог не вернуться, Нель навестил Эмиля в летнем лагере под Аконой, и все опять полетело к Чужому.

После гибели Арно-старшего мне казалось, что Нель больше не держит на меня зла. Я знал, что никто не напишет ему правду, пока все не утрясется, оттого и написал сам. Просто представил, что думал бы, реши кто-то скрыть подробности гибели моего отца. Такие подробности. Лионель и Эмиль имели право на месть, и я был готов отстаивать это право перед Сильвестром и Первым маршалом. А когда с Борном и присными его было покончено и король принял нового графа Савиньяк, мы оказались вдвоем в моем доме. Я вышел отдать какие-то распоряжения, а вернувшись, застал его в кабинете и понял простую вещь. Нелю двадцать два года, на его плечи рухнула такая ноша, что никому не пожелаешь, и, если он пришел ко мне… значит, не выдержал. Он молча выпил пару бокалов, но лед горя в глазах так и не растаял. Я не умею утешать. К чему вообще утешения, они не помогают, но все же… Но едва я сделал шаг к нему, он резко поставил бокал на каминную доску, выпрямился и, глядя прямо на меня, произнес:

– Спасибо тебе, – впервые за два года он обратился ко мне на «ты», и это было страшно. Страшно оттого, что на миг показалось: я сдамся. – Я никогда не забуду того, что ты сделал. И Эмиль не забудет. Прости, я вел себя как дурак и… словом, Росио, ты лучше всех, кого я видел в жизни.

Он кивнул мне и вышел. А я еще долго сидел перед камином на полу, и впервые за два года мне было тепло.

А через месяц мы встретились в армии, и пришлось убедиться, что прощения мне не видать. Стоило только радоваться, но не получалось, хоть убей. В Аконе я познакомился с красоткой Агриппиной Ларюс. Мне было с ней хорошо – так хорошо, что на следующее утро я честно сказал: больше не приду. Он оказалась умнее большинства женщин такого сорта – не устроила скандала, не стала плести интриги, просто заявила со смехом, что у нее много подруг. Меня это устраивало. Словом, я частенько ездил к Агриппине. И однажды, вернувшись в ставку из короткого отпуска, попал в самый центр скандала. Точнее, сам стал центром, поскольку взбесился, едва услышав, что произошло во время моего отсутствия. Обена Крессэ нигде не было видно, когда же он, наконец, отыскался, то глаза у него были красными, а мундир помятым. Он ничего не хотел мне говорить, должно быть, полагал, что генерала Алва такие подробности личной жизни подчиненных не интересуют.

Мне все чаще приходило в голову, что Обен мне кого-то напоминает, просто я не понимал кого именно. Он всегда был рядом, как его ни гони, умудрялся помогать, вопреки всем приказам, и ни разу ничего не попросил. Лишь потом я сообразил, что Обен вел себя, как Карлито, хотя, Чужой меня побери, более несхожих людей трудно себе представить! И, тем не менее, каждый раз глядя на него, я думал, что у меня снова есть старший брат… дурацкая иллюзия, согласен. А вот теперь Обен Крессэ стол передо мной и как заведенный утверждал, что все в порядке. «Хорошо», – кивнул я и отпустил его восвояси. К вечеру я узнал, что мой адъютант едва не загремел на гауптвахту за безобразную пьяную драку с пятью кавалеристами. Причиной драки стали сплетни, обыкновенные сплетни, над которыми я обычно потешался. Молва приписывала мне целую армию любовников, а меня передергивало от одной мысли лечь в постель с мужчиной. Какая ирония! Тоска по Нелю, по жару, который он мне дарил, жила во мне, в каждой клетке тела, а всем прочим, носящим штаны, в моих снах места не было.

Я, разумеется, не собирался кому-то что-то доказывать, тем более что изрядное количество заподозренных в связях со мной не опровергало этих слухов, отделываясь невразумительными ответами. Что ж, это мне было на руку, подобные истории отлично отпугивают любопытных. И пусть бы сплетники записывали в мои любовники кого угодно, но только не Обена Крессэ. После моего отъезда к Агриппине адъютант получил письмо из дома. Сестра его невесты уведомляла барона о безвременной кончине девушки от простуды, перешедшей в воспаление легких. В Придде такое случается сплошь и рядом – очень уж часты дожди и переменчива погода. Скажи он мне раньше, что его невеста слаба здоровьем... Закатные твари, в моих владениях десяток дворцов на берегу теплого моря, совершенно пустых дворцов! Но он и словом не обмолвился. Его право. И напиться после такого известия – тоже право любого человека. Обен и напился. Вот только сплетники связали его загул с моим отъездом к куртизанкам – я не делал из цели отпуска тайны. На следующие утро после драки все пятеро болтунов были мертвы, а по ставке пошел новый громкий слух: Ворон без всякой причины вызвал на дуэль и убил полдюжины офицеров, вы только подумайте!.. Пусть думают о причине что угодно. Они мне надоели, только и всего. Но сильнее всех меня задел Нель – настолько, что захотелось прикончить еще полдюжины. В глазах его была жгучая обида, но голос звучал холодно и ровно:

Замечательно. Он уехал из ставки, не простившись, а в начале Летних Скал пришло письмо из Ассерьенте. И вот теперь я стою у обочины дороги с дурацким листком в руках, а эскорт терпеливо ждет за поворотом. В хорне пути – деревня Валло, Нель там, а мне мало, мало прошедшей ночи. И всегда будет мало! Я не хочу уезжать. Не хочу настолько, что у меня руки дрожат и в горле першит. Плюнуть бы на все, вернуться, обнять его сзади, прижаться лицом к золотому затылку, целовать подставленные губы, толкнуть на постель… а после рассказать все, выложить, как на исповеди. Я устал молчать, устал от его ненависти, пусть меня весь мир ненавидит, но только не он. Но рассказать невозможно. Вчера я сдался и знаю: сдамся еще раз. И еще. И так до тех пор, пока древняя мерзость не накажет меня, отняв Неля. Пусть он этого не боится – но я боюсь.

Я не умею проигрывать, верно. Должно быть, полезно время от времени вот так расшибать себе лоб, чтобы не заноситься слишком высоко. Вчера я проиграл – проиграл страху, ревности... и любви Неля.

Страх – знать, что этот дурень влез в осиное гнездо и очутился в полной власти высокородного подонка. И не постеснялся прислать мне письмо, в котором каждая строчка кричала: он пишет не бывшему любовнику, даже не родичу. Лишь герцогу Алва, способному спокойно дожидаться результатов авантюры, чем бы ни обернулась она для Неля. Должно быть, он был уверен: я лишь пожму плечами, услыхав, что в канаве найден еще один истерзанный труп, ведь всем известно, как умеет мстить принц Дриксен! Мне два месяца хотелось убить Лионеля только за эту уверенность.

Ревность. Я не имею права ревновать – и что с того? Права ходить по земле и дышать я тоже не имею. «Я едва не назвал его твоим именем». Вот как? У меня просто в голове не укладывалось, как он мог… Ладно. Смешно, но я чуть не сдох от счастья и благодарности, когда по узости его тела, по вскрику боли понял – Нель никому не позволил себя взять. Я дурак. Безвольный дурак. Когда Нель бросился ко мне, я просто не выдержал, и все тут. Я проиграл войну самому себе.

Лошади храпят нетерпеливо, и ветер все холоднее. Я еще раз вглядываюсь в ровные строчки и рву листок пополам, а потом еще раз пополам, и еще. Раскрываю ладонь, и ветер подхватывает обрывки. Нет, я не проиграл войну, неправда. Только очередное сражение. Но впереди их много. И мне придется выиграть.

(После событий «И с чистого листа» прошло четыре года…)

Женщина после кувыркания в постели похожа на кошку – иногда довольную, иногда рассерженную и уж почти всегда хитрую. Мне попадались женщины много красивее Катарины Ариго, и много умнее, и, несомненно, много честнее и порядочнее. Но когда она вот так нежится на своих любимых простынях цвета облетевших роз, которые я не выношу, она прекрасна, Леворукий бы меня побрал. У нее очень мягкие волосы, и если закрыть глаза, то можно себе представить... о, что угодно можно представить. Я так и делаю. Прикрываю глаза, запускаю пальцы в пряди на затылке, перебираю, глажу, а она трется о мой живот подбородком. В точности как кошка, сейчас замурлычет.

– Мария очень расстроена. Из-за мужа, – так и есть, мурлычет. Мне нравится, когда она говорит так, без вывертов и ломания. Ей было хорошо, я же не слепой, так что заметил. Мне тоже было хорошо, и нечего корчить изнасилованную добродетель. Катарина так редко бывает сама собой, что наблюдать поистине забавно. – Она утверждает, что ты ломаешь его карьеру. Глупо, правда?

– Что это за Мария? – я притягиваю ее ближе, а она подставляется под ласкающую руку. Может, остаться сегодня здесь? Идти никуда не хочется – разве что Моро проведать…

– Мария Манрик, жена церемониймейстера. Она говорит, будто ты каждый раз портишь день Святого Фабиана. Ее муж страшно расстроен. Рокэ, что тебе стоит…

– Как же я его порчу, если я там не бываю? – мне жарко, ей тоже, но она обнимает меня рукой. Хочется перекатить ее на себя, но такого она не позволит. Точнее позволит, но воспримет, как оскорбление. Смешная…

– Этим и портишь! – приподнимает узкое лицо и заглядывает в глаза. – Что тебе стоит прийти туда завтра?

– У меня другие дела. Но если жена Фридриха тебя замучила…

– Нет, она славная, только… ты не смейся, но завтра же особенный день. Неужели ты не хочешь посмотреть на этих мальчиков?

– Может, мне еще оруженосца взять? Поддержать традицию?

Она улыбается, но в глубине голубых глаз мелькает что-то холодное, острое. Так… теперь она куда больше похожа на себя.

– А почему нет? Я хотела поговорить с тобой о двух юношах. Понимаешь, если бы ты проявил заинтересованность…

Меня сейчас наизнанку вывернет. С ней всегда так. Только успеешь подумать, что она не врет и не играет – и пожалуйста. Катарина вдруг быстро убирает руку, а потом, словно опомнившись, вновь обнимает меня. Ничего не могу поделать – противно. Между ней и дорогой куртизанкой нет ровно никакой разницы. Но куртизанки гораздо меньше врут, да и стоят куда дешевле. Куртизанке платишь золотом, каретами и морискиллами. Ее Величество в уплату за свое тело требует твою душу.

– Какого рода заинтересованность я должен проявить, Ваше Величество? Такую, чтобы граф Штанцлер мог раздуть очередную историю и как следует погреть на этом руки?

Она резко вскидывается, секунду делает вид, что не поняла, а потом опускает глаза. Хоть бы раз изобразила что-то еще – заорала, ударила… но нет. Так и строит обиженную.

– И кто же интересует вашего дорогого советника? Окделл? Придд? – я откидываю покрывало, встаю и начинаю одеваться.

– Рокэ, пожалуйста… Я ведь только хотела поговорить о празднике! Ну что плохого в том, что Первый маршал посмотрит на унаров? Ты мог бы показать, что не держишь зла на их семьи – да, я именно Окделла и Придда имею в виду... Рокэ, куда вы?

– Подальше от вас, Ваше Величество. Полагаю, на сегодня вы уже получили все, что хотели.

– Почему вы никогда меня не слушаете? – ого, какая искренняя горечь! Королева радеет об отечестве и унарах, с ума сойти можно. – Я всего лишь просила сходить на праздник, а вы… вы меня оскорбляете. За что? Раньше вы любили праздники.

Положим, день Святого Фабиана я никогда особо не любил. Изломы – дело другое, но в последние годы мне в голову в дни Изломов лезет такая муть… впрочем, она и в другие дни лезет, правду сказать. Никуда от нее не деться. Катарина садится на постели, прижимает палевую простыню к груди. Хоть бы раз набралась смелости встать передо мной обнаженной – глядишь, я и закрыл бы глаза на половину ее притворства.

– Ваше Величество, просто скажите, что вам от меня нужно? Я объясню, почему не стану этого делать, и покончим…

– Рокэ Алва, – о, второй акт драмы – холодное презрение, царственное величие. Сейчас она обратится ко мне «герцог», и я возрыдаю. – Не смейте намекать, будто я пользуюсь… пользуюсь… я бескорыстна. Не смейте намекать, будто я… домогаюсь чего-то… кроме… чего-то…

Да уж, не может сказать, чем пользуется. Кажется, второй акт слишком быстро сменился пятым, и сейчас возрыдает она. В пятом она всегда рыдает. Как рыдала все три своих беременности, намекая, что… В первый раз я чуть было не поверил. Катарина вполне способна зачать из ненависти, а уж по расчету – тем более.

– Не домогаетесь ничего кроме?.. В прошлый мой приезд вы умоляли сделать вашего брата маршалом. Что ж, Ги Ариго – маршал Юга. Вам не кажется, что это достаточная цена за, ваши... хм... старания изобразить страсть?

Я уже не слушаю. Застегиваю колет и иду к двери. Десять минут назад я думал остаться у нее, абсурд.

– Знаете что, Рокэ Алва? Вы считаете, что ваших гнусностей никто не видит? Это не так! Протекция, которую вы составили Анри Дарзье... Думаете, граф Савиньяк вам поверит? Поверит, что вы не имеете никаких видов на Анри, не хотите отомстить? – что она несет? Это что, укус на прощание? А слез нет и в помине, хотя теребит край простыни дрожащими пальчиками и прикусывает губки. Женщину не назовешь так, как она того заслуживает, тем более королеву. И Катарина отлично этим пользуется.

– Разрешите вас покинуть, Ваше Величество. Час весьма поздний – и не совсем подходящий для разгадывания милых ребусов. До свидания, сударыня, – поклониться ей как можно вежливее, и за дверь, в галерею с дурацкими шпалерами. Гнездышко голубки! Лживая, лицемерная, глупая кошка, сама себя перехитрит и не заметит. Как же это надоело… Мальчишка выныривает из боковой галереи и замирает в нескольких шагах от меня. Пару мгновений в его глазах угрюмое упрямство, потом он встряхивает густыми кудрями и кланяется. Впору решить, что Катарина Ариго и Анри Дарзье сговорились. Нель говорит, у Анри волосы цвета меда. На мой взгляд, просто золотисто-рыжие.

– Меня послал генерал Давенпорт, монсеньор. Генерал вместе с маршалом фок Варзов ждут вас в зале Совета. Я хотел доложить вашему порученцу, но раз вы освободились, то…

Он слегка улыбается, и раздражение пропадает без следа. Мальчишка занят своим делом, и военная разведка ему вполне по плечу. Во всяком случае, он точно вычислил, в каком из помещений королевского дворца можно меня найти. Никто не виноват в том, что мне год за годом пришлось резать свои надежды на куски. Говорят, если очень чего-то хочешь, в конце концов добьешься. Мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте, и никто не обязан за это расплачиваться. Лионелю очень повезло, так повезло, что иногда просто хочется сказать рыжему мальчишке «спасибо». О, Анри Дарзье тоже не всегда искренен – а как иначе? Принимая мою помощь, он вначале просто шипел от злости, понимая, что помогаю я не ему, а его любовнику. Так забавно шипел… Но все же принял – с чистым сердцем, хотя мое не было таким уж открытым. Слишком много там всего накопилось, да только не того, о чем думает Катарина. Не ей судить о чужих грехах. А на завтрашний праздник я все же пойду, неспроста же она о нем заговорила.

Он опять хмурится – сердится, видно, на снисходительный тон. А как с ним еще разговаривать, если он похож на рыжего котенка? Гордого, умного, злого – но все же котенка?..

Поворачивается и несется впереди меня по галерее. Не хочет тащиться сзади – ну да, гордость не позволяет. Эх, мальчик, если бы гордость могла помочь во всем и всегда... А единственное, в чем она может помочь – это научить молчать и держать спину прямо. Но и это умение не отведет неминуемой беды, не отмоет сердце от боли и ножа от крови. Просто ты еще этого не знаешь, мальчик, а я знаю. Вот и вся разница.

[1] Название взято из «Лика Победы» В. Камши. Полностью строчка звучит так: «Не отмыть ножа мне, что убил надежду».

[2] Абилитадо – казначей, управляющий делами.

[3] Лусеро – отметина на лбу животного («звездочка»), ласковое обращение.

[4] «Вернись с победой, Рокэ Марикьярский, мы ждем тебя…»