Даров не возвращают, гл. пятая

Севера рядом уже не было – ушел, забрав себе слабость и страх и оставив взамен силу. Он всегда поступает так, проклятый варвар, до последней своей белобрысой прядки любимый... Стоит только поверить, дать себе волю, и больше его не увидишь, только память останется – обжигающая память близости и страсти. Она причиняет боль, и хочется стать травой в поле, птицей в небе, кинжалом на поясе – сущностью, памяти лишенной. Но трава помнит солнце, в чьих лучах грелась, птица – порыв ветра, а кинжал – тепло ладони человека. Не избавиться от силков, не сбежать от себя, не забыть... Илларий так и не забыл – многое, слишком многое – и оттого знал: верить нельзя, ибо все может и должно исчезнуть. Память до сих пор хранила красные плиты императорского дворца. В тот день они пришли туда всей семьей – да, тогда у него была семья, точнее, пятилетний мальчишка считал, что она у него есть. Всю ночь в городе полыхали огни, кричали люди, а утром отец угрюмо сообщил: «Переворот, ублюдок Кладий получил венец». Мама кивнула, и Илларий знал, что ей страшно. А ему было смешно, он все спрашивал: «Что, дядя Туллий, со смешным прозвищем Курносый Нос, и дядя Кладий катались по полу в обхватку – потому и получился переворот, да?» Мама в ответ только прижимала его к себе и шептала: «Молчи». Потом позвала воспитателя, раба из Перунии... сейчас Илларий понимал, что воспитатель был первым человеком, которого он любил – не считая мамы, конечно. Но маму он видел редко, она всегда всего боялась и нечасто с ним разговаривала. Зато с перунийцем Пом-Помом можно было поговорить обо всем на свете...

Тем же утром он узнал, что переворот – вовсе не игра. Стоя на мраморных плитах, Илларий все пытался понять: с чего это они вдруг поменяли цвет? Ведь всегда были разноцветными – белыми, розовыми, песочными, коричневыми, – так почему стали красными? И отчего мрамор пачкает нарядные сандалии? Вся семья Кастов стояла на лестнице: отец с дядьями, за ними – их жены, а позади – дети с воспитателями; и Пом-Пом стоял рядом с ним. Они ждали, потому что случился переворот и дядя Кладий получил золотой венок на голову. А потом к ним вышли несколько мужчин в измятых туниках, и среди них шел дядя Кладий. Золотой венец – это красиво, конечно, но лицо у дяди отчего-то серое... совсем серое, и руки трясутся. Один из мужчин – высокий, в доспехах – объявил: «Всеобщая Мера обрела ныне достойного правителя, пусть все склонятся перед императором!» Как же так, ведь императором был Туллий Курносый Нос, молодой, веселый, смешливый, – и он громко спросил: «А где дядя Туллий?» И сразу же все завертелось – несколько преторианцев[1] кинулись к нему, один схватил его за руку, вывернув так, что в плече хрустнуло... Пом-Пом с силой оттолкнул воина. В следующий миг мальчик понял, отчего плиты сменили цвет – кровь Пом-Пома пролилась на мрамор... Кладий так и трясся, а отец кричал, и другие мужчины кричали тоже... потом все они встали на колени, рядом с телом Пом-Пома, а дядя Кладий поднял руки... Нельзя верить, нельзя! Не верь, не люби, не жди – исчезнет! Исчезнет Брен, и Север тоже... но может быть, если произнести это громко: «Я люблю тебя, упрямое чудовище!» – ты не исчезнешь? Высокая серая тень со шрамом возле сердца предсказала твою смерть, но я вырву тебя зубами, я буду драться за вас обоих. И не отдам, не отпущу! Север. Брендон. Что здесь?!.. Зачем?!

Откуда эта лежанка? Почему под головой что-то мягкое? Что он здесь делает? Где Север и Брендон? Север только что был тут, иначе Илларию не очнуться бы. Консул рывком сел. Нелюдь чуть не убил их обоих, но они пили его жизнь! Потому-то Илларию так плохо... было плохо, а сейчас все в порядке. Голова вот-вот перестанет кружиться, и слабость исчезнет. Не нелюдю управлять их жизнями. Пусть попробует добраться до Севера и его брата... Но серый выродок говорил: «Первым брат погубит того, с кем ты делишь ложе». Брендон погубит Севера? Чушь! Инсаар лгал – так лгут врагам, надеясь запугать и перессорить. Но видение не желало уходить, и оно было правдой. Нелюдь – Брендон называл его Амплиссимусом – не хотел показывать им всего. Про высохшие отвратительные шары на деревьях – тьелы, как говорил мальчик, тонущие в воде деревни и смерть Ненасытного они узнали против воли врага.

Илларий поднялся на ноги, и комната поплыла перед глазами. Главный ведь тоже пил их и едва не выпил полностью. Если б не Север, консул был бы уже мертв. Нить объединила карвиров – оттого они и выстояли против Инсаар, и оба пока живы. Нужно лишь добраться до двери... он увидит свою семью – Севера и Брена. Нет, нельзя так думать – исчезнет! Кто-то вбежал в комнату, поддержал, не дав грохнуться на пол... квестор Гай Публий. Хороший мальчик, умный, только взбалмошный... илгу Илларий пьет его сейчас, и Гай отдает, потому что сочувствует консулу. Пить кого-то, питаться чужой жизнью – мерзко, но илгу все равно пьет. Потому что хочет жить.

Квестор чуть нахмурился, видно, испугавшись чего-то, и струйка силы тут же истончилась. Голова сразу заболела нестерпимо. Раньше илгу Илларий хотя бы не ведал истины, и жить было чуть легче. Брендон говорил, что защищаться ему помогал меч, сотворенный из собственной воли и старого крючка от ножен, Север рассказывал про пращу, а Илларий представлял себе тонкий узкий кинжал. Сейчас воображаемый нож был не тверже куска олова, и оттого мир качался в кровавом тумане. Карвир совершенно прав: все илгу сволочи. Илларию хотелось, чтобы квестор Публий перестал пугаться и вновь начал отдавать...

Мальчик подал ему вина, и консул жадно припал к кубку, стараясь дышать ровнее. А ведь они еще не дрались с Инсаар! Все только начинается...

– Консул, они вернутся? – в глазах Публия был страх – извечный человеческий страх перед неведомой мощью. Нужно выкорчевывать из душ ужас и покорность, словно сорняки с полей. Не будет больше обрядов, люди станут любить только для себя, а нелюди пусть утрутся!

– Не смей бояться, Гай. Иначе нам не победить.

Мальчик гордо вскинул голову, но страх в нем не уходил. И потому консул заставил себя идти к двери. Он ненавидел себя и все-таки шел, принуждая думать о том, что станет делать сейчас. Ему плохо, но он должен – иначе как драться? Аммо и раф сражаться не могут, а Инсаар вот-вот вернутся. За порогом оказалась старуха-знахарка, лекари Брендона и несколько человек охраны главных покоев. Иванна не была напугана, хорошо. И верно, чего пугаться той, что прожила на свете век? Пить ее нельзя – женщины не отдают силу, – но смотреть на старуху все равно было приятно... если бы только не подкашивались ноги. Зато можно пить воинов, коих тут много. Вон Цесар, например, командир его охраны. Вначале они с Севером считали парня илгу, потому как сволочью Цесар был изрядной, но командир оказался очень сильным аммо. Таких нужно убирать из Трефолы в первую очередь. Больше нелюди никого не получат, хватит с них Брендона и выпитой недавно деревни!

Командир охраны приблизился, и сразу стало легче – сила, горячая, как огонь, ее много... не так, как Север, но с тем вообще никому не сравниться, и все же...

– Где роммелет Север? – ответят ему, наконец?! Цесар моргнул, и перед потоком вдруг встала стена... проклятье! Аммо редко умеют защищаться, но этот умел. Должно быть, парень пережил что-то страшное – как Брен, как Райн, как Фабий. Если ты один на один с врагами, и все над тобой, все могут тебя пить, то стену внутри себя построить просто необходимо – иначе умрешь. Цесар откашлялся:

– Роммелет Север в покоях брата. Он передал, что запрещает тебе входить туда – пока сам с тобой не поговорит. Сказал, что ты поймешь.

Ну да, конечно! Нельзя ему сейчас подходить к Брендону – то, что не повредит ни Гаю, ни Цесару, ни любому другому человеку в главных покоях, может стоить мальчику жизни. Илгу пьет исключительно в поле своего зрения, стоит встать рядом – и ослабевшее тело само начнет питаться. Отвратительно. Хорошо, что они об этом знают, но это знание пробудило к жизни и другие чувства. Дом был напитан тревогой, ожиданием жуткого, точно императорский дворец в детстве. Консул смотрел на неровные плиты пола и видел их красными. Нужно убрать мальчика отсюда, вот что! Вообще увезти его из города, ведь Трефола невелика. Это в Гестии без точного знания будешь искать человека полгода и, если его прячут, не найдешь, а в столице лонгов Инсаар перероют каждый дом и отыщут. Илларий кивнул, тяжело опустившись на ближайшую лавку. Сила текла, воины щедро отдавали ее – все, кроме Цесара. Странно... Север решил бы, что командир затаил недоброе, ведь старый вождь приучал сына к такому – жить во лжи и обманывать самому.

А вот Илларий Каст, как оказалось, излишне простодушен. Он презирал Кладия, надевшего венец после убийства племянника, но до поры не думал о том, что император ненавидит его. Не принял мер, даже ответных, хотя ему предлагали. Просто хотел навсегда избавиться от столицы, и Максим дал ему такую возможность – честно служить Риер-Де в чужих краях. Подумать только, ведь Илларий, прямой потомок Диокта, мог сам претендовать на престол, а вместо этого умирает от слабости в полудеревянном варварском городе и готовится к войне с нелюдями. Ничего другого он от жизни и не хотел. Дядюшка Кладий, вытащенный преторианцами после убийства Туллия из кладовой, где прятался от расправы, ныне уверен в незыблемости своего положения и полагает, что может карать и миловать того, чья ветвь старшая в роду. Ха! За полгода Илларию стало совершенно безразлично, вернет ли император ему должность консула или нет. Высочайшую милость он воспринял как плевок, хотя даже Северу о том не сказал. Консульская бляха на груди означает мир с Риер-Де – и это важнее всего, но как же мерзко ощущать себя должником, прощенным из милости. И кто прощал, главное? Жалкий трус Кладий и вольноотпущенник Данет.

Три года назад Риер-Де бросила консула Каста на растерзание варварам, не дала ни легиона подкрепления, урезала содержание армии Лонги... Он выкрутился сам, потому что незаслуженная обида отошла в сторону, уступив место тому главному, чего добивался Максим – миру в провинции, безопасности живущих в ней. Илларий пошел на союз ради Лонги, а вовсе не ради консульской бляхи – и вполне может отказаться от символа, если обстановка потребует. Север говорил: при покушении можно будет предъявить претензии Риер-Де, даже напомнить Кладию, что на наручне консула Каста завитков больше, чем на императорском... точнее, должно было быть больше, если бы преторианцы не надели новому императору браслет убитого Туллия. Поэтому пусть радуется, что Илларий не желает трона. Астигат прав. Покушений, правда, пока не случалось, но это не значит, что можно верить хотя бы одному из приближенных к нему людей.

Консул сам не заметил, как стал доверять лонгам больше, чем имперцам – сородичей Севера от посягательств на его жизнь удерживал союз, своих же ничто не ограничивало. После предательства Гермии, после отступничества Луциана он ждал чего угодно – тот же Цесар вполне может оказаться наемным убийцей – и частенько ловил себя на мысли, что сменил бы всю охрану, но нужно соблюдать паритет. Карвиров охраняло равное количество воинов из Заречной и Предречной армий, а на башне главных покоев ветер рвал два знамени: алое с золотом имперской Лонги и зеленое с серебром – лесной дружины. Бывших врагов держала вместе прямая выгода. В день Ка-Инсаар командир Первого легиона Тит заявил: «Союз – отличное дело!» Консул знал причину этой радости – аристократ Тит Плавтий владел изрядным куском земли в Предречной, доходными домами в Гестии и Миариме и совершенно не верил, что кадмийские легионы приведут провинцию к покорности. При власти карвиров и Тит, и прочие не только сохранили свое добро, но и приобрели новое – уже заключались первые сделки по покупке земли в Заречной, а несколько лонгов купили мастерские и наделы возле Гестии. Север смеялся: никакого права продавать кому бы то ни было земли своих сородичей он не имеет, но что поделаешь? Чеканить риры он тоже не правомочен, за такое в Риер-Де живьем в кипятке варят! А вождь лонгов вот уже три месяца платит жалованье своим воинам – и частично воинам Иллария – деньгами, изготовленными с помощью казначейских оттисков с закрытого лет двадцать назад монетного двора Гестии, и золота, добытого на реке Веллга. Они готовились к войне со всем миром, но только сейчас консул понял: они совершенно не готовы к войне с Быстроразящими!

Инсаар со шрамом первым нарушил союз. Неужели нелюди тоже способны сходить с ума? Союзники рассчитывали на торг, на обмен, но вышло так, что им грозит самая страшная война из всех возможных в этом мире – куда там трезенам и кадмийским легионам! Необходимость решать насущные задачи невероятно мешала подумать о главном: отчего нарушен союз Дара? Из-за Брендона – Инсаар со шрамом ненавидел мальчика и боялся как причину... причину гибели мира. Не только Севера и самого Главного – всего мира. Может ли такое быть правдой? Илларий тряхнул головой, тотчас пожалев об этом – в затылке вновь заколотилась боль, и испарина выступила на висках. Он слаб, как котенок, несмотря на отобранную силу! Инсаар, наверное, многие тысячи, а в распоряжении людей всего двадцать один илгу, больше они пока не нашли. Нужно искать, и немедленно. Но прежде всего – вывезти из города всех аммо, а главное, Брендона.

Север буквально вылетел из спальни брата, остановился на пороге. В лице карвира была та самая пустота, лучше всяких слов сказавшая Илларию: дело плохо. Очень плохо.

– Ты!.. – Север отстранил кинувшихся к нему людей, присел рядом с любовником на корточки. Положил руки ему на колени: – Зачем встал? – шепот хриплый, а глаза застывшие от страха и злобы. – Ты едва не умер, Лар...

– Ну, не умер же, – Илларий с трудом поднялся, стараясь не цепляться за Астигата, хоть и очень хотелось – при прикосновении можно взять больше силы. – Как Брендон? Нам нужно поговорить – и сейчас же!

– Поговорим, – отстраненно буркнул Север и сам придвинулся, без слов предлагая: пей. – Только о чем говорить? Ты видел, как нелюди берут города? Стены от них не спасают – Гестию же не спасли.

Астигат молчал. Только тут Илларий заметил, что правая ладонь вождя наспех перевязана не слишком чистой тряпицей и на грязно-белой ткани проступили кровавые отметины.

Консул отстранил карвира и шагнул к двери в спальные покои. Сейчас он сам увидит! И у него достанет воли не тянуть из мальчика силу.

– Почую, что пьешь, выкину вон, – рявкнул вслед Север и крикнул кому-то: – Немедленно сюда верховного стратега и Тита Плавтия! Пусть собирают совет через час.

Иванна уже сидела на постели, где они провели столько жутких часов. Так хотелось верить, что мальчик поправляется, и что – снова? Консул подошел к ложу, стараясь все трезво оценить, продумать... и не мог. Не мог видеть вихрастого мальчишку таким – белое лицо, синяки под глазами, прокушенные губы... Брендон был без сознания, скрюченные пальцы мертвой хваткой вцепились в покрывало... что с ним?!

– Корчи его бьют, – Север, появившийся в дверях, подошел ближе, присел на край ложа, – а с чего – не знаю. Началось, пока мы с выродком беседовали. Лекари хотели ему палку в зубы вставить, чтоб язык себе не откусил, а я не дал. Только не пойму пока, чего он несет – а вдруг важное что?

– Север, его нужно немедленно вывезти из Трефолы... – договорить консул не успел, худое тело вдруг подбросило на постели, и он, не помня себя, кинулся вперед.

Север и Иванна с двух сторон вцепились в плечи мальчика, а Илларий замер на месте, в отчаянии сжав кулаки. Карвир прав, прав, проклятье! Лучше бы совсем уйти – помощи от него сейчас не дождаться, скорее, он навредит и Брендону, и себе, силы возвращаются слишком медленно. Мальчик корчился, бился, несмотря на держащие его руки, его тело выгибалось дугой, белокурая голова металась по белой простыне... за что ему такое, он же почти ребенок... Мать-Природа!

– Совсем как золото... Флор... люби меня, я отдам... Фло... рен... – и крик животной муки, который они надеялись никогда больше не слышать: – Не уходи! Не уходи... Флор...

Голова просто раскалывалась, ноги подгибались. Консул поплелся к двери. Нужно уйти, заняться обороной, оставаться здесь, пока он не пришел в себя – преступление... а не прийти он не мог. Увозить Брендона в таком состоянии нельзя, но оставлять в Трефоле нельзя стократ. Илларий выбрался из комнаты, вцепился в плечо подбежавшего Цесара:

– Принеси карту Предречной... военную. Быстрее, – он найдет крепость, которая может стать убежищем. С мальчиком необходимо отправить самое малое двух илгу и еще Райна...

Когда Астигат-старший вышел из покоев брата, Илларий уже отыскал то, что нужно. Крепость Тиад в ста риерах от реки Лонга – уединенное, малоизвестное место. Нелюди мальчика не чувствуют, и при условии, что тайна будет сохранена, им и в голову не придет искать его там.

Командиры уже собрались, сидели на лавках, и одна Мать-Природа знает, о чем судачили между собой. Вполне возможно, готовились предать ополоумевших карвиров, вознамерившихся драться с нелюдями. Илларий встал и жестом позвал Севера в соседний столовый покой, благословляя про себя строителей Трефолы – стены здесь были толстенными. Никто не подслушает.

– Ты понял, что говорил Брендон? Я был уверен, что хорошо разбираю ваш язык, а вот ведь... весна, цветы[2]? Что за чушь?

Астигат двигался, точно деревянная кукла из уличного балагана – какими-то замедленными рывками, глаза у карвира были совершенно стеклянными. Еще немного – и Север сам начнет хватать чужую силу горстями. Илларий уже чувствовал, как внутри любовника крутится безумная воронка, и слишком хорошо помнил, что будет, если подобная мощь вырвется наружу. Но именно на это и была надежда. Север сможет убить Инсаар, а вот насчет себя и других илгу Илларий пока не был уверен. Что ж, не попробовав, не узнаешь!

– Он еще упоминал золото. Есть такая поэма – «Цветочное золото»... может, стихи вспоминал? – Илларий развернул свиток с картой. – Посмотри сюда.

– Нет, похоже, звал кого-то – то ли Флора, то ли Флоруса... а зачем тебе эта карта, Лар? Мы ж в Заречной! – Астигат вдруг сдернул с себя плащ, швырнул на пол и пнул тряпку ногой. Серые глаза горели злобой. – Твари поганые! Нужно было постараться убить выродка, а я испугался! Мать его...

– Послушай меня! Брендона необходимо увезти. Немедленно. Я покажу куда...

Консул отлично знал это выражение лица – выражение упертой дикарской ненависти, четыре запряжки с места не сдвинут. Илларий произнес нарочито спокойно и медленно:

– Они же придут за ним, понимаешь? Брендон им нужен, и мы пока не знаем точно зачем. Можно ли верить этому видению? Если можно, значит, твой брат угроза для выродка. Инсаар его найдут – всю Трефолу по бревнышку разнесут, камня на камне оставят и найдут...

Север его не слышал – не хотел слышать. А сил убеждать просто не было... ни у него самого, ни у Астигата. Илларий понимал бессильное бешенство, охватившее любовника, но времени так мало!

– Его нужно вывезти, – устало повторил консул и твердо встретил полыхнувшую серую молнию в прищуренных глазах.

– Вывезти? – протянул Север. – И куда же? В Предречную?

Договорить он не успел. Пустота на лице союзника стала просто осязаемой, тот шагнул к нему и выплюнул сквозь зубы:

«Какой еще план?» – хотел спросить Илларий, но опоздал. Следующие слова хлестнули, будто бичом:

– Предатель, – спокойно, ровно, холодно, а следом уже срываясь на крик: – Предатель!

Ах, вот как?! Дрянь! Тупая дрянь, вечно поступающая так, как в данный момент левая нога хочет! Ничему не научился!.. Пружина сжалась внутри, раскрутилась с бешеной скоростью, и консул, чуть отведя плечо назад, впечатал кулак в скулу любовника. Ответный удар – точно в челюсть – швырнул его на ковер. Комната вновь поплыла куда-то, но Илларий привычным движением воина перекатился на бок, стараясь встать...

– Лар! – жесткие ладони придавили его к меховому ковру, стиснули плечи. Север стоял перед ним на коленях и прижимал его к себе. Наливающийся краснотой след от удара и совершенно растерянные глаза... Услышал нечто, не понравившееся – и тут же поспешил обвинить в предательстве. Вот так. Не верь – исчезнет.

– Дай мне встать, – и что теперь делать? Да ничего особенного, просто задавить привычную боль – нужен ты любовнику как прошлогодний снег, ему лишь выгоден союз! – и думать о брате этой скотины. И еще о тысяче дел... а после видно будет. – Убери руки.

– Нет! Лар, я... – Астигата трясло. Он вдруг с силой провел по лицу ладонью и ткнулся головой Илларию в плечо. До слуха консула донеслось глухое: – Прости! Просто... ты чуть не умер... потом Брен... дурак я. Прости.

Что-о?! Север Астигат просит прощения? Не может быть! Мир рехнулся, перевернувшись в своей звездной колыбели, и реки потекли вспять! Белобрысый змей, шагу не способный сделать без своей неимоверной гордыни, просит его простить?! Илларий решил было, что ослышался, но мягкие пряди по-прежнему щекотали лицо, и Север не отпускал его:

– Ну, прости... я без тебя не выдержу, Лар... я все отдам, пожалуйста, только...

– И брата увезти дашь? – челюсть болела ужасно. Хороши они оба будут на совете! – Пойми же ты, в Предречной его никто не найдет!

Север помолчал, потом произнес, не поднимая головы:

– Он не выдержит дороги. Лекари говорят, что следующий припадок отправит его в Стан мертвых, и я не могу... отпустить его, снова потерять... Лар!

– Понимаю, но придется рискнуть, – консул сам не заметил, как его пальцы вплелись в волосы любовника, как начали перебирать светлые пряди.

– Ты прав. Пусть уж лучше в дороге помрет, чем опять в их лапах окажется, – Астигат, наконец, выпрямился, потер глаза ладонью. – Напоим его сонной настойкой, что Иванна от припадков дает.

– Нет, не нужно, он же это ненавидит. Если Брендон без сознания – увезем и так, а если очнулся, я с ним поговорю, – Илларий встал с пола, с трудом сдержав стон, и подумал: еще одна драка сегодня – и он сам отправится в Стан мертвых, если, конечно, имперца туда впустят.

Брендон силился сесть на ложе, а знахарка и лекари ему не давали. Увидев мальчика, Илларий потряс головой – показалось, что морок Инсаар все еще действует. В этот нескончаемый жуткий день все может случиться, вдруг Быстроразящие уже вернулись, только люди их не видят? На постели сидел злой дух – иначе не скажешь. Консул слышал легенды о безумно жестоких слугах Инсаар и теперь был склонен думать, что пресловутыми духами были всего лишь люди-илгу, просто в старину человечество лучше понимало неведомое. Горящие яростью и болью почерневшие глаза буравили его и Севера, прожигая насквозь, на истончившемся лице кривился судорогой рот, зубы лязгали. Ничто в этом существе не напоминало наивного и чистого мальчика, что меньше года назад взахлеб читал «Риер Амориет» и верил в Любовь и могущество знания.

– Север... у тебя солнце... пойди и... – Брендон захлебывался, едва выговаривая слова, и карвиры с трудом его понимали. Но подошли и сели рядом. Мальчик вцепился им в руки, потребовал: – Догони его, брат! Догони и убей. – Кто-то рассказал Брендону о приходе Инсаар, о разрыве союза Дара, а может, он сам почувствовал. – Догони, он еще не ушел далеко! Убей его. Ты сможешь, ты сейчас все сможешь, у тебя солнце вот здесь.

Тонкая рука дотронулась до груди Севера, и тот быстро сжал пальцы брата.

– Мы решили увезти тебя, братишка. Так будет безопасней...

– Нет! – из выпитого досуха мальчишки хлестала ярость. Илларий не чувствовал в Брендоне ни малейшего отзвука того сверкающего мощью потока, что помнил по первым встречам. Тогда он еще не знал, отчего его так тянет к младшему Астигату, но память о наслаждении жила в душе и теле – наслаждении быть рядом с обильным аммо. Илгу все твари, верно. Но какие же твари Инсаар!

– Я сказал: не возитесь со мной. Мне уже все равно... Флорен... я – с ним. А ты, вы оба – идите! Убейте Главного – все из-за него! Оставьте меня... догоните! – Брендон – тот самый Брендон, что не желал никому зла, пытался остановить насилие – приказывал, требовал убийства, и на лишенном возраста лице сухим огнем полыхали страшные глаза. Нелюди сожрали его юность и радость – сожрали навсегда, думал Илларий, понимая: больше всего на свете ему сейчас ненавистны серокожие твари, сотворившие такое с почти ребенком.

– Убейте! – Брен захлебнулся криком и рухнул на покрывало. Помертвевшие губы шептали: – Все из-за него... я б не ушел, не оставил... Фло.. рен...

Мальчик бредил, вновь звал свою цветочную весну. И глядя на мечущиеся исхудалые руки, консул Лонги поклялся: сколько б ни прожил он на свете лет, а война с нелюдями для него – навсегда. Пока сердце бьется. За искалеченного Брена, за сотни таких же... аммо не могут драться, но илгу могут! И только так гнусные сволочи, живущие чужой силой, в состоянии отплатить миру за постоянную жрачку.

– Нужно дать настойку, – сквозь зубы выдохнул Север. – Иванна...

Астигат чуть подвинулся, давая место. Карвир сидел, опустив голову, и мог думать о чем угодно, но консулу казалось, они сейчас думают об одном и том же. И пусть между ними нет любви, зато есть общее дело, а это, как ни горько признавать, иной раз важнее.

– Брендон, – Илларий взял мальчика за руку и неожиданно для себя коснулся губами влажного виска. – Брен!

Тот поднял на него больные, ненавидящие глаза. Совершенно сухие глаза.

– Илларий, заставь моего брата. Тебя он послушает, – безнадежный шепот отчаянья. – Догоните и убейте! Пусть Главный сдохнет, пусть он сдохнет в муках!..

Мальчик захлебнулся стоном, захрипел, и Север крикнул почти испуганно:

– Брен, да что ты!.. Он сдохнет, конечно, сдохнет! Не думай о нем, мы справимся, а ты уедешь в Предречную, там безопасно...

– Мне все равно, что будет со мной. Убей эту тварь, я требую! – судороги вновь подступали, мальчишка едва дышал. Север беспомощно посмотрел на знахарку, все это время хранившую молчание, потом перевел взгляд на Иллария, и тогда консул встал возле ложа:

– Брен, я клянусь. Слышишь? Клянусь, что рано или поздно мы убьем и Главного, и все его племя. Эти серокожие твари – мои враги до смертного часа. Я буду преследовать их там, где встречу, пока ни одного не останется. Ты мне веришь? – Илларий Каст с рождения не клялся более искренне. Даже в тот день, когда принес присягу империи Риер-Де. Даже в базилике Сарториска, где поклялся хранить верность союзнику. Тогда его терзали сомнения, теперь все отступило перед простой истиной: либо мы, либо они на Матери-земле. – Веришь?

Мертвые глаза мальчика смотрели прямо в суть его существа и видели правду. Наконец Брендон медленно кивнул. Поверил.

Знахарка Иванна и одна из ее многочисленных правнучек перекладывали какие-то мешочки и тряпочки, а консул Лонги смотрел на опустевшее ложе мальчика и думал: если Север не поторопится, он рухнет на постель Брена и заснет. Но союзник не рвался спать, все распекал кого-то в зале совета. Люди приняли их решение спокойно, точнее, сделали вид, что спокойны, поправил себя Илларий. Единственное, о чем можно говорить наверняка – с нелюдями не договариваются о предательстве. Никто не пойдет к Амплиссимусу и не предложит открыть ворота Трефолы... не смешно. Всегда можно прирезать их с Севером спящими и тем доказать, что люди действительно не лучше коров и хотят оставаться таковыми! Карвиры объявили командирам, купеческим и ремесленным старшинам, что отныне в Лонге – ни в Заречной, ни в Предречной – не будет Ка-Инсаар, люди больше ничего не должны племени Быстроразящих. И еще раз подтвердили: союз Дара разорван, и нелюди придут их убивать. Непременно придут. Когда? На этот вопрос союзники отвечали так, словно речь шла о трезенах: вышлем разведку – узнаем. А что еще оставалось делать? Перед ними в большом обшитом деревом зале собралось человек двести, но всех илгу поблизости от себя они уже вычислили и больше найти не смогли. Двадцать три человека против тысяч нелюдей. Немыслимо. Но безумный день, наконец, кончался – и то хорошо. В достижения можно было записать непонятное видение, вытянутое из Главного, отъезд Брена в крепость Тиад – Райн вывез его на своем седле, обоих сопровождала сильная охрана – и полученное от аммо обещание сидеть тихо, когда нелюди все же пожалуют. Никогда не засыпавшая холодная часть сознания твердила: все бессмысленно, аммо не спрячешь, а илгу – не Инсаар. Людям не выстоять. Но какая-то лихая бесшабашность закрывала собой трезвые доводы. Илларий всю жизнь ненавидел обряды, сам страх перед нелюдями, необходимость совокупляться на потребу чудовищам. Больше этого не будет! И клятва, что он дал Брену...

– Зря ты, консул, мальца обманул. Нехорошо помирающему врать, – старуха Иванна цыкнула за что-то на правнучку – рослую веселую девушку с толстыми косами – и присела на ложе.

– Я не обманывал, знахарка, – Север называл Иванну просто «бабулей», у Иллария так не выходило. Впрочем, сейчас он едва ли вообще был способен говорить хоть что-то – язык едва ворочался, а челюсть отваливалась. – Будет война.

– Не о том я. Мать мне рассказывала... а ей – муж, отец мой. А он знаешь, кем был? – И кем же был отец Иванны? Ясное дело – охотником-варваром, из тех, что дрались с войсками Диокта, так удачно угодившего на трон Риер-Де прямо из преторов Лонги.

– Отец мой при самом Райне Астигате был, так-то вот. Знай, консул: недаром Райн на союз с Неутомимыми согласился. Что думаешь, не было всем боязно, и самому вождю – первому? Ты б пошел с Инсаар драться, зная, что, коль проиграешь – зад ему придется подставить, а?

Старуха пошамкала беззубым ртом. Как ему еще сегодня Север зубы не выбил?

– А на вашем Ка-Инсаар кто кого поимел? – шустра Иванна! – Так-то, консул. Вот и тогда никто правды не знал. Да и разница-то невелика. Мыслю я, что поиметь нелюдя не слаще, чем самому под него лечь.

– Что ты хочешь от моего карвира, бабуля? – Астигат вошел очень тихо, обнял Иллария за плечи, легко погладил по щеке. – Ну все, вроде угомонились. До утра нас не зарежут. Я велел объявлять, что те, кто в легионах не состоит, могут из города уходить, да купцы и ремесленники отказались...

– Кому война – а кому и прибыль, оно всегда так, – кивнула старуха. – Только не убьете вы всех нелюдей – даже если сможете. Не выйдет... Потому-то прадед твой, вождь, на союз и пошел. Мать говорила, тогда и поля не родили, и вода в реках тухла, и детишки в колыбелях мерли подряд – как Райн обряды отменил...

– Да-да, и небо стало камнем и рухнуло на голову. Прадеду моему и рухнуло, – зло отгрызнулся Астигат. – Нет бы вырезать их всех, тогда еще! Забот бы не было.

– О чем и толкую, вождь. Нельзя всех. Нельзя. Да дурни вы оба, – и бабка отвернулась, вновь шикнув на правнучку, что искоса поглядывала на Севера карими глазами.

– Спать пойдем. Сейчас подохну, – Астигат чуть толкнул его в плечо, а девушка вдруг бросилась перед вождем на колени.

– Вождь! Разрешишь ли за имперца замуж пойти? – вот уж точно, кому война – а кому... каждому свое. Сил удивляться не было. Иванна только головой качнула, но промолчала. Илларий еще раз поглядел на пустое ложе Брена. Лишь бы довезли живым!

– Разрешу, отчего нет? Только не прямо сейчас же! А так, если человек достойный...

– Может быть, дела великой государственной важности мы утром решим? – процедил Илларий. Карвир – о, чудо! – не обиделся. Кивнул, улыбнулся виновато. Как же тяжело понять друг друга, Мать-Природа! Тяжелее, чем выиграть сто войн.

В вязком тумане сидело что-то жуткое, большое, тянуло к нему руки – не угрожая, а словно умоляя спасти, протянуть ладонь, не дать утонуть в колыхающейся жиже... Илларий застонал, перевернулся на бок, и тут же удар в спину – жесткий, безжалостный – разбил сонное марево. Удачно не навернувшись головой, консул перекатился, сел. Посмотрел на кровать – та была пуста. Север? Что-то огромное рухнуло на постель, в лицо полетели мелкие обломки, погас масляный светильник... Дурацкий сон. Рассеченная лодыжка заныла болью, рядом раздалось:

Кто-то схватил его за горло – руки гибкие, безволосые, гладкие... мерзкие! Давят. Душат. Илларий перекинул врага через плечо, темное тело бухнулось на пол, и тут же вокруг шеи обвились чьи-то еще руки, а первый противник вскочил и вцепился в грудь когтями.

– Охрана! – заорать он успел, но услышат ли? На него насело сразу трое – не меньше, и он отбивался, слыша, что рядом вот так же дерется Север. Темнота тошнотворно колыхалась, грозя бедой не хуже врагов... Они слепы, а тварям не нужно видеть. Когти раздирали кожу, но уворачиваться все же удавалось, тело просыпалось, вспоминая долгие часы упражнений и настоящие схватки. Вот так тебе! Илларий услышал хруст и понял: у Инсаар все-таки есть кости, раз их можно сломать, а вот шея тонкая, не ухватиться! Сумел свалить еще одного нелюдя и прыгнул ему на голову, жалея только, что босой сейчас... хорош прием уличных бойцов Матери городов Риер-Де! Свет резанул по глазам... Северу удалось добраться до огнива, вспыхнул факел, и в багровом свете консул увидел, как Инсаар со сломанной миг назад шеей медленно приближается к нему. Конечно! Их так не убьешь!.. Нужно выпить...

Он попробовал сосредоточиться, но на него набросились сразу трое или четверо – трудно разобрать в тусклом свете... Оружие! На стене, прямо над кроватью – их оружие. Илларий рванулся изо всех сил, оттолкнув от себя пронзающие кожу когти, прыгнул на то, что было их ложем. Поверх постели лежала расколотая каменная плита. Как Север успел проснуться и столкнуть его?! Две тени кинулись следом, одна запоздала, наткнувшись на камень... Консул схватил ножны с крюка, другой рукой стиснул спату[3] союзника:

– Север! Лови! – нить между ними натянулась даже раньше, чем он позвал – пылающая, сокровенная... только для них двоих, теперь спасающая их жизни. Должна спасти! Он не видел Астигата под кучей темных вертящихся тел, но нить говорила о движениях союзника. Вот сейчас встанет... Илларий швырнул меч через весь спальный покой, окровавленная рука поймала рукоять... кинжал шириной в ладонь оказался как нельзя кстати, и консул пустил его в ход. Тени замерли на миг. Все верно, Брен же говорил, что Инсаар ненавидят железо! А острыми железками в вас еще не тыкали, любезные ублюдки?! На! Получи! Короткий меч легионера вошел прямо под сердце твари, будет еще один выродок без куска... но нелюдь повис на острие и медленно отступил назад. Кровь текла – темная, не человеческая... Они дрались, голые, с такими же голыми тварями, от свалившегося факела тлели шкуры, и постепенно занимался пол...

– К выходу! – Астигат выполнил свой приказ первым. Выкатился из кучи тел – нелюдей не меньше дюжины, в тесноте они мешают друг другу – и кинулся к двери. Илларию пришлось прорубаться, остро дергало выбитое в начале драки плечо, но Инсаар явно боялись оружия. Только долго ли они будут бояться? Сейчас поймут, что серьезного вреда оно им пока не приносит...

Они остановились в галерее – спина к спине, оба в крови. Толпа теней лезла на них из охваченной огнем спальни. Где-то позади раздался дикий крик, топот, шум борьбы... вот почему не идет охрана! Напали не только на них.

– Бежим, – прохрипел Север. В одной руке у карвира была спата, в другой – острый деревянный обломок, с которого капала темная кровь. – Вниз. Там помощь...

Да, внизу, в других покоях – илгу. Но Инсаар не дураки и наверняка напали и на пьющих – на всех разом. Да и бежать было поздно – тени, попав на простор галереи, кинулись скопом. А нить, драгоценная сверкающая нить рвалась, точно старое гнилое полотно...

Легко сказать! Его душили, топтали, драли когтями, лапа нелюдя вспорола воздух в пальце от его живота, но Илларий успел ударить мечом, и отрубленная кисть повалилась на плиты... Консул вытянулся на каменном полу, пытаясь собраться, но времени было мало, тени наступали, и вновь пришлось вскочить, тут же рухнув на колени от удара по голове. Следующий удар когтей разорвал ему плечо, кровь полилась сильно... плохо! Правая рука совсем онемела. Он всадил кинжал в горло ближайшего к нему ублюдка, перехватил меч в левую и ударил еще раз – коротко, как в строю второй линии... Попал! Но... проклятье! Он увидел Севера. Тот тоже стоял на коленях, и на нем висело сразу трое Инсаар, а оружие валялось на плитах... и тут Илларий почувствовал, как чужая сила выворачивает его наизнанку. Нелюди пили их. Стена пока еще защищала, но Инсаар ломали ее, врываясь в голову, в тело... Мать-Природа!

Топот ног по галерее, тошнотворная муть слабости, нависшая тень... больше враги не двигались, замерли истуканами... действительно, зачем двигаться, если есть оружие куда более действенное?

– Консул! – это Цесар, командир консульской охраны. Проклятье! Ну что за болван! Аммо не место здесь, парня просто убьют, и нелюди получат подпитку...

– Пошел прочь! Беги! – он едва хрипел, но надеялся, что Цесар его услышит. Меч выпал из ладони, сознание пропадало, он не видел, как это случилось... и пришел в себя от жгучей боли. Тело словно драло на куски, но нить натянулась, завибрировала, а Цесар шел на нелюдей, и внутри его кружилась знакомая мощь. Илгу! Как можно было так ошибиться?! Сучий потрох!.. Зад раскоряченный!.. Пей! Пей! Илларий пнул ближайшего истукана в поясницу, тот покатился к ногам, а рядом поднялся Север. Они почти не видели друг друга, но нить вела, Цесар дал им передышку... только вот командир охраны свалился на плиты, и отблеск огня, уже охватившего спальню, высветил его лицо – запрокинутое, белое...

– Выблядки! – Астигат всегда умел рычать. – А ну повернись, сука!

Так и стояли – друг напротив друга, они и враги, а общая мощь крутилась в его теле и теле Севера. Пей! Пружина вертелась, воображаемый узкий нож давно вырос до небес и, должно быть, разорвал ему внутренности, потому что было так легко, словно он уже умер. Илларий еще успел заметить, как вывалилось из клуба тьмы скрюченное тело – не успел удрать, мразь! – а дальше свет ослепил его. Нить тянула силу врагов, кажется, они оба орали, а что именно – он бы и под пыткой не вспомнил. Спираль скрутилась в тугой комок и улеглась где-то внутри.

– Имел я вас! – у ног Астигата валялось шесть... нет, семь скорченных тел. Илларий все же не удержался и рухнул на колени. Но слабости не было, он сейчас был полон мощью до краев – и это было прекрасно! Да, так всегда и бывает: убить своего – мерзость, убить врага – доблесть. Как говорил консул Максим?

– И пусть рыдают не наши братья! – Только где ж остальные ублюдки? Их же было не меньше дюжины!

– Верно, пусть рыдают! – Астигат пнул ногой темный труп и поднял меч Цесара с пола. Сделал привычное движение – сунуть в ножны, но ножен на месте не оказалось, ведь оба дрались в чем мать родила. Север засмеялся – торжествующе, радостно – и протянул Илларию руку.

Консул склонился над Цесаром. Парень был еще жив, но очень плох – ведь именно он принял на себя удар, предназначавшийся им с карвиром.

– Нужно позвать кого-нибудь, – его трясло – то ли от пережитого, то ли от сознания огромной силы внутри себя. Каково же будет выпить Амплиссимуса?

– Слышишь? – Астигат отошел к перилам. – Проклятье... там бой идет!

– Вождь! – заорал кто-то снизу, и Илларий подскочил к союзнику. Внизу и впрямь дрались – отчаянно, страшно. В скопище тел – темных, вражеских, и светлых, человеческих – было не разобраться. А позади горела спальня, и консул чувствовал, что и огонь сейчас питает их. Север вскочил на перила, уцепился за балку обеими руками, светлые волосы намокли от крови из располосованной спины...

– Твари, слушать меня! Прадед вас так же драл?! Мы вас выпьем, выродки! Барра! Барра! Бей! – боевой призыв понесся над схваткой, чуть не оглушив Иллария, и консул даже позавидовал мимолетно: он так и не смог выучиться перекрывать шум битвы собственным воплем, приходилось прибегать к помощи «голосил». Север добавил – спокойно и неожиданно тихо: – Видишь? Сюда бегут – по четвертой лестнице. Видно, у них приказ – нас придавить.

Илларий всмотрелся в ночь и увидел движущиеся тени. Точно – к четвертой лестнице. Он помчался по галерее, Астигат – за ним следом... если консул и жалел о чем-то в этот миг, то только о том, что на нем нет сапог. Но первый, с кем они столкнулись на лестнице, был командир Первого имперского легиона. Тит Плавтий вытирал кровь с лица, но был полон сил, внутри илгу вертелась воронка и жрала, жрала, требовала своего... Хорошо!

– Они здесь! Не выходите на открытое пространство – им так легче, – командир говорил быстро и четко – и гордость проснулась в сердце. Люди не сошли с ума от ужаса, они дрались, как на обычной войне. А опыт воина так и наживается – в боях. Север прыгнул вперед, и консул увидел, как блеснуло лезвие спаты – наискось, через шею и до сердца... знаменитый варварский косой удар – страшная штука. Но, прежде чем разрубленный едва не пополам нелюдь рухнул на ступени, Илларий почувствовал, как нить влила в него выпитую Севером силу.

– Держи! – Тит ткнул ему в руки рукоять «медвежьего» кинжала. Отличная вещь. Они трое повернулись как раз вовремя и встретили удар Инсаар вместе – и выстояли. Безумная, всесильная... как назвать такое?! Слов в человечьем языке нет! Мощь рвала его на части, но они пили, Мать-Природа, пили эту серокожую плесень. Когда поток схлынул, не встречая больше препятствий, он сам, Север и Тит одновременно рванули вперед, точно их учил сражаться один наставник... «Медвежий» вспорол серую глотку – вот тебе! За Брена! За выпитые деревни! За мой детский страх! За вековую покорность! Мы не рабы! Барррра! Бей!

Глаза Тита бешено сияли, Север вытер лезвие о мертвое тело – еще три серых трупа. Сколько всего нелюдей? И где Главный? Отсиживается и ударит после?

– Нужно найти еще илгу, на крыше против них будет тяжелее. – Чем больше места, тем лучше дерутся твари.

– Некого звать, консул! – Тит тряхнул отращенными по варварской моде волосами. – Внизу почти все убиты – они напали внезапно... Крейдон вроде жив был, Пейла вот видел и еще кого-то...

– На крышу, – Астигат взял его за руку. Ладонь карвира казалась нестерпимо горячей. – Знаешь... вот сейчас понял, о чем Брен говорил. Я на тебя смотреть не могу, Лар, у тебя внутри солнце! Это – сила. И у тебя, Тит, но у консула – больше. Выхода нет – мы их выпьем. Идем!

Они помчались наверх, и Илларий еще успел подумать: как жаль, что Север не может увидеть себя – карвир еще на галерее показался ему солнечным божеством. Там и человека сейчас не было – только пылающая, все пожирающая сила. Удар встретил их на первой площадке. Нелюди стояли в ряд и жрали. Теней оказалось восемь или десять... консул еще не успел сосчитать, как натянувшаяся нить вновь дала ему крылья... даже Квинт этого не опишет! Полет и падение, радость и боль, свет и тьма. Пей! Рядом раздался хрип – Тит не выдержал... Жаль! Как же жаль! Он никогда не уважал командира Первого легиона – тот был жестокой тварью, насиловал пленных... было время, даже считал Тита полным болваном... но сейчас на крыше главных покоев Трефолы погибал человек, его брат-илгу... Твари! Просто у Тита не было спасительной нити, как у них с Севером – сотканной из десятков ночей на ложе, в горниле разделенного восторга отдавать и брать, в муках одиноких дней, когда одной памяти хватало, чтобы мир исчез... Нить стала толще корабельного каната, вела их – навстречу теням. Баррра! Еще корчащееся в агонии тело, взмах клинка – и второй удар, «медвежьим» в серый живот... Лети, рви, бей! И еще один издыхает – насаженный на острие варварского меча... Вы сдохнете – ибо мы, люди, хотим жить и пить.

– Илларий! – Астигат нагнулся над Инсаар, толчком ноги перевернул тело лицом вверх. Враг еще жил, грудь слабо двигалась. Жил, мразь, но долго жить не будет. Черные провалы смотрели прямо в душу, враг приоткрыл серогубый рот. Отчего нелюдь не говорит с ними без слов – как Главный лишь вчера утром? Не может пробить стену, как рассказывал Брен? Хорошо бы!

– Утка... курица... глупцы... губители... проклятые...

Север наступил ногой на грудь Инсаар, меч вошел точно между глаз, хруст – и тишина. Они молчали – оба залитые кровью, своей и чужой – и вслушивались в далекий шум внизу. Там еще дерутся? Или просто люди кричат? В ушах шумело так, что консул не мог сообразить.

Север еще раз склонился над телом, ярко сверкнуло железо. Потом показал раскрытую ладонь, спросил буднично:

– Сам отрежешь или помочь? – и тут же добавил, глядя прямо в глаза карвиру: – Пусть все знают – мы победили. Сегодня. Потому что самого страшного еще не было, Лар. Но оно будет, и все должны верить и знать: так мы поступим с врагами. А Максим мне врагом не был, я б не позволил отцу, да толку говорить сейчас?.. Но это – не люди!

Илларий Каст, аристократ и племянник императора Риер-Де, еще несколько мгновений смотрел на серые комки плоти на ладони любовника – уши Инсаар, потом глянул на труп Тита Плавтия – иссушенное нелюдями тело человека – и, подняв «медвежий» кинжал, шагнул к другому ублюдку, убитому им самим. Серое ожерелье на груди? А почему бы нет?

Ругань поднялась еще во дворе – широченном, вымощенном плитами дворе главных покоев, где шагу нельзя было ступить по грубо выделанным камням, не наткнувшись на труп. Чистый, светлый весенний рассвет словно издевался над людьми, показывая: мне нет дела до крови и смерти, вы, жалкие людишки, уйдете с лика Матери-земли, а я все так же буду золотить кроны и поля... Порог усталости был давно перейден, Илларий вообще сомневался, сможет ли когда-нибудь уснуть – сила молодым вином бурлила в крови, – но опьянение победой прошло. Они вышли к воинам – оба обнаженные, с «ожерельями» на груди, и люди вначале тупо разглядывали их, потом завопили радостно, прославляя вождей... а потом кто-то первым отрезал у ближайшего серого тела свой трофей. Когда «провожатые»[4] стащили трупы врагов в кучу, то из сорока двух нелюдей ни один не мог бы похвастаться наличием ушей. Выяснилось, что на город напало около шестидесяти Инсаар, но Амплиссимуса среди них не было – или его просто никто не приметил. В основном драка кипела в главных покоях, досталось и казармам, но Пейл сумел убить там двух тварей, потеряв двадцать человек... На лагерь легионеров и дома горожан Быстроразящие внимания не обратили, но никто не сомневался: это временно.

Страшнее всего то, что союз Лонги потерял за ночь около тысячи человек убитыми и ранеными. Некоторые, как командир консульской охраны Цесар, находились на грани жизни и смерти, и лекарств от иссушения не было – кроме одного. Илларий сам сидел возле Цесара, отдавая ему выпитую у врагов силу, ведь они с Севером обязаны храброму парню жизнью. Консул наконец сообразил, отчего они не приметили илгу так близко от себя, приняв его за аммо. Пьющий отдает накопленное, только когда любит кого-то или просто хочет помочь, а Цесар любил – ту самую правнучку Иванны, что просила у вождя разрешения на брак с имперцем. Теперь девушка сидела рядом с консулом и плакала, убиваясь о том что «никчемная баба жениху помочь не может». Илларий прикрикнул на нее, и нахалка, утерев слезы, попросила разрешения «сказать умное». Он невольно улыбнулся и кивнул. Женщины лонгов и других лесных народов вообще нравились ему – в них не было остервенелой жадности многих имперок из высших сословий, и они, несмотря на подчиненность мужчинам, умели показать характер, не вступая в спор. Правда, Север, услышав рассуждения карвира, усмехнулся и заметил, что консул просто еще не видел его женушки Ари и матери беглого братца Марцела – и не увидит, будем надеяться... Предложение правнучки Иванны и впрямь было довольно умно: привести в лекарские покои «отдающих». Она, мол, слышала, как роммелет Брендон говорил об аммо и их способности возвращать утраченное. Илларий только удивился – и как он сам не додумался до такого? Должно быть, за прошедшие сутки у него что-то непоправимо изменилось в сознании. До него перестали доходить простые вещи, зато он неотступно думал о том, о чем человеку думать не положено. Только вот кем не положено?

Услышав за стеной лекарских покоев голос Севера, консул даже зажмурился на миг. Он боялся, увидев карвира, понять, что они оба превратились за эту ночь в чудовищ. Но Астигат выглядел так же, как и всегда, даже успел одеться и смыть кровь с лица и рук. Самому Илларию лекари велели завернуться в плащ, чтобы не двигать перевязанной рукой – плечо, разорванное когтями до кости, болело ужасно. Союзник уже с кем-то ругался, и консул усмехнулся запекшимися губами: даже нападение нелюдей не вылечит вождя лонгов от привычки драть глотку на подчиненных. Но стоило выбраться наружу – и пришлось признать: орать было отчего. Перед вождем стоял охромевший, весь в ранах и синяках, верховный стратег Крейдон – и только что ядом не плевался. Илларий не понимал и половины сказанного, хотя, судя по тому, что Север, даже заметив карвира, продолжал разговор на лонге, спор для чужих ушей не предназначался. Наконец Крейдон замолчал, смерил вождя недобрым взглядом и ушел.

– Понял? – Север злился, серые глаза горели неутолимым огнем. – Выпить бы выблядка, и дело с концом! Второй раз хочу его убить, да мешают... – Астигат вдруг осекся, вздохнул и спросил, понизив голос: – Лар, у тебя есть дети? Ну, сыновья?

Ужасно своевременный вопрос, хотя... а почему несвоевременный, собственно? Глядя на огромный двор, где слуги и «провожатые» продолжали убирать трупы, а к лужам крови уже сбегались собаки, он думал: смерть всегда рядом. Дурацкий бред про давний переворот оказался пророческим. А что будет дальше? Из двадцати трех илгу ночь нападения пережили пятеро, в лучшем случае шестеро – если Цесар выживет. Дело складывается не в их пользу, так что самое время о продолжении рода подумать, ха!

– Нет. Насколько я знаю, детей у меня нет, – у него было мало женщин, впрочем, мужчин тоже. И ни одна имперка не стала бы скрывать – уж в этом Илларий был уверен! – что понесла от богача Каста. Скорее бы присочинила. – А у тебя? – почему он раньше не спрашивал? У Севера и Брена совершенно другое отношение к семье, не такое, как у него самого. А все потому, что братья могли сказать: у меня есть семья, – а консул о таком и мечтать давно перестал. Врешь, не перестал...

– Есть. Дочь, – Астигат вновь вздохнул и торопливо продолжил, словно признаваясь в том, что его долго мучило: – Вот стыд-то, верно? Мне двадцать три, а всего и детей, что одна девчонка. Она с матерью осталась, я отбирать не стал, хоть и положено было. А то Ари и ее бы придушила, как сына нашего...

– То есть как придушила? – Зачем законной жене душить собственных детей? Странные у лонгов нравы!

– Да, наверное, я сам что-то не так делал... ну, как всегда, – Север поправил пояс с оружием и хмуро посмотрел на цепочку командиров, тянущуюся к залу совета по мокрой от крови лестнице. Вот так – бой, потом совет, потом снова бой. Жизнь идет. – Она два раза рожала, Ари-то. Два года прожили... а мальчишку она, видно, от ненависти придушила. Вот и не хотел, чтобы она и дочку... Лисса... точно, Лиссой ее звать!

– Ты только что вспомнил? – Илларий улыбнулся, с удивлением заметив багровые пятна на скулах Астигата. – А сколько ей лет?

– Не знаю. Не помню. Вроде бы восемь... или семь... не мальчишка же, чего помнить! Правда, мальчишку отец забрал бы, меня б не спросил. Он и так мне чуть башку не оторвал, когда я Ари выгнал. Келлиты могли обидеться и разорвать союз.

– Да, верно, – консул кивнул. Странный разговор давал передышку, и хотелось стоять так вечность: просто смотреть на утро, на Севера и думать только о том, что они пока живы. – Как лонги без келлитов смогли бы разбить армию Максима и претора Арминия? Твой отец был потрясающим стратегом, нам до него далеко.

– Да уж и без келлитов справились бы! Лар, не зли меня, хорошо? А то пришибу – Крейдона или еще кого. Просто так захотелось увидеть девчонку эту – ну, Лиссу... а еще лучше, если б она мальчишкой была... Брена моим наследником не признают. Никогда. И вот еще что...

Астигат потащил его за руку к середине двора. Порядком потрепанная и поредевшая за ночь охрана потянулась следом.

– Вон туда погляди, – Север махнул рукой на башню единственного в Трефоле храма Быстроразящим – вечно пустующего. Совсем недавно один купеческий старшина умолял Севера устроить в храме торговые ряды – чего, мол, месту пропадать, раз все равно обряды в лесу справляют? А теперь обрядов больше не будет совсем, несмотря на бредни Иванны. Кто может знать, отчего Райн Астигат в итоге заключил союз с Амплиссимусом? Возможно, по той же причине, что и карвиры – просто бойня зашла в тупик, и мир стал много выгодней войны. Конечно, вполне может быть, что Инсаар заморочил вождю голову... нет, илгу надолго не заморочить, с ними не бывает того, что случилось с Бреном, ставшим рабом искусственной страсти. Тем больше честь для мальчика!

– Смотри, Лар. Перед храмом я сжег тело Максима – сам факел к дровам поднес. Он как герой ушел, ты не думай... пожалуйста, – Север не отрываясь, смотрел на башню храма, точно не желал глядеть в лицо карвира. – Просто... мы оба можем завтра помереть, и ты не узнаешь, а тебя это дергает, знаю.

– Спасибо, – негромко ответил Илларий. Его действительно мучило сознание того, что консул Максим умер как собака, с отрезанными ушами, и слова Севера будто закрыли какую-то брешь в душе. Только брешей этих так много...

– А Крейдон вот чего требует, – Астигат повернулся и вдруг начал говорить совсем иначе – собранно, властно. Все же эта белобрысая гадюка – настоящий правитель, надо признать. – Он пригрозил, что перед всеми подтвердит рассказ главного выродка – что я сам по договору Брена нелюдям отдал, а теперь нарушил условия союза. Тогда люди озвереют. Брена не очень-то любят... я потому и не хотел, чтоб знали, где он был полгода.

– Я думал, ты не хотел, чтобы тебя обвиняли в жестокости.

Север передернул плечами. Все же приятно сознавать, что ошибался в союзнике, приписывая тому несуществующие недостатки. Астигат – хитрец и лжец, но подлости в нем нет... ну, почти.

– Кое-кто скажет, что мы должны просто выдать Брена нелюдям – и тогда они от нас отстанут. Но я Крейдона предупредил: если проболтается, отправится в Стан мертвых раньше, чем воины меня самого туда отправят. Как же хорошо, что братишку увезли! – Да, до Брена теперь никому не дотянуться: ни Инсаар, ни мстительным сородичам. Люди просто неблагодарные твари, можно подумать, для консула Лонги это большая новость.

– Мы должны объявить, чем обязаны твоему брату. Во-первых, пусть до них дойдет наконец, что война кончилась благодаря Брену – это вранье, но куда лучше, чем вдаваться в наши маленькие тайны, верно?

Астигат недоуменно нахмурился. Одна Мать-Природа знает, о чем он подумал, но консул имел в виду лишь то, что помимо выгоды от союза, у базилики Сарториска оба с ума сходили от желания отведать друг друга.

– И во-вторых, нужно доказать людям, что союз с Инсаар был разорван не нами и без Брендона сегодня в Трефоле некому было бы встретить рассвет!

Они доказали. После долгих криков и даже нескольких драк. Одеваясь на самый бурный совет в своей жизни – если не считать того, что они с Максимом пережили в Кадмии, когда легионы отказались воевать, пока им не выплатят жалованье за два года, – Илларий собрал в уме все аргументы. И, несмотря на дикую боль в плече, ему удалось изложить доводы настолько веско, что Крейдона почти никто не поддержал. Не нужно отрывать верховному стратегу голову, убеждал консул союзника, бывший шиннард напорется на собственную дурь. Так и вышло. Крейдон взял слово и орал, что никчемного предателя Брена Астигата, опозорившего имя отца и брата, нужно убить самим или выкинуть нелюдям – пусть тешатся! Такие только и годятся, чтобы задом работать. Мальчишка уже загубил сотни воинов в бою у реки, а теперь загубил триста – не меньше! – воинов и жителей столицы лонгов. Вождь отдал брата Неутомимым, и правильно сделал, и пусть выполняет договор – тогда все будут живы. Как же хорошо, что Райн Рейгард не пошел в отца и не оставит Брена, думал Илларий. Он понимал Крейдона, ведь тот был илгу, а пьющие всегда стоят за собственную выгоду, и только. Крейдон честно дрался ночью, но ума особого у него не было – ума, потребного верховному стратегу Заречной армии. Бывший шиннард напирал на грядущее нашествие трезенов, ведь оно уже началось! Передовые отряды людоедов уже вовсю шуруют по Лонге, к лету легионы союза должны стать щитом для обеих провинций. Когда Крейдон отвопил свое, и несколько командиров высказались в том же духе, Илларий поднялся с лежанки. Они загодя договорились с Севером, что без крайней нужды вождю лучше не вмешиваться в спор, ведь речь идет о его родном брате, и все знают, насколько тот ему дорог.

Не думает ли верховный стратег, что Инсаар не найдут его и других на границе с трезенами? И не станут мстить всем илгу? Никто не виноват, что Мать-Природа Величайшая разделила людей от рождения, дав одним возможность пить, а другим – лишь питать других своей силой. Никто не виноват в том, что Инсаар подло нарушили союз жертвенного Дара, покусившись на жизнь правнука Райна Астигата. Если люди не верят карвирам, пусть заслушают слова знахарки Иванны – женщина, перешагнувшая столетний рубеж, не станет лгать в угоду правителям! И еще: только благодаря знаниям, добытым Брендоном Астигатом – добытым ценой здоровья и своей юности – он, консул Лонги, племянник императора Риер-Де, стоит сегодня здесь и говорит с ними. Как и все прочие, пережившие ночь. И посему та неблагодарная свинья, что станет порочить имя брата его карвира, станет ему врагом и сдохнет под толпой Инсаар – консул клянется в том именем собственного деда, Гая Каста! И Касты, и Астигаты не проигрывают войн, если люди поверят карвирам, то все останутся живы – и слава союза Лонги воссияет в веках!..

Поправив всем напоказ трофейное «ожерелье» на груди, Илларий сел рядом с союзником. В последнем пункте своей речи он совершенно не испытывал уверенности, но что поделаешь? Астигат вдруг шепнул:

Консул только плечами пожал. Ораторы с Форума Отца городов Риер-Де, должно быть, высмеяли б его речь, но для Трефолы сошло. Вначале стояла тишина, а потом поднялся командир Третьего имперского легиона и заявил: он верит консулу, но лучше уйти в Гестию, а лонги пусть сами разбираются. Но тут вмешался командир Пятого, у которого лет шесть назад нелюди прикончили сына – на глазах у всей семьи, – заорав в голос: «Я не уйду! Давно рассчитаться хотел – и рассчитаюсь!» Бывший старшина-предатель Пейл, подскочив к Крейдону, врезал ему в ухо... и началось. С полчаса в зале совета стоял такой гвалт, что стража едва успевала растаскивать драчунов, а карвиры только головами вертели, следя за спором. Наконец в дело вмешался Верен, бывший шиннард лигидийцев, а ныне командир Первого Заречного легиона, проревев:

– А ну, молчать, дурни! Заткнитесь! – сдержанность Верена была известна всем, подобного рыка от него просто не ожидали, видно, потому и замолчали. А лигидиец продолжил густым басом: – Ну и толку что от вашего воя? Ненасытные вернутся! Они хотят нашей крови и придут за ней, и уже неважно: мальчишка там, не мальчишка... в том бою у реки, где Брендон вроде как предателем стал, мой вождь голову сложил, и товарищей я много потерял, потому и говорить право имею. Вы вот что поймите: малец – он вроде как... ну, вот когда жена мужа пилит, что мясо в шатер плохое принес, а на самом деле злится, что он все семя на любовника тратит, не на нее...

– Повод! – крикнул с места квестор Гай Публий. – Брат вождя – просто повод! Нелюди и раньше убивали – нас, наших братьев, друзей. Не так?!

– Так, парень, – степенно откашлялся Верен. – Даже если отдадим мальца, Инсаар все равно союз порушили, и никуда мы не денемся, придется воевать, как с трезенами. Потому ты, вождь, и ты, консул, скажите лучше: как больше бойцов отыскать? Илгу этих самых, а мы все займемся...

Сам Верен был раф, жаль! Но говорил дело – нужно находить илгу, прятать аммо, составлять отряды, ведь драться кулаками могут и раф. Вырабатывать тактику войны с Инсаар, искать Амплиссимуса... может быть, прочие нелюди отступятся, если убить их вождя? И подумать о словах главного жреца племенного союза Грефа и жреца цитадели Диокта, которого Илларий прихватил с собой в Трефолу: отменить обряды совсем и навсегда нельзя. Жрецы не могли внятно объяснить причины, но все равно твердили: обряды проводятся веками, ломать порядок, установленный предками, нельзя. Но здесь они с карвиром уперлись: никаких больше даров врагам! Отдавать им жертвы – значит поддерживать их силы. Ни за что. Илларий пихнул в бок зазевавшегося Севера и поднялся. Союзник встал рядом.

– Победа! Инсаар подохнут, их уши будут на наших доспехах болтаться! – Астигат, как и полгода назад, в базилике Сарториска, сжал его руку и тихо добавил: – А Крейдона я все едино удавлю.

– Удави. Не смею мешать мудрой политике вождя лонгов, – процедил Илларий, вслушиваясь в крики людей. Он знал, что мнение командиров чаще всего совпадает с мнением воинов, и, если воины также ответят на призыв к войне – совсем не худо.

– Барра! Бей! – орали командиры. – Пусть твари сдохнут!

Они боятся и потому станут драться насмерть, размышлял консул, когда верховный стратег, изрядно потрепанный в драке и, видно, почуявший, что дело для него запахло жареным, первым крикнул:

Его поддержали весьма дружно. Карвирам пока верили, и консул не удержался:

Крепость Тиад

Я умираю. И, видно, потому мир сжалился надо мной, позволив прийти к тебе, энейле. Это великая милость, величайшая. Не знаю, достоин ли я ее, но она дана мне, ведь чувствовать тебя – такое счастье. Нить порвана, энейле, а я все еще вижу тебя таким, каким ты был – и еще будешь. Вернись! Я не трону тебя, больше ни капли не возьму, только вернись!.. Я умираю.

Нет, не слушай меня – я лжец. Не слушай меня – живи! Нить порвана, и ты закрыт, и не откроешься мне, и никому из нашего народа не откроешься. Умирать обоим глупо, и потому я уйду один. Старейший объяснил мне... дал увидеть... он умирал так же, когда тело его карвира сгорело на погребальном костре, и нить порвалась. Лежал и смотрел на свой высохший тьел – они высыхают после смерти Дарособирателей, рожденных в них – и звал к себе смерть, потому что жизнь без нити, без силы карвира была мукой. Корчился на земле, призывая долгожданный покой, но дождался лишь Жертвы. Его спас союз Дара и Ка-Инсаар, что устроил сын его карвира, ставший вождем – это было одним из условий договора, и сын илгу Райна строго их придерживался. Старейший выжил, питаясь силой жертв, и навсегда возненавидел и семя своего карвира, и все племя лонгов, приговорившее его к жизни. Вечной жизни без половины души.

Меня не спасет ничто. Союз Дара разорван, а ты от меня закрыт. Нет, энейле! Лежи! Не кричи! Не зови! Ты сейчас ни капли отдать не сможешь – разве что спустя годы... может быть. Не кричи, солнечный лучик, лесной ручеек, счастье мое... ты должен жить! Не зови!.. Как же больно... меня уже нет, одна часть ушла с тобой, а вторая издыхает на поляне рядом с твоим жилищем, энейле. На шкурах твой запах... Вернись! Не могу больше, пусть быстрее... Вер... нись...

Не слушай... прости... не кричи... не зови... и я не стану звать... прости... живи, энейле. Время вылечит все, твои раны затянутся, и ты снова будешь поить мир собой. Два илгу упрямы и глупы, но сохранят тебя, ведь они тебя любят. Спасибо твоему брату хотя бы за это... позови лучше его, не меня, я не могу прийти... я далеко, я не могу... нет, энейле, я пока не приду, но ты потерпи. Скоро нить порвется совсем, и боль пройдет. Тише, тише, лучик мой... лучше я расскажу тебе кое-что. Это просто сказка – вроде тех, что Дароприносители рассказывают у костров... тише, энейле! Слушай...

Один могучий вождь устроил Ка-Инсаар. Он много воевал, этот вождь, и не раз бывал ранен, а прямо перед обрядом началась лихорадка, и потому его старший сын заключал союз вместо отца. Оба участника обряда были молоды и сильны – могучий илгу и обильный аммо, и сила обоих была из тех, что мир порождает не чаще чем раз в столетие. Илгу познал аммо с огромным желанием, а аммо с радостью отдавался любовнику, и Старейший... Дарособиратель принял в тот вечер достойную жертву. Мы редко видим будущее – а лучше бы не видели никогда, и видения чаще всего приходят в миг, когда люди приносят Дары. Аммо в шатре принял в себя плоть илгу, и Дарособиратель увидел... страшное. Он видел сидящего у костра аммо – другого аммо, брата илгу, справлявшего обряд. Мальчик был закрыт, он еще не знал соития, но сила желания бурлила в нем – он созрел для жертв. К маленькому аммо сходилось столько дорог... и все вели к беде. К огромным бедам для всех – и для Дарособирателей, и для Дароприносителей. Старейший увидел, как из-за маленького аммо гибнет мир – как выходят из берегов реки, заливая поля, как умирают люди в своих домах, а Инсаар – возле своих тьелов, как пересыхают озера, гибнет лес, как уходят под землю города. Старейший прожил на свете много веков, и он решил бороться, не дать маленькому аммо пройти предназначенными дорогами и погубить все живое. Дарособиратель пошел к отцу мальчика и велел ему убить сына. Но старый вождь уже не мог подняться с ложа и возложил порученное на сына своего, илгу... и за это я тоже благодарен твоему брату, энейле, хотя, убей он тебя, я не умирал бы сейчас... но тогда я не узнал бы тебя, мой лучик... Но слушай...

Илгу не стал убивать брата, и маленький аммо пошел своей дорогой – прямо к общей погибели. Тогда Старейший нашел другого Дарособирателя, плохо знавшего людей – слишком плохо. Я думал: люди слабы. Я ошибался. Ты силен, мой лучик, я не знал, что настолько силен. Дарособиратель по приказу пришел к ложу маленького аммо, не ведавшего своей судьбы. Веление Старейшего было простым – пей его несколько ночей, медленно, пока слабость не истощит тело... и он не умрет сам. Мир простит нам такое нарушение союза, ведь Старейший и Райн договорились обменять прекращение войны на обильные жертвы, а твое племя часто отлынивало, энейле. Маленький аммо спал, и Дарособиратель, глупый Дарособиратель коснулся его губ... и захлебнулся силой! Мне никогда не забыть!.. Такая мощь, искрящаяся суть бытия, поток – огромный, всевластный. Маленький аммо мог кормить собой весь мир. Люди не зависят от силы так, как зависим мы, но что ты сказал бы о человеке, полюбившем хлеб, воду, воздух? Верно, назвал бы его глупцом. Я пил тебя. Пил... и это было лучшее, что случалось со мной. Энейле... Верни... нет-нет, не слушай меня. Живи.

Дарособиратель вернулся к Старейшему и сказал: аммо нельзя убивать, ведь такого Дароприносителя Мать-земля не рождала долгие годы. А Старший в ответ проклял кровь карвира своего, давшую такие плоды. Я умолял его... уже любя твою силу, пусть и не зная о том. Умолял так горячо, что Старейший согласился. Маленького аммо забрали от людей, чтобы гибельная дорога прервалась, а его мощь перешла миру. И было так – о, как радовался ей мир! Каждый раз, когда я брал тебя, я чувствовал эту радость и будто сам становился миром – и ты вместе со мной. Ты ведь чувствовал это, энейле? Как ты поишь реки, леса, горы и поля? Как родятся грозы, бегут облака, распускаются цветы... счастье – вы зовете это счастьем. Отдавать и брать. Любить. Но ты силен духом, маленький аммо, и я люблю тебя за это, хотя этой силой ты меня убил – так пусть она поможет тебе жить. Живи, заклинаю – живи! Ты лучшее, что у меня было, лучшее, что я видел... как я жил без тебя больше двух веков?! Не знаю. Мне мало осталось... в воздухе кружится паутинка, я помню, как тебе нравилось смотреть на это дерево. Все помню...

Ты закрылся, энейле, закрылся от меня. Когда я почувствовал это в первый раз, мне было больно и страшно – словно у меня вырвали часть того, что вы зовете душой. Отняли воздух и воду. Мне казалось, что я умираю. Я мог сломать твою хрупкую защиту, даже попытался... тебе было очень больно, но ты выстоял. Глупый, маленький аммо... гордость моя. А потом стало поздно – ты еще был со мной, но уже ушел. Я боялся за твою жизнь, боялся быть с тобой долго – всегда. И каждый раз, когда уходил от тебя, энейле, мне хотелось умереть. Но я знал, что вернусь и снова отведаю твоей мощи... тебя, лучик. А сейчас... я отпустил тебя, зная, что разрыв нити меня убьет. Старейший не сказал мне сразу, что так бывает, я сам догадался об этом – после. Но иначе я не мог. Жизнь за жизнь, и я выбрал твою – ты важнее... останься ты со мной – и рано или поздно мы погибли бы оба. Я не виню Старейшего, и ты тоже не вини, он запутался... да и как можно винить того, кто дал миру так много Даров? Но тогда я чуть не убил его. Он вновь провидел и понял, что ничего не изменилось, что ты по-прежнему погибель мира, и поднял руку на кровь карвира, но ты сильнее пророчеств!

Поклянись мне, энейле!.. Скажи, ты видишь меня? Видишь?! Моих сил надолго не хватит – твоя защита очень крепка... видишь... да, сейчас я с тобой, и это моя рука... не кричи, лучик, не плачь, не зови... клянись! Обещай! Тебя не сломал даже Старейший, тебя ничто не сломало, так обещай мне, что выживешь и станешь поить мир. Пусть не сейчас – сейчас ты пуст, но все вернется... я вижу: вернется. Если будешь пытаться... люби жизнь, люби лес, свет солнца, свои значки на пергаменте, гордецов-илгу – и сила вернется. И еще... энейле, убеди илгу прекратить войну. Скажи им: не все Инсаар хотят воевать, мои братья не хотят, Старейший первым нарушил союз... Эта дорога гибельна, но с нее еще можно свернуть. Не дай гордыне сгубить все вокруг – мир важнее нас всех, ты же знаешь... прости, лучик, я должен... отпусти меня, не держи... иначе я потяну тебя за собой... не кричи, умоляю, не кричи... не трать силы... у меня больше нет ничего, потому ты больше не видишь меня... но я здесь, с тобой... я не хочу уходить... энейле, поклянись!

Клянись... умоляю... я ухожу. Видишь... я радуюсь... радуйся и ты, лучик... так быстрее... отпусти меня... я... ухожу... энейле... живи!

Брен проснулся без слез, зная – это теперь навсегда. Он больше не мог ни плакать, ни кричать. И жить тоже не мог. Зачем? Что ему за дело до мира, что выкачал из него все и отобрал любимого? Златоглазый, умирая, приказал ему жить... отчего так жестоко, Флорен? Но Брен не поклялся – просто не успел – и потому может уйти, когда илгу Север и его карвир научатся сами отбирать людей для войны. Илларий говорил, что они путаются, определяя силу, а ведь это так просто. Он поможет им и уйдет. Люди, которые рядом с ним, когда-нибудь отвернутся, а тут достаточно веревок... и крепость окружает ров, где внизу – острые камни... есть и лекарский тонкий нож. Просто нужно постараться, чтобы не заметили – и тогда Брен больше не будет слышать во сне и наяву голос златоглазого, больше не увидит его умирающим на знакомой поляне... нет, они увидятся с любимым в Стане мертвых и уже не расстанутся. И любимый будет таким, как раньше – змеи темных волос по плечам, полные твердые губы на губах маленького аммо, белоснежная кожа, не знающие мозолей руки на его теле... и золотые искры в глазах. Теперь Брен знал, что значили эти нечеловеческие искры – то была нечеловеческая любовь. Но златоглазый любил его, как умел... а Брен Астигат – подлая тварь. Зачем ему жить? Он губит все вокруг, он погибель... но как Север и Илларий станут воевать, как узнают, зачем Главный начал войну и как ее закончить? Может быть, смерть Брена просто все решит? Причина вражды будет устранена, Амплиссимус успокоится и сдохнет. Брен не мог не ненавидеть, хотя любимый и просил. Амплиссимус знал, что связь с человеком губительна для Быстроразящих, что разрыв может убить... знал... и все равно послал Флорена за жизнью «маленького аммо»! А потом попытался убить... не напади он, Брен, может быть, и не ушел бы, не оставил бы любимого. Да, умер бы от истощения – и, наверное, очень быстро – но умер бы рядом... а так разрыв связи, раскаленной нити причинил неисчислимые страдания тому, кто был ему дороже всего...

Высокий парень с темно-русыми волосами и карими глазами вошел в комнату. Райн. Его друг Райн. Что значит это слово – друг? Отчего он не плюет в сторону предателя Брена? А все просто – Север и Илларий приказали, вот Райн и возится, ведь сын Крейдона всегда уважал Севера и консула тоже стал уважать... Илларий очень умен и справедлив. Можно убедить Райна вернуться в Трефолу – как удалось убедить двух командиров-илгу, приставленных к нему братом и консулом для охраны. Илгу все на счету, Мать-земля слишком редко рождает их, хоть мужчины рождаются чаще женщин. Брен просто сказал имперцу и келлиту, что в Трефоле без них погибают их братья, и они послушали... нет, не сына и брата вождя – человека, говорящего разумные вещи. Он хотел их убедить – и убедил. Нечего сидеть тут, где ему ничего не грозит, когда идет война. Почему он не рассказал брату и Илларию все сразу?! До того, как его увезли? Когда златоглазый... ушел, простившись, Брен не мог дышать от боли, но должен был сообразить: карвиры не поймут, им нужно объяснить, отчего он требовал смерти Амплиссимуса. Тот был виноват во всем и развязал войну, которая прекратится лишь с его смертью. И даже гибель маленького подлого аммо уже ничего не изменит...

Но объяснить это брату Брен не мог. Просто был не в состоянии говорить о Флорене – ни с кем. Кое-что рассказать все же пришлось – следы соития с Инсаар скрыть невозможно, карвиры все равно бы догадались... но он просил не мстить его любовнику, не искать того – ведь Брен позволил взять себя добровольно. Флорен никогда, никогда не делал ему ничего плохого! Его выслушали и даже поняли вроде... а потом Север пробормотал: «И что? А этой твари обязательно было иметь тебя, точно процеда?». Едкие слова брата словно хлестнули по открытой ране, марая нечто сокровенное – то, что они с златоглазым делили на двоих... зачем же так? Брат же ничего не знает, так зачем?! И Брен больше ничего не стал рассказывать, даже о последних словах Флорена сказать не смог – а ведь это важно! Дурак несчастный! Мальчишка, неженка, воспитанный в храме на деньги, собранные отцом у всего племени, отобранные у войны! Неудивительно, что его так ненавидели – и старики, и мужчины, и дети, даже женщины. Их сыновья месяцами охотились, воевали, погибали, а младший сын вождя жрал в три горла и учился... и все для чего?! На слова брата обиделся, видите ли... да ведь Север ничего не знал и не хотел обидеть. Брат дважды, а то и трижды спас ему жизнь. Это мама рассказывала: когда Брен родился, она плакала над ним часами, даже смотреть на ребенка боялась – думала, что умрет, как умирали ее предыдущие дети, и до полугода не дотянув, он же четвертым у нее был! А Север все время тянулся к колыбели брата, сидел рядом, забывая про игры, дотрагивался до лица и маленьких рук. И кричал: «Мама, смотри, он меня за палец схватил, он сильный!.. Мама, смотри, он мне улыбнулся!.. Мама, а он меня зовет!..» Сабина говорила: «Брат вырвал тебя у смерти».

Тогда Брен думал: это лишь слова, – но теперь знал... да, илгу вырвал его у смерти своей силой и любовью. Трижды. Так какая разница, что именно он сказал? Север и Илларий начали войну ради Брена. Ради того, чтобы никто больше не был дойной коровой. Однажды младший Астигат уже совершил подобную ошибку – поддался обиде, решил вылезти вперед и предал. Дурак! Глупец, возомнивший о себе невесть что! Север гораздо лучше знает, что нужно лонгам и другим племенам лесного союза, недаром именно его избрали вождем на совете в Лесном Стане – а могли избрать любого, того же Крейдона... И теперь брат с консулом строят новый мир. Разве никчемный аммо на такое способен? Конечно, нет. Но он должен помогать, он обязан, только бы знать как!.. Не навредить сильнее – Северу, Илларию, их воинам, Райну вот... А ведь Север рассказывал, что Райн был в плену... хорошо еще, что пожалел, не прибавил: из-за тебя! По твоей вине друг, не сделавший тебе ничего дурного, попал в плен! Должно быть, сын Крейдона пережил такое, что и не снилось Брену Астигату, которого кроме любимого никто не брал... а Райну пришлось пройти через имперский Ка-Инсаар. Но друг не держал обиды – возился... нашел в лесу, привез к брату, хотя мог бросить там... Но уж лучше бы он умер в лесу или потом, от лихорадки – тогда бы не пришлось видеть, как умирает Флорен...

– Брен, ты поел бы. – Ах, да, время обеда, труба давно пела, воины в крепости Тиад закончили трапезу и заступили на дневную стражу, а Брен задерживает Райна. – Лекари говорили, что тебе сил надо набираться. И Иванна-знахарка так же сказала, а она бабка умная, стольких вылечила!

– Да, спасибо. Конечно. И, Райн... не нужно, я и сам могу принести еду, у тебя ведь столько дел. – Пусть поставит и уйдет, не надо с ним возиться, не стоит того тупой аммо...

– Брен, слушай, я тут спросить хотел... ты уж точно знаешь... объясни мне, отчего солнце всегда встает на востоке? Я всегда думал: и чего оно по небу так быстро бегает? Выспаться не успеваешь! Только лег, оно уже выползло... а зимой почему оно медленней ходит? Потому что мерзнет? – зачем взрослый воин прикидывается ребенком? Даже дети знают, почему зимой рассвет наступает позднее... Флорен говорил: мой лучик... не заплакать теперь больше... наверное, никогда уже. Слезы бы не помогли, но, может быть, ком в горле стал бы не таким твердым, а то не проглотишь... Любимый приказал жить – а как?!

– Брен, нет, я и правда не знаю, я ж не учился. Слушай! Может, ты меня пока значкам имперским выучишь? Все равно делать нечего, пока в Трефолу не вернемся, скучно ж так сидеть... а буду грамотным, смогу командиром когорты стать – Северу воины нужны, что карты читать умеют. Ну, Брен... вот тут что написано?

Что это, склянка с лекарством? Зачем они тут? Лихорадка давно прошла, а уродливый шрам через все тело не исчезнет никогда, как не исчезнут и другие шрамы – те, что никому не видны. Пусть будут, другой памяти о Флорене у него нет...

– Хризы? А, слышал о такой... слушай, а говорят, что ее больше трех капель пить нельзя... и то с водой мешать – а почему так? – Райн смотрит на него своими теплыми глазами. Только у аммо бывают такие глаза. У раф они пустые, а у илгу – злые.

– Потому что, если выпить больше, можно отравиться. Хриза ядовита, если не разбавить ее сильно, – вот ее-то он и выпьет. Всю склянку. После того, как придумает, как передать карвирам слова Флорена и при этом не утянуть никого на свою погибельную дорогу. Обязан придумать! А пока почему бы не попытаться вернуть хотя бы часть долга тем, кому уже навредил? Пусть Райн станет командиром когорты, даже командиром легиона! Он храбрый и умный парень, куда лучше Брена, такие люди нужны союзу Лонги. Только вот...

– Скажи, Райн, а тебе разве не трудно говорить со мной? С предателем, которого толпой имели нелюди? – Брен усмехнулся – он слышал, как о том, что с ним сделали, шептались воины и слуги в Трефоле, когда карвиров не было близко, – и увидел, как побелел Райн. Стало стыдно. Ему же все равно, что о нем думают и говорят, так зачем мучить друга? Тому и так наверняка противно выполнять такой приказ, пока другие воюют.

– Брен!.. Да если хоть кто про тебя так скажет... своими руками удавлю. Хоть отца... Брен! – и теплая ладонь на плече. Немного греет. Райн попытался обнять... а вот этого не надо! Не надо!.. Слишком напоминает... нет! Лучик мой, не кричи... я не кричу, не плачу, любимый, только почему все так?!

– Брен, прости, – темноволосая голова опущена, десятник Рейгард сам едва не плачет... что ты делаешь с людьми, погибель? Не смей. Никто не виноват. – Так я принесу обед, ладно?

– Принеси. Вместе поедим. Да, и вот еще что, – говорить трудно. Жить вообще невыносимо трудно. Сил нет совсем, внутри все пусто и мертво, но сердце пока бьется, и он еще не придумал...

– По надписям на склянках читать не выучиться. Но у часовых внизу есть списки, там фамилии... ну, родовые прозвания. Принеси их, и я покажу тебе буквы. Хорошо?

Райн кивнул, вскочил на ноги. Крутнулся на месте – не военным, а прежним, мальчишеским движением – и вылетел прочь. Брен тут же забыл о нем. Как жаль, что он потерял старый крючок от ножен в лесу, сейчас бы сжать в ладони... В зарешеченное окно светило весеннее солнце. Он заставлял себя думать о деле – так долго провалялся без чувств, столько всего нужно успеть... но в голове крутилось неотступно:

Ты выбрал жизнь, так живи! Заклинаю – живи! Ты лучшее, что у меня было, лучшее, что я видел... как я жил без тебя больше двух веков?! Не знаю. Мне мало осталось... в воздухе кружится паутинка, я помню, как тебе нравилось смотреть на это дерево. Все помню... Живи...

Консула Лонги – это уж как пить дать! – в детстве ни разу не пороли, а следовало бы. Самому, может, выпороть? Вчера гонец привез письмо от Брена. Мелкий чуши понаписал... так всегда кажется, когда его слова только услышишь, а потом задумаешься и поймешь: а ведь не чушь вовсе! Север хотел перечитать то, что ему карвир прочел – пусть медленно, по складам, но самому, – только письма на месте не оказалось. Союзник уволок. Пойти бы, отыскать Иллария, попросить вернуть, но идти не хотелось. Снова ведь поругаются, как третьего дня. Да и сил говорить не было...

В их спальне было холодно. Вот уж полмесяца, как лили дожди, а после того, как Илларий, поссорившись с ним, перебрался в казармы, Север велел перестать топить. И так поспит, не неженка... Тьфу! Дурацкое лето – то жара с засухой, то наводнение... и война тоже дурацкая по самое не могу. И Лар еще... когда карвиру надоест его терзать и самому терзаться? Ведь видно же: и Илларию плохо от ссор, от холодности, что вот-вот перейдет в былую ненависть. Да полно, былую ли? С мужиками так бывает – можно ненавидеть человека и спать с ним, потому что хочется. Но Север устал. Устал биться башкой о непрошибаемое – глупость и гордыню аристократа... И умен ведь Лар, а иногда – дурней младенца. И больно очень знать, всегда понимать, что плевать он на тебя хотел. Консула волнуют тысячи вещей, да только не любовник – тот просто средство для исполнения задуманного. Больно.

Вождь лонгов развалился на широченном ложе, закинул руки за голову. Сегодня они не поедут в разведку – может он позволить себе отдых?! Все равно сейчас ввалится какая-нибудь сволочь с очередным вопросом – Крейдон, или Цесар, или командир разведки... Не поедут они сегодня никуда, потому что Север Астигат будет думать! О войне, а вовсе не о скотине этой! Тем более что война идет плохо. За такую войну консул Максим и родной папаша оторвали б союзникам головы, не спросив что и как. Нелюди сунулись в Трефолу дня через три после первого нападения – посчитали, видно, что люди ослаблены и настоящего отпора Инсаар не встретят. Но оставшимся пятерым илгу удалось за эти дни сделать многое, правда, потом Илларий свалился от истощения рядом с Цесаром, и Север в который раз благословил нить, между ними натягивающуюся. Живую нить страсти. Благословил, но и испугался. Илларий лежал в беспамятстве, а Север чувствовал, как любовник тянет из него силу. Ему не было жаль – что может быть жаль для Лара?! Разве только гордость, проклятую гордость... не дававшую ему прямо сказать: пожалей меня, и я тебя пожалею! Не хочу я ссор, не хочу вранья между нами... не могу больше рот на замке держать, я ж люблю тебя, сволочь имперская. Как Илларий очнулся, Север ему выложил все байки, какие о Даре равных слыхал. Для того выложил, чтоб союзник мог, пока не поздно, нить разорвать. И добавил: знай, ты б в себя не пришел, меня бы рядом с собой уложил – слабость или смерть одного из нас второго может за собой потянуть. После того, что видел, Север был готов поверить в любую сказочную чушь. Пусть выродок без куска сердца не умер после смерти прадеда, но ведь Главный – нелюдь, у него сил больше. Илларий выслушал молча и после с Севером чуть не полмесяца не разговаривал толком, пока до вождя не дошло: обидел он карвира. Вот же дурак консул! Решил, что любовник боится нити, боится умереть из-за разорванной внезапно связи...

Второе нападение они отбили с помощью лучников, а уж стрелки в Заречной и Предречной есть отменные. В третий раз Инсаар снова напали на город ночью. Их было штук двести, и как этот ужас закончился, Север уже не помнил. Очнулся он под голос Иллария. Консул говорил кому-то ледяным тоном, как он один и умел: «Если мой карвир умрет, я сожгу все леса кругом Трефолы, готовьте промасленные фитили». И робкий вопрос Крейдона: «Как же так? Леса жечь? Духи предков, лесные духи не простят!..» – «А меня не интересуют никакие духи, – ответил Илларий, и горячая ладонь сжала руку Севера. – Инсаар в наш дом входят без спроса, и мы к ним придем – не успеют свои поганые тьелы вытащить». Крейдон еще что-то говорил, но Лар так взбеленился, что верховный стратег почел за благо убраться. Теперь, после гибели Тита Плавтия, бывший шиннард лонгов командовал и Заречной, и Предречной армиями и дрожал за свое место да за двойную долю в добыче. Командиров – да еще илгу – сыскать было трудно, оттого так и решили. Воевал Крейдон на совесть, да в ином совести у него не оказалось... но за Брена они позже, после войны посчитаются. Когда стратег ушел, Илларий посидел еще недолго изваянием, потом вдруг ткнулся стриженой головой Северу в живот и зашептал: «Императорский дворец я за тебя сожгу! Только очнись...» Вождь тогда смалодушничал, ничем не показал, что пришел в себя – будь он в сознании, таких слов ему от любовника не услышать.

Леса жечь пришлось очень скоро, потому как Инсаар больше в город не совались. Понятно отчего – полегло их тут достаточно, одни карвиры могли на свой счет полсотни с лишком убитых тварей записать… только сколько нелюдей всего? Союзники не знали – даже предположить не могли. Брен рассказывал, что на «празднике» по случаю созревания новых коконов видел примерно тысячу Быстроразящих, но вдруг это всего лишь верхушка, вожди? Север с Илларием создали и отряды раф – много силы от них не получить, а дрались опытные воины отменно. Но в каждый отряд нужно ставить хотя бы одного илгу, пьющих же насчитывались единицы. Консул, вождь и другие илгу обшаривали деревни и становища, ездили в Предречную – искать, учить... Теперь пьющих набралось человек шестьдесят – капля в реке Лонга. Люди действовали по испытанной в боях с имперцами тактике: выслеживали Инсаар, окружали, поджигали лес с четырех сторон, а потом шли в бой. Иногда, впрочем, это нелюди их выслеживали.

После одной из таких вылазок, карвиры ввалились в свои покои довольные, как мальчишки, – удалось убить дюжину тварей, не потеряв ни единого илгу, такое редко бывало. Развалясь на полу, они пили вино, хвастаясь друг перед другом, и тут вошла бабуля Иванна. И пристыдила их так, что у Севера до сих пор уши гореть начинали при одном воспоминании. «Ну, и чему радуетесь? – вопросила знахарка. – Думаете, первыми на такой способ набрели: по лесам мелкими отрядами за нелюдями гоняться? Райн Астигат и его дружина то же самое делали, а потом поняли, что эдак войне никогда не кончиться. Неутомимые всегда на шаг впереди будут – вы ж в клубах тьмы по миру раскатывать не умеете... отсидятся где-нибудь и снова нападут, где не ждете». И верно, это имперцев такой тактикой можно измотать, они ж люди, а с Инсаар трюк не прошел. Враги поняли опасность и исчезли внезапно, долго носа не показывали, а потом ударили там, где никто и не подумал бы... Вверх по течению Лонги большая деревня стояла... именно что стояла. Севера и поныне передергивало, да и прочие блевать рвались, только увидав, чего там твари поганые учинили! Пятьсот душ... и на этот раз твари не пожалели и баб – что имперцы, что лонги такое впервые видали. Женщин твари убивали просто для потехи, пить же их нельзя! «Нет, не для потехи – из мести», – сказала им Иванна после. Таким же манером Инсаар порезвились еще в двух деревнях, потом на имперские поселения нападать стали и, наконец, до Миаримы добрались и выпили там семьсот душ.

Сказать по правде, вот тут карвиры растерялись. Враг был везде – и нигде. Городов Инсаар не строят, расстояния им не указ, вызвать их на открытый бой в чистом поле – немыслимо. Обозлившись, пятеро илгу с отрядом раф полмесяца просидели в засаде на одной поляне, где были замечены Инсаар, и отловили там десяток тварей. Нелегко было, слишком много силы требуется плотную внутреннюю стену удерживать, зато за ней нелюди могут и не заметить врага. Так и получилось. Шестеро выродков в схватке полегли, а четверых карвиры, выпив предварительно, чтоб сопротивляться не могли, своими руками пытали, надеясь вызнать, где искать Амплиссимуса. Но так ничего и не выпытали – нелюди на все повторяли: утка с курицей глупцы, проклятые, губители мира. Да пошел бы этот мир куда подальше! Трезены уже жгли приграничные села, два Заречных легиона и два Предречных с людоедами не справлялись, требовалась подмога, а основные силы завязли под Трефолой, и хоть плачь.

После пыток Илларий ходил сам не свой. Напился, стихи читал, а после шипеть принялся: так, мол, только дикари воюют! Ему надоело таскаться по чащобе! Он не понимает, отчего в век просвещения люди столь примитивны! А потом, глядя несчастными, пьяными глазами, понес и вовсе странное: «Две расы живут в одном мире, значит, так нужно Матери-Природе?! Вот скажи – нужно? Отчего же Быстроразящие не понимают?..» Успокоить любовника можно было только одним способом. Север и успокоил. Толкнул на шкуры, подмял под себя горячее, сильное тело, заставил лечь на живот и взял без всяких ласк. Илларий отдавался так, будто ему пятнадцать – захлебывался стонами, в руку зубами себе вцепился, чтоб не орать, но все равно кричал, кончая... а после Север целовал распухшие губы и говорил много странного... сам от себя не ожидал. Он – лонг, рожденный на шкурах в шатре. Его мать, Вольга, дочь Изейи Храброго, до замужества с другими девками – отец так рассказывал – в лес ходила приносить дары Инсаар, пела нагая на лесной поляне при высокой луне... Лес и Инсаар связаны накрепко. И весь мир с ними связан, и тошно было Северу Астигату серые тела кромсать. Вот ведь... нелюдей ненавидел люто, а все равно тошно! В детстве он, как и прочие, верил в Неутомимых истово – а как иначе? Союз Дара хранил племя... а имперцев нелюди не терпели, отчего так? Илларий отвечал: вроде из-за жестоких Ка-Инсаар, где силой, не добром жертвы брали. Вот! Так почему же они вместе сейчас такое творят, от чего тошно?.. карвиры заснули, обнявшись, оба пьяные в дым. А наутро консул Лонги вновь заявлял холодно: обряды они не вернут, на мировую не пойдут, и нечего раскисать! Что-нибудь придумаем. Да уж, придумали.

Всего полмесяца назад отряд возвращался из очередной вылазки, где в драке с одним, но на диво сильным Инсаар союзники чуть головы не сложили. Остановились поесть и передохнуть на берегу Лонги. Днем на привале костер пришлось развести, так холодно было – невидаль просто, конец лета же на дворе! Накрапывал мелкий дождь, охрана судачила о неурожае: такого, мол, недорода даже старики не припомнят... а они с Ларом вечную тему обсуждали – поимку Амплиссимуса. Север сказал: выродок без куска сердца помер давно, небось, он же союз нарушил. Ищут его, ищут, а ублюдка и на свете давно уже нет, а Ненасытных другой ведет... Брен же говорил, что у нелюдей еще один вождь имеется, из самых старых – в царстве Абила его логово... «Да, – хмыкнул консул, – давай напишем царю Абилы Арамею послание с просьбой о выдаче вождя Инсаар, посольство вышлем... – и сам себя перебил: – А отчего нет, кстати? И напишем, и дары пошлем. И Кладию тоже напишем, призовем и по всей Риер-Де Ка-Инсаар отменить. Хватит нелюдям обжираться».

Север глядел на союзника – небритого, с глазами горящими, – глядел, как у того губы кривятся и пальцы по железу доспехов постукивают... для Лара война с нелюдями была чем-то... он словно сам с собой дрался, будто жрала его бойня изнутри, а вот Север уже сомневаться начал. Но додумать вождю река не дала. Часовой с воплем прибежал: «Тревога, наводнение! Спасайся!» Они вскочили, понеслись как угорелые, а вода ломала деревья за спиной... повезло, что холм высокий чуть в стороне оказался, да и не рядом с берегом они лагерь разбили. И все едино – трое из отряда утонули, а прочим пришлось вплавь спасаться, а потом в грязной воде еще риеров шесть топать, где по пояс, где по колено. Когда выбрались, поняли с ужасом, что их только военная выучка и спасла. Привычны воины при опасности не пожитки хватать, не стоять, рты разинув, а дело делать. А вот мирные жители... берега Лонги-то сплошь народом заселены, да после заключения союза люди еще гуще селиться начали. По обе стороны реки смыло деревни, залило поля, люди тянули к карвирам руки, умоляя о помощи – они потеряли близких и дома, да и голод грозил нешуточный, а ведь и так недород. Союзники выделили легион в помощь пострадавшим, приказали раздавать еду, но погибло-то сколько! Только вернулись в Трефолу – град пошел, да какой! Градины едва не с яйцо голубиное!

Вечером к карвирам заявились жрецы – и Греф с помощничками, и имперцы, что из Гестии припожаловали – и, помявшись, выложили: нужно вернуть обряды. Илларий их слушать не стал, вышиб вон. А не прошло и пары дней, как к Северу прикатил брат бывшей женушки – первый любовник, стало быть, старший сын вождя келлитов. Естигий ввалился в главный покой, наелся, напился и заявил, что отец его послал с разговором важным. Мол, вождь келлитов – а в армии Заречной келлитов насчитывалось не менее трети, да и земли племенного союза на ту же треть землями тестя были – беспокоится, не повредился ли бывший зять в уме? Сейчас келлиты мало что стали живым заслоном от трезенов, так еще и доход в казну Заречной от них поступал нехилый, все начеканенным золотом не окупишь. Пришлось к словам обрядового любовничка прислушиваться, как бы ни хотелось навернуть по толстой шее. Проклятье, и как только Север мог десяток лет назад эту гору мускулов и жира драть-то?

«Зачем вождь лонгов и карвир его отменили Ка-Инсаар? – спрашивал Естигий. – Нелюди нелюдями, раз губят они людей, нужно воевать, а обряды-то при чем?» – «Как при чем, – отвечал Север, – разве ты станешь, убивая трезенов, дань им слать?» Тут Естигий прямо заявил: «Это тебе любовник-имперец на ложе чушь вбивает – в зад, видно, мозгов-то нету... В общем вот тебе наше слово, родич любезный: обряды для себя можно справлять, а вы с союзником твоим людей запутали-запугали. Для себя, понял, не для нелюдей! Мы с тобой хоть друг друга не терпим, да связал нас давний Ка-Инсаар, вместе мы жертву принесли – или ты в чары обрядовые не веришь? Ну и дурень, коль так! Ответь-ка, вождь племенного союза, ты на меня руку поднимешь, а? Я на тебя – нет, святотатство это: предать того, с кем ложе делил при свете ритуальных костров». Север, конечно, обозлился и отрубил: «Вот именно! Не Естигий вождь племенного союза, не папаша его – Север Астигат! Вождь, законно избранный, ему и решать, что и как для племен лучше! Слово сказано, не будет больше Ка-Инсаар, а уличенный в нарушении огребет, мало не покажется». Но поругаться как следует мешало понимание: келлиты правы. Что плохого сам Север от обрядов видел? Ничего, кроме хорошего! Алер ему до смерти верность хранил, как и поклялся лунной ночью, не мог этого вождь лонгов забыть. Не забывалось успокаивающее прикосновение к бедру, когда Алерей перед битвой у реки просил не выступать в бой – и прав был. Обрядовый любовник дурного не посоветует, это невозможно. Ка-Инсаар скрепляет души, связывает народы, дает телу куда больше, чем просто соитие. Им с Илларием обряд жертвенного Дара дал не просто близость на ложе – наградил силой, подарил огромную, сверкающую, раскаленную нить, что уж сотню раз их жизни спасла. И это даже если о выгодах от союза Заречной и Предречной не вспоминать – нерушимого союза, благодаря обряду нерушимого. Прав был Естигий, словом, и жрецы правы... а самое страшное, может, и Иванна права: нельзя жертвы перестать приносить, это погубит все живое. Погубит быстрее, чем «погибель» из видения в голове Главного – его братишка Брен. А вдруг так оно и есть? Из-за Брена ж война началась... проклятье!

Север, не в силах лежать, подскочил на ложе, сел, уставился в окно. Увидеть бы брата, посмотреть – как он? Вдруг бы подсказал мелкий чего путного? А и не подсказал бы – тоже не страшно. Братишка душу умел лечить, а душа у вождя болела. И не только из-за войны, что скрывать. Третьего дня он попытался объяснить Илларию, отчего нужно Ка-Инсаар восстановить, но консул взвился, как подброшенный. «Ни за что. Ни капли силы нелюдям. У тебя гордость вообще есть, Север? Твоего брата твари выпили почти досуха!» Прошипел и выскочил из комнаты, хлопнув дверью. Север запустил в деревянный косяк сапогом, и в голову пришла мысль... отвратная мысль, его самого напугавшая: эх, ну отчего не Алер рядом? Уж тот бы вмиг понял то, что Илларий вовеки не поймет. С вождем лигидийцев Север был одной крови – в одних лесах рожден, на одних сказаниях воспитан, а имперец всегда будет чужим. Оттого и не понимает самого простого, оттого много говорить приходится, и ссоры эти, бешеные, выматывающие, тоже из-за чуждости... Да вот беда – Север Астигат любил, больше жизни любил именно Иллария Каста, и никого другого. А любовник – точно глыба льда, не растопишь, не знаешь, с какой стороны подойти к нему...

Под окном кто-то загоготал весело, и вождь наклонился поглядеть кто. Воины-разведчики – два илгу и с десяток раф – сидели на бревнах во дворе и передавали друг дружке флягу с вином. Вот один из них отпил большой глоток и потянулся... к губам товарища. Воин, которого целовали, облапил соратника за плечи и вдруг, подпрыгнув, повис на нем. Обхватил талию ногами, задрав голые колени – имперец, видно, только туника на нем – и выглядело это все ну до того... призывно – бери, мол! – что дальше некуда. Мужчинам нужна мужская любовь. Всегда была и будет нужна. Хоть тысячу приказов напиши, хоть заоотменяйся, а люди хотят любить...

Воины продолжали гоготать и ласкаться, а Север сел на ложе. Так и не придумал, как воевать дальше, только голова от мыслей разболелась. Просто... ну, не думается ему без карвира. Отвык, ха! Точно всегда союзниками были, но вражда застарелая нет-нет да и полыхнет огнем...

– Как ты посмел?! – какой-то хам из воинов Заречной – голый по пояс, в штанах, сразу понятно, что лонг – влетел в спальню и зашипел... голосом Иллария. Небо с утра хмурое, в спальне темно, и Север не сразу разглядел, а когда всмотрелся... Закружился огненный морок, желание сжало комок в животе, и бешеным восторгом перехватило горло. Илларий Каст... да полно, Лар ли это? Вот это чудо встрепанное – чуть отросшие, блестящие шелком волосы... полуобнаженное тело – сильное, непокорное, близкое до боли, зацелованное тысячи раз... и штаны, варварские штаны на бедрах низко... светлая полоска кожи над поясом – губами бы к ней прижаться, а потом ниже... темные кружки сосков... на глазах напряглись... и задышал рвано. Север вскочил. Он и сам задыхался, не в силах оторвать глаз. Аристократ надел штаны, немыслимо... но таким Лара он никогда не видел, и потому... словом, пошло оно все!

Они столкнулись на середине спального покоя, и Север тут же сжал ладонями крепкие ягодицы, со стоном приник к приоткрытому рту, к полным, твердым губам.

– Лар, – сердце колотилось, он ласкал, не думая ни о чем больше, – что ж ты вытворяешь?..

Не договорил – о чем тут говорить? Илларий, когда руки обхватили его внизу, принялись мять сквозь ткань, выгнулся, откинув голову. Глаза полуприкрыты, яркая синь под черными ресницами... ах ты ж!.. видно, желание и у Лара смело сомнение и обиду... Выпрямился, посмотрел любовнику в глаза, вцепился в плечо, застонал:

Севера подгонять не требовалось. Сжал пальцами обе темных горошины, покатал, слыша, как дыхание становится совсем уж рваным, а после через штаны дотронулся до головки, потянул пояс... чуть отстранил карвира от себя – наглядеться. Скулы горят, плоть напряжена, и штаны эти... можно было бы вот так взять, не раздевая – взял бы, не раздумывая! Но вместо нетерпеливой грубости чуть коснулся губами горла Лара – легко, бережно, прося разрешения... Чаще, гораздо чаще Илларий под ним бывал, чем наоборот, им обоим так нравилось, но вот это чудо – лесное, близкое, понятное – хотелось на коленях умолять. Как всегда... с самого первого мига, когда уразумел – Лар забрал его сердце и у себя держит, не отдаст. Илларий понял союзника. Сжал руки Севера на своих бедрах, шагнул к ложу. Встал на колени, изогнулся, обтянутые штанами ягодицы приподнялись призывно. Обернулся через плечо:

– Хочу, – сквозь зубы, резко, низким, «темным» голосом, и голос этот во всем теле Севера дрожью отозвался. Он прижался занывшими, пылающими чреслами сзади, Лар чуть подался назад, и Север резко сдернул штаны эти клятые... Потянулся за маслом, влажными пальцами приласкал вход... Ему всегда казалось перед соитием, что чище Лара мужика на свете нет, мало кто брал это тело... только Астигату оно принадлежит, и пусть попробует коснуться его кто-нибудь еще!.. Недолго тот счастливец проживет, а сам Илларий... Север стиснул зубы, чувствуя, как подается любовник навстречу, как сжимается его нутро, и понял – пора. Сам разделся торопливо, смазал себя и вошел – в жаркую тесноту – и задвигался тут же, под глухие, тяжелые стоны... потолок вертелся над головой, и не было ничего важнее на земле... пропади пропадом война... пропади пропадом сомнения... он берет Лара, а тот отдается – самозабвенно, впуская в себя до конца, так, что, кажется, сам себе не принадлежишь, и тянется нить – от одного к другому. Навсегда. Навеки.

Зная, что до разрядки любовнику всего ничего осталось, видя, как Лар обхватил себя рукой, как еще сильнее изогнулась сильная узкая спина и напряглись мускулы на бедрах, помогая войти глубже, Север понял: он хочет видеть лицо этого безумного, сейчас, когда он такой... чтобы в придумку свою верить хотя бы – они близки. Ему довольно. Север отпустил содрогающиеся бедра, Илларий вскрикнул требовательно... подожди, подожди... миг любовался на раскрытый, желанием горящий вход, уложил карвира на спину. Встал на колени, задрал любовнику ноги повыше, прижался губами к животу, потом дотянулся до рта – поцелуй злым вышел, жадным... Ну же, Лар!.. Илларий чуть сдвинулся, сам насаживаясь, вцепился руками в покрывало, задвигался – резко, сильно, кусая губы. Распахнутая синева глядела прямо в глаза, и вдруг вслед за стоном Север услышал:

– Еще, сильнее... слышишь... хочу чувствовать, что я – твой, – карвир закрыл лицо руками, приподнялся, колени сжал и еще резче задвигался... ничего не соображал Север в эти мгновения, и весь мир лежал перед ним – нагое загорелое тело... и ничего не хотелось, только бы не отпускала сжимающаяся узость...

Разрядка накрыла обоих разом, оглушив беспредельным счастьем отдавать и брать. Север провел ладонью по животу любовника, по белым, еще горячим каплям, потом навалился сверху, обнимая... Илларий, перестав терзать губы зубами, выдохнул тихо:

– Не вставай. Я люблю тебя, – и повторил громче – с неистовой страстью, с мукой и болью: – люблю, и мне плевать, что ты не любишь! – раскинул руки по покрывалу, сжался весь под Севером, а потом вцепился ему в волосы и застонал протяжно, с каким-то диким облегчением. Так вначале кричат, а потом стонут раненые, у которых стрелу вынули. Север приподнялся рывком: не ослышался? Нет?! Илларий Каст, гордец-аристократ ему о любви сказал?.. Что сказал? Что Север его не любит?..

– Да. Ты слышал. Прости, – Илларий смотрел прямо, но так, будто его пытали. Север выругался растерянно. Его трясло, и с глазами было неладно – жгло, резало, точно попало что-то... а потом по лицу потекло мокрое... он с досадой провел по щеке ладонью, пытаясь прогнать пелену, мешавшую видеть Лара, и вдруг понял: он от этих слов ревет... лежит на любовнике, на клятой судьбе своей, и ревет. Точно. Он рванулся – сесть, но Лар не отпустил. Прижал голову к своему плечу, спросил растерянно, хрипло:

Как – забудь? Как?! Спятил имперец проклятый! Не забуду – никогда.

– А ну, повтори! Повтори, что сказал, – нельзя так говорить, но иначе Север не мог.

– Люблю, – глухо, прямо во влажную от пота шею, – люблю тебя со всеми твоими дикарскими мерзостями... мне ночами твой запах снится. Я дурак, знаешь, Север... я же не верил... и сейчас не верю, но... ты – мой, моя семья, мое все. Ты и Брен.

Илларий дышал теперь ровно, будто все решилось, что-то для него настолько важное, что и мука показалась ерундой, а вот Север... он не мог справиться ни с телом, ни с голосом. И потому лежал молча, зная, что колотит его, как в лихорадке. Руки карвира сжались на плечах, и тогда Север все же приподнялся, вытер мокрое лицо и выдал:

– А ты знаешь, что после этого я не отдам тебя – никому? Раз ты сам сказал... я этого шесть лет ждал, Лар... никому не отдам больше, коснуться не позволю. Узнаю, что ты с кем... убью того гада... убью, знай. И не отпущу больше, имперская ты бестия, счастье ты мое...

Он шептал еще что-то, не помня себя, а Илларий все гладил его по плечам, по спине, потом потянулся к губам, и вновь закружился морок – не страсть, Инсаар наведенная, настоящее, принадлежащее только им. Это они у судьбы выгрызли. Когда Лар почувствовал, что плоть в его теле вновь налилась желанием, то застонал коротко и бедра приподнял, открываясь – ему было мало! Обоим всегда будет мало. Север еще раз прижался к податливому, искусанному рту, привстал и толкнулся во влажную тесноту...

Потом они лежали рядом, молчали. И Северу было так легко, словно впрямь стрелу вытащили – а уж это ему было знакомо. Случалась с ним такая рана – под лопатку. Он смотрел на макушку Лара у своего плеча и думал: он ничем не заслужил его, консула Лонги, умнейшего из людей. И незаслуженный дар будет беречь, как бережет самое дорогое – Лонгу и брата. Вот так. Утерся император, утрутся нелюди и трезены, а самое важное – их глупость собственная да гордыня утерлись, подавились...

Консул засмеялся звонко. Перевернулся на живот, положил локти Северу на грудь, хмыкнул:

– В нашем дворце! – быстро поправил Север. Хоть главные покои пока и близко дворцом назвать нельзя, но это их дом – общий.

– Да, верно, дворец у нас в Гестии, а тут, прости меня, скорее казарма. Так вот, в Трефоле и помыться нельзя спокойно. Посмотрел, как разведчики на улице пьют и ласкают друг друга, и решил, что ты им Ка-Инсаар устроить позволил. Мы же спорили об этом, и я все время думал... А кроме твоих штанов рядом ничего не оказалось. Меня, знаешь ли, воспитывали так, что даже с любовником ругаться голым нельзя, а я хотел, по твоему милому выражению, оторвать некую белобрысую голову с корнем...

Они смеялись долго. А потом опять целовались и вновь смеялись, и Север решил пока обрядов не касаться. Только ж помирились, не приведи Мать-Природа, вновь поругаются. Нужно еще раз со жрецами потолковать прежде... А вот война не ждала. Пока они тут нежатся, нелюди деревни выпивают.

– Лар, вот помнишь, как нам Максим говорил? Про варварскую тактику. Я думаю, мы тут с Инсаар как бы местами поменялись, – он заметил недавно, что Илларий перестал при любом упоминании погибшего консула превращаться в Холодную Задницу. Хорошо. И Севера стыд перестал жечь, Максим стал общей их памятью... может, и нельзя так, но уж случилось...

– Ты имеешь в виду, что раньше Риер-Де бегала за лонгами по лесам, а это регулярной армии невыгодно, а теперь мы так же за нелюдями бегаем? – консул даже сел на ложе. Как он примет задумку союзника?

– Знаешь, – вдруг перебил Илларий, – а про тебя Максим говорил: из молодого Астигата выйдет отменный полководец. И тебя мне в пример ставил. Я злился, – и улыбка, лукавая, виноватая. Неужели Максим действительно так говорил? Не верилось даже. – Он все твердил, что ты задачи по тактике щелкаешь, как орехи, и понимаешь, как осуществить задуманное на местности, а это для стратега важнее всего. Ну, и обаяние...

– Ладно тебе, с обаянием тем, – Северу было приятно, но дело – прежде. Сейчас карвир засмеет его, полководца доморощенного! – А что, если мы тварей в одно место заманим, а? Приманить их нужно, и еще лучше – чтоб Амплиссимус тоже попался на крючок... как в прошлом году, когда я тебя чуть к Гестии не выманил. И всех – разом! – вождь стиснул кулак перед носом любовника. Консул прижал его руку к губам, помолчал, а после медленно проговорил:

– Хорошо, если получится. Но на что мы их заманивать станем?..

Они просто посмотрели друг другу в глаза, и слов не потребовалось. Одинаковая мысль – залог ее правильности. Приманка найдена, осталось место выбрать.

Север дал ему отличную лошадь, но даже выносливая и спокойная скотина вроде Пайта рехнется в эдакой похлебке! Трефола напоминала огромную посудину, что булькает над очагом, а в посудине такое варево, что и не захочешь, а проглотишь. Райн с превеликим трудом пробрался через целые деревни из хижин, палаток и шатров – да что там, люди просто на земле спали! – но внутри стен и вовсе обалдел. Откуда что взялось? Лагерь легионеров в другой стороне, да и не похожи эти оборванцы на воинов... но тут навстречу попалось несколько нищих, и сын Крейдона уразумел: это ж те, у кого Лонга дома смыла! Видано ли, чтобы лонги подаяния просили?! Но побирушки оказались имперцами. А эти что тут делают? Дальше – больше, перед одной из палаток на брошенных шкурах чинно сидели люди в таких одеждах, что нищему сроду не сыскать. Судя по одежде, один из мужиков был остером, двое – имперцами и еще двое – лонгами. Купцы! Райн с седла услышал, как имперцы торговались за лен и дерево, а остер громко причитал, что ему нужна руда, но полтора рира за фальд[5] – это ж грабеж! «Будешь возмущаться, получишь по два рира за фальд», – ответил один из лонгов. А второй прибавил: своими, мол, ушами слышал, как Холодное Сердце велел ниже чем за три руду не продавать, так что поторопись, остер, а то ни с чем останешься... На площадке перед другим шатром прыгали два голых парня, вокруг стояла толпа и кидала им медяки – ассы... и за что платят? За зад выставленный? Кто-то заорал поверх голов на двух языках, люди принялись разбегаться в стороны – по грязи между палатками и хижинами ползли быки, целая вереница быков и повозок... «В Гестию везут, – сказал кто-то. – Дерево, руда, лен, пенька – все имперцы покупают, да задорого». Райн пропустил купеческий караван и двинулся к воротам. Брен велел ему не мешкать, да попробуй, проберись!

Под самими стенами был порядок. Видно, что тут армия заправляет, все как положено: частокол, рвы, большая площадь расчищенная, катапульты на стенах, дозорные... но едва он подъехал к Главным воротам, как пришлось Пайта в сторону отводить – еще быки! Сотни две, не меньше... толстый мужик орал на старшего в выезде, на лонге орал, потом на имперский перешел:

– Как это к Гнилому Броду везешь?! Там же размыло все, тупица! Мост решено десятью риерами выше строить – у Скотного Брода, понял ты? Туда камень вези.

Старший вяло отбрехивался, а Райн чуть с седла не рухнул. В повозках, запряженных быками – камень из мастерских Трефолы, что еще Великий Брендон закладывал. Мосты через Лонгу строить будут, Кёль Хисб! Мосты – от бывших врагов к нам... Не верилось.

– Райн, ты зря здесь стоишь, – к нему подошел приказчик толстого распорядителя – долговязый остер, которого Север выискал неведомо где. Приказчик знал то ли три, то ли четыре языка и хорошо писал. Прав Брен: пока своих не выучим, придется остерам доверять. Райн бы и имперцам доверять поостерегся, но союз Лонги жил... дышал полной грудью, быстро билось молодое сердце, и бежали по жилам вместо крови лес, пенька, уголь, железо, лен и золото. Золото! Когда Райн увозил Брена на своем седле в крепость Тиад, лепешка хлеба стоила один асс, а сейчас – все восемь. Что за притча? А «вязок» пеньки подорожал в пять раз... надо будет все Брену рассказать, он пояснит, но не дело это! Эдак и сам Райн с его шестью рирами жалованья, и даже папаша – стратег верховный с долей в добыче – на бобах останутся!

– Вон там пропускные ворота сделали, а эти – для торговли и грузов, – остер почесал стилосом за ухом и поправил сумку с пергаментами. – Езжай, там стража, они одиночек пропускают.

– Спасибо. – Остер не остер, а не будь его, Райн до ночи перед воротами стоял бы, потому как за первым бычьим выездом мордой в хвост последнему быку новый пристроился. – А карвиры в городе?

– Обоих утром видел. Да и куда им ехать, если роммелет Север брата в город вернул? А роммелет Илларий недоволен, потому...

– Чего? – оторопело спросил Райн и вытаращился на остренькое личико приказчика. На солнышке остер перегрелся, не иначе! – Как это – брата вернул?

– А ты откуда едешь, Райн, что не знаешь ничего? С дальней разведки? А, ну тогда ясно... а то все уже знают. Мне вон Марцел, командир шестой когорты из Первого Предречного рассказывал: его брата любовник, который из Третьего, сам роммелета Брендона привез, – остер говорил неторопливо, а у Райна аж голова кругом пошла. Он сам, своими глазами видел Брена в крепости Тиад семь дней назад, и другу никак было не поспеть в Трефолу раньше десятника Рейгарда! Да ведь сам Брен его и отправил! Дескать, странно карвиры на письма его отвечали, ну, то есть Холодное Сердце отвечал... вот и велел ехать и передать им все на словах. И все твердил: не открывайся, держи все время стену, ты ведь аммо, тебе опасно! Легко сказать! Стенка же внутри себя лишь от страха выставляется, сама собой, а по желанию только илгу могут...

– Что ты плетешь? – спросил он, наконец, у приказчика. Тот равнодушно пожал плечами:

– Да мне все равно, лишь бы деньги платили. Но я бы на месте карвиров поостерегся роммелета Брендона в город привозить. Тебя не было, а мы тут такое пережили! Инсаар мигом прознают, что он тут, они же мысли читают, верно? Вот прочитают и явятся по наши души! Я все три нападения на город видел – это, я тебе скажу... да и Холодное Сердце недоволен, опять же. Говорил, что роммелет Брендон на всех беду накличет, что выдать его нужно...

– Да что ты болтаешь?! – Как это Холодное Сердце Брена выдать хочет?! Слухи все это, бабья болтовня! И привезти карвиры Брена не могли, знают ведь, как Инсаар его заполучить хотят, да и невозможно оно так быстро... а вдруг возможно? Что он, этих клубов тьмы не видал, в которых расстояния вовсе нет?! Кто знает, может, карвиры ими пользоваться научились? Нужно быстрее до Севера добраться, уж тот точно брату зла не желает.

– Я вовсе не болтаю! – взвился остер. – Мне командир когорты рассказывал! Карвиры десять разъездов послали в деревню Марсию – представляешь, они его, оказывается, там прятали! Девять фальшивыми были, обманками, а один привезти должен был...

– Марсия не деревня, а город, – губы двигались словно сами собой, а сердце зашлось от страха. Брену может что угодно грозить, а он стоит тут, языком мелет!

– Да какой же это город, три тысячи жителей всего? Вот Трефола – город. Вчера только городские старшины сосчитанные списки карвирам подали: около двухсот тысяч человек кругом Трефолы и в ней самой... Воины, потопленцы, купцы, приезжих сколько! В Гестии такого нет, а толпе, сам видишь, жить негде. Аристократы Риер-Де в шалашах живут...

– Ты погоди. Привезли Брена, а дальше-то что?

– Так из десяти разъездов четыре Инсаар перехватили! Но пустых, а разъезд, что вез, до города добрался. Вот Илларий и недоволен, – остер привстал на цыпочки и продолжил шепотом: – Говорят, консул в лес ходил с Быстроразящими договариваться, чтобы те забрали парня, а то война дорого обходится...

Тьфу ты! Вроде и чушь мелет, а страшно! Райн торопливо кивнул приказчику и повернул каурого к пропускным воротам. В Марсии – втором городе лонгов, заложенном Великим Брендоном – младшему сыну вождя делать точно нечего, там же все на виду! Не могли карвиры Брена вернуть – намеренно же прятали, тайну такую развели... Север в середине весны сам Райну на седло брата посадил, все лето они в крепости Тиад прожили, никто тайну не раскрыл, да и видел же друга только вот... Сейчас он до карвиров доберется и все узнает! Но у пропускных ворот его вновь остановили – сверить бляху. Пока Райн коня в узком каменном проходе разворачивал, к нему знакомый легионер из охраны главных покоев подбежал. И опять то же самое, Кёль Хисб: привезли роммелета Брендона, консул недоволен, воины волнуются, Инсаар лютуют... Воин, пока говорил, все смотрел на Райна, прищурившись, а потом выдал: «Слушай, не место тебе сейчас в городе, таких, как ты, отселяют подальше, если заметят. Вижу ведь, что ты аммо, выучился в драках с нелюдями и пьющих, и отдающих, и пустышек определять. Половину весны и все лето война идет, но ничего, люди не слабее! Сам видел, как илгу досуха Инсаар выпивают, а после оружием убивают. И жизнь идет – война войной, а жить надо. Через десять дней командир консульской охраны Цесар женится, всех пригласил, и ты приходи, хорошо, что приехал! А где ты пропадал-то столько времени, Райн?» – «В разведке дальней, – прорычал сын стратега, потом все же спросил: – А на ком имперец женится?» – «На правнучке знахарки Иванны», – ответил легионер Заречной, да так радостно, словно сам жених. Карвиры, мол, за первую сотню таких браков приданое невестам обещали. Эх, жаль, что имперок в Трефоле мало, одни шлюхи, а то б... «Да-да, сопляки, – вмешался в разговор пожилой бородатый десятник стражи, – лижите имперцам зад и другое место тоже! Они вас после уделают, а я полюбуюсь. Обряды отменили, Неутомимых разозлили, трезены, сказывают, уже все земли келлитов захапали, а два красавца свадьбы празднуют! Все уж болтают, что Холодное Сердце башку вождю так заморочил – дальше носа не видит! Дождетесь еще, погодите... А твой папаша, Райн, первый задницу лизать готов, за двойную-то долю!..» Райн уехал, не дослушав. В другое время он, может быть, и поругался бы с десятником, и подробнее расспросил бы легионера из охраны о войне с Инсаар, но стоило поспешить.

Однако поспешить не вышло. Сразу за воротами – по обеим сторонам улицы Зеленой Дружины – тянулись каменные казармы, и здесь был порядок, а вот дальше... Стоило выехать из военного городка, как началось то же самое, что под стенами: повозки, отряды – военные и купеческие; непонятные людишки, шныряющие кругом... Райн даже важную матрону узрел – идет женщина в расписной хламиде на высоченных деревянных каблуках по грязи, за ней две рабыни семенят... мужики аж рты поразевали, галдя вслед: «Теспа, Теспа!» Ясно, кто эта Теспа – куртизанка имперская дорогущая какая-нибудь. Папаша бы не отказался, поди, да и другие командиры тоже, хоть и дорого... Райн не успел додумать, как впереди заорали: «Всем разойтись! В стороны!»

Конный отряд несся по улице чуть не галопом. Эх, ну надо ж было в сторону отойти! Вон же Север Астигат – в полном доспехе, по бокам охрана со щитами! Догонять поздно уже, но Илларий-то в городе!

Стоило вождю проехать, как улицу вновь перекрыли. Шепот пошел: впереди оборонная стенка рухнула – чинят, так что стоим, объезда нет. Райн, по правде говоря, знал объездную дорогу, но, когда сунулся туда, оказалось, что чуть не все улицы и переулки перекрыты стенами – люди их называли «заставами». Камни, бревна, мешки с песком, а сверху – большие луки, что пятеро человек натягивают, и лупит такая штука «стрелой» в два обхвата. Пришлось ждать, и Райн по глупости подошел к уличному лотку, где мужик непонятного роду-племени разливал вино и танам. На мужике – туника имперского покроя и почему-то штаны, да и говорил он на лонге бойко. Чудно. И прицепился тут же: «Какого гестийского желает молодой роммелет? Красного или белого?» Понятно дело, увидел дорогое оружие и одежду, ну и не упустил своего. Райн только хотел сказать: спятил, что ли, я десятник, какое мне гестийское?! – как перед ним полный кубок поставили. Пришлось восемьдесят ассов выложить. Правда, вино и впрямь гестийским оказалось, не обманул хозяин... Жди, пей, думай.

...Брену было худо. Телесная хворь прошла, но Райну казалось, что ничего не изменилось с того дня, когда он вез умирающего друга от Десты до Трефолы. Не было больше белокурого стройного мальчишки, одна тень осталась. Астигаты и так неразговорчивы, а теперь Брен вообще молчал мертво, каждое слово клещами вытягивать приходилось. Райн нарочно лез с вопросами, то глупыми, то серьезными, но видел: друг лишь терпит его, как терпит всех вокруг. Брен ничего не просил, не жаловался... уж лучше бы кричал и по полу катался. Жизнь точно текла мимо него – он ел лишь тогда, когда десять раз предложат, серые глаза были пустыми, тусклыми, в них больше ничто не загоралось, и Райн боялся, что это навсегда. Десятник не навязывался другу, просто старался быть рядом и приметил много такого, чего видеть не хотел. По ночам Брен словно не спал, а бредил – светлая голова моталась по покрывалу, руки комкали ткань, губы шептали непонятное, – а просыпаясь, молчал, глядя в одну точку. Райн тут же лез с имперскими значками под руку, а друг каждый раз будто заново его узнавал – вот-вот спросит: кто ты такой? Что тебе нужно от меня? У Брена что-то болело – сильно, скрыто, неотступно, – а как помочь, Райн не знал. И сомневался, что вообще кто-нибудь знает. Он заставлял друга говорить и понимал: отвечает тот по обязанности. Брен считал себя должным всем вокруг, потому и карвирам писал, потому и учил десятника имперским буквам. Все говорил: «Ты станешь командиром легиона, такие воины нужны Лонге». Но Райн уже знал – командиром он станет едва ли. Пока Брен не поправится, место десятника Рейгарда возле друга. И пусть он никогда Брена на свое ложе не получит! И пусть папаша говорит, что хочет! Тем более, это Брен, похоже, и Райна, и других пленных на Ка-Инсаар имперском спас. Наверняка-то сказать не получалось, да уж очень все одно к одному, вызнать нужно.

Как-то раз летним вечером – а лето было холодным, приходилось в комнатах сидеть – Райн рассказал Брену всю свою историю. Как в плен попал, как готовился, что его отдерут толпой, потом прирежут, а он и рад уже смерти будет ... как на консульскую площадку пришел Холодное Сердце и прекратил ту жуть кромешную. И как только у консула отваги хватило обряд остановить? И зачем ему это нужно-то было? Брен, внимательно слушавший, на этих словах Райна передернул плечами, спрятал глаза и пробормотал: консул, дескать, всегда насилие ненавидел, просто воинов опасался, а тут командиры легионов его совсем допекли. И замолчал. Райн принялся допытываться, но вытащил из покрасневшего друга только признание в том, что именно в этот день тот видел Иллария в последний раз – перед тем, как... И было ясно как день: не договаривает Брен, ох, не договаривает.

А с месяц назад друг как с ума сошел – начал требовать, чтоб Райн поехал в Трефолу и растолковал карвирам, что войну нужно прекращать немедля. Любым способом: если уж никак не убить Амплиссмуса, значит, выдать ему Брена – только пусть уймется. «Я спать не могу, во снах жуткое, – шептал друг, – поезжай!» И добавил: и брату писал, мол, и консулу, но те отговорками отделываются. Так что передай им, что необходимо делать, и сразу назад. Нечего аммо крутиться там, где идет война с Инсаар. «Да я сроду от драки не бегал», – возмутился Райн, но Брен так на него глазами сверкнул, что заметно стало: и впрямь сынок Великого... «Ты, – говорит, – десятник Рейгард, баран бестолковый! Большинство аммо не могут даже защититься, не то что напасть на нелюдя! Стена, которая у тебя есть, – слаба, ее даже простой илгу пробьет, выпьет, а уж Инсаар... В драке с нелюдями аммо – подпитка врагу! Так что передашь все – и немедленно в крепость Тиад! Я сказал». Райн даже обрадовался – друг точно очнулся на миг, потому и закивал согласно, и пообещал: все передаст в точности и вернется. Только тошно было Брена оставлять – пусть даже на полмесяца всего... а тут еще такое слышишь!

– Почем гестийское? – рослый мужик со значком командира имперской когорты подмигнул Райну и облокотился рядом на деревянную подпорку.

– Восемьдесят, – угодливо отозвался хозяин, потянувшись к бочонку. Райн, чтоб не глядеть на имперца – понятное дело, к молоденькому воину липнет! – поднял глаза к небу. Быстро темнело, а ведь день на дворе еще! По небу ползли тучи, на душу словно опускалась тяжелая тьма... он даже головой потряс и потер виски. Мерзко-то как! Точно следит кто, руки тянет...

– Восемьдесят?! – рявкнул командир когорты. – Вы что, торгаши, ошалели? Вчера только пятьдесят было! Дождетесь, сметем мы вас... заладили цены драть!

– А мы при чем? – затараторил хозяин. – Это вы, защитнички, виноваты. Вас много, вам жалованье платят, да повышают, да подарки раздают. А подвоз дорожает...

– Ох, прекрати! Покупаю у тебя вино, потому что не дуришь никого, не разбавляешь. А хоть раз замечу разбавленное – уши оторву! – командир когорты тоже глядел на небо и хмурился.

– Слышь, любезный роммелет, а правду ли говорят, что Брендона Астигата в город привезли? – хозяин налил вина и понизил голос: – Плохо, коли так! Зло этот мальчишка, люди говорили, что от него погибель всем...

– Брехня, – равнодушно ответил командир, делая большой глоток. – Какая там погибель, больше бабьи сказки слушай. Но то, что привезли его, верно. Видал, может, Север из города уехал? Говорят, карвиры из-за парня прямо с утра на совете сцепились, потому Север и ускакал подальше – прибрежные крепости смотреть. Консула бешеной собакой обозвал... тьфу! И как Холодное Сердце только терпит? Налей еще! Тошно-то как...

Дальше Райн не слушал. Тошно, ой, тошно! Будто страх ползет по небу, лютый страх... аж струйка пота по спине потекла. Не могут же ошибаться все?! Значит, карвиры все же привезли Брена... но зачем?! Райн вернулся в военный городок у ворот, сдал коня первому же легионеру, спросив только имя-звание, и кинулся бежать. Без Пайта он быстро через «заставы» перелез и через полчаса уже был в главных покоях. За высоченными перегородками улицы были пусты, толпа осталась позади. В жилище карвиров стояла тишина, а страх все нарастал... Север уехал, а что, если Илларий... что? Предал? Райн прошел через охрану, толкнул дверь столовых покоев. Давно не был здесь, и все поменялось, но от душного страха он плохо перемены видел...

Холодное Сердце сидел за столом, что-то писал. Спасибо Брену, хорошо друга натаскал. Первые строки написанного консулом бросилась в глаза: «Я, Илларий Каст, единственный сын Марка Каста, волю свою посмертную...» Кёль Хисб!

– Консул! – если б не тьма за окном, не новости эти страшные, он не посмел бы так орать, ни за что! – Где Брен?!

Илларий поднял голову, посмотрел строго. От него веяло чем-то непередаваемо жутким ... точно зверь рядом сидит!

– Райн? – темная бровь чуть приподнялась. Вроде человек, а вроде и нет... убежать хочется! – Откуда ты здесь? Это я тебя должен спрашивать, где Брендон, – консул поднялся, рука легла на плечо, сжала. – С ним все в порядке?

– Да все говорят... вы его в Трефолу привезли! А он меня послал сюда, ты не думай, консул, я приказ помню!

Илларий знакомым жестом поправил фибулу, улыбнулся. Сел на лежанку и вновь взял стилос.

– Скоро ты все поймешь, а пока тебе лучше найти «пастуха» и спрятаться. Скоро здесь будет опасно для таких, как ты, – консул продолжал писать, но букв Райн уже не разбирал, так страшно было. Какого такого «пастуха»?! За несколько месяцев в Трефоле все рехнулись, не иначе! – Брендона здесь точно нет. Успокоился? Докладывай.

Десятник Рейгард прикусил губу и постарался толково доложить, зачем друг послал его. Консул слушал, не перебивая, только губы кривил. Потом кивнул:

– Отлично. Поговорим позже. А пока ступай. «Пастух» тебя проводит, просто спроси у охраны...

– Слушаюсь! Только... – Райн дух перевел и выпалил: – Роммелет Илларий, это Брен тебя тогда за пленных просил? – ему было очень важно узнать правду, и консул понял. Помолчал, вновь кивнул сухо:

– Да, Брендон меня просил за ваших пленных... Ступай, ну же! – Взвыла труба, казалось, где-то над ухом, и консул схватил со стола пергамент. Сунул его за пояс. – К «пастуху», живо!

Влетевшие в покой воины окружили Иллария, и десятник Рейгард мог бы поклясться, что это не люди вовсе – злые духи. Цесар, Пейл, Марциал, Донард, Кассий, Элий – имперцы и лонги... он их всех знал, с каждым хотя бы словом перекинулся, а сейчас у них у всех были совершенно дикие глаза – на Райна словно бездна смотрела. В животе заныла боль. Он зажмурился, голова кружилась, а трубы продолжали надрывно голосить... Это же сигнал к немедленному построению – «Противник нападает!», если по-имперски. К знакомым звукам добавились какие-то еще, прежде десятник их не слыхал... но враг рядом, это точно! Враг в городе, а он – воин!

Райн выскочил в галерею, но Холодного Сердца и его воинов нигде не было – словно сквозь землю провалились! А к нему, сломя голову, бежал незнакомый мужик со странной бляхой на груди – железный рожок пастуха блестел в отсветах низкого темного солнца.

– Живо со мной! – выпалил «пастух» на ломанной лонге и схватил Райна за руку. – Нелюди! Живо.

Мужик волок десятника по галерее, а тот от неожиданности не сопротивлялся. Нелюди? Где?! Что-то липкое тащилось позади, как хвост, терзало, жрало... он обернулся... и замер. Прямо на него по каменному полу надвигалась тьма. Из черноты высунулась когтистая лапа, и голос в голове сказал:

Ноги подгибались, но он стоял. Рука сама нашарила меч на поясе.

– Идем! Консул велел, – «пастух» тоже обернулся, но, увидев тварь, не дрогнул. Только резче рванул за руку: – Бежим!

Они побежали. Под ногами грохотали плиты, потом звук стал глуше – камень сменился деревом, а тьма все давила. И вдруг перед ними вырос Инсаар – Райн не понял, тот ли самый или другой. Нелюдь махнул лапой, и мужик свалился с окровавленным лицом. Вторая лапа, с растопыренными когтями, схватила десятника, Райн ударил мечом, но удар был отбит. Черные дыры смотрели на него, и шелестел голос:

– Ты знаешь. Ты скажешь. Говори. Где маленький аммо? – Райн не знал, что хочет от него чудовище, внутренности выворачивались, словно стараясь вылезти через рот... он попытался пнуть нелюдя ногой, свалился на колени, и темная тень нависла над ним.

– Эй, тварь! Обернись! – командир консульской охраны, Цесар – тот, что собирался жениться на девушке из племени лонгов... Имперец был в короткой тунике и кожаном легком доспехе. В руке – «медвежий» кинжал. – Аммо, беги! Не оборачивайся – беги!

Райн не побежал. Инсаар не смотрел на него, только на Цесара, пора... Десятник ударил тварь мечом – прямо под ребра. Хлынула черная кровь, но Инсаар даже не обернулся. Тварь и человек стояли друг против друга, и кружился в голове тошнотворный вихрь... Потом все потемнело.

А земля мягкая, не то что плиты. И трава зеленая... он лежит на траве? Райн приподнял гудящий болью затылок. Он лежал на плаще, застиранном, выцветшем плаще Зеленой дружины, такие даже весной уже носили только старые воины-лонги – имперский-то удобнее. Все кругом – и деревянный настил, и большие булыжники – было залито кровью, а где-то над ним страшно ругался кто-то очень знакомый.

– Воды ему дайте. Вот же остолопы! Четверо сыновей – и все дурни, – отец? Ну да, это был папаша, верховный стратег – по пояс голый, перемазанный чем-то жутко вонючим. Крейдон сел перед ним на корточки, приподнял голову, посмотрел, как Райн, захлебываясь, пьет.

– Сожрали б тебя и как звать не спросили бы! – отцовская рука взъерошила волосы. И вдруг стратег вскочил и рявкнул – уже совсем по-другому: – Всем к воротам! Начали! Слушать сигнал!

Незнакомый воин помог ему подняться и пробурчал:

– Столько сил потратили, чтобы никого за «заставы» не пустить – и все зря. Пожгут же... жалко. Слышь, стратег, бабы ж там.

Какие бабы? Почему баб пожгут? Отец уже никого не слушал, потому что по узкой каменной улице надвигалась тьма и слышались вопли. А стратег застыл изваянием, и рядом с ним стояли другие воины – все в ряд, и каждый держал по незажженному факелу. И бочки – совсем рядом. Бочки с чем-то невыносимо вонючим. Райн понял: еще чуть-чуть, и его наизнанку вывернет от этой вони, от слабости... Инсаар, что убил «пастуха», спрашивал про Брена! Конечно, нелюдь что-то почуял в нем – знание, чувство... и потому выпытывал! Холод сковал разум – а вдруг выпытал?! Страх за друга дал силы встать на ноги, перестать виснуть на старом воине. Они у Больших ворот, их после предпоследней войны с имперцами поставили – хорошие ворота, крепкие! Сейчас ворота закрыты, а тьма надвигается, только отец и другие не бегут никуда, так и стоят в ряд. Да и куда бежать? Они заперты между нелюдями и воротами! Но как же воняет!

Снова взвыла труба, и тьма будто дрогнула, начав рассеиваться. Нелюдей было много, Кёль Хисб, как же много. И между серых тел – светлые, человечьи. Райн заорал коротко, как безумный, когда увидел Иллария Холодное Сердце. Консул вертелся, будто волчок, держа в одной руке короткий меч легионера, а в другой кинжал с широким лезвием. Отец куда-то пропал, потерялся под лавиной серых тел, и горькая мысль мелькнула в голове: даже слова на прощание не успел ему сказать... Впереди шла отчаянная драка, а за свалкой что-то горело, и дым стоял столбом. Старый воин потянул Райна куда-то к забору, и десятник послушно пошел, зная, что ничем никому сейчас не поможет. Слаб, как котенок, проклятье! И тошнит... да есть ли там еще кому помогать?!

– Вот попал же ты, малец... аммо здесь не место. Я раф – а мне и то пакостно. Пьют... пьют...

Воин сплюнул на землю, и тут Райн увидел, как в глубине схватки ярко полыхнул факел, потом еще один. Прозвучал второй сигнал трубы – еще выше, надрывней. Стена огня стала сплошной, и воин потащил Райна куда-то... он плохо видел куда. Лучше уж задохнуться в дыму, чем сгореть... или достаться нелюдям...

– Вы лжецы! – прогрохотал в голове голос. Райн уже слышал его однажды – давно, в главных покоях Трефолы, когда нелюди первый раз Брена требовать пришли. Это был тот, кто хотел смерти Брена... Амплиссимус! Нелюдь и Илларий стояли на границе пламени, а кругом бесновалась бойня. Искры обжигали обнаженные руки и шею, дым стал густым, плотным. Но и в дыму Райн видел, что люди еще дерутся.

– А ты ждал честной войны? – консул замер, точно статуя, только губы двигались. – Я согласен быть лжецом, но живым лжецом. А ты – мертвец.

Как Илларий может говорить так спокойно?! Истинно – Холодное Сердце! И почему Райн и его голос слышит в своей голове, будто консул тоже нелюдь?!

– Без карвира ты никто, курица! Меньше, чем никто – всего лишь зарвавшийся илгу. Вместе вы сильны, но ты еще узнаешь, – тень выросла над Илларием, но тот и не подумал отступить, – узнаешь, что бывает, когда рвется нить. С дороги!

Консул вдруг рухнул на колени, к нему подскочил Цесар, потом отец – оба встали над распростертым телом... а огонь все пылал... им всем не спастись. Но Райн Рейгард, десятник Заречной армии, не сдохнет, валяясь на земле! Он хоть перед смертью отдаст долг консулу! Райн перевернулся на живот и пополз, старый воин хлопнулся поперек его тела – без сознания, а десятник все полз, глотая дым и слезы... и тут Большие ворота распахнулись. Север! Откуда он тут, ведь Райн сам видел, как вождь уехал! Астигат шел вперед, словно не было вокруг ни огня, ни боя, ни жутких тварей. Амплиссимус обернулся – десятник ясно увидел глубокую вмятину возле сердца. Большой отряд пробежал мимо, втянулся в побоище, а пятеро все стояли посреди объятой пламенем улицы.

– Крейдон, Цесар! – Отец и имперец рванули с места и исчезли, а Астигат шагнул вперед. Тень метнулась к нему, и начался бой. Райн видел размытые пятна и думал, всхлипывая от слабости: илгу не люди. Не такие люди, как прочие. Человек не может двигаться так, как двигался Север Астигат. Инсаар и человек кружились, сходясь и расходясь, и блестело лезвие меча. Но тут Илларий поднялся на ноги, вытянул руку вперед и застыл. Север тут же замер – и между карвирами так же замер Инсаар со шрамом у сердца. Боль молнией разорвала голову, Райн, захлебнувшись стоном, ткнулся лицом в круглый булыжник, но еще успел увидеть, как серое тело медленно осело на землю, скорчившись... как Север толкнул ногой бочонок – и полилась черная жидкость... огонь, огонь...

Трефола горела. Райн вновь лежал на земле, только лицом вверх. Рядом кто-то орал без остановки, мучительно, дико. Хотелось заткнуть уши или умереть – немедленно! Город пылал. Пламя скакало со стен на крыши, выло в черном небе, и ветер нес в лицо гарь и невыносимый запах.

– Где ж они остерийский огонь[6] взяли, а? – отец был тут, рядом. Живой! Но почему такая тоска рвет сердце?! И хочется визжать и плакать... Крейдон приподнял сыну голову, сунул ко рту флягу с вином.

– Вон, гляди! Победители! Мы победили, сын... я не верил. Мать же их, а!.. Ну и задрыги, мать их!..

Под папашину ругань, с детства привычную, Райн приподнялся. Север и Илларий стояли рядом. И смеялись – оба. Север был весь в крови, золото волос закрыло голые плечи, и ветер рвал пряди... черный ветер пожарища! Илларий улыбался надменно, синева играла в нелюдских ярких глазах ... Союзники повернулись друг к другу, и тут Райн понял. Он уже видел это! В видении, что Амплиссимус показал всем в главном покое сгоревшего города. Трефола сгорела, но они живы! И Брен жив, и его брат. И Холодное Сердце. И сам Райн, и его отец... и много кто еще. А Инсаар со шрамом обманул сам себя! И умер, так, видно, и не поняв.

В лекарской палатке было не протолкнуться, и все гомонили разом. Райн старался заснуть, но ворчание Фабия Лота не давало. Старый гуляка жаловался: он дурней-илгу кормить не нанимался, вот парнишку отогреть – это завсегда, и все норовил погладить бедро десятника. Какому-то воину за занавесью отрезали искромсанную когтями руку, и ткань не заглушала ни воплей раненого, ни визга пилы по кости. Райн вернется в крепость Тиад и все расскажет Брену! Что опасности больше нет, что война закончилась – так говорили все!.. «Вместе с городом сгорело штук сто Инсаар!» – «Да нет, двести!» – «Нет же, пятьдесят всего... ну, или шестьдесят». Илгу Цесар сидел на полу рядом с ними. Голова у имперца была перевязана, грудь сильно изодрана когтями, но он все равно рвался слазить на пепелище и найти труп главного Инсаар – вот только силы наберет. «Уйди, тварь жадная, – ворчал Фабий, – тянешь ведь с нас. К карвирам иди – они вождя Инсаар выпили, у них силы много, чай, поделятся». – «Ну да, – кривился Цесар, – они только друг с дружкой делятся». «Хорошо попросишь – и тебе перепадет, – ржал Фабий. – Погоди, вот погаснет огонь – он же долго не гаснет, остерийский-то, как весь город еще не сгорел, – и поглядим. Союзникам тоже, поди, не терпится вражину лютую, издохшую наконец, к воротам прибить». – «Хорошо, что Главный попался на обман, – хрипел Цесар, – отлично все разыграли. Привезли погибель в Трефолу, как же! Сам лично и привез, да-да! Все видели – десять разъездов, ой, не могу! Карвиры все придумали, все просчитали, даже ссору разыграли, и Инсаар клюнули. И вот теперь войне конец – с помощью слухов и остерийского огня. Город жаль, да отстроим! Илларий обещал из Гестии мастеров привезти быстро».

Цесар вдруг заплакал, а Фабий Лот склонился над ним. Да, так бывает после боя, Райн давно это знал. «Твари Пейла и Марциала у меня на глазах разорвали, – рыдал имперец. – Все им мало было, мрази!» Фабий гладил илгу по голове, точно мальчишку, бормотал негромко: «Ничего, парень, ты пей меня, пей, только не сильно, договорились?..» Цесар еще стонал что-то сквозь зубы: никогда он никого больше пить не станет. «Мерзость это жуткая, если б вы знали, счастливые вы, аммо. Неведомо вам, что значит жизнь выпить. И неважно, чья это жизнь – людская или нет. Все едино Мать-Природа накажет! Да я спать не могу с того дня, как первого нелюдя выпил!..» Потом поднялся тяжело и уковылял прочь, проворчав, что карвиры ему голову оторвут за неявку. Фабий вздохнул, дал Райну воды напиться, и десятник решил – он сейчас еще полежит и найдет отца. И пусть Крейдон Рейгард узнает: Брендон Астигат спас его сына от насилия и смерти. И, если стратег хоть раз еще помянет недобрым словом младшего брата вождя, сына у него больше не будет. Так вот. Спать хотелось ужасно, да и раненый за тряпкой вроде перестал орать... Райн прикрыл глаза, втянул в себя неистребимый запах дыма и черного маслянистого остерийского огня... Победа пришла в Трефолу, победа в самой страшной войне, какую только выдумать можно. Пришла – и пахла огнем и смертью.

Трефола. Торговая сторона

В комнате горело несколько жаровен, но Брен все равно мерз. То есть, мерз, пока не пришли брат и Илларий. Он не ожидал этого, сам собирался зайти к карвирам, и потому стол, пол и даже ложе были завалены свитками, к которым консул прибавил еще один – большой пакет, запечатанный несколькими печатями. Впрочем, не совсем прибавил – Илларий держал письмо на коленях, и Брену оставалось только гадать, что там. Ладно, консул и сам расскажет, наверное. Навязываться брату и его любовнику не хотелось – те устали, и, кроме того, могли припомнить о своем недовольстве его появлением в Трефоле через десять дней после пожара. Но он просто не мог больше ждать, не мог сидеть в тишине и безопасности крепости Тиад, зная, что из-за него погибают люди. Вновь погибают.

Столица Заречной Лонги встретила младшего брата вождя дождем и небывалым, невероятным оживлением. Брен и его сопровождающие – воины гарнизона крепости, пробирались по грязи, ежеминутно рискуя утонуть в придорожной яме. Впрочем, назвать это месиво дорогой было бы неверным. У лонгов нет дорог. Ну и что? Теперь будут, карвиры построят. Навстречу путникам ехали тяжело груженые повозки, к Трефоле тоже везли грузы. Брен отмечал: камень, руда, бревна, вновь камень. Возле одного бычьего выезда поднялась драка – в мешках оказалась пшеница, а на дороге – куча голодающих. Расшвыряв наглых побирушек, легионер-десятник влез на телегу и заорал: «Карвиры обещали начать раздачу еды! В первую очередь – погорельцам и потопленцам, а еще вдовам и сиротам!» – «А мне дадут чего-нибудь? – закричал старик с культей вместо ноги. – Я воевал!» – «Инвалидам подают только в Риер-Де, – отрезал десятник, потом добавил, подумав: – А кто знает? Может быть, и накормят, иди в Трефолу». Город выглядел... странно. При отце это была мирная, тихая большая деревня, оживлявшаяся только с началом войны. А теперь... полгорода просто не стало – сгорел, остерийский огонь погулял на славу. Брен слышал, что говорили о том, как его брат и Холодное Сердце сожгли город, убив тысячу серокожих тварей. У Флорена тоже была серая кожа, и он не был тварью. Брен, сжав зубы, смотрел на пелену дождя, капли текли по лицу. Он не плакал. Не мог плакать. Хорошо бы, если и Амплиссимус сдох! Ненависть не гасла.

Вторая половина – не тронутая огнем Торговая сторона, лагерь легионеров, предместья – кипела жизнью. Брен чувствовал, как рвется из города сила, будто Трефола была чем-то вроде реки Лонга. Столетия назад он полз по лесу, слыша зов реки... а теперь город звал его, город, в котором он родился на свет. Глядя на занятых делом людей, он думал: я постараюсь, изо всех моих оставшихся сил постараюсь быть полезным. Карвиры встретили его неласково – оба. Брат ругался, что Брену могли причинить вред. Какой вред? Кому он нужен, если кончилась война? К тому же, его никто и не узнал под плащом с капюшоном. Илларий твердил: он полагал Брендона Астигата взрослым мужчиной, а оказывается, тот не понимает простых вещей! «Я ждал Райна, не дождался и подумал, что должен спешить», – так Брен объяснил свой приезд. Надежда на смерть, быструю смерть от руки Инсаар, рухнула. Он, должно быть, больше не погибель, раз война закончилась... только обряды карвиры не восстановили и не намерены были восстанавливать. Мир кричал в снах Брена голосом златоглазого – просил, молил спасти его. Он попробовал говорить о Ка-Инсаар с братом и его союзником, но те оказались тверже камня. Нет и еще раз нет. Они победили и ровно ничего не должны нелюдям! А мир проживет и без них, у союза Лонги хватает других забот. Брен опасался настаивать – он ведь ни в чем не был уверен, вдруг навредит своими советами, вдруг он все еще погибель? Потом союзники смягчились, брат обнял его, и Брен ткнулся лицом в родное плечо. Было так хорошо стоять и знать: Север его не винит, любит. Наверное, Брен не смог бы жить без прощения, без любви брата. Он так мало ценил раньше этот Дар – любовь! Златоглазый говорил: «Люби илгу, будь рядом с ними», – и Брен поклялся, что сделает все, чего брат захочет. Илларий тоже повеселел и сказал, что они его очень ждали. Ждали? Консул ответил на его удивленный взгляд: «Я тысячу лет не говорил с образованным человеком! Твой брат понимает только слова команд и наслаждается руганью легионеров, точно песней». Север захохотал во все горло и заявил: «Вот теперь рядом не один зануда, а двое» – немыслимо! Брен и раньше знал, как крепка нить между карвирами, но тут понял: они близки, очень. Никому больше ни тот, ни другой не позволили бы обращаться с собой так.

Потом пришли Крейдон и Райн. Райн кинулся к Брену и тоже начал его ругать за приезд без должной охраны, а Крейдон подошел к Северу и сказал, что готов выплатить виру за несправедливое оскорбление младшего брата вождя. Сын у него остолоп, конечно, но сын же, родной... «Словом, не держи на меня зла, вождь!» Брат опять засмеялся и ответил: рано или поздно он все же придушит верховного стратега, а пока пусть Крейдон Брену виру платит. Стратег принес богатые подарки, и они кучкой лежали в углу его комнаты. Оружие, драгоценности – зачем ему это? Чем можно искупить муки и смерть тех, кому повезло меньше Райна? Брат вернул Брену серебряный браслет, подаренный в храме Трех Колонн, но надеть его на руку было невозможно, слишком хорошо помнилось, как наставник Торик вручил ему безделушку, как поздравлял и хвалил, а потом предал. Север рассказал ему все: как жрецы снеслись с лазутчиком имперцев, как торговались с Илларием за его жизнь... мерзость. Жизнь полна мерзости. Торик предал ученика, а Амплиссимус предал Флорена. И еще Брен помнил, как златоглазый целовал ему запястье под этим браслетом.

У Иллария оказалось к Брену сотня просьб и поручений – это было так хорошо. Он гордился тем, что карвиры доверили ему важные дела. «Прежде всего, – говорил консул, – нужно отбирать аммо и илгу – ну и что, что война кончилась, самим тоже знать важно. Отбирай, Брендон. А потом – у нас такая куча всякой возни с цифрами и счетами! Если б ты знал! Вечером принесу, сам увидишь». Брен до вечера разговаривал с легионерами и тут же нашел слабого илгу и двух аммо – тоже слабых, но они могли лечить людей своей силой. Ему было безразлично, как люди относятся к нему, свою вину он знал сам, а союзники поручили ему важную работу, и он ее делал. Только и всего. Консул хвалил его, утверждал, что они с Севером никогда не могли находить нужных людей так быстро и точно. Вечером Брену показали его комнату на Торговой стороне, чуть не в единственном там каменном доме, где теперь жили союзники, ожидая, пока расчистят пепелище и можно будет строиться заново. Приказчик-остер приволок несколько ящиков всяческих пергаментов, и Брен погрузился в чтение.

Это было так интересно! И как же многого он не знал! В храме Трех Колонн он носился со стихами, читал философские трактаты, но ни «Риер Амориет», ни «Сентенции» не помогут понять, отчего раствор, скрепляющий каменные кубы на строительстве мостов, плохо держит? В городе пользуются тем же самым раствором, и все хорошо, а тут?.. Или – какой налог на торговлю должны платить абильские купцы и как им пояснить, отчего налог выше, чем у остеров и имперцев? А купцы местные – лонги и келлиты – вовсе отказывались платить налоги. Как доказать, что это нужно? И главное – какова должна быть доля отчислений в казну союза, чтобы они не поощряли торговлю себе в убыток? Брен сидел, думал, а потом выложил все Илларию. Тот спорил, соглашался и отвергал, а брат лишь пожимал плечами и ворчал: «Карвир, ты его замучил! Посмотри, в чем душа держится! Отстань от парня, дай ему отдых». – «Нет, – уперся Илларий, – пока мы занимаемся погорельцами и армией, кто-то должен думать о купцах и мостах!» Севера что-то задело в этой фразе, и он заявил консулу: они не виноваты в том, что народ в последний день войны лез за «заставы», и погибло несколько сотен, ни в чем неповинных...

Союзники вылетели за дверь и сразу начали ругаться, а Брен чувствовал, как они, злясь, пьют друг друга и тянут из него озерцо силы, какое ему осталось... но молчал, хотя голова кружилась, и стены танцевали. Он прощенный предатель и должен терпеть все. Единственное о чем он попросил союзников: «Не называйте того, кто охраняет аммо, «пастухом», пожалуйста! Мы – не коровы, что бы илгу про нас ни думали...» Они замолчали оба, будто он их ударил. «Брен, но я не думаю, будто ты корова, – пробормотал Север, – ну прости, я тут же прикажу снять рожки с «пастухов», ох ты ж... ну прости!» Брат оправдывался, и Брену стало стыдно. Север и Илларий защитили всех, убили Амплиссимуса, отомстили за Флорена, за самого Брена, он не смеет судить победителей! Просидевший всю войну в укрытии трус! Он молча встал, поцеловал руку вначале брату, потом консулу, а те, казалось, готовы были провалиться сквозь землю. Отчего так? Странные они.

Вот теперь они опять сами пришли к нему, а ведь оба очень устали. Попробуй, наведи в Трефоле хотя бы подобие порядка! Но союзники смеялись и требовали: «Сейчас, только вина принесут – и выкладывай, что хотел про налоги и цены! Мы смиренно слушаем». Он был так рад их видеть, при брате и Илларии его жизнь обретала смысл... хоть какой-то смысл, за мертвыми колонками цифр он иной раз его терял. Он им нужен, они его любят. Надо повторять себе это постоянно.

– Нужно ввести единый налог, – твердо сказал Брен, бросив взгляд на союзников. Илларий сидел прямо, с кубком гестийского в руке, Север привалился к любовнику плечом. Брен знал: он их стесняет. Не будь его рядом, они б обнялись, вели себя более вольно, но ему дважды стало плохо у них на глазах – потому что они целовали друг друга и обнимали. Он не мог видеть чужой любви, страсти, словно что-то вновь выворачивало его наизнанку, как в шатре на лесной поляне... Он боролся с собой изо всех сил, но, увидев, как Илларий взял Севера за руку, а тот обнял его, прижал к себе, поцеловал в губы – долго, нежно, властно, – просто рухнул на пол. А второй раз не вовремя зашел в их спальню. Ему было мерзко от своей слабости, это же дурость – мужчины будут любить друг друга всегда! Если ему самому этого больше не дано, при чем тут остальные?

– Ты имеешь в виду налог рирами? Золотом? – вопросил консул. Потом выразительно посмотрел на Севера. – Надеюсь, теперь ты прислушаешься к моим словам? Не дело, когда в Предречной платят налоги золотом, а в Заречной тем, что твои подданные соизволят принести. Это мешает торговле, путает расчеты...

– Нашел себе поддержку в лице моего братца. Так и знал, что вы споетесь! – усмехнулся Север, еще теснее прижавшись к Илларию. – Нет, я против.

– Север, я все посчитал, – начал было Брен, но осекся, повинуясь властному жесту брата. Может, он вновь чего-то не понимает, потому что прежде не жил самостоятельно, а просто пользовался трудом и заботой других?

– Вы оба точно со звезды Аспет свалились, – лениво протянул Север. – Простого не понимаете: большинство жителей Заречной в глаза ваших риров не видели и чхать на них хотели. Если я завтра заявлю, что охотники с дальних становищ в будущем году обязаны будут выплатить в казну один рир, в войске мне их больше не видать. Они решат, что вождь объелся белены – и зачем такой дурной правитель нужен? И будут правы.

– Позволь с тобой поспорить, – Илларий прижал рукой плечо союзника, помогая ему устроиться поудобней, – сейчас они будут недовольны, но потом привыкнут...

– Чтобы они привыкли, мы должны направить во все становища скупщиков пушнины, льна и пеньки. Тогда на вырученные деньги люди смогут что-то купить и заплатить налог, но нам просто не нужно столько шкур и прочего... – Север отхлебнул из своего кубка и прибавил: – А пока пусть несут, что есть. И воюют с трезенами. Налоги рирами будут платить только купцы и ремесленники, да и то лишь в Трефоле, Марсии и еще паре мест. Я так решил.

Илларий отчего-то прикусил губу, а Брен задумался. Брат понимает в жизни куда больше него, значит, он что-то посчитал неправильно. Ну да, Север совершенно прав: надо объехать все становища и только потом решать, что нужно тамошним жителям. Он уже один раз думал, будто знает нужды своего народа, и так страшно ошибся...

– Брен, ты просто посчитай, сколько мы должны брать с купцов и за проезд. Да, и еще за торговлю на улицах, она меня с ума сводит! – Илларий чуть приподнялся. – По-моему, нужно запретить им орать, что ли... и заставить убирать мусор. В Гестии за уличную торговлю берут больше всего налогов вроде бы...

– Все у тебя «вроде бы», – съязвил Север. – Ты сам хоть раз купил чего на улице? Людям это нравится! Нечего давить торгашей налогом. Пусть орут, не облезем...

– Ну да, тебе все равно, у тебя в ушах пенька! А я хочу ездить по чистым улицам, такую грязь развели, до болезней недалеко...

– А то в Гестии чумы не бывало? Скажешь, может, только у варваров такое случается? Я сам чумные столбы видел! – Почему они так ругаются? Нужно их остановить, иначе и ему, и им потом будет плохо!

– А цены? – Брен даже привстал, чтобы они услышали и отвлеклись. Вот в своем предложении по ценам он был уверен и сейчас вырвет у них решение. Так-то. – Я понял, наконец понял, что вы делаете и почему так растут цены! Вы думаете, те, кто заправляют в Риер-Де и Остериуме, глупее меня?

– Ты про что это, Брен? – консул с наигранной серьезностью свел темные брови, но в глазах уже прыгали смешинки.

– Вы чеканите незаконные монеты! Рано или поздно вас на этом поймают! Я читал, как купцы других стран наказывают за это – к нам просто перестанут приезжать. Но и это не все – из-за вашего золота все страшно дорожает!

– Вот уж уел так уел! – Север даже застонал от смеха, и консул тоже смеялся. А чего они смеются? То, что за незаконную чеканку варят в кипятке – справедливо! Просто сам имперский консул якобы не причастен к появлению риров с профилем императора Кладия, а Север никогда не пересечет границу Риер-Де, это ж нужно полным дураком быть. Но Брен им сейчас докажет. Он поднялся с лежанки, расправил плечи:

– Лепешка стоит сегодня двадцать ассов. Только воины, которым вы за счет незаконных монет все время повышаете жалованье, могут покупать хлеб. Остальные не могут! Вы не думали, откуда тут столько нищих? А будет еще больше! Люди голодают...

– А нам-то какое дело до того, что какие-то лентяи голодают? – Север никак не мог перестать смеяться. – Меня интересуют только воины, ну, и еще купцы и ремесленники. Они нас кормят.

– Голодранцы пусть идут растить хлеб. Урожая и так почти нет, – добавил консул. – Или пусть отправляются за Веллгу, там нужны охотники. Или – к трезенам.

Брен не ожидал, что консул мыслит так же примитивно, как и его братец. Север не приучен думать ни о ком, кроме дружины. У лонгов всегда так делалось: вождь отвечает только за войну, – а теперь Астигаты отвечают и за мирный народ. Но Илларий? Карвиры весело отмахивались от его слов, и он не знал, как их убедить. Да, урожая нет, все побило градом и дождем, залила Лонга. Лето было холодным, а осень пришла, как ночной ужас – иней по утрам красил почерневшие листья... и союзники – победившие воины, они пьяны победой... Победой? Что, если погибель еще не отведена? Их ведь ждет голод! Зимой на улицах будут трупы лежать! Он проговорил со злой растерянностью:

– Ты, Брен, не кричи, тебе нельзя, – Север похлопал его по руке, но Брен сердито вывернулся. – Мы потом сделаем... как это, Лар?

– Просто введем свою монету – уже законную. Назовем ее как-нибудь, ну... лонгой, может быть, как вам? И цены сразу упадут раз в сто. А пока нам это выгодно, Брендон. Пусть Риер-Де хоть так расплатится. Ты подумай, кто был претором Лонги после Арминия, а? А ведь обязанности никуда не делись! Их выполнял я, чуть не четыре года не получая доли претора в добыче! Должен я с них получить?

Какие они оба!.. Что за мерзость! Думают только о себе. Стой, стой! Их нужно убеждать...

– Своя монета – это хорошо. Но нужно ввести ограничение по ценам на еду. Север, сделай так, чтобы в Трефоле лепешка стоила ... ну, хотя бы не больше десяти ассов, тогда голодных будет меньше. Понимаешь? Просто прикажите купцам не повышать сильно цены... куда они денутся?

– А они не перестанут платить налоги? – тьфу, брат ничего не понимает в торговле, а ведь Лонга так богата!.. И Предречная, а особенно – Заречная. Брен вздохнул. Они будут учиться вместе.

– Отлично, Брендон. Напиши нам, на какие товары нужно приказать не поднимать цены. На вино еще дешевое, наверное? На муку? В конце концов, легионерам мы жалованье платим и будем платить, а солдаты всегда ненавидели купцов, – Илларий усмехнулся жестко, равнодушно. Барра! Он их почти убедил. Север привстал с колен союзника и потрепал Брена по волосам. Захотелось прижаться к руке... брат сейчас отдает. Солнце сияет, и потому тепло.

– Умница ты, братишка. А в случае чего, купцов солдаты укоротят, верно. Так отчего б и не пощипать торгашам перышки? – вождь улегся на прежнее место, недовольно пробурчав: – Лар, убери с колен эту гадость! У меня по спине Главный когтями здорово прошелся, до сих пор болит...

– Это не гадость, – консул вновь улыбался – хитро, весело. – Это письмо от... важного человека, скажем так. Да, Луциан Валер стал важным человеком. Вот что значит вовремя сбежать.

Илларий вытащил из-под спины Севера большой пакет с печатями, вскрыл – и на ладонь лег пергаментный свиток. Письмо от Луциана Валера? Брен хорошо помнил Луциана и очень удивился, узнав, что тот оставил консула в момент опасности. Валер казался умным, неужели он не подумал, что Илларий Каст сумеет избежать беды?

– Чего? Твой советник? – лицо брата в миг стало пустым. Плохо! Когда Север смотрит вот так, нужно сидеть тише воды ниже травы, но к консулу такие предосторожности не относились. – Выбрось в очаг.

– Не читая? – Илларий протянул пергамент Брену. – А вдруг мой бывший советник тоже посоветует нечто дельное? Я не вскрывал письма, хотел, чтобы мы вместе послушали. Север?

– Что полезного может написать предатель? Ну, читай, что ли, братишка...

Благородному Илларию Касту, консулу Лонги, от благородного Луциана Валера.

Брен читал и удивлялся. Луциан никогда не обращался к Илларию настолько... высокопарно, они друг для друга были Лар и Циа... а сейчас Ларом зовет консула брат, да и прежнего любовника Север звал просто Алером... как давно это было. Жизнь идет, но некоторые вещи просто не забываются. Брен так и не рассказал брату о том, что говорил ему златоглазый о Дароприносителе по имени Алерей. Север не любил вождя лигидийцев, но Райн говорил ему, что вождь ставит это племя очень высоко, назначил бывшего шиннарда Верена командиром Первого Заречного легиона, пьет с ним, когда время есть. Может быть, Северу до сих пор больно? Откуда знать, если и в себе не можешь разобраться? И в любом случае Север никогда, ни за что не стал бы «доить» Алерея так, как говорил Флорен! Пить понемногу, никуда не выпуская, будто корову в стойле держать... Люди не поступают так с людьми. Только нечеловеческий разум мог измыслить такое, и потому судьба Алерея была куда лучше, чем, если б он – он, обильный аммо! – попал в руки Инсаар.

И Илларию может быть больно из-за письма бывшего возлюбленного, хотя он тоже никогда не любил Луциана. Теперь, когда Брен знал разницу между любовью и прочим, он не мог ошибиться. Просто не понимал до конца, почему брат и консул... как назвать это? Он видел их связь – такую прочную, что ее можно было чувствовать сквозь стены, и такую жаркую, что можно обжечься. Нить непереносимой остроты. Любого аммо такая связь выпила бы в считанные дни, а два илгу лишь наслаждались. Тянули нить, дергали ее, смеясь, и на ложе замыкался круг... иначе б они пили все живое. Но им хватало друг друга. Это – больше, чем любовь.

Луциан Валер обращается к благородному Илларию от имени наиболее могущественного на сегодняшний день человека в империи Риер-Де. Данет Ристан идет в гору, и лишь от благородного Иллария – равно как и от его союзника – зависит, совпадут ли дороги, по коим идут помянутые мною, или консул Лонги предпочтет идти своим путем и рано или поздно рухнуть в пропасть. Благородного Иллария всегда отличало некоторое равнодушие к сплетням, и едва ли он знает и половину того, что говорят о союзе Лонги. Не захочет ли консул получить все необходимые сведения об отношении сильных мира сего к его персоне и персоне союзника?

– Вот как? Какой-то вольноотпущенник – наиболее могущественный человек в империи Всеобщей Меры? – Брен не узнавал Иллария. Надменно приподнятая бровь, искривленные презрением губы... консул настолько презирает остеров? Но почему? Они умны, предприимчивы – вон уже почти отстроили свой город, сожженный Севером! Они делают прекрасные вещи, союз торгует с остерами, богатеет на них – а консул Предречной презирает Данета Ристана? Просто потому, что тот попал в рабство и был вынужден лечь в постель с императором? Да откуда консулу знать, как могут принудить к любви?! Просто повалят и отымеют, и ты ничего не сможешь сделать! Данет был рабом... нельзя так!

– Твой советник назвал варвара «персоной». Так меня еще не обзывали, – брат улыбался, но Брен почувствовал, как нить, словно змея, свернулась клубком в теле каждого из них. Илгу отгораживались друг от друга, стена стала сплошной... если бы аммо так умели! Если б он сам так умел раньше – он бы не позволил Флорену настолько привязаться к своей силе, и разлука не убила бы того...

– Может быть, дослушаем? – холодно процедил Илларий. – Брендон, читай дальше, пожалуйста.

Говоря попросту, я предлагаю тебе эти сведения – из самых надежных источников. И позволю себе дать еще один совет, хоть и помню, что ты никогда меня не слушал. Однако теперь идея настолько выгодна, что отказ будет свидетельствовать о твоей... нерешительности, а проще говоря – трусости. Данет Ристан предлагает тебе заключить ряд договоров, позволяющих открыть свободную торговлю между союзом Лонги и им самим. Я намеренно подчеркиваю это обстоятельство: Риер-Де будет выгодна торговля и мирные отношения, но больше всего выгоды договор принесет трем людям – тебе, Северу Астигату и Данету Ристану. Вы получите огромные доходы и сможете жить в безопасности. У вас троих много врагов, и они сильны. Многие спят и видят во сне вашу смерть – это должно сближать. Я предлагаю тебе от имени Данета Ристана...

– Нет. Ни за что. Только попробуй... – Север вскочил на ноги и пнул ногой деревянное ложе, посыпались свитки... Что с ним? Брен пока не разобрался, насколько выгодны предложения, но Луциан писал честно...

– Ты мне угрожаешь? – консул выпрямился, замер. Они пьют. Пьют друг друга... а заодно и его.

– Этот имперец – лжец! Он тебя предал! Что, станешь задницу рабу и предателю подставлять?! – брат выругался так грязно, что Брен вздрогнул. Голова пошла кругом. Ему не жаль было отдавать свою силу, но у него просто не было... плохо, как плохо. Душно... холодно...

– С чего ты взял, что я соглашусь? Не смей на меня орать. И дай дослушать, наконец!..

Север попросту... ревнует, вот что! А Илларий не понимает... Брен торопливо поднес свиток к глазам:

...предлагаю тебе от имени Данета Ристана продавать нашим людям интересующие нас товары по оговоренным ценам, которые я изложу в случае твоего согласия. Можешь не сомневаться – ваши пожелания будут учтены. Данету известно, что вы чеканите незаконные риры, но сейчас это оставляет в проигрыше лишь императорскую казну и казну окрестных держав, вам же троим несет пользу. Деньги у вас есть, а Данету нужны товары и поддержка союза Лонги. Тебе же, Илларий, нужна безопасность твоих владений за пределами провинции, и Данет готов в случае понимания между вами содействовать в решении твоих дел. Жду твоего ответа. Договорись с союзником, ибо не секрет, что основная часть богатств Лонги принадлежит ему.

И еще одно – непременное – условие договора: каждый год личный доход Данета Ристана от всех сделок, заключенных с союзом Лонги, должен составлять не менее двухсот тысяч риров, а доход скромного посредника, то есть меня – не менее двадцати тысяч. Уверен, такие суммы покажутся тебе в целом весьма приемлемыми, ибо провинция богата, дело лишь за доброй волей. От себя добавлю...

– Лар! – Север вдруг стиснул ладонь на плече союзника. Брат красив, когда злится, но еще красивее, когда вот так вот... теряется? Да, это была растерянность. – Тьфу ты, проклятье! Ну, никто ж не станет требовать денег с любовника, да? Хотя вы, имперцы, странные… Послушай, я согласен, ну правда, выгодно же... и не становись ты Холодной Задницей!

Консул сидел, не поднимая головы, но Брен увидел, как краска вернулась на побелевшие скулы, как Илларий отпустил прикушенную губу.

– Меня еще никогда не ревновали, карвир. Ты первый, – Илларий поднял сияющие глаза, улыбнулся, прижал руку Севера своей. – Только... как ты можешь ревновать к Луциану? Мне всегда с ним было пусто, холодно... а ты... ты же... ну и болван же ты, союзник! – Синие и серые глаза – одинаковое выражение и натянувшаяся нить! Брену вновь стало плохо. Он здесь чужой, дочитает, и они уйдут... а он будет смотреть в темноту окон. Он сглотнул и продолжил громко:

...добавлю, что положение Данета Ристана сейчас весьма прочно. И императрица, и некий человек, коего я не хочу поминать, ибо его соглядатаи повсюду, сегодня теряют влияние на императора и политику. Соглашайся, Илларий, и убеди союзника. Остаюсь ждать ответа, желая тебе здоровья и радости. И – уж прости меня! – светлого ума.

Карвиры не ушли, когда он закончил чтение. У Иллария оказался еще один свиток, порадовавший Брена куда больше – новые стихи Квинта Иварийского, о чудо! Знаменитый поэт всегда присылал свои произведения прежде всего консулу – а как же иначе? Брат и Илларий явно не хотели больше сегодня говорить о делах и отложили обсуждение послания Луциана на потом, но консул поручил Брену – до сих пор не верилось!.. поручить такое вчерашнему мальчишке! – ответить Ристану. Север заявил: если договариваться, мол, то только с самим вольноотпущенником, пусть лично им напишет. «Да, – согласился консул, – у нас в руках будут доказательства сговора...» Какие они оба хитрые! «Вот ты и напишешь потом Данету, – сказал Илларий. – Ты знаешь остерийский и не поссоришься с бывшим рабом, в отличие от меня». – «Не хотелось бы ссоры – предложения выгодны; нашлись покупатели на все товары у живущих за рекой Веллга, теперь бы подвоз наладить», – вторил брат. Брену оставалось лишь надеться, что он сумеет перехитрить вольноотпущенника. Ну, ничего, карвиры ему помогут. Ведь помогут же? Не спихнут же они такое дело полностью на него!

Когда они начали разворачивать свитки со стихами, у брата вытянулось лицо, и он принялся ворчать: «Бездельник только и может, что марать пергамент на деньги Иллария! Что вообще можно почерпнуть из пустых строчек?» Они набросились на него вдвоем, и Север предпочел сдаться. Улегся, устроил голову на коленях Иллария и заявил, что лучше уж выспаться, чем слушать эту чушь. Брен уселся рядом с консулом, рассеянно перебирающим белокурые пряди любовника, и они начали читать наперебой.

– Не погибает ничто – поверьте! – в великой вселенной.

Разнообразится все, обновляет свой вид; народиться... – нараспев прочел Илларий, и Брен продолжил:

– Значит начать быть иным, чем в жизни былой; умереть же –

Быть, чем был, перестать; ибо все переносится в мире

Вечно туда и сюда: но сумма всего постоянна[7].

– Я не понимаю! Посмотри: вселенная – это не только наш мир. В «Сентенциях» сказано: все смертно. Квинт имел в виду другие миры? В нашем смертно все – даже солнце может погаснуть. Как же так?

– Думаю, Квинт пишет об обновлении. Старое умирает, вызывая новое к жизни. И важно, чтобы человек понял: нужно меняться постоянно, ежечасно – иначе наступит настоящая смерть! Не тела – духа, – у консула звенел голос, как тогда, в крепости Трибул, откуда все началось. Нет, началось гораздо раньше, когда Райн Астигат решил, что люди не коровы... Но при первой встрече с Илларием Брен читал стихи и верил, верил истово. А сейчас – просто... великие строки отвлекали от знания. Знания о том, как жестока может быть жизнь. И как трудно меняться. Они читали и разговаривали, спорили, а Север спал. Рука Иллария ни на миг не отрывалась от светлой гривы, песочные часы пришлось переворачивать раза три, а за окном темнела ночь – и ветер пах пожарищем. Они изменили мир, но к лучшему ли? Они изменили самих себя и получили право на свободную волю? Или лишь загубили нечто важное? То, что было в золотых глазах Флорена... в чистоте ручья на той поляне... мир хочет жить! Он живет в их душах, а они его губят... что за мысли? Мысли из кошмаров! «Заставь илгу остановить войну... мир погибнет». Война кончилась. Кончилась, но всего лишь два дня назад охотники нашли в лесу три серых мертвых тела возле высохших тьелов. Карвиры промолчали, а Брену было больно. Словно бы за всех сразу – больно.

– Не погибает ничто – поверьте! – в великой вселенной. Разнообразится все, обновляет свой вид; народиться... – Брен сжал в пальцах драгоценный свиток. Квинт пишет о Рождении... рождении нового взамен старого, утраченного. Пусть Брен больше не может поить мир своей силой, но его долг перед любимым – убедить остальных приносить Дары. Сила – ничья! И общая, она принадлежит всем.

– Народиться... Значит начать быть иным, – Илларий хмурился. О чем думал илгу, пивший бессмертные жизни? – Один остерийский философ...

– Мало этой галиматьи, так еще и остеров припомнили?! Спятили оба, да? Как можно два часа одну строчку обмусоливать?! Я ее теперь до смерти не забуду, – судя по выражению лица Севера, Квинту лучше держаться от него подальше. Если поэт попадет в руки вождя лонгов, смерть его будет нелегкой. – Да чтоб я сдох!.. Вы с вашим Квинтом...

Брат зевнул и повернулся на спину. Им втроем было хорошо, тепло, но тревога стучалась в души.

– Илларий, – Брен знал, что такого лучше не просить, он не имеет права. Но хотелось знать, знать суть мыслей илгу о мире, а по стихам легче всего понять. – Прочти нам свое – то, что ты сочинял. Пожалуйста!

Консул не разозлился, напротив, сжал его руку, и теплая волна коснулась высохшего нутра выпитого аммо.

– Я мало помню, Брен. Очень уж старался забыть эту чушь, ну и забыл, – консул улыбнулся и ткнул Севера кулаком в бок. – Придется тебе потерпеть, чудовище безграмотное!

– Твою чушь я терпеть готов, – брат с готовностью закрыл глаза.

– Ранее станут пастись легконогие в море олени,

И обнажившихся рыб на берег прибой перебросит,

Скалы взберутся на небо, и золото кинут в очаг,

Чем из груди у меня начнет исчезать его образ[8].

– Не ругай меня, Брен, за такие бездарные вирши. Ты просил, а ты так редко что-то просишь... мне шел двадцать второй год, а в такие лета все несут ерунду и в нее верят...

– А мне нравится, ну правда. Двадцать второй, говоришь? Это ты, выходит, в квестуре писал? И про кого же? Чей это образ? – Север дернул Иллария за вырез туники, и Брен даже испугался. Не станет же Север ревновать к тому, что было так давно? Ой, да они же вместе в квестуре служили! Вдруг консул про брата и писал?

– Писал про своего дядю – императора Кладия, – Илларий захохотал и наклонился к карвиру. – Из почтения, понимаешь?

– Про дядьев так не говорят! – Север тоже смеялся – хорошо, не поругаются! – Ишь, разошелся... образ, образ...

Тьма. Тьма и... страха не было, но Брена словно подбросило на ложе. Прямо посередине комнаты медленно раскрылся ноо... заколыхалась непроглядная темень, задрожал воздух, и свет ламп померк. Контуры серого тела во тьме... Инсаар! Брен прижал руку ко рту, а брат и Илларий вскочили. Илгу! Как хорошо, что земля создает их! Илгу и есть пастухи людского стада, они хотят пить сами – и не дадут нелюдям! В голове взвыла боль, они его сейчас высушат до дна, отберут те крохи, что остались... он хотел смерти, но не так! Не посреди мирного, тихого вечера... Илгу пили, нить натянулась, и они жрали Инсар – выучились во время войны! Но Быстроразящий не сопротивлялся! Он полностью открыт, внутренней стены нет и в помине, и если бы не коровий страх аммо, он бы сразу заметил...

– Стойте! Перестаньте! – Брен кричал, но не знал, слышат ли его. – Он пришел с миром!

– Тангнефедду лла гвастад а коедвик! – Инсаар вышел из ноо, и илгу замерли. Голос грохотал в их головах, но в нем не было угрозы. Совсем, никакой. – Равнине и лесу – мир!

Лесной Стан

Лесной воздух, любезные роммелеты! Совсем свежий, не отравленный дымом пожарищ! Налетай – всего пять ассов кубок... Консул Лонги привычно старался сдернуть себя с сияющих горних вершин, куда воспарил его взбудораженный ум. А зачем? Зачем вытравлять, убивать в себе лучшее, если жизнь так коротка и так хороша? Прекрасна, как вековая чащоба, как звонкая песня осенней птицы в недоступной вышине, как ладонь самого близкого существа на твоем плече... Он – первый имперец, удостоенный чести посетить святилище лонгов, Лесной Стан. Лоно Вечного Леса, источник его силы, самой жизни... что там еще говорил Греф? Илларий верил всему. Ведал ли жрец, что в глубине чащи, куда даже лучи солнца не проникают, притаилось зло? Такое же зло, что таится на дне их душ – гордыня, источник гибели всего живого. Пройди по лесной поляне, загляни в высокое, перечеркнутое бурыми линиями ветвей небо и ответь – сам себе ответь: чего ты хочешь? Продолжать войну? Лелеять гордыню? Мстить? Убивать? Нет. Ничего подобного воин Илларий Каст не хотел. Во всяком случае, сейчас. Он дал клятву и Брену, и себе, и миру – либо мы, либо Инсаар – и всеми силами старался сдержать ее. Упивался бойней, старался придумать способ убийства получше, обставить врага, но оказалось, что они воюют сами с собой. А когда выродок без куска сердца, выпитый почти досуха, рухнул на землю, илгу Илларий принял последнее, что видели глаза умирающего... Север тоже видел, не мог не видеть, но они не говорили об этом. Темень пожирала мир, пожирала их души, как чудовищный паук. «Мы умираем!» – кричали тысячи безымянных голосов в разуме Главного – озера, реки, далекие горы, лесные тропинки, и гасли мириады ярких огоньков... И Амплиссимус, погибая в огне, ненавидел их за смерть мира. «Губители! Утка и курица, упившиеся гордыней! Не сделавшие для жизни ничего полезного, даже новых Дароприносителей не породившие!.. Пившие силу вокруг себя все свои никчемные годы...» Им было не до мыслей издохшего врага – они победили. Но после обнаружили врага в себе – сомнение, а уж с этим врагом ничего поделать было нельзя.

«Сомнения губительны для воина», – говорил консул Максим. Илларий всегда старался идти прямой дорогой, и не его вина, что путь ветвился, разделялся и завел в тупик. Он честно дрался, но пришла пора решать. Враг пошел на мировую, значит, боится! Глупо так думать, глупо, ты больше не мальчишка-квестор. Враг предложил мир, потому что видит дальше тебя и второй половины твоей души. На Торговую сторону Трефолы явился в клубах тьмы посланец врага и предложил закончить войну. Последний из Трех Старейших – тех, кому по сию пору молятся на земле, строят храмы и обращают надежды, пусть двоих из них уж нет на свете, – последний вождь народа Инсаар назначил правителям-илгу встречу, и они согласились. Нечто дикое, неподвластное восставало внутри, противилось, рвалось драться дальше – вновь века Жертв?! Вновь тысячи мальчишек, что не смогут спать ночами из-за ужаса перед тварями? Подневольная любовь под недремлющей карой? Бессилие человека перед нелюдью? Невежество, покорность и тьма? Как смеет наглая гадина предлагать им мир, после того, как они убили, собственной силой иссушили рожденного с ним в одном тьеле? Или Старейший считает их младенцами, слепыми щенятами? Твари боятся людей, потому и хотят обмануть. Илларий еще помнил, как сжался в комочек Брен, следя за каждым движением посланца из царства Абилы. Нет, мрази, сотворившей такое с мальчишкой, не место на земле! А сколько их таких – только и ждущих возможности напасть и доить, как корову, юные жизни? В Брене больше не было юности, надежды, смеха, он никогда не сможет любить! Все забрали, жадные твари...

Консула трясло от ненависти, он принуждал себя слушать серого посланца, а рядом точно так же сжимал кулаки Север... никогда и никого они не ненавидели так страшно и с каким удовольствием выпили бы мразь! И это бы не составило труда – нелюдь был слаб, твари вообще ослабли, их так много сдохло. И продолжают дохнуть, и сохнут их мерзкие коконы. Но посланец говорил, убеждал: у них нет выбора. Инсаар тоже ненавидят илгу, но не держат зла на маленького аммо, напротив, Старейший готов заплатить любую виру, ведь маленький аммо принес в мир огромную силу, может, благодаря ей мы и живы еще. «А как же “погибель”? – съязвил Север. – Брена хотели убить, а потом доили только потому, что выродку примерещилось, будто мальчик всех погубит». – «Не примерещилось, – оборвал посланец. – Все, что видели илгу, а до них – внук Райна Астигата, свершилось. Уже сбылось предначертанное, уже погибли те, кому было суждено погибнуть. За нарушение союза Дара заплатил другой Старейший – Амплиссимус, как зовете его вы, заплатили и те, что пошли за ним, утянув за собой тысячи невинных. Маховик смерти запущен, илгу! Одумайтесь, пока не поздно! Вы хотите править мертвой землей? Хотите, чтобы следующее поколение людей не родилось на свет?» Инсаар говорил мало, но каждое слово точно хлестало по душе раскаленной плетью. «Пусть илгу просто выслушают того, кто ведет Инсаар», – твердил посланец. Он обшарил все окрестности, все ждал проблеска силы, и наконец илгу открылись, и он смог их найти. «Стена внутри вас рухнула от радости и счастья быть рядом, вы открылись – разве я позвал своих сородичей, чтобы убить? Разве делаю вам что-то дурное? Маленький аммо, скажи им, что я говорю правду, ведь ты же знаешь! Мир погибает. Погибает, глупые илгу! Послушайте! Можете выпить меня, только согласитесь на встречу, последний из Старейших убедит вас, он мудр...»

Они спорили, а Брен молчал – только смотрел на нелюдя, бледнея на глазах. Потом сказал: «Встреча с правителем Инсаар не принесет нам вреда. Я его видел, он не показался мне злым». После этих слов все долго молчали, а серый посланец пялился на Брена, точно на шкатулку с драгоценными камнями. И наконец Север принял решение. В тот миг Илларий был готов убить союзника, но, подумав, решил, что благодарен ему. Нечто, входившее в сны; нечто, смотревшее из глаз умирающих под пытками серых врагов; напугавшее в день разлива Лонги и тогда, когда они слушали жалобы людей, понимая, что урожая не будет, уже убедило лучше любых слов. «Люди выслушают Быстроразящих, но решения я не обещаю», – заявил Север. Карвир вновь казался лесным духом – даже в этой убогой комнате: низкий ровный голос, лицо, прикрытое светлыми прядями, только хмурая улыбка на губах видна... «Но вот что, тварюга серая, если хоть волос с головы брата упадет, вам всем не жить, ясно?» Нелюдю было ясно. Он еще раз заверил, что его народ благодарен маленькому аммо, и спросил, где людям будет угодно назначить встречу? Илларию захотелось заорать: Север, они трусят! Только побежденные загодя соглашаются на все условия противника. Побежденные – или лжецы. Но правда была в том, что люди тоже боялись.

Как решить, гордыня или понимание истинности своих решений правят ими в нежелании идти на мировую? Но они выслушают, и баста! А потом... это «потом» пугало вне зависимости от исхода переговоров. Людям не выдержать новой войны с Инсаар, но и вновь вернуть обряды – мерзко, до того мерзко, что просто нутро переворачивается... В день сожжения Трефолы илгу уничтожили около восьмидесяти нелюдей, включая очень сильных, о коих давно знали и долго выслеживали. Но безуспешно – видно, те прятались, как и подписавший себе приговор живой мертвец, Амплиссимус. Они и раньше убивали тварей, иногда десятками, но сколько людей погибло за время войны? Карвиры даже приблизительно подсчитать не могли, ясно одно – много! После боя в Трефоле осталось тринадцать илгу из шестидесяти... такие потери немыслимы в любой армии. Они сами живы лишь благодаря нити, что росла и крепла в их телах, но везение в любой миг может кончиться. А пьющих, способных выйти с Инсаар на бой один на один и победить, осталось всего четверо: Север – и смерть Главного его заслуга, у Иллария не хватило силы! – сам Илларий, Крейдон и Цесар. Мать-Природа жестко обошлась с людьми, не дав им равных с врагами возможностей, илгу родится мало, и большинство недостаточно сильны. Жестоко или мудро? Брен говорил, что мир не может жить без Дарособирателей, равно как и без Дароприносителей. Рассказывал, как сам поил мир своей силой, когда любовник-нелюдь брал его. Может быть, оттого Мать-Природа Величайшая в своей женской мудрости, направленной не на сокрушение, а на созидание, не дала обоим народам возможности уничтожить друг друга? Разве нападали бы Быстроразящие небольшими отрядами, будь их силы неограниченны? Наибольшее количество врагов в одном месте собралось в ночь третьего нападения на Трефолу, когда консул думал, что нить вот-вот порвется, Север умирал... они вдвоем выпили тогда десятка четыре тварей, но тут в бойню влетел сильный аммо... Откуда дурак там взялся, Илларий даже выяснять потом не желал! Ему пришлось отвлечься, чтобы спасти отдающего от смерти, и оставить Севера одного... после этого консул издал указ, под страхом немедленной казни запрещающий аммо выходить во время боя с нелюдями на открытое место. Он сам едва не убил аммо – тут же, своими руками, – ощутив, как Север тянет из него силу, тянет неосознанно, пытаясь выжить. Это была страшная ночь, но и тогда Инсаар не набралось больше двухсот. Что это, как не слабость? Оба народа исчерпали, иссушили друг друга в бойне – яснее ясного. А трезены ждать не собирались, Ульрик Рыжий послал в бой сто тысяч человек, келлиты и четыре приграничных легиона не справятся. И что теперь?

Север, не раздумывая больше, назначил серому посланцу встречу в Лесном Стане – через месяц, когда ляжет снег. «Нет!» – нелюдь выкрикнул это вслух, а Илларий про себя, правда, по иной причине. В святилище лонгов не пускали чужих, и если вождь желает этим уберечь своего карвира от беды, то консул сейчас просто оторвет его упрямую башку! Посланец же молил: «Быстрее, нужно встретиться быстрее! Каждый день без обрядов делает гибель мира все более неотвратимой, очнитесь же, илгу! Ваше сопротивление, глупая война скоро распространится на другие земли, а вы и так натворили столько бед». – «Бед натворил ваш Главный, – зарычал Север, – разорвав союз Дара!» Посланец кивнул, соглашаясь: он не спорит, просто умоляет – поскорее. Вождь лонгов заявил: союзники будут в Лесном Стане через двадцать дней. Илларий не понял, как Север намеревается ввести имперца в святилище, но все равно вздохнул с облегчением. Быстроразящий поклонился и исчез в своей тьме.

И вот вчера они расседлали коней под сводами вековых деревьев. В Лесном Стане будто задержалось лето, и хвоя пахла... удивительно. Илларий обошел все святилище, остро жалея, что не был здесь раньше и едва ли попадет потом. Ничего особенного – шатры из шкур, несколько хижин, огромная поляна для Ка-Инсаар, деревянные идолы, изготовленные в старом стиле, в Риер-Де такие были в укромных храмах... но как здесь хорошо! Лесной Стан дышал покоем. И покой накрыл измученную войной душу, точно мать, укрывающая ребенка и касающаяся губами лица...

– Греф, ну ненавижу я эти омовения – не знаешь, что ли?! – голос Севера весел, отчего? На карвира тоже подействовали чары этого места? Ничего, скоро стемнеет, явится Инсаар из Абилы, и станет не до веселья. – Не будет сегодня Ка-Инсаар, так что убирай свои травки и ковши! Вот же проклятье!

Союзник влетел в шатер, за ним – Брендон. Мальчик... хватит звать Брена мальчиком, он давно не ребенок – слишком уж страшные муки пережил, да и первый обряд прошел со своим серокожим любовником-нелюдем, и этого более чем достаточно, чтобы считаться взрослым. Но заставить себя относиться к Брендону иначе просто не получалось. Мальчик был драгоценностью... маленький аммо. Хотелось потрепать его по волосам, говорить часами – Брен так интересно мыслит... но это подождет. Брат Севера не пожелал поехать вместо Лесного Стана к матери, уперся и заявил: вождь отвезет его на обратном пути – благо, становище, где жила имперская пленница, находится неподалеку. Ну да, воистину неподалеку, всего в десяти днях езды! Илларий с трудом привыкал к кошмарным расстояниям Заречной. Предречная тоже велика, но не настолько. Луциан прав: лонги богаты, союз богат, – но смогут ли они воспользоваться этими благами? У карвиров не хватало денег, не от хорошей жизни они принялись чеканить монеты с профилем Кладия. Просто консулу Касту стало трудно доставлять собственные деньги в провинцию, после заключения союза над его владениями нависла опасность, а у Севера Астигата риров отродясь не было. Отчаянно не хватало грамотных, умных людей – и война, война, бесконечная война...

– Вилы б жрецу в задницу, а не омовения!.. Он к тебе еще не приставал со своими ритуалами?

Братья сели рядом на шкуры – оба белокурые, статные, сильные, умные. Его семья. Аристократ Каст сидит в варварском шатре, в святилище бывших врагов – один среди лонгов, ни капли не опасаясь за свою жизнь, и наслаждается каждым прожитым мигом. Так странно, так невозможно странно и хорошо! Ну вот, магия Лесного Стана окончательно заморочила ему голову.

– Не больше, чем обычно пристают все жрецы. Я заверил его, что совокупляться сегодня не намерен, даже если Абилец предложит в обмен на Ка-Инсаар половину царства Арамея, но Греф все равно осыпал меня какой-то травой. Впрочем, пахла она отменно. Послушайте, любезные братья Астигаты...

Они повернулись к нему одновременно, и Илларий невольно улыбнулся. Почему на душе нет тревоги, будто они сюда пришли говорить со старым другом, а не врагом? В шатер вошел Райн Рейгард, помялся у входа, но Север махнул ему рукой. Карвир назначил Райна охранником Брена, и гордый поручением десятник сиял, как только что отчеканенный рир. Все радуются, безумие...

– Скажите мне, отчего тут так хорошо и спокойно? Может быть, я, как имперец, не понимаю чего-то, но вдруг Абилец нас все же загодя заморочил?

Север пожал плечами, открыл было рот, но первым ответил Брен. Брат вождя уже успел сунуть нос в какой-то очередной пергамент – отлично! Как бы Север ни ругался, что союзник сверх меры нагружает брата, не давая ему вздохнуть, а Брену дело идет на пользу. Запутанные торговые и налоговые загадки творили чудо, давая ощущение нужности, с лица мальчика исчезло это загнанное выражение, хоть он все еще был очень слаб и, что каждый раз пугало, до сих пор рвался постелиться им в ноги.

– Инсаар не смогут нас заморочить. Ни тебя, брат, ни тебя, консул. И меня тоже не смогут – слишком крепка защита, – Брен по-прежнему видел силу лучше любого из них. Это и плохо – потому что не по-людски и оттягивает выздоровление, и хорошо – потому что полезно... в случае новой войны.

– Я слыхал от старейшин, что некогда в Лесном Стане жило большое племя Инсаар, – нехотя прибавил Север. – Потом они оставили становище и ушли, а люди возблагодарили их и стали справлять тут обряды. Здесь прошел Ка-Инсаар между прадедом и Главным, а потом тут начали выбирать вождей лонгов. Я люблю это место... здесь я стал мужчиной, под этими кронами меня избрали вождем, но...

– Но любишь ты его не только поэтому? – как хорошо он знает Севера и как плохо! Илларий понимал: карвиру сейчас тоже хорошо и спокойно, оттого он и любит Лесной Стан – за этот нежданный Дар. Но в то же время консул не мог сообразить, как поведет себя союзник на переговорах с Абильцем. Север на все способен, ему ли не знать!

– Да. Не только... тут дышать легко, уходить не хочется – всегда так. Лесной Стан поит нас. Это святилище, здесь много силы, вот что. Лар, пойдем-ка...

Астигат связал волосы узлом и встал. Илларий тоже поднялся, и они вышли из шатра. Карвир что-то надумал? Охрана расставлена, но илгу так мало, могут не уследить, а на раф надежды почти нет. Хорошо, что здесь Брен, он учует предательство и угрозу. Консул отошел подальше от шатра, к бочке с чистой водой, что стояла на козлах из такого старого дерева, что колец не сосчитать, приготовился слушать, но Север просто обнял его, и Илларий с облегчением ткнулся лицом карвиру в плечо. Сдерживаться так тяжело, а приходилось всю дорогу – из-за Брена, но желание близости становилось нестерпимым. Север неторопливо целовал его, Илларий отвечая, провел ладонью по тут же напрягшимся соскам под черной туникой.

– Чтоб я сдох... Лар... понимаешь, это место – оно будит желание... страшно просто... с ума сойдешь, если любви не отведаешь... а я и так по тебе с ума схожу, – Север шептал ему прямо в губы, и Илларий ответил со стоном:

– Я тоже. Каждый миг, каждый час... всегда, – они, не сговариваясь, оторвались друг от друга, поправили одежду. Нелюди морочат даже там, где их нет столетия!

– Лар, если он скажет или сделает что-то дурное, Абилец этот, мы его выпьем, и все тут. Нам бояться нечего. Только...

Консул кивнул. Да, «только». Нечего бояться, верно. Кроме того, что их гордыня выпьет весь мир.

Они расставили раф вокруг поляны, и Илларий надеялся, что всех дозорных Инсаар не заметят, а, следовательно, не смогут уничтожить. Илгу сидели у костра, а аммо нынешним вечером в Лесном Стане не было – ни одного, кроме Брена и замершего за его спиной Райна. Сын стратега не сводил с середины поляны настороженных глаз, а его отец что-то говорил Северу вполголоса. Наконец консул не выдержал и возмутился: «В приличном обществе люди разговаривают на языке, который понимают все присутствующие! Не мог бы Крейдон повторить сказанное по-имперски?» Впрочем, возмущение скорее было данью тревоге, становившейся все сильнее и прорвавшейся раздражением. Правила хорошего тона для стратега – пустой звук, да и вообще: какая разница, как ведет себя Крейдон, если ему сразу после встречи отправляться на границу с трезенами? Это более чем веское доказательство его верности союзу! Стратег буркнул: «А то ты, роммелет Илларий, лонги не понимаешь! Шутишь, да?» Север сжал колено консула и хлопнул Крейдона по плечу – давайте, мол, переживем эту встречу, а после будем спорить, хорошо? Стратег взъерошил свою черную гриву, помотал головой, выдал: «Да я о том вождю говорил, чтобы... вы, словом, в Трефоле особо не задерживайтесь, трезенов жуть как много и дерутся, точно звери!» – «Да, – отозвался консул, – я всегда слышал, что трезены – лучшие воины на Матери-земле». Оба лонга взвились, точно подброшенные: как это лучшие?! Года не пройдет – уши Ульрика Рыжего на наших доспехах болтаться будут...

Когда на поляне возник первый ноо, Илларий хмыкнул: они чуть не прозевали появление нелюдя. Хотя тот был точен, и сразу стало ясно: последним Старейшим Инсаар может быть лишь этот – высокий, тонкий, как плеть, сильный, будто буря, и спокойный, точно гладь озера в летний полдень. Нелюди почти всегда разгуливали голыми, но сегодня на Инсаар были какие-то хламиды из льна, странно... Север, оглядывая выстроившихся на поляне врагов, рявкнул: «А ну, распахните свои тряпки!» Те послушались без возражений. Никто из людей не встал, даже и не подумал приветствовать пришельцев, а консул и сам напрочь забыл о манерах, и союзнику не стал напоминать. Впрочем, места для нелюдей были приготовлены, и главный жрец усадил Быстроразящих на шкуры. Время текло, а все молчали. При всем желании – а консул понимал, что многие с облегчением бы вернулись к состоянию войны – они не могли обвинить Инсаар во враждебности. Во врагах не было ни грана злобы и страха, и в самом Илларии блаженный покой не уступил место стремлению к драке... Если б еще успокоить тяжесть в чреслах и разгоравшийся огонь страсти... что за колдовское место! Нелюди расселись вокруг костра. Их было штук двадцать – меньше, много меньше, чем людей, и вдруг Брен тихо вздохнул и прошептал: «Ланий! Брат, смотри! Вот Инсаар, что спас мне жизнь». И показал на нелюдя, сидевшего справа от Старейшего, с редким пушком на голове... а, ну да! Ланий – Пушистый! Брен рассказывал им, как сумел избежать смерти от когтей Главного – Быстроразящий, рожденный с любовником мальчика в одном тьеле, отвел удар. Наконец Абилец, видно, вдоволь наглядевшись на врагов, заговорил, и голос его звучал ровно, устало и властно, но без малейшего желания подчинить и унизить...

– Люди, да будет принята речь моя с пониманием. Я прожил на свете восемьсот лет и за годы свои повидал всякого. Да будет ведомо вам: не первый раз Дароприносители восстают против законов мира, и даже не второй. И Дарособиратели иной раз нарушают вековые порядки, хотя люди и Инсаар не часто стремятся к убийству друг друга, ибо тогда мир давно бы погиб, и мы б не сидели в благословенном месте за беседой.

Темно-серые губы двигались, бесстрастное плоское лицо излучало покой и уверенность. Он действительно был мудр, этот Инсаар, и не приведи Мать-Природа сцепиться с таким!.. Черные провалы глаз не отрывались от карвиров, но Илларию не было страшно. Не вызывал Абилец и ярости – может, оттого, что не участвовал в войне? Встреть они его хоть раз на лесной тропинке за этот сумасшедший год – непременно запомнили бы, такую силу не пропустишь.

– Ты спрашивал про погибель, таящуюся в твоем брате, илгу с золотыми волосами, – так знай же истину. Погибель была и есть! – Абилец кивнул в сторону Брена. Тот дернулся, словно пытаясь закрыть лицо руками, но удержался, только снова побелел. У мальчишки больше силы духа, чем у его брата и самого Иллария вместе взятых! Если бы консула столько времени подряд обвиняли в стремлении погубить все живое, он давно бы спятил и принялся кидаться на любого встречного. Чтоб уж не попусту обвиняли.

– Мой брат не сделал миру ничего дурного, – Север выпрямился, и нить натянулась – карвир начал злиться. Но Инсаар из Абилы поднял руку:

– Выслушай меня, вождь союза племен. Видение было порождено и твоей силой тоже, и оно было истинным. Но мой последний брат, рожденный со мной в одном тьеле, не сумел проявить мудрость. Я долгие часы думал о гибельном видении и лишь подтвердил для себя давний закон: бездействие иной раз куда мудрее попытки изменить предначертанное. К Дароприносителю по имени Брендон сошлось тысячи нитей, мириады путей, и лишь один из них был истинным, ибо свершился. Не старайся мой последний брат убить маленького аммо, кто знает, каким был бы мир сегодня? Многое из того, что ныне мертво, осталось бы живо, но и многое, что выжило, погибло бы. Война лесных племен и имперцев не завершилась бы союзом Дара, и по сей день Большая река несла б в своих водах кровь и трупы. Подумайте, илгу, и вы сами поймете, что я прав.

Прав, будь он проклят! Илларий взглянул на карвира, и понял: тот думает точно так же. Новый виток войны между Риер-Де и лонгами развязал сам консул, похитив Брена, сделав его орудием против родного брата. Что принес такой ход? Череду проигрышей и выигрышей, завершившихся тупиком и предложением о союзе! Что было бы, не будь Брена на свете? Кто знает?! Вполне вероятно, консул Каст уже год как украсил бы собой погребальный костер. А может быть, они с Севером и по сей день скалились друг на друга через речную границу. В мире столько дорог... как мог Главный быть столь уверен?

– Мой последний брат был так убежден в гибельности маленького аммо, что пошел на величайшее преступление, какое можно измыслить: нарушил договор, им самим и заключенный, поднял руку на кровь карвира своего. Я скорблю о слабости брата моего и намерен исправить его ошибки, – Абилец говорил тихо и медленно, а они слушали, слушали, и Илларий невольно прижался бедром к союзнику. Мысли путались, но не от морока – просто так страшно оказалось вдруг понять: не будь оголтелой ненависти Главного, и они с Севером остались бы врагами. – Не все Инсаар поддержали рожденного со мной в одном тьеле, многие осудили войну с людьми, ибо Дарособиратели не имели права забывать о своем долге – передавать миру собранные Жертвы. И потому, хоть мы и скорбим о погибших сородичах, мы не сможем мстить за их гибель людскому племени. Но и вмешаться я не мог, ибо поддержавшие брата моего не вняли увещеваниям, чтобы остановить их, пришлось бы прибегнуть к силе, а кто-то должен помнить о мире и обо всех, в нем живущих. Миесту иерл ай!

Тот, кого Брен назвал Пушистым, встал. Льняная хламида соскользнула с плеч.

– Ненависть того, кого маленький аммо назвал Амплиссимусом, едва не погубила мир, илгу! Знайте: многие пытались остановить Старейшего, но он не слушал и многих убедил идти с ним. Сегодня они мертвы, и тьелы их высохли, ибо они попрали законы мира, и мир ответил так, как они заслужили. Они в злобе своей убивали не только Дароприносителей, чья сила может быть собрана и отдана миру, но и туоо – женщин, по-вашему. Сила туоо принадлежит лишь родящей и кормящей Матери-земле, для нас она – как для вас морская вода, которую не выпить, но преступники пили. И поплатились. Мы скорбим о глупости наших собратьев, ибо в бойне многие потеряли рожденных в одних с ними тьелах.

Ланий сел на место и добавил, глядя на Брена:

– Погибшие Дароприносители и Дарособиратели обедняют мир, отбирая у него нужное для жизни. Каждое существо драгоценно для мира, и чем больше оно отдаст добровольно, тем обильней будет урожай, чище вода, быстрее реки, выше горы и ярче солнечный свет. И здоровее народятся младенцы, и будут созданы новые тьелы. Илгу, вы вправе были защищаться, но, отменив обряды, окаменев в ненависти, вы сделали угрозу неотвратимой.

– Мы ничего никому не должны, – Илларий прошипел это сквозь зубы. – Разве в нашей воле изменить предначертанное? Разве перестанет действовать на мир судьба маленького аммо, если мы прекратим войну и восстановим обряды? Разве можно вернуть жизни тех, кого погубил разлив Лонги? А тот город, что ушел под землю со всеми жителями? Когда и где это случится? – Север вздрогнул рядом и тоже теснее прижался к союзнику – они думали одинаково. Сомнения. – Что изменится от того, что мы пойдем на мировую? Просто вы, нелюди, будете доить нас по-прежнему.

– Ты умен, илгу из Пустой земли, но как же ты недальновиден, – Абилец покачал острой головой и положил подбородок на руки. Он не сердился, просто скорбел. – Твой народ веками порабощал себе подобных, насилием добывая потребное для своей жизни. Я знаю – ты не похож на сородичей, и среди жителей Пустой земли есть схожие с тобой. Так подумай теперь: мир живет силой, собранной на обрядах. Брать жертвы – не наша прихоть, мы не в состоянии сами напоить все живущее.

– Так вы же и сами жрете! – Астигат резко выпрямился, откинул волосы с лица. – Что, не так?

– Вы тоже, илгу, – спокойно возразил Абилец. – Уразумейте оба: жертвенные Дары – не унижение! Желание отдать часть себя живет в ваших телах, – голос теперь звучал только в их головах, губы не двигались.

– В день, когда вы впервые познали друг друга – разве нам, Дарособирателям, принесли вы свой Дар? Нет! Вы принесли его друг другу, но мир возрадовался! Мы готовы умереть, чтобы жило целое, но с нашей гибелью умрет и мир. Мы – часть его, так же как и вы, и не нам, ничтожным, менять установленное веками. Да никто и не сможет изменить порядок.

Инсаар из Абилы вновь говорил вслух – для всех. Слушали люди, слушали нелюди, слушал Вечный Лес, тихо звенела ночь, и что-то расправляло крылья в душе. Да-да, вообрази себя вершителем судеб, житель Пустой земли! Вообрази, что твоя мужская сила держит на плечах весь мир...

– Выбирайте, илгу. Выбирайте, что важнее для вас: прекратить действие пророчества, остановить гибель всего вокруг или видеть, как превращается в прах и тлен то, что вы любите? Выбирайте. Загляните в свое сердце. Даров не возвращают! То, что отдано, зачтется! Тебе ли, илгу с золотыми волосами, не знать сей простой истины? Женщина из Пустой земли выкормила тебя своим молоком, и через годы ты отдал свой Дар жизни ее сыну. Тебе ли, илгу из Пустой земли, не ведать правды? Ты протянул открытую ладонь врагу, позволил жившему в тебе Дару любви изменить историю рода людей – ты жалеешь? Тебе ли, маленький аммо, не понимать? Тот, кто поил твоей силой мир, умер, чтобы ты жил, а твоя мощь породила новые жизни. Помните: все, что отдано, зачтется – мир щедр. Выбирайте.

Выбирайте, ха! Между смертью всего живого и... пониманием. Не покорность скотины – право человека, рожденного приносить Дары, коих не возвращают, не отбирают назад, но отданное будет принято с благодарностью и пробудит ответный Дар. Так?

– Чего вы от нас хотите? – Илларий старался говорить спокойно, но душа уже пела, радуясь установившемуся в ней равновесию. Может быть, он потом пожалеет, может быть, в минуту слабости вспомнит свой детский ужас, но война – не выход. Абилец прав.

– Одного, – Инсаар поднял голову, обвел их взглядом – поочередно. Вновь задержал глаза на Брене. Мальчик сжался в комочек, но лицо его не было испуганным. – Немедля восстановите Ка-Инсаар – и война будет прекращена отныне и навсегда, пока семя ваше живет на Матери-земле. Отдайте силу миру, и народ Инсаар станет беречь вас от тех бед, что вы не сможете учуять. От глада и мора, от отчаянья и страха, от того темного, что таится и в чащобе, и в душах. Ка мал йерт! Жертву – миру!

Шорох прошел по поляне, все Инсаар повторили призыв Старейшего, а Север поднялся. Илларий тоже встал, и теперь они стояли напротив друг друга – люди и нелюди. Астигат коснулся его ладони, и консул тихонько сжал пальцы любовника. Это был сигнал: я согласен, карвир. Говори за нас обоих.

– Нам нужно обещание, что больше ни один человек не пострадает от нападения вашего народа, – Север смотрел Абильцу прямо в глаза – в затягивающие черные омуты.

– Пойми, илгу, этого я обещать не смогу. Если жертвы будут обильны, у нас не будет нужды брать самим. Но так почти никогда не бывает. Ты – воин, что ты станешь делать, если увидишь, что враг пробил брешь в рядах твоего войска? Постараешься закрыть дыру – пусть даже ценой чьих-то жизней или ценой собственной, верно? Защита мира – наша война. Слабость людей – брешь, мы обязаны. Приносите Дары, и люди не пострадают.

– А мой брат? – быстро спросил Север, положив руку на плечо Брена. – Если хоть одна...

– Твой брат – лучшее, что породило семя отца вашего, илгу. Рожденный со мной в одном тьеле не испытывал ненависти к маленькому аммо, просто старался предотвратить предначертанное, но раскаленная нить, рожденная страстью к человеку, помутила его разум еще столетие назад. Я не подвластен такой слабости, ибо раз и навсегда запретил себе сближаться с людьми сильнее, чем нужно для взятия Жертвы. Пусть мне и не суждено испытать того, что познали любившие Дароприносителей больше себя и мира... но наши народы не созданы друг для друга. Просто у нас общий долг – и все.

Верно, думал Илларий, страсть вечно путает карты и расчеты, сминает разум, ему ли не знать? Он мог понять мудрость Абильца, но для того, чтобы достичь подобной отстраненности, нужно прожить на свете восемьсот лет. Какое счастье, что самому Илларию не суждено такое наказание.

– Мы согласны, – медленно проговорил консул Лонги и сжал зубы. Решено. Кончено. Время подошло к перелому, впереди новая эпоха. Что она принесет?

– Готовы ли вы немедля объявить Ка-Инсаар, позволив вашим людям выполнить долг Дароприносителей? – Быстроразящие поднялись со своих мест, склонили головы, и союзники тоже кивнули невольно. – Тогда мы тотчас уйдем, чтобы в тиши принять жертву и передать ее дальше.

Север взмахом руки подозвал жреца, и Греф швырнул в ближайший костер какую-то траву. Пламя полыхнуло, и в глубине существа Иллария отозвалось нечто – жарким, сильным спазмом. И тут же натянулась раскаленная нить.

– Я хочу жить, – просто ответил Абилец, запахивая хламиду. – Хочу видеть рассветы и знать: погибель отведена. Помните и вы об обещаниях. И каждый раз, принося Дар, повторяйте себе: он отдается миру! – Инсаар растаял во тьме, и консулу даже стало жаль. Будь все нелюди так мудры, так спокойны и уверенны – а ведь это самый верный признак могущества! – бойни бы не случилось, и две расы столько могли бы узнать друг от друга! Впрочем, хорошо, что Инсаар уходят, хотя Илларию было все равно, станут ли нелюди смотреть на первый после долгого перерыва обряд. Еще чуть-чуть – и он согласится принести жертву на глазах дядюшки Кладия! Это клятое место – нет, благословенное место! – Лесной Стан и собственное желание творили с ним невыносимое. Нутро просто скручивало от потребности ощутить в себе плоть белокурой змеи, любовника, что стоял рядом с ним, а после повалить его, развести в стороны сильные бедра, заполнить собой... они так давно не были вместе – двадцать дней. Даже больше.

Греф уже вовсю скакал вокруг них, осыпая травами и брызгая водой – видно, то самое омовение. Воины радостно переговаривались, высоченный келлит, не теряя времени, лапал Крейдона, а верховный стратег улыбался во весь рот. Оставалось только жалеть, что Ка-Инсаар нельзя проводить каждый день – обряд явно улучшал характер командующего армиями Лонги. Консул взял союзника за руку, потянул ее вверх:

– Ка-Инсаар! – вместе с Севером легко орать, не нужно прилагать слишком много усилий, чтобы быть услышанным.

– Ка-Инсаар! – воины ответили таким ревом, что, должно быть, перепугали все зверье в округе, но это было хорошо! В становище больше трех тысяч Дароприно... тьфу ты, мужчин! Видно, теперь он долго будет употреблять словечки нелюдей! Жертва должна быть обильной. Почти все Инсаар уже убрались в свои ноо, лишь несколько Быстроразящих задержались на поляне... а где Брен? Север вдруг дернул его за рукав и тут же сорвался с места, Илларий, не задумавшись, кинулся следом. Они выбежали из круга костров и увидели... Мальчик стоял у кромки леса, разговаривая с тем самым нелюдем, Ланием. Страх сжал сердце, но тут же пропал. Брен внимательно слушал Быстроразящего и улыбался, склонив голову к плечу – а ведь они так давно не видели его улыбки! Как ни старались, не могли заставить его улыбнуться. Север с облегчением выругался:

– Он же Брену жизнь спас, да? Не станет же он?..

Консул всмотрелся в сумерки, прикрыв глаза от света костров. За спиной младшего брата вождя застыл Райн Рейгард. Десятник был на полголовы выше Брена и в плечах почти так же широк, как сам Илларий. Отличный охранник. А Брен, видно, сбежал от набиравшей мощь силы обряда... как же жаль! Ему нужна страсть тела, иначе не ожить... но время лечит все, сейчас Илларию хотелось в это верить. Они все же дождались, пока Пушистый последний раз кивнул Брену и, отпустив ладонь мальчика, – нелюдь, оказывается, за руку его взял, а они и не заметили! – открыл ноо и ушел. Младший Астигат, сгорбившись, побрел к лесу, следом тихо скользнул Райн...

– Проклятье, – пробормотал Север, – когда ж он очнется? Знаешь, некоторых из тех, кого Инсаар пили толпой, как раз обряды в Лесном Стане и спасали... я думал...

– Так-так! – Илларий закинул руки на плечи карвира, слыша, как у костра уже кто-то стонет в голос. – Я говорил, что ты совершенно не умеешь врать, вечно до конца тон не выдерживаешь? Ты меня все же надул, змей лесной!

– Ну, немного, – союзник обнял его за талию, потом отстранил от себя, любуясь, и сжал обе ладони консула в своих. – Я хотел, чтобы ты согласился, а Лесной Стан на всех действует... ну, хорошо действует. Только если б ты сам не решил, я б отказался мириться. Веришь?

– Верю. На этот раз верю. Но ваше святилище и впрямь что-то со мной сделало. Так что учти, карвир, если ты немедленно не выполнишь свой долг перед миром, мне придется напомнить тебе, что житель Пустой земли может взять и силой.

Искра, полыхнувшая в серых глазах, сказала лучше любых слов: Север держится того же мнения. Ночь – для них! Ночь и костры. И желание – всевластное, неодолимое.

– Догоняй! – консул первым помчался по лесной тропинке, полагаясь на опыт воина и здравый смысл своих сапог. Чудо чудное, но в темноте они оба не свернули себе шеи и остановились лишь на берегу небольшого озера, оставив позади распаленных обрядом воинов. Стояла поздняя осень, но было тепло, даже жарко, и покой водной глади не нарушало ничто. Долой одежду! Оба торопливо разделись и вошли в воду по колено. Безумие лезть в озеро перед зимой, но, когда руки Севера легли на его бедра, Илларий лишь засмеялся – жадно, весело, глядя в очи бесстыжей полной луны. Он задыхался под ласками, всем своим существом желая одного – стать частью безмерной красоты вокруг них... покоя, радости. Будто видел сон, и просыпаться не хотелось.

– Год. Послушай, год же прошел, – Астигат прижал его к себе, вжимаясь пахом в ягодицы, и Илларий ощутил капли влаги на плоти любовника, его неистовое нетерпение. Тело откликалось покорно и яростно. Член прижался к животу, и Илларий, взяв ладонь карвира в свою, заставил того ласкать себя, провести пальцем по головке.

– Верно, год. – Да, такой же осенней ночью они впервые познали друг друга – и оба до сих пор живы! И даже довольны. Жизнь полна чудес, ха!

– Ка-Илларий, – союзник уже не улыбался. Горячие губы коснулись затылка – и словно огромный молот ударил в сердце, сокрушая разум, высвобождая первобытную силу. Они мужчины, верно? Они рождены, чтобы приносить миру Дары, коих не возвращают...

– Ка-Север! – он выкрикнул ответ, уже лежа на песке, на берегу колдовского озера, где лунный свет ласкал плечи любимого с не меньшей жадностью, чем руки человека. Стена рухнула давно, мир брал их силу, а сейчас возьмет еще больше. Да! Только так: друг другу – и миру! Никому иному, нелюди пусть ищут сами... Илларий заставил Севера перевернуться на спину, придавил ладонями плечи, вгляделся в огромные темные глаза, в которых танцевала луна... карвир уже нашел его вход влажными пальцами... Илларий оседлал бедра любовника, готовясь совершить обряд. Бери меня, мир! Пей нас обоих – нить крепка, пей и живи! Бери меня, Север, а я – тебя. Сила разорвала последние оковы, любимый под ним выгнулся дугой, железной хваткой вцепившись в его бедра, и Илларий медленно опустился на набухшую плоть.

Гестия. Столица Предречной Лонги

Теперь ясно, отчего Лар так на уличных торгашей накидывался. В консульские покои Гестии городской шум вовсе не попадал – не то что в Трефоле, где и правда от заката до рассвета орут, будто бешеные. Так не нужно торговлю налогом давить, просто отгородить их... – ну, теперь там дворец все ж будет! – отгородить жилище карвиров от города стеной, расставить стражу, ворота и не пропускать посторонних без приказа, как делается в Гестии. Хороша Мать городов, даже зима ее не портит! Но нужно добиваться, чтоб Трефола стала такой же и обе столицы сравнялись... нет, главному городу лонгов никогда таким не стать. Брен говорит, Трефола будет иной, не похожей на Гестию, что строилась для завоевателей. Будет городом, открытым всему новому, городом торговли, городом ученых, пересечением всех путей... братцу лишь бы помечтать! Правда, на этот раз Брен мечтал с цифрами в руках, доказывая вождю, сколько нужно денег, чтобы построить такую столицу – много денег, очень много. Первым делом – расчистить толком пепелище, убрать грязь, навести мосты через Лонгу... потом – строить дома, пробивать улицы, да с расчетом на будущее, не как в голову взбредет. Эх, и кто ж таким делом заниматься станет? Через пять дней Север уезжал – к бывшей границе с трезенами, от которой еще месяц назад отвели войска. Так они еще в Лесном Стане вместе со стратегом Рейгардом планировали, ведь глупо класть людей, когда трезенов так много. Сейчас основное войско союза Лонги было уже в трехстах риерах от ставки Крейдона, и главные бои начнутся, когда оно до задниц трезенов доберется...

Северу лень было думать сейчас про войну, они уже все просчитали, что ни говори, а две головы – не одна. Он неспешно оглядывал консульскую спальню. Все ж хорошо, что в позапрошлом году его воины после штурма и взятия города настолько вымотались – даже громить здесь ничего не стали, так, по мелочи. Расписной мрамор, серебро, мягкий свет... и Лар скоро из купальни выберется, Север уж давно вымылся, а неженка пусть поплещется. Через месяц они встретятся в Торнбладане – так звалось местечко, где Крейдон лагерем встал. В землях келлитов снег лежит по горло, вековые леса стоят, да трезены боевыми топорами машут. Север аж жалел союзника – Лар хоть дикость и ненавидит, зато хорошую драку любит, а ему пока тут оставаться, всякие разные дела решать да встречать Квинта, мать его, Иварийского. Знаменитый писака как прослышал, что консул Лонги да союзник его на зиму в Гестию пожаловали, тут же сюда рванул. Еще одну виллу у богача Каста хочет выгрызть, не иначе. Еще и наглость имел написать им с Ларом: жаждет, мол, усладить их слух и зрение трагедией в остерийском стиле. Север как-то видал эти самые трагедии – квестором еще – мужики с перемазанными рожами кучей на высокий помост выходят и давай выть дурными голосами. Правда, задницы у мимов иной раз бывали ничего, но сейчас Севера во всем мире лишь одна задница интересовала. Ни разу с ним такого не случалось, чтоб год с лишком только с одним любовником быть, но его ни к кому больше не тянуло – только Лар, и все. Так на кой ему сдалась трагедия? Но Илларий и Брен принялись вопить не хуже мимов: «Это дикость! Ты правитель, так будь добр соответствовать!» Вождь им, не сдержавшись, ляпнул: «Даже если пойду, все равно тут же усну, так что не ругайтесь потом. И Квинта вашего от меня подальше держите». Оба дулись целый вечер. Север, чтоб помириться, сказал Илларию: «Да твои стихи много лучше квинтовских». Уууу, думал, прибьет его любовник. Тот аж взвыл: «Варвар! Ты ничего не понимаешь в поэзии!» И Холодная Задница тут как тут. А почему воин чего-то должен в поэзии понимать, а? Вот пусть консул пояснит-ка. Лучше б легионеров своих приструнил, которые снова жалованье повысить требуют! Илларий на это ответил, что первым повышения потребовал Крейдон – и ему повысили, по настоянию карвира, между прочим! Словом, поругались – страсть.

Но сегодня помирились – на ложе, и горячее Лара не было... запомнить бы все, до мелкой детали, и вспоминать, пока консул приедет в Торнбладан. И еще Север хотел проверить, станет ли нить, что в их телах жила, силу от одного к другому передавала, даже иной раз помогала понять, что любовник в следующий момент сделает да чего хочет, – станет ли на большом расстоянии так же действовать? Они ведь со своего первого Ка-Инсаар не расставались почти, а теперь между ними месяц разлуки будет и полторы тысячи риеров. И если нить не порвется, не притихнет, то Север и в другие байки поверит, и... что? Что станет с одним из них, если другого убьют? Умрет тут же или рехнется, как Амплиссимус? Тьфу ты! Зачем о таком думать, вот зачем?! Вечер, красивый зимний вечер за окном, шелковые покрывала на огромном ложе – Лар новое заказал, вино в кубках отменное, ночь впереди – уж они из нее все вытянут. Но думалось. Думалось и об Инсаар, но об этом хотя бы говорить можно. Многое они с Илларием поняли, и главное вот что: силы в этом мире сместились, оттого и происходило страшное – голод, наводнения, города под землю... где, в какой стране умрет город со всеми жителями? Или умер уже, а они не знают? Сместился центр равновесия – люди сравнялись с нелюдями, а то и превзошли их. И теперь Дары больше напрямую отдают, ведь много Инсаар погибло, а они долго в своих коконах зреют до взрослых лет, и мир тяжко это пережил... так, наверное. Они с консулом не философы, может быть, кто-нибудь поймет лучше? Но Север просто чуял обновление после долгих потрясений. Мир оживал, но медленно, и страшное еще будет. Вон в том же Торнбладане – Крейдон доносил – чума свирепствует. Келлиты и трезены мерли сотнями, и карвиры приказали пуще глаза беречь легионеров. А в Остериуме после засухи начался голод. Лонге голод тоже грозил, но они пока кое-как выкручивались... а, по словам Иванны-знахарки, младенцы, рожденные в прошлом году, мрут как мухи. Плохо! Да что делать? Может быть, все успокоится вскоре? Обряды они справляют на совесть, и нелюди не обманули – мирный договор всех устраивал. Накануне дня, когда они окончательно решили, как с трезенами разбираться, явился серый посланец и сказал: «Ульрик Рыжий – сильный илгу, Старейший из Абилы советует вам выпить его без войны – зачем губить попусту Дароприносителей?» Мол, илгу с золотыми волосами Ульрика и один выпьет, а уж вы оба запросто. Они с Илларием чуть на пол не хлопнулись, разозлились, по правде сказать. Не станут они пить себе подобных, когда дело по-людски можно решить! Да и разве не изберут после смерти Ульрика вождем другого трезена, а они все скоты рогатые!

Серый посланец даже растерялся, но Брен его утешил, потом сказал карвирам: Инсаар хотели добра, но они не понимают людей. Не понимают, и все тут, как и мы – их. Посланец Абильца устыдился вроде как, выдал им: «Будет хорошей дорога легионам вашим!» И исчез. Пусть они лучше совсем не приходят, Северу до смерти надоели нелюди, их помощь поперек глотки иной раз встать может. Брен до сих пор не очухался, чего бы карвиры ни придумывали. А теперь мелкий еще и новую на себя заботу взвалил: думать, что с Заречной дальше будет. Север сам наглупил, обмолвившись при брате, что после войны с трезенами объявит себя керлом – правителем, подобным императору Риер-Де или царю Абилы, а не избранным вождем, чьи решения совет старейшин и старшин войска оспорить может. Вот только придумает, как это лучше сделать. Он давно правит единолично, делает такие вещи, на кои никто вождю права не давал и не даст, но право Север Астигат сам себе взял – право сильного. При Астигатах Лонга встала с колен, отец его создал племенной союз и большую дружину, а теперь Север дело отца продолжил. Заречная ныне богата. Первые партии товаров пошли в Риер-Де к скупщикам Данета Ристана, и карвиры первые барыши себе в карман положили – большие деньги. У Заречной сильные союзники – консул Лонги и Предречная, где ремесла, и торговля опять же, и грамотных полно. И пусть население Предречной после заключения союза с варварами сократилось на треть, зато теперь народ потихоньку потянулся – уже другой народ. Не те, что с молоком матери впитывают – варвары не люди, а те, кому заработать хочется, мир посмотреть, а для таких целей лучше Лонги места нет. Так отчего ж Север Астигат, прежде чем указ новый издать, должен каждый раз думать о желаниях папаши Естигия, вождя келлитов, да других племенных вождей, которые еще дурнее и дремучей тестя? Его правление всем лесным племенам на пользу идет, потому власть должна стать неограниченной, и быть ему керлом, а Заречной – керлатом. Но это год-два ждет. Нужно лишь половчее племенным вождям – келлитам, прежде всего, – перемены всучить, они и слопают, а Астигаты всегда хитрить умели. Илларий тогда сказал, что самая лучшая тут хитрость – видимость всенародного решения. «Кстати, а почему видимость? Тебя поддержат и армия, и купцы, и ремесленники – а ведь именно они и будут высказываться. А поддержат непременно – торгаши богатеют, и открываются мастерские в Заречной, а легионеры без добычи и дела не сидят».

А у Брена глазенки засверкали. Мелкий удрал куда-то, потом вернулся с кипой здоровущих свитков и, поблагодарив консула за отличную библиотеку, принялся зачитывать карвирам длинный текст – о том, как начиналась знать Риер-Де и Абилы. И такие вещи раскопал, что даже Илларий со своими двадцатью четырьмя завитками знать не знал! «Племенная знать, понял, брат? Все страны – и империя тоже – начинались с племенных вождей, а после за ними закрепляли землю и прозвища общие. Вот в Риер-Де старых родов почти не осталось, новая знать вперед лезет». – «Да-да, – хмыкнул консул, – я как раз из старого рода, вкусил все прелести». – «А Заречная – страна молодая, и если ты, брат, объявишь себя керлом, – говорил братишка, – то должен закрепить за собой самый большой надел, а за племенными вождями – их собственные наделы, какие у них на руках. Вот тут все написано. И назови их хонорами[9], чем плохо?» Ой, и нагрузил младший старшему ум, всю дорогу до Торнбладана думать хватит. Про надел семьи Астигатов он уже думал. Отчего, скажем, Трефолу, строящуюся на его собственные средства, он должен потом считать общинным имуществом? Папаша Естигия, что ль, Гестию взял, тем самым вынудив Иллария Каста пойти на союз? А союз не только карвирам доходы дает – вся Заречная с него богатеет. Когда раньше у лонгов и келлитов были свои мастерские, свои караваны купеческие? Своя армия – настоящая, даже лучше, чем в Риер-Де? Ну, да подумает он еще, только как его не обзови – вождем или керлом, а власть у Астигатов в крови, и радеет он не за себя одного...

Лар вышел из купальни – шелковое полотно только грудь и чресла прикрывает – и у Севера тут же сердце заколотилось, к горлу подпрыгнуло. Пусть пропадут пропадом дела! Чуть смуглая кожа у Иллария – на плечах, на длинных стройных ногах, а где туника прикрывает сильные бедра – там светлее, но теплая, гладкая везде... Ягодицы поджаты, холодно ему... ничего, сейчас отогрею...

– Иди сюда, – Север поставил кубок и хлопнул ладонью по покрывалу. Шелк блеснул белым... в Торнбладане снега тоже белые, и в мехах Илларий будет хорош – еще с квестуры помнилось. – Наплескался?

– Не наплещешься! Знаешь, я оставлю в Гестии половину Второго легиона. Придется. Легион мы оставили в Трефоле, но там как раз солдат держать не нужно, а здесь... откуда мне знать, что придет на ум Кладию, пока меня не будет? – ясно! Консул тоже о делах думал, ум сломал. – В Риер-Де недовольны последними налогами из Гестии.

Еще б императору довольным быть! Илларий знатно обдурил дядюшку, заплатил за Предречную гроши, сославшись на неурожай да на войну. Но понятно же тем, что в столице империи заправляют: выпрягся бывший опальный консул, не желает платить налоги как следует. Потеряла Риер-Де и Предречную Лонгу, как Заречную потеряла – так им. Утрутся.

– Не посмеют они напасть, Лар. Помнишь, чего твой советник писал в последний раз? – Консул растянулся на ложе, ткнувшись влажными волосами Северу в живот, и вождь тут же притянул его к себе. – В Кадмии снова мятеж, не смогут они легионы тамошние отозвать. Даже если ты себя завтра вместо Кладия императором объявишь и станешь с него налог требовать. А других войск поблизости нет и ожидать неоткуда.

Илларий расхохотался, видимо, представив себя в венце Всеобщей Меры, прижался теснее, коснулся губами груди. Север провел пальцем за ухом – Илларию эта простая ласка нравилась. И верно, тот сразу же притих, будто вслушиваясь в свое тело. Нить натянулась, так ее лишь желание дергает... Волосы мягкие, красивые такие, если б еще не стриг он их. Ничего, в Торнбладане Север спрячет эти штуки, которыми имперцы стригутся, вытащит из консульских вещей, а пока Лар другие отыщет, волосы хоть немного отрастут, так что налюбуется. Точно отрастут, карвир скорее трезена живого съест – как есть, сырым! – чем станет волосы себе боевым ножом резать.

– И все равно, я обязан думать о жителях Предречной. Они – не лонги, здесь народ воевать не приучен. Да и не все станут воевать за союз, далеко не все. Недовольные убрались, но откуда мне знать, какие предатели таятся по углам? – Илларий будто мысли подслушал, потерся о его руку. Приятно. – Да, вот еще что: в крепости Трибул тоже необходимо усилить гарнизон – там у остеров владения клином в Предречную вдаются, так что могут и неожиданности быть. Вредный такой клин, его еще Максим хотел захватить, чтобы лишить остеров или кого-то еще возможности оттуда напасть.

– Слушай, а сколько у тебя денег? – И чего так гоготать? А еще аристократ! Ну, спросил неудачно – так это потому, что ему при Ларе все мысли из головы вышибает. – Не смейся! – Север прижал консула к ложу, навалился сверху. Тот тут же обхватил его бедра коленями. – Я дело говорю... ну, дай ты сказать!..

Илларий не давал – все хохотал. Потом коротко поцеловал в губы и выдал:

– Ты собрался на мне жениться, Север, и потому интересуешься приданым? Вынужден тебя огорчить: даже в Риер-Де такие браки не предусмотрены. Максимум, что ты получил бы по законам империи после моей смерти – долю в наследстве, – и прижался чреслами жарко. Сейчас я вот тебе покажу долю, ха! Север просунул руку между их телами, обхватил плоть Иллария, уже напряженную, сжал чуть кожу у мошонки, и любовник застонал протяжно.

Север приник губами ко рту союзника, поцеловал – так глубоко, что у самого дыхание перехватило, но все же заставил себя оторваться, хотя консул и вцепился ему в плечи, вдавливая ногти в шрамы – старые и новые, от инсаарьих когтей. Карвиру все разжевывать и в рот класть надо, не то еще впрямь решит, что Астигату его деньги нужны.

– Купил бы у остеров этот участок, который клин... как он там? Бирас? Мирас? Я потому и спросил, сколько денег – купить хватит? Если тех, что у тебя тут есть, не хватит, то прикажем – начеканят. Остеры сейчас не только землю, сыновей своих – и то продадут, голод у них...

И осекся. Илларий не слышал его. Синие, просто до ужаса темные и будто внутрь себя глядящие глаза... губы улыбкой свело, влажная прядь на виске...

Он уже несколько раз видал Иллария таким и всегда пугался. Точно спятил карвир, отбыл в страну некую, где только бредни всяческие и есть, вроде стихов Квинта, мать его... Консул вдруг отодвинул его, сел, посмотрел, как сквозь стенку, и мертвым голосом сказал:

– Клин – Мирас. А я – не раб, верно? Никому не позволено об меня ноги вытирать, так, карвир? Купить, говоришь? – проклятье! Обидел, что ль, его? При чем тут раб?! Север потянулся было схватить союзника за голое плечо, но тот так быстро вывернулся, что лишь по локтю скользнул. Илларий вскочил и чуть не бегом кинулся куда-то – должно, в кабинет, где всегда писал. Верно, вернулся с пергаментом, стилосом и подставкой для письма. Сел на ложе, скрестил ноги и принялся черкать – а глаза-то все еще сумасшедшие.

– Илларий, – осторожно начал Север, гадая: уж не лихорадка ли? Может, лекаря позвать? – Ты что, риры свои считаешь?

– Не риры – риеры, – отозвался коротко и вновь замолчал. Вот же ж... хуже жены-стервы может быть только рехнувшийся любовник, но Ари ему была безразлична, а Лар – нет. Пусть хоть по морде даст, что ли, лишь бы не молчал вот так да не строчил, как полоумный. Верно, цифры какие-то пишет – в столбцы... и каждому приписка... Чего? Гестия – сорок два... Миарима – двадцать восемь... Саунт-Риер – семнадцать. Север как можно равнодушней бросил:

– Прибью вот сейчас. А потом поимею. Или наоборот, – и чудо! Консул поднял глаза, улыбнулся – мягко, тепло:

– А можно все же «поиметь» вначале? Не мешай мне, карвир, а еще лучше – помоги, так мы быстрее до твоей расправы доберемся! – и хлопнул Севера по бедру. Тьфу ты – безумный! И опять строчить.

– Каково расстояние от Миаримы до реки Лонга? Я забыл, – ну, хватил союзничек!

– Я тебе что, топограф? Не помню! Можно мелкого позвать, если не спит еще – он такие вещи наизусть знает. Ты его все едино всякой ерундой без меры мучаешь...

– Позови, если не лег. Он же плохо спит. И пусть еще карты Предречной захватит.

Север дотянулся до бронзового диска рядом с кроватью, дважды поднял и опустил молоточек. Вызов комнатного раба. Чтобы позвать стражников, нужно ударить один раз, а командира стражи – три. Все в Гестии продумано...

Брен не спал и явился быстро. За ним по пятам следовал Райн, но тот в приемной остался. Север, прежде чем начать Рейгарду-младшему жалованье за охрану брата платить, спросил десятника: отчего тот не желает служить и воевать, как все? Мелкий Райна грамоте выучил, тот даже писать начал – коряво, правда, но такие командиры все равно на вес золота. Умен, храбр, верен – звания менять станет, как иные любовников меняют, и быстро до верха доберется. Райн долго мялся, потом выдал: привык он с Бреном, ему так нравится – «прошу тебя, вождь...» Да разве Север против был? Просто любопытно же! Понятное дело, желай десятник братишку на ложе – так и вопросов нет, может, чего и выходит, но Райн тер какого-то мальчишку из Пятого легиона. Словом, бросил Север голову ломать. Нанялся охранять, и ладно, а такой страж для мелкого – лучше и желать не приходится. Райн уже самому вождю макушкой до уха доставал и еще вырастет. Здоровый, сильный парень, любому башку открутит и в боях был хорош. Ну и с мелким они друг друга вроде б понимали. Пусть сторожит, а то за братца все сердце не на месте.

Брен опасливо поглядел на голую спину Иллария, но консул, не оборачиваясь, позвал:

– Брендон, мне нужны сведения о расстояниях Предречной – по всем четырем границам. С Заречной, Риер-Де, Остериумом, трезенами... а еще расстояния между городами, прибрежными крепостями, и еще...

– И еще – сколько отсюда до звезды Аспет, – не удержался Север. Консул так на него зыркнул, что смешно стало, а Брен кивнул, сказал, что все принесет, и умчался. Спать бы ему давно, а не спится, видно. Через полчаса, когда мелкий уже вернулся с кипой карт, Север понял: лучше ему самому спать лечь, потому как Илларий в раж вошел – цифрами пять свитков исписал и заканчивать не собирался. Еще с час они с братишкой любовались на самоотверженный труд консула Лонги в качестве счетовода. На все вопросы и подначки Илларий лишь хмыкал невразумительно, и лишь когда Север всякое терпение уже потерял, торжествующе потряс свитками в воздухе и выдал:

– Вот это отныне зовется протекторат Предречная Лонга. Или просто – протекторат Лонга. И, любезные роммелеты, перед вами его протектор, – Лар улыбался, сияли синие глаза, белый шелк сполз с плеча... Протектор, м-да... безумный у вождя лонгов все-таки союзник, но лучше Иллария Каста на свете нет.

Братья смотрели на него. Они редко бывали настолько похожи, но сейчас... Только в тонком лице Брена читался удивленный интерес, а Север улыбался с насмешливой нежностью. Ничего, еще немного – и они все поймут! И Астигату придется поддержать его, потому что Илларий все решил и отступать не собирался. Он так и не понял, когда его озарило и развязался давно мучивший узел в душе... когда Север сказал про императорский венец? Когда пошутил про покупку клина у остеров?.. Или когда Илларий бродил по Лесному Стану, впервые в жизни наслаждаясь покоем? Неважно! Главное – теперь все станет иначе. Раньше все заслоняла война, и консул просто радовался, что вместо драки с Инсаар, трезенами и Риер-Де, придется разбираться лишь с первыми двумя – и того с лихвой хватало! Но страх и унижение, пережитые после памятного отстранения от должности, сидели в нем занозой. Теперь же все встало на свои места – Илларий Каст, внук Гая Каста, больше не зависит от империи Всеобщей Меры. Он выкинет, как ненужную тряпку, все обязательства перед императором, который выкинул племянника куда раньше, списал со счетов. И не передумал бы, если б его не убедили в невыгодности и опасности такого шага. Не будь Илларий так богат, не поддержи его вольноотпущенник, не намекни Кладию заинтересованные, что племянник – прямой потомок императора Диокта и потому имеет куда больше прав на трон Риер-Де... и, кроме того, не стоит сбрасывать со счета его союзника-варвара, способного, по слухам, выставить двести тысяч легионеров... сейчас Илларий был бы мертв. И вероятность скончаться от рук наемных убийц или на плахе для него все еще существует. Но если рисковать головой, то по-крупному. Он не пойдет против своей родины, против сородичей, если его не вынудят, но Пустые земли давно ему чужды. Стали чужими еще тогда, когда кровь раба-воспитателя Пом-Пома пролилась на мрамор императорского дворца. Когда отец написал свое мерзкое завещание, и мальчишку Иллария приговорили к смерти самые близкие люди. Когда вместе с дочерью управляющего он копался в кровавом месиве, боясь опознать в одном из растерзанных трупов собственную мать, а после выяснилось: бунт рабов не могли подавить быстро оттого, что в столице Риер-Де на каждого свободного приходилось пять подневольных.

Пустота и чуждость отравляли его жизнь, и тут помог консул Максим, дав четкие цели: «Служи своей стране, как служил твой дед, ты – стратег великой империи». Максим и сам жил так – и чем Риер-Де воздала ему за годы безупречной службы? Не платила жалованье легионерам из-за стяжательства временщиков? Сунула на должность претора такого жадного зверя, что его и свои ненавидели, не говоря о лонгах? Не послала вовремя помощь? А ведь тогда победа в провинции болталась на весах, и один-единственный имперский легион мог дать Риер-Де огромные территории! Но беззаконие и грызня взяли в столице власть – и плыли по реке трупы, бесполезные жертвы обреченной войны. Ему дали в двадцать три года консульскую бляху и спокойно ждали, когда юнец свернет себе шею, чтобы заполучить его деньги. Он не свернул, воевал, даже остановил врага и продолжал драться, но в Отце городов сидели те, кто обязан был понять: Заречная потеряна навсегда. Потеряна в тот миг, когда лонги ощутили себя единым народом, гордой нацией, и больше не желали терпеть захватчиков, из скопища дикарей став государством. Никто не желал думать о том новом, что бродило и кипело в лесах и на равнинах, да и он сам подумал об этом, лишь когда поражение ткнуло его лицом в землю. Величие Всеобщей Меры давно осталось в прошлом, а будущее – вот оно! В богатствах Лонги, в ее невиданных просторах, в силе ее жителей, в искрящихся смехом глазах Севера, в умнице Брене. В имперце Цесаре, что теперь воевал с трезенами не для того, чтобы поработить, а чтобы отстоять свой дом; в его жене из племени лонгов, что станет лечить людей, как и ее мудрая прабабка. В тысячах солдат, что отныне дрались за свою землю, а не за бездушных владык; в купцах и мастеровых, что работают на себя; в крестьянах, что вспахивают свой надел, и никто его у них не отберет.

Стратег Илларий Каст оказался не нужен империи Риер-Де, в тяжелое время родина отказалась от него. А вот жителям Лонги он был нужен. Они доказали это, принеся ему присягу, сражаясь на стенах Гестии, поддержав союз с Заречной. Люди хотели просто жить в мире, растить детей, справлять обряды эти клятые, петь песни и пить сок родной земли – гестийское вино, а Илларий Каст дал им все это. И дальше аристократ империи пойдет своим путем, и пусть Максим проклянет его в Доме теней, если в этом решении есть хоть капля подлости. Но погибший консул не проклянет, ведь он всегда был справедлив. И никогда больше мерзкий старый трус Кладий, обмочивший тунику от страха, когда убившие Туллия Курносого преторианцы выволокли его из-за занавеси и нахлобучили венец, не сможет распоряжаться его судьбой! И никакие вольноотпущенники не станут решать: править и жить Илларию Касту или нет. Никто, ничто не укажет ему больше – никто и ничто, кроме здравого смысла и долга перед Лонгой. Ну, и вот этой змеи белобрысой, что подарила ему Мать-Природа Величайшая, дав возможность разделить кров, войну, ложе и душу – на двоих.

Они пока не понимают, хотя чего тут сложного? Сейчас он им пояснит!

– Лар, вина выпьешь? – Север кивнул на мраморный столик, и Брен потянулся – налить. Они выпьют, конечно, выпьют, такое решение нужно отметить. Илларий поднял кубок и тут увидел, что себе братья не налили. Так и продолжали оба сочувственно взирать на него. Ну, ясно, решили, что имперец рехнулся.

– Пейте. За протекторат и союз! – он залпом осушил кубок и, улыбаясь, принялся объяснять:

– Я, еще до отъезда в армию, объявлю себя перед жителями провинции протектором Лонги, а после напишу императору, архонтам и магистратам Остериума... ну, и царю Абилы – судя по тому, как рьяно их купцы рвутся к нам, Арамей не имеет ничего против союза. Напишу, что отныне я единолично правлю Предречной Лонгой, опираясь лишь на военные и торговые нужды и решения моего союзника – вождя Заречной. Кроме того, как преданный племянник, – Илларий усмехнулся, чувствуя, сколько злорадства в его ликовании, – я лично напишу дядюшке. Заверю его в отсутствии враждебности, в готовности оставаться верным сыном Риер-Де и в том, что, если он будет себя хорошо вести, я не стану объявлять полный суверенитет. Лонга по-прежнему останется имперской провинцией – на пергаменте, и, уверяю вас, Кладий оценит такой шаг. Ему совершенно не нужно, чтобы моему примеру последовал, скажем, претор Кадмии или консул Перунии.

– Ой, Илларий... но император же будет в ярости! – Брен на миг словно бы вновь превратился в наивного мальчишку – распахнул серые глазищи, принялся наматывать на палец светлую прядь. Север молчал. Разглядывал татуировку на собственном запястье и молчал. Почему? Сердится? Илларий подался к союзнику, быстро поцеловал в плечо и тут же отпрянул, вспомнив – нельзя, рядом Брен.

Карвир медленно поднял руки, связывая волосы в узел, и подтянул колени к груди:

– Это самая дурная идея, какую я от тебя слышал, Лар. Попросту безумие. Я понимаю, зачем ты так, я б тоже такого императора хотел послать дальше... и еще дальше. Нелюдям бы его скормить – да он наверняка раф-пустышка! Такого тупого правителя поискать еще, и... словом, даже я рад не был, когда он тебя от должности отстранил. Это ж как плевок – кто он вообще такой, раз ты его знатнее? Пусть заткнется и радуется, что те, кому он зад на ложе подставляет, умнее его – Ристан вот. Но нельзя такое делать, Лар, опасно... мы не можем себе позволить...

– Чего не можем позволить? – Илларий встал на ложе на колени, бессознательно обмотав бедра покрывалом. Сейчас придется выдержать бой, а он не умеет ругаться голым! – Посмотри сюда: на эти свитки, на мои расчеты. Тут все земли Предречной. А теперь скажи, отчего я сам переписал их сейчас в своей спальне? Союз заключен прошлой осенью, и никто в империи не интересовался, какими землями и доходами владеет Риер-Де в Лонге. Тебе известно, карвир, что последняя карта провинции составлена при консуле, который был еще до Максима? И там, кстати, указаны все земли Заречной и даже земли трезенов! Не смешно тебе? Видно, в столице империи тоже не смешно и не нужно, раз они за полтора года не удосужились прислать сюда картографов и писцов, чтобы знать: а что зовется Предречной Лонгой? Мы и сами до сего момента не знали!

Север взял у Иллария свитки и погрузился в изучение. Все верно, не изучив – не поймешь, потому консул и взялся считать риеры. После предпоследней войны Риер-Де потеряла всю Заречную, а во время последней могла и Предречную потерять, и это он, Илларий Каст, отстоял провинцию, заключив союз. Но до сих пор они дележкой границ не озаботились – недосуг было. Просто по умолчанию не делили свои земли, считая Лонгу единой... это невозможно, дико, но это уже свершилось. Речная граница ныне существовала лишь в умах тех, кому союз все еще поперек горла, а на деле имперцы и лонги уже давно свободно ходили туда и сюда, пересекая броды, в прошлом смертельно опасные. И мосты через Большую реку они строят сообща – и владеть ими будут вместе. Как и самой мощной приречной крепостью – цитаделью, коей имперцы давали имя Диокта, лонги – Великого Брендона, но все звали просто Башней на Лонге. Там уже полтора года был смешанный гарнизон, и легионеры даже не сцепились ни разу всерьез, хотя следы штурмов и осад еще не стерлись с плит.

– Большая земля, верно, – протянул союзник, откладывая свитки, – но никто не согласится признать ее твоей.

– Не моей, Север! Протектор не царь – просто избранный правитель, а людям все равно, лишь бы воевать поменьше и жить лучше. Почему Кладий не считал риеры сам? Выходит, мне Лонга нужнее, чем ее якобы хозяину, вот и пусть... утрется!

Лонги просто слишком долго воевали с Риер-Де, оттого Астигат мнит империю неким всевластным чудищем, хотя давно имел возможность убедиться, что Пустые земли слабеют день ото дня...

– Так они ж боятся сюда ездить, – хмыкнул Север. Брен вдруг беспокойно заерзал на ложе – видно, придумал что-то.

– Те, кому дороги не только власть и деньги, но и дело – ничего не боятся, – отрезал Илларий. – И не спорь больше, я все решил. Объявлю себя протектором, провинцию протекторатом, а Кладию сообщу, что налоги я буду платить, как платят с частного владения – только за себя. И пусть выдает мое поведение перед другими владыками и подданными за что угодно – за бред безумца, за непокорность племянника, за измену империи и прочее. Мне его мнение безразлично, а будет против – я просто куплю у него Лонгу. Обменяю на владения в Перунии и у Теплого моря, там рудники, копи – дядюшка их всегда жаждал получить.

– Не спорить, говоришь? А вот буду спорить, – удивительно еще, что Север закипает так медленно, видно здорово он огорошил союзника. – Давай-ка ты меня послушай! Помнишь, как Максим на советах возражения по пунктам выдавал? Во-первых, я не верю, будто Инсаар нас навсегда в покое оставили. А что если они только ждут, когда мы успокоимся? Мы их столько убили, неужели простят? Во-вторых, трезены могут выставить огромное войско. Мы там надолго завязнем, помяни мое слово! Сколько племена Заречной живут, столько мы с трезенами и воюем и до конца ни разу не разбили. Как бы они нас... много их, Лар, и дерутся они и впрямь отменно. В-третьих, Кладий и помощнички его озвереют от протектората, пошлют сюда войска – даже оголив Кадмию. Мы не можем драться со столькими врагами разом!

– В-четвертых, – вдруг тихо прибавил Брендон, – лонги и имперцы все еще ненавидят друг друга. Вчера на Рыночной площади была страшная драка – стража едва разняла. Имперец вспомнил, как при взятии Гестии убили его сына, и выбил лонгу зубы. А другие лонги вспомнили, как шесть лет назад претор Арминий сжег становище под Марсией, вырезав триста человек.

Брен говорил спокойно, и от этого было еще тяжелее. Как много отняла у них война – у всех. Столько выжгла в душе... а самое страшное, что теперь Илларий не мог четко понять: за что он воевал? Воевал, и все. Но они трое, как и все жители Лонги, получили желаемое без войны – и мир нужно хранить.

– Хорошо, что ты вспомнил Максима, Север. Ладно, давай по пунктам. Примо: пока мы справляем обряды, Инсаар нас не тронут. Они могут хотеть отомстить, но мир им важнее. Секундо: трезены подобны поносу или золотухе – всегда были, есть и будут. Их много, но армия у нас лучше, разобьем – не в этот год, так на следующий. И от границ отгоним. Терцио: в Риер-Де у нас не только враги, но и, скажем так, друзья есть...

«Друзья» – Данет Ристан с бывшим советником и бывшим любовником Луцианом Валером. Ну и партия аристократов – представители старых родов, кому худородный Кладий словно плевок на незапятнанную якобы честь. От одной мысли, что бывший раб, остер, решал его судьбу, лез в его дела, консула начинало трясти. Хорошо все же, что за переписку с вольноотпущенником взялся Брен. Доверять такое дело семнадцатилетнему – безумие, но Север писать не умел, грамотных и верных у них вообще не густо, а самого Иллария наизнанку выворачивало. И потому он решил довериться мальчику и только приглядывать. Лучше уж они станут «дружить» с остером, чем с Кладием, Данет, по крайней мере, умен и не трус, раз выиграл такой процесс. Шкуру спасать тоже по-разному можно: Ристан мог сдать Иллария с потрохами, тем более во время заочного суда никакого сговора между любовником императора и союзниками не существовало. Наоборот: Данет хотел падения консула Лонги, для того и сведения о нем собирал, но где-то ошибся – вот и пришлось ему выкручиваться. Но Ристан оказался дальновидней прочих, поставил на богатство и силу Лонги и, даст Мать-Природа, не прогадает. А Луциан, сбежав, сделал для консула больше, чем, если бы остался. Циа, хитрый, по-лисьи жадный и злой, раф-пустышка... им было плохо вместе, лишь в начале связи Иллария тянуло к Луциану – и то лишь оттого, что Валер был деликатен, не травил душу, не лез, куда не просят. Да-да, не касался больного – несбыточных мечтаний дурака-консула, что столько времени не мог сам себя понять. Они с Циа сумели разойтись достойно, и Валер не держал на Иллария зла, раз помог – пусть даже с выгодой для себя – пошел к Данету и предложил тому «дружбу» с Лонгой.

В начале зимы Брендон принес Илларию письмо Данета и осведомился: «Остер выставил слишком большие пошлины на провоз товаров Лонги через границу, что мне ему ответить?» Илларий, занятый армией и Гестией, ответил: «Подожди, и Данет пусть ждет». Пошлины впрямь были великоваты, но лишний раз торговаться?.. А на днях Брен показал ответ Данета с припиской Луциана. И оба в письме корили союзников, за то, что те сразу не сказали: пошлины их не устраивают! «Мы договоримся, пишите свое предложение». Оказалось, Брен, не дожидаясь, пока консул разберется с военными делами, сам потребовал от остера снижения оплаты провоза, причем жестко потребовал – и «друзья» пошли на компромисс. Так что Данету мир между Риер-Де и Лонгой выгоден не менее, и вольноотпущенник станет радеть за общие интересы. Вот пусть Север об этом вспомнит!

– Терцио, – повторил Илларий, – империя будет рада, что я не объявил себя императором. И кварто: драки бывают, верно. Но за полтора года мы с тобой, карвир, все премии за смешанные свадьбы выплатили. Разве нет? И общие враги сближают людей как ничто другое – проверено и на Инсаар, и на трезенах. Те, кто плечом к плечу в бой идут, о старой вражде забывают, так что мы, может быть, должны благословить людоедов.

– Не стану я их благословлять, – пробурчал Север, но Илларий видел, как в темной глубине серых глаз разгораются шальные искры – союзник начал ему верить! А ему так важно, чтобы Север верил, чтобы между ними не было лжи и недомолвок, чтобы карвир не смел даже глядеть на кого-то еще... даже не хотелось отпускать Севера в этот городишко Торнбладан одного, в снега и леса. Пусть тоже познакомится с Квинтом Иварийским, побудет еще в безопасности Гестии, успеют они повоевать. Но Астигат так рвался уехать, словно чрезмерная близость ему прискучила... Илларий сжал зубы. Он боится потерять, потому и думает всякую чушь. Месяца не пройдет – и они встретятся. Встретятся, и он будет играть с белокурыми прядями, наматывать их себе на шею, как аркан, как нерасторжимую нить... и она не порвется.

– Ульрик Рыжий объявил, что съест мое сердце на обед, а ты мне благословить его предлагаешь, карвир? – Астигат ухмыльнулся во весь рот и вновь налил вина – теперь всем троим. – Чтоб я сдох... Лар, ты мертвого ожить убедишь! За протекторат! И протектора Лонги Иллария Каста. Будет две свободных Лонги, а там, глядишь, люди забудут, что надо говорить Заречная и Предречная, и станет...

– Единая страна, – одними губами выдохнул Брендон и тут же испуганно прикрыл рот рукой. Мальчик прав. Неведомо, доживут ли они до этого дня, но дети, что родятся сегодня – доживут обязательно.

– За Лонгу, – ответил Илларий и засмеялся, сжав руку союзника, – и за то, чтобы Ульрик Рыжий остался без обеда. Я сам твое сердце съем, Север Астигат! И как там? Уши врагов будут болтаться на наших доспехах? Барра!

– Ты давно мое сердце слопал, – Север выпил, не отводя от Иллария жарких глаз, и потянулся к его губам. Целовал так, словно впервые – с силой и нежностью... – Барра, Лар, – шепотом: – я хочу тебя – всего... навсегда...

Они целовались самозабвенно, и только тихий шорох наконец оторвал их друг от друга. Брен уже стоял у двери. Тонкие руки метались, сжимая край туники, лицо белее мела – пустое, загнанное... проклятье! Так забыться, ну, надо же... как бы сознание не потерял.

– Братишка, ну постой! – Север сделал движение – встать, привести обратно. Астигат говорил ему как-то, что их общая вина перед Бреном много больше, чем братишки – перед племенем, и долг свой тот давно оплатил, дав оружие в войне с Инсаар. Но Брен считал иначе, и Севера это бесило, а у Иллария сердце разрывалось от сочувствия. И чем помочь, они не знали.

– Я... пойду к топографам, хорошо? – мальчик отводил глаза. – Илларий, дай мне свои расчеты, постараюсь новую карту Лонги сделать, – Брен только что не выхватил свитки из его руки и кинулся бежать, а они с тоской глядели ему вслед.

– Он очнется, – твердо сказал Север, притянув к себе Иллария. – Неохота мне его в Трефолу отпускать, лучше б у матери сидел, та бы отогрела, но раз сам рвется... и с Райном он в безопасности, тот за мелкого любому морду набьет. Но вот думаю...

– Почему замолчал? – Илларий откинув голову союзнику на плечо, глядел в сумрачные глаза. – Надеюсь, ты не станешь Брену любовника искать? Ты ж как-то говорил: клин клином вышибают. Не советовал бы. Пусть он сам.

– Не тот человек мелкий, чтоб клином вышибло. И впрямь, пусть сам – когда захочет. Только тяжело ему в Трефоле будет. Как же нам всем будет тяжело... но мы вместе.

– Да, – кивнул Илларий и прижался теснее, заводя руку за голову, вплетая пальцы в золотую гриву, – вместе. Тот Инсаар все же мудр, Север, лишь бы нам мудрости хватило помнить, что отданного не возьмешь назад. И я не хочу брать...

Новые карты лежали у него на коленях. Верно, они были далеки от идеала, но Брен никак не мог насмотреться. Сын вождя и сын стратега намеренно забрались на эту маленькую площадку, отделенную от консульских покоев зубчатой стеной, – хотелось посидеть в одиночестве, полюбоваться картой, подумать... у него теперь так мало времени думать. Уединенное место показал брату Север. Консульский дворец велик, и в прошлый раз Брен даже половины не обошел. Про первое свое появление в Гестии он старался помнить лишь то, что не приносило боли – Иллария, Луциана, Гермию, библиотеку... даже Святилище Любящих приказывал объезжать стороной, когда выбирался в город. Этой башенки с площадкой он раньше не видел и очень обрадовался – тут можно было спрятаться, отгородиться. Север рассказал, что в свою бытность квестором частенько забирался сюда – и один, и со своим дружком Сильвием. Вспоминал, как они тут пили вино, целовались, даже спали – и консул Максим их ни разу не поймал. Брен спросил, приходил ли с ними Илларий. Брат долго смеялся, потом ответил, что квестора Каста от несения службы отвлекло бы разве появление Инсаар, но нелюди и тогда, и сейчас – счастье-то какое! – Гестию не жаловали.

Брат уехал воевать с трезенами, а Илларий, на следующее утро после памятного разговора объявивший себя протектором, был страшно занят. К нему со всех сторон потянулись просители и послы, и протектор Лонги не мог выбрать времени, чтобы посидеть, подумать над новыми ценами и налогами – как никогда не мог, будучи консулом. Что ж, придется Брену самому посчитать и решить, а потом он напишет Илларию и Северу. Вот-вот приедет Квинт Иварийский со своим театром, Илларий встретит старого приятеля, посмотрит трагедию и тоже помчится на границу – за полторы тысячи риеров, а Брен вернется в Трефолу – один... то есть с Райном. Пока же он старался использовать каждый свободный миг, чтобы собрать все необходимые сведения: часами сидел в библиотеке, делал записи, заказывал у торговцев новые свитки. Он спросил у Иллария: отчего так мало пишут о торговле, налогах, мастерских и ремеслах? Стихов и философских трактатов было куда больше. Протектор только рассмеялся и ответил: «В науке считать деньги мало кто понимает, а тот, кто понимает, богатеет тихо и знаниями не делится». Приходилось придумывать самому, Брен постоянно боялся ошибиться, и это выматывало. Данет Ристан и Луциан Валер писали именно ему, последние их письма он даже не показал ни брату, ни протектору – только пересказал, что там написано. Зато приказчики получили от брата вождя лонгов подробные указания. Оказалось, что главная трудность при продаже дерева, руды, пеньки, льна и других товаров – доставка к месту назначения, и потому новые карты так важны! И нужно еще сделать карты отдельных участков, а еще – описания для купеческих караванов, для речных судов... Словом, за Бреном день и ночь ходил хвостом отряд из приказчиков, топографов, купцов, цеховых старшин и отдельных ремесленников.

Сегодня утром протектор, у которого сидели именитые горожане и командир Пятого Заречного легиона, остававшийся оберегать земли по обе стороны Большой реки, направил к нему городского магистрата с важным вопросом. Имперец вначале фыркал и говорить не желал, но что-то его убедило – может быть, стоящий за спиной брата вождя Райн, но хотелось надеяться, что разумные доводы Брена. Магистрат желал знать, какие товары зимой купит у них Заречная, какие может продать сама – вот это нужно, и это... Они проговорили шесть часов, и теперь у Брена болели от записей пальцы и ныло в висках. «Потому ты и не можешь прийти в себя, – ворчал Райн. – К тебе все, кому не лень, пристают, а ты на них силу тратишь... вон тот магистрат – раф, по всему видно, и все равно тебе худо, – а был бы илгу? Хуже было бы!» Имперец в самом деле был раф – им всегда хочется тепла, своего не хватает. Наверное, Райн прав, и ему следует поменьше общаться с незнакомыми людьми, но тогда он с ума сойдет! Когда ему стало плохо за обедом – по приезде карвиров в Гестию к брату и Илларию рвалась тьма народу, а ведь Брен был рядом, – союзники чуть не насильно заперли его в спальне. И не давали выходить, и не пускали к нему никого, «чтобы не жрали тебя» – как сказал Север. За те три дня ему не раз хотелось выброситься из окна. Он смотрел в свое отражение в огромном стекле и думал: «Я сидел в этом дворце и ждал тебя, мое златоглазое видение, а если б ты не приходил, мне, может быть, удалось бы вовремя понять – нельзя принести счастье своему народу, возглавив вражеское войско! Но ты приходил, Флорен, а я был глуп и жил твоими ласками и своей искусственной любовью». Настоящим чувство стало не скоро, но стало – а теперь не уходило. Он умолял союзников выпустить его – что поделать, если ему не удается сохранить в себе накопленную силу, кто-нибудь сразу отбирает? Какой смысл запрещать говорить с людьми, выезжать в город, если ему становится плохо, когда карвиры при нем ласкают друг друга... и пусть! Он так боялся их ссор. Брат с любовником быстро мирились, но каждый раз казалось – просто убить готовы и себя, и все живое; и Брен страшился, что однажды они поругаются и больше не смогут сделать шаг навстречу.

Да и когда ему отдыхать? Он вернется в Трефолу. Заставит торговцев еще снизить цены – Илларий приказал командиру Пятого легиона всячески способствовать Брендону Астигату в его начинаниях. Брен придумал еще кое-что, но пока не рассказал о своей задумке карвирам – они вполне могли снова поругаться. Немало столкновений в Трефоле между лонгами и имперцами происходило от того, что грамотные и бойкие жители Предречной отнимали у лесных народов работу. Почти все имперские потопленцы и погорельцы уже отстроились и жили пусть небогато, но приемлемо, а лонги и келлиты голодали. Хорошо было только военным. Но так два народа никогда не сойдутся! Брен изучил все работающие мастерские и понял: есть места, куда имперцы и сами не рвутся, а есть хозяева, готовые взять учеников, если им снизят налоги. Он будет находить в самых бедных семьях потопленцев и жителей становищ, тянувшихся в город, способных парней и пристраивать в ученики к плотникам, кузнецам, кровельщикам, каменщикам... Трефоле нужны рабочие руки! А через три года такие ученики, став мастерами, начнут открывать собственные мастерские. Еще он заставит Севера ограничить чеканку монеты и продажу земель имперцам, даже когда брат станет керлом – не дело разорять своих подданных! А еще – налоги! Он мог многого не понимать, но, чтобы быть уверенным, поговорил с цеховыми мастерами в Гестии и убедился, что прав: карвиры так надурили в Трефоле с налогами, что теперь вовек не разобрать. Он сказал им об этом, но лишь вызвал очередную ссору. Север заявил, что Илларий неженка... консул, тьфу, то есть протектор, в долгу не остался, обозвав брата дикарем, способным наслаждаться криками уличных зазывал. И Брен понял – с налогами ему тоже придется решать самому. А ведь еще мосты...

– Брен, – Райн коснулся его плеча, передавая флягу, и быстро поправил воротник мехового плаща – на площадке было холодно, – выпей.

Брен благодарно кивнув, глотнул горячее вино. Райн молча сел за его спиной на деревянную лежанку и притих. С Райном всегда так хорошо, с ним единственным, кроме мамы... друг никогда не тянул из него силу, не заставлял жить на пределе... нет-нет, даже думать так нельзя! Никто не виноват, в том, что его выпили, он отдавался сам! И нельзя обвинять брата и Иллария. Они – илгу, пьют всегда, так уж устроены... но как ему временами было плохо. И даже не пожалуешься никому, он не имеет права. А еще – он очень любит и Севера, и его карвира. Но Райн – с ним так тепло, так спокойно, и он не задает вопросов. Просто помогает и скрывает эти приступы слабости, свидетелем которых оказывается, ведь о них никто не должен знать... Брен не понимал, отчего сын стратега не захотел вернуться в армию, не воспротивился, когда Север назначил его охранять младшего брата. Райн умен и даже грамотен теперь, грамотней своего отца, он мог бы стать командиром, получать долю в добыче, воевать... Брен спросил об этом прямо, и лицо бывшего десятника стало таким же тоскливым, как в день его первого Ка-Инсаар – словно у него отобрали что-то очень важное. «Ты меня прогоняешь? Мне уйти?» – друг стоял перед ним и молчал, опустив голову; и Брен просто коснулся его руки, прошептав: «Ну что ты... зачем? Мне без тебя будет очень трудно, просто я не понимаю, что за радость такому воину, как ты, таскаться за тем, кто никогда не станет ни вождем, ни даже командиром когорты». Райн прижал кулаки к глазам, а потом уверенно ответил: «То, что ты делаешь, так же важно, как и война. И потом... старики говорят, что войны никогда не кончаются – с одной разобрались, а в хвост ей уже другая пристраивается, – так что на наш век хватит. А пока... не прогоняй меня, ладно? Мне так интересно с тобой. Но, если ты скажешь, я сразу уйду!» Друг, у него есть настоящий друг, а раньше он не ценил, болван!

У Брена Астигата вообще есть так много, он столько не заслуживает. Мама... она так постарела, они с Севером даже не узнали ее, когда приехали. Они вошли в шатер, а Сабина не вскочила им навстречу, не обняла – сидела на шкурах со своей вечной прялкой, и руки у нее были темными, все во вздувшихся венах... раньше так не было! И глаза – страшные, неверящие, словно она их не узнавала... «Мама, – сказал Север, – я привез тебе Брена – вот он, посмотри». Брен рухнул перед ней на колени, и она гладила его волосы – как слепая. А потом глухо вскрикнула и заплакала. И плакала долго-долго, а Брен сидел на полу, как в детстве. Север быстро вышел. Потом он говорил Илларию, Брен сам слышал: «Я как убил ее, понимаешь? Она так постарела и так больна. Из-за меня все!» Как может брат обвинять себя?! Все из-за никчемного предателя! Дурака, который думал, что мать обрадуется новым тряпкам, купленным ценой крови племени, в коем Сабина прожила почти всю жизнь, и ценой крови ее старшего сына. Но потом маме стало лучше, она кормила их, смотрела, как они едят, гладила их по голове, прижималась к плечу – будто в детстве – и вновь рассказывала сказки. Расспрашивала про союз, про Иллария, про нелюдей... они рассказывали, но не все, многое скрыли от нее – и правильно. Уезжали они счастливыми, Сабина провожала их. Жаль, что она не захотела поехать ни в Гестию, ни в Трефолу, хотя Север очень просил. Но мама сказала: пока будет растить детей наложницы Беофа, малыши к ней привыкли, бабушкой зовут... и дождется собственных внуков. Север помрачнел, но обещал: дождется.

В ночь заключения мира с Инсаар в Лесном Стане Брен спросил Пушистого: отчего Быстроразящие зовут Риер-Де Пустыми землями? Слово заставило Брена поежиться, он был наполовину имперцем и хотел знать. Пустота – это смерть мира, смерть души. «Да, – сказал брат любимого, – Риер-Де больше твоей земли в несколько раз, но Даров приносит куда меньше. Пустые земли умирают, энейле брата». Брен ответил: «Я тоже пуст, я теперь раф! Я хочу поить мир силой, но не могу, ее просто нет больше. И, когда мужчины любят друг друга, у меня ноет все тело, я теряю сознание, и хочется умереть...» – «Ты и сам давил свою силу, чтобы не отдать ее нашему народу, – ответил Ланий. – Ты запрещал себе испытывать наслаждение, когда мой брат брал тебя – но все вернется! Знай, маленький аммо, мир обязан тебе за отданные тобой Дары, а мир ничего не забывает. Пройдет время, и ты вновь будешь поить все живое и вновь познаешь радость соития...» Брена передернуло. Он не хотел больше никого! Никто его не коснется так, как касался Флорен. Он просто хотел перестать падать в обмороки. Ему нужно столько всего сделать, а он в это время валяется на ложе в испарине. Но Ланий лечил его словами, как раньше, на той поляне, и отдавал ему силу. Потому, наверное, Брену было сейчас чуть лучше...

Он еще немного посидит, а потом попросит друга сходить за топографами и даст указания. Райн поднял голову, улыбнулся своими теплыми глазами. Хорошо! Голова уже не кружится, пора приниматься за дело. Брен расправил на коленях карту обеих Лонг, всмотрелся в прихотливые извилины. Вот река Лонга – карвиры не велели рисовать там границу. Теперь это просто большая река, где много рыбы и скоро построят мосты. Вот Веллга, куда он поедет, как только союзники вернутся с войны, – именно оттуда нужно поставлять товары в Риер-Де и другие страны, чтобы тамошние жители увидели риры... Вот Йона – он не будет на нее смотреть, хотя она тоже большая и полезная, просто... Йону любил златоглазый, говорил: в ней много силы и нет крови. Трефола, Марсия, Гестия, Миарима – города и деревни, и все это Лонга. Единая страна Лонга... Север сказал бы: размечтался, мелкий! Но мечты – это тоже Дар. Брен даже сочинил несколько строк про свои мечты, и о стихах он тоже никому не расскажет – лишь миру.

Тот, кто не знает, слепому бродяге подобен –

Он тоньше волоса – надо вглядеться, чтобы заметить.

В руки нейдет, и не купишь – он злата дороже,

Не замутишь, не испачкаешь – чище он первого снега.

И не затмишь – ведь в сиянии он ярче солнца.

[1] Преторианцы – императорская гвардия.

[2] Игра слов: ривск. «Флор» созвучно с «флора» (весна) и «флорус» (цветок, цветы)

[3] Спата – прямой меч средней длины, родоначальник европейских мечей.

[4] Провожатые – похоронная команда. Слово произошло от поверья, согласно которому души умерших в Стан мертвых (у лесных племен) и в Дом теней (у имперцев) сопровождают некие духи – провожатые.

[5] Фальд – мера веса в «промышленных», оптовых расчетах, в отличие от бытовой: рира.

[6] Остерийский огонь – не слишком широко используемая смесь различных горючих веществ, впервые применялась остерами.

[7] Тут использован отрывок из Публия Овидия Назона – «Метаморфозы», XV (перевод С. Шервинского).

[8] Использованы измененные строфы Вергилия; в оригинале так:

«Ранее станут пастись легконогие в море олени,

И обнажившихся рыб на берег прибой перебросит,

Раньше, в скитаньях пройдя родные пределы, изгнанник

К Арару парф испить подойдет, а к Тибру германец,

Чем из груди у меня начнет исчезать его образ». // Публий Вергилий Марон, «Буколики», Эклога I (перевод С. Шервинского).

[9] Хонор – букв.: «хозяин земли», титул крупных землевладельцев (лонг.).