Чертополох

В сыром пасмурном мареве, между стеклом и бетоном, гравием и старинным кирпичом, всеми этими итальянцами и русскими, называющими себя украинами – кто бы мне объяснил, что значит это слово? – легко начинать все сначала. Я приехал в Олбани с одной-единственной целью: прекратить видеть в зеркале отщепенца, которого выперли из армии за то, что он педик. О прочем, предшествовавшем моему увольнению, я не желал думать. Почему именно Олбани? Тому, кто родился на берегу серой, холодной, грязной и такой правильной реки Гудзон остается лишь поменять восточный берег на западный – вот я и поменял. К тому же здесь была работа для детектива класса В, а я только что получил новую лицензию. Собирался быть правильным и преуспеть, среди резвых мальчиков класса А это не так уж сложно. То есть, я так думал.

Начал с того, что дал объявление в газету: «Частный детектив класса В оказывает охранные услуги. Имеется разрешение на ношение огнестрельного оружия». Адрес у меня был подходящий – в самом центре, а рядом находился особняк из красного кирпича, в котором сто лет назад жил какой-то Кеннеди. Не станут же клиенты проверять, что отставной военный вовсе не снимает там офис, а просто договорился на коммутаторе, и Ленни будет направлять ко мне клиентов. Однако целую неделю я напрасно ждал звонка. Идея начать все сначала крепко засела в моей голове; хрустя яблоком перед телевизором, я думал только об одном: несколько успешных дел – и я получу лицензию класса С, а тогда стану брать за услуги вдвое дороже. Новости города Олбани были занимательней некуда, а дикторы все как на подбор – выутюженные близостью большой политики кислые морды, серые костюмы... респектабельная столица штата Нью-Йорк – самое подходящее место для таких, как я. К концу недели мне осточертели политкорректные пикировки одинаковых серых пиджаков, а еще больше – проповеди местных католиков, талдычивших с утра до вечера одно и тоже. В пятницу я купил себе серый костюм взамен черного и весь день развлекался мыслью приобрести молитвенник – пусть эдак ненавязчиво торчит из кармана пальто. Я правилен до чертиков, до блевотины, и этот неоспоримый факт должен дойти до всех и сразу.

В субботу я не выдержал. Забрался в квартал, куда серые пиджаки и носа не показывали, зато итальянцы и эти самые «украины» валили толпами, и набрался в баре. После второй бутылки я привязался к одному из украинов – здоровяку с большим носом – с вопросом, русский ли он. Выяснение закончилось хуком в челюсть – в его, собственно, челюсть, – но украин в долгу не остался. Так что воскресным утром я рассматривал в зеркале физиономию гребаного-выпертого-из-армии-педика-который-не-может-быть-правильным, а голова моя решительно отказывалась соображать, чем оплачивать яблоки и скучные новости через неделю, когда деньги закончатся. И тут зазвонил телефон. Портье мотеля провозился минуты две, после чего в трубке раздался голос Ленни:

– Мистер Стрейчи, – на восточном берегу Гудзона сказали бы «чувак», – есть дело. Приезжайте к пяти часам, они будут здесь.

Я приехал к четырем и потратил час на расспросы Ленни: кто же решил нанять детектива класса В? Как оказалось, тот знал только, что нанимателей двое и оба – мужчины. Ровно в пять они и явились – два серых пиджака. Правда, с ними был третий – не предусмотренный программой, но на него я перестал обращать внимание в первые же пять минут беседы. Мальчик на побегушках, не более.

– Руперт Мэйсон, руководитель Общества Уильяма Кеннеди, – представился самый внушительный пиджак.

– Тимоти Кэллахан, – сказал третий и поправил очки.

Я мысленно застонал. Ну что мне стоило проверить окрестные офисы на предмет потенциальных клиентов? Конечно, их Общество Уильяма-не-знаю-я-такого находится в двух шагах от Ленни, им нужен был частный детектив, и они нашли его поблизости от себя...

– Дональд Стрейчи, – кивнул я и, изобразив на лице всемерное почтение к усопшему Кеннеди-который-явно-не президент, добавил: – Чем могу быть полезен?

Руперт Мэйсон, чей пиджак отличался от прочих аккуратной голубой полосочкой в верхнем кармане, в ответ скорчил рожу: «знаем-мы-таких-нас-не-проведешь», что при его отвисших щеках было весьма затруднительно. Сразу видно, с этих много не возьмешь, ну да надо же с чего-то начинать.

– Дело в том, мистер Стрейчи, что в понедельник приезжает мистер Кеннеди. – Армейская привычка: если не понимаешь приказа, сделай вид, что глава Пентагона шлет тебе секретные планы. Только не перестарайся, иначе начальство решит, что ты умнее его, а это чревато. – Мы хотим создать все условия для того, чтобы его пребывание в Олбани было не только приятным, но и безопасным.

И каркнул с жесткостью доморощенного бизнесмена средней руки, привыкшего отбивать свои деньги у всего мира:

Новенькая лицензия класса В явно произвела на него не то впечатление, какое мне бы хотелось. Я приготовился торговаться – в конце концов, в Олбани таких, как я, всего-то трое, а им был нужен кто-то с пушкой на бедре.

– Мистеру Кеннеди угрожает опасность? – смешно, три минуты назад я думал, что единственная опасность, угрожающая мистеру Кеннеди – чрезмерно резвые черви.

– Совершенно никакой опасности, – влез в разговор Терренс Бьюи, – но мы хотим быть уверенными...

– Если вы меня нанимаете, я должен знать, с чем мне придется столкнуться, – медленно, с расстановкой произнес я. Хорошо иметь такое правильное лицо. Правильное для частного детектива класса В – никаких лишних эмоций. А из нелишних самая подходящая – лучше-скажи-все-как-есть-иначе-хрен-ты-от-меня-отвяжешься. Хорошо бы еще знать, кто такой этот гребаный Кеннеди. Мальчик на побегушках по имени Тимоти вновь поправил очки и чему-то улыбнулся. Интересно, его так радует общество начальства? Странно, обычно молодых парней портят очки, но ему шло. И он так заметно их поправлял... жест в три приема: дотронуться до переносицы, чуть помедлить и толкнуть палец вперед.

– Все, что от вас потребуется – это охранять мистера Кеннеди все время его пребывания в Олбани, – Руперт сердито дернул головой. – И никаких роковых тайн, мистер Стрейчи.

Еще полчаса мы потратили на обсуждение моего гонорара и места дислокации упомянутого Кеннеди и его новоиспеченного охранника. Мне предстояло переселиться в здание Общества уже сегодня вечером и самолично обследовать его на предмет безопасности. И роковых тайн, уточнил я про себя. В итоге мы с Рупертом сошлись на весьма недурной цене – недурной для детектива, еще не имеющего в Олбани никакой практики.

– Тимоти введет вас в курс дела и покажет комнату, где вы будете жить. Она рядом с апартаментами мистера Кеннеди, – Руперту и Терренсу явно не терпелось побыстрее свалить все на мальчика на побегушках, и тот это понял. Я бы на его месте мысленно послал начальство в задницу и дальше – так испортить человеку воскресный вечер! – но Тимоти только вновь улыбнулся мягко и кивнул. Ну да, конечно, как я мог забыть: это же Олбани – город застегнутых на все пуговицы серых пиджаков. Только вот на Тимоти пиджак сидел как-то странно, словно парень одолжил его у старшего брата и еще не научился носить. Оставалось надеяться, что сам я не произвожу такого же впечатления. Впрочем, детектива ценят не за пиджак, а за способность не путаться в его полах, выхватывая пистолет.

Машина Тимоти, «мицубиси» 2000 года – достаточно странно, учитывая, что тот выглядел типичным домашним мальчиком – колледж-университет-карьера, – не могла вместить моих молчаливых вопросов. Ну ничего, в этом их Обществе наверняка есть подборка газет, там я и найду Кеннеди, который не президент.

– Уильям Кеннеди – писатель, – негромко произнес Тимоти, и я поздравил ирландскую часть города серых пиджаков. Из Кэллахана мог бы получиться неплохой детектив, раз он так точно вычислил мое полное незнание рода занятий несостоявшегося покойника. А парень прибавил, улыбаясь:

– Мистер Кеннеди родился тут. Его роман «Чертополох» сделал для Олбани больше, чем все речи политиков, начиная со дня основания города, – и вновь поправил очки.

– Не читал, – ответил я. – А кем вы состоите при Руперте?

– Я состою не при Руперте, а при Обществе, – оказывается, Тимоти – мальчик на побегушках при американской литературе. – «Чертополох» написан о людях, желающих начать все сначала...

– И сделать все правильно? – не удержался я. Вот-вот, про меня тоже можно написать такой роман. Мне нравилось смотреть, как говорит Тимоти. Кстати, чем черт не шутит – а вдруг он знает и про украинов?

– Ну, положим, герой пересмотрел свои взгляды на правильность, – видно, в Олбани от души умеют смеяться лишь младшие сотрудники. Уже что-то.

Как интересно. Если окажется, что этого самого чертополохнутого героя тоже вышибли из армии, будет и вовсе весело.

Особняк, где засели почитатели моего будущего подопечного, внутри больше всего смахивал на дом престарелых, каким его показывают в воскресных шоу для школьниц. Множество комнат, комнатенок и лестниц. А еще большой сад на заднем дворе – прямо в центре города зеленые аллеи и всяческие кустарники. С сада-то я и начал осмотр, заявив Тимоти: если от окон не уберут садовые лестницы и беседку, отвечать за безопасность мистера Кеннеди будет сложнее. Мой провожатый безмятежно возразил: беседка помнит еще дедушку мистера Кеннеди, так что едва ли нынешний владелец разрешит ее сносить. Мы немного поспорили о том, удобно ли будет застрелить обитателя первого этажа под прикрытием беседки. Большинство мои знакомых из новой жизни завопили бы во всю глотку от такого поворота беседы, но Тимоти отвечал весьма спокойно и напоследок уел меня неотразимым доводом: мистер Кеннеди будет жить на втором этаже. А вот я – на первом. Ничего, там очень удобно, сам Тимоти живет на первом, возле лестницы вот уже почти пять месяцев. Так-с, придуманная версия о сыне богатых родителей, от безделья служащего на побегушках у Руперта Мэйсона, отпадала сама собой – если только родитель не вышиб отпрыска за какой-нибудь проступок. Что-то мне везде начинают мерещиться собственные проблемы, пора идти к психоаналитику. Беда лишь в том, что психоанализа я не признавал.

Мы осмотрели комнаты Кеннеди, еще немного поболтали в коридоре, и я ушел к себе. Можно было поехать в город чего-нибудь поесть, до завтрашнего утра я совершенно свободен – поезд писателя прибывал только к девяти часам, – но выходить не хотелось. Мой ирландский гид притих где-то в доме, и мне нравилось думать, что я тут не один. Особняк не был мрачным, скорее уютным – даже чересчур, пожалуй, такие дома разнеживают. Я съел йогурт, предусмотрительно купленный еще перед встречей с Рупертом и присными, и улегся на широкую удобную кровать. Вот так дела и пойдут. У меня будут клиенты, на счету в банке заведется приличная сумма, а по выходным я стану встречаться с девушками. Точнее, с девушкой – русоволосой, с небольшой, но крепкой грудью, да именно такой. И губы у нее будут ласковыми, нежными, твердыми. А еще она, перед тем как стянуть с себя футболку, поднесет указательный палец к переносице...

Я проснулся от ругательства, произнесенного тем голосом, которым говорят подростки, посещавшие плохую школу. Мне ль не знать, я сам был таким. Только занятия спортом дали мне пропуск в Академию, и я не винил своих командиров и дисциплинарную комиссию за то, что они выставили меня вон. В разведке таким, как я, не место. Все так думали, и Кайл тоже... Пока я обувался, девчонка продолжала вопить. Сомнительно, что унылый серый пиджак Руперт вернулся и привел с собой какую-то хамку. Значит, ее привел скромник Тимоти?

– Пока ты мне тут баки заливаешь, Аниту избивают! Этот мудак бил ее головой о стены, таскал за волосы, а ты тут стоишь!.. Если ты не чешешься, то я иду одна... Отпусти, мать твою...

Так и есть. Тимоти стоял на пороге своей комнаты и пытался утихомирить какую-то девицу – лет двадцати на вид, а та отбивалась с яростью, больше похожей на истерику. Наконец девица вырвалась, и я смог разглядеть и ее бледное, плохо накрашенное лицо, и недоуменно-расстроенные глаза Кэллахана. Тимоти успел переодеться в джемпер крупной вязки. Отсутствие серой униформы сделало его таким же уютным, как этот дом. Уют расслабляет, точно. Чуть выше меня ростом, покатые узкие плечи, прямая спина. И челка всклокочена надо лбом – должно быть, тоже спал.

– Марина, мы не можем действовать так необдуманно. Я сейчас позвоню Барбаре, и мы все решим. Нужно найти адвоката...

– Все мужики – мудаки! Полные! – дурно воспитанная Марина ткнула пальцем в вырез джемпера Тимоти. – Даже ты! Я-то думала, что ты нам поможешь...

– В чем дело, юная леди? – я хоть и мудак, по мнению этой красотки, да еще и педик, но коль скоро меня наняло Общество, то нужно же начинать проявлять служебное рвение.

– Мистер Стрейчи, прошу простить, мы вас разбудили. Мы сейчас...

Тимоти взял Марину за локоть и подтолкнул ее к выходу в сад, но мне показалось, что ирландец растерян и не знает, что делать.

– Одну минуту. Кто такая Анита и кто ее избивает? – девица смерила меня таким взглядом, каким смотрят домохозяйки, выбирающие овощи на прилавке. Видимо, ей я показался чем-то средним между гнилым помидором и помятым кабачком.

– Тебе-то что, чувак? – о, вот он неповторимый диалект восточной стороны!

– В Рочестере, – пробурчала Марина. Разговор ей удовольствия явно не доставлял, но хоть вопить перестала.

– Мистер Стрейчи... Дональд! – Тимоти явно на что-то решился. Положил руку на крупные петли шерсти на своей груди, поднес палец к переносице. Я уже просто начал ждать этого жеста. – Я могу вас нанять? Только на одну ночь? Точнее, на пару часов.

Он быстро облизал губы и улыбнулся. Кэллахан не надеялся на согласие, и именно потому я согласился.

– Смотря для чего, – осторожно начал я, но Марина поняла все быстрее.

– Мою подругу избивают ее домашние. Они ее заперли, даже в школу не пускают. Не хотят, чтобы мы виделись. А сегодня я пыталась пройти к ним, повидать Аниту...

Марина издала звук – нечто среднее между плачем и рычанием. Не знаю, кому как, а мне не нравится, когда девушек настолько достают.

– Брат бил ее. Схватил за волосы и ну... Мудак!

И где она живет? А заодно неплохо бы узнать, кто, кроме брата-садиста, есть в том доме?

– Анита из семьи пуэрториканцев. У них нет грин-карты, – Тимоти, как ты вовремя! – зато куча братьев.

– Куча – это сколько? – свой вопрос я задал уже из комнаты. «Смит и Вессон Сигма» – в кобуру и не забыть надеть пальто. Возможно, если мы произведем нужное впечатление, удастся обойтись без драки.

– Много, – обреченно ответил ирландец и направился к двери. Он явно собирался ехать спасать Аниту в своем джемпере, – но я должен помочь. Марина и Анита – активные члены нашего сообщества...

– Вы бы оделись, Кэллахан, – посоветовал я. Марина не казалась мне похожей на активную любительницу современной американской литературы. Черные джинсы, голый живот и копна волос. Ну, и плохой макияж – вот и весь портрет. Впрочем, Тимоти видней.

Район, в котором жила подруга Марины, был самым неподходящим во всем Олбани местом для ценителей искусств. Но я сам вырос приблизительно в таком же районе, потому посоветовал Тимоти оставить машину рядом с яркими витринами магазинчика. Руперт явно не платит ирландцу достаточно для того, чтобы он быстро успел сменить колеса и лобовое стекло. Марина всю дорогу угрюмо молчала, но как только мы вошли в узкий вонючий переулок, вновь зарычала:

– Они все дома, козлы. Вон – «пикап» Густаво – это самый старший. А еще у Аниты есть папаша, старый мудак...

– С большими кулаками? – уточнил я. Марина кивнула, а Тимоти нервно сжал пальцы.

– Тебе не стоит идти туда, Марина, – в темноте губы ирландца казались четко вырезанными, будто на камее. Такой старой штуковине, что любят носить бабульки. – Мы с мистером Стрейчи сами справимся.

– Вот еще! Я не хуже мужика, пусть у меня в штанах ничего нету, и Анита...

– Юная леди, – такой голос дается только годами практики и лучше всего выходит у копов. Марина прониклась и замолчала. – Вы идете с нами при одном условии: рот на замке. Я сказал: на замке, понятно? И сколько лет Аните? – Если девчонке нет шестнадцати и на лице следы побоев, я смогу применить силу.

– Пятнадцать, – послушно сказала Марина, а Тимоти вдруг хлопнул себя по лбу:

– Потом позвонишь. Если пуэрториканцы не надерут нам задницы.

Все благие намерения полетели к чертям, как только мы вошли. Аниту действительно избивали, и я благословил законодательство штата, позволившее мне направить ствол на пятерых здоровенных парней, жравших за столом пиво. Все ли они были братьями Аниты мне до сих пор неизвестно, потому что как только Марина увидела свою подружку привязанной к батарее, удержать ее стало невозможно. Любительница литературы просто-напросто вцепилась одному из парней в глотку, а тот ее ударил. Что должен делать частный детектив в таких условиях? Я действовал строго по инструкции, а ирландец тоже времени даром не терял. Пока я держал парней под прицелом, Тимоти довольно быстро отвязал темноволосую замурзанную девчонку от батареи, и мы ретировались. До машины пришлось бежать бегом – в таких районах иной раз вначале стреляют, а потом вспоминают о грин-картах и законах.

«Мицубиси» Кэллахана рванул с места так резво, точно сошел с конвейера только вчера. Убедившись, что ирландец не угробит нас в этих закоулках, я обернулся на заднее сидение. Марина и Анита целовались. Старшая быстро гладила младшую по волосам, та рыдала, а Марина материлась. И продолжала целовать и гладить. Тааак... Тимоти проследил мой взгляд и тоже обернулся. Чертов ирландец смотрел на целующихся в его машине девок так, будто ничего естественней в городе респектабельности и чопорности и быть не может. Потом отвернулся и крепче стиснул руль.

В особняке Общества он позвонил своей Барбаре, и я пообещал себе, что в следующий раз не стану полагаться на внешний вид. Он обманчив, пора б понять. Всего лишь полтора года назад никто бы не заподозрил в офицере военной разведки гея, и кто мог заподозрить подобное в помощнике Руперта Мэйсона, с его выутюженной мордой? Марина обрабатывала ссадины своей подружки на диване в комнате Тимоти, а тот, закончив говорить с Барбарой, вышел в коридор. На меня ирландец не смотрел.

– Барбара Уинтер? – прямо спросил я. Может быть, я и профан в современном искусстве, но в штате Нью-Йорк есть только одна Барбара, которая станет помогать таким, как Марина и Анита. Два иска за нарушение норм морали, иск от Объединения Христианских Матерей – за развращение несовершеннолетних – и несколько арестов на гей-парадах. Хорошие знакомые у Тимоти Кэллахана.

– Да. Барбара – очень знающий человек, она поможет девушкам. Утром она приедет с адвокатами и возьмет Аниту на поруки. Дональд, ее нельзя было оставлять там! – его руки терзали ремень брюк. На Тимоти все еще был тот самый джемпер – уютный и простой.

– Тебе нужно было вызвать полицию и не впутывать посторонних в такое дело, – как я мог объяснить ему, отчего меня это так бесит? Подобные... игры разрушают людям жизнь. Меня вышибли из армии, а Аните бы в школу ходить! Я тоже воображал себе, что лейтенант Кайл Гриффен любит меня. А на самом деле он просто меня хотел, и мы поплатились за это. Да так, что я до сих пор видеть не могу свою рожу в зеркале. Гребаный педик, пустивший карьеру коту под хвост. Больше, чем карьеру. Самоуважение. А Кайл... так, стоп!

– Я заплачу тебе, как и договаривались. Должен быть какой-то прейскурант, – Тимоти поднял на меня глаза – светлые, строгие. За стеклами очков трудно было понять выражение, но я догадался.

– Не нужно, – отвернуться от него было секундным делом, но я почему-то стоял и пялился.

– Ты гомофоб, Дональд? – простой вопрос, очень простой, особенно для меня. Уверенный, насмешливый голос. Тимоти явно привык задавать этот вопрос и привык сразу все решать для себя. Что правильно, а что нет. Но это было неправильно! Только не со мной, не рядом, не на одном континенте. И потому я как можно равнодушней ответил:

– Гомофобия не противоречит моим конституционным правам.

И я ушел. Анита еще не перестала рыдать, но Тимоти лучше знал, как утешать подобных девиц. А с меня на сегодня хватит.

На вокзале Руперт Мэйсон представлял полную копию укротителя болонок или эсэсовца из старых фильмов – только что плетью по ботинкам не стегал. Еще в машине он принялся накачивать меня инструкциями, а Тимоти при каждом повышении тона беспомощно моргал. Конечно, ирландец тоже не выспался: в семь утра я видел из окна, как он подсаживал трех женщин и щуплого парня – наверное, адвоката – в роскошное авто Барбары Уинтер. Лидер «голубого» сообщества Олбани со времени последнего телешоу, посвященному делу «Народ против Уинтер» – за сопротивление полиции на гей-параде, – успела из платиновой блондинки превратиться в рыжую, но не узнать ее было невозможно. Властная шумная баба – из тех, у кого не сложилась жизнь, вот они и вымещают неудачи на обществе. Уезжая, она успокаивающе похлопала Кэллахана по плечу. Может быть, Тим – не гей? Полно парней, которых обижают в школе, а потом в колледже, не принимают ни в одну из банд, они и дружат с девчонками. Тимоти могли дразнить из-за очков, вот он и прикипел к женским компаниям, неважно, лесбиянки они там или нет... Такие рассуждения отдавали попыткой успокоить самого себя – вчерашний разговор и особенно взгляд Тима не оставляли сомнений. Он признался и ждал моей реакции... Да какое мне вообще дело до того, педик Кэллахан или нет? Кеннеди пробудет в Олбани месяц, после чего я получу свой чек и никогда больше никого из этого литературного кружка не увижу, включая Тимоти.

Ровно без пятнадцати девять мы были на платформе. Встречать писателя прибыло еще человек тридцать, в основном от сорока до полтинника, типичный средний класс, но на всякий случай я внимательно осмотрел каждого, включая телевизионную группу и двух репортеров ежедневных газет. Как пояснил Руперт, встречающие – лишь малая часть почитателей таланта Кеннеди, остальных я увижу на завтрашнем официальном приеме в особняке Общества. Поезд пришел точно по расписанию, и вся компания, выставив букеты цветов наперевес, точно винтовки, пошла в атаку. Я отодвинул какую-то дамочку с крупной завивкой и протиснулся вперед. Руперт и Терренс пыхтели за моей спиной, они явно были мне благодарны за решительность. Уильям Кеннеди величественно ступил ногой на родную землю, а мы с Рупертом одновременно протянули ему руки. Теперь я отвечал за безопасность этого пожилого господина, что пишет книги, которые нравятся Тимоти, и в мои планы не входило, чтобы писатель шлепнулся на скользкую после дождя платформу. В детективной деятельности я был еще новичком, а новички всегда старательны. Впрочем, в армии я старался все семь лет службы.

Пока Кеннеди раздавал автографы и принимал букеты, я успел рассмотреть его. На первый взгляд, в нем не было ничего, что может вызвать ненависть. Больших капиталов у моего подопечного также не наблюдалось, разве что особняк в центре Олбани. Дорогая недвижимость, но и только. Тайные акции и счета? Очень может быть. Когда шум немного стих, Мэйсон представил меня писателю, и тот удивленно поднял редкие седые брови.

– Зачем мне охрана, Руппи? Я не поп-звезда, мои читатели порядочные люди и не станут рвать меня на части, – он дружелюбно улыбнулся. Внешне Кеннеди был далеко не красавец, но умел расположить к себе, это я понял сразу.

– Месяц назад кто-то проник в особняк Общества и рылся в твоих вещах, Уилл. Мы сочли такую меру предосторожности необходимой. Мистер Стрейчи, как детектив класса А, получил самые высокие отзывы, – Мэйсон слегка повел рукой в мою сторону, – у него есть лицензия на ношение оружия, и ты будешь в безопасности, – странно, мне не показалось, что Руперт Мэйсон способен радеть о ком-то так горячо, но он явно стремился подчеркнуть свою заботу.

– Что ж, мистер Стрейчи, – Кеннеди улыбнулся и мне, – надеюсь, что не доставлю вам хлопот, – и, хлопнув меня по плечу, добавил: – Я теперь старый домосед, сынок – а все ревматизм. Вот в былые годы... Тереза! Как я рад тебя видеть!

Кеннеди, позабыв обо всем, ринулся навстречу той самой даме с кудряшками, которую я так бесцеремонно оттолкнул. Мэйсон скривился, точно глотнув уксусу, и засунул руки глубоко в карманы пальто – совсем нехарактерный жест для обладателя серого пиджака. Тереза висла на Кеннеди, а я пристроился прямо за его спиной, как и положено охраннику. И отчего мне кажется, будто Руперт совсем не испытывает к писателю тех чувств, которые желает показать? Но зачем ломать над этим голову? В функции детектива класса В входит лишь сбор информации и вооруженная охрана, расследование проходит по классу С, а до этого мне еще далеко.

– Дональд, – кто-то тихо кашлянул у меня над ухом. Если я стану ввязываться в приключения, подобные вчерашнему, и спасать малолетних лесбиянок, класс С мне не получить никогда. Потому нужно держаться от Тимоти Кэллахана подальше. Подальше, я сказал.

– Должен просить у тебя прощения, но Барбара хочет заявить о тебе в своем коммюнике. Выразить благодарность от всего «голубого» сообщества Олбани. – Я чуть не поперхнулся. Тимоти поспешно продолжил: – Я предупредил, что тебе это не понравится, но она не слушала меня. Так что вот... – он беспомощно развел руками. Чертовы ирландцы и чертовы «голубые». Мне хотелось высказать Кэллахану все, что я думаю о нем и его драгоценной Барбаре, но, во-первых, рядом стояли Кеннеди и Руперт, а во-вторых... Тим был бледен, и мне показалось, что своей откровенностью я его добью. В конце концов, он просто помог беспомощной девчонке, а не лапал кого-то за задницу, и не отвечает за бабу, которой нужно из всего раздуть скандал. Ирландец вновь беспомощно моргнул, потом поправил очки – отчего-то за дужки, обеими руками – и чуть шмыгнул покрасневшим на холоде носом. У него совершенно правильные черты лица, четкие, красивые, но мягкость и какая-то уютность не дают видеть эту красоту. А она есть. И еще мне было жаль, что на нем вновь серая униформа, а не вчерашний джемпер.

– Это тебя Барбара должна благодарить в своих выступлениях. Ты же меня просто нанял, не так ли? – кажется, я собирался на него рявкнуть. Вышло... невразумительно, вот точно. Тимоти неуверенно улыбнулся. Он вновь смотрел на меня в упор, как вчера ночью, и мне снова стало не по себе. Взгляд человека, давно решившего для себя, что правильно, а что – нет. И как относиться ко всему на свете, включая собственную ориентацию.

– Напротив, – Тим потер замерзшие ладони, – это я благодарен Барбаре. Она нашла деньги, хороший грант, и я... мы сейчас делаем большое исследование. О насилии в семьях над подростками нетрадиционной ориентации. Ты вчера спас ребенка от беды, Дональд.

Ребенка? Я начал заводиться. Марина и Анита занимались вчера отнюдь не детскими вещами, Тимоти видел это и не сделал попытки прекратить. Так что не надо говорить о детях! Я открыл было рот, чтобы послать невыносимого ирландца подальше вместе с его ориентацией и гребаными девками – и... закрыл. Кэллахан дрожал от холода и недосыпа, смешно грел руки и шмыгал носом, а темно-русые ресницы чуть подрагивали в такт движениям. Пошлешь его, а он кааак посмотрит... бррр!..

– Ничтожество! – Я едва успел отпихнуть Тимоти и помешать какому-то черному старикану залепить в физиономию Кеннеди целой коробкой яиц. Фуф, ну и городишко этот Олбани! Все драмы здесь разыгрывают по сценариям воскресных шоу. Яйца в подарок писателю, ну надо же.

– Не думай, что всех провел, Уилли Кеннеди! – старикашка, лишившийся своего яичного оружия, тряс курчавой головой и продолжал грозно вопить, а ноги у всех, включая Руперта и Терезу оказались в желто-белых пятнах. – Знаю я, как ты стал председателем Фонда, не отвертишься! И как премию получил, тоже знаю!

– Мистер! – я встал впереди Кеннеди. – Если вы не прекратите, я буду вынужден вызвать полицию.

– Сынок, не обращай внимания, – писатель сделал попытку отодвинуть меня, но я стоял, как скала. Обиднее всего, что я видел буйного старикана на платформе с самого начала, но не обратил внимания. Вполне приличный седой господин с букетом цветов. А под цветами он прятал яйца. Хорошо, что не пистолет, иначе я бы не успел. – Мне жаль его. Просто жаль. Питер, уймись! Если хочешь, приходи сегодня, поговорим...

– Ублюдок! – заверещал старик и попытался схватить меня за отвороты пальто. – Всех подкупил, всех... сынок богатенький, и книги твои – дерьмо. Дерьмо! Понятно?!

По его лицу текли слезы, но это не помешало мне слегка заломить его руку за спину, и он малость заткнулся.

– Это Питер Джарвис, – чертов ирландец, весь в яичных пятнах, уже нарисовался рядом. – Писал романы, и когда-то давно его даже печатали.

– Даже печатали?! Заткнись, белый молокосос! Меня напечатали первым, а этот ублюдок всех подкупил! Премию за грандов[1] – каково, а? – Питер Джарвис, подобно многим, тоже не изучал законы штата Нью-Йорк, и потому смачно плюнул на пальто Кеннеди, но не попал – тут я уже среагировал вовремя. Толпа вокруг возмущенно зарокотала.

– Ты действительно думаешь, Питер, что Пулитцеровская премия стоит так дешево? – Кеннеди покачал головой, а Руперт Мэйсон рявкнул:

– Стрейчи, держите его. А ты, Тимоти, вызывай полицию. Хватит терпеть выходки...

– А ты, Руперт? – взбесившийся старикан рванулся из моего захвата, точно молодой бычок. – Тебя же тоже печатали, но наверх пролез не ты... а этот ублюдок.

– Заткнись, Джарвис. Стрейчи, за что я вам плачу?! Уймите этого болвана! – Мне, конечно, был дорог мой гонорар, но я и так уже немного превысил полномочия. Так что я не собирался бить Джарвиса в угоду спокойствию Мэйсона. Сам писатель явно не был столь разозлен, как руководитель Общества его почитателей. Кеннеди жестом велел Тимоти убрать на место телефон и приказал мне:

– Отпусти его, сынок. Не надо полиции. Бедолага... Пит, приходи сегодня. Пропустим по стаканчику, как в старое доброе время...

Я разжал руки. Джарвис постоял еще с минуту, созерцая заляпанный яйцами перрон, а потом молча заковылял прочь. Тимоти рядом со мной вздохнул. Ирландцу определенно жаль каждую несчастную козявку в этом городе! Я от души понадеялся, что старик Питер не принадлежит к «голубому» сообществу Олбани.

Прибыв в особняк, Кеннеди вместе с Рупертом и Терренсом удалился на совещание в большой зал с шикарным камином, а мы с Кэллаханом остались ждать в приемной. Я видел, что Тимоти просто-таки мечтает от тепле живого огня и чашке чаю – ирландец никак не мог согреться. Тем не менее он добросовестно рассказал мне о сути претензий придурка Джарвиса. Уильям Кеннеди получил Пулитцеровскую премию за свой последний роман – тот самый «Чертополох» – и, кроме того, вошел в правление Национального Фонда искусств. А в пятидесятые-шестидесятые Кеннеди, Мэйсон и Джарвис вместе посещали один литературный кружок, но кроме моего подопечного, все яйца в корзинке оказались тухлыми. Руперт стал бизнесменом, а Питер – вовсе никем. Обыкновенная зависть.

– Ты слышал о Моцарте и Сальери, Дональд? – Тиму явно хотелось закутаться в плед, он как-то сиротливо поджимал ноги и прятал кисти рук подмышки. О немецком музыканте и этом самом Сальери у нас в Академии показывали кино, и я смутно помнил, что там кто-то кого-то отравил. Тимоти блеснул каре-зелеными глазами за стеклами очков и, склонив голову, принялся выщипывать ворсинки из диванной обивки: – Я часто думал, что так поступают люди, не нашедшие себя. Свой путь.

Я молчал. Что можно сказать? Что, по-моему, рисковать просидеть пару деньков у копов ради такого мотива – просто нелепо? Что я сам свернул со своего пути – возможно, в никуда? Тимоти по-своему расценил мое молчание и взглянул на часы. До конца рабочего времени оставалось не более часа, и ирландец явно куда-то навострился. Наверное, к своим лесбиянкам. Сознавая, что делаю это намеренно, я остановил его уже в дверях, когда он, доложившись Руперту, собрался уходить:

– Мистер Мэйсон сказал, что в особняке месяц назад кто-то рылся. Что ты знаешь об этом? – такой вопрос лучше всего было бы задать самому Мэйсону, и я собирался поступить именно так. Просто мне хотелось задержать Тимоти еще на пару минут, прежде чем мои наниматели разойдутся по своим комнатам, и я останусь ужинать в одиночестве.

– Честно говоря, я крайне удивился словам мистера Мэйсона. Мне кажется... впрочем, я явно ошибаюсь, – он снял очки, быстро посмотрел их на свет, и несколько секунд я видел его лицо, казавшееся еще моложе, чем в очках. Открытость взгляда, какую-то притягательную обнаженность и чистоту. Ч-черт...

– Не тяни, Тимоти, – я решил, что могу говорить по-свойски. – Что тебе показалось?

– Просто я никаких погромов не припомню. А ведь ночевал тут каждую ночь, хотя... в позапрошлом месяце уезжал на две недели... – Мне очень захотелось спросить, куда он ездил. Осади назад, бывший сержант Стрейчи, поездки мистера Кэллахана совершенно не твое дело, поскольку не имеют отношения к безопасности писателя. – ...но по возвращении никаких разговоров о незваных гостях не слыхал.

Он кивнул и водрузил очки на место. Вздохнул отчего-то.

– Прости, Дональд, я тороплюсь. Если что-то нужно еще, поговорим завтра, – он произнес это почти резко и торопливо вышел.

Я проводил Руперта и Терренса, уезжавших домой, до входной двери, потом Кеннеди – до его комнаты, поужинал в одиночестве – писатель заявил, будто сыт по горло и хочет спать, – и пошел в свою комнату. За окном шел дождь. Проклятый городишко Олбани. Я попытался почитать газету, включил и выключил телевизор, обнаружив, что не понимаю ни единого слова и меня все раздражает, хлопнулся на койку лицом вниз и добросовестно разложил по полочкам все имеющиеся факты, включая сегодняшний инцидент на перроне. Совершенно бессмысленное занятие, никакая гребаная опасность Уильяму Кеннеди не грозит, а Руперт нанял меня просто для очистки совести. Сон не желал приходить, хоть тресни, и когда я отправился на кухню выпить стакан минералки, до меня дошла причина бессонницы. Она так меня поразила, что я добрых пять минут пялился на стерильно белую дверцу холодильника. А потом вернулся в свою комнату и запретил себе думать.

Тимоти вернулся в половине второго ночи. Я поспешно вскочил и выглянул в окно. Ирландец размашисто шагал по дорожке – трезвый, но чем-то взвинченный. Чем же? Как только раздался тихий щелчок его дверного замка, я смог наконец заснуть.

Назавтра был прием, и я старательно прикрывал спину Кеннеди, стараясь ни на что больше не обращать внимания. Но чтобы заметить, как не выспался и устал Кэллахан, не нужно было обладать зоркостью индейского вождя! Чем они там занимались со своей Барбарой, или куда он там ходил, полночи? Едва ль сексом, обычно мужчины после хорошо проведенной ночи не морщат так лоб... и не трут поминутно глаза. Впрочем, ирландец не давал Руперту поводов придраться, хотя Мэйсон явно кипел от злости и рвался сорвать ее на ком-то. Вот пусть и срывает на мне. Однако как я ни нарывался, Руперт лишь зыркал на меня. Зато Кеннеди похвалил Тимоти за хорошую работу с читателями. Тот слабо улыбнулся в ответ, его, видно, мало интересовало происходящее. Вечером он вновь куда-то удрал и вернулся далеко за полночь. А я опять не спал.

Утром я выбрался из своей комнаты нарочно до того, как придет горничная и Кэллахану гарантированно придется встать тоже. Тимоти пил на кухне лимонный сок и сам был желтый, точно лимон. Мне хотелось съязвить, что с красными глазами и нежно-желтушным цветом лица он похож на обдолбанного панка – ну, если б не серый костюм... но вместо этого сказал: – Ты же свалишься, Тимоти.

Он глянул недоуменно и поправил очки своим замедленным и... хрен с ним, просто обезоруживающим меня жестом.

– Дональд, я... мне нужно бежать. Мистер Кеннеди ждет. – Замечательно. Что такого я ему сказал или сделал? Если я гомофоб, а он – педик, разве это значит, что мы не можем нормально пообщаться по утрам? Я могу, выходит, а он нет? Он вновь избегал меня весь день, а к ночи опять поперся куда-то. И тут до меня дошло. Ни один мужик его возраста не станет проводить столько времени с девушками, с которыми нельзя завести никаких отношений. Сходить в кино, поцеловаться на заднем сидении, а потом завалиться в постель. С чего я взял, будто он ходит к скандалистке Уинтер или другим лесбиянкам из этого их сообщества? Если Тимоти гей, у него наверняка есть дружок. Меня будто заставили глотнуть лимонной кислоты – ну, или дрянного пива, по крайности. Весь день хотелось сплюнуть, вымыть с мылом рот и навсегда забыть о Кэллахане. Я почти ненавидел классного старикашку Кеннеди за то, что он пишет свои книги, ради которых основано чертово Общество, нанявшее меня на чертову работу. Когда писатель улегся спать, слопав на ночь свой диетический творог и запив его стаканом виски, я преступно пренебрег своими обязанностями охранника и отправился на поиски информации. Мне потребовалось четыре часа, чтобы подтвердить свою прежнюю догадку о прошлом Тимоти, но это было единственной удачей. Ну, кроме данных весьма сомнительной полезности о грядущей пресс-конференции Барбары Уинтер. Все верно, единственный сын конгрессмена, владеющего доходным бизнесом, и хозяйки художественной галереи мог бы и не жить на работе, не ездить на старой машине. Никаких скандалов и следов романов с мужчинами я не обнаружил, зато наткнулся на сведения об учебе в католической семинарии при соборе Св. Роджера. Кэллахан должен был стать священником, а стал младшим помощником любителя литературы. Что-то резко изменилось в жизни Тимоти, вполне вероятно, просто появился бойфренд.

Вернувшись в особняк Общества, я обнаружил мирно спящего писателя и полное отсутствие Кэллахана, поэтому совершенно по-идиотски вылакал полбутылки виски из запасов Кеннеди. Ну и что? Зато не видел, когда и в каком настроении вернулся ирландец. Теперь уже я держался от него подальше, а вот Руперт загонял бедного малого до полуобморока. Мне хотелось думать: так ему и надо, не будет шляться по ночам хрен знает с кем, но я не мог. Просто было жаль, и все. К вечеру я на полную громкость врубил какое-то шоу и даже вроде бы смотрел внимательно, но все равно слышал его шаги в коридоре. Тим ушел, как всегда. Гребаный городишко Олбани. Не буду опять нажираться, как последний кретин. Мне нет до Кэллахана никакого дела. Ни-ка-ко-го. Вот так. Я долго пытался заснуть, и из дремоты, в которой мне виделось заседание дисциплинарной комиссии, перечеркнувшей мою жизнь, меня вырвали тихие звуки. Похоже, Тимоти вернулся и тряс дверь. Ключи, что ли, у бойфренда посеял? Если мне нет до его личной жизни никакого дела, я просто должен ему помочь, так ведь? Просто из солидарности наемных работников. Я набросил рубашку, натянул брюки и вышел в коридор.

Тимоти тихонько тряс дверную ручку, а в руке у него была... бутылка мартини. Должно быть, прихватил с собой из обители любви, хм. Он повернулся. Глаза его казались ошалело-счастливыми, и мне захотелось отхлестать себя по роже.

– Я опять тебя разбудил, – он просто смотрел, а потом почти прошептал виновато: – извини.

– Ничего, – я обошел Тимоти кругом и осмотрел замок. Ключ торчал на месте, но его заклинило. Одно мягкое нажатие – и дверь распахнулась. От Кэллахана не пахло спиртным, странно. Он поблагодарил меня кивком, прошел в комнату, поставил бутылку на стол. И, даже не сделав попытки снять пальто, вдруг выпалил:

– Дональд! – и тут же смущенно снизил тон: – Мне бы хотелось... хотелось пригласить тебя отпраздновать. Тебе нравится мартини? Это «Бьянко», хорошая марка... просто один я все не выпью.

– А еще ирландец! – у меня что-то жарко дрожало в груди. Или в животе. Неважно.

– Ирландцы стойки только против виски и пива, – хмыкнул он и полез за бокалами, отчего-то так и не сняв пальто. Время – половина третьего утра, он что, еще куда-то собрался? Тимоти поставил бокалы на низкий столик, придвинул его к кровати, торопливо открыл бутылку:

– Ты садись, садись, – он ткнул рукой на свою постель, опять отчего-то смутившись. Я уселся без возражений, мне было приятно сидеть тут и видеть его. Тим стоял напротив – растрепанный, счастливый, с темной прядью, свисающей на лоб и налезающей на очки, галстук сбился, но ему было наплевать. Он разлил светлую жидкость по бокалам – руки у него немного дрожали. А я смотрел на узкое, крепкое, чуть загорелое запястье, выглядывающее из-под трех слоев ткани, и думал... да ни о чем я, по правде говоря, не думал! Ночь-то какая обалденная.

– За что пьем? – Он поднял свой бокал, и я тут же пожалел, что задал вопрос. Тимоти смутился так, что даже вспотел. Провел рукой по и без того взлохмаченным волосам – он никогда не делал так в офисе, – потер кончик носа, а потом поелозил пальцем по дужке очков. Совершенно бессовестный жест, вот что я скажу. Он молчал, переминался с ноги на ногу, а испарина слишком хорошо заметна на светлой коже... Меня будто с размаху ударили под дых. Не хватало еще пить за его счастье с бойфрендом или что-то такое... У меня даже челюсть заболела от усилий сдержаться, не швырнуть бокал ему под ноги. Нужно просто встать и уйти, решил же не заводиться – вот и уймись! Наконец Тимоти решился:

– Тебе не понравится... нет, тебе определенно не понравится. Мы...

Тут он сам поставил бокал, сорвался с места, вытащил из-под подушки ноутбук, задев меня плечом. Я близко увидел его лицо, красные пятна на скулах и просто-таки бешеную лихорадку в глазах. У него, кажется, температура, а ему и на это наплевать. Тимоти защелкал по клавишам, потом торжествующе обернулся ко мне:

– Мне просто хочется, чтобы ты... чтобы кто-то оценил. Смотри! – На экране были какие-то буквы, явно английские, но я ни слова не мог прочесть. Меня трясло от того, что он стоял так близко.

– Тимоти, ты б снял пальто, – только и смог выдавить я. Голос у меня сел. Напрочь.

– Да-да, но ты читай! Барбара такая удивительная... она просто чудесная! – он быстро скинул пальто, бросил его на спинку кровати и хлопнулся рядом со мной, вновь взяв бокал. До меня начало медленно доходить.

– Так вот где ты пропадал все вечера? – м-да, частный детектив класса В должен лучше скрывать свои эмоции. Но я был просто счастлив. Без всякого удержу и сомнений.

– Да! Понимаешь, Руперт считает, что интернет – это вредно и дорого. Потому и не провел сюда кабель и запрещает пользоваться линией. А у Барбары безлимит, мы работали, как сумасшедшие, и – вот, смотри...

Он опять щелкал клавишами, что-то показывал, а я просто пялился на его скулы и губы. И еще на горло под белоснежным воротничком сорочки. И млел от облегчения.

– Сегодня мы защитили проект перед грантодателями. Они дают еще денег, мы будем работать в течение года. Ты только представь, сколько можно сделать. И я уволюсь отсюда, – он примостил бокал прямо на постель – вот-вот опрокинется. Мне хотелось, чтобы спиртное пролилось, тогда придется менять покрывало, мы будем делать это вместе, и я смогу его коснуться. Ну немного же можно? Я ничего такого не делаю... Острая радость пузырилась не хуже шампанского, но я все помнил и понимал. Когда началась история с лейтенантом Кайлом Гриффеном, я тоже так себя успокаивал. А потом мы трахнулись в душевой. И покатилось. Может быть, я спятил, но к Тимоти Кэллахану все это не имело ни малейшего отношения. Ни какие-то дисциплинарные комиссии, ни гребаные педики, ни даже мое утерянное самоуважение. И выбор Кайла тоже не имел... Мне хотелось, чтобы Тим уважал меня. Да, черт побери, просто хотелось быть рядом.

– Вот Ридж Джонсон, четырнадцать лет. Отец дважды избивал его до того, что пришлось в приемный покой обращаться. А потом упрятал в клинику, договорившись с врачами. Парню кололи страшные лекарства, Барбара в этом разбирается, – скороговорка вдруг прервалась. – Дональд, тебе неприятно?

– Тимми, давай выпьем, а? За твой успех, – и поднял бокал. Показалось или нет, что он задал свой вопрос таким же севшим, глухим голосом, как и я сам?

– Это общий успех сообщества. Мы все работали, а больше остальных – Барбара. Гляди дальше. Вот Саманта Фоукс. Ей шестнадцать, и мать с отцом вынудили ее бежать из дома. Она и ее подруга живут в вагончике на Шестой улице. Теперь всем им не придется прятать глаза от позора и доказывать право на жизнь по своим правилам! – убежденность, не менее страстная и фанатичная, чем у его бывших собратьев-католиков, смотрела на меня темными блестящими глазами. Наконец Тимоти оттолкнул ноут, и мы чокнулись. Звенело стекло, тихо гудела старая перегревшаяся лампа на столе, а мы пили и болтали. Я много чего услышал про деятельность «голубого» сообщества Олбани и все запомнил – а как же? Только можно я буду думать об этом завтра? После третьего бокала я решил просто спросить. Тимоти был таким откровенным, при нем стыдно лицемерить:

– Скажи, – я помедлил, не хотелось его обижать, – у тебя есть кто-нибудь? Ну, близкий человек?

Наградой за мою храбрость был честный, открытый взгляд. Ирландец медленно покачал головой:

– Нет. Мне не везет с этим, – и Тимоти поправил очки. – А у тебя?

Что ж, откровенность за откровенность. Наверное, глупо играть в какие-то игры, да? Я и не пытался. Просто жил и дышал полной грудью, впервые с той истории в армии.

– Мне тоже. Просто сборище невезучих. Может быть, нам обоим стоит взять на вооружение «Чертополох» мистера Кеннеди?

Он рассмеялся, откинув голову назад, и чуть не выронил бокал.

– На самом деле я не очень-то понял эту книгу, хотя накатал о ней кучу рефератов и заметок для Руперта. Мне больше нравятся «Книга Куина» и «Очень древние кости». Я тебе потом дам почитать.

– Ой, не надо! Верю на слово. – Мы вновь хохотали не пойми над чем, поминутно шикая друг на друга. Не хватало еще разбудить Кеннеди и горничную! Так легко и хорошо мне не было со времен учебы в Академии, а когда перед рассветом я ушел к себе, то спать все равно не мог. Разве заснешь, если звенящее напряжение даже мышцы сводит.

Рассвело, а я так и не уснул. В конце концов решил просто дождаться прихода горничной у себя в спальне. Не то чтобы я не верил в слова Тимоти об отсутствии каких-либо следов взлома и грабежа в особняке Общества, но, во-первых, ирландца не было две недели, а во-вторых, к его возращению все могли привести в полный порядок. А кто выполнял эту работу, как не горничная Грета? Руперт Мэйсон должен был нанять кого-то ей в помощь, едва ли бы пятидесятилетняя женщина справилась одна, будь здесь форменный разгром. Грета явилась вовремя – как и всегда, впрочем – и осуждающе посмотрела на меня:

Бог весть почему, но она предпочитала скрести полы и вытирать пыль в абсолютном одиночестве и регулярно выставляла нас с Тимоти по утрам из своих комнат. Зато после ее трудов тут все сверкало чистотой. Я вдруг представил себе, где буду жить после того, как Кеннеди уедет. Перед глазами встали стены дешевого мотеля, каких в Олбани предостаточно, и мне стало неуютно. Интересно, а куда переедет Тимми после того, как уволится? Он говорил о том, что с матерью ему удалось сохранить приличные отношения – в отличие от отца-конгрессмена. Но едва ли Кэллахан станет жить с матерью, а тогда в его распоряжении останутся все те же самые недорогие номера. Хорошо бы найти жилье рядом... зачем мне это? Чтобы устроить себе персональный ад?

Женщина поставила аккуратное синее ведро на пол и передвинула стул.

– Да вот уж пятый год с января пойдет... Дональд, и пальто тоже взяли бы...

– Вы были здесь, когда в особняке кто-то покопался? Должно быть, трудно оказалось приводить все в порядок?

– Покопался? – Грета не понимала о чем речь. Чувствуя, как сердце ускорило ритм, я быстро добавил:

– Летом вы тоже здесь были? Не брали отпуск? Ну да, кто-то взламывает двери, переворачивает все вверх дном, а вам потом убирать...

Она молчала в замешательстве, а у меня засосало под ложечкой. Такого ощущения я не испытывал давно, с последней операции в пустыне. Полтора года работы детективом класса А я, в основном, собирал информацию для крупных агентств и понятия не имел, как они потом ее используют, и не сталкивался с опасностью лицом к лицу, а теперь звонок звенел очень громко.

– Я не брала отпуск, – неуверенно сказала Грета и схватила ведро. – Знаете что, Дональд, лучше бы вам поговорить об этом с мистером Мэйсоном. А мне бы вот уборку начать...

Горничная недвусмысленно махнула в сторону двери щеткой, намекая, что пора бы и убраться. Я обернулся от двери:

– Украли что-нибудь серьезное? – невинный тон удался мне отменно. Она не знала, что ответить, а звон стал нестерпимым. В Обществе никто ничего не крал, да и разгрома никакого не было, но Грету кто-то предупредил, внушив не болтать много с посторонними – и кто же это мог быть, как не Мэйсон? Но зачем моему нанимателю врать о взломе и беспорядке? Руперт использовал свой рассказ, чтобы убедить писателя и друга в необходимости охраны? Что ж, очень может быть. Возможно, что Уильям Кеннеди очень дорог своему почитателю, вот тот и идет на расходы и на ложь, но отчего-то мне в это не верилось.

До кухни я добрался, не глядя по сторонам, и едва не столкнулся с Тимоти в дверях. Секунду мы глядели друг другу в глаза, и я думал: вот он, единственный человек в этом доме, которому можно доверять. Он ничего не выгадает со смертью Кеннеди... какая чушь лезет в голову! Никто на Кеннеди не покушался, разве что безумный старик со своими яйцами. Мне показалось, что Тимми что-то хочет спросить, была в его лице та неуверенная радость, только ждущая, чтобы расправить крылья... Я сжал зубы. Не время сейчас думать о... о чем?! О вчерашней попойке? Что в ней такого? Черт, кажется, я запутался. Окончательно и бесповоротно. Потому, не думая больше ни о чем, взял его за руку.

– Почему ты шепчешь? – он тоже понизил голос. Мы стояли в дверях кухни, будто заговорщики, и расстояние между нами сократилось до вздоха, который я не мог сделать.

– Мне не нравится... – я вовремя услышал тяжелые шаги и отступил: – ...не нравится, что она меня выгоняет каждый раз! – Тимоти моргнул. – Побриться толком не могу. Можно это как-то решить?

– Ну да, наша Грета – дама с особенностями. – Я же говорил, из него получится отменный детектив. – Меня она тоже вышвыривает, точно мамочка...

– Вставать нужно раньше, тогда и будете все успевать, – Руперт Мэйсон возник за моей спиной – как всегда серый, выутюженный. Разве этот образчик правильности не разносит в пух и прах все подозрения? Я охочусь за миражами, совершенно необязательно втягивать Кэллахана в свои выдумки. Я и так слишком много про него выдумываю. Например, он не носит майку под рубашкой... это же видно. Вчера было видно, когда он снял пиджак, и белая ткань обрисовала соски. Мне хотелось проверить свою догадку прямо сейчас. Но вот беда, у наемных работников личное время начинается только в шесть вечера.

– Мистер Кеннеди пригласил сегодня старых друзей. Помощник мэра, сенатор от либералов, трое от Рабочей партии и пятеро социалистов. А еще миссис Дорчи с мужем и прочие. Ты мне уже полчаса как нужен, Тимоти, так что поторопись. А вы, Стрейчи... за что я вам плачу, если вы все время околачиваетесь где угодно, только не рядом с мистером Кеннеди? На приеме будут репортеры, нанятые официанты, неизвестно, что может случиться! Ступайте.

Вот это речь, ай-я-яй... И верно, за что вы мне платите, мистер Мэйсон? Уходя, я услышал, как Тимоти твердо прервал скрип образчика добродетелей:

– Совершенно не нужно затушевывать заслуги мистера Кеннеди перед «левыми» партиями. Он в своих книгах ткнул богатым классам в лицо их убожеством. Можете быть уверенным, именно за это они его и ценят.

Мэйсон, кажется, потерял дар речи. Впрочем, я тоже. Удивительно, как ирландец разбирается в политике! А у Руперта точно возникло ощущение, что заговорил суперсовременный холодильник в углу кухни. Тимоти Кэллахан вчера, похоже, нашел свою дорогу, а главное – надежный транспорт для езды по ней, и я был искренне рад за него.

Несмотря на все старания Мэйсона загонять меня и Тимоти до полусмерти, нам даже удалось вздремнуть часок, пока писатель сочинял приветственную речь для грядущего приема. Все ж таки, старикан хорош – один из тех людей, что заставляют верить в справедливость и надежность мироздания. В прежней жизни я знавал таких, да и сам стремился быть похожим, вот только они решили, что мне с ними не по пути. Как ни крути, а я родился с лишней хромосомой или как там? Наверняка Тимоти знает все про то, отчего некоторые рождаются «голубыми» и «розовыми». Людьми, обреченными всю жизнь доказывать обществу свое право на существование и право на любовь втихаря. Грязную, запретную любовь. Когда я начал думать так? Кто заставил меня так думать? Мой лейтенант Кайл был достаточно чист перед обществом, чтобы спасти мне жизнь и получить за это медаль, но сразу превратился в гребаного педика, как только посмел до меня дотронуться? Он сам посчитал себя грязным, настолько грязным, что... А я принял мнение общества и мнение Кайла, принял, будто покорная скотина. Даже не попытавшись бороться, как борется Тимоти, и эти девчонки – Марина с Анитой, – и чертова скандалистка Уинтер. Не желал никому ничего доказывать, испугался, купил свой «серый пиджак», застегнул его на все пуговицы. Тимоти тихо посапывал рядом со мной на диване, а я думал с завистью: его не волнуют такие сомнения. Но, должно быть, он имеет право презирать меня.

Проснулся я с одной мыслью: устал. Устал молчать, врать и прятаться. Тимоти все еще спал – так дрыхнут люди, сделавшие большую работу и честно заслужившие отдых. Обязан ли я что-то доказывать «серым пиджакам»? Или достаточно всего лишь стащить униформу с себя самого? Как мне хотелось сейчас стянуть с Тимми все эти слои тряпок, если только он позволит... Он проснулся и сел прямо, потирая лицо ладонями. Протянул жалобно:

– Кофе бы выпить, – сонные глаза, как всегда, совершенно другие без прикрытия толстых линз, обнаженность каждой черточки... Нужно только чуть коснуться губами крыльев носа, потрогать брови, легко-легко накрыть крошечную родинку на скуле... если он позволит, едва ль я выдержу долго. Прижму ладони к его лицу, удерживая на месте, и буду целовать.

– Лучше попроси на приеме подать тебе липовый отвар. Великолепное сборище будет в шоке, но ты прослывешь подлинным сторонником «левых», – я смотрел, как он надевает очки, и мне хотелось отвести его руки. Пусть посидит вот так.

– Я не согласен с «левыми», – возмутился ирландец, – и вовсе не разделяю их убеждений! Это герои Кеннеди разделяют...

– А как же всеобщее равенство и отсутствие дискриминации?

– Знаешь что, Дональд, – он улыбнулся мне и поправил очки, – у тебя такая каша в голове! Лучше уж не открывай рта в присутствии всех этих шишек, а то они решат, будто Кеннеди пригрел здесь «голубых» коммунистов. Ведь мне придется выручать тебя из неловкого положения, а кое-кто в курсе нашего с Барбарой проекта, например, помощник мэра...

– «Голубые» коммунисты? А что, такие есть? – голос меня определенно подвел. «Серый пиджак» прирос ко мне крепко, стащить будет тяжело. Тимоти выпрямился и недоуменно прикусил губу. – Всегда думал, что коммунисты как раз ненавидят геев. Если б не это...

– То что тогда? – быстро переспросил он. Давно уже в нем заметил эту черту – Тимоти Кэллахан чувствовал больше, чем знал умом. Опасное свойство для душевного спокойствия. Будто тебя все время возят по осколкам, прямо твоей голой душой и возят...

– Тогда, наверное, я б эмигрировал в Россию, – серая тряпка полетела к чертям собачьим. Она б полетела туда давно, если б не позор запятнанного мундира, не презрение товарищей. Если б не Кайл и его решение. – Медведи, водка, украины...

Я отвернулся от его растерянного взгляда и шагнул к двери. Он догнал меня через полсекунды, схватил за плечо.

– Дональд? Дон, ты... ты что? – должно быть, у меня что-то было с лицом, и Тимми это не нравилось. Он сморщился так, будто глотнул своего любимого лимонного сока, и потянулся ко мне. А я пробормотал глухо, глядя прямо в серую пуговицу на серой ткани его костюма:

– Но украины бывают геями, я видел. Они же русские, верно – эти украины? Хоть и не хотят признаваться. – Его рука легла мне на затылок, и я замер.

– Украины? А! Украинцы, да? – он опять шептал, как утром. От его шепота мне было жарко. И страшно. И стыдно, и... и хрен его знает что еще! Но Тимоти стоял рядом, и его уверенность гасила всю эту пакость, как твердая рука гасит окурок в пепельнице.

– Я же сказал: у тебя каша в голове, – Тимми чуть приподнял мне подбородок, стараясь заставить смотреть на себя. Но я не мог. – Украинцы – не русские, а в России давно нет коммунистов. Но только... Дон! О чем мы говорим? Ты...

– Сынок! – Уильям Кеннеди, провались он со своими книгами и приемом, шлепал по лестнице. – Помоги-ка мне сползти вниз. Чертов ревматизм...

Я просмотрел список приглашенных, потом заставил мистера Бьюи сделать мне копию и добросовестно сверил каждого гостя. Сливки общества Олбани собрались в зале на первом этаже особняка в точном соответствии с приглашениями. И никаких посторонних, разве что Тереза Дорчи привела с собой какого-то мальчугана, но едва ли подросток мог быть опасен. Пока все сидели за столом, а потом говорили речи, я не отходил от Кеннеди, в сотый раз поражаясь не желавшей засыпать паранойе. Впору поверить в байки, будто б солдаты никогда не демобилизуются, и война по-прежнему идет – в моих мозгах. Терренс Бьюи нервничал, будто девица на первом школьном балу, но Руперт Мэйсон хранил непоколебимое спокойствие, сам же Кеннеди радовался жизни – как всегда. И мне хотелось, чтобы он радовался ей до конца отпущенного ему срока. Вот только паранойю здорово перешибало само присутствие Тимоти Кэллахана. Он поглядывал на меня со своего места – рядом с Мэйсоном, которому все время подсовывал бумажки, – поглядывал остро и тревожно. Когда речи кончились и начались тосты, заиграли нанятые музыканты, а потом Кеннеди решил посудачить с Терезой, Рупертом, помощником мэра и сенатором от либералов наедине, я оставил своего подопечного. Что толкнуло меня к Тимоти? Какая разница? У меня внутри будто бы что-то рвалось, и от этого было больно, а рядом с ним боль отступала. Я подошел к нему и тут же уловил ответное движение навстречу. Господи, вот же дерьмо невыносимое... меня и тянуло к нему, и отталкивало – и все разом. Рехнуться можно.

– Расскажешь мне об украинах, Тимми? – шепнул я ему на ухо, тут же ставшее одного цвета с шарфом Терезы Дорчи. Шарф был почти алым. – В кабинете Кеннеди?

Он мог отказаться, верно? Откажись, Тимми! Мне почти хотелось этого, хотя, наверное, если б он и впрямь послал меня, статистика алкоголизма города Олбани обогатилась бы еще одной циферкой. И не только статистика... Ненужная, отвратная, унизительная чешуя слезала с меня, точно с какой-нибудь змеи из передачи ВВС про чудеса природы. Я отдирал корку прямо вживую, с кровью. И знал: она не прирастет назад. Точнее, придется пристегнуть ее кое-как обратно, куда я денусь, если... если он откажется? Но Тимоти кивнул. Серьезно. Молча. И губы его были белыми. Мы вошли в темный кабинет. Музыканты утомились играть и включили фонограмму, женский голос запел о разлуке. Кто это, Уитни Хьюстон? Дверь за нашими спинами захлопнулась, и я моргнул. В кабинете было полутемно, чуть моргали датчики сигнализации, а внутри у меня царила полная темнота. Я точно слепой зашарил перед собой руками, дожидаясь, пока зрение привыкнет к слабому мерцанию, и, лишь уцепившись за жесткий рукав, немного пришел в себя. Сюда никто не войдет.

– Тимми. – Он молчал. Только дышал тяжело. Я все понял: он хотел услышать правду, услышать, чего мне надо. После разговоров о гомофобии это было справедливо и правильно. Он не торопил меня и не подталкивал. Но и не останавливал.

– Я не гомофоб! И не презираю ни тебя, ни тех девчонок!.. – ужасно здорово. Просто зашибись как. Тихий смешок. Тимоти Кэллахан смеялся с вызовом.

Что ему сказать? Черт знает, через что ему пришлось пройти, чтобы обрести такую уверенность. Только у меня был свой кошмар, и я никого не хотел пускать в него – и уж тем более Тимоти. С ним нужно делить радость. Он создан для радости, для яркого света, вот такой, как сейчас – прямая спина, плечи напряжены и судорожно ходит туда-сюда кадык на горле. И близко-близко его теплые глаза. Он не потерпит лжи, темноты, скрытности, а смогу ли я жить на ярком свету? Если он захочет жить вместе – смогу!

– Больше нет, – я поцеловал его. Вот так просто, взял и поцеловал. А он не отстранился. Женский, низкий голос звенел совсем рядом. Точно, Уитни... «Поговори со мной обо всем. О ненависти и о любви. И о разлуке...» Немного влажные губы, дыхание сбито, и вот его руки на моей спине. Тим опустил голову мне на плечо, и я вдруг понял... и положил ему ладони на плечи. Немного сжал ткань пиджака. Я еще успею, мы успеем сдернуть с себя всякие покровы, а пока будем просто танцевать. Она ведь для этого поет, так же? Чтобы люди танцевали – и плевать, что так не положено. Что так делают только гребаные педики, за что общество их и наказывает. Ну и пусть катится подальше, это самое гребаное общество, если думает, что я упущу шанс впервые потанцевать с тем, с кем мне действительно хочется. Тимми осторожно дышал мне в шею, а я вовсе боялся дышать. Отстраниться сейчас было б невозможным. Миссия невыполнима, бывший сержант Стрейчи, вот так. Я тихонько дотронулся до коротких прядей на его затылке, притянул к себе еще ближе и коснулся губами испарины на виске. Я смогу выйти на свет? Скажи мне, Тимми!

– Я же... не коммунист и не «левый» и не могу... Дон, а ну-ка!..

Он потянул с меня пиджак. Паническая мысль сверлила мозг: дверь! Дверь, вот же дерьмо поганое... но я не боюсь. С ним – не боюсь. Пусть войдут. Тогда и узнаю все и сразу, границы своей храбрости... Виски ломило, все тело болело, а на коже появились пупырышки. Тимми бросил оба наших пиджака в кресло – и как разглядел в темноте? – и потянулся к пуговицам сорочки. Расстегнул, срываясь и путаясь, потом взялся за свои. И вот он вновь прижимается ко мне – голый по пояс, а я проклинаю себя за то, что мне не хватает смелости стащить майку. Тим тянет жалобно:

– Мы же танцуем, да? Какая песня... я люблю ее.

Мы танцуем, верно. Соленая влага на его коже – сразу под подбородком. Каждая клетка тела дрожит под руками. Я ласкал его так, будто в первый раз дотронулся до мужчины. То есть был неловок и тороплив. Слишком тороплив. И прижал ладонь к его голой груди, да, точно угадал, белья он не носит... сердце у него колотилось так сильно, так страшно. Сейчас я встану перед ним на колени и возьму в рот. Только вот вначале расстегну эту чертову ширинку на его брюках. Я хочу знать его всего, знать, каков он на вкус – везде. Но он остановил мои пальцы.

У него даже зубы лязгают, так хочет! И стоит у него отчаянно, сильнее, наверное, только у меня самого.

– Дон... – захлебнулся, будто глотнул чего-то крепкого. И рывком прижал мою руку к паху. И сам прижался – всем телом, голодным, как и мое.

– Мы танцуем, – чертов ирландец! А ведь он же прав. Не успеваю додумать, в чем именно он прав, а мы продолжаем кружиться, топтаться на месте, и член вот-вот попросту лопнет. Прохладные губы возле сердца – его губы, и жар внизу живота горячими резкими спазмами. Поднимаю трясущиеся руки и снимаю с него очки. Хватает сил осторожно положить поверх сброшенной одежды. Шепчу:

– Закрой глаза, Тимми. – Он моргает растерянно, непонимающе. У него такой взгляд, как бывает у тонущих. А я целую его коротко в глаза, а потом со стоном – в губы. И все-таки расстегиваю ширинку, и он просто за секунду начинает дрожать весь – с головы до ног. Крепкая тяжесть в моей ладони, крупная головка, невыносимо влажная... вот бы языком, но он не даст... и так позволил только потому, что не ожидал и повело... Я ласкаю его одной рукой, продолжая сжимать губы – соленые, послушные, – а другой, немыслимо извернувшись, расстегиваю штаны на себе, и он подчиняется. Ловит ритм своей ладонью – так быстро обхватившей меня! – быстро и ласково. Странная это ласка, жадная, властная, но такая... Быстро-быстро бьется пульс, наш общий – в наших ладонях, и горячее, пряное толкается в руку, скользкую от семени... Тим! Вот он – свет. Яркий свет дня, а не ночи позора. Кончив, висну на нем, а он гладит меня по волосам. И тычется в шею, шепчет что-то.

Откашлялся. Подцепил свои очки, водрузил на нос, поправил знакомым жестом, который я видел во сне – видел, и сам себе врал. Я не хочу никаких девушек, хочу только его. Тимоти Кэллахана.

Что он хочет сказать? Тимоти подносит ладонь к моей щеке, дотрагивается кончиками пальцев до ресниц, а они – мокрые. Вот это да...

– Знали, зачем все это нужно, – выговорил, наконец. Привести бы себя в порядок, не то сейчас притащится Мэйсон, ведь музыка давно перестала играть, и Уитни больше не поет. Тимоти хочет от меня осмысленного решения, а не просто буйства гормонов. Хочет, чтобы я прямо сейчас сказал, готов ли навсегда сбросить маскировку.

– Я уже знаю, – и выпаливаю торопливо: – если у тебя нет никаких планов, может быть, ты согласишься снимать квартиру... рядом? Ну, потом, когда уволишься? Или даже...

– Дон, а ты точно решил? Я... понимаешь, как только увидел тебя, мне показалось... не будешь смеяться? Ну, хотя б сделай вид, что не понял...

Короткий, так хорошо знакомый мне звук оборвал его. Выстрел. Стреляли из сада.

Если параноидальные подозрения оправдались, значит, я не спятил. Хоть что-то хорошее. Но я не был рад этой удаче, когда, распихивая гостей, влетел в зал приемов. Кеннеди был жив, пока жив... и стоял прямо напротив низкого разбитого окна. Плюнув на прочие соображения, я попросту сбил его на пол и растянулся на тощем, жилистом теле. И тут над ухом раздался еще один оглушительный хлопок, Тереза Дорчи странно дернулась. Зачем она надела этот алый шарф? – вот зачем... алый притягивает кровь. В ушах у меня шумело, но я четко считал секунды. Либо убийца выстрелит сейчас, либо удерет.

– Всем лежать! – я опоздал с предупреждением. Ранен официант – скорее всего, еще первым выстрелом, и Тереза сползла в своем кресле. Жива? Оглушительный визг какой-то дамы, и я решился. Гости не восприняли команду всерьез, если убийца начнет палить дальше, то зацепит, как минимум, еще четверых.

– Мистер Кеннеди, не вставайте, – писатель кашлял на полу. Надеюсь, я не убил его своим броском. – Вы меня поняли?

– Я не оглох, сынок. Иди, – когда-то я умел проделывать и не такие трюки, поэтому выбить раму с остатками стекла и выпрыгнуть в сад было секундным делом. В лицо ударил запах дождя, сырость осенней ночи... Только б Тимоти не потащился за мной. Не позволю себе думать, что, не начни мы улаживать свою личную жизнь, ничего б ни случилось. Нет, все равно случилось бы, потому что кто-то хотел смерти Кеннеди и рано или поздно дождался б удобного шанса. Я и так слишком много времени потратил на бессмысленные сожаления... Убийца больше не стрелял, наверное, отвлекся от мишени и теперь выслеживал меня в саду, но я, разумеется, не собирался торчать напротив освещенных окон. Поиграем в прятки, приятель? Но убийца оказался никудышным игроком. Я выследил его минуты через три – мужчина некрупного сложения странными рывками передвигался между деревьев, точно ему трудно идти. Я поднял пистолет:

– Брось оружие. Руки за голову. За голову, я сказал!

Он замер, не двигаясь, и я решил подкрепить впечатление.

– Приятель, считаю до трех. Брось пистолет или я пристрелю тебя на месте, мне отсюда все отлично видно. – Человек рванулся вперед и почти тут же упал, а я прыгнул следом. Что-то тут не так! Слишком медленно двигается убийца, слишком... Я догнал его за дюжину прыжков и ткнул дулом в курчавый затылок. Седину в волосах любителя яиц было видно даже в неверном свете ночи.

– Джарвис, вы придурок, – меня душила злость. Конечно, оружия у старика не оказалось. Я, конечно, все тут обыщу, но сомневаюсь, что это даст результат. Питер Джарвис не был убийцей, ибо стрелял не он. Я понял это даже прежде, чем старик завопил:

Мне хотелось треснуть его рукоятью по затылку и обыскать сад. Только это бессмысленно, настоящий преступник давно дал деру, если у него есть хоть капля мозгов. К тому же к нам с Джарвисом уже бежали люди. Первыми были помощник мэра и Тимоти, а следом несся Мэйсон. Какая прыть для столь преклонного возраста.

– Это что – полоумный Джарвис?! Вы во всем виноваты, Стрейчи! Нужно было вызвать полицию еще тогда, на вокзале! – образчик добродетелей ткнул меня в плечо. – Он всегда ненавидел Уильяма, а теперь стал убийцей...

– Тереза Дорчи умерла, – тихо вставил Тимоти. Галстука на Кэллахане не оказалось, впрочем, на мне самом не было ни галстука, ни пиджака, только распахнутая на груди рубаха. В каком-то смысле я действительно во всем виноват. Завожу интрижки на работе, а потом гибнут люди. Проглотить комок в горле было тяжело, помогала только холодная рукоять пистолета в ладони. Тимми – не интрижка. И Кайл интрижкой не был, никогда не был, все лишь в моей голове... потому что я сам – гребаный идиот, не умеющий строить собственную жизнь без потерь.

Копы обыскали сад, и в тридцати метрах от окна нашли семизарядный «Кольт» семидесятых годов. Оружие отнюдь не киллера, так – любителя древностей. Труп Терезы увезли, медики забрали раненого в плечо официанта, а копы допросили всех по очереди. Где вы были, мистер Стрейчи, когда услышали выстрел? Обсуждали политику России в кабинете мистера Кеннеди в обществе мистера Кэллахана? Я отчего-то не мог смотреть Тимоти в лицо. Хотелось побыстрее покончить со всем и уйти из этого дома. Писатель сидел на диване, уронив руки между колен, а Терренс и Мэйсон вились над ним, будто осы в жаркий полдень над миской с кленовым сиропом. Убийца арестован, через тридцать шесть часов Питеру Джарвису предъявят обвинение в преступлении, которого он не совершал, только вот старикашке ничего не доказать... Он публично оскорблял Кеннеди, угрожал ему, был пойман на месте преступления, даже оружие нашли...

– Почему вы так одеты, мистер Стрейчи? – пожилой полицейский с квадратным лицом профессионально-цепко разглядывал меня. – Точнее сказать, раздеты, а?

– Потому что мне было жарко, и я снял пиджак и галстук. Мистер Кеннеди отпустил меня отдохнуть, – как хорошо, что допрос свидетелей ведется с глазу на глаз. Меня б вывернуло наизнанку, если б Тимоти слышал мое трусливое вранье, и все равно было стыдно. Стыдно, стыдно... перед всеми сразу, и больше всего – перед Терезой Дорчи.

Потом копы ушли, забрав Джарвиса с собой. Старый завистник хорохорился, но руки и подбородок у него тряслись. Мэйсон и Бьюи продолжали жужжать над писателем, а я, понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет, встал и громко сказал:

Кеннеди посмотрел на меня. По морщинистым щекам текли слезы. Старик казался мне крепче, но потрясения этой ночи его все же доконали.

– Стрейчи, вы уволены, – ожидаемо бросил Мэйсон. – Не знаю, что вы делали во время покушения, да и знать не хочу, но ваши рекомендации полная чушь. Вы не справились с работой. Наш договор расторгнут.

Я кивнул. Мэйсон был прав. Усталость давила, как камень, лучше просто уйти. Я ведь уже прятался вот так ото всех, когда меня выкинули из армии и Кайл...

– Отлично, мистер Мэйсон, – Тимоти встал рядом со мной. Голос его звенел, на скулах ходили желваки. Всю мягкость любителя литературы и сынка конгрессмена точно ветром сдуло. Католический фанатизм. Против черта не попрешь[2], Тим. – Думаю, вам стоит рассчитать и меня заодно.

Я выругался – про себя, конечно. На что упрямый ирландец собирается жить, пока не заработает тот грант, что выбила его любимая Барбара Уинтер? Мэйсон вновь пялился на Кэллахана, точно на заговоривший холодильник, а Тимми добавил – с мстительной убежденностью, как мне показалось:

– К тому же я посоветую Дональду обратиться к юристам. Он не раз предупреждал, что первый этаж может быть опасен, что из сада легко напасть, а вы не слушали. Только твердили, что никакой опасности нет, и посмотрите...

– Хватит, Тимоти! – Руперт почти рычал. – Опасности нет, убийца пойман...

– И поймал убийцу Дональд. За это вы его и увольняете? – Тим нехорошо сощурился, секунду глядел на Руперта, точно сквозь прицел, а потом повернулся ко мне: – Пойдем. Нужно собрать вещи.

Прежде чем уйти, я еще раз посмотрел на Кеннеди, по-прежнему ничего не соображавшего от горя, и повторил:

Руперт рассчитал нас в рекордные сроки, подняв для этого своего бухгалтера, спавшего мирным сном на другом конце Олбани. Мы с Тимоти сидели в машине, и старенький «мицубиси» все так же не мог вместить все, что бродило во мне. Тим не отрываясь смотрел на руль, на свои сжатые вокруг пластикового обруча руки, и губы его странно подергивались. Прежде, чем я сообразил, в чем дело, он ткнулся лицом в рукав своего пальто.

– Вот так убить женщину... ни за что. Зачем она только надела этот шарф?! Там было белое такое, мерзкое, Дон... ужасно... Дон, как только Бог такое допускает?

Ну да, кишки наружу – не самое приятное зрелище для непривычного человека. По правде говоря, к этому никогда не привыкнешь. И не к «белому и мерзкому», а к тому, что раз – и человека нет! Жил, дышал, любил, а потом кто-то спускает курок. Тимоти делал все, как полагается, выдержал бой с лжецом Мэйсоном, а теперь его прорвало. Я просто притянул его к себе и поцеловал в волосы. Мы даже в таких мелочах думаем одинаково, надо же. Тимоти тоже запал в память этот странный шарф... что в нем странного?

Он чуть сдвинулся у меня в руках – просто прижался еще теснее – и твердо ответил:

– Верю. И всегда верил. Если мне не стать священником из-за связи с мужчиной, это еще не значит, что я обязан отказаться от своих убеждений.

Мне даже самому себе не хотелось признаваться, что поступок Тимоти – такой глупый, неправильный и такой важный для меня – точно убрал из души всю серую хмарь и, кажется, навсегда избавил бывшего офицера Стрейчи от лохмотьев змеиной маскировки.

– А как бог смотрит на связь с мужчинами? – я улыбался и гладил его короткие вихры. А он все же поднял лицо, поправил очки и принял тот чопорный вид, который раздражал меня во всех жителях Олбани, за исключением одного упрямого ирландца. И прямо сейчас мне хотелось поцеловать этого самого ирландца, что я и сделал – впадинка под ухом была словно создана для того, чтобы провести по ней губами.

И он принялся излагать. Богу всего лишь нужно, чтобы люди любили друг друга, Он не смотрит на их пол, ибо видит душу. Да-да, Тимми... я послушно кивал, всматриваясь в его черты. Обманчиво мягкие, истинно стойкие. А потом прервал его на полуслове, сжав лицо в ладонях:

– Ты мне ответить не даешь! – он отстранился и засмеялся наконец. – Конечно, хочу. Нам есть что отметить, верно, Дон?

– Есть, – я опять кивнул, положил ладонь ему на горло, потом забрался под рубашку. Погладил медленно, чувствуя его слабый захват на запястье – он не хотел, чтобы ласка прекращалась. – Мы будем вместе? Хотя бы до тех пор, пока твоя Барбара не захомутает тебя в рабство...

– И ничего смешного не вижу! – Тимоти потерся носом о мою скулу, а я уловил момент, и мы прижались друг к другу лбами. У него был очень горячий лоб, да и нос тоже... во всяком случае, мой нос тут же защипало. И глаза. Я мотнул головой. Вот ведь нервы разыгрались...

– Я раб Барбары только днем – теперь же у меня нет другой работы, – он говорил очень тихо, зато его тело кричало громко, – а вечерами...

Может быть, великий грех заниматься такими делами сразу после убийства, но мой правоверный католик так не считал, ну а я так вовсе неверующий, мне легче.

Мы никак не могли решить, кто пойдет снимать жилье, а кто – по магазинам. Тимоти был уверен, что договариваться в мотеле на три месяца вперед – мука смертная, и рвался меня от нее избавить, а мне не хотелось, чтобы он мучился. Потому вначале мы сняли комнаты с ванной и кухней в мотеле «Счастливый Олбани» и, бросив вещи там, отправились на поиски мартини. Конечно, можно было посидеть где-то, выпить под музыку, но я смотрел в темные из-за расширенных зрачков глаза Тимми и понимал, что сам выгляжу точно так же. Как человек, умирающий от желания остаться наедине с... с кем-то невероятно близким.

Заодно мы запаслись тайской едой, а потом Тим битый час выбирал у стойки музыку. Нам обоим нравились африканские блюзы, но так копаться было уже чересчур, и я оттащил его от стойки звукозаписи, пообещав, что сам для него спою. Хуже Уитни, конечно, но если замотаться в простыню, оставив некоторые места открытыми, вполне сойдет... это я сказал про себя, а картинка встала перед мысленным взором, и пришлось отстать от Тимми, который рвался в толпу. Отстать, чтобы эта самая толпа не заметила «домика» на моих штанах и пылающего лица. Мы выбрались из супермаркета, нагруженные пакетами похлеще домохозяек, сгрузили покупки в машину, и тут Тимоти поймал меня за руку.

– Забыли в аптеку зайти, – он моргнул почти виновато и захлопнул дверцу. – Ты вернешься или я?

– Вместе, – не знаю, мог ли Тимми представить, как мне неловко? Именно поэтому я решил, что мы пойдем вдвоем. Молодая провизор обслуживала быстро, но впереди и позади нас стояли два пожилых господина с длиннющими списками в руках – видно, жены послали их запастись лекарствами для всего семейства, а за господином номер два притулились две смешливые студентки. Первый купил все необходимое и отошел от прилавка, но аптеку покидать не собирался, и тогда я... Не нарочно, правда, просто так вышло.

– Презервативы «Алекс», – черт дергал меня за язык, будто хотел оторвать. Тишина повисла мгновенно и осязаемо плотно. Студентки перестали хихикать, они знали, кто покупает презервативы такой марки, – и вот ту смазку... да, в синей упаковке.

Я потребовал презервативы для анального секса и такую же смазку. В мотеле я собирался выбросить «резинку» куда подальше, и... что на меня нашло? Бравада, глупая бравада, и мне не хотелось, чтобы Тимоти это понял, поэтому я очень старался сохранять невозмутимый вид. Провизор замерла, наверное, минут на пять, а после, подав требуемое, очень медленно отсчитывала сдачу, а одна из студенток опять хихикнула. Оба пожилых господина недоуменно переглянулись, передний брезгливо сморщился... да-да, старый пень, а разглядывать в витрине искусственную вагину тебе не стыдно? И студентки не находят в этом ни странного, ни смешного. Подумаешь, старый павиан-натурал! Меня злило и заводило буквально все... какая глупость. Наверное, я отколол бы что-нибудь еще, но Тим стоял рядом. Потому я молча взял пакет и сдачу и ринулся к двери, да так, что едва не снес стойку с рекламой. Тимоти молча подхватил меня под руку. Бес все еще сидел во мне. Если б не успокаивающее поглаживание по запястью, может быть, я бы сделал это прямо в аптеке, а так – лишь выйдя на улицу. Остановил Тимоти, прижался к его губам и поцеловал – медленно, глубоко. Я хотел его, очень. И если парень в красной куртке на углу точно так же целует свою девушку, я могу тоже... И Тимми сегодня потерял работу, потому что поверил мне, а не Руперту Мэйсону.

– Дон, я есть хочу. Кажется, смогу проглотить кусок – ну, после того...

Я отпустил его, и мы пошли к машине. Да, то, что мы оба сегодня видели, не способствует аппетиту. Просто сейчас у меня было ощущение мальчишки на каникулах, но я знал, что беззаботность вскоре пройдет, и я буду думать о случившемся в особняке Общества: Терезе Дорчи, мистере Кеннеди и невиновном идиоте Джарвисе, что сейчас сидит в тюрьме. Что изменится от моих раздумий? Я не коп, не мне вести расследование, и, если не найду работу в течение недели, мне... нам не на что станет есть. Вот только сейчас подобные проблемы волновали меня, как хрен собачий.

– Дон, – Тимоти сел за руль, но почему-то не торопился включить зажигание, – ты выслушаешь меня, когда мы приедем?

В его голосе была неуверенность, и вот тут стыд за разыгранный в аптеке спектакль дошел до меня в полной мере. Я торопливо ответил:

– Тим, если ты не захочешь, между нами ничего не будет. Я просто хочу быть с тобой и все, – он замотал головой, потом ткнулся макушкой мне в плечо, не выпуская руля. И включил двигатель.

Он сунул в плеер купленный диск, и всю дорогу мы оба тихонько напевали, а хмурое осеннее утро глядело на нас в запотевшие окна.

В своих комнатах мы задернули шторы и сели на низкий диванчик в небольшой кухне. Оказалось, что есть нам не хочется – ни мне, ни ему, и все-таки еще до третьего бокала мы расправились с тайскими закусками, оставив основные блюда на вечер. Было полутемно, очень уютно, а когда Тимми снял с себя «униформу» и накинул тот самый джемпер – так и вовсе. Он медлил с разговором, просто пил и молчал, глядя на мои руки, и я молчал тоже. Не будь у него такого серьезного лица, я бы сейчас наделал очередных глупостей. Посадил бы его к себе на колени и целовал подставленную шею. Уселся бы перед ним на пол и, стащив с него обувь и брюки, гладил его колени и ступни... Но он молчал, только пил. Оливка прыгала в его бокале как заведенная. Наконец я не выдержал и перехватил его руку, заставив поставить мартини.

– Дональд, я католик, – это вышло уморительно, но я не засмеялся. Просто поддакнул шепотом:

– Не хожу. Только вот что, Дональд... для меня все будет серьезно – или не будет никак, – да он же боялся! Нервно сжал руки, снял и вновь надел очки и замер. Чего он боится? – Если ты не можешь, как я сказал, лучше сразу уйди. Сейчас.

Ну вот же!.. Можно было наговорить тысячи слов, и много разной чепухи, и правды, но я просто потянулся к нему и провел пальцем по сухим губам:

– Я не уйду. Все будет серьезно, так, как ты хочешь...

– Нет! – он прервал меня решительным жестом. – Не так, как я хочу, а только, если тебе в самом деле нужно. Я знаю, это звучит глупо, мы же едва знакомы... но мне кажется, будто я знаю тебя сто лет и сто лет ты мне нужен. С первой встречи.

– И ты – мне. Так что я никуда не уйду, – я все-таки обнял его, устроив его голову у себя на плече, и принялся теребить пуговицы на старом домашнем джемпере. Ничего сексуальней этой одежды я в жизни не видел. Тимоти заговорил быстро, захлебываясь:

– Это требование кажется всем нелепым... ну, не всем, конечно... Меня уже один раз бросили из-за этого... только я до сих пор не знаю, кто кого бросил, потому что мне было противно – потом. Противно касаться его, и когда он меня касался.

В его словах была сила, горькая сила знания. И прежде всего – знания самого себя, чем я похвастаться не мог.

– Он изменял тебе? – зачем я спрашиваю? Тимми наверняка больно. Но он сам заговорил об этом – значит, мучает, нужно выплеснуть из себя.

– Да, – низко склоненная голова, синяки под глазами – он даже не казался мне красивым. Красивый – слабое слово, неправильное. Тимми был для меня единственным. – И говорил, что я могу делать то же самое. А я вот такой... старомодный, да?

– Ради него я ушел из семинарии. Там говорили, что я могу остаться, если замять скандал, если мы не будем встречаться. Но я так не могу... либо все, либо ничего.

Наверное, мне нужно было поклясться или нечто в этом духе. Или рассказать о себе, платя доверием за доверие. Но клятвы на словах мне казались недостаточной гарантией, а говорить о Кайле я не мог ни с кем – не знал, что будет со мной после этого. Может быть, рехнусь или запью. Потому я просто погладил висок Тимми кончиками пальцев и шепнул ему на ухо:

– Все понятно. Если ты католик, стану неофитом. Только не заставляй меня по утрам ходить к мессе.

Он улыбнулся уже светлее. Кажется, боялся, что я действительно встану и уйду. Но как можно было уйти от него?

Я встал на колени на диване – так, чтобы его бедра оказались между моих, – заставил его приподняться, чтобы стащить с него джемпер с рубашкой. Стянул собственную майку, расстегнул ремень брюк:

– Знаешь что, Тимоти Кэллахан? Сегодня мы будем молчать до тех пор, пока не узнаем...

Неизвестно, что я хотел сказать – пока не узнаем друг друга до конца? – но он прервал меня. Резко подался навстречу, вновь прижимаясь голой грудью, и больше я говорить не мог. Нельзя слишком долго сжимать пружину – распрямляясь, она сметает разум, но это я понял гораздо позже. А пока просто набросился на него, и у самого губы заболели от поцелуев. Я видел его распахнутые глаза – блестящие, счастливые – и вновь опускал голову, чтобы знать, каков он на вкус – везде, где только дотянусь. Вздрагивающие плечи... открытое горло, где часто бился пульс, комочки сосков... один я сжал зубами – о, легко, но Тимми вскрикнул и подался навстречу укусам. Живот, где на коже остались следы моих пальцев... Прежде чем я попытался снять с него брюки, он заснул руки под ремень моих, сдернул вниз вместе с бельем. Обхватил ладонями задницу и застонал протяжно, глухо, а я нарочно развел ноги шире. Жар шел от его ладоней, жар и бесконечная близость.

– Дон... Донни, – от одного звука собственного имени, произнесенного таким голосом, я едва не кончил, а ведь он ласкал меня – все требовательней, – пойдем в спальню?

Я не ответил, только лишь хмыкнул распухшими губами. Хотелось вначале распробовать, ну, хоть немного, и страшно было оторваться – вдруг решимость полетит к чертям? Сполз с него, потом заставил раздвинуть ноги и раздел полностью. Тимоти был весь красный, даже шея краской залилась, даже плечи, а я все смотрел на его член, от возбуждения прижатый к животу. А потом обхватил пальцами у основания и взял в рот. Поласкал языком головку и больше сдерживаться не мог. На вкус – будто все самое вкусное, что пробовал в жизни... горечь и сладость. Горячо, и почти в рот не помещается, и челюсть ноет, и пульсирует под губами... Тимоти попытался меня отстранить, вскинулся на диване, но я не отступил, и тогда он обхватил мою голову ладонями. Я погладил его мошонку, и тугая струя ударила в небо. Черт, ну почему он не мог кончать вечность? Вот так дрожать и тихо постанывать, а потом целовать мое лицо – исступленно, радостно.

Мы не скоро поднялись с диванчика. Тимоти полулежал на мне, и мягкие волосы щекотали голую кожу. А потом он отдышался и поднял меня – все так же молча, только в глазах был вопрос. Встав посреди кухни, в чем мать родила, мы взяли бокалы с мартини и обнялись – крепко-крепко. Тим притиснул свой пах к моему. У меня стояло так, что ирландец довольно рассмеялся. Сжал мой член рукой, осторожно обвел пальцем впадинку на коже. Я едва не выронил бокал, тогда он все же заговорил, через каждое слово целуя меня куда придется – и чаще всего попадая в губы.

– Дон, ты мне позволишь? У нас полно времени... некуда бежать, – ну да, должно быть, я ему показался торопливым, как школьник – уже второй раз. Что поделать, с Кайлом мы встречались под вечным страхом быть обнаруженными, потому трахались чуть ли не с секундомером в руках. – Позволишь? И кстати... вот уж не думал, что у частных детективов такие потрясающие задницы!

– Тебе правда нравится моя задница? – Он уже подкрепил свой комплимент делом – едва глотнув мартини, провел ладонью по ложбинке между ягодицами, заставив меня прижаться к нему. Мне всегда нравились такие ласки, но так, как Тимми это делал... вот нашел сжатые мышцы и медленно-медленно обвел пальцем кругом. Ч-черт! Будто что-то лопнуло в моей голове, и жаркий разряд сотряс бедра. – Если да – она твоя...

Я еще не понял, что сказал, а он заглянул мне в глаза. И переспросил со своей привычной серьезностью:

– Не тяни только, ладно? – Если будет тянуть, я испугаюсь, но не траха в задницу, нет! Все гораздо хуже.

В спальне он усадил меня на покрывало с какими-то цветами коричневого цвета. Номер мотеля, стандартная мебель, все обыденно и нормально. А моя жизнь летела на всех парах в неизвестность. Тимми стоял передо мной, гладил по плечам, что-то говорил... Сейчас он меня возьмет, и я буду полностью его, а он – моим? И дурацкая тоска, идиотское пьянство не вернутся? И страх пройдет, навсегда? И будет светло? Мы будем вместе? Как это – полностью быть чьим-то, довериться до такой степени?.. Я не знал и боялся. Безумно. И Тимоти это понимал. Он ласкал меня очень медленно – думал, наверное, что я никогда такого не делал, но это было не так. Просто никогда еще со мной не происходило ничего острее и важнее. Пальцы Тимми уже были внутри меня, а я все еще боялся, а он чувствовал и не забывал про смазку, пока я буквально не прикрикнул на него. От напряжения зубы у меня выбивали дробь, а ниже пояса все онемело, и только его прикосновения отдавались во всем теле тянущим наслаждением. Я согнул ноги в коленях, уперся пятками в край дивана, борясь с искушением зажать край тряпки зубами... Тим вдруг сел рядом и с силой заставил перевернуться на бок. Я слышал, как он зачерпнул еще смазки, почувствовал, как влажные ладони огладили меня сзади, как он быстро коснулся губами моих лопаток и в последний раз сжал мне задницу.

Это было... ну, я просто перестал соображать. Уже потом думал: наверное, принялся стонать и подмахивать сразу же... как только он заполнил меня собой. Головка растянула меня – а у Тимми она крупная... и вот уже вошла полностью... сам я не сообразил бы, как сделать удобней, и он нажал мне на поясницу, заставляя прижаться к нему ягодицами. Как-то дотянулся до моей спины, шепча что-то... тычась губами, как слепой. Скользящее движение, и он – во мне, совсем, полностью. И все продолжает гладить, а я дергаюсь к нему, рвано, резко... больно...

Просто мне хотелось – до конца, до боли. Вот оно каково... когда он начал двигаться, я вовсе зашелся стонами и только и сумел упереться рукой в спинку кровати, чтобы глубже... вот так, и не удерживай, Тим! Он обхватил ладонью мой член, чуть приостановился, ловя ритм, но потом снесло и его. Он прижал меня к постели, заставив лечь на живот, приподнялся на руках, и мне тоже пришлось приподняться. После плечи болели сильно, а на талии остались синяки от его пальцев, и Тимми их покаянно зацеловывал. Но вначале он мне их наставил, приподнимаясь, входя на полную длину. Вот только мне ни разу не стало больно, будто тело сделалось частью его собственного. Бесконечное счастье отдачи, и шум в ушах, и спазмы в низу живота... я кончил первым – просто уже не мог терпеть и лежал под ним распластанный, счастливый, пока Тимми не выплеснулся в меня. Он тоже вскрикнул, да... и я слышал этот крик много ночей и дней после, потому что звук отпечатался у меня в мозгу. Навсегда.

Мы целовались – оба мокрые, как мыши. Тимми снял очки, пока мы занимались любовью, и теперь я наслаждался строгой отточенностью мягких черт. Как такое может совпадать? Не знаю. Кажется, я любил его, а он – меня. И это было главным.

Мы спали потом весь день, а вечером ужинали перед телевизором, Тимми – в халате, а я так и вовсе в трусах. Лениво ласкали друг друга, ровно до тех пор, пока не начались новости. Смешно, как повседневные привычки влияют на мораль человека! До знакомых позывных я почти не вспоминал про убийство, просто мысли запрятались в дальний уголок сознания, но, увидев, как из кирпично-красного особняка вывозят тело Терезы и нас с Тимми перед объективами камер, я чертыхнулся вслух.

– Если б можно было достать данные баллистической экспертизы, – пояснил я, когда Тим приподнял голову с моих колен, – может, Джарвиса и отпустили бы. Стрелял-то не он...

Я в двух словах обрисовал Тимми свои подозрения. Джарвис отрицал, что найденное в саду оружие принадлежит ему, но не мог внятно пояснить, на кой черт вообще торчал под окнами Общества. Копы сверят отпечатки пальцев, проведут вскрытие и установят, из какого пистолета была убита Тереза и ранен официант. Если калибр совпадет, отсутствие отпечатков Питеру Джарвису не поможет, он мог, скажем, надеть перчатки... хоть их и не нашли нигде. При упоминании о вскрытии Тимоти содрогнулся.

– Самое поганое в этом деле, Тим, что настоящий убийца на свободе. И, если не раздумал, через пару дней повторит попытку...

– Но отчего ты не хочешь поверить в виновность Джарвиса? Зависть – страшное чувство!

Я слушал и жалел, что мы не купили в аптеке чего-нибудь от простуды – Тимми был горячий, как печка. Должно быть, давно простыл, а сейчас полезла температура. Особенно горячо у него было между ног, туда я и сунул ладонь... Он сжал бедра, а я осторожно коснулся промежности. Ой, жарко...

– Тим, – я заставил его откинуться на диванные подушки, и он невольно приподнял бедра. Если я сейчас зацелую его всего – там, внизу? Но голос диктора продолжал повествовать о смерти матери четырнадцатилетнего подростка...

– Тимми, подождешь, пока я съезжу в полицию? – ближе к ночи копы, как правило, готовы сожрать непрошеных посетителей. Впрочем, они всегда на это готовы, но вечером больше шансов обсудить результаты экспертизы с кем-то из младших офицеров – с глазу на глаз. – Заодно куплю тебе антибиотик. У тебя нет аллергии?

– Зачем в полицию? – он пытался смотреть одновременно и на меня, и на свой пах. И краснел. Я принялся пояснять вновь – между поцелуями, понимая, что мне чертовски не хочется никуда от него уходить. И тут он перебил меня. Выдернул мою руку у себя из-под халата и сел. Ого! В его глазах был знакомый фанатичный блеск, и желваки опять заходили...

– Если ты веришь, что Джарвис невиновен, хотя я и не понимаю почему...

– Интуиция, – хмыкнул я. – Нас, частных детективов, иной раз посещает эдакое странное предвидение. Например, я не очень долго раздумывал, гей ли ты.

– Тоже мне, торжество дедукции, – засмеялся Тимоти. – И это после скандала, устроенного Мариной! Она же в тот вечер кричала, что презирает всех мужчин, а ко мне пришла, потому что я гей, а значит, не такой... мудак, как все прочие, и...

Я потянулся к кучке на полу, где лежали те мелочи, которые всегда боишься потерять, и не удержавшись, поцеловал его в живот. Мне хотелось раствориться в Тимоти Кэллахане, чтобы близость стала бесконечной... и это не имело прямого отношения к сексу. Тим что-то сделал со мной, сделал еще до того, как его член вошел в меня. Тимоти щелкал кнопками и гладил меня по волосам, потом уронил руку с телефоном на диван и шепнул:

– Я быстро с ней переговорю, а после... Дон, потрогай там еще, а?

Он наконец набрал номер. Для чего ему нужна Марина, да еще на ночь глядя? Любительница литературы долго не отвечала, и я сказал:

– Что-то не припомню, чтобы она называла тебя геем тогда, – и вновь просунул руку между его бедер, едва сдержав хулиганское желание потрогать пальцем горячее, тугое... все ж лучше вначале сходить в аптеку, у Тима явно жар.

– Называла, да еще как. Мне казалось, ты после этого со мной больше не заговоришь, потому я так и дерзил тогда.

Он, держа трубку у уха, смешно шмыгнул носом. И ответил серьезно. Со смертельной серьезностью:

– Очень. Места себе не находил... Марина? Это Тимоти.

Он говорил со скандалисткой, а я боролся с искушением перетрогать губами каждый палец на его ногах. Подумать только, а я-то изводился, как дурак, и Тимоти изводил своей «гомофобией», а все так просто. Нет, не просто. Ничего не изменилось в гребаном обществе, и по-прежнему я храню в коробке то немногое, что мне осталось от Кайла. Когда-то один взгляд на эти снимки сносил мне крышу чуть не до запоя – только вот Тимми сделал так, что нечто изменилось во мне.

Оказалось, у юной лесбиянки есть сестра, и это обстоятельство обернулось удачей для не столь юного детектива-гея. Сестра Марины работала техником в управлении судмедэкспертизы, и следующие три-четыре часа мы потратили на то, чтобы она благополучно свела нас с хмурым неразговорчивым парнем по имени Рос – тоже техником. Рос, в свою очередь, познакомил меня с сержантом Фортескью, который пошел на должностное преступление. Описания коррупционных схем всегда так сложны, улыбался Тимоти. Он, несмотря на все уговоры, поехал со мной, хотя считал, что писательская зависть – вполне правдоподобный мотив для убийства. Ну пойми ты, убеждал я Тима, никто не станет швыряться яйцами при куче свидетелей, чтобы потом убить. Это значит повесить на себя красный фонарь или возопить во все горло о враждебных намерениях. Едва ль Джарвис рвался провести остаток дней за решеткой. Ближе к утру я имел на руках копию отчета о вскрытии тела Терезы Дорчи, а также данные баллистической экспертизы, и начал думать, что «голубое» сообщество города Олбани не такая уж бесполезная штука. Вспомнить хотя бы, как Марина, одной рукой укачивая маленькую племянницу, а другой помешивая кашку на плите, орала сестре в трубку:

– Только не сдери с него слишком много, он приличный чувак!

Ох уж этот диалект восточного побережья... Вторая встреча с Мариной прошла совершенно иначе, чем первая. Анита жила теперь в специальном приюте, а на ее братьев завели дело о жестоком обращении, и это обстоятельство несколько смягчило отношение любительницы литературы к «мудакам». Напоследок, по-мужски тряхнув нам обоим руки, Марина сообщила: миссис Барбара хочет увидеть того чувака, что выручил Аниту. Марина говорила что-то еще, но Тимми уже подтолкнул меня к двери.

– А что, Барбара Уинтер замужем? – спросил я уже на крыльце, где, несмотря на поздний час, вовсю прыгали племянники Марины. Вот же бедолага мистер Уинтер! Мало того, что жена лесбиянка, так еще и активистка. Тим как-то невразумительно пожал плечами и завел мотор. Впрочем, результаты помощи «голубого» сообщества оказались неутешительными для Питера Джарвиса. Тереза действительно была убита из того самого семизарядного «кольта», который нашли в саду. Знакомый звоночек заливался внутри меня во всю мощь, разгадка была рядом, и потому, купив лекарства, я решил заехать еще в одно место. Тимоти прямо в машине запил таблетки минералкой, наотрез отказавшись ехать домой. Когда мы припарковались в двух кварталах от особняка Общества, я спросил его:

– Зачем тебе-то так мучиться? Лежал бы лучше...

Его ответ не удивил меня, скорее... расставил все по местам:

– Потому что так – правильно, Дон, – он поправил очки и заморгал. Видно, спать хотел отчаянно. – Если всем, кроме нас, наплевать на поиски настоящего убийцы, то мы должны. Верно ведь?

Горничная Грета не могла опоздать. Она и не опоздала. Я преградил ей путь примерно метров за двести от Общества, и она испуганно отшатнулась:

– О господи! – Грета боялась. Ее всего лишь заставили врать, но страх разоблачения играет с нами странные шутки.

– Грета, убита женщина, – я не давил на нее, просто хотелось, чтобы она поняла. – Такая же женщина, как вы. Она хотела жить, увидеть, как вырастет ее сын, как он поступит в колледж. Любила наряжаться, любила все яркое, красивое. Просто скажите мне, был ли взлом в особняке или Мэйсон заставил вас молчать о том, что никакие грабители к вам не проникали?

Грета открыла было рот, потом вновь закрыла. Мучительное раздумье – признак наличия совести:

– Уволить можно с работы, – так, вероятно, сказал бы Тимми. Он ждал меня в машине, мой чопорный, такой правильный ирландец, и говорить было легко. – А вот совесть расчетов не выдает, зато иногда платит страховки. Так вы молчали в угоду Руперту, Грета? Подумайте, вдруг вы покрываете... убийцу – настоящего, а не идиота Джарвиса. Тереза...

– Она надела этот шарф, – сумка женщины бухнулась на землю, рядом с лужей, и я быстро ее поднял. – Говорила же я: нельзя в такие годы романы крутить, не доведет до добра! Дональд, Терезу убил ее муж!

О, как полезны бывают детективные версии горничных! Мы разговаривали с полчаса, и за это время я узнал – совершенно между делом, ибо Грета успела забыть главный вопрос, – что Руперт Мэйсон действительно еще летом отослал ее на пару дней в отпуск, а когда она вернулась, заявил, будто в особняк кто-то влез. Но Грета была настоящим профи, потому и не поверила. Конечно, некоторые вещи валялись где попало, но взлом все равно показался ей нарочитым – «словно разыгрывают меня, понимаете, Дональд?» А еще я узнал о бурном романе, который на склоне лет завел писатель Уильям Кеннеди с женой видного деятеля города Олбани. Тереза намеревалась развестись в ближайшее время и специально наряжалась так, чтобы нравится поклоннику – мой бывший подопечный любил все яркое. Чертов комми. Горничная полагала, что муж Терезы нанял кого-то застрелить либо жену, либо ее любовника, либо обоих разом. Мелодрама, конечно, жанр увлекательный, но в итоге я едва отделался от последствий проснувшейся совести Греты. Самое важное – псевдопогром. И приказ Мэйсона не распускать язык при посторонних. В мозаике не хватало еще пары деталей, но в целом картина была ясна. И она мне очень не нравилась.

В мотеле «Счастливый Олбани» я заставил Тимми выпить горячего молока и уложил в постель. Он смеялся, говорил, что я настырней его матушки – вот бы хорошо нам познакомиться... – а потом заснул, положив руку под щеку. Конечно, я лег рядом с ним и сделал вид, что тоже собираюсь спать – лишившись работы, мы явно сменили ритм жизни. И все равно, спать днем – если рядом с Тимми – мне определенно нравилось. Только вот на сон не было времени. Часы жизни писателя тикали неумолимо. Я осторожно встал и, прежде чем выйти из комнаты на цыпочках, держа в руках охапку одежды, долго смотрел на Тима. Он рассердится, определенно рассердится, и мне заранее становилось не по себе. Я обещал ему, что все между нами будет серьезно, вот только в настоящее время «серьезно» означало, что работу свою я буду делать один. Тимми не умеет справляться с убийцами, а меня этому учили долгих четыре года в Академии, а после – под пулями в пустыне. «Серьезно» – это не подставлять любимого человека под огонь. Беречь его больше самого себя. Знать, что он в безопасности. Думать, как я: сделав, что положено, вернусь сюда – к нему. Он спал, забавно шевеля губами во сне. Вернусь и буду его целовать, и попрошу сделать еще раз свое чудо... показать, как он хочет меня, целиком и полностью, а я покажу ему. Ч-черт, как же я его хотел. И не только телом, хотя его голое плечо под покрывалом, теплое, уютное, мое... в него так хорошо ткнуться лицом... Тимоти Кэллахан похож на компас – всегда указывает верное направление. С ним я не собьюсь. Никогда.

Для таких как Руперт Мэйсон мотивом для убийства мог быть только материальный интерес. Я уже и раньше пытался сунуть нос в денежные дела главы Общества и знал, что их с Кеннеди многое связывало, но проверять все детально не оставалось времени. Мэйсон и его киллер убьют писателя в любой момент, и мне хотелось как минимум предупредить Кеннеди, а как максимум – заставить Руперта признаться. Потому я все еще обдумывал версии, пока пробирался в сад, а оттуда – в дом через небольшую дверцу возле хозяйственных построек. Безопасность особняка Общества оставляла желать лучшего, я говорил это еще в первый день своей службы здесь – если замки так легко вывернуть из косяка, то забота Руперта о друге не стоит ломаного гроша. Нужна была шумиха – частный охранник и прочее, а там трава не расти.

Я затаился в библиотеке, где ждал около часа. Наш преподаватель криминалистики в Академии наверняка не допустил бы меня к экзамену с такими дохлыми размышлениями о мотивации преступника... но и то сказать, мотивы арабских боевиков и террористов отличались от мотивов добропорядочных американцев. Последние гораздо труднее просчитать. Через час на лестнице послышались шаги – торопливые, неровные... Терренс Бьюи ушел. Мне это не нравилось. Теперь отсчет пошел на часы? Минуты? Может быть, секунды? Я стоял у выкрашенной белой краской двери и старался понять: сколько человек сейчас находится в особняке Общества? Сам писатель, Мэйсон и я? Или есть еще четвертый – киллер, что стрелял из сада? Я весь превратился в одно огромное ухо, но слышал лишь капанье воды в душевой по соседству и приглушенные голоса рядом, в спальне Кеннеди. Низкие ноты в голосе писателя и высокие, металлические – Мэйсона. Их двое, определенно двое. И вот распахнулась дверь. Не медля ни мига, я отпер свою и выскользнул в холл.

Они стояли на верхних ступенях: Уильям, постаревший, осунувшийся, и Руперт – будто овчарка в пылу погони. Меня они не видели, зато я видел их как на ладони.

– Оставь это, Руппи. Неужели не видишь – мне сейчас ни до чего? Дай хоть похоронить Терезу...

Все случилось мгновенно. Еще секунду назад они мирно разговаривали – куда там, лучшие друзья! – и вот Руперт оторвал руку от серого пиджака и вытянул вперед. Так просто? Столкнуть с лестницы?.. Но теперь я не опоздаю, просто не имею права опоздать. Мои пальцы вцепились в шерстяную блузу Кеннеди, рывок был так силен, что удивительно, как ткань не порвалась. Писатель лежал на ступенях, я – рядом с ним, а над нами стоял убийца.

– Стрейчи! – ну да, Руперт определенно удивился. И, конечно, не мог не добавить: – Я же вас уволил!

– Видите ли, мистер Мэйсон, – чертов комми оказался страшно тяжелым! – я немного недоволен расчетом... Мистер Кеннеди, вы сможете держаться самостоятельно?

Подняться писатель не мог, мешали испуг и ревматизм. Но старик был силен, и я услышал:

– Где ваш подручный, Мэйсон? – я встал и шагнул к Руперту. На моих глазах он столкнул писателя с лестницы – этого более чем достаточно для ареста.

– Здесь, – незнакомый голос и вполне знакомое ощущение – дуло уперлось в затылок, – подними руки, парень!

Я поднял. Убийца был высокого роста и одет в черную куртку – вот и все, что я успел заметить. Где же прятался киллер? Только в душевой, больше негде! Если он меня обыщет и вытащит пистолет, наши шансы биты... но старый коммунист уже пришел в себя и сдаваться не собирался.

– Руперт! Что ты задумал? Давай поговорим, – Кеннеди тяжело, медленно сел на ступеньках. Киллер за моей спиной был профи, а профи учат отзываться на каждое движение в поле зрения, и потому он слегка отвел руку... а я не стал ждать. Удар, толчок – и выстрел грохнул в воздух. Мы сцепились. Ох и жесткие же покрытия в этом самом Обществе любителей литературы! Наемник – черноволосый мужчина лет тридцати пяти – дрался отменно, и в конце концов мне пришлось треснуть его по голове рукоятью пистолета – больше ничего не оставалось. Я надеялся, что не нарушил ни один из законов штата Нью-Йорк.

– Руппи сбежал, – сообщил писатель, когда отплевываясь и вытирая кровь с разбитых губ и носа, я сел на полу. Выглядел Кеннеди очень скверно, как раз под стать бесчувственному киллеру и мне самому.

– Далеко не убежит, – я вытащил из кармана телефон и нажал на «вкл». Ловить Мэйсона – забота полиции. – Что вы с ним не поделили, мистер Кеннеди?

– Думаю, мои книги, сынок. В пятьдесят девятом я продал Руппи все права на издание моих рукописей. Продал за обед в «Двух Ди» – шикарный был клуб, вы, молодые, таких и не видали... У меня тогда не было ни цента, а Руперт уже зарабатывал на продаже машин, ну и я... кто мог знать? «Книга Куина» принесла в продаже миллион, а уж «Чертополох» обещал все два. Поверь, я бы не стал никогда... если б не Тереза и ее мальчик...

– Вы потребовали переоформления контракта?

– Да. Руперт кое-что отдавал мне, конечно, но этого было мало. Мы с Терезой собирались пожениться... если б я только знал! И словом бы не обмолвился, пусть бы подавился, сукин сын! – Кеннеди бессильно уронил руки на колени и отвернулся к перилам. Вот так. А я-то считал, что книги не имеют цены. Еще как имеют – ровно в человеческую жизнь. Мне удалось дозвониться до полицейских как раз в тот момент, когда наемник на полу начал приходить в себя. В полиции мне посоветовали привязать пойманного к чему-нибудь тяжелому и неподвижному, но я удовольствовался тем, что просто навел на него пушку. С гудящей от сотрясения головой убийца Терезы Дорчи не решился на активные действия.

Питера Джарвиса отпустили, еще когда мы с Кеннеди сидели в полиции. Яичный террорист и писатель обнялись на моих глазах, и оба расплакались. Оказалось, как я и предполагал, что в вечер пальбы к особняку Общества Питера привело желание примириться с другом юности, тем более, тот недвусмысленно пригласил его. Джарвис стоял в саду, размышляя о том, что талант получает по заслугам, а сам он недостоин, и тут услышал три выстрела. На наемника по имени Родерик Хантер – в досье копов он проходил по трем нераскрытым убийствам – уже нацелились федералы, уж они-то не отвяжутся... а стариканы все не хотели отпускать меня, и лейтенант, ведущий дело, соперничал с ними за мое внимание. Кеннеди и Джарвис поддерживали друг друга под руки, и на прощание Питер затряс курчавой головой:

– Мэйсон тоже тебе завидовал, Уилл. Просто никогда не говорил об этом. Руперт хотел писать книги, а стал торговать машинами. – Выходит, Тимми был прав, и в основе преступления все же лежала зависть «а ля Сальери»? Кеннеди настойчиво убеждал меня зайти к нему вечером или завтра утром – он, дескать, еще раз поблагодарит меня и вручит чек. В итоге я согласился – а что делать? Пусть я и один из четырех детективов класса В в городе Олбани, но работа на дороге не валяется, определенно.

Копы дергали меня еще пару часов. Все бы ничего, расстались мы вполне довольные друг другом, но Тимоти мог давно проснуться, а мне не хотелось, чтобы он проснулся один. Телефон зазвонил, как только я вышел из участка:

– Дональд, – голос у Тима был хриплым, неуверенным, и мне, не знаю почему, стало больно, – ты... где?

– Я еду домой! – шепотом гаркнул я. – Еду к тебе! – черт возьми, мне не хотелось, чтобы он думал, будто я его бросил или что-то в этом духе.

– Ты просто форменный негодяй, Дональд, – чопорно ответил Тимми и отключился.

Когда я добрался до мотеля, уже темнело. Мне отчаянно хотелось купить букет цветов в киоске на углу, но я не решился. Тим, сидящий перед телевизором – прямая спина, напряженные плечи, – вместо приветствия сдавленно сказал:

– Мэйсона уже арестовали. Дорожная полиция задержала его по дороге в Нью-Йорк.

– Отлично, – я сбросил плащ и потоптался возле дивана. Как бы мне все не испортить. – Тимми, ну прости меня...

Я встал за его спиной. Ужасно хотелось обнять, вот только у него даже затылок был сердитым.

– Никогда так не делай больше, Дональд. Можно же было предупредить?..

Он обернулся и уставился на мое лицо. Вскочил. Глаза расширились от страха. От страха за меня.

– Кто тебя так?! Нужно обработать чем-нибудь! Чем лучше?..

Отбиваться было бесполезно. В три секунды Тимоти стащил с меня пиджак и поволок меня в ванную. А потом сбегал к управляющему и принес какую-то жгучую пакость в аптекарском пузырьке. Он смазывал мои ссадины и молчал, только дышал тяжело. А потом все-таки буркнул:

– Я чуть с ума не сошел, когда включил телевизор и услышал, что ты арестовал того... Хантера. Он же убил кучу народа, Дон! Это же опасно... мы должны были вместе...

– Нет, – я перехватил его запястья и заглянул в глаза. – Есть вещи, которые я буду делать один. Прости, что не стал предупреждать, но благодари свое ирландское упрямство.

Я хотел сказать совсем другое и зря не сказал, потому что Тимоти тут же начал закипать:

Он всплеснул руками, и что-то будто б стукнуло мне прямо в грудь – туда, где сердце. Я не мог потерять его.

– Ты мне... слишком дорог, Тимми. Но, обещаю, в другой раз я предупрежу, не стану исчезать...

С протяжным выдохом Тим прижал меня к себе, руки трогали спину, тоже порядком помятую, но от каждого его прикосновения становилось легче.

– Думаешь, ты мне не дорог? – шепнул он мне в шею. – Вот погоди, заживет все и я ...

Тим поднес мою руку к губам и поцеловал подушечку указательного пальца. И проделал такое с каждым из пяти, не отрывая от меня глаз. А потом обхватил меня за талию и потащил в спальню, будто тяжелораненого. Устроил на постели и всучил бокал с мартини.

– Тебе б запатентовать собственные губы, глядишь, стал бы миллионером. Отличное средство исцеления, – я погладил его колено, а он придвинулся ближе и зажмурился. Потом спросил:

– Так выходит, Мэйсон нанял тебя, чтобы отвести подозрения?

– Ну да, – мне не хотелось говорить об этом деле, разве что рассказать о чеке, предложенном Кеннеди. Похвастаться. – У него единственного был мотив для убийства, и он хотел прикрыть его заботой о безопасности друга. Для того он разыграл взлом и нанял охранника, а потом Джарвис удачно подставился, и я Руперту стал не нужен.

– Эх, во всем этом только одно хорошо, – Тимоти прижал мою ладонь к своему бедру. – Не будь его спектакля, мы б не познакомились, верно?

– Верно, – я приподнялся и принялся расстегивать на нем рубашку. Губы все еще болели, но пальцы у меня в порядке. – И за это я готов пожелать Руперту не электрический стул, а пожизненное.

– Погоди, Дон... ох, Донни, – поглаживания по животу заставили Тимми откинуть голову назад. – Погоди! У тебя есть работа, и хотя мне не по нраву сидеть и ждать тебя, будто жене детектива из сериала...

Он вспыхнул от намека, а потом произнес медленно, с жаркой дрожью в голосе:

– Это ненадолго. Только скажи, что у тебя ничего не болит... ну не сильно болит...

– Да я здоров, как бык! – вот сейчас я ему докажу. Моя рука уже забралась под его ремень, но Тимми вновь меня остановил. Удивительно, как у него получалось командовать мной, не прилагая никаких усилий.

– У меня тоже есть работа, – серьезность и блеск очков, – и она для меня важна. Надеюсь, ты меня простишь...

Он скинул рубашку и вдруг сунул голову мне подмышку. Я погладил голое плечо:

– Если ты пообещаешь не убить меня на месте, – Тим прихватил губами кожу на внутренней стороне моего плеча, потом провел ладонью по груди, нащупывая соски...

– Завтра у нас пресс-конференция, – он сказал это, будто в холодную воду кинулся. А я все еще не понимал:

– Чего? – ушам своим не верю! – Да ни за что на свете!

– Дональд! – он мигом сел. Его очень сильно меняла одежда, точнее, ее отсутствие, и мне становилось жарко всякий раз, как я представлял себе, что буду раздевать его. – Она хочет, чтобы ты рассказал, как спас Аниту. Только и всего.

– Только и всего? Выступить на конференции Уинтер всего лишь означает...

Я прикусил язык, потому что собирался сказать: означает признать себя геем, связаться с этим гребаным «голубым» сообществом, что для частного детектива непозволительная роскошь. Выйти на свет... но я ничего этого не сказал. Если я могу любить Тимми, спать с ним, значит, я могу признать это публично. А если не признаю – потеряю его и себя.

– Всего лишь означает поддержать грант на приют для жертв насилия, – с таким лицом нужно в Конгрессе выступать, не иначе! – Я отговаривал Барбару, ведь знал, что тебе это не понравится, но теперь понял: она права. Это правильно, Дон.

– Для тебя это важно? Чтобы я выступил там? – мне не было дела до Барбары, да и до приюта тоже, честно говоря... каждый дерется в одиночку, если в человеке нет стержня, ему не помогут никакие гранты и активисты.

– Очень важно, – кивнул он, с тревогой вглядываясь в мое лицо, – но если ты... я понимаю, ты не подумай...

– Если важно, тогда не о чем и говорить, – я откинулся на подушки, потянув его за собой. – Но если хочешь, чтобы я завтра выглядел спасителем малолетних дев, а не уличным хулиганом с разбитой рожей, тебе придется сильно постараться. Давай сюда свои чудодейственные губки.

Все утро я на него ужасно сердился. На моего упрямого ирландца с улыбкой во все тридцать два зуба, темным вихром, свисающим на лоб и этим его «стой рядом, Донни». Подозревать Тимоти Кэллахана в коварстве глупее некуда, но он специально говорил тем же голосом, что и вчера в постели, вот точно. Да-да, губы его меня определенно вылечили, но вчера при первой же попытке повернуться, все синяки и ссадины заныли так, что я невольно охнул, и после этого Тим сделался суровее баптиста. Он прижимал мне руки к покрывалу, не давая дотронуться до себя, поил каким-то восстановительным пойлом, отобрал мартини, а потом свернулся у меня под боком и засопел, как сурок. Вот и вся ночь любви. Но сейчас голос Тимми обещал продолжение, а темные глаза смотрели будто б на меня одного. Вот только чертова пресс-конференция все тянулась и тянулась. Рядом с Барбарой Уинтер сидел высокий господин, всем своим видом показывающий, что лучше этой новоявленной Флоренс Найтингейл[3] на свете никого нет. Я понял, что это и есть муж Барбары, причем несчастным он отнюдь не выглядел – скорее, по уши влюбленным в неугомонную женушку. И я начал подозревать, что сам выгляжу ровно так же. Вслед за своей половиной пойдешь куда угодно, даже на конференцию «голубого» сообщества. Когда репортеры начали задавать вопросы, и Барбара ласковой улыбкой, а Тимми легким тычком в бок – видно, он все же помнил о моих больных ребрах – поощряли меня отвечать, я уже не очень-то соображал, что несу. И был просто счастлив, когда настала очередь причесанных и приглаженных Марины с Анитой разговаривать с прессой. Но, кажется, на вопрос одного телевизионщика: гей ли я и какие отношения меня связывают с гей-сообществом Олбани, я ответил, что живу с его вице-президентом. А что еще я мог сказать, если этот самый вице-президент сидел рядом со мной, и в его голосе были все обещания мира? Мой персональный компас, Тимоти Кэллахан. И все же я обрадовался неимоверно, когда мне позвонил лейтенант, ведущий дознание, и попросил приехать, чтобы помочь разобраться с допросом Руперта Мэйсона. А вот Тим явно расстроился, и мне это понравилось. Я постарался передать прощальный поцелуй взглядом, а вслух сказал: «Жди меня вечером».

Мэйсон раскисать не собирался, надеясь на адвокатов, и я посоветовал следователю вывести его из терпения. Сорвался же он однажды – когда сам, не дожидаясь своего ручного убийцы, попытался столкнуть Кеннеди с лестницы. В участке я провел весь день, а после заехал к писателю за чеком. Старый коммунист заплатил вполне щедро, но мне было стыдно брать его деньги, ведь Терезу не вернешь. Мы немного поболтали в обществе Джарвиса, все так же клеймившего бездарность книг Кеннеди, и я засобирался домой. Темнело, накрапывал мелкий дождь, и голова у меня болела только об одном – как донести относительно сухими ярко-желтые хризантемы?

В нашем номере горели свечи. Всего-навсего две свечи, но мне казалось, что их тысячи. Плотно задернутые шторы, бутылка мартини на столе, и Тимми с третьей свечкой в руках:

– Немного не успел, – от смущения он не знал, куда приткнуть свой допотопный светильник. Ну, а я не знал, что делать со своим букетом. Никогда не дарил мужчине цветов. И потому мы молчали оба, пока я не наткнулся на толстую книгу, лежащую рядом с бокалами. Крупными буквами на ней было написано: «Чертополох».

Тимоти все-таки взял у меня цветы и принялся искать вазу, но ваз у нас не было, и пришлось ставить букет прямо в банку из-под оливок.

– Мне показалось, будет правильным выпить и за него тоже. То есть – просто за книги Кеннеди. И может быть, ты их даже прочитаешь, Дон...

Ой, не надо было ему произносить мое имя тем самым тоном! Я скинул пальто и сгреб господина вице-президента гей-сообщества в охапку.

– Специально приволок стол в спальню, да, Тимми?

Он облизал губы, кивнул медленно, а потом запрокинул голову, подставляя мне горло. Я раздевал его так, будто впереди у нас была вечность – как он и хотел. Стащил вытертый джемпер, долго оглаживал плечи под тканью рубашки, а Тим все рвался снять очки. Но я сам стащил их с его носа – и лицо стало беззащитным, открытым и губы... такими чувственными. Избавившись от рубашки, он опустился на колени передо мной. Резкий звук расстегиваемой молнии был как грохот обвала и заставил меня очнуться, не то я все стоял бы и смотрел на него – такого. Обнажен по пояс, губы сложены «трубочкой»... он легко подул на головку, а я втянул в себя воздух. Потом Тимми сдернул с меня штаны, заставил переступить через них и крепко обхватил за бедра. Дотронулся языком до ямки под уздечкой, потом губы округлились, вбирая в себя... Я не мог думать. Все, что понимал в этот миг – доверие бывает лишь разделенным, но когда доверяешь, когда хочешь кого-то так полно и сильно... прочее не имеет значения.

Мы ласкали друг друга на кровати – уже после того, как мое семя испачкало ему рот, а Тим лишь облизнулся, сглатывая, и поднял на меня серьезные, смертельно серьезные глаза, в которых больше не было вопроса. Я подхватил его под руки и целовал, стараясь добраться до всех уголков... лежа целоваться было еще удобней. И вот его рука легла на мое бедро, потом осторожно сжала ягодицы, и он чуть повернулся. Свечи горели ярко, я увидел в жарком свете обнаженные вздрагивающие полушария – крепкие, узкие, такие... мои. И накрыл их ладонями. Вот теперь я точно смог распробовать его на вкус – везде. Приподнял ему ноги, придерживая его за бедра и языком прокладывая себе путь туда, куда он меня пока не пустил. Пока... Ладони Тимоти комкали простыню – безостановочно, почти страшно, испарина выступила на лице, и когда он вскрикнул громко, хрипло, что-то сломалось во мне, и хлынула нежность. Ее было так много, обжигающей, волшебной... мне так она нужна, а ведь и не думал, что когда-нибудь смогу чувствовать настолько остро и... У него между ног было горячо, влажно от пота, и в такт моим ласкам сжималась одуряющая теснота. Но с каждым прикосновение все меньше оставалось преград, и Тим раскрылся с громким вздохом. Притянул колени к груди, почти рывком, распахивая бедра, и позвал:

О, черт! О, господи... Я касался губами его век, вздрагивающих крыльев носа, горящих скул, а потом толкнулся вперед. И замер. Тим не сжался, совсем нет. Он доверял мне полностью, а сжимаются только от страха, от стоящих между людьми стенок, дурацких стенок, что ломают жизни.

– Ты... тебе... можно, Тим, да? – что я нес, лаская его свободной рукой, пока вторая уже помогала ему раскрыться сильнее – не понять. Он задержал дыхание, схватил меня за плечо и приподнял бедра. Ладонь легла на мой затылок. Быстрые, такие знакомые, уютные движения в моих волосах... Тим успокаивал, направлял, подталкивал – все разом. Наконец шевельнулись губы, он запрокинул голову сильнее, резче и прошептал:

И я чувствовал эту близость все время, пока брал его – ничего другого просто не было, только мы. Его открытое тело подо мной, впалый содрогающийся живот, хватка коленей на талии и ладоней на плечах. Сокровенные спазмы в глубине и громкий крик искусанными губами – его крик и мой тоже, потому что «близко, так близко...». И хорошо, и счастливо, и страшно – страшно прекратить движения, вдруг исчезнет?.. Но мы не останавливались долго, а когда разрядка все же пришла, просто лежали, обнявшись, и он шептал мне на ухо о том, как ему было хорошо. А я все пытался ответить, но какие тут найдешь слова? И, мне кажется, Тим понимал, почему я не могу говорить... Мне хотелось думать, что я стал для него тем же, чем он – для меня, но ведь это же невозможно. Потому что никаких слов не хватит рассказать, от чего он меня избавил. И только когда я проснулся рядом с ним утром, уверенный, что мы проведем в постели еще пару часов, то подумал... Впервые за полтора года я целые сутки не вспомнил о ненависти ко мне Кайла Гриффена, лейтенанта армейской разведки, спасшего жизнь своему подчиненному сержанту Стрейчи и ставшего его любовником. Кайл возненавидел меня за того же самое, за что Тимми... любил? За искренность в признании своего чувства – такого неправильного и омерзительного обществу – перед всеми и перед самим собой. И круглые сутки рядом с Тимми впервые заставили меня не думать о том, как Кайл сунул себе в рот дуло пистолета и спустил курок, наказав и себя и меня – за четыре месяца любви. За огласку. За мой и свой позор. А вот Тимоти Кэллахан не считал любовь позором и бедой. Может быть, если только мы никогда не расстанемся, я буду всегда в это верить. Да, Тимми?

«Чертополох» я все-таки прочитал. Через неделю меня наняли собирать сведения о некоем банкире, по мнению собственной супруги, направо и налево крутившем романы. Крутить романы банкир имел обыкновение долго и со вкусом, и я часами ждал его в машине возле всяческих злачных мест. Вот тогда мне «Чертополох» и пригодился, иначе скончаться можно от скуки. Не читать же те газеты, где на первых полосах красовался «единственный частный детектив-гей города Олбани»? Почему Тимоти говорил, что в книге написано о человеке, пересмотревшем правильность своей дороги, я так и не понял. Просто, как всегда, поверил Тимми на слово, хотя и спорил вечерами – для вида.

[1] Сленговое американское выражение, означает тысячу долларов.

[2] Приблизительный аналог поговорки «плетью обуха не перешибешь».

[3] Флоренс Найтингейл – сестра милосердия и общественный деятель Великобритании. Олицетворение активной жизненной позиции женщин.