КОРОНА ЛЕТА 

– Хреновое это дело, – Брай завозился в темноте, зашуршал обёрткой. Инъектор раскрылся с тихим чпоком, Брай прижал его к голому локтю, вздохнул. – Будешь?

Я предпочитал по старинке, как в укромном уголке интерната после уроков. Забить траву в свёрнутую тонкую бумагу, пыхнуть огоньком, затянуться. Да и не ко времени оно сейчас – с моими папашами нужно говорить на трезвые мозги. Брай – чёртов творец, ему наркотики не вредят, но вот денег он не достанет, а я могу. Зря мы припарковались здесь,   перед скромным офисом папаши номер один по ночам народу почти нет, изредка прошмыгнет приватный посетитель в надвинутом на лицо капюшоне, а то и вовсе в маске. Мне нет нужды прятаться, что такого, если сын решил заглянуть к отцу? Но, когда я изложу свою просьбу, Браю, возможно, придётся дуть отсюда на всех парах.

– Давай так, – ладони вспотели на руле; чуткие сенсоры рассыпались нервными зелёными вспышками, – я иду туда, а ты отгони кар подальше. Ну, вон, в рощу, что ли. И жди.

– Подожду двадцать минут и захожу, – Брай снял инъектор с локтя, умница, одной порции достаточно. Если всё получится, мы оторвёмся дома. Если нет, тоже оторвёмся. – Слушай, Радек, может, ну его на хрен? Я дожму мать, возьмем кредит в банке…

У всех есть мать. Кроме меня. На старой Земле я, конечно, не один такой, чёрт возьми, уникальный, но нас здесь мало.

– Нет. Никаких двадцати минут, – хотелось сгрести Брая за воротник, а то и за вьющиеся надо лбом прядки, поцеловать прямо в губы. Наверное, от страха потянуло на нежности. – Через двадцать минут он только начнет надо мной издеваться. Сид никогда не ответит сразу и начистоту, понимаешь?

Сид Леттера, верно, сказал правду раз в жизни: когда заверял отказ отпечатком пальца или что там было надо в интернате. Папаша номер два, напротив, страдал какой-то ненормальной искренностью, потому Сиду я продам тайну, а Игеру – откровение. Дважды срубить куш за товар – они меня этому научили, мои биологические отцы. Сид Леттера и Игер Спана – эмигранты с Домерге, где до сих пор идёт война, – обосновавшиеся в чужом мире, молодые, здоровые, будто быки. Иногда мне казалось, что они выглядят моложе меня, хотя между нами двадцать лет разницы, и всё это чушь. Я тоже уникал и тоже проживу долго, оставаясь юнцом почти до гроба. Ну конечно, если папаши не прикончат меня сегодня. Они вполне на такое способны, мне ли не знать.

– В общем, отгони кар и жди час. Не выйду – улепётывай отсюда.

– Ещё чего, – Брай швырнул инъектор на пол салона, пластик жалко хрустнул под подошвой, – пойдём вместе, а? И попросим по-человечески. Расскажем, зачем нам деньги. Про проект расскажем, покажем мои рисунки, нашего Чучелу, Огонька и остальных. Мы же не в подарок, мы же вернем… ну, когда заработаем.

Брай не тупица, иначе я бы с ним не связался, но он рос в семье, с мамочкой, бабушкой, дедушкой, тётками, дядьками, племяшками, и перед школой ему наперебой совали лепёшки с сыром. Отца у Брая, правда, не водится, но и тут ему, считай, повезло. У меня их целых два, и толку?

– Отлично придумал, – я говорил Браю о своих папашах только раз. В качестве информации, чтоб он знал, с каким уродцем свёл дружбу. Кажется, он понял, что разговор меня не радует, и больше его не заводил. Ему простительно не врубаться в суть. – Ты представь: вот сидит Сид в своём офисе, а Игер в своём, обстряпывают делишки, трансферт налево, трансферт направо, операции, махинации, у Игера ещё отряды наёмников и толпа купленных администраторов. По вечерам клубы, коктейли, отдых на побережье Атлантики и богатая личная жизнь. И тут мы: «Не дадите ли пару тыщонок на проект двум соплякам? Хотим мультики рисовать». Игер пошлёт сразу, а Сид так обрисует твой интеллектуальный профиль, до смерти не забудешь.

– Ну… – Брай растерянно хлопал в темноте карими горячими глазами. Он вообще горячий парень, но и здесь, кажется, не ко мне. – Они же… твои родители. Мама купила бы нам оборудование и студию, будь у неё средства.

– Родители, да, – кончится эта хренотень, высажу пару завёртков с травой, – они отдали меня в интернат. Отказались. Чёрт, я же тебе объяснял.

У меня губы примёрзли к морде, как всегда. Брай вцепился в моё колено, дыхнул тяжело:

– Насри на них, вот прямо сейчас. Давай валим отсюда.

Потому я с ним, хотя и глупо заводить связь с таким же нищим, как сам. Ладно, у Брая всё же квартира есть.

– Сами справимся, без них. Возьмём в кредит оборудование, как ты там его называл? Остальное как-нибудь приложится. Просто, Радек, ты пойми, – он наклонился ко мне, касаясь холодным кончиком носа щеки. Обогрев включить в каре и то денег нет, а туда же. Мало я позаимствовал от папаш, мало. Чтобы кем-то стать, мне, эмигранту, уродцу, сироте приютской, нужны другие друзья. – Шантажировать родителей – паскудство. Чего б они тебе ни сделали. Слышь, Радек? – вот отмочил. Верно, честность и бедность давно оформили законный брак. Я представил, что б заявил на такой довод Сид, и заржал. Браю смех не понравился.

– Они у тебя солидные типы, – он ткнул пальцем за окно кара, где торчали балки из белой стали и светились охранные датчики, – занозишь, поимеют и не спросят. Ты об этом хоть подумай.

Я почти его не слушал. В голове стучали звонкие, бешеные молоточки. Половина моего приютского курса сидела на тяжёлых наркотиках или на пластиковых койках в тюрьме. Другая половина завербовалась на вахты – и в космос, вламывать за гроши в колониях. Папаши ничем не пожелали поделиться со мной, но над собственным генофондом они не властны. Интеллект уродца, плода извращённой по земным меркам связи, далеко превышал среднюю норму. Значит же это хоть что-то? Я уникал, спасибо отцовской крови, и я выберусь из дерьма.

– Они мне должны. Очень много должны. – Фиксатор двери щёлкнул громко, аж в ушах отдалось. – И заплатят.

Брай от злости рванул кар в воздух – пришлось прыгать метров с полутора. Дымный ветер морозом обжёг лицо. Земляне странные люди, факт. Выстроили столицу в холодной зоне, да ещё и продувают по ночам – околеешь. Сарассан большой город, тридцать миллионов, и все недовольны климатом. Лет пятьсот назад здесь стоял древний мегаполис, историки считают, там было жарко. Хрен теперь разберёшь, терраформирование – это вам не шутки.

Датчики на дверях горели ночным красным. Я поднял воротник куртки, точно солдат в моём родном мире перед сигналом к атаке, набрал комбинацию цифр. На Домерге отличные доспехи – торгуют со всеми колониями.

– Офис Сида Леттеры.

Датчик зашуршал, переваривая – повышенные меры безопасности, полное сканирование. Сид сейчас смотрит на голограмму, досадливо щурится и думает, что посетитель ему явно ни к чему. Ну, так и есть. Датчик плюнул в меня искрами, засветился багрянцем. «Отказ визита. Повторяю: отказ визита. Благодарим за внимание».

Отказ, значит. Я вытащил из кармана заветную карточку – сколько сил убил, чтобы её достать! – и сунул прямо в визор. Датчик натужно закряхтел. Менторы запрещали мне говорить другим детям, что у электроники есть голоса, но ведь я их слышал. Скрежет, шорох, очередной плевок – зелёный! Слопал карточку, дорогой папа? «Визит разрешён».

****

Лифт летел вверх, реклама вылезла из стен, обступила. Тошнотворно счастливые морды разных оттенков кофейного – продают туры на Африканский Рог. Спятили, что ли?  Там же сейчас без шубы с подогревом носа не высунешь. А кофейные лыбятся и суют свои буклеты… я треснул по сенсорам, и реклама убралась. И без того кругом один «шоколадки», лучше поберечь нервы.

Лет в тринадцать, когда до меня дошла степень уродства, я зарылся в инопланетные справочники, какие смог достать в интернате. Земляне здорово перемешались: половина окрасилась в коричневый; четверть – в жёлтый; еще четверть вроде Брая – глаза большие, почти европейские, кожа светлая, а на губы словно брызнули томным зноем, и совершенно азиатская непереносимость алкоголя. Чистых белых осталось процентов десять, еще и потому меня травили. Сид как-то обмолвился, что наши предки рванули на Домерге от «чёрных и китайцев», я прочитал и о мотивах исхода. Выходило, будто белых на Земле притесняли, они выродились, измельчали и лизали китайцам жопу. Трудно разобрать, отчего европейцы поджали хвост, ибо на Домерге моя раса точно получила пинок в то самое место, и понеслось. По войне на каждый год колонизации, а когда меня вытащили из живота Сида или Игера, как раз шла очередная.

Я смотрел ролики про Домерге и обалдевал. Белые, молочно-чистые рожи, медовые, пшеничные волосы, лазурь и яркая сталь радужек, веснушки… охренеть. На Земле моя внешность отдавала экзотикой, но не нам с папашами придираться к чужим обычаям. Земляне, завидев блондина или русого, пожимали плечами, а на Домерге черномазый или азиат попросту не прошел бы расовый контроль. Впрочем, для уникала вопрос нужного набора генов вообще не стоит.

В земных справочниках ни черта не упоминали про притеснение европейцев. Покорение космоса началось потому, что Австралия и Африка замерзали, Европа подыхала от засухи, а тех самых китайцев набралось миллиардов шесть. Сид посоветовал мне думать своей головой и сложить два и два, с той поры я так и поступал. Иначе б не просёк, что у папаш вновь случился конфликт интересов.

Двери открыла автоматика. Зашумели очистители, дохнуло жарким полднем в пустыне. Сид обожал запах прокалённых солнцем камней, а мне там, где он находился, всегда несло пригревшимися змеями. Я ступил было на палевую дорожку, ведущую к жилым комнатам, но датчики сердито замигали – в глубине холла с тихим шипением разъехались двери в офис. Воздух пошёл рябью, окатив солёной прохладной волной – совсем настоящей. Рядом, буквально за стеной, микроклимат создал берег северного моря. Глубокой ночью у Сида Леттеры гости, помереть со смеху можно. И гости важные. Папаша отчаянно мёрз в Сарассане, проклиная пристрастие землян к морозу, для себя одного он выбрал бы иной режим.

– Где ты взял карточку, Радек?

Он стоял посреди приёмной. Худой, высокий, переливчато-жёлтые складки халата закрывают босые ступни. Сид никогда и не пытался косить под землянина, видно, понимал: не получится. Раньше, когда они с Игером ещё занимались легальной политикой, Сид тщательно копировал весь шикарный антураж Домерге. Шестилетним сопляком я впервые увидел своего отца и едва в штаны не наложил от потрясения. По приютскому берегу ко мне катился шар света – шёлковые узкие бриджи, золотая рубаха, походившая на броню, венец солнечных прядей. Эдакий ангел возмездия, надежда умеренных «возвращенцев».

Теперь эмигрантское бытие загнало великолепие в рамки, но хищной горбоносой физиономии земная пыль не коснулась.

Я аккуратно положил карточку на низкий столик тёмного дерева, давая Сиду хорошенько разглядеть сыновний подарок. Выбеленные иголки волос встопорщились надо лбом, дрогнули тонкие ноздри – «ястребиная» генетическая линия отменно распознается. Это у меня от него, от Сида. Брай часто говорит, будто боится, что при виде счёта за нашу квартирку я брошусь на невинный автомат и начну его клевать.

– Спрашиваю, где ты её достал? – Сид слишком торопится. Куда девались замечания про кретинский внешний вид и дурные манеры?

– Логическая задачка, папа, – мне доставляло удовольствие звать его так, чтобы лишний раз полюбоваться, как он дёргается, – ты нацелился на эту фирмочку, решил, что возиться с перекупкой лишнее, и просто перекрыл ей каналы на Домерге. Шансы, что владелец станет жаловаться, минимальны – ему год назад заблокировали земную визу за незаконную деятельность. Ещё чуть-чуть, и бедолага согласится тебе отстёгивать… но ведь Игер тоже хочет погреть руки на торговле продовольствием с нашей сумасшедшей родиной. И – какое совпадение! – бедолага-то и ему приглянулся.

Операция по выжиманию денег на наш с Браем проект началась, когда Игер неделю назад подбросил меня до дома. На заднем сидении его кара блестела россыпь информ-пакетов, я схватил горсть наугад, как только папаша припарковался выпить кофе. Активировал сразу все и оглох от трескотни голограмм. Ярко красная эмблема и надпись «Соя без границ» настырно вылезла вперёд, и я замер, прилипнув к кожаному сидению, – как и Сид, Игер не признавал пластика, на Домерге с лесами и живностью было всё в порядке. Эта самая «безграничная соя» болталась на стене в офисе Сида всего-то позавчера. Папаши вели дела с одной компанией, и, насколько я их знал, ничего доброго вмешательство фирмочке не сулило.

После я долго кружил вокруг окон несчастной «Сои» в юго-западном секторе Сарассана, пока не разговорил дохнущую от тоски помощницу хозяина. Девчонке, воспитанной на Домерге в строгих обычаях, хотелось хлебнуть прославленной земной вольницы, но она боялась огромного города и губастых, узкоглазых местных ухажеров. Я сводил её на цветовое шоу, угостил алкогольной дрянью в забегаловке на нижних уровнях. Девчонка вмиг проглотила бутылку пойла, а потом призналась: у хозяина неприятности. Она, мол, не ожидала, что их бизнес будут давить свои же, эмигранты с Домерге. Урок Сида очень пригодился – я сложил два и два.

Вот так-то, копался в давнем отцовском секрете, а наткнулся на повод для торга. Что я стану делать, когда узнаю, кто из них выносил меня в утробе, нет, правда? Мать Брая говорила, будто ответственность женщины, предавшей своего ребенка, много выше ответственности мужчины. В моем случае правило всё едино не работает. Узнаю – придумаю, как знанием воспользоваться. Недаром же они скрывают.

Сид подплыл к столику, провёл рукавом по кромке – в центре вспыхнуло синее пламя. Подцепил двумя пальцами «Сою без границ», и карточка растаяла в химическом ожоге. Я невольно отодвинулся. С него станется сейчас вывернуть мне руку и сунуть вслед за пластиком.

– Умный мальчик, – ястребиное высокомерие не сходило с его лица. – Чего же ты просишь за прикушенный язык? И за то, чтобы мы обсудили это завтра.

– Не пойдет. – Успех шантажа зависел от быстроты исполнения. Я продаю Сиду молчание, снимаю со счёта деньги и тут же мчусь к Игеру, где выкладываю всё как на духу. Тоже не бесплатно, разумеется, а потом пусть выясняют отношения – им не привыкать. – Мне нужно две тысячи йю, иначе хрен тебе, а не «Соя». Нужно срочно, можешь заплатить в общей валюте…

Я даже моргнуть не успел – полыхнула жёлтая молния, плечо сдавило в тисках, лопатки влипли в палевую стенку. Мало иметь способности уникала, надо, чтобы тебя с пелёнок обучали ими пользоваться.

– Убирайся, – Сид встряхнул меня, как хищник треплет добычу. Игольно-тонкие пряди прилипли ко лбу, но отец был спокоен, он всегда такой. – Обсудим твои идеи завтра. Ты мне мешаешь.

– Ну, много не прошу, – я глупо захихикал, надеясь его отвлечь, – если тебе жаль заплатить за контроль над «Соей» две тысячи… Игер заплатит! И поимеет долю на рынке, а тебе…

Сид отвернулся, уставился куда-то себе за плечо – всё так же, с птичьей гордыней, не поднимая тяжёлых век, – и отпустил меня. Стенная панель, не та, что вела в холл, – другая, скрытая за настоящим вышитым панно со степями Домерги, – откатилась в сторону, в проём шагнул человек. Широченные плечи, смуглые плитки мускулов, тёмный «ёжик» волос, белая простыня обмотана вокруг бёдер. Мать твою, вот же влип. Все мы влипли, дружная семейка.

– Не замечал в тебе склонности к бизнесу, Радек, – папаша номер два собственной персоной – и двигается точно железный танк из исторических фильмов. – Так какую же долю я поимею?

Подмечать тягучие паузы в разговорах, вылавливать намёки в их грызне, подозревать, что ничего для них не кончилось, и видеть, как Игер полуголым выходит из спальни Сида, – разные вещи. Если они до сих пор вместе, а я им лишний… не ошибка молодости, так выходит? То есть, я-то как раз ошибка. Изморозь вцепилась в запястья, ужалила кончики пальцев, добралась до сердца и горла, залила расплавленным ледяным стеклом скулы и рот. Соображаешь, ситуацию оцениваешь и сохраняешь контроль, но стеклянный кокон может треснуть – и тогда в щепки, в труху, на атомы.

Что положено испытывать землянину, когда у него мозг отказывает от злости или чего похуже, я тоже в справочниках прочёл. Симптомы резко не совпадали.

– Нам нечем гордиться, – Сид уселся на бесцветный, под стать прочей обстановке диван, жёлтый шёлк халата облепил раздвинутые колени, – бизнес упирается в две тысячи йю и основан на шантаже. Помнишь «Сою без границ», Игер? Признаюсь, удивлён твоим интересом к этой конторке. Мелкое дельце.

Игер вошёл в салон так свободно, точно ему не приходилось поддерживать сползающую с бёдер простыню. Хохотнул весело, разбудив в респектабельном офисе рокот горного водопада. На загорелом до светлой бронзы лице, будто всегда припухших губах светилась отчётливая надпись: мне плевать. Игер Спана принадлежал к верхушке Домерге, берилловому клану; иногда я боялся представлять себе, как он выглядел, пока земное солнце, краска для волос и прочие ухищрения не изменили его.

– Не настолько мелкое, если ты тоже на него нацелился, – папаша номер два проигнорировал диван, остановился напротив Сида, уперев руки в бока. Простыня сползла ещё ниже. – Давай-ка разберёмся. Кажется, мы договорились сообщать друг другу о движениях на рынке продовольствия для Домерге.

– Разве ты сообщил мне, что хочешь пощипать «Сою»? – Сид лениво сменил позу – возле дивана на ковре лежал ящичек с черно-золотым узором. Папаша откинул крышку, извлёк толстую сигару, щелкнул маленькой старинной зажигалкой, по салону поплыл сладковатый дымок. – Предлагаю сойтись на недоразумении.

– Я собирался сказать, просто не успел, – Игер вовсе не оправдывался. – Мне тоже прикури.

Они развлекались! Мой расчёт был верен, настолько верен, что на мгновение удалось вывести Сида из себя – папаша номер один не желал делиться. А теперь оба скорчат хорошую мину при проколе – долго ли прикинуться честными партнёрами, раз только что кувыркались в койке.

– Ну, тебе-то чего здесь надо, младший? – Игер попыхивал сигарой, улыбался с неприкрытым равнодушием. Игер ещё хуже Сида с его плотоядным прищуром, там сволочь видна сразу, иллюзий не оставляет. Мой второй отец временами вёл себя, как отцу и положено, вот и сейчас назвал «младшим», на Домерге это всё равно что сын, принятый в клан, родная кровь… Когда-то, давным-давно, Игер был другим, но прежняя личность исчезла вместе с белизной кожи и берилловой сталью волос.

Чего мне надо? Шантаж провалился, махинатор выставил себя дураком – да какая сейчас разница?.. Наш с Браем проект, мои мечты и я сам для них всё едино что мусор, оставленный уборочным автоматом. Смахнут и забудут. Я запугивал Брая папашиным гневом, но замахнись кто-то из них, заори на тупого мальчишку, было бы легче.

– Ему потребовались две тысячи йю, – по лицу Сида расплывалась сонная, закатная желтизна, – подозреваю, ты был следующим в его списке. Радек покопался в наших данных, вычислил «Сою без границ» и не придумал ничего умнее, чем продать обоим свои сведения. Довольно пошло, не находишь?

Игер вновь расхохотался, качнулся на носках, расслабился беспечно. Курят, пересмеиваются, не скрывая общей издёвки. Я для них чужой. Что бы ни происходило в их жизнях раньше, как бы они ни нагадили друг другу, папашам было здорово в постели, и эти шутки – доказательство близости. Чётко очерченного круга, в который посторонних не пускают.

– Ого! Радек, в следующий раз отправляйся прямо к владельцу конторы, так проще обойдётся. – Простыня почти свалилась, Игер намотал ткань на кулак. – Затрави его обещанием пойти в департамент по борьбе с незаконным импортом – и сразу к нам. Поделим выручку.

Ну, суки! Стеклянная изморозь – защита уникала, одна из психотехник, но я не умею ею пользоваться и не научусь. Кокон лопался, стекал с меня потоком ярости, оставляя бессилие.

– Вы мне и без шантажа заплатите, – я встал между ними, уже ничего не боясь, – выкладывайте по две тысячи. Мне нужны эти деньги.

Под прикрытыми веками Сида блеснул янтарь, пыхнул огонек сигары. Протяжное «хмм» подстегнуло не только меня. Игер развернулся, выплюнул курево на ковёр.

– Глупость не смешна, – он обращался ко мне, как к своим наемникам, и те выравнивались в форменную струнку, поедали шефа преданными зенками. От меня Игер преклонения не дождется, скотина спесивая! – Топай отсюда, ночь не бесконечна…

Он зевнул, и меня сорвало. Колотило, как обыкновенного земного мальчишку, сердце взбесилось, и заложило уши.

– Вы мне должны, поняли? Вы… да удавитесь, твари! За каким хреном вы меня заделали и бросили? Чтобы… ещё ненужного ребёнка забабахать?!

Я двинул бёдрами, показывая, чем они занимались в спальне Сида, – никакого эффекта. Спящий Ястреб – на диване, прямо передо мной – «танк» в простыне, торопятся выставить докучливую помеху вон. И вьётся по салону степной, пряный дымок.

– Ну, процесс «бабаханья» был и впрямь приятен. Верно, Сид? – Игер пнул босой ступнёй потухшую на противопожарном покрытии сигару. – И тогда, и сейчас. Мы тебе ничего не должны, запомни это. Живешь – и радуйся, младший.

Сид повёл узкой кистью в сторону выхода. Ему и ответить лень. Я шарахнул кулаком по ближайшему датчику, разом распахивая все двери. На стене в холле с грохотом опустилось зеркало, прокомментировало безразлично: «Требуется очистка помещения; повторяю: требуется…» Ковёр цеплялся за ноги, ещё навернуться при ублюдках не хватает! Игер шагнул за мной, зеркало поймало в свои объективы бронзовое тело, бритые виски, серо-синий хрусталь вместо глаз и заткнулось. Папаша снял линзы – для Сида старался.

– Радек.

Я замер. Чёрт знает, чего ждал, но, когда уникал сбрасывает маску, попробуй ему не подчинись. В моих зрачках тоже плещется берилловый источник, волосы похожи на присыпанный снегом яичный желток, и мускулы работают, как у машины, просто тренировок не хватает. Гибрид Сида Леттеры и Игера Спаны, их собственная плоть –  никаких анализов не нужно, сходство видят люди, видит даже это тупорылое зеркало. Но папаши списали меня в утиль.

– Научись решать свои проблемы без идиотских выходок. – Игер тронул датчик, двери начали съезжаться. В спину мне влипло окончание педагогической речи: – И без истерик.

****

Сообщение Браю было коротким, всего-то «не жди меня», но голос подвёл, а на набор ушло минут пять. В лифте кто-то поднимался, пришлось искать грузовой, и я метался по площадке – с линкомом в омерзительно мокрой ладони, подавляя желание расколотить выпотрошенную башку о колонну. Брай, наивный ласковый тюфячок, весь в своих рисунках и глюках, как я ему признаюсь, что мультики обломались, его Чучела и Огонёк никогда не доберутся до зрителей? Как объясню, что мной опять вытерли пол? Брай мне верит, восхищается даже… поймет, что хвалёные мозги уникала не стоят ни единого йю, и свалит.

Грузовой лифт вырубили на ночь, зато лестница нашлась в лабиринте колоннады и вела она в воняющий краской тупик. Абсолютно лишняя дюжина ступеней, рудимент перестройки здания – так похоже на одного болвана. Болван сунул линком в карман, сполз на холодные плитки, спрятал ладони в рукава, скрючился у стены. Игер, сука последняя, не прав. Я не закатываю истерик – истерики закатывают меня. Шершавое покрытие царапает щеку, совсем как в интернате, так и кажется, вот сейчас услышу голоса оливково-чёрной операторши санблока Аши и её подружки, желтокожей Маик.

«Чё он такой странный, Аша? Мне его касаться, ну… дико как-то, в общем. Одеваю, а самой прямо сплюнуть тянет… он как глянет, бррр! Не мальчишка – чудище лупоглазое», – ловкая, худенькая Маик сноровисто подхватывает очередную порцию белья, выброшенного огромной гудящей стиралкой. Толстая Аша подталкивает к ней тележку и басит: «А он и не мальчишка! Ага, представь, подруга, и не девчонка. Я посмотрела его медкарту, ну, когда врачиха на осмотр таскалась. Он, уродец этот, вырастет и сможет ребёнка выносить. Насчёт родить – не знаю, а выносить точно сможет. Врачиха там надиктовала, что операцию ему делать не будут, типа – всё равно гормоны не заменишь, перестройка организма и ещё хрень разная. Короче, забацали на ихней Домерге уродца, а он ещё потом уродов наплодит. Девки у них, уникалов, говорят, с членом и с «дуплом» разом. Хорошо хоть он не девка с виду, да, Маик? Я бы описалась со страху!» Маик роняет стираное бельё в тележку, глаза у неё становятся шире смотровой щелки на дверях наших спален – вот чудеса. Обе женщины поднимают ладони вверх, молятся Великой Матери, божеству чёрных, коричневых и жёлтых, просят её держать подальше всяких уродцев.

Чёрные, коричневые, жёлтые, интернат у излучины реки Конго – мне лет пять или шесть, я прячусь за урчащим бытовым агрегатом в санблоке и внимательно слушаю. Я – Радек Айторе, домергианский уникал, уродец с белой кожей и двойной системой размножения. Мне ещё предстоит выучить такие умные слова, а пока я часами рассматриваю свои руки, покрытые золотистым пушком, пытаясь понять, почему цвет не становится темнее. Трогаю пальцами веки, прилипаю к прозрачному пластику, разглядывая круглую детскую мордашку, на которой сине-серые глаза светят, точно лампы в кабинете врача. Мои волосы напоминают высохшую в разгар короткого лета траву, и даже тело неуловимо отличается. Чем – не понять, но в животе копошится что-то скользкое и противное, и едкий привкус тревоги появляется на языке.

Мальчишки и девчонки из нашей группы тычут меня в спину, отбирают игрушки, по вечерам частенько набрасываются скопом, колотят подушками. Спальня утыкана датчиками слежения, менторы прибегают очень быстро. Они растаскивают драчунов, и по их лицам заметно: чувства детишек взрослые вполне разделяют. Я делаюсь мастером по мелким пакостям, творю их упорно и изобретательно, наконец группа оставляет меня в покое. Самые сообразительные начинают заискивать; дружить с тем, кто умеет обманывать датчики и менторов, – полезно и выгодно. В дружбе «умный уродец» разборчив, постепенно вокруг меня собираются светлокожие, и они играют по моим правилам. С таким вот недонегром Торри мы однажды выбираемся на внешний балкон в домашних куртках и шортах.

В январе Экваториальная Африка способна убить любого, не озаботившегося шубой с подогревом, но прогулка задерживается, а на улицу хочется... Мы застреваем на узкой перемычке между блоками, и тут нет спасительных датчиков. Сколько ни зови на помощь, менторы не услышат – позади глухая стена интерната, впереди снежная равнина с замёрзшей петлёй Конго. Торри кричал недолго, привалился к балке и затих, его сливочная кожа посинела, глаза были открыты, зрачки остановились. Я сел в снег рядом с ним, обнял себя руками. Мороз обволакивал, сжимался тугим капканом, а тело будто настраивалось, подлаживалось к нему. Когда я прекратил бороться, стало так жарко, что пот потёк по вискам.

Через час нас отыскала та «слониха» Аша из санблока. В суматохе поисков она улизнула покурить перед форточкой и увидела два маленьких сугроба, сквозь снег просвечивали яркие «сигнальные» курточки. Аше показалось, что один из пропавших ещё шевелится, так она, захлебываясь слезами, рассказывала после. Чёрная женщина, обозвавшая меня уродом, распахнула окно, выбралась на лютый мороз в своем лёгком комбинезоне и пошла по балкам. Без страховки, на сшибающем с ног ветру это было…  она раскачивалась, скользила, вскрикивала и ругалась, но пёрла вперёд. Аша глянула на неподвижного Торри, скривила разлапистые губы и наклонилась надо мной. Её плечи обожгли холодом, но я вцепился в них и наконец заревел. Аша не могла взять нас обоих, она выбрала меня. Дотащила до открытого окна и только тут вспомнила про свой линком.

Теперь-то я врубился, отчего «слониха» так поступила: Торри выглядел мёртвым, живого «уродца» стоило спасать. Мой приятель недонегр, впрочем, не умер, его увезли в госпиталь и откачали, а вот меня Аша спасла от вещи пострашней мороза. Чёрт знает, что вышло бы из Радека Айторе, если бы не её поступок, – уникалы, вообще-то, великолепные убийцы. Может, в конечном счёте операторша выручила саму себя и ещё десятки чёрных, кофейных и жёлтых.

Интернатские медики налетели на меня, обклеили датчиками с головы до пят, изучали, как древнюю небыль – африканский климат без зимы. Температура у меня зашкалила за сорок градусов, но в тепле снизилась за считанные минуты, и я ничего себе не отморозил, даже не простыл. Земной ребёнок, наследник всех этих негров и китайцев, которым раса белых продула всухую, схлопотал клиническую смерть и гангрену конечностей, а выродком считали именно меня. В шесть лет не анализируют, но ошарашенные рожи врачей прямо-таки вопили о том, кто из нас лучше. Оставалось победу доказать.

На Земле охренеть как много сделали для того, чтобы каждый приютский заморыш получил на старте равные шансы. Над нашим меню корпели учёные-диетологи, за всяким чихом детишек следили мириады электронных систем и толпы специалистов. Знания нам пропихивали ровно так же, как и тщательно выверенные порции за обедом, – эта планета штамповала поколения здоровых и развитых детей и тратила на нас бездну ресурсов. Так было не всегда. На заветренном плато, куда интернатский выводок привозили на экскурсии, стоял гигантский памятник Зенге Зи, Спасительнице Людей. Необхватной талией, арбузными грудями и слоновьей невозмутимостью гранитная Зенга весьма напоминала оператора Ашу. У ног статуи притулились заморённые ребятишки со вздутыми от голода животами и раззявленными в немом крике ртами.

Чёртову уйму лет назад Зенга Зи свергла какого-то диктатора и провозгласила себя главой Афро-Азиатского Союза. Южные страны задавили льды, на востоке разваливался китайский конгломерат, Европа корчилась в тисках засухи, на западе погружалось под воду то, что называли Америкой. Зенга плевала на беды белых, но на Чёрном и Жёлтом континентах из десяти детей семеро умирали от истощения и болезней. Спасительница посылала солдат, чтобы те вырывали малышню у озверевших от горя родителей, и приказывала свозить в закрытые интернаты. Закон запрещал заражённым разной дрянью взрослым приближаться к этим заповедникам, продовольствие для детей собирали под дулами автоматов – так Зенга не позволила терраформированию уничтожить человечество.

В те годы, о которых в справочниках рассказывалось стыдливой скороговоркой, мои предки неслись со всех концов погибающей планеты к последним, ещё не захваченным цветными космопортам. И улетали – на голодную Новую Землю, на кирпично-красную Циклону, две планеты колонии Эпигон, в адский котёл Мелиады, где вода кипела, а с небес извергалась не то нефть, не то сера. В этом списке Домерге считалась относительно благополучной. Древние земляне не оценили бы иронии, но в колониях терраформирование, едва не угробившее колыбель рода людского, дало неплохие результаты. Ну а цветные заклеймили белых предателями. «Подыхайте в преисподней, мы уходим!» – выжженное на створках ангара проклятье до сих пор хранят в музее Сарассана в назидание тем, кто вздумает вернуться.

Кое-кто возвращался, на Земле с комфортом разместилась большая домергианская диаспора, только вот сопляк, пришибленный странностями своего организма, ничего не знал. Драконовские законы Спасительницы Зенги давно отменили, но африканцы и азиаты привыкли растить детишек в интернатах. Половина семей сдавала младенцев под присмотр государства, навещая их по выходным или просто так. Мои курчавые приятели и недруги вприпрыжку скакали к мамам и папам, лезли им на шею, доверяли немудрящие тайны, приволакивали в спальни коробки со сладостями и новыми игрушками. Ко всем приезжали родители – ко всем, кроме меня. Наверное, в нашем интернате водились и настоящие сироты, но я их не замечал – и лишь раз увидел в прогулочной каталке белую девочку. Её положили отдельно от других малышей, она спала, и искусственная продувка шевелила прикрытые чепчиком русые волосёнки. Через высокий бортик каталки я дотянулся до пухлой ладошки, оторопело вдавил палец в розовую кожу… ментор подхватила меня подмышки, отставила в сторону. Чёрная дубина не понимала, что мне хочется убедиться: белая девчонка существует. Я не один такой! Не один.

В выходные я слонялся около гостевых комнат, следя за приезжающими взрослыми, летом слежка делалась ещё проще. Отцы и матери выбирались из каров на берегу реки, устраивались на скамьях в чахлом парке, доставали пакеты с лакомствами и ждали, выискивая в стайках оранжевых курток своих отпрысков. Невидимый барьер отделял взрослых от детей, менторы за руку подводили к нему осчастливленных встречей с родителями, подавали сигнал – датчики открывали проход. Сырой воздух согревался от радостных визгов, а я вцеплялся в игрушку или горсть песка и застывал. Не мои – и так снова и снова. Иногда я не выдерживал, убегал в тень беседок, чтобы не видеть маленьких ладоней в больших, не слышать довольных возгласов. «Мои» не придут никогда – взрослых белых не бывает.

В тот выходной ментор затеяла с нами хорошую игру, вроде соревнования. Я носился, распихивая сверстников, кувыркался в песке, хохотал, когда удавалось кого-то свалить. Победа… отвлекала. Забивала тянущий комок в животе. На берегу сработал сигнал посадки, но я не кинулся к ограждению, не до того – вот закопаю этого, с плоской мордахой, носа совсем нет, а у меня торчит вперёд, хрясь его по пупырышкам, заменяющим ноздри, хрясь!..

Я ударил жёлтого мальчишку, тот зашёлся рёвом, и все вдруг замолкли. Мне всыпят, оставят завтра без прогулки – и чхать. Но воспитатель и не шелохнулась, вообще не обратила внимания на драку, она пялилась на посадочную площадку, на только что приземлившийся мощный кар. Она – и все остальные тоже. Я обернулся, и время посыпалось. Обвалилось с треском, точно ухнувшая в стремительную воду льдина. У барьера стоял человек, и он светился весь, как светятся облака сразу после восхода. Звёздные пряди волос трепал речной ветер, подхватывал полы золотой рубахи, блестели пряжки на высоких, выше колен, сапогах. Воздух перед ним зашипел, клянусь, наши многоопытные менторы не въехали отчего – это раскрылся барьер, без разрешения и сигналов. Человек отключил преграду за долю секунды, обманул электронику, так же поступал и я, просто мне нужно было долго торчать возле датчика, уговаривать его подчиниться.

И я поверил, мгновенно, безусловно, как бывает лишь в детстве. Помчался к берегу, расталкивая на бегу детей, а сияющий, будто рассветное зарево, человек шёл мне навстречу. Мы почти столкнулись, но он не обнял меня, даже движения не сделал. Худое горбоносое лицо было белым и… чужим. Изучающий взгляд, пасмурные отстранённые блики на выступающих скулах. Я споткнулся об эту чуждость, треснулся об неё и увяз в песке – в полуметре от того, что посчитал «моим». Соврать бы, будто я сразу понял, почувствовал, но ни черта. Не иметь родителей, простаивать часами около барьера, который никогда не откроется для тебя, – страшно. Но ещё страшнее, если он вдруг распахивается – и ты ловишь ладонями пустоту.

К нам уже бежали – и менторы, и какие-то люди с площадки, а я всё стоял, по-рыбьи разевая рот. Над головой гудело, вибрировали двигатели каров, плоские тени планировали вниз, одна, самая настырная, коснулась щеки. И заорала с металлическим присвистом:

– Господин Леттера! Подтвердите: партия «умеренных» лишила вас полномочий? Вы принимаете обвинения в связи с врагом? Плод этой связи перед нами, не так ли? Радек Айторе, шесть лет! Господин Леттера, что будет с вашей политической карьерой? Вы поддерживаете отношения с Игером Спаной сейчас? Прокомментируйте скандал, пожалуйста!

Я шарахнулся прочь, закрылся рукавом – не помогло. Оглушающие вопросы сыпались очередью; плоские, точно лепёшки на празднике урожая, железяки сновали вокруг меня, щёлкали вспышками, стрекотали, визжали… на прибрежной полосе не осталось свободного места, ярко раскрашенные кары информационных служб стеснились, как на публичном выступлении президента Афро-Азиатского Союза. Операторы разыгрывали целые симфонии голограмм, белые европейские пальцы мелькали над графиками, будто лапки чудовищных мух.

– Сид Леттера, вы подтверждаете, что этот мальчик – ваш сын?!

Отец номер один – я увидел Сида первым, и потому порядок исчисления закрепился навсегда – рубанул затянутой в перчатку рукой перед ближайшим датчиком, тот поперхнулся воем и шлёпнулся на песок. Сид повернулся к прочим «лепёшкам», к гудящему электронному натиску. Он не прикрывал меня, не защищал – просто убирал помеху.

– Проваливайте отсюда, – в спокойном голосе затаённой бурей поднималась ярость, – землян это не касается. Сын или не сын, мои полномочия и политическая карьера – решать уроженцам Домерге, и только им. Сматывайтесь, иначе через пять минут здесь будут власти, и я подам иск.

«Лепёшки» продолжали орать, а до меня наконец добралась менторша. Встряхнула за плечи, притиснула к себе. Её поколачивало – ещё бы, столько белых!

– Вы… вы отец Радека, да? Придётся пройти генетический тест, удостоверяющий родство.

Сид расправил сбившийся золотой ворот, равнодушно сощурился:

– Зачем?

– Но вы же хотите видеть сына? – менторша задохнулась растерянно, а у меня, уродца в приютской курточке, съёжившегося между взрослыми, что-то больно лопнуло внутри.

– Нет, не хочу. С чего вы взяли? – Сид сказал это, повернулся уходить – к берегу, карам, от меня. У той менторши шрам остался на долгие годы, я запустил зубы ей в запястье, вырвался было, но курчавая гадина навалилась на меня, закричала. Мы боролись; в вышине, в белёсом летнем небе, надрывался мужской бас: «Всем покинуть территорию интерната! Немедленно покинуть…»; падал взбаламученный песок, заметая место, где только что стоял Сид Леттера. Отец отказался от меня.

Наверное, я рехнулся бы, превратился в слюнявый овощ, или ноги б отнялись, но кто-то задержал Сида у самой кромки разрушенного барьера. Зарёванными глазами, из-под локтя державшей меня женщины я следил за разговором отца и второго – неизвестного. В кожаной короткой куртке, военных сапогах на толстой подошве, бритый едва не наголо, он походил на командира берегового охранения, но те были сплошь цветными, а этот… В будущем пришлось затвердить правило: Сид бьёт быстро и жестоко, Игер же – как взрыв «психической» гранаты, вначале охватывает блаженство, а потом тебя перемалывает на молекулы.

Вокруг них столпились другие родители, менторы спешно сгоняли детей под контроль датчиков, а эти двоё разговаривали, точно наедине со вселенной. Они не размахивали руками и не ругались, но на скулах бритого перекатывались желваки, а золотой свет Сида померк. Потом оба вернулись обратно – останавливались, обмениваясь репликами, мешкали, и при каждой задержке у меня саднило под рёбрами. В эти жуткие минуты я улавливал тысячи оттенков и жестов, собирал в копилку то, что отличало их от всех до сих пор знакомых мне людей, но в памяти застряли какие-то обрывки. Бритый военный склонился надо мной – о льдистую синеву диковато расширенных зрачков можно было порезаться, полные, очень чётко очерченные губы раздвинулись в усмешке. Видно, его смешил икающий от рыданий мальчишка, вымазанный в песчаных крупинках.

– Я Игер Спана, отец мальчика, – он смотрел на меня с весёлым любопытством, но обращался к такой же замурзанной менторше. – Что за тест мы должны пройти? Нам некогда задерживаться, поднимите старые анализы. Поскорее, госпожа, ради вашей Великой Богини.

Отец… у меня два отца, а мама?.. Матери есть у всех, но я-то выродок, уникал, как болтала «слониха» Аша. Неважно – они же не ушли, не бросили снова! Отныне не сироту вывернуло на песок, то ли от страха, то ли от облегчения, пляж и небо поменялись местами, и кто-то подхватил меня на руки.

Позже мы сидели в белоснежной процедурной: Сид и Игер на скамьях в разных углах комнаты; подле Игера – тренированный парень в куртке с чудной эмблемой; укушенная менторша, баюкавшая перевязанную кисть, директор интерната, пожилой азиат, и я. Меня вымыли, поместили в каталку, велев лежать тихо. В выжидающей тишине я бы и пикнуть не посмел, но тут директор хлопнул по подлокотникам кресла и рыкнул:

– Отвратительный скандал! Чем вы думали, когда втянули наш интернат? Вам не жаль ребёнка? Его же растерзает информзверьё…

– Нам жаль, что ваш интернат и департамент опеки не в состоянии хранить тайну, – процедил Сид, – мы отдали вам мальчика и считали формальности соблюдёнными. Земные законы позволяют передать ребёнка государству, мы заплатили взнос… какой был взнос, Игер?

– Не помню, – отец номер два устало потёр висок, – теперь от этого никакого толку. А что у них были за рожи… глава партии «умеренных» и лидер сторонников силового метода возвращения имеют общего сына… кровь берилловая, на Домерге здорово рванет.

Игер наслаждался, точно падение вызывало в нём восторг – чем глубже свалишься, тем лучше. Парень с эмблемой, где меч рассекал гранёный булыжник, взвился, как ужаленный.

– Мальчишка сломал тебе карьеру! И не тебе одному, между прочим, – парень пытался давить, но так и лип к Игеру, подчёркивая близость. – Леттера всё подстроил, «умеренным» выгодно…

– Заткни своего трахальщика, – Сид даже бровью в сторону крикуна не повёл, только резче обозначились тени около хищного носа. – Партия «умеренных» выкинула меня с поста председателя – вот и вся выгода. Завтра потеря влияния и должности станут моей наименьшей трудностью. Не одолжишь охрану, наследник клана Берилла?

Игер сам помянул непонятную берилловую кровь, но от шутки Сида по налитым губам прошла судорога. Он буркнул что-то на странном языке, в котором лающие звуки мешались с протяжными «аум» и «аус». Домергианская латынь, искажённая немецким и английским, язык поселенцев моей родины, для меня тогда смахивала на кваканье жаб в пруду. Но в своей каталке я подтянул колени к груди и загадал – выучу. Всё выучу и узнаю, чтобы разобраться.

Директор интерната встал, открыл рот, наверное, думал рявкнуть нечто вроде «белая плесень!» – любимое ругательство цветных. И тут в углу тонко, мелодично запел автомат. «Результат генетического теста: полное совпадение. Повторяю: полное совпадение». Директор кхекнул, заторопился к двери.

– Сид Леттера, Игер Спана, уважаемые господа, – он презирал чужаков и боялся, – вы – биологические родители находящегося на моём попечение Радека Айторе. Кто из вас отец, а кто… выясняйте сами! Посещения разрешены, если мальчик не откажется.

Игер поднялся, отодвинул «трахальщика» с эмблемой. Подтянул мою каталку поближе – синева в его глазах ликовала.

– Ну, младший, привет, – тяжёлая ладонь легла мне на лоб, взлохматила вихры, – Ты ещё раз испоганил мне жизнь. Я уже начинаю привыкать. А ты, Сид?

Завихрения политики Домерге не впихивались в башку шестилетнего приютского щенка, но одно я сообразил скоро: мои отцы не встречались в эти шесть лет. А если встречались, то не разговаривали, а если и разговаривали, то не о том.

Они приезжали в интернат на берегу Конго три выходных дня подряд. Я бережно собирал частички каждого: наклейку от конфет, купленных Сидом в «родительском автомате», снимок начерченных на песке рисунков, куртку, наброшенную Игером мне на плечи и забытую им. Мы бродили по тропинкам, забирались на сыпучие барханы, прятались от солнца в редком парке – и я болтался между ними, неприятный и желанный повод. Отцы почти не обращались ко мне, путались, ляпали что-то невпопад, забываясь, бросали притворство – и тогда разговоры о непонятных и ненужных мне вещах длились часами. Иногда они перебрасывались едкими фразами, как кручёным мячом в игре, смеялись сдержанно, удивляясь своему веселью, иногда спотыкались, будто напарываясь на нечто больное и тёмное, и падали в долгие паузы.

На первую встречу Сид привёз красивую белую девушку – талия гибким стебельком и роскошный бюст. Он оставил её скучать в каре, девушка злилась и нервничала, но её недовольство Сида не занимало, как не волновал и обретённый сынок. Вообще ничего не волновало, кроме Игера, ради него Сид пролетал тысячи километров от азиатского Сарассана. Игер не каверзничал, но рядом с Сидом с него смывало расслабленную лень сильного зверя. Они кружились в им одним важных танцах, вымещали давние обиды, распутывали секреты, сводили счёты, жадно вцепляясь в крохи сведений друг о друге, а я служил железным оправданием.

Три свидания – на четвертую неделю мои отцы не приехали. Позже какой-то кофейный приятель вздумал напомнить, как я прилипал к барьеру на берегу, как с рёвом отказывался уходить в корпуса, и поплатился разбитой рожей. Отключить датчики, чтобы удрать, у меня не получилось, не хватало сосредоточенности и умений – я изобрёл изощрённый способ побега из интерната. К счастью, он не удался, иначе приключение на заснеженной стене показалось бы развесёлой прогулкой. Ночью я забрался в контейнер с бытовыми отходами в святой уверенности: их разгружают где-то за пределами нашего заведения. На самом деле отходы вместе с контейнерами перерабатывали прямо в интернатском мусоросборнике, но, перед тем как включить измельчающие лопасти, просвечивали на предмет идиотов вроде меня. Отважного искателя родительской любви вытащили из ящика, он крыл менторов и операторов отборной руганью, пинался, кусался, как стая бешеных собак, грозил спасителям убийством, а под конец хлопнулся в обморок.

Очухался я под присмотром молоденькой психологини – высокой молочно-кремовой девицы с пышным узлом каштановых волос. Помогая одеваться, она что-то ласково журчала, а потом отвела в свой кабинет, где мерцал мощный информблок, не примитивный линком, какой был у всех менторов, – центральный пульт, позволяющий связаться хоть с орбитальными станциями, хоть с колониями. «Послушай внимательно, Радек, до начальной школы детям запрещён свободный доступ в сеть, но для тебя сделано исключение. Сейчас я тебе кое-что покажу». Она активировала настройки, освещение потухло, и голограмма развернула передо мной две почти одинаковых панорамы. Вынесенные взрывом стены, торчащие во все стороны провода, искры пробегают по оголённым линиям, ветер слизывает обугленную краску… «Родители тебя не бросили. С ними… что-то случилось, их сейчас ищут, и не только стражи порядка, ты понимаешь?» Неа, не понимаю! Психологиня гладила меня по голове, норовила усадить на колени. Девица цвета снятой пенки бубнила что-то о намерениях директора запретить посещения, если родители вновь явятся, об иске по лишению прав, про ответственность, огромную честь иметь ребёнка, нагло втоптанную в грязь моими отцами.

«Разве тебе плохо в интернате? Твои… папы опасны, их враги могли прийти и сюда». Я вывернулся из её рук и ответил словами Сида: «В их распрекрасных интернатах растят ограниченных тупиц, будущую рабочую скотину или пациентов наркоклиник». Зачем объяснять? Цветные и есть цветные. Но в мире полным-полно белых, я до них доберусь. И спасу своих пап от неведомых врагов.

Паршиво. Самое паршивое, что теперь-то я во всё въехал, разобрался с подоплёкой отцовских чувств, хрен им в гланды! Они должны заплатить за ту беготню по берегу, за контейнер с мусором, курсы психотерапии, инъекторы с успокоительным на запястьях. Просто даже теперь в моём мозгу ещё крутятся заклинания молочной доброхотки – тебя не бросили, не отказались, обстоятельства мешают соединить вашу уродскую семейку, – и иногда я хочу в них верить.

Ладно, себе-то врать нечего. Вера вытащила меня за шкирку. Через пару месяцев нашу группу перевели на начальную ступень – с тщательно отобранными менторами фильмами и передачами было покончено. Ковыряйся в информации, сколько влезет, ну, в известных пределах, конечно. Я и названий-имен без ошибок произнести не мог, но первой моей поисковой командой стали «Домерге», «Сид Леттера», «Игер Спана». Собственное имя выскочило следом, информслужбы обсасывали скандал – я упёр подбородок в кулаки и рухнул в голографический поток. Так и не высовывался из него следующие три года, до новой встречи с моими замечательными родителями.

Домерге жила войной. Питалась ею, как иные миры насыщаются белком и технологиями, что не мешало моей родине оставаться благополучной колонией. Разумеется, если за абсолютный ноль шкалы развития принять историю Новой Земли, где белые поселенцы от великого ума разнесли атомные реакторы, уничтожив себя и планету. На Домерге с энергетикой творились непонятки. То и дело я натыкался на сообщения о свечах, факелах, об отоплении какими-то ископаемыми, и тут же – на красочный показ единственного домергианского космопорта, восхищавшего землян.

Дальше порта чужаков, впрочем, не пускали, большинство браковал расовый контроль. Приезжие заключали торговые сделки или сговаривались с местными чиновниками в отлично оборудованных павильонах, забирались на смотровые площадки и снимали оттуда запретную для них планету. Закованные в чёрную броню цитадели, ощетинившиеся радарами и жерлами орудий, бесконечные ряды ограждений, палевую степную гладь. Правили Домерге кланы, и я мигом запутался в сложной иерархии. Сразу за резервацией для пришлых в низкое хмурое небо бил сине-серый сигнальный луч – въедливый турист отменно поймал ракурс, завопил восторженно: «Это, мужики, высшее общество! Знамя клана Берилла, они… ну, как у нас короли раньше заправляли, сечёте? Снимать уникалов нельзя, выдернут линком с руками». Кровь берилловая, кровь моего отца… Цитадели за космопортом оказались вовсе не столицей, так, форпостами для чужаков, но я насчитал с дюжину ярких лучей, таранящих облака. Багрянец клана Магмы, рыжее пламя Медных, белый стержень Льда, ядовитые оранжевые всплески в черноте Свинцовых, золото Ртути, серебряная зелень Циркония, зернистая пестрота Гранита – почему Сид и Игер увезли меня от этих чудес?

Уникалы вызывали у землян и жителей других покорённых миров нервические припадки. Люди не знали, какой ярлык им прилепить: от давно привычных мне «уродов» и «жертв генетических экспериментов расистов» до «торжества эволюции», и всякое прозвище густо окрашивалось страхом. Верхушка кланов редко снисходила до общения с пришлыми, в космопорте командовали те, кого туристы звали вассалами. Ястребы, Волки, Рыси и Вороны – низшие генетические линии, чьи представители заключали сделки, обдирали инопланетников и воевали за своих господ. Низших чужаки снимали тайком, видео часто стиралось при досмотре, но кое-что просочилось в сеть. Вот у белой рифлёной стены выстроился отряд: плотно облегающие штаны, длинные, тканные золотом рубахи; лёгкие нагрудники, каски с поднятыми биощитками; неуловимо похожие лица, точно засняли в профиль крылатого хищника, приготовившегося к нападению. Ястребы не копировали один другого, как нет и на земле в точности одинаковых человеческих черт, и всё равно… Сид Леттера, растиражированный камерой, охранял тот ангар, пусть моего отца там не было.

Попался мне и ролик, надолго отрубивший тягу к знаниям. Высокий, сложённый как борец, седовласый мужчина подсаживал двоих детей в странной модели кар. Помогал ему ловкач помоложе, пониже ростом, чьи короткие волосы отливали лиловой чернотой, – Волк и Ворон, я уже успел заучить вассальные линии. Молодой явно старался почаще касаться седого, волновался, заглядывал в глаза, и тут седой обернулся, показав круглый, выпирающий живот, обтянутый простецким рабочим комбинезоном. Я свернул голограмму, сполз с кресла, представил беременным Сида, потом Игера, и меня неудержимо замутило. Способность домергиан к двойному размножению неизменно вгоняла туристов в шок, им-то хорошо было шутить, строить гипотезы – их произвели на свет женщины, им не грозило лезущее на нос брюхо. И матери не забывали шутников в интернатах, как второпях исправленную оплошность, никчёмный груз.

Я самостоятельно допёр, где искать вероятную причину моего интернатского настоящего, и страшно этим гордился. В год моего рождения домергианские кланы решали давний вопрос: а не выпнуть ли чужаков с планеты к чертям собачьим? Решали, как водится на моей родине, отнюдь не в парламентских спорах – на выжженных взрывами плоскогорьях. Клан Берилл возглавлял сторонников изгнания инопланетников, клан Ртути воевал за сотрудничество с чужими, и берилловые вроде бы продули вчистую… Проигранная война вытолкнула сотни, может, тысячи вынужденных эмигрантов на прародительницу-землю. Игер Спана со своей партией пытался взять соотечественников за горло, заставить принять беглецов обратно, Сид Леттера хотел того же, только без использования ракет малого радиуса и до зубов вооруженного десанта. Кто-то выкопал историю их общего ребёнка, наличие Радека Айторе перечеркнуло партийную карьеру его папаш, как возможно и саму жизнь.

Ждать и думать, думать и ждать, плутая в голографических заковыках, выискивая зацепки, – вот и всё, что мне оставалось. Папаши умели устраивать сюрпризы, хотя, конечно, меньше всего заботились о том, чтобы поразить меня. Они поступали, как им удобно, и, когда затруднения чуточку рассосались, сочли нужным оповестить сыночка о своём чудесном воскресении из мёртвых. На этот раз первым явился Игер – в такой же военной куртке, грубых сапогах, выбритый, как боец отряда стражи. Меня вызвали в директорский кабинет, отец на ходу махнул мне рукой – «привет, младший!» – и насел на главу нашего заведения. Глава вначале раздулся, как пакетик хлопьев в нагревателе, но Игер стоял перед ним, постукивая ногтями по столешнице, и директор съёжился, усох в кресле.

Нас выпустили за границу датчиков слежения, но я едва ли замечал красоты берега, не разглядывал крепких парней, сопровождавших Игера в каре полевой модели. Дотронуться до отца, убедиться, что тот вполне живой и дышит, задать вопросы, горящие на языке, – ничего этого я сделать не посмел. Мы гуляли в спортивном парке, Игер заставлял своих «архаров» развлекать меня разными трюками на брусьях, а вечером покатили в похожий на пузатую бутылку бар – на встречу с Сидом. «Вырос, впечатляет» – папаша номер один повёл в мою сторону бокалом и протянул крошечный блестящий цилиндрик. Ого, мощнейшая карта памяти, суперобъектив, куча сервиса, хоть кино снимай! Стоил цилиндрик бешеных денег, но я даже поблагодарить не успел. Сид уставился на сцену, где лихо трясла грудями голограмма знойной мулатки, Игер хмыкнул, отмочил что-то язвительное, и они заспорили по-домергиански. А я тихо сидел в углу, пялился на них, доверху наполняясь своим калечным счастьем.

Они всегда давали мне понять: твоя роль в этом празднике десятая, будь доволен, если наши пути где-то пересеклись с твоими, и дальше не лезь. Я совался, запрограммированно получал по шарам, уползал скулить и снова лез туда же. Хватит, достало.

****

Стенное покрытие превратило рожу в сборище пупырышек, щека чесалась, нос забил запах краски, и ступни покалывало жаром. Значит, у нормального человека ноги бы уже примёрзли к полу, он схватил бы простуду, а мне хрен – и предлога себя жалеть не предвидится. Игер посоветовал не истерить – слушаюсь, папа! Нам с Браем надо две тысячи йю, так? Не отцовскую долбаную любовь – всего-то пластиковую карточку с двойкой и ноликами. Мы её достанем.

Лифт услужливо дожидался последнего предутреннего пассажира, я запретил себе подходить к дверям, за которыми резвились мои папаши, и шагнул в лапы рекламы туроператоров. Теперь кофейные заманивали проветриться на островах в Атлантике, жонглировали оранжево-спелыми плодами. Я включил линком, встревоженные ругательства Брая вклинились в рекламный вой. Пусть бы Брай укатил домой, ещё лучше – к матери; за ночь я придумаю, где взять деньги на его проект.

Мне и тут не повезло. Кар болтался у входа на бульвар, под широченными листьями «укрой-дерева» – земляне засадили им полпланеты, экономично и выручает при климатических забрыках. Брай свесился с водительского сидения, возмущенно прищёлкнул языком:

– Ты чего линком отрубил?

– Снижайся и рот закрой.

Он надулся, прямо как ребёнок – всё на морде нарисовано. Платформа кара метрах в трёх над землей, под подошвами скользкая трава, а этот дурак может и выше поднять… Я подпрыгнул без разбега – по лопаткам жахнуло, сердце ухнуло вниз и заспешило – и оказался на корточках позади Брая. Для меня высота почти предельная, чтобы сигать, как наёмники Игера, нужно учиться, а папаши, понятное дело, моими тренировками не озаботились. Так – показали пару фокусов.

Брай фыркнул впечатлённо, завёл двигатель. Мы и познакомились в спортивном зале колледжа сетевых технологий, куда меня запихали после интерната. Брай прогуливал около тренажеров «локалку», соорудил себе гнездо из матов и залег в него с линкомом. Наша группа отрабатывала броски в корзину: ты ей мяч, а она тебе в ответ пару или сколько там прилипло от предыдущих попыток. Я заметил, что парень, не похожий на потомственного дебила, как большинство в государственных колледжах, глядит на меня… Чего б ему не глядеть, кстати, в моей группе было двое белых: я и хилая плоскогрудая Кёра из дальневосточного интерната, тоже эмигрантка, с внешней колонии Эпигон. Вначале я околачивался около неё, думал подружиться, но она морила скукой, как очиститель морит насекомых. Да и таращился Брай не потому, что белый, не разберёшь отчего, а чувствовалось. Словом, я начал выделываться. Дал корзине сожрать все мои мячи и выловил их подряд, получил высший балл, дающий прибавку к стипендии. Вечером мы засели с Браем в безалкогольном баре, он рассказывал, что мать грозится забрать его из колледжа, техника у него не прёт, хоть застрелись. А я смотрел на его типично африканские губы – сочные, выдающиеся вперёд – и представлял, как просуну между ними язык.

Брай вёл кар по дуге над районом, он постоянно выруливал на верхние трассы, чтобы не пропустить наш уровень. И не тормошил меня, видно же, что из переговоров вышла полная задница и денег нет. У нас уже появилась история, вызубрили привычки друг друга, притёрлись, но все это отправится к чертям… я ведь уродец, ну и не построить парочке нищих ничего стоящего.

В квартирке, что мать Брая выбила из муниципалитета, всего одна комната и санблок. В нём я и заперся, открыл воздуховод – тут тебе не апартаменты Сида, никакой автоматики, вставай на унитаз и ковыряй задвижку в стене отвёрткой – и свернул сигарету с травкой. Сид как-то объяснял, что за дилетантское применение психотехники приходится дорого платить, бывало и погибали, особенно юнцы типа меня или те, кто использовал приёмы не по рангу. Уникалы клана Ртути, говорил Сид, очень гибкие, человеку и не вообразить, легко уклоняются от пуль или ножа, скручиваются чуть не по-змеиному. Знакомый папаши, из «рысьей» линии, попробовал повторить, у него лопнули лёгкие и чего-то ещё отказало. Я сидел на унитазе, размазывался дерьмом по крышке, сигарета дрыгалась в пальцах, как заколдованная, и верил в предостережения. За ночь я несколько раз пытался втиснуться в шкуру настоящего уникала и теперь за это расплачиваюсь. Игер велел прекратить истерики – пытаюсь, отец, честно… пытаюсь! Мотает из пекла в холод, башка кружится, и в горле скребёт.

Травки немного, я высыпал на бумагу всю, дохленький завёрток, но вдогонку должно зацепить. Дымок вытягивало в воздуховод, перед задвижкой кольца рассеивались облаком, будто чья-то жирная тушка повисла под потолком. Я глупо хихикнул в кулак. Почему Брай не ломится в дверь, не расспрашивает? Его совсем не слышно! Вдруг уже свалил, не попрощавшись, а утром меня выставит голограмма из муниципалитета? Или собирает мои пожитки, чтобы выкинуть прочь… я вскочил, навалился на пластик, дверь не поддалась. Ну, кретин… сам же запер! Фиксатор клацнул, точно по зубам, здорово шатнуло, и я вывалился в наш заставленный коробками коридорчик. Мать Брая, кажется, вытрясла из властей жильё для сына-студента, чтобы держать здесь всякий хлам, по пьяни мы барахтались в этих коробках, как в супе из валунов.

Брай сидел за столом, над ним крутились его обожаемые мультяшки. Чучела – детина с мускулами, как у гориллы, и со взрывом азиатской рисовой лапши вместо волос – мочил зелёных монстров. Чучела – криминальный талант, выпущенный из тюряги с заданием спасать криворукого и безмозглого энтузиаста Огонька. Сам Огонёк соевых колбасок на гриле не поджарит, вот и сейчас затаился в углу, упрятал остренькую мордочку в коленки, ждёт, пока приятель расправится с чудищами. Киношная банальщина, но в придумке Брая было нечто, то есть в дружбе боевого Чучелы и шалопая Огонька было… иногда в носу щипало. На кой мне приспичило раздобыть денег на этот проект? Мультяшек я с детства не терпел, тоска же смертная, затёртая в пыль. И невыгодно – в киноиндустрию нахрапом не пробьёшься, доморощенных гениев, ваяющих в дешёвых комнатках шедевры, в Сарассане валом. Куда интересней вклиниться в рынок той же сои, чтоб ей сгнить на корню. Пожалуй, папаши б на покупку партии сои раскошелились, или меня заносит от выкуренной дури. Чего мне надо-то? Доказать Браю, Сиду, Игеру… хотя бы что-то доказать!

Брай подрисовывал чешую зелёного монстра, видать, еще недостаточно жуткую. Голые, тёплые, если дотронуться, бронзовые, как у Игера, плечи ходили ходуном – старается, дубина. А я торчу у него за спиной и боюсь окликнуть, до икоты боюсь подойти… в первом «мокром» сне, ещё в интернате, мне явился Игер Спана, раздетый по пояс, с бисеринками пота на смуглом плоском животе. Дорогой отец собственной персоной, охренеть. Я потом неделями спать не мог, но беда не в моих извращениях. Папаши слишком много места занимали в моём мозгу… подойду, прижмусь губами к ямке под курчавыми волосами, завалимся в койку – и беда повторится. Брай меня скоро возненавидит.

– Очухался, Радек?

От эдаких загонов не очухиваются – они навечно. Брай остановил голограмму, чтобы точнее примериться к хвосту монстра, покосился через плечо.

– Жрать у нас нечего… или погоди… вроде концентрат молока остался, – он вздохнул, будто нанялся опекать меня, как Чучела непутёвого Огонька. – Ты отцу говорил про проект? Знаешь, если бы на меня набросился родной сын с шантажом, я бы тоже его послал.

– Хватит про них! – я заорал, закашлялся, сбавил тон. – Нет у меня родителей. Никогда не было. Может, они теперь заведут другого сына, будут над ним кудахтать, хотя сомневаюсь… на себя не накудахчутся, твари!

– Чё? – Брай встал и сделал то, чего я хотел и отчего удрал бы в Атлантику и на Африканский Рог на одном рейсе: обнял меня, прижал локти к рёбрам. – Они там оба ошивались? Вместе, да? Радек, наплюй! Завтра пойдём в банк, проверим, дадут ли кредит… и все обстряпаем, ну… идиотина, не брыкайся… Раздевайся, давай.

Он стаскивал с меня штаны, куртку, рубашку и целовал. Изворачиваться пришлось знатно, в нашей комнатёнке не до сексуальных игр, от стола до койки пара метров, не больше. Уложил под себя, навалился этим своим африканским жаром, кипящим желанием, сунул ладони в трусы, накрывая сразу и мошонку и член. У Брая руки ухватистые, жёсткие, даром, что художник, и умелые. Уж ласкать он со мной наловчился, иначе никак. Я втолкнул язык между мягких губ, облизал поочерёдно, скользко, кругло, сосёшь, как морскую гальку. Представил во рту твёрдый, готовый трахать член, и колени сами собой разъехались, пуская Брая дальше. Он оттянул в сторону мои трусы, надавил ниже мошонки, погладил – по его ладони размазалось влажное, вязкое, кончу на счет три…

– Брай… как обычно, ладно?

Я тёрся об него, стараясь удержать курчавую тупую голову ровно, бормотал в губы, засовывал язык глубже, и меня аж подбрасывало. Живот свело, яйца закаменели, а Брай тыкал пальцем в сухую дырку, будто оглох. Когда-нибудь он забьёт на уговоры, на молчаливые сделки и отымеет меня, и едва ли я стану сопротивляться.

– Радек, твою мать… – он тряс башкой, распластывался на мне, воткнув член куда-то в пупок. Шорты с Брая сползли, задница подставилась прямо под ладони, я вцепился в неё, стиснул выпуклое, поджарое. – Нагни меня сам. Я-то не забере… херова кровать!.. не будет у меня ребёнка… да твою же мать, скотина! Раздвинь ноги, ну!

– У меня матери нету.

Логичное замечание, особенно когда дать и взять охота до дурноты, до тягучих покорных всхлипов, когда тебе суют пальцы в рот, заставляя смочить слюной, а потом осторожно вводят туда, где всё сжимается тисками. Я ахнул, вскинул бедра, чувствуя медленные тычки, запустил ногти Браю в поясницу. Он имел меня, гладил внутри, растягивая там, где не желало расслабляться, садняще надавливая на чёрт разберёт какие нервные окончания; член его, с набухшей головкой, тёплый и гладкий, елозил по моему лобку. И мы целовались, трахались языками, ощупывая нёбо и глотку, стукаясь зубами, перепутываясь взмокшими прядками. В заднице у меня точно развели немаленький такой костёр, жар поднимался по спине, стекал в мошонку, я потянул Брая на себя, он всадил мне пальцами крепче – и влага выплеснулась на живот. Кончал я долго, вжимая зад в матрас, дергаясь навстречу ласкающим рукам. И впрямь все мысли отшибло, хорошо-то как. Разлепил ресницы, увидел Брая над собой – тот дрочил себе, размашисто, остервенело, хватался за моё колено и глаз с меня не сводил.

Мы свалились рядом, дышали так, словно на нас муниципальная домина взгромоздилась со всеми своими тремястами уровнями. Брай покопался под вмятой подушкой, нашел пульт стационарного линкома, отрубил голограмму. Ревновал, что ли, к Чучеле? Налюбуется мультяшка на меня голого, обкончавшегося, с раскрытой дыркой, и оживет? Голограмма потухла, а потом вдруг распахнулась над нами зеркалом. Преследуют сегодня зеркала.  Электроника глючит одинаково или мне требовалось нас увидеть, а линком послушался? Около уникалов техника иногда гонит, проверено. Увидел: сытую смуглоту Брая – заалевшие губы, пятна на скулах и широких плечах и себя – колени раздвинуты, светлые иголки волос прилипли ко лбу, а глаза точно, как у Игера, когда он вышел из спальни Сида. С сине-стальной растёкшейся радужкой, сумасшедшие, властные.

Брай убрал зеркало, хмыкнул разморённо. Старый матрас, одолженный его матушкой, бугрился под спиной, и я перекатился на Брая, чтобы расправить. Отодвинуться он мне не позволил, примостил гудящую башку на грудь, погладил вдоль хребта – внизу отозвалось возбуждённо. Во время зачатия для уникала долгий оргазм нормален, но убедиться у меня случая не представится, ни за что.

– У тебя вид, будто ты меня поимел, – Брай потёрся щетиной, кожу закололо, – прямо самец-победитель… ну, чего тупишь, Радек? Мы встречаемся год, вместе живем три месяца, пора б попробовать, тебе не кажется? Повтори курс анатомии – мужики-люди не беременеют! А если… если ты понесёшь от меня…

– Завязали об этом! – заткнуть бы ему рот, но сил двигаться нет. – Я тебя предупреждал сразу: с трахом обломись.

– Да послушай, не ори, – Брай уже похрапывал сонно, скоро уймётся, – забеременеешь, ничего страшного… считаешь, я свалю, как твои родители?

Ничего я не считал, вообще не задумывался о всякой ерунде, меня оно не касается! Домергиане не хранили в открытом доступе детали своего дикого процесса воспроизводства, папаши делились сведениями скупо, научили кое-чему – и гуляй. Я на их слова не полагался, у них-то осечка случилась. Риск не оправдан, и точка. Брай не понимает, ему легко рассуждать.

Я подлез ему под бок, Брай подгреб ещё поближе, зная, что во сне всё равно откачусь на край. Наверное, секс избавляет от последствий неудачной психотехники, меня отпустило, в висках тоненько лопались пузырьки, ныли освобождённые от напряжения мышцы, только веки склеивались.

– Теоретик долбаный… спим!

****

Солнечный шторм швыряет о переборки, ледяные струи лупят по телу, стынут руки на рычагах – мы падаем, светлые боги, падаем! Тошнота подпирает язык, распухший, шершавый, воды перед смертью не глотнёшь… жжёт лицо, надо опустить щитки, но от холода не скрыться, он повсюду, обнимает, давит и рвёт.

– Радек! – Окно нараспашку, осатанелый сквозняк мечется от стены до стены, постель промёрзла, точно на снегу лежишь. И Брай трясет меня, выдирает из глупого, чужого сна: – Да вставай ты! Там это… вроде твой отец прикатил. Такой, ну… на военного похож.

Руки онемели до кистей, торчащая из-под покрывала задница, кажется, покрылась коркой льда, головы не поднять, и ещё Брай над ухом верещит. Чёртовы сарассанские продувки, жить не могут без мороза!

– Закрой окно… Брай, будь человеком, – я закутался в покрывало, зажмурился, прикрыл больной затылок подушкой, и тут же холодный поток ошпарил вновь, – дай поспать.

– Твой отец приехал, дурик! – Брай выпутал меня из спасительного тепла, усадил на постели, кинул комок тряпок. – Одевайся. Я с ним говорить не пойду.

Голос сиплый, дребезжащий, Брай не из пугливых, но Игер кого угодно в дрожь вгонит. Отец приехал… да-да, уже бегу, папа!

– Скажи ему, чтоб убрался.

После вчерашнего встречаться с папашами – всё равно что клизму делать. Да и с чем Игер пожаловал? Заявить, какое ничтожество ему досталось в сыновья? Вызнать про «Сою без границ»? Я свалился ничком, замычал бессильно. Выйти бы на площадку, сунуть в гладкую рожу Игера нагруженную деньгами карточку, пусть бы он врубился – я богат, сам справился, без вас, подлюг, и проваливайте! Или пусть бы они полюбовались на меня в выпуске информслужб: владельца доходной корпорации, с домом в пригороде, спонсора любовника-режиссера мультиков… вот ведь бред, светлые боги.

– Я предупредил, что ты спишь, а он… в общем, велел: быстро – или он тебя в трусах вытащит, – Брай пихнул меня под ребра. – Трусы-то твои вон, на полу валяются. Лучше не напрашиваться.

Встану и разберусь с ними до конца. Я кое-как соскрёбся с койки, втиснулся в штаны, набросил куртку, в санблоке торопливо плеснул водой в лицо, пару раз вздохнул глубоко, ощущая ползущую по телу изморозь. Холод собрался в груди сосредоточенным, тугим комком – главное, попусту не растратить. И не представлять, что будет, если я пошлю папаш туда, куда заслужили.

На межуровневой площадке ветер свистел, как в сказке про великана, давным-давно занятная вещица попалась мне в сети. Домергианская байка для малышей, прославляющая божественных предков белой расы, несущих людям свет и благодать. У великана украли жену, посадили на корабль, плывущий по морю, не верни он беглянку, началась бы война. Великан встал на берегу, поднатужился и дунул – корабли снесло на луну, даже волны отступили, обнажив дно. Неверная жена утонула вместе со всеми, прямо как я сейчас. Тону в слепящем ветре, в прозрачно-сизых облаках, в своих страхах. Это они меня наградили, паршивые гады, не избавишься.

Правильно я их хором обругал – где Игер, там и Сид, и наоборот. Сидят рядышком на парапете стоянки каров, болтают, точно на приём явились, точно не случилось ничего вчера и они меня вновь не предали. Надо переключить внимание, иначе психотехника полетит к чертям, а я растекусь истеричным помётом.

Снеговые макушки Тибета плывут в облаках, солнечные лучи расчерчивают город, отскакивают от зеркальной чистоты гор и возвращаются обратно, к белым кубам домов. Наш двести восемнадцатый уровень по утрам – вылитая дорога в небеса, хоть картины пиши. Я шёл к моим отцам, считал удары сердца, стараясь дышать в такт, и воображал, что иду… ну, к тому великану, к светлым прародителям нашей расы, пусть я никогда не узнаю о них, не прочту тайных легенд Домерге, и никто не сажал меня на колени, чтобы рассказать сказку. Не узнаю много чего, не задам вопросов, от которых у меня череп трещит, не пойму, кто из папаш таскал ребёнка в утробе девять месяцев, а потом сдал в интернат, кто из них падал в планетарном кораблике, цеплялся задубевшими пальцами за рычаги и звал владык света на помощь. Сон, наяву пережитый кем-то из близких, с уникалами случается, но я нелепая, незавершённая заготовка и никогда не стану собой.

Соседи, конечно, впечатлились. Тётка с выводком плосколицых детишек, разгружавшая покупки из кара, так засмотрелась, даже пакет уронила. Ветер поволок упаковку по лужам, тётка потрусила подбирать, а ребятёнки собрались поодаль, раскрыли рты. Оператор стоянки потёр африканские вывороченные ноздри, покосился в сторону папаш, будто прикидывал, не вызвать ли стражу. Привычная штука, на меня тоже пялятся, сторонятся в лифтах, обходят на лестницах, а служащий муниципалитета, надзирающий на уровне за порядком, постоянно спрашивает, заполнил ли я миграционный допуск.

Папаши непрошибаемо щурились, чхали они на любопытство, и на пробирающий до костей сквозняк, и на отпрыска, растрёпанного, точно сваливший из ночлежки доходяга. Сид, затянутый в офисный костюм, – чёрный воротник-стойка под горло, на груди линком, оправленный в какую-то драгоценную, отсвечивающую рубином хреновину, – выразительно глянул на готовый к старту кар. Накинул на голову капюшон, пряча от ветра уложенные волосы. Игер упёр ладони в колени, наклонился, под плотными штанами заметно, как нетерпеливо вздуваются мускулы. Тёмные линзы не сотворят из уникала человека, но, когда нет безумной синевы, смотреть на него не так жутко. Я давно смирился со сходством, с их отказом его признать, но опять попался, споткнулся на ходу, идиот кромешный. Даже этими, едва ли всегда осмысленными, попытками замаскироваться мы одинаковы. Сид стрижется коротко, перекрашивает пламенное золото в тусклый песчаник; подражая стильным метисам, оставляет иголки из волос, клином сходящиеся на лбу, чтобы сгладить горбинку – у цветных таких носов не бывает. Я украл у него причёску и радовался, точно сам изобрёл. Игер подсказал мне, что придумать с глазами, чтобы люди не шарахались; хорошие линзы, которые можно носить постоянно, мне не по карману, и я надеваю дешёвую пакость, от нее чешутся веки…

– Долго ты здесь живёшь? – Сид скривился на мой голый живот, заляпанную чем-то куртку. Ясно, они делят «безграничную сою», Игер примчался вытрясать подробности первым, а Сид повис у него на хвосте и пытается всех запутать. – Что это за дыра?

– Тебя выгнали из колледжа? – Игер спрыгнул с парапета, прошёлся перед нами, как премированный хищник в геопарке. – Я же спрашивал, когда подвозил: почему не в учебные корпуса? Радек, ты иногда проветриваешь извилины, а? На такой высоте нельзя жить постоянно. Земляне помешались на экономичности, но ты-то должен соображать.

– Мне тут нормально, – от обалдения концентрация необратимо сыпалась, и я стиснул кулаки, – и вообще… вам-то чего? Живу, где хочу. Слушайте-ка, дорогие папы!..

Сам я себя слышать перестал, и дыхание пресеклось, будто ножницами перерезали. Сейчас скажу им, и всё. Всё.

– Вам же срать на меня было, так? – я поперхнулся холодным пузырем, глотка заиндевела. – Ну и срите дальше! Обжимайтесь, сколько влезет, а ко мне не приближайтесь. Я вам никто, и вы мне не нужны!

Правда, чуть не сдох, а они взирали на меня, как на тётку-растеряху с детишками, на очередной идущий на посадку кар. Жёлтые и фальшиво чёрные глаза с одинаковой раздраженной скукой – врезать бы обоим!

– Вот что, – Сид повертел рубиновый линком, постучал по нему ногтем – у меня через час встреча за сто километров отсюда. Потому вопрос – ответ. Ответ, Радек, а не детские капризы. Вначале поясни, где ты узнал про «Сою без границ» и чем успел напортить?

– Ты говорил с хозяином «Сои»? – Игер сунул руки в карманы, напружинился. От него несло удачным сексом, налитой до краев уверенностью – или мне мерещилось со злости. – И про учёбу… сколько ты заплатил директору колледжа, Сид? Лично я – тысячу йю. Неужели отчислили?

Учёба для выпускника интерната бесплатная, что ещё за новости! Родичи переглянулись, Сид тронул цепочку линкома.

– Успокойтесь, к хозяину «Сои» я и близко не подходил, – контроль держать ещё удавалось, папаши чувствовали сопротивление и не слишком напирали, – можете его раскручивать.

А теперь пожать плечами и уйти, пока не расклеился, не опозорился снова. Развернуться к бетонной громаде, которую Сид обозвал дырой, и топать в свою жизнь, где никаких фокусов, только убожество. Игер заступил дорогу – просто сделал короткий шаг, тёплая волна ударила в меня, разрушая морозный комок. Сволочь… вот почему они не учили меня владеть хитростями уникала – чтобы без усилий загонять щенка в будку.

– Подведём итоги. Ты вылетел из колледжа, потерял отличное жилье за государственный счёт, работу не нашел и не искал, охотишься за лёгкими деньгами. Радек, для чего тебе понадобились две тысячи йю? – Игер выдавит из меня любую информацию и вытрет ноги. – Это немаленькая сумма. Наркотики? Долги? Или твой дружок…

– Оставь его дружка, – Сид вдруг рванул цепочку на груди, линком блеснул алым и шлёпнулся в лужу, разбрызгивая топливную муть и грязные дождевые капли. – Красиво? Так ты смотришься рядом со своей «шоколадкой», Радек.

Я заморгал, глаза ел ветер, мешая видеть, мешая понять… а когда понял, горячая сила Игера будто втекла в меня, заклокотала, толкнула вперёд.

– А я вырос среди «шоколадок», отец. – У Сида дрогнули уголки губ, но меня уже было не сбить насмешкой. – И знаешь, иногда они умеют любить. Для тебя это слово с другой планеты.

 – Про парня не согласен, – Игер нахмурился деловито, – мы не знаем, чего у них там, Сидди, и нас их отношения не касаются. Пусть расскажет о деньгах, тогда решим, как поступать.

– Любовь… – Сид переступил через лужу и свой дорогущий линком, стряхнул капюшон с волос, – мы в чужом мире, болваны. Нашёл бы приличного партнёра, Радек, не пришлось бы заниматься вымогательством. Этот парень ниже тебя, он цветной. Затащил в высотную задницу, сляпанную из радиоактивных блоков, здесь же фонит на пределе…

– Мы вместе отсюда выберемся! – Папаши знали о Земле куда больше, чем передавали официальные сводки, возможно, Сид и прав насчёт муниципальных домов и насчёт цветных тоже, но гадить на Брая я ему не позволю. – Обойдусь без вашего участия. Проваливайте!

– Весьма интересно. Любовь для тебя не оправдание связи с низшим, – Игер протянул это так, что Сиду сплохело, аж посерел под тщательно наведённым загаром. – Поздновато откровенничаешь, Ястреб Леттера.

Папаша номер один выпустил когти и заклекотал. Конечно, ничего подобного он сделать не мог, но иллюзия вышла полной – они застыли напротив друг друга, степной крылатый охотник и несущаяся под гору стальная глыба, а я опять оказался лишним.

– Игер Спана, рад был повидаться. Я сотру твой контакт в линкоме.

– Взаимно, Сид. Не утруждайся, я тебя не потревожу.

Не разжимая губ, рычащей домергианской скороговоркой, словно бы вчера они не лежали в постели, не сидели только сейчас на парапете, соприкасаясь бёдрами и локтями, не заимели общего наследника огромной и адски вонючей кучи несчастий и недомолвок. Мне удалось их поссорить, хотя не «Соя» стала тому причиной, и едва ли до папаш дошло то, что я им пытался сказать.

Игер снял с ремня на поясе скромный, без всяких рубинов линком, по которому он, впрочем, мог связаться с наёмниками на разных континентах, надиктовал цифровую комбинацию.

– Радек, если хочешь получить две тысячи йю, объясни мне зачем, – он устало потёр бритый висок, – наркоту я оплачивать не буду.

Сид кивнул, точно проглотил своё красноречие, – банковская карточка хранилась у него во внутреннем кармане растерявшего лоск костюма, он вынул её, небрежно щёлкнув по пластику. Инопланетяне – иначе не назовешь.

– Отправляйтесь к чертям собачьим оба, – секундное пронзительное удовольствие и сразу лютый страх. – Вы мне не родители, а я вам не сын. Подавитесь деньгами, долбаной соей, подавитесь!..

Я помчался через площадку наискось, чтобы быстрее, чтобы не увидеть, как они торопятся к карам. Бежал – и ветер слизывал солёную слабость с моих щёк.

****

Бесы рогатые! Я прыгал на одной ноге, стараясь разом попасть в штанину, не перевернуть стационарку Брая и скачать с неё кредитные документы. Захламленное мультяшками корыто пыхтело, как стадо мясных буйволов по весне, подвешивало файлы, а заодно и мой не новый линком. Христианская мифология очень кстати, когда опаздываешь, у кофейных таких богатых оборотов не имеется. В выпускной группе интерната я ухлёстывал за почти белой девчонкой, её мать командовала сектой поклоняющихся Христу, и мы два года ездили на собрания. Хороший повод выбраться из интерната, прокатиться по городу, выпить чего-нибудь покрепче сока. Христиане божились, что их религия куда старше терраформирования, адепты Великой Богини насмехались, мол, древнее их идолища на земле вообще ничего не выдумали, ну а Сида с Игером верующие в Иисуса бесили до содроганий. Потому-то я исправно посещал моления, старательно заучивал байки про ад, рай, чертей и бесов и спорил с папашами, считавшими, будто именно христианское нытьё превратило европейцев в добычу цветных.

Я всегда с ними спорил, это как гонять по кольцевой трассе заброшенной подземки –  водилось в Сарассане весёлое развлечение, стоившее десятков жизней. Скрежет по стёртым рельсам, бесконечные ржавые тупики, обрыв в пропахшую болотом темень, взлёт на железный гребень и снова глухой тупик. Вот срань, стационарка зависла намертво, Брай меня перепилит бамбуковым лобзиком – под стать китайским пращурам… обещал же не думать, не вспоминать, мы – не семья, каждый сам по себе, и ничего не изменилось. У меня никогда не было отцов, я прогнал пустоту, послал не существующее, и хватит! Корыто получило кулаком по корпусу, заурчало и вырубилось.

Так, давай-ка не психовать. Нас с Браем ждут в банке, получим кредит на две тысячи, купим оборудование, выбросим рухлядь в утилизатор или подарим ночлежке на пятом уровне – и привет мультикам. Склепаем нормальный ролик, чтобы на студиях не морщили носы, покажем продукт – вылизанных, всех из себя геройских Чучелу с Огоньком, – зря я корпел в колледже сетевых технологий? Будет, как я хочу, и без папаш, без их подачек. Не их хренова забота, чего я бросил колледж, за собой пускай следят… уберутся из башки эти ублюдки, наконец?

Липучка на ширинке истрепалась, тряпку тоже пора в мусор, ладно, курткой прикрою. Я присел на корточки, подлез под стойку с плоским электронным корытом, которое Брай гордо именовал Повелителем Желаний и сотней других помпезных кличек, тесные штаны врезались в промежность – сразу горячо жахнуло внутри, яйца поджались, заколотило в висках, и мутный тяжёлый спазм прокатился по телу.

Ну… вовремя, как обычно. Раз в полтора месяца превращаться в возбуждающегося с полоборота борова, в истекающий спермой студень, в ненасытную, спятившую похабень ужасно весело. И так последние лет пять, спасибо любимым папам, будь они… по-христиански требовалось проклясть, но все проклятья давно кончились, повторяться неохота. Я выдернул штекер из сети, вспотевшие пальцы дрожали, воткнуть обратно удалось с трудом. Стационарка затарахтела, и я похлопал её по боку:

– Не подведи, чудище, нам документы сдавать. – Электроника учуяла магнитный резонанс или что там генетики Домерге напихали в уникалов, завелась, замигали датчики на здоровенном, размером с блюдце корпусе. Доисторический монстр, щедрый подарок дяди Брая, папаши бы померли со смеху. – Тебе хочется на покой, мне хочется трахаться, купаться в упакованных пачками йю, свалить туда, где пожарче, трахаться, и… не тормози, говорю!

– Что ты там бормочешь? – Перекрытия в муниципальной домине тонкие, не поспоришь – дерьмово тут жить, зато слышно, как Брай плещется в санблоке. Намыливает грудь и живот, а у меня нутро сводит. – Мы опаздываем, Радек!

Рухлядь вразумилась, выплюнула в стенку папку с файлами на кредит, я установил скачку и, расставив ноги, заковылял в санблок – липучки разъехались, член торчком, уродский секс-гигант на марше.

Брай проспал, в душ не полез, для скорости мылся над раковиной – вон на покрытие не ступить, лужи кругом, линком в мыльной пене. И по спине Брая течет мыло, по мокрым, круглым ягодицам… я обнял его за талию, прижался сзади, член улёгся в ложбинку.

– Сгинь, опоздаем! – он отмахнулся локтем, отпрянул. Сейчас пройдет, затяну знакомую узду, и пройдет. Отыщу деньги, налажу дело – неважно что: сою, мультики, да хоть поставки маринованных гусениц с Эпигона – и предъявлю папашам за всё, и за этот колючий, бесконечный стыд – тоже.

Линком запел у порога – вызов из банка, нельзя не ответить. Брай выругался, окатил меня пеной; ухоженная девица в форменной красной рубашке возникла в мыльных брызгах, поправила курчавые локоны.

– Соискатели кредита номер одиннадцать тысяч девятьсот девять, Брайден Тамир, Радек Айторе… – она увидела нас, кашлянула. – Вы не в банке, надеюсь? Можете не спешить, вам отказано в займе. Наш банк не считает возможным…

– Это ещё почему? – Брай схватил полотенце, прикрыл передок и попёр на девицу. – Я уже брал у вас кредит на кар, погасил в срок!

– Разные кредитные направления, – с профессиональной любезностью отрезала банкирша, вздёрнула аккуратные бровки, – ваш запрос признан неблагонадёжным. До свидания, господа, банк желает вам успехов и процветания!

– Даа… можем не спешить, – Брай швырнул мыло в раковину. – Суки облезлые! Обращусь в совет банка, дуру бонусов лишат…

– Всё из-за меня, – я смотрел, как пена закручивается спиралями, исчезает в стоке, и пытался собрать себя по частям, – нечего было связываться с выродком-эмигрантом.

– Прекрати, – Брай тряхнул меня за плечи, – один банк, что ли, в Сарассане? Найдем другой.

– Никто не даст кредит белому проходимцу с Домерге! – я рванулся, сообразил, что ору, и прихлопнул ладонью рот. – У меня тоже родина есть, и она мне заплатит.

– Где-то я уже такое слыхал, – Брай вытер пузырчатую дорожку на груди, отодвинулся, – у тебя долговой список всего из двух пунктов, не запутаешься.

****

Здесь не насадили «укрой-дерева», без его растопыренных над тропинками листьев аллея выглядела лысой, как череп нашего ментора по микромеханике. Пустое пространство, низко постриженная пегая трава; по бокам мохнатые кусты тёмной зелени, вымощенные продолговатыми камнями дорожки; впереди блестящий антрацит нагромождённых друг на друга кубов и нереальная тишина. Сид говорил, что двадцать лет назад, когда он впервые попал в земной город, его поразила горластость местных, их пристрастие к крикливым зрелищам, гремящим автоматам и полное неумение сдерживаться. А теперь меня наизнанку выворачивает домергианское безмолвие. Муниципальный кар, тащившийся сюда полдня, бесшумно снялся с площадки, и я едва не кинулся вслед. Поздно отступать, после развесистого хвастовства перед Браем тем более, и чтобы он ни нёс, а родина мне и впрямь задолжала. Я чистокровный уникал, и кредит банк Домерге мне выдаст, обязан выдать… ну, не все же домергиане поганцы – на манер моих папаш?

По аллее хотелось припустить бегом, но я одёрнул свою единственную приличную куртку, походившую на костюм-футляр Сида, и пошёл нарочито медленно, стараясь не наступать на разделяющие камни чёрточки. Вроде бы, это называется кирпич, стариной так и веет, и от пушистых кустов по краям аллеи – такие росли на континенте тысячелетиями, пока дуболомы земляне не устроили кавардак с климатом. А вот антрацитовых кубиков тут никогда не строили – нырнуть в ближайший было муторно, точно в могилу лезешь.

Тесный проход, длинный, как кишка, эскалатор уходит в глубину, оборону они держать собрались, что ли? Домергианский банк стоит на северной окраине Сарассана, кругом дичь предгорий, даже ферм нет, удобно устроить заварушку. Где-то рядом и дипломатическое поселение, наверное, тоже врытое в землю; я учился в интернате, когда дом посла Домерге разнесло в пыль – никакие датчики охраны не спасли, шмальнули с воздуха, из юркого тактического кара. Вмонтированных в стены датчиков и в банке навалом, ощупывают до костей, струйка пота ползёт по хребту, и они мощные, серьезней, чем я видал прежде. Ясно, рассчитаны на уникалов с умением дурить электронику.

Эскалатор вынес на плавающую в дымных сумерках платформу, я торопливо проскочил ненадёжный участок, не вглядываясь, куда ещё ведут движущиеся ступени. Что за идиотская идея мостить межуровневые терминалы на болтанке? Зажмурился, проморгался и сообразил: вижу. За терминалом туман, как в брошенной подземке, а я всё вижу! Деревянные двери, тусклые огоньки автоматов, смазанные голограммы и человеческие фигуры. Потому-то перед входом и не торчит какой-нибудь громила-оператор, разгоняющий землян, – местный здесь и шагу не ступит без помощи. Клубящаяся муть навалилась ещё на эскалаторе, но я-то и не заметил, и болтанку прошмыгнул – координация выручила. Всё равно пакость, нельзя так с людьми, но и предупреждение вешать нельзя, и громилу ставить… закон запрещает дискриминацию, только домергиане выкрутились.

Над стойкой с бусинами платёжных автоматов вращалась голограмма – серебряная с золотом Домерге в лучах багрового светила, пуп вселенной, мать их так. Уж родную планету я из космоса нарассматривался, то есть в передачах показывали: она серая с буро-зелёными проплёшинами, снежная лазурь Земли красивее. В зале народу немного – две девчонки в тонких сетках на лицах, люди без генетических модификаций, они с Домерге, верно, рады удрать, если уникалы отпустят. Бедолаги, как им тут работается?.. Мужик с чёрно-лиловыми волосами возится с линкомом – из «вороной» линии, кобура на бедре, вылитый служака Игера, папаша предпочитал нанимать Воронов или Рысей. Пара за деревянным столиком – не жаль им дерево тратить на чушь? – тянет что-то из бокалов, перешёптывается. Женщина с яркой рыжиной в причёске, фигура для ночного шоу, а вот из какого клана, не разберешь, но не линия – слишком плавные движения и огненные блики в глазах. Мужик рослый, седовласый, кожа очень светлая, аж светится, бокал берёт, точно за саблю хватается… перламутровый оттенок, так знакомо, провалились бы их загадки.

Не глазеть сюда явился! Я тронул пальцем ближайшую бусину, она зашипела – в обычных банках сенсорные автоматы, растерялся, как дурак.

– Айторе Радек, в отдел кредитования проектов.

В каре я вызубрил, что скажу в банке, практики в домергианском маловато, сбиться легче лёгкого. Папаши предпочитали изъясняться со мной на северном земном диалекте, в Сарассане одного из трёх общих языков достаточно, а между собой болтали со скоростью синхронного переводчика, я за ними не всегда и поспевал. Им-то хорошо, на Домерге общие диалекты учат все, но я домергианский натаскивал самостоятельно, сам и переводчик настраивал.

Говорить не потребовалось. Бусина нарисовала в воздухе каплю: «Вставьте карту в анализатор. Повторяю: вставьте карту…», я присел, сунулся под стойку – плоско, чисто, бусина бурчит… где этот анализатор?

Перламутровый мужик поставил бокал, кивнул спутнице и направился ко мне. Прямо не шёл – втекал в сизую мглу, широкими плечами раздвигая дым.

– Ювенус, позволь помочь.

Ювенус – молодой, юнец – и обращение на «ты» к незнакомому, домергианская непосредственность как тёркой по морде. Перламутровый взял у меня карту, прошёлся ладонью по запястью, гад, меня швырнуло в кипяток, в животе вспух ком, расползся в паху бессовестным жаром. Мужик глянул остро, внимательно, приложил карту к капле – бусина замолкла. Почмокала пластиком и выдала: «Ожидайте вызова, Айторе Радек».

– Спасибо.

Разбередил похабщину, ещё благодарить его! Лапанья под запретом, если после койки не намечается. Перламутровый кивнул, вернулся к женщине, та будто и не заметила, вся в своём бокале, огненная кошка. На Домерге кошек не водится вроде бы, но она копия особо породистых животин, что держала тётка Брая. Может, всё-таки линия? Редкая – «кошачья» или «тигриная»? А мужик, факт, из клана, да ещё и недавно на Земле, загаром не обзавёлся. Чего он мне помогать-то взялся?

Я сел в кресло около соседнего столика, потрогал – ага, дерево. Свёл колени, ёрзать не буду – отступит. Счастье, что Брая сюда не приволок, как бы он ни просился в инопланетный банк, любой землянин, угодив в это туманное варево, поймёт, кем эмигранты числят расу прародителей. Документы на кредит мы с Браем прошерстили на совесть, развитие бизнеса расписали, предполагаемую прибыль разместили по полочкам, с происхождением для соотечественников у меня порядок –  должно получиться. «Кошка» лакает выпивку, высовывает язычок, края бокала светятся красным, мужик шепчет ей в шею, вот-вот лизнет…

Двери впереди разъехались, оттуда высыпали сразу трое: «рысьи» охранники и худой проворный тип в форме с серебряными нашивками, с сеткой на роже. Неужели за мной?.. Я вскочил, но из-за столика выбраться не успел, подбежали, заломили руки, потащили в проход.

– Да вы чего? Спятили?! – я заорал на диалекте, домергианский студёным ветром выдуло. Человек в форме раздвинул узкие, как у ящерицы, губы:

– Радек Айторе? – Рыси держали меня, точно террориста в ролике про стражу, вывернули, сволочи, кисти, не подёргаешься. – Сын Игера Спаны и Сида Леттеры? Это ты спятил, ювенус! Проводите его наверх!

Рыси оторвали меня от пола, как мешок, и понеслись через зал. Вот уроды! Что я им сделал?! Терминал-болтанка прогнулся под их ботинками, хлоп – и под спиной уже ребристые ступени. Сгрузили на эскалатор, будто лежалый товар, и встали по бокам, выставили локти.

– Слушайте, вы! – нечего и пытаться сгрести себя в кучу, собрать морозную ясность; тренированные парни, рождённые, воспитанные на Домерге уникалы – не пробьёшь. – Я же свой… мне не дали в банке кредит, потому что я белый, для землян чужак! Мы эмигранты, обязаны помогать… за что, а?

– Дерьмо ещё вякает, – ближайший Рысь плохо говорил на диалекте, но его слова придавили меня к ступеням, – сын предателей, плод позора… Рэйвер, нельзя этого мозгляка привлечь за вторжение? Разложить и всыпать флагеллой, чтобы в другой раз и сунуться не посмел?

– Нет, – второй охранник отодвинулся от меня, точно боялся запачкаться. Флагелла – плеть. Больные твари! – Он местный по документам, заявит в стражу, штраф потом платить…

– Вы… да вы!.. – я попробовал подняться, они нажали, не притрагиваясь, просто нависли сверху, и психотехника вкатала в пластик. – Я сам по себе, без папаш, не человек, что ли? Не уникал? И никого не предавал!

– Благодари светлых богов, что мы в черномазой жопе, – тот, кого назвали Рэйвером, отставил большой палец – на Домерге жест угрозы, хуже, чем угрозы: «Ты покойник». – Дома у тебя бы уже зенки вытекли. Заткнись и убирайся!

Эскалатор кончился, антрацитовые двери разошлись бесшумно, но теперь тишины не было, она гудела от крови, бьющейся в висках. Рыси вынесли меня подмышки, пихнули на траву, пахнущую летом и невпитанной влагой. И ушли.

Свет полоснул лезвием, в груди сдавило, не вздохнешь. Трава царапала ладони, я встал на четвереньки, выплюнул тягучую слюну, задержал дыхание, восстанавливая защиту. Драпать отсюда, и быстро, после переваришь, если сможешь переварить. Радек Айторе не землянин и не уникал – никому не нужная грязь, сын опозоренных чужаков, которому дважды отказали в куда большем, чем несчастный кредит. Отказали за то, кто он есть.

Толстая сигара муниципального кара зависла над посадочной площадкой, я оглянулся на блестящие чёрные кубы банка – показалось или двери опять открылись? – и помчался к транспорту. Пусть бы выпороли своей флагеллой! Признали б равным, ну и иск подать потом, хватило б на мультяшки… потрясающе смешно.

– Ювенус, подожди! – давешний перламутровый мужик. Как он вышел, что я не заметил? Двигается, словно зверь в высокой траве, под солнцем кожа у него ещё белее, в волосах серебристая паутинка, замысловатый узор падает на плечи. – Постой, поговорим.

Он догнал меня уже у мохнатых кустов – ель это называется, вспомнилось, наконец. Низенькие, колючие, зелёные шары с коричневыми несъедобными штуковинами на ветках. Зачем я ждал перламутрового – не поймешь, но мялся у ели, тиская во взмокших ладонях проклятую карточку. Он обращался со мной не как с дерьмом, помог незнакомцу… – вдруг у него тоже к папашам претензии? – теперь-то ему мое имя известно.

Мужик вскинул руку в приветствии, остановился в паре шагов, давая себя разглядеть. Не давил, боевые фокусы не использовал, а тёмно-свинцовые глаза так и шарили, гладили… везде, внутри тоже.

– Меня зовут Джад Яладжа, клан Гранит. – Инстинкт надрывался: «Беги, кретин!», ничего доброго не принесет то, что для тебя муть похлеще банковской. Мне уже влупили, но припадочная надежда не давала удрать, и мужик придвинулся вплотную: – Радек, кто посоветовал тебе сделать такую глупость? В этом банке заправляет Ртуть, самый влиятельный клан сейчас, они бы расстались с половиной капиталов, лишь бы вернуть твоих отцов домой и казнить. Ты не знал? Ртуть и Берилл – тебе нельзя к ним приближаться. Да ещё в крапивные дни, сумасшедший мальчик…

Я отпрянул. Откуда?.. Этот Яладжа наврёт, заморочит, я же правда не знаю. Ни в чём не волоку, папаши не просветили. Про крапивную напасть, утрику, чтоб ей, мужик угадал, как прочёл, и теснит бедром, подталкивает в тень елей, рука ложится на мой пояс, мнёт одежду.

– Тебе нужны деньги, – голос перламутрового сочился лаской. – Много? Ты течёшь так, что я бы по ту сторону Тибета почувствовал. Попробуем договориться, Радек Айторе.

Он притянул меня к себе – легко, за плечи, тронул губами у корней волос, и меня срубило к чёрту. Растопило камень в животе, свело мышцы, окунуло в радужное пекло. Я раскрыл рот, собираясь послать Яладжу дальше, чем меня послали в банке, горло выдавило писклявый стон, а наглый мудак прильнул крепче, сграбастал за бока, обжигая сквозь штаны.

– Обалдел? Пусти!

Он лапал меня под ёлками, руки липли к его ширинке – прикоснуться, ощутить возбужденный кол. Вот ублюдкам из чёрных кубиков зрелище!

– Удачное время, ювенус, не стоит упираться, – Яладжа сжал обеими ладонями бёдра и хмыкнул, когда я подобрался, пережидая спазм. Солнце танцевало на его коже, пепельные пылинки кружились у ресниц. – У нас с тобой одинаковая фаза, счастливое совпадение. Тебе нужны деньги, у меня они есть, а мне нужно то, что ты можешь дать. На стоянке каров подают двойной ячменный, не бурда, которую в Сарассане называют алкоголем. Пройдемся?

****

Кар увозил меня из домергианского анклава – через час, через день? Я заблудился, запутался, как обкуренный. Всё и без того напоминало паршивый аттракцион: платишь за шикарный вид – такой, как несётся под днищем транспорта, малахит лугов, нежно-закатные крыши, алые искры на кончиках антенн – и получаешь безумные кувырки и блевотину в овраге. А теперь судьбу упаковали в коробку, прилепили к ней понятный и жутенький ярлык, и только от меня зависит, забрать приз с собой или отказаться. И остаться без судьбы, без единственного шанса.

Чушь, поэтические завихрения, подхваченные в просмотренных наспех книгах, шутки утрики, надо свести колени крепче, приклеиться к сидению, пристроить одурелую башку на спинку и остановить обратную перемотку – плеск бесцветной ядрёной жидкости в бокале, небрежное и уверенное предложение. Выключить полупустой бар, где кроме нас с Яладжей паслась парочка служащих посольства в рубахах, походивших на лёгкие доспехи.

Поднося ко рту выпивку, я о многом хотел спросить. Что за паутинка вплетена в волосы Яладжы – хитрое устройство связи или очередные выверты генетики уникалов? Что он слышал о моих замечательных отцах и о том, кому и как они насолили на Домерге? Глотнул едкое пойло, споткнулся, соображая, отчего расспрашивать чужака о Сиде с Игером так мерзко, а потом стало поздно. Джад Яладжа из клана Гранита коснулся виска –  жемчужно-серая подсветка вокруг лица сделалась ярче, – утвердил на столе костистые запястья и начал говорить.

«Моя… местные скажут: жена, ты видел её банке… не в состоянии забеременеть. На Домерге нам отказали в помощи, мы ездили в лучшие земные клиники, даже летали на Эпигон, потеряли год под их тесными куполами. Бесполезно. Нам нужен ребёнок, Радек Айторе. Ребёнок-уникал, которого мы будем уважать и ценить, передадим наше состояние. В здешних приютах есть сироты, на Домерге можно отыскать… негодную смесь или дитя людей, но нам этот вариант не подходит».

Он сразу уловил незаданный вслух вопрос – усмехнулся тёмными губами. Для человека ситуёвина и впрямь тупик – или разводись, или смиряйся с отсутствием наследников, но Яладжа был уникалом и мог выносить потомство сам.

«У меня нет на это времени. Беременность вынудит прервать работу на месяцы, сейчас отличные возможности для бизнеса… подробности скучны и к моему предложению не относятся. Ты молод и явно здоров, только у полных сил мужчин и женщин крапивные дни заставляют окружающих лезть на стены. И тебе требуются деньги. Сколько, кстати? Я дам пять тысяч йю немедленно – загляну в твою медкарту, если в ней порядок, мы подпишем договор на содержание и оплату врачебных расходов. За ребёнка ты получишь ещё сорок пять тысяч. И не пожалеешь о сделке».

Сделка, договор, деньги – он произносил слова размеренно и негромко, точно впаривал мне партию сои. Прикрытые тяжёлые веки, перламутровые снежинки на коже, на массивной шее вздуваются вены, руки недвижимо держат бокал – Яладже могло быть тридцать лет, а могло и все семьдесят, и я бы скорее поставил ближе к последнему. Возраст выдавало бесстрастие совершившего долгий путь, даже лапая меня, он оставался спокойным.

«Ты для нас находка, небесный выбор, так говорят на Домерге. В тебе берилловая кровь, кровь легенд и власти, и ястребиная примесь, что тоже хорошо. Пожалуй, мы не станем корректировать генетический код ребенка. Понимаешь ли, наш с Брун бизнес предполагает некоторый риск, наследник должен уметь ввязаться в схватку и уцелеть в ней – в этом Ястребам нет равных. Подумай, ювенус, и соглашайся. Дитя обременит тебя всего на девять месяцев и после никогда не потревожит. Оно исчезнет».

Яладжа взял мой линком, прижал цилиндрик к запястью – точно так же поступал и Игер, когда торопился.

«Мои координаты. Решай сегодня, завтра мы затребуем твою карту, для зачатия останется три-четыре дня. Уверен, ты предпочтешь натуральный способ искусственному… угадал?»

Под столом его ладонь огладила бедро, сунулась между ног – бокал вывернулся из пальцев, я заполошно поймал его у самых каменных плит и вскочил. Пятьдесят тысяч йю, с лихвой хватит на мультяшки, на новое жильё, раскрутку доходной компании, Брай треснет от восхищения, а папаши, наконец, слопают, что заслужили. Постель с незнакомым мужиком, он разложит меня и поимеет; разбухший безобразный живот, где копошится неведомая гадость – копошится, высасывая меня, девять месяцев и исчезает. Он или она будет размазывать ненавистную бобовую кашу по тарелке, не жалуясь, потому что всем плевать, смотреть на дорогу, по которой никто не придет за ним; чёрные «слонихи» и жёлтые «мухи» обгадят его презрением, другие дети сгребут игрушки и убегут с плачем… а я положу на счёт пятьдесят тысяч и забуду, как забыли меня.

Я схватил линком со стола и кинулся прочь. Чуть не врезался в барную стойку, мелькнула пепельная паутинка Яладжи, неощутимый приказ потащил назад, я отбросил его и выскочил наружу. Под закатное безответное молчание и пушистые ёлки. Муниципальный кар уже закрывал створки, но я успел – вцепился в платформу, велев электронике подождать, выбрался на ребристую резину салона; кто-то засмеялся, ага, родная шоколадная образина, как я по вам соскучился!.. Бухнулся в пустое кресло, пристегнул ремень и провалился в подкрашенную заходящим солнцем темень.

Яладжа сказал про ребёнка: «уважать и ценить», но не «любить». Домергиане воспринимали своих детей как взрослых чужаков – по совокупности выгод и заслуг; оказывается, это не особенность папаш – общая примета моей расы. Наверное, убедившись, что ненужный сын не принесет пользы и в будущем, Сид и Игер разочаровались до донышка… а ведь они пытались, поставили на выигрыш и собственное негласное перемирие, и наши жизни, мою – прежде всего. В то чудесное и жестокое лето мне стукнуло тринадцать. Отцы навещали меня не реже раза в месяц, порознь и вместе, и я почти перестал бояться, что они вновь испарятся в неизвестности и психологиня прокрутит ролики стражи с весёлыми картинками покушений.

Ни Сид, ни Игер не объяснили, как им удалось выкрутиться, прекратить охоту на себя. Оба оставили легальную политику, Сид ввязался в полуподпольную торговлю с Домерге, Игер создал отряды наёмников, всякий сброд: проштрафившиеся бойцы из линий, «рысьи» и «вороные» приблудыши, люди, и даже земляне – ниже падать некуда, так поддразнивал папашу номер два папаша номер один. Они обосновались в Сарассане, столице Афро-Азиатского Союза, что прежде была столицей китайского конгломерата, и развернулись вовсю. Чем был в занятной кутерьме мальчишка-подросток из интерната на берегу Конго – приправой к и без того пряному блюду, по-прежнему поводом встречаться якобы невзначай, развлечением или способом надавить? Я не рассуждал, не строил теорий – родители приезжали ко мне, они существовали, и внутри меня расходились горячие круги благодарности. Интернатское начальство привыкло к папашам уродца Айторе, и когда Игер заявил, что хочет забрать меня на лето, дирекция лишь взяла у него отпечаток пальца, заверяющий передачу ответственности.

Десантный кар вел черноволосый шустрый Ворон, он так и сыпал анекдотами про космических бродяг, рассказывал, как служил на какой-то станции, превращённой в биржу для сорвиголов, ловко обходя момент изгнания с Домерге. Мы с Игером валялись в салоне на колючих одеялах, пили тоники, швыряя пустые банки прямо на пол, и я хохотал над каждой шуткой. Доходила до взбудораженного сознания примерно треть, но какая, к бесам, разница? Мой отец здесь, лежит, задрав ноги в грубых ботинках к потолку, жмурится, втягивает породистым носом солёный дух казармы, и мы проведем вместе всё лето. Впервые – не в опостылевшем интернатском загоне, с редкими занудными экскурсиями и вечным клеймом отщепенца. «Ты же не видал Европы, младший? – Игер нажал на нижние веки пальцами, снимая маскировочные линзы, на меня воззрилась сонная синева. – Покажу тебе старые города белых, древние космопорты, откуда удирали эти олухи… зачем было драпать, разнесли бы к Фрею щедрому китайцев…» Он замолчал, и металлическая синь вдруг блеснула не усталой истомой – отчаяньем. Трудно читать выражение глаз, так похожих на те, что пялятся на тебя из зеркала, но ведь на земле эдаких не бывает, негде приноровиться.

Европа, мать её архаичную! Засорившийся исток высшей цивилизации, последний плацдарм перед натиском чёрно-жёлтых, перед воинственной религией, чьё название я запамятовал. Её последователи призывали убивать белых там, где встретишь, китайский конгломерат идею подхватил, и всё кончилось – и началось заново: на Эпигоне, Мелиаде и на нашей Домерге. Я опять заржал, силясь удержать пузырящееся счастье и странную, тянущую боль внизу живота, что появилась, едва кар оторвался от почвы. Переел кислых яблок, украденных из приютской теплицы, пройдет. Вот уж заболеть я себе не дам, отец везёт меня на отдых в Европу! «Игер, а я… родился здесь или на Домерге?» Чёрт меня дёрнул встрять, и Игер свёл широкие брови, бросил хрипловато: «Ты вообще не рождался, бестолочь кудлатая, мужчина не может…» Он зевнул, повернулся на бок, буркнул что-то про линком и пять часов полета, в животе свело совсем крепко, я ойкнул про себя и поспешил оставить отца в покое.

«Вороной» пилот домчал нас в город, прежде носящий имя Норгия или Норвения, теперь это был один из центров Свободного Содружества, и я мигом уяснил, что свобода не равна порядку и безопасности. Под каром иссиня-чёрное море перекатывало белопенные буруны, серые, зеркально-гладкие скалы ограняли берег, и стелились до горизонта меловые пески. Транспорт приземлился, и мы вывалились в котёл, что здешний народ полагал воздухом. Меня будто сунули в электропечь, только отключить духовку было нельзя, она окружала со всех сторон, текла ручьём по лопаткам, хлюпала в обуви и поджаривала язык. Игер невозмутимо скинул куртку, скрутил её на поясе и посоветовал мне снять половину тряпок. Стало прохладней, а вскоре сработала терморегуляция, и я подстроился под европейскую жару  – так же, как под африканский мороз.

Низкие, одноуровневые домики, редкая зелень, пахнет терпко и сладко – «Цитрусовое вино, – сказал Игер, – они в нём купаются», – и за квартал ни единой шоколадки! Нет, цветные здесь водились, куда без них, но… почему, ну вот какого хрена отцы не сдали меня в местный интернат? Норгия, или как там, кишит белыми! Дрянная мыслишка портила радость, я поспешил загнать её поглубже и припустил за Игером. Высокий, сильный, в мешковатых военных штанах и обтягивающей мускулы майке, он раздвигал толпу бело-молочных, бело-восковых, бело-карамельных и просто белых, вклинивался в нее, и люди уступали дорогу. Игер согнул прокалённый солнцем локоть, я благодарно повис на нём, впитывая отцовское тепло и бесшабашную ухмылку.

У поворота на не слишком оживленную трассу, где грохотали колёсные транспорты, давно ликвидированные в Сарассане, стояла необхватная бочка. Вокруг неё натекли бордовые лужи, люди топтались по липкому, протягивали ёмкости, кидали в щёлку пластиковые кругляши, бочка расщедривалась маслянистой струей… и правда – вино… чтоб спиртным так торговали там, откуда я приехал?.. Грязно, воняет, и разгорячённая толпа здорово смахивает на обитателей геопарка. Я пихнул Игера, недоумение жгло мне нёбо, и тут ближайший к бочке парень – вязь татуировок на чистой коже европейца – заорал, толкнул соседа, тот выхватил из-под одежды короткую дубинку и… врезал татуированному поперёк морды. Кровь смешалась с вином, Игер пожал плечами, дёрнул ошарашенно застывшего сынка, и бочка пропала за углом. Не завыли охранные датчики, не рявкнули стражи, и никто из прохожих не обернулся.

Может, к лучшему, что познакомиться с остатками европейского величия у меня не вышло – с тех пор я к «свободным» не совался. Гремящая штуковина на колёсах повезла нас далеко на окраину – по бездорожью, присыпанному мелкой пылью, мимо чахлых кустов, типовых хибарок, крытых рифлёным пластиком. Дом Игера стоял за барханами, на крутой берег норовили взобраться волны, и меня чуточку отпустило. В животе надулся комок, его хотелось потрогать, придавить, чтобы не лопнул, а если лопнет… яйцам несдобровать, и кончу я тут же, не снимая штанов. Идиотская болезнь, надо ж так травануться, зато вот оно – море! И не серое, как в Африке, задавленное льдами и весенним мусорным сплавом, – бездонная синь под раскалённой далью неба. Я плескался бы до пупырышков, но сверло в пузе особо прыгать не давало, да и Игер позвал в комнаты, всучил упаковку сухого обеда, показал, где моя постель, и отбыл с «вороным», пообещав назавтра прогулку. Ворон-пилот уже раздражал меня – чересчур лип к Игеру, фамильярничал, но в домике на отшибе он не жил, и на том спасибо.

Коттедж не поражал размерами, и, пока отец не вернулся, я обшарил его весь. Совершенно не стыдясь – папаши держали меня на голодной пайке, а сеть на все загадки не ответит. Квартира Игера в Сарассане, забитая аппаратурой и снаряжением наёмников, раскрывала больше секретов, здесь же – несколько низких диванов, пара столов, дощатый пол, дорогущие деревяшки, но никаких тайн. В отцовской спальне над объёмистой кроватью кто-то налепил круглые гладкие камни, матово-чёрные и голубые, почти прозрачные, стоило на них наткнуться, и мне будто в лоб врезали. Я-не я, на плечах литая тяжесть доспеха, вспарывает морозный воздух слепящий свет, островерхая громада нависает надо мной, мой дом – любимый до последней трещинки, до последнего камня; они крошатся под сапогами, голубые и чёрные, обманчиво мягкие; беру один, сжимаю кулак… Ладошка, мальчишеская, с обгрызенными ногтями, с ссадинами и заусеницами, прикипела к ближайшему голышу, лаская его, но на секунду я стал кем-то другим, и этот другой хотел домой.

Вот тут меня ошпарило стыдом, я метнулся в санблок, зачем-то вымыл руки, весь дрожа от жути домергианского обмена чувствами, в такое я прежде не влипал. Юркнул под дешёвое одеяло в кровати, на которую угрохана стоимость кара, вжался животом в матрас и мучительно кончил. Доконали дурацкие спазмы, даже дрочить не потребовалось. Наутро прятал от отца виноватую рожу – ну, полчаса, наверное, прятал, – а потом отвлекла Европа с её призраками. Кар летел над бесконечными песками, где не враз заметишь рёбра брошенных городов, зигзаги разрушенных за века магистралей, запустелые плеши космопортов. «Смотри, там были ледники, они никогда не таяли!» – Игер приказал пилоту откинуть колпак, и сухой шквал пустыни уносил слова, разветряя смысл. Ага, ледники. Не таяли тысячи лет, а потом потекли ручьями, реками, океанами, смыли на хрен всё, чуть не убив и нас, и цветных. Мы пошатались по одному из древних портов на Пути предателей, как окрестила бастионы бегства африканская толстуха Зенга Зи, почитали, увы, понятные прощальные надписи. Игер сплюнул на растрескавшиеся плиты: «Не кисни, Радек. Тоже ведь памятник. Тому, что не должно повториться».

На обратной дороге я повеселел – в Норгии нашёлся и действующий космопорт, совсем близко от моря, что прежде звали Северным. «Завтра разглядишь челноки на старте, – засмеялся отец, – в подробностях». Положим, интернатские менторы возили нас на экскурсии в порты, старшую группу ожидал орбитальный полёт, но тут-то иное! Карты Афразии не отмечали космические терминалы за пределами Союза, словно бы их не существовало. Позже я выяснил: именно Европа поставляла и принимала незаконных мигрантов, некоторые взлёты и посадки здесь не фиксировались, потому мы с Игером и оказались на малолюдном побережье тем летом. Но, укладываясь спать, я думал только о том, как хорошо, когда у тебя есть родители.

Разбудил меня тычок и негромкое: «Вставай, мы уезжаем». Полностью одетый Игер тормошил меня, у его ботинок притулился знакомый походный рюкзак. Тело ныло, будто по нему всю ночь гоняли повозки на колёсах, в паху свербело, при любом движении мошонка отзывалась глухой болью. Отец зовёт, надо встать, зовёт… зачем? Почему за окнами темно и слышно лишь море?

– Папа… куда мы?

Шершавая ладонь прошлась по губам, приказывая молчать:

– Домой, – шепнул Игер, наклонился, кинул на одеяло ворох одежды, – для начала полюбуешься на космопорт.

Не хочу в интернат так скоро! Я бы завопил во всю глотку, но что-то в Игере обрывало протесты. Он сам натянул на меня майку и рубашку, нетерпеливо подтолкнул к кровати ботинки и, едва я привстал, чтобы застегнуть ремни на штанах, крепко взял за руку. Повёл по притихшему коттеджу – к чёрному провалу дверей, к гулу волн за порогом, – страх вцепился когтями, внезапный, необъяснимый… перед выходом отец остановился, как на стенку налетел, рюкзак бухнулся на доски, а я ткнулся носом в пропахшую заправочной смесью куртку. Игер выругался страшно – есть в домергианском проклятья, способные барабанные перепонки порвать, – и шагнул к двери. Вспыхнул электрический свет, завизжал охранный сигнал, створки поехали в стороны, и в проём ступил кто-то высокий, в мокром плаще, вода стекала на пол, клянусь, капли падали со звоном – или у меня звенело в ушах.

– Стой, где стоишь, Игер, – папаша номер один; я видел его всего-то месяц назад, затаённо мечтал, что он тоже в Сарассане летом не усидит, а сейчас принял за чужака – худое лицо перекосила ярость, нерассуждающая жажда крушить и ломать.

Сид Леттера прошел мимо нас, к встроенной секции, оборудованной не новым, но вполне мощным инфоцентром, – вчера «вороной» пилот болтал с приятелями на орбитальной станции, – и щёлкнул пальцами. Он не настраивал канал, электроника подчинилась за долю мгновения, и в середине комнаты запрыгали голокадры.

Белокурая операторша в ожерелье-ошейнике на гибкой шее, явно не местная. За её спиной сумрачная равнина, таранит облака яркий стальной луч, осыпает блёстками неприступные камни.

«…в годовщину радикального манёвра тринадцатилетней давности, когда на переговорах была перебита верховная нитка обоих кланов, Ртуть начинает очередное наступление на Берилл. Смерть Алари Спаны – тот рубеж, к которому мы всё готовились, и вот свершилось. Клан Берилл обезглавлен», – женщина говорит на общем, какого чёрта я не могу разобрать?.. Тринадцать лет – я родился, а много народу умерло. Что значит «верховная нитка»? Теперь Алари Спана тоже умер, человек с фамилией Игера, моего отца!

Белокурая убралась к краю изображения; пространство заняли антрацитовые башни, широченные площадки для военных каров, антенны защитных полей – целый город, замкнутый в кольцо укреплений. У подножия стелется ковёр из голубых прозрачных голышей, точно украденных из спальни Игера.

«В Айторе отменили траур, глава клана накануне смерти распорядился отложить скорбь до победы. Всем ведомо: воля, талант стратега и связи Алари были единственным, что препятствовало падению Берилла. Ртуть уже послал в Айторе беллум капес, война началась! Отсутствие наследников Алари Спаны лишает берилловых выбора…»

На фоне огромных башен стоял мужчина без возраста – белизна кожи, железные отблески на впалых скулах, вокруг припухшего рта, синяя сталь в глазах, волосы всех оттенков металла облегают голову, будто шлем. Рука мужчины обнимала пустоту, ничего, кроме цитадели, носящей мою фамилию, Алари Спана перед смертью своим назвать не мог.

Игер развернулся к Сиду, голограмма растаяла, свет мигнул, я всхлипнул зло и беспомощно, прощаясь со сказочным летом.

– Тот, кто вернет на Домерге последнего из верховной нитки Берилла, нанесёт отменный удар, – в голосе Сида низкий клёкот перебивала ирония, – но это будешь не ты.

– А кто же – ты? Отдашь Радека Ртути, чтобы они ликвидировали помеху, – не вопрос – утверждение. Игер переступил брошенный рюкзак, закрыв меня от Сида. Сквозь человеческую маску, загар, тёмный «ёжик» стрижки, мешковатую форму охранника проступало нечто, пугающее до судорог. Облитое синим металлом существо не было моим отцом, но сейчас я видел его таким и боялся. – За подобный подарок клан Ртути помилует Ястреба-предателя, а, Сидди?

– Не избавился ещё от своих детских иллюзий, высокочтимый Спана? – Сид сдвинулся неуловимо быстро, обходя противника и разделяющий их стол. Он мог схватить меня немедля. – Нас не простят, слышишь ты, никакого помилования не будет. Не после того, что мы сделали. Помнишь, как твой брат тянул к тебе руки, помнишь, как глава Ртути пыталась уберечь хотя бы дочь… помнишь те потёки на стенах, даже на потолке, ты, балованная скотина!

– Отлично помню, кто вскрыл систему безопасности на переговорах, – Игер без трепета встретился глазами с разъярённым огнём, а я трусил вместо него. – Ты ведь отвечал за неё, правда? Радека ты не получишь и торга не устроишь.

– Лучше мальчишку прикончат, чем ты отдашь его Бериллу. – Они кружили напротив друг друга, вываливая всё, о чём молчали, приезжая ко мне в интернат, и каждое откровение сдавливало виски обручем. – Ненавижу твою сраную родню! Берилл годами уничтожал то, что мне дорого. Я воевал не напрасно и это докажу. Пошёл прочь!

– Попробуй, возьми. – На склонённой шее Игера перекатывались мускулы. – Если хочешь уцелеть, дашь нам уехать в космопорт. Я пришлю весточку, низший, когда наш сын возглавит берилловых.

– На Домерге тебя убьют, не успеешь с трапа спуститься, болван! – Плащ на Сиде высох, зато по скуле текла струйка пота.

– Да, убьют, – так просто, обыденно, отчаянье мне не почудилось. – И что с того? Я не могу так жить, не могу больше… Игер Спана – вычеркнутый из списка наследников предатель, но Радек чист, он по праву заслужил то, что я потерял.

Сид прыгнул вперёд, сокращая расстояние, отделяющее моих отцов от края. Истошный вопль переворачивал мне внутренности – я орал, но сжавшееся горло не издавало ни писка.

– Ты потерял? – Сид качнулся на носках. – Из-за тебя, твоих сладких обещаний, из-за этого ребёнка я потерял всё, и не единожды! А мне почести и власть не выдали даром при появлении на свет…

– Ну, так ты выкрутишься, выползешь, – Игер тряхнул рукавом, открывая короткий ствол. В интернатских играх, изображая стражников, мы называли это оружие «волновиком» – импульсно-волновой пистолет, поражающий нервную структуру. Если уникал уже не полагается на психотехнику, заказывай похоронный марш, шутили наёмники Игера. – Ты всегда выползал… не Ястреб – равнинная гадюка. Проваливай!

Я обеими руками отпихнул их в стороны – не знаю, как у меня вышло, но они отшатнулись.

– На Домерге умер мой дед, да? Я теперь законный наследник, ага, наследник, хлебаю бобовое гадство в приюте! Каникулы с отцом… охренеть, здорово! – я плевался бессвязной чепухой в одинаково серые лица, барахтался в своей обиде. – Почему вы не оставили меня дома, не отдали вашим семьям? Дома меня бы любили. Я же вам не нужен!

Уже мёртвый Алари Спана, равнодушная статуя из калёной стали, обнимающая замок, – едва ли моему деду был нужен вообще кто-то. Поездка к морю, первые каникулы с отцом кончились сдохшей сказкой, предатели, они и есть предатели, бросившие сына с цветными, объявившиеся из-за скандала информслужб, готовые продать меня, сдать на милость чужим. Может, я бы кинулся на них, рвал зубами, пинал, пока б не скрутили, но почти неразличимый шелест остановил меня. За стеной дома, за распахнутыми настежь дверями что-то надвигалось, шевелилось в знойной ночи, опасное, жуткое.

– Там! – я завопил без перехода, оттолкнув нацеленное в живот Сида дуло. – Там, твою мать!

Вибрация, от которой ломит кости, нарастающий гул, свист, стены сжимаются, а потом разлетаются веером. Свет погас, но было светло, комнату затопило огнём. Сид перехватил меня за плечо, свалил плашмя на доски, тяжесть вдавила в гладкую древесину. Отец распластался на мне, я слышал ровный стук сердца, чувствовал запах морской воды, пропитавшей его плащ, – долгую секунду, после рванул следующий залп. Дым, пламя пожара, разлетающиеся щепки, грохот, Сид дрогнул, обмяк, но обхватывающих меня рук так и не разжал. Вихрь носился по дому, и в сплошной пелене я видел тёмную фигуру напротив двери, видел, как плавно и легко поворачивается ствол – Игер стрелял в нападавших, инстинктом выбирая цели.

Мутит, затылок раскалывается, неподвижность Сида не даёт вздохнуть. Пусть мы выберемся, пусть убийцы уйдут – я заткну подальше обиды, не упрекну ни в чем, но пусть эти сволочные твари, мои папаши, болтают непонятное на домергианском, препираются, шутят, язвят – и живут. Живут.

– Убрались… – Игер кашлял надрывно, спотыкался на обломках, – это посольские, датчики засекли… не желают на Домерге смены баланса. Сид, подними парня, надо валить… Сид! Сучья задница!

Игер хлопнулся перед нами на колени, перевернул Сида, стаскивая его с меня, наклонился низко. Зачем-то тронул мою куртку, отнял ладонь, испачканную бурым. Кровь в огненных всполохах отливала ржавчиной – не моя кровь.

– Радек, помоги, – жёсткий тычок под ребра, – быстрее!

Наверное, они оба отменили всё, что было сказано и сделано в эти полчаса, протрезвели от хмеля давней беды, повзрослели бесповоротно, только перепуганный мальчишка не воспринимал ни хрена. Не верил, ни на йю им с тех пор не верил.

Толком я очухался на занесённом песком островке, где на поверхности, как грибы, торчали круглые, крытые надёжным железом крыши, а под землю спускались склады, жилые комнаты и маленькая клиника. Медик – седой «рысий» домергианец, чьи года невозможно было сосчитать, – принял нас с нескрываемой неохотой. Но раной Сида он занялся – рваные края стянули крохотные зажимы, повисли тонкие шланги, идущие от воткнутых в вены инъекторов, кровь перестала течь, – и лишь тогда Игер ушёл и увёл меня. Я отрубился на койке в пропахшем вином и пылью закутке, дрых долго, увязая в кошмарах, не пытаясь отличить память о взрывах от накатывающих спазмов внутри – просыпался с рукой в трусах, заполошно тискал пах и проваливался в забытьё вновь. В редкие просветы  исследовал нависающий потолок, блуждая в трещинах штукатурки. Дикая, постыдная болезнь – не отравление, я же ног сдвинуть не могу.

Какая-то девушка носила мне бруски молотой сои, разведи водой – и налопаешься пресной кашицей. Я проглатывал еду и накрывался одеялом, не спрашивая, жив ли папаша под первым номером и куда подевался второй. Я один, меня бросили тысячу раз, дорогие родители даже не старались особо прикидываться. Сколько лет Игер и Сид мечтали разыграть карту «наследника» – помеху для Ртути, спасение для Берилла? На что ещё они пойдут, кому подставят сынка с драгоценными генами?

Примерно через неделю – я не следил за календарём, линком нетронутым валялся в складках простыней – явился Игер. У порога комнатёнки раздул ноздри, презрительно фыркнул и велел мне вымыться. Понукал, пока я приторможено скрёб себя мочалкой в санблоке, купил у девицы пакет с просторной медицинской рубахой, выбросив грязные шмотки в утилизатор. Надевать рубаху на измученное, натёртое в срамных местах тело было противно, но я не возражал. Открою рот – и начну реветь или верещать, как щенок с отдавленным хвостом. А я им не доверчивый олух больше.

Мы прошли по длиннющим подземным коридорам, поднялись на скрипучем эскалаторе, и в отвыкшую от солнца, заспанную рожу ударили оранжевые лучи. Над морем пенились закатные облака, ветер пах солью, бриз гулял по непритязательно обставленному салону с панорамным окном, где на приличных габаритов кровати разлёгся Сид. Под такой же, как на мне, белой рубахой грудь и спину папаши обмотала толстая повязка, лежал он на боку и старался поменьше двигаться, но в прищуренных жёлтых глазах плясали смешинки. Ну, конечно, тощий мальчишка без штанов, с расставленными в раскорячку ногами забавно смотрится. Ухохочешься.

Игер сел на покрывало рядом с Сидом, сунулся к подносу со снедью – судя по ароматам, отнюдь не соевыми колбасками. Я сглотнул голодное урчание, привалился к стене. На постели мелодично звякнул линком Сида – дорогущая штука, как обычно: в радужных сумерках материализовалась красотка с открытым аж до коричневых сосков вырезом. «Не сейчас, Олла», – Сид отключил связь и махнул мне рукой. Угу, у папаши номер два – вечные «трахальщики» в военных ботинках, у папаши номер один – столь же вечные тётки в вечерних платьях.

– Чего там примёрз, Радек? – Сид показал пальцем в поднос: – Налетай, я всё не съем. Игер, может, оставить его здесь? Этот чердак вместительный, а безопасность обеспечим, гхм, другими способами.

Игер кивнул, вгрызся крепкими зубами в прожаренный ломоть – не настоящая говядина, но нормальный суррогат. Прожевал, потянулся за очередным куском, подцепил мясо ножом, мотнул стриженой головой:

– Сядь, я сказал. – Психотехника пихнула меня к кровати, в руку ткнулась рукоятка лезвия с насаженным на неё ломтём. – Сядь и ешь.

Я жевал, не ощущая вкуса, стараясь умоститься на краешке, не свалиться и не свести бёдра – не давала распухшая мошонка. Папаши изучали меня, не забывая, впрочем, уписывать ужин.

– Радек, внизу моя сумка, достань оттуда упаковку с красной чертой, – Сид вяло ковырял ложкой бархатно спелый фрукт с мелкими семечками. – Он определённо удался в тебя, Игер, набитый дурак… утрике не до шуток.

Я послушно вытерся салфеткой, полез в сумку. Не решил, как поступать, – терпи, подчиняйся, скоро они отошлют не оправдавшего расчётов сынка в интернат. Утрика, утрика… мозг со скрипом ворочал домергианские изыски – крапива, да, точно, крапива! Или похоть, если на жаргоне. Упаковка с красной чертой лежала на виду, нашлась сразу.

– Хорошее средство, – Игер хмуро покосился на высыпавшиеся из коробки инъекторы, – заодно и симптомы… смягчает. Где достал?

– Кому смягчает, а кому нейтрализует совсем, – Сид приподнялся с подушек, поморщился, выбрал инъектор наугад, сдёрнул защитную плёнку. И хмыкнул злорадно: – Клановым счастливчикам и течка досталась золотыми реками… вот что, Радек, надумаешь с кем-то лечь, сделаешь так…

Он прикусил губу, нагнулся и прижал инъектор к моему предплечью. Щекотный укол, жжение – и полоска сменила цвет с песочного на красный.

– Жди, пока опять обесцветится, – Игер перестал жевать, следил за полоской, в черноте линз запеклась тоска, – время утрики – раз в полтора месяца, дней шесть-восемь, первые годы особенно… ну, ты, верно, сообразил. Начнешь трахаться, полегчает… плодовитый Фрей! – папаша номер два саданул себя по колену, договорил медленно, с расстановкой: – Ты же не знал, да, Радек? Потому не сказал, что маешься? – он невидяще пялился на мой локоть, где постепенно светлела полоска. – Сид, ведь он… год от года Радеку будет только тяжелей, среди черномазых ребёнка не выносишь.

Обалдеешь с психами! Я вскочил, охнув от боли, сдёрнул инъектор. Выносишь? Ребёнка? Чёрта им облезлого!

– Спать я стану с тётками… с этими… женщинами! Ваша дрянь не понадобится. Никаких мужиков, – голос сорвался по-козлиному, – никому в задницу не дам!

– Дашь, – убеждённо буркнул Игер и встал, отошёл к закатному окну, – ты уникал. По-твоему, для чего наши предки заложили крапивный механизм? Вернёмся в пустыню, пройдёмся по тем развалинам, если до тебя не допёрло… белые должны были выкарабкаться, ну, они и извернулись. Быстрое воспроизводство, двойное размножение, прочие преимущества. Чем заставить мужчину зачать, пораскинь-ка умишком, младший, если утрика его весь не сожрала.

Папаши скармливали мне европейские деликатесы, пока поднос не опустел, и, выполнив родительский долг, уложили между собой на мягкую, пружинящую постель. Я накрылся подушкой, чтобы не слышать нарочито пустяковый трёп – о рыбалке в здешнем море, плохой выпивке, в которой земляне вообще не секут, «фаеке», то есть подонке, управителе, заломившем за услуги несусветные деньги. Благонадёжные граждане на отдыхе, мать их так. Ерундовина с красной чертой – контрацептив, припомнил я недавно введённые в нашей группе занятия по сексологии – оказалась впрямь полезной. Болеть перестало, подкралась дремота… Сид, отмахнувшись от возражений, заставил взять упаковку. Надо вызнать, где ерундовина продаётся, через полтора месяца меня снова скрутит, не бежать же к папашам? Ничего мне от них не нужно, чтоб они подавились; интернатская психологиня была права – от таких отцов проблем не оберёшься, и дело не в покушениях. Попросту я им не сын, так, обуза, повод для встреч, отсроченная выгода, обернувшаяся пустышкой. Даже имя замка, царящего над равниной, вышло пшиком, Радек Айторе туда не попадёт, берилловых не возглавит, зато до отвала получит паршивых радостей происхождения: мало белобрысой башки, ненормально синющих глаз и светлой кожи –  утрика, течка, как у сучки, навсегда, на всю жизнь…

«Спит он? Проверь!» Игер подёргал простыню, шепнул отрывисто: «Да! Я потолковал кое с кем, Сидди. Посол превысил полномочия, ставлю на Ртуть, хотя покопаться бы ещё… В прошлый раз мы не ответили, показали себя беспомощной добычей, вот и результат…» Сид закряхтел, шевельнулся, провисли пружины. «Глупость с твоей подачи, Игер. Убавишь чувство вины, возможно, дотянем до старости. И это твоё «мы» всегда было фальшивкой. Врежем им – и прощай. Видеть тебя не хочу». Игер долго не отзывался, ночь стрекотала цикадами, шумели волны, и я чуть не пропустил насмешливое, злое: «Договорились».

А посла Домерге прикончили вместе со штатом сотрудников – информслужбы объявили о наглом налёте, кажется, через месяц после моих удачных каникул. Эмигранты-предатели кусались, добыча загрызла охотников. В интернате на берегу Конго новость никого не потрясла, кроме уродца Айторе, уже не липнущего к датчикам на песчаной полосе. Я подозревал, что папаши опять пропадут, может, насовсем, и жалел: не выйдет дать им понять, насколько мне на них теперь положить. Игер и правда не объявлялся, а Сид приехал к осеннему ледоставу, разыскал меня в классе, спокойно принял отказ от встречи. Отказ, выдавленный сквозь зубы, под мерзкий скулёж, о котором никто не догадался, папаша тем более.

Узкое лицо Ястреба впитало дождливую безразличную хмарь, притих резкий тембр, потускнела пылающая желтизна волос. «Твоё право, Радек. Ты хотел знать, отчего мы не оставили тебя на Домерге, своим семьям. Игер за родню пусть ответит сам, а мне оставить ребёнка было некому. В линиях нет семей, нет матерей и отцов, сестёр и братьев. Детей растят сообща – прекрасный обычай. Мы все родичи друг другу, но слепая привязанность не мешает исполнять долг… В моей линии тебя бы разорвали за то, что я сотворил. Возможно, это стало бы лучшим выходом. На, возьми», – он небрежно бросил в пластиковое приютское кресло блестящую штуковину – навигатор-клипса, бормочущая в ухо координаты любого объекта, – и пропал в закутанной в шубы с подогревом толпе. Я прицепил подарок, как положено, наказывая себя за бессмысленный порыв броситься вслед за отцом, схватить за отглаженные отвороты офисной куртки и не отпускать. Привязанности вредны, очередной урок выучен, папа.

То горькое время, с его взрывами и открытиями, давно поросло травой, но домергиане по-прежнему не простили. Ртуть ли заправляла в хитровывернутом банке или иной клан – Игер Спана и Сид Леттера с их общим грешком для сородичей хуже отстойника. А для землян я останусь отщепенцем, даже если загорю дочерна и меня похоронят на лазурной планете в преклонном возрасте. Папаши вновь обдурили, спелись тайком, при условии, конечно, что полуголый Игер в квартире Сида означал примирение –  кто их, зараз, разберёт? Погавкались тут же, стоило задеть незажившее, Брай им, смотрите-ка, низший и не достоин… Но для сынка у любящих отцов, как и раньше, щедрые подачки, подмоченные благодеяния, за которые платишь унижением. Вырвать деньги шантажом было б почётным расчётом – нате, получите и забудьте того, кому изгадили всё, до чего дотянулись. Бежать некуда, все двери закрыты, закрыты задолго до моего рождения. Одного Джада Яладжу из клана Гранита колыхал не сын предателей, белых эмигрантов из шовинистского мира, а я сам – Радек Айторе. Ну, ладно, не я – моя течка и бериллово-ястребиные гены.

****

Кар свалился в воздушную яму, над центром Сарассана всегда штормит, слишком активные выбросы – кресло тряхнуло, крапивная пакость ужалила пах, плеснула в промежности. Все попытки сидеть смирно к чертям. Игер тогда не попусту сболтнул: чем старше я становился, тем сильнее терзала утрика. До припадков доводила, стонов в кафельные стенки интернатского санблока. Полапаешь девчонку, кончишь вроде, а дрянь не унимается, жжёт, башка в тумане, липкий пот по спине, внутри стискивается ритмично, глубоко, так, что дрочка не поможет. Контрацептив тоже не очень-то выручал – и тут папаша номер два не соврал.

Едкий привкус во рту – многолетняя отстоявшаяся злость, союзник в психотехнике сосредоточенности. Ну, для тех, кто умеет. Я постоянно пытался, но мне не выучиться. Они ни хрена мне не оставили, никого выхода, а чтобы выбраться, нельзя трястись, как соевый студень. Я откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, позволив крапивной хвори хозяйничать. Лучше тащиться домой в мокрых спереди штанах, чем эдак загибаться.

Ярость и возбуждение рванули навстречу друг другу, катились мимо багряные облака, ослепляя последними росчерками уходящего дня, меня расплющивало между холодом и жаром. Пятьдесят тысяч – я получу свободу, уеду подальше, может, даже на Мелиаду или Эпигон, пусть там ютятся в подземельях. Пятьдесят тысяч – никто не указ и все друзья, а тем, кому не по душе моё происхождение, запросто и рыло начистить, на такие деньжищи чужими кулаками. Пятьдесят тысяч – и девять месяцев кошмара, оно будет шевелиться во мне, наверное, будет, так показывали в роликах про беременных женщин. Пятьдесят тысяч – и сверток унесут неизвестно куда, может, сделают нечто похуже, чем то, что сотворили со мной. Интересно, как вытаскивают… это? Разрезают внизу живота лазерным скальпелем? Сид или Игер перенесли операцию и не подохли, значит, каждый переживет… пятьдесят тысяч!

Меня выкрутило на сидении, ремни впились в кожу. Крапива победила, залила липким трусы и спряталась, оставив ледяной звенящий кокон. Пустой, хрупкий, лёгкий. Вот что такое счастье – когда тебе насрать, паришь в своём безразличии, потому папаши всегда спокойны, довольны, точно быки на пастбище. В глазах потемнело, я моргнул, без напряжения перенастраивая зрение. Транспорт нырнул под облака, на земле уже ночь, сейчас зажгут искусственный свет, а мне он без надобности. Могу встать, выйти в наружу –  воздух удержит, во мне же ни грамма веса –  и спланировать вниз, как птица.

Кар пришвартовался на сто первом уровне нашей муниципальной домины, и я едва не пропустил посадку, так увлёкся. Настолько здорово психотехника ещё не получалась! На трапе меня швыряло к поручням, пока не приноровился – внутри лопались студёные пузырьки, тяжесть исчезла совсем, я перескакивал через ступени, потом через плитки бетонного настила, прыгнул чуть не на середину эскалатора. Поиграл дверями лифта, дождавшись возмущенного визга датчиков, шагнул в продолговатую коробку. Разогнать её, пусть врежется в крышу, а самому зависнуть…

– Радек! – с горловым присвистом, папаша номер один в бешенстве. Стоит у лифтового щитка, на вечернем наряде ни единой складочки, позади чьи-то стройные ножки на иллюминированном полу. А вызов-то я прошляпил, линком аж разогрелся, бедняга, стягивая меня с небес в еле ползущую коробку.

– Паа-паа!.. – Кокон восторженно содрогнулся, получив новую порцию ненависти. – Чё вы мне… не говорили, что оно так здорово? Ага, ну да. Вам же жаль со мной и крохами поделиться.

– Ты пьян? – Сид рассматривал меня с тем выражением, которого прежде удостаивались только его торговые сводки. – Думал, мне не донесут, куда ты ездил? Верх тупости – пытаться взять кредит у Ртути. Благодари богов, что сейчас им невыгодно портить своё положение на Земле, иначе…

– Не указывай мне. – То, что со мной творилось, было лучше опьянения, лучше самой ядрёной наркоты, просто волшебно! И Сид это поймет. – Ни ты, ни Игер не предупреждали, а на том банке не написано, чей он… и вообще! Охренеть, какую жопу вы устроили на Домерге, если до сих пор всем чешется. Так что заткнись и не жужжи!

Он ничего не мог мне сделать. Даже окажись Сид в лифте, у него бы силёнок не хватило.

– Дурак, – папаша сморщился, на гладкой щеке веером разошлись трещинки, – сиди в своей дыре, жди меня. Приеду, как освобожусь. Попробуешь улизнуть – я вспомню, что ты совершеннолетний. Давно мечтал тебя выпороть.

Я заржал. Выкрутасы уникала не имели надо мной власти, ничто не имело – неслось мимо на скорости атомных частиц. Приказал дверям раскрыться, в лицо пахнуло жжёной резиной, кислой ржавчиной – и вытянул руку с линкомом в проём.

– Трахай мозги Игеру, – сладкая любезность вышла отменно, – прощай, папа.

Линком блеснул, перевернувшись, ухнул в темноту шахты. Разобьётся внизу, им меня не достать; переберёмся с Браем к кому-нибудь из его родни, вон к дядюшке, что живёт в южном секторе, там замучаются искать. Брай, Брай… легко было орать папашам про женщин. Мне нравилось с ними, честно, мягкие везде, голоса колокольчиками, нежный, ласковый тембр – но что амбициозным сарассанским девчонкам мог предложить эмигрант с отсутствующим счётом? С парнями ты вроде как на равных, вместе развлекаетесь, вместе карабкаетесь наверх – так я прикидывал, расставшись с той христианкой ради Брая. Ну, а еще парню не надо объяснять, отчего трах не подождёт до утра или неделю, в смысле, пришлось объяснить самую малость. Брай хочет добиться чего-то, у него есть член, да-да, член, пусть на его использование я выставил ограничения, возможность-то остаётся. И сейчас страх исчез, растворился в ледяном, туго вибрирующем коконе.

В наших комнатушках воняло химической гадостью, в санблоке валялась грязная куртка, на ней ворох использованных полотенец. Брай сидел на кровати, стаскивал правый ботинок, пластиковая миска с соевой лапшой съехала по покрывалу, вот-вот опрокинется. Я подхватил миску, поставил рядом с многострадальной стационаркой, натолкнулся на угрюмый шоколадный взгляд. Африканцам злость придаёт сходство с животными, азиатам – с мраморной доской на старых кладбищенских барельефах. На меня вытаращился мутант, сбежавший из геопарка.

– Ты похож на медузу. Ну, знаешь, такая склизкая белёсая хрень, кусается ещё, если наступишь, – Брай передёрнул голыми плечами, скинул ботинок с ноги. – Привет, что ли… где шлялся?

До чего же достало! Тусклый свет – мы экономим электричество; спёртый воздух – на продувку тоже денег нет; соя эта тошнотворная – лапшой, колбасками, хлебцами, во всех видах! От окна до санблока метра три, и на них раздражённый тип, смердящий химикалиями.

– Что ты взъелся? – я обогнул кровать и Брая, зачем-то включил стационарку. Давно Чучелу с Огоньком не видал, ага. – Убрал бы вонищу, ступить некуда…

– Слушай, вообще-то, ты в моём доме, – Брай сбросил второй ботинок, запыхтел, наклонив голову. Слипшиеся от пота волнистые прядки повисли надо лбом. – Ты нашёл работу? Я сегодня отпахал смену, первую… твою душу, плечи ломит!.. «Защитные покрытия Северного Сарассана…» – ещё чего там про бесперебойные поставки. Контора маленькая, но им нужны два оператора на турбины. Жмотятся поставить автомат, эксплуатация три тысячи в месяц, а нам они будут платить меньше тыщи скопом.

Нам? Брай проторчал день под брызгами защитной краски, вредной, как смерть, спецкостюмы купить контора тоже, видно, жмётся. И меня туда же рвётся запихать?

– Я им рассказал про тебя, что ты в технике гений, может, поставят за пульт, там почище и денег побольше. Жаль, у тебя диплома колледжа нету, – он возился со штанами, от усталости не справляясь с ремнем. – Триста йю в месяц, если ты им подойдешь. Завтра поедешь со мной…

– Совсем мозги отсохли, Брай? – Кокон налился доверху, морозная сила бурлила в крови. – Триста йю! За такие гроши я и из дома не выйду. Как же наш проект? Мультяшки, а? И не приказывай мне, пожалуйста, хватит уже командовать!

– Это у тебя отсохли! – Брай встал, качнувшись, сердито выпятил губы. – Какой, на хрен, проект? Идиотские фантазии под наркоту! Прекрати бездельничать, я один пахать должен, что ли? Никто нам денег не даст, а за жильё платить надо! Уникал, мать твою, белые ручки замарать боится!

Он еще что-то нёс, пыхтел за спиной, образина несчастная – студеный шквал сминал слова, изморозь сковала тело, разъярённым комком сжалась внутри. Кокон спасал себя от взрыва, а меня от сумасшествия, и я не думал, не анализировал, просто подчинялся. Ручки мы марать и впрямь не станем, хотя чего бы проще… шевельну кистью, и Брай останется без гортани или без хребта, кости переломятся с хрустом, брызнет земная неуродская кровь.

Так, ладно. Где тут моя медкарта? Не найдешь в куче мультяшек. Шмотки собирать не буду, подарит же мне Яладжа какую-нибудь тряпку взамен испачканных спермой штанов? Я шинковал файлы, уничтожая особо надоедливые, стационарка булькала издевательски. Потрудись на прощанье, рухлядь!

– Радек, ты… – Брай схватил меня за локоть и получил под рёбра. Уймись, мартышка, если жить не надоело! – Радек, Богиня Великая, чего с тобой?!

– Ничего, что тебя бы касалось. – Медкарта, наконец, отыскалась. Почти чистая: опись моих уникальных извратов и отметки о прививках  – я ж сроду не болел, Яладжа оценит. Скопировать некуда, линком в шахте лифта, а у этого пахаря праведного я и огрызка не возьму. – Надеюсь, ты за меня порадуешься, цветной говнюк. Банк Домерге дал кредит – на пятьдесят тысяч йю. Понял?

Брай вспыхнул, будто деревяшку полировкой облили – залюбуешься! Я прижал запястье прямо к голограмме, щёлкнуло в затылке, отозвалось под лопатками, магнитный, как там его, резонатор сглотнул медкарту и облизнулся. Чем Джад Яладжа извлечёт файл, не моя забота. Хорошо, я адрес гранитного запомнил, не то б пришлось всё же лезть в лифт за линкомом.

А двери в конуре на двести восемнадцатом уровне скулят, поскрипывает дешёвый пластик, чудится, что плачет. Никогда прежде не замечал. И чхать – я сюда не вернусь.

****

Только домергиане выберут нору, когда рядом парящие в звёздной ночи купола. Старый домишко терялся между прозрачными, подсвеченными галереями, на крыше лежали листья «укрой-дерева», занавешивая площадку для каров. Владелец отелей «Галактика», верно, давно сбросил с баланса самую неприметную развалюху в сети; навигатор угнанного кара плутал, упорно отправляя меня к крутым изгибам высоток. Наконец в просвете расчерченной узловатыми прожилками зелени мелькнули щербатые блоки – кирпич, этому дому лет пятьсот. Ну, может, поменьше, но машину сажать некуда, безошибочный признак солидной древности. Я стёр настройки последнего часа, заложил обратный путь – утром хозяева получат собственность слегка побитой, но ведь получат же, – присел на корточки у искорёженной двери. Над центральными районами кар пропахал бок корпоративной махины, развозившей персонал, крутнуло шикарно, вниз башкой – ровные щелчки пульса, морозная ясность, секунды в невесомости и вновь шалый свист ветра. В нормальном состоянии я б добирался до пансиона Яладжи часа три и навернулся бы о медлительную махину… брось, что значит норма? Я жил инвалидом, недоделанным обрубком!

Психотехника работала на всю катушку, гнала вперёд – к кирпичной крыше, к пятидесяти тысячам йю, к свободе от страха. Я прыгнул, раскинув руки, кувыркнулся в середину спружинившего листа, тёмно-зелёное полотно разорвалось под моим весом, вытряхнуло на несуразные мелкие блоки. Любимое развлечение ребятни – скачки по «укрой-дереву» – прекращают лет в семь, а теперь тяготение мне не указ. Я приземлился на ноги, как в интернатском детстве, оглянулся на мощные ветви и лампы подсветки. Кар отсюда не видать, высота метров шесть, выкусите, сволочи.

В трухлявом домике были лестницы – неподвижные, выложенные плитами ступени, с ума сойти. Никаких кодовых замков, короткие коридоры, витые ручки, крепкие на вид двери. Апартаменты Яладжи на верхнем этаже, вон панель, изукрашенная вязью, домергианские излишества… и дальше чего? Кричать, стучать или у них всё же есть визоры? Я приложил костяшками пальцев по дереву, слишком тихо, не услышат. Не откроют, и я попросту лопну. Приготовился пнуть, и тут дверь поехала в сторону. Алые зарницы на медных локонах, диковатые огоньки там, где у людей зрачки, кружевная сорочка собирается складками у снежнобелых колен, гранёная игла-медальон в ложбинке грудей – женщина Яладжи, и я напрочь про неё забыл.

Нет, ну встречаются чудаки, изменяющие жёнам-мужьям у них на глазах, оргии устраивают со сменой партнёров, может, эта рыжая кошка нам кровать постелет?.. Мне стало неловко, а вот холодильной установке внутри меня – наплевать. Она пихнула меня в холл – мимо фигуристой тётки, прямо на сияющую поляну. Парень и девчонка, переступая через зрелые, в летнем соку, плоды, танцевали в серебристой траве, поднимая руки к венкам. Голые, бесстыдные, красивые – и у обоих выпуклые животы тенью нависают над пахом. Парень опустил ресницы, точно старается рассмотреть гладкий  торчащий член, но беременный шар мешает, и он сводит бёдра, вытягивается на носках… Меня пробило от промежности до лопаток – узким беспощадным клинком, обвило крапивной удавкой. Оболочка изо льда зазвенела, выдержала, схватившись ещё прочней.

– Фрей и Фрейя, – голос женщины растёкся топлёным сахаром, – видишь, как они похожи.

Дурацкая голограмма, в жопу изыски! Домергиане так старались изобрести свой собственный пантеон, утирая нос землянам с мракобесной религией цветных и беззубым христианством, что сварганили из древних культов несъедобное варево. Намешали латинских и германских божков, а потом отказались им молиться. Светлое воинство европейской расы обезличилось, уцелели только плодородные близнецы да яростный Марей с ритуальным мечом – без бога войны на Домерге никак.

– Мне Джада Яладжу. Скорее, – язык еле ворочался, но женщина поняла. Уплыла куда-то за голограмму, вовремя, иначе я бы начал тереть заскорузлые от спермы штаны при ней. «Брюхатому Фрей поможет» – поговорка, подцепленная от папаш. Вот он – бог лета, любви, долбаной плодовитости, тучных стад, терпкого вина. Любуется собой, налитый желанием, возбужденный и прекрасный, уничтожая мой прокисший, перебродивший ужас.

Они вышли в холл вместе, Яладжа и его жена, но на огненную кошку я больше не отвлекался, не до того было. У Яладжи седые волосы неровными прядками падали на плечи, искристую сетку он снял, сделавшись почти обычным мужиком, мускулистым и сильным. В просторном балахоне, обожаемом сородичами, стати опытного бойца ещё заметней. И глаза у него обыкновенные, тёмно-серые, в графитовой обводке ресниц, и только кожа светится по-прежнему, нездешними лунными бликами.

Ему не требовались объяснения, отчего малознакомый тип ввалился в их ископаемую халупу в начале ночи. Яладжа кивнул, будто ждал меня – вздрюченного до предела под холодной скорлупой, будто знал, что сейчас я дам не то что мужику из модифицированной плоти и крови, а самому Фрею щедрому.

– Идем, Радек, – уверенная ладонь легла мне на талию, повлекла в полумрак. Я шел за Яладжей, касаясь боком его балахона, и совершенно не к месту вспоминал, что Игер ненавидел разлетающиеся домашние одёжки, доступность и интим и предпочитал в своей захламлённой снаряжением квартире ходить в шортах, а Сид приспособился к земным халатам.

Крошечный салон, пара диванов, заваленных подушками, ничего кроме и не влезет. Разве низкий столик с кучей ящиков, на который я бросил куртку. Плюхнулся на диван, застонав от вынужденного покоя – тело требовало движения. Над верхней губой собрались капли пота, я слизнул их и прохрипел: «Договор». Яладжа насмешливо сощурился, ну что за игры?..

– Договор на ребёнка, – слово выскочило непринужденно и буднично, – на содержание и оплату… в конце. Через девять месяцев.

– Девять с половиной, – Яладжа присел на подлокотник, наклонился, обдавая запахом вина и мускусной испарины. – Как ты представляешь подобную официальную сделку здесь, на Земле? В законах низших нет и понятия мужской беременности.

– Ты всё это заварил, ты и представляй! – такой ерундой меня не сбить. В законах всегда есть лазейки – важная заповедь моих папаш. – Буди своего юриста… Кстати, почему с половиной?

– У тебя будет возможность ознакомиться с выкладками генетиков и вирологов, – Яладжа резко развел колени – ему тоже не терпелось. – Брун имеет общий колониальный допуск юриста в здешнем захолустье и на Эпигоне. Она завизирует договор, останется подключиться к реестру гражданских сделок. Медкарту принёс?

Брун? Аа, жена неизвестной породы. Изморозь в горле мешала говорить, я мотнул головой, соглашаясь, и Яладжа, убрав мою грязную куртку, взял со стола линком.

Кошачья женщина вошла в салон так естественно, что я окончательно перестал зацикливаться на странностях семейных отношений Джада Яладжи. У уникалов вообще невообразимые семейки, пора б уяснить. Брун переоделась в красную полупрозрачную кисею, высоко зачесала волосы, прикрыла тонкой сеткой лицо, спрятав под ней воспалённый блеск зрачков. И составляя документ, улыбалась затаённо, словно происходящее ей нравилось. Её руки с длинными ногтями препарировали типовой файл, убирая и добавляя пункты, Яладжа потягивал вино, а я ловил ноздрями исходящий от гранитного запах. Хмельной осадок утрики ни с чем не спутаешь, как же я раньше не чувствовал?.. Каждая жилка во мне дрожала, просила, умоляла, настаивала, отменная выпивка не лезла в рот, и Брун огорчённо поднимала брови. Она принесла мне бокал – на подносе, вместе с палевой сорочкой и хлебом, прикрытым ломтиками коровьего мяса. Видит брюхатый Фрей, утром я бы сожрал целый склад эдакого деликатеса, но сейчас мне нужно другое топливо.

Потом Яладжа повёл меня в санблок, такой же допотопный, как и весь домишко:  пластиковые занавеси над нешироким корытом, душ, ввинченный в стену. Я разделся, задёрнул шторку, поставил регулятор на максимум. Струи отскакивали от кожи, а Брун чётко и внятно зачитывала договор, перекрывая шум воды. То, что должно случиться со мной, именовалось «услугой со сроком исполнения», и срок установили щедрый – земной год, хватит оправиться от… этого дерьма. Джад и его тётка обязались «удовлетворять запрос на жильё, питание, одежду, транспорт, медицинскую помощь и прочие базовые потребности организма Айторе Радека» и по окончанию контракта выплатить вознаграждение в пятьдесят тысяч йю. Брун останавливалась, давая мне переварить прочитанное, я поддакивал, вода хлестала на пол, а «базовые потребности» оттопыривались до пупка. Скопировав отпечаток моего пальца, женщина испарилась, Яладжа остался, торопливо намыливаясь, я слышал его дыхание за занавесью. И, отдёрнув пластик, вывалился прямо на гранитного, мокрый и заряженный до звона, а он стоял как скала, оправдывая клановое имя.

Сорочка с двумя вырезами – зачем, спрашивается? Зачем одеваться, если… Яладжа напялил на меня сковывающую пакость, толкнул на диван в салоне, отошел в затенённую глубь квартиры, зашуршал чем-то; я вывернул шею, но ничего не разобрал. Радужные пятна вертелись перед глазами, точно в коттедже на морском берегу, когда по нам стреляли наёмники посла. Яладжа вернулся неспешно, поставил на край необъятного дивана плоскую коробку и, ухватившись за края своего балахона, потянул ткань вверх. Вот это правильно! Я подскочил, как укушенный, обеими ладонями стиснул выемки над мускулами бёдер, сунулся лицом к паху. Большой, ровный член торчал перед моими губами, толстую головку нестерпимо хотелось лизнуть.

Яладжа с горловым смешком пихнул меня обратно на диван: «Не всё сразу, ювенус». Лег позади, придвинув коробку, и прижался вдруг, горячий, рассыпающий искры своей белизны, и только яйца и ствол напитались кровью, потемнели. Он задрал на мне сорочку, тёрся голой кожей там, где ныло вечной неудовлетворенностью, а я крутился, подлаживаясь, пока Яладжа не уложил меня на бок. Похлопал по выставленной заднице, коснулся дырки – звездануло в висках, челюсть свело. Я же кончу, как только он вставит, если выдержу, конечно, этого жеребца… из коробки Яладжа выудил длинную штуковину толщиной в указательный палец. Провёл ею по пояснице, показывая мне, что к чему – штуковина была мягкой, войдёт, как влитая. Громкий гогот – не истерика. Джад Яладжа просёк, что ему попался нетронутый, и рвется в первопроходцы домергианским способом. Богатый у них арсенал, на Земле таких штук не водится.

Он переждал хохот, обнял меня поперёк груди, чтобы не дёрнулся, всунул потёкший от моего тепла наконечник – плотно, скользко, спазм накатывает, и уже не остановить. Вот почему штука такая увесистая, взад-вперёд, и меня сносит, жгуче колотится внутри и стоит так, как никогда прежде.

– В клане… Гранита… принято?

Зубы стискивались непроизвольно, в такт толчкам. Я и обкончался, похоже, там, где тычет будто слепленная из воска штука. Положить мне на что у них в клане принято, но позволишь крапиве разгуляться вовсю – и защитный кокон разобьется.

– Что?

Взад-вперёд – Яладжа дерет меня какой-то хреновиной, она тает в его пальцах, течёт вязким по ляжкам – взад-вперёд,  я хочу в себя твёрже, больнее, сколько войдёт.

– Ну-у… заботливость со всяким.

– Ты не всякий. Ты выносишь моего ребёнка, – он всадил штуку до упора, придавил ладонью, и я заорал на всю замшелую комнатушку. Согнул ноги, открываясь, но Яладжа, гад, придержал. Влажный рот успокаивающе мазнул по спине.

Какого, к чертям, ребёнка? Я здесь из-за пятидесяти тысяч, оскорбленных моей удачей папаш и Брая, из-за секса, настоящего секса, наконец. Яладжа ласкал мне мошонку, нарочно не трогая член – ага, умная сволочь. Шептал на ухо: «Сейчас-сейчас-сейчас», а внизу немело, отшибая лишнюю чувствительность и последние крохи страха. Яладжа развернул меня ближе, оборвал губами жадное поскуливание, навалился, как плита. Насадил на себя, подхватив под колено, вдолбился разом, здоровенной своей головкой раздвигая хлюпающую смазкой задницу. И натягивал размашисто, не торопясь, а я тёрся яйцами о ворсистый диван, тыкался обслюнявленной мордой в локоть, на котором задрались волоски, дёргал край сорочки – и подчинялся. Купался в блаженной дребезжащей льдинками пустоте, вспыхивающем точками жара мареве – ничего не соображающий комок плоти.

Яладжа опрокинул меня на живот, навис сверху, кол его торчал во мне, саднил, взламывал. Я попробовал приподняться, в зад въехал разбухший таран, Яладжа надавил мне на плечи, вынуждая принять. Двинул бедрами, тяжело и тягуче, ладонь его шарила по взмокшим скулам, по трясущимся губам, сунулась между, и я прикусил – отчаянно, без рассуждений. Он дрогнул на мне и притих. Внутри щипало и жгло, пот скатывался с ресниц и высыхал тут же. Яладжа обмяк, не вынимая члена, гладил по бокам, по спине, и до меня дошло. Пока я валяюсь под гранитной тушей, семя делает своё дело, Яладжа не отпустит… сучья каменюка предупредил рывок, зажал ручищами: «Лежи! Ещё твоя порция».

Он выдал мне сполна – отдрочил получше, чем сам себя накачиваешь под одеялом, в общем, долго-то стараться и не пришлось. Побагровевшая натёртая головка мелькала в его пальцах, я хрипел, стискивая задницей теряющий упругость член, выпрашивая добавку.

Яладжа скатился с меня, вытер руку о ворс, замер, раскинувшись. Пить. Пить – стакан или море. И есть – или всё вместе. Или… в промежности тянуло, яйца распухли, крапива притаилась, точно недокормленное мультяшное чудище. Я встал на четвереньки, охнул – поясница ноет, щекочет присохшая на ягодицах корка, локти подламываются. Графин с кислой настойкой, что притащила рыжая Брун, на столике, далеко, надо ползти. Я и полез, чуть не сверзившись с дивана, но Яладжа подхватил. Перекатился через меня, достал графин, и мы пили по очереди, шумными глотками, фыркая и отплёвываясь.

Он опять улёгся навзничь – руку под всклоченную седую шевелюру, колени врозь –  и, полуприкрыв веки, лениво разглядывал меня.

– Джад.

– Да?

– Оно уже… ну, того? – отвратно произнести такое вслух. – Как мы… проверим?

– Завтра пригласим виролога, он проведёт анализы, – Яладжа отёр лицо, сдул с бровей неровную чёлку, – в твоём возрасте при первом контакте зачатие наступает… подзабыл, прости. Кажется, в семидесяти случаях из ста. Но мы повторим попытку, чем увеличим шансы.

Развалился, зараза довольная, и издевается. Лечь бы, отдышаться, но я не мог. Остановлюсь – порвёт в клочки. А Яладжа хорош, правда, жеребец, а норовистые скакуны всегда ждут объездчика, так нам вещали в геопарке. На широко раздвинутых ляжках валиками вздуваются мускулы, бугрятся на животе, на груди. Я аж зажмурился, представив, как Яладжа напряжет всю эту красоту, если ему вогнать, сожмётся на моём члене. Подсел ближе, провёл пальцем от шеи вниз, по каплям пота – туда, где высохли белые потёки. Накрыл ладонью пах, глянул в серые глаза.

– Ювенус, ты…

– А то ты против!

Он не свёл ноги, не оттолкнул, и я продолжил. Мял и тискал, пока Яладжа не вскинул бёдра навстречу ласкам, показав мне сморщенную дырку. Подставился, яснее некуда, хоть и скривился, когда я грубо потёр подушечкой большого пальца тугие бугорки.

У него там печёт, очень тесно, ничего, растяну – вот так, смочить слюной и пихать, чтобы пустил, позволил… Плоский живот подрагивает, собираются складки в паху, ещё не так скрутит, Джад из клана Гранита, я на тебе покатаюсь…

– Ополоумевший мальчишка! – удар пяткой отбросил на диван. Похоже, Яладжа давно орёт, а я не… морозный туман, огонь на ладонях, резь под рёбрами, вот и весь я. – Пошарь в коробке! Тюбик с картинкой, понятно?

Содержимое коробки для секса вывалилось на колючее покрытие, я слепо перебрал незнакомые предметы. Угу, и тут инъекторы с яркой полосой – кон-тра-цептив. Сраные светлые боги, почему я так плохо соображаю? Яладжа оттолкнул меня, сам выдавил мазь, растёр в промежности, я следил за его движениями – как исчезают крепкие пальцы в покрасневшем отверстии – и постанывал сквозь зубы.

– Иди сюда, – он плюхнул влажным мне на член, сжал кольцом, размазал, со злостью треснул по спине, – не забывайся, Радек. Забеременеешь только ты.

Он что-то вложил мне в руку и повернулся на бок. Тонкая бесцветная полоска – инъектор, передо мной мужик, распластанный, готовый, вон выпятил круглые, невыносимо, кощунственно белые ягодицы. Я прилепил полоску прямо между поджарых булок и не смог отцепиться. Сжимал его зад, верно, до синяков, ладони соскальзывали, заалели отметины, мужик выдохнул протяжно, и я набросился на него.

Задрал сильные ноги, воткнулся, не попадая, заходясь сиплой руганью. Прихватил у основания, вломился, удержав сопротивляющееся тело. «Подожди, ты, маленькая дрянь!» Мне всё равно, я внутри. Яладжа изгибается, стонет глухо, по-животному, вот сейчас ему не покажется, что маленький, вот так, ещё раз – яйца хлопают по раскоряченной заднице, по хребту ползёт судорога, грохочет в башке, в сердце: прорваться, натянуть, взять… Семя плеснуло болезненно, вмяв в насквозь потного Яладжу, он обнял меня за плечи, вытянулся, быстро задвигал ладонью, оскалился самозабвенно, сдавил в своей узости, и всё кончилось.

Надо встать и что-то сделать – добраться до окна или до душа, глотнуть воздуха.  Лёгкие жжёт, рёбра ходуном, но мужик держит меня, притискивает к омерзительно щекотным подушкам. Джад Яладжа, он платит мне деньги, огромные деньги, пятьдесят тысяч йю – за что? За ребёнка, мою копию, сотворённую в этой липкой кутерьме и уже выброшенную, как выбросили меня самого. Яладжа снял с себя инъектор, помахал багряной теперь полоской.

– Слушай, ты это… извини, что накинулся, – я не испытывал раскаянья, слишком было хреново, но у Яладжы пятьдесят тысяч. Нанимателей не насилуют.

– Инъектор сработал, остальное неважно, – Яладжа похлопал по испятнанной красным щеке, – случись иначе, я бы тебя убил, клянусь близнецами.

Он положил каменно неподъёмную руку мне на лобок, хохотнул весело:

– Шустрый мальчик с надёжными заповедями. Хватать и брать, жрать от пуза, трахать, пока пар не повалит, и не нести ответственность. Одобряю, ты многого достигнешь.

Да, достигну, папаши увидят и заткнутся, попросят прощения, Брай увидит, заберёт назад свои тупые слова, все увидят… мое брюхо с проданной начинкой. Я высвободился, едва не заехав Яладже в подбородок, встал и шагнул наугад – к светящемуся полукругу. Где-то там санблок, запрусь, проветрю мозги, вернусь и скажу этим торгашам, дорогим нанимателям… что я им, к бесам, скажу? Плевать – главное дойти, подставиться под струи воды.

Коридоры двоятся, кишки дерёт ржавой пилой, сердце застряло в глотке, и я его жую, проглатываю куски развалившегося кокона. Раньше психотехника срывалась взрывом, а сейчас расползлась гнильём. Темно и промозгло, терморегуляция отказала, зрение не подстраивается, шквалом налетает боль. Плиты – холодные, мокрые, под босыми ногами шершавая куча… дайте свет, где тут долбаный датчик? Я шарахнул по стене кулаком, под потолком вспыхнуло тускло – топчусь на собственных брошенных штанах, рядом душ с пластиковой занавесью, чья-то харя в зеркально начищенной панели. Чудовище с синими бессмысленными кляксами вместо глаз гримасничает перекошенным бледным ртом.

Вода стекает медленно, каждую струйку различишь, время растягивается, спотыкается пульс. «Брать, жрать, трахать и ни за что не отвечать». Заповедь моих отцов, двадцать лет на практике, вынянчили и передали по наследству. Я наклонился, треснулся лбом о край корыта, но штаны ухватил. Цепляясь за склизкое, кое-как напялил, привалился к стене. Темнота. В ней не нужно думать, никто не найдёт, не потребует объяснений.

– Ювенус?

Секунды плетутся, минуты спешат, вода всё стучит по пластику, темень рвётся вспышками, а Яладжа лапает меня под сорочкой. Штаны расстёгнуты, внизу влажно и нестерпимо саднит.

– Нагнись немного, ну?

Тварь елозит, приноравливается. Птичий клёкот – знакомый, грозный, спасительный – снёс черноту, вспузырил пену на губах; я ударил затылком назад что было мочи, не давая опомниться, вклинил локоть в хрустнувшее и прыгнул к двери. Захлопнул её за собой, задвинул щеколду – и уникал не откроет, выручила чёртова архаика! Огненная тётка бежала мне наперерез, до выхода не добраться, но напротив голограммы с близнецами окно, под ним «укрой-дерево»… расквасит на кирпичах, и насрать! Драгоценная начинка подохнет вместе со мной, не будет реветь на речном берегу, от того что никто не придёт. Брун повисла на плечах, расцарапав ногтями до крови, я стряхнул её и помчался к новой темноте.

Долгий пронзительный звон, хлёстко лупит по лицу, по спине, точно обещанная в банке флагелла. Пляшут костры, пляшут звезды, я лечу, падаю, хлопают ястребиные крылья, кубарем качусь на траву, в груди лопается комок, окатывая невозможной болью. Встать тоже невозможно, но невидимые крылья складываются над лопатками, тянут вверх, держат, укачивая и направляя. У корней кряжистого ствола вьются загогулистые значки – не читаются, хоть умри. Поддёрнув сползшие штаны, тру слезящиеся глаза – «Стоянка каров. Прошу следовать указателям».

Умницы земляне, хорошие обезьяньи образины… и услугу изобрели для таких, как я – идиотов без гроша на счёте, без магнитной карточки и способностей управлять электроникой, пускающих слюни на терминал. Экстренный маршрут, дотянет до ближайшей больницы или отделения стражи. Кар оторвался от взрыхлённой корнями почвы, я мешком рухнул на пол, примостил голову на сидение. В больнице мне не помогут, в страже… смех ободрал обмётанные коркой губы, подступила икота. Зима, сплошная пелена снега, верхушки Тибета плавают в сизых тучах, Игер везет «рысьего» верзилу к башням Пятого Муниципального госпиталя, над крайней с юга закладывает вираж, верзила белеет так, что посрамил бы все расовые стандарты Домерге, я подхватываю его, но удержать не могу – мне двенадцать лет, а Рысь весит центнер. «Терпи. Видишь прозрачный «гриб»? Там принимает наш мужик, он отличный виролог», – отец успокаивает своего наёмника, будто собаку со сломанной лапой. Когда мы приземляемся на крышу «гриба», приросшего к южной башне клиники, закидывает руку Рыси себе на плечо и велит мне оставаться в каре.

Что стряслось с тем наёмником? Наверное, скоро я узнаю. До донышка пойму, что значит не быть человеком.

****

Мне удалось посадить кар точно на «гриб» – от госпиталя я бы просто не дополз. Ноги онемели, пальцы не слушались вконец, я падал, поднимался на карачках, где-то разбил нос, а может, разбил давно, только не замечал, но кровь текла на сорочку, надетую на меня Яладжей. Маленькая частная приёмная с отчётливо домергианским названием «Корона лета» нашлась сразу, не перепутаешь. Эта «Корона» настолько для своих, гадать не надо, что здесь ждёт. Без единого йю, в кромешную ночь к правоверным сородичам вваливается сын предателей… я скорчился на четвереньках, сглатывая редкие – слишком редкие – удары пульса, щурясь на полоску света из-под двери виролога, и не надеялся. Ну… у «гриба» этажей двадцать. Не примут, не сделают тест, не вычистят начинку, если она укоренилась, чего уж. Больше крылья Сида меня не спасут.

Они открыли, адовы светлые боги, открыли. На порог вышел упитанный мужик в серебристой одежде земных медиков; я хотел заорать, что заплачу – вот клянусь чем угодно, из фонда выпускников интерната, где ещё осталась мелочёвка, – но он молча поднял меня и впихнул внутрь.

– Как тебя зовут? Отвечай!

Расстелили на кушетке – бескостную, бессильную ветошь, воткнули в запястья иголки, в рот хлынула гадостная смесь из рубчатого шланга. Надо соврать. Иначе врач откажется от меня, как все до него.

– Он в нашей базе не отмечен… погоди-ка! – высокий голос, клепающий железные гвозди, прямо Игер в худшие дни. Их двое в кабинете: упитанный в серебре и ещё кто-то у линкома, – и оба терзают меня. Упитанный – по старинке, вручную; этот, с языком из металла, шарит сканерами.

– Есть совпадение, то-то датчики на него не среагировали. Игер Спана тебе родственник? – смачный гвоздь – и сразу по шляпку. – Мальчик! Отвечай!

Тараторят, перебрасываются терминами, я бы и на общем не разобрал, домергианские «аум» и «аус» рассыпаются бессмыслицей. Скажу правду – вышвырнут, но ведь сканер уже нащупал, опознал родовое сходство, какого чёрта Игер таскался именно сюда со своими болячками… спасибо ещё раз, папа, жизнь подарил, её и отнимешь. Я напряг горло, вытолкнуть шланг не получилось, до квадратности внушительный медик подскочил, наклонился, закрыв собой лампы на потолке, смесь перестала литься. Шланг вышел с мерзким причмоком, прилип к губе.

– Я сын Игера Спаны и Сида Леттеры, – просить бесполезно, внушили ещё на песчаном берегу Конго, просто шея у некоторых длинная, – не прогоняйте меня, пожалуйста! У меня есть деньги.

Квадратный шевелил бровями, мерцали серебряные нити. Медик – полукровка, чистопородные уникалы тучностью не страдают, он поймет, должен понять, как оно невыносимо. Тот, с гвоздями, исчез, почему-то это пугало.

– Сделайте тест, – я пошарил рукой по животу, по расстегнутой ширинке, спутывая провода инъекторов. Яладжа не издевался, говорил искренне и был охренительно прав:  жрать, трахать и заботиться о себе; вот только я ни за что не передам заповеди дальше, тому, кто  может  копошиться во мне.

– Ты нам не по профилю, мальчик, – медик поправил иголки, вздохнул, – мы не занимаемся тяжёлыми больными. Стабилизируем сердечный ритм – и в реанимацию Муниципального госпиталя. Что ты с собой сотворил-то, а?

– Нет! По профилю! – я попытался схватить его за рукав. – Сделайте тест. Тест на ребёнка. Вы же виролог, да?! И если…

Зрение вырубило, на грудь наступил великан, запрыгал в древней пляске войны, точно в неуслышанной сказке, дунул через весь океан, корабли сверкнули днищами, сгорели под палящим солнцем. Вытащите его из меня, уберите, вычистите, я всё отдам, пусть оно не родится, никогда не… великан погасил небо, разозлили беднягу, нам теперь не выкрутиться.

****

– Беременность не самая серьезная его проблема. К тому же экспресс-тест ничего не показал. Наблюдается декремент конкуписценции, но в состоянии Радека это закономерно, хотя обычно резкое снижение уровня свидетельствует о наступившем зачатии.

Меня качает под знакомое дребезжание – чего великан бормочет по-стариковски, не трубит в победный рог? Он же нас утопил. Булькает кругом, плавают обломки, звуки еле пробиваются сквозь толщу воды.

– Конкус… кремент… светлые создания! Будь снисходительней, я не обучался вирологии.

Великан, верно, бог справедливости, потому что мой папаша номер один тоже на дне, хоть и ерепенится, цедит слова, точно на переговорах.

– Падение «зубца Фрея», Сид! Простых вещей не знаешь, – и папаша номер два утонул. Занятно, даже после смерти они ругаются и им не до меня. – Чем выше уровень «зубцов» в крови, тем сильнее утрика…

– Понял уже, помолчи.

– В любом случае, сейчас мы ничего предпринимать не станем, – великан с голосом упитанного врача взбалтывает волны, касается чем-то холодным, кожа ощетинивается пупырышками, – чистка Радека добьёт. Безусловно, желательно почистить немедленно, применить щадящую процедуру, но я предпочитаю живого и беременного пациента, нежели стерильного и мёртвого. Радуйтесь моим связям с реаниматологом Ваном из Муниципального и благодарите его за то, что мальчишка выкарабкивается. Кстати, вызов спецов из госпиталя вам дорого встанет.

Ого, великан сердится. На моих папаш – а злость вымещает на мне. Скользкие пальцы трогают внизу, разводят ляжки. Не надо, больно!

– Радека изнасиловали? – Игер. От его ярости море вскипает, наваливается душной громадой. Никто меня не насиловал, сам попёрся. Крик смывает с губ, слишком много воды, и прилив близко, накатывает с громким сладострастным урчанием.

– Сомнительно, – великан суёт что-то в меня, плавно и мягко, но я сжимаюсь, – травмы анального отверстия минимальны. Послушай, Спана, не торчи тут столбом и не пыхти! Потрать время с пользой: на поиски медкарты. Радека должен был осматривать виролог, хотя бы единожды – при пубертатной гиперсекреции конкуписциальных гормонов. Нужно выяснить, какой уровень… тьфу! В общем, количество «зубцов Фрея», нормальное для организма твоего мальчишки. Будет проще определить, зачал ли он.

Внизу уже почти совсем не жжёт, меня треплет на волнах, тянет глубже в тёплую воду, и стихает ворчание великана.

– «Зубцы», паршивый Фрей, утрика, крапивное семя! Невежественные болваны, развлекаются жаргонизмами, а дети калечатся, вот ведь… Радека обследовал виролог, Игер? Сид?

Я отсюда чую, как они дышат. Сид – быстро и загнанно, Игер – с мучительным низким хрипом.

– Я… мы не знаем про виролога. Прекрати спрашивать! Забудь пока о беременности, вытаскивай парня, возьми мою карточку, сними оттуда до последнего йю и, ради всех богов, заткнись, – Сид храбрый, угу, спорит с великаном. Спорит ради меня.

– К сожалению, забыть не получится, – жестокое чудовище хмыкает, – насколько я разобрал невнятицу, ваш наследник потребовал аборт. Радек совершеннолетний, выбор за ним.

– Мы и не собирались… препятствовать, – Игер чопорен, как интернатский инспектор. – Можно нам… подойти к нему?

Великан взрыкивает, глубина хватает огромными клешнями, смыкается надо мной. Нависают тени с рыбьими головами, хихикают и дразнятся, а потом пропадают и они, и я привычно остаюсь один. Морское чудище обмануло – Сид и Игер оставят меня на дне.

****

Было удобно, уютно и немного щекотно. Щекотка и разбудила, заставляя ёрзать, тереться о пушистую ткань. Я потянулся, нащупал, где чешется, пальцы наткнулись на штырёк с колючим навершием. Разлепил ресницы, глянул в пасмурное небо: в Сарассане собирается дождь, ну, как всегда. За окном хлябь, лежу на кушетке с бортиками, под спиной нечто облачно-ворсистое, на сгибе локтя торчит маленький штырь, от него вьётся нитка – прямо к стойке с толстым пузырем.

Позади звякнуло, точь-в-точь трахательная коробка Яладжи. Я подскочил, выдирая штуковину с иголкой, руку стянуло болью, резануло под рёбрами, в живот набились кирпичи.

– А я бы не советовала прыгать, – тот, с гвоздями! То есть, та, потому что это девчонка; голос у нее железный, на папашин не сильно-то и смахивает, и все равно: здравствуй, кровь берилловая. – Радек, у тебя сломано ребро и нешуточный плечевой вывих.

Она выбралась из стеклянно-пластикового леса, разросшегося в углу кабинета, встала рядом. Тонкая тростинка с берегов африканских рек, даже взъерошенная смоляная гривка к месту. Папаши б удавились – мулатка-шоколадка с генами клана Берилла. Ладно, мне бы выяснить, с какими генами будет то, что засело во мне.

– Зря вылупился, – она опередила вопрос, сверкнула разозлённой синевой, – на меня теперь не действует.

– Мне-то что за дело? С кем там твои предки гуляли… где виролог?

Небесные хляби разверзлись, так, кажется, выражались в протухших летописях моей прежней христианской подружки. Засвистел горный студёный ветер, я поёжился, и девчонка отошла, поколдовала над стационарным линкомом – оконные створки съехались, отделяя нас от развоевавшегося климата столицы. Стационарка новая, пашет, как поёт, и песня у нее задорная, весёлая. Неужели?..

– Не техника – красота! Тебе под стать, – я так обрадовался вернувшейся электронной какофонии, что капкан в животе на секунду разжался. Рёбра ноют, спину будто десантными сапогами топтали, в глотке скребёт, но жить можно. Если не думать о Яладже и о том, что он мне подкинул со своей спермой. – Знаешь, в детстве цветная с синими глазами показалась бы мне… я не по-плохому пялился! Скажи, что с моей… с ребёнком?

Девчонка возилась у линкома. Делает вид, что ей плевать, видали мы такие шуточки. Здорово, верно, над ней поизгалялись, ещё бы – помесь грязи с венцом творенья, с какой стороны ни оценивай. И для уникалов выродок, и для местных. Она не раскисла, не натворила ерунды, работает, нянчит всяких придурков, прибегающих сюда прямо из чужих постелей.

– Сайдор скоро придет и всё тебе объяснит, – она орудовала бойко, явно не первый месяц знакома с мощной техникой. – Пить хочешь? Или есть?

А хрен его знает. Я прижался к подушке, чтоб не так противно, чтоб не загнуться от судороги, холодными стежками прошившей скулы. Жрать, брать и торговать детьми. Ага, за пятьдесят тысяч йю. Папаши были милосердней. Могли и на органы продать, в информсетях постоянно трубят о группировках, похищающих людей для подпольных клиник. Уникалы вроде Яладжи и его рыжей жёнушки не станут расчленять сосунков? Хрусталики – на Эпигон, богатому промышленнику; печень – увечному наследничку какой-нибудь империи соевого концентрата; почки – на Мелиаду или ещё куда, а плазму – криминальным силовикам, боевые раны лечить. В розницу выйдет намного дороже, чем обещали суррогатному папочке, не прогадаешь. Ну, ещё проще дебилу и не платить. Тот, кто заверил отпечатком пальца договор на продажу младенца незнакомой парочке, только «вжик» от уха до уха и заслуживает за свою тупость. Парочка, случайно встреченная в домергианском банке, жаждала детей, бизнес передать… да, они поведали тебе жалостливую историю, со всей правдивостью, сучья ты дырка.

– Радек, посмотри на меня. Просканирую реакции, – синеглазая мулатка вертела блестящей загогулиной. От мельтешения тошнит или от брезгливости? Рот вытереть и то мерзко, словно в интернате, когда «слониха» Аша и её жёлтая подружка обсуждали «уродца». Или непроданная начинка устраивается внутри?

– Сайдор считал, ты проспишь ещё сутки, в тебе лекарств, как в хранилищах Муниципального, – девчонка отложила инструмент, подкрутила штырёк в локте. – Я пока учусь, но… реаниматологи и Сайдор так и не определили толком, что с тобой стряслось. Сильнейший гормональный срыв, угроза инфаркта, отказа почек и лёгочная недостаточность. Сайдор говорил, ты теперь Муниципальный будешь долго навещать. Поддерживающая терапия, главное, сосуды и сердце, а по нашей части баланс восстановился…

– Кто такой Сайдор? – мне без разницы, но надо же о чём-то болтать. Главное – не моё дурацкое сердце, ничего ему не сделается, вон стучит себе; главное – оно, невиноватое, не угодит к мясникам. Я его убью. Сам, здесь, у виролога «Короны лета», в комнатушке на промозглой окраине Сарассана.

– Сайдор – мой босс и твой врач. А ты нас по-настоящему напугал, – кофейная девчонка засмеялась, сразу выдав берилловые нотки, – клиника виролога на Земле всегда слегка незаконна. Мужчины не беременеют, а извращения инопланетников землян не касаются. Из-за скандала нас могут закрыть. Сайдор уговорил реаниматологов прийти и потом оставить тебя.

– Что за название – «Корона лета»? Сайдор увлекается поэзией? – правильней бы спросить её имя, узнать, как она попала на Землю, но я боялся. Услышу исповедь, похожую на мою, и чего? Вымажу соплями их пушистую подушку?

– Ой, ты прямо хуже всех! – девчонка хлопнула медовыми ладонями. – Сайдор говорит: половина бед на Домерге от узколобости. Юношей и девушек держат под замком, старшие распоряжаются их поступками и мыслями, в кланах ещё и контрактные… случки! Гадость страшная.

Она расхаживала вокруг кушетки, ловко прибирая инъекторы, приглаживала оливковые прядки. Расстояние от Домерге до лазурного шарика исчисляется шестнадцатизначной цифрой. Умотать в эдакую даль и перепихнуться по контракту.

– Название, чтобы клиенты не плутали. Люди ищут понятное, в детстве им рассказывали про зубцы Фрея в короне бога лета, на том сексуальное образование и закончилось. На Домерге вирологи клянутся не разглашать тайн. Преступный закон, и наказание за нарушение – казнь! – ого, девчонка распалилась, несчастный пластик на ленточки порвёт. – Гормоны на максимуме, вот как у тебя, например, твой отец, тот, который похож на стражника, отвратительно ругался. Кричал, что передал тебе проклятье. Глупость! Берилл из-за повышенного содержания гормонов в выигрыше, не многим кланам посчастливилось…

– Отец? – я перебил её, приподнялся, сбросив нитку от штыря. Дёрнуло током, на сгибе локтя выступила кровь. Игер был тут? И Сид с ним? Великан, утопивший папаш, не приснился? – Он что, приходил? Как он меня нашёл?

– Ну, твои родители и сейчас здесь, – учёная девица вытаращилась на меня, точно на чудика, – если уже вернулись. Вчера уезжали куда-то… Радек, не вставай!

Я отмахнулся от неё, выпростал голые ноги из-под мохнатого покрывала. Папаши остались, чтобы задать трёпку, и я не буду дожидаться, пока они соизволят мне врезать. Никого не касается, не должно касаться… я им первый наваляю! Когда пол перестанет трястись и утихнет колотьё в башке. Я добрёл до двери, притиснулся лбом к прохладной панели. На минуточку, а потом встретимся – с людьми, которых я назвал чужими, пусть они честно пристроили ненужного ребёнка в интернат на берегу Конго. Могли вышвырнуть в космос или на свалку, распродать по частям, эмигрантам деньги не лишние.

С тех каникул в пустынях Европы я всё допытывался: почему? Вопрос кусал остервенелой тварью, ползал клейким червяком; я задавал его молча, играя с благополучными детишками; шептал голым стенам, в тарелку с соевой кормёжкой, разноцветным голограммам, показывающим далёкий серый мир в рамке звёздной ночи; даже проорал вслух однажды – в покрытые ржавчиной ущелья подземки, где никто не услышит. Теперь ответ нашёлся, и выдал его Джад Яладжа, хотя его и не спрашивали.

Кофейная девчонка с предками из клана Берилла, кажется, сообразила, что тащить меня обратно бесполезно. Отступила, сняла долбаный штырёк, исковырявший мне локоть, и я толкнул дверь. Любовь к самим себе была сильней, оттого родители бросили меня, и это нужно принять потому, что я сам поступил ещё хуже.

Коридорчик с безголосыми движущимися картинками слишком быстро кончился. Я увидел папаш и зачем-то прошлёпал к кушетке, заглянул им в лица. Спят… умостились на куцей лежанке каким-то чудом, обоим тесно, Игер свесил ноги в походных ботинках, Сид вцепился ему в ремень, чтобы не упасть, спрятался от света на обтянутой грубой курткой груди. Сместившиеся тени и моя возня разбудили Игера, он заворочался, в полусне прихватил Сида за плечо, уберегая от падения, и открыл глаза. Ненастоящие, в тёмных пятнах усталости, а её не подделаешь.

– Сайдор разрешил тебе встать? – Игер свободной рукой потёр над бровями, привычно не трогая маскировочные линзы. – Ну-ка топай в процедурный.

Всё верно, с ходу оценивает обстановку и раздаёт указания, упустив обращение «тупой сопляк». Сид шевельнулся, глубже вжимая бело-золотой затылок Игеру в подмышку, и отпрянул, едва не свалившись. Отодвинулся от спасительной поддержки, моргнул, будто смутившись – как же, Ястребу помощь не требуется. Угу, очухались и примутся за меня слаженным дуэтом, Сид измотает издёвками, а Игер добьёт.

– Заплачу-за аборт-из-фонда-выпускников вам-не-придётся-выкладывать-деньги спасибо-что-попросили-виролога-меня-не-выкидывать, – вывалил одним духом, и пить захотелось – окочуриться, насколько захотелось. Мы разойдёмся без ссор и долгов. Мне их больше винить не в чем.

– В целом, правильно, но за чистку платить не нужно, – Сид насторожённо наблюдал за мной, будто готовясь схватить, – Сайдор показывал нам данные анализов. Расслабься, Радек, Яладжа тебя не обрюхатил.

Он нечитаемо усмехнулся, кивнул мёртво молчащему Игеру, а до меня доходило медленно, раздёрганными кусками, и они не склеивались, хоть тресни. Отцам всё известно – про Яладжу, про договор, но это не важно, стыдный мусор, его можно перетерпеть, ведь обошлось. Обошлось – и мне не нужно ещё раз заверять собственным отпечатком предательство. Я вдавил кулак в пустой, спасибо летнему богу, живот.  Пересохший язык колюче царапал дёсны, под веками набрякло, противно стягивая кожу, стекло на верхнюю губу – солёное, мокрое.

Они позвали помощницу виролога, по имени вроде бы Хэй, если не напутал – я ни беса лысого не различал, пока не выдул полный графин пенящегося тоника. Сидел на чём-то жёстком – накрытые курткой ноги уже не мёрзли, ранку на локте залепила пришлёпка –  и видел то узкий хищный рот Сида, то ссадины на костяшках пальцев Игера, прочее пропадало в блескучей мешанине, будто залез в мощнейший голопроектор.

– Вы проследили обратный маршрут кара, – я не мог смотреть им в лица. Потому что разревелся перед ними – двадцатилетний болван, потому что они не собирались сматываться, пусть я и попрощался, а ловушка с зубцами Фрея выпустила меня, и смешно было дышать свободно, напоказ, утирая рукавом нос. – Навестили Яладжу, и он вам рассказал про договор и про ребенка, так?

– Шевелит извилинами, удивительно, – Сид одобряюще хмыкнул, – но ты чрезмерно низко ставишь интеллект своего любовника. Клан Гранит очень осторожен, всегда этим славился…

– Вечные нейтралы, – буркнул Игер, устраиваясь на маленькой табуретке, принесённой Хэй. – Джада Яладжи уже и след простыл, временное жильё он бросил, но электроника часто выдаёт хозяев, надо только уметь её… соблазнить.

Игер говорил о технике, как о живом существе. Если они всё-таки уйдут, я попрошу напоследок поведать о секретах клана Берилла, раз и навсегда получу подтверждение тому, что беседы с проводами и энергоблоками и впрямь не сумасшествие.

– А рыжая женщина? Жена Яладжи, – я попытался подтянуться повыше, чтобы увидеть их обоих, когда наберусь смелости смотреть, – он звал рыжую Брун, у неё были красные глаза… зачем им понадобился ребёнок? Продать на органы, да?

Язык опять прилип – чёрт, я же и их кровью распорядился! Сглотнул комок, собираясь сказать про пятьдесят тысяч йю, но папаш торг за наши общие гены не волновал. Сид встал, худой, собранный, полыхнула беспощадная желтизна.

– Женщина уникал? Ты разглядел её, Радек? Брун… постой… Брун…

– Брундехальд! – Игер выпрямился, вмиг потеряв вальяжность медведя, устроившегося на отдых в берлоге. – Неужели их ещё не перебили? Младший, ты великолепен. Наткнуться на этих гнид на Земле, на самую опасную нечисть и её прислужников… Яладжа тоже отличился, за такое – смерть. Без обжалованья.

– Брундехальд её фамилия? – я хотел знать, наконец, вытрясти все проклятые тайны, но… им что, плевать на договор с Яладжей и его упырячей жёнушкой? От меня не отрекутся, не изобьют флагеллой и даже разноса не будет? – Она, Брун… куда бы она дела ребёнка?

– Не фамилия. Брундехальд – второе имя их линии, – Сид застыл, светлые брови сошлись сосредоточенным перекрестьем, – ошибочный проект начала колонизации. С ними запрещено контактировать, порченые гены… я не разбираюсь в этой чуши, мы убивали красных, а не изучали их. Брундехальд выжили благодаря идиотам, вроде твоего Яладжи. Отказываюсь думать, зачем им дети с продуктивной смесью генов. Не наша…

– Брундехальд и их интриги – проблема Домерге, – покладисто согласился Игер и вдруг опустил глаза. Раньше, в той переломанной двадцать лет назад судьбе, он не признавал чужого горя. – А Яладжу они рано или поздно сожрут.

Неведомые Брундехальд – выродки среди выродков, так что, может, Яладжу слопают буквально. Я обязан докопаться до всего – единственный способ никогда не становиться заложником своей глупости и чьих-то заговоров.

– Игер. Сид.

Вот допью из графина и открою хренов трусливый рот. Игер пихнул меня в коленку, прижатую к разнывшемуся от страха брюху.

– У тебя хватило ума убраться от красной гадины и её спермодонора, – в голосе была только прозрачная твёрдость берилла, – так что прекращай скулить, Радек. Доказывать непойми чего непойми кому или всему свету – не всегда плохо, но всегда… больно. Ради своих завихрений ты банально подставил зад мужику, я так легко не отделался. И довольно об этом.

– Я Яладжу тоже поимел! – вышло обиженно, и они, конечно, захохотали, подлюки. Игер чуть не врезался стриженой макушкой в пластиковый борт кушетки, так его согнуло; Сид ржал, откинув голову, отросшее золото кольцами свилось на воротнике. Попробую потом не обчекрыживаться коротко, пусть земляне глазеют, красиво же.

Хэй высунулась на смех, сердито махнула отцам рукой. Веселятся вовсю, Тибет им по пупок и океан по ботинки. Я сам себя ненавижу, но они-то меня – нет, может, в том и смысл?

****

Через два дня Сайдор отпустил меня, на прощание до отказа набив линком мудрыми и невыполнимыми советами, как оно водится у медиков. Сид заявил, что от его апартаментов до Муниципального госпиталя ближе, чем от конуры Игера, свора дикарей, бряцающих оружием, – неподходящая компания для выздоравливающего, и я «пока» поживу у него. Мы летели над дырявым полотнищем сарассанских туманов, я кутался в одеяло на заднем сидении, понимая, что отец поспешил и следовало обозвать меня больным. За рассказом о клинике Сайдора чувствовалось деловитое напряжение – история Яладжи и красной Брун с точки зрения папаш не закончилась, но меня они посвящать не собирались. Узнаю после, когда взорвут очередное посольство?

«Сайдор своего рода бунтарь. Выступал за… светлые близнецы бы запутались, в общем. Чтобы в кланах отменили контрактные… на Земле говорят: браки; чтобы в линиях позволили создавать семьи, родителям – воспитывать детей и молодым дали самим выбирать путь. Вывез Сайдора какой-то добрый инопланетник», – Игер обернулся с водительского кресла, подмигнул мне, скрывая тревогу. «Спасли ретрограда от наказания. Радек, инъектор у тебя в кармане, если паршиво, достань», – Сид процедил это с одинаковым презрением к моей слабости и к бунтарству виролога Сайдора, я не послушался, только подтянул одеяло и поторопил Игера: «А дальше?» Но Сид не унялся: «Сайдор – полукровка, воспитывался в поселении при замке Берилла, у него извращённые понятия об уникалах. В семье несколько человек, а у меня были сотни братьев и сестёр, разница не в пользу кретинских теорий. Радек, лекарство». Я хотел ввернуть: чем помогла папаше номер один его огромная родня, когда он сам оступился? И удержался, заметив цепкий ястребиный прищур. «Меня прижало однажды, никакой виролог бы не… Сайдора я нашел случайно, он принимает всех – видал эту обезьянку Хэй? – уникалы и здороваться не станут с внучкой ренегата, отдавшего свои гены черномазым», – Игер старался; я опять прикусил за перья готовое вспорхнуть замечание. Предателя, которого столько лет люто «обожают» сородичи, неразборчивый Сайдор тоже принял.

Седые вихри вкручивались в днище кара, скорость падала, клонило в сон, и сердце бухало от невозможной и тоскливой иллюзии. Под нами не пластиковые пики Сарассана – безбрежная и горькая степь Домерге, нависают чёрные стены цитаделей, рвут туман сигнальные лучи. Не хочу. Не сейчас. Свидание с родиной требует сил – для драки.

Предложение «пока» погостить растянулось на месяц с лишком. В один из первых же вечеров в доме Сида я решил воспользоваться нервозностью, дожать как следует. Не верилось, что они струхнули из-за моей попытки подохнуть, может, папаши и сами не верили. Пунктуально лепили на меня инъекторы, возили в госпиталь на кошмарные процедуры, бдительно пресекая порывы удрать из-под колпаков, нашпигованных медицинскими ерундовинами. Мои родители и потрясённое удивление – совсем не сходится, но именно так они и держались, будто каждые проведённые втроем сутки  вгоняли их в столбняк. Меня тоже, просто у больного всегда есть время подумать.

По информсети крутили спортивный канал – рифлёные подошвы во весь салон, брызги пота, запах взбаламученного мокрого песка, рёв тренированных желтокожих парней, сражающихся с тёмно-глазурными здоровяками. Соревнование команд двух столиц Афро-Азиатского Союза, с Браем бы я смотрел, не отрываясь. Папаши пренебрежительно фыркали, земной спорт их не занимал, но скачущие по стенам жеребцы спасали от нежданной тесноты семейного очага. Я вошёл тихонько, сел на краешек палевого дивана и приказал копытным погаснуть.

– Ртуть и Берилл имеют отношение к Яладже и Брун? – кто-то же должен быть храбрее и вытащить на солнце самое важное. А важного накопилось – отсюда до Домерге. – Ну, я не забыл то лето в Европе, и хватит корчить амнезию. Всё помню. И смерть моего… деда, и клановые заморочки, только не понимаю ни хрена! Выкладывайте.

Они глядели на меня с испугом, почти со злостью, ещё бы. Их заставляют определяться: семья мы или выдумка воспалённого стрессом воображения. Меня заколотило, когда Сид потянулся к своему курительному ящику, а Игер уставился на голые колени. Никаких интимных рубашек с разрезами, шорты и майка – заметил бы он, как Сид на него облизывается. Не пожелают отвечать – уйду, и они недолго останутся вместе.

– Ртуть мы немедленно отсекли. Ты им не интересен. Пока нет, – Сид раскурил архаичную сигару, прикрылся дымком. Снова «пока», ненадёжность, подвешенность бездомного эмигранта. Ладно, я согласен, только сироту в набор не включайте.

– Положение изменилось, – ага, Игер явно вертел этот ядовитый разговорчик, раз нашёлся без запинки, – клан Берилл давно успокоился, Ртуть меньше всего жаждет его разворошить, потому нас… тебя, Радек, оставили в покое. Сид прав: оставили до поры.

Не давать им передышки – гнуть, напирать, чтобы вывалили всё, и пусть сон после потеряю. Я соскользнул с удобного валика.

– Почему именно меня? Я-то никого не… родню не убивал.

Оба скисли, каждый на свой лад – Игер чуть не сплюнул на роскошный ковер из натуральной шерсти, Сид луком выгнул надменный рот.

– Вроде ты сказал, что всё помнишь. Короткая же у тебя память, – Сид с досадой потёр острый подбородок. – Ты наследник! Единственный законный наследник их мерзкого клана, чтобы Марей в щепки разнёс тот день и час, когда я впервые встретил берилловых.

– Не зарывайся, – Игер тяжело перевёл дух, – а то я ведь тоже могу кое-что припомнить. Радек…

Он повернулся ко мне, торчащему посреди выдержанного в домергианских тонах салона – дерево, бледные оттенки и запах сухой травы, – и улыбнулся. Светло и без сожалений. Я перетрусил от этой улыбки, отшатнулся от пьяной синевы. Игер может свернуть шею на счёт раз, раздавить, будто гусеницы железной махины из старинной хроники, но страшно в нём другое. Он не смирился. Нечто кипит внутри, таясь под шелухой эмигрантского бытия, как под бронёй загорелых мускулов прячется гладкая белизна, а под маскировочной чернотой линз – яркая и яростная синь. И если выплеснется… ну, во мне та же кровь – и накуролесила она с избытком.

– Ублюдок занял твоё место. Он подобрал клан Берилл, когда Ртуть уже побеждала, подобрал, как шлюху в земном борделе, и пользует. Старший сын моего отца, тебе дядя, бесплодная дрянь, мутант, огрызок… отец не расправился с ним, хотя уговаривали… теперь он правит кланом, видимо, никто не стремится нарушить перемирие. Но у ублюдка нет наследников – и не будет, рано или поздно ты им понадобишься, Радек. И вот тогда…

Игер объяснялся не со мной – с теми, кого не вернёшь, с голубыми светящимися камнями у подножия замка Айторе, но суть я уловил. Все у них ублюдки, мутанты, твари и ошибочные проекты! Что за ад эта Домерге? Радоваться надо, что мы оттуда убрались! Но до драки дойдёт, жизнь уникалов длинней людской.

– Он хочет сказать, что пройдут годы и Берилл явится по твою душу, а следом и Ртуть, – флегматично бросил Сид и затянулся очередной сигарой из чёрно-золотого ящичка. Вот кто смирился, принял правила, а что ему оставалось? – У нас особо не было вариантов. Прикончить тебя младенцем, в том разваливающемся планетнике, где ты… Игер, помнишь, какой он был сморщенный и пищал, не затыкаясь? У тебя выбор шире. Покажи себя землянином, может, Ртуть и Берилл отстанут.

– Я как-то не рассматривал младенцев, – огрызнулся Игер, дёрнул за растянутый ворот майки, – не по уши в кровище оглядываться по сторонам.

Меня мутило. То ли от лекарств, то ли от правды, а мы лишь в начале. Хорошо, до них долго доходило, нужен ли двум беженцам ребёнок или обойдутся, но, когда дошло, они, что же, специально не учили меня психотехникам, всем фокусам уникалов? Берегли, выходит? Чтобы не рехнулся, не полез за подвигами на родную планету, не ввязался в войну кланов? Радек Айторе – землянин и вне игры. А гордое имя замка – так, нервы пощекотать.

Я велел системе продувки воздуха увеличить напор, подставился под свежий, хрустящий, точно зимнее яблоко, поток. Планетарная развалюха неслась в атмосферу, мои отцы – юные, захлёбывающиеся отчаяньем – боролись с неуправляемыми рычагами, молились мёртвым богам, не веря ни во что, кроме самих себя. Они не могли удержать рассыпающийся кораблик, потому что один из них лежал со вспоротым животом, а второй откачивал младенца. Часто ли они думали, что всмятку грохнуться о поверхность было бы удачным жребием?

– Мне это снилось. – Они не удивились, переглядывались измученно. – Тот планетник. Как будто я в нём падал, вот смехота… скажете вы, наконец, кто меня выносил?! Имею право!

– Тебе настолько интересно? – Сид вбил окурок прямо в деревянный подлокотник. – Принципиально, как сунуть Яладже и не считаться оттраханным простофилей? Это касается только нас, уяснил?

– Мы за всё в ответе, мы оба, – Игер откликнулся сдавленно, точно я его пытал. Кашлянул в кулак и продолжил с кривой ухмылкой: – Знаешь, что, младший? Пойди прими лекарство и свяжись с тем типом, как его там… своим дружком с двести восемнадцатого уровня. Кажется, Сид его прилично прижал, парень до сих пор гадает, что стряслось… вали, словом, к себе.

Я растёр по щекам холод и поплёлся в комнату, милостиво выделенную мне Сидом. Не растерзали друг друга, и на том спасибо, выздоровею я ещё не завтра, не отвертятся – придётся говорить со мной, слушать себя. И беречь драгоценную шкурку наследника Берилла им больше не позволю – для почина заставлю показать технику с крыльями, Ястреб я или кто? И Браю звякнуть не лишнее, неужели Сид угрожал ему?

Я качнулся на приступке, собираясь спросить, чего папаша наболтал Браю, и прикусил  стянутую инистой плёнкой губу. Они всё так же сидели на белёсом диване, придвинулись – лист не втиснешь, и Сид ткнулся головой Игеру в плечо. Руки со ссадинами на костяшках портили аккуратную причёску, ласкали солнечные пряди, гладили шею в низком вырезе рубахи, тень ложилась на припухший рот, шепчущий просьбы или приказы. Ну, им точно не до меня – и замечательно. Не обидно ничуть.

****

Сида я подловил на упоении от провороченной сделки. Отец явился навеселе, в приёмной спутал команды автоматике, и нас оросило противопожарной пеной вместо бодрящего ароматизатора. Помогая убирать воняющие химикатами оранжевые хлопья, я прикидывал, как извернуться и заставить учить меня.

Папаши отпускали шуточки о Яладже, перчёные, едкие и не злые, но я и без того не забывал. Слонялся по комнатам, спасаясь от нетускнеющих подсказок. Чёрная Аша, психологиня со своими пророчествами, пушистые метёлки у сизой воды Конго; рёбра занесённых песками космопортов, отлитая из железа статуя – мой дед Алари Спана, каменистый, в багровых проплешинах, шар у далёкой звезды; кредит на мультяшки, ласки Яладжи на моих бёдрах – и с каждой ночью они всё настойчивей; выбитое стекло, полёт-падение и уголья в глазах Брун. Мотай башкой, зажмуривайся, налетая на стены, – бесполезно, память не отступит. В путанице дорог я должен выбрать одну, по которой пойду, не спотыкаясь, иначе клыкастая западня защёлкнется вновь. Понять не значит простить, вот уж нет. Справиться с понятым, взять под контроль, зажать в тиски – совсем другое дело.

Сиду купание в пене настроения не испортило, сбрасывая мокрую одежду, он насвистывал, клокоча горлом на низких нотах. Ничего не будет легко, тогда какого дьявола церемониться? Я сел рядом с отцом и рассказал ему, как падал из гнёздышка Яладжи и Брундехальд и почему не убился. Сид перестал свистеть, пальцы замерли у ворота куртки. «Хочу, чтобы твои крылья всегда были со мной. Ты поможешь?»

Сид Леттера, увёртливый делец, воплощение хитрости и расчёта, согласился. Я ведь загнал его в угол, точно по наследственному рецепту. Игер застал меня на полу, а Сида – надо мной в палаческой позе. «Радек, технике группировки мышц учат с младенчества. Выруби на хрен мозги! Не дыши! Не дыши, сказал. Чувствуешь, приподнимает?.. Никаких крыльев не существует, болван, это концентрация и мышечный спазм. Лезь на диван, повторим. Давай – на выдохе. Не дыши!»

Игер потоптался в дверях, налил себе выпить, уселся в сторонке, наблюдая, как сынок отбивает задницу об пол. Ничего, я и Игера дожму, не всё сразу. Справляться со страхом превращения в уникала надо постепенно.

В следующем месяце, в шорохах листопада и блеске алых предутренних зарниц, вестниц осени, я почти постиг дыхательное издевательство. Тело приноровилось, слушалось абсурдных для человека инстинктов, и достижением безумно хотелось похвастаться кому-то, кто не учился эдаким трюкам с детства. Ну и надавать по зубам крапивной дряни. По зубцам, точнее, фрееева пасть оскалилась в положенный срок, как и предупреждал виролог Сайдор. Выдернула из сна, скрутила на испачканных простынях, и я до рассвета валялся, моргая в потолок, воюя со стыдом. В грязно-розовых сумерках прокрался мимо папашиной спальни, долго пил воду, косясь на запертую дверь. Брай пошлёт меня и будет в своём праве, я бы и сам послал. Любовь лепит из безжалостного механизма продолжения рода корону божества, любовь – не крапивная похоть, но мне-то чуда не досталось. Пока – не досталось, и светлый Фрей не виноват, а Брай уж тем более.

****

Кар завис над побуревшими листьями «укрой-дерева», их трепало ветром, сбрасывало на землю с грохотом бетонной плиты, листопад в Сарассане – та ещё картинка. Брай вздрагивал от шума, хватался за руль, ковырял обшивку сидения. Он нервничал, а мне было не до того. Широкие ноздри, коричневые крапинки около носа и раскосых азиатских глаз, полные, сейчас надутые губы, и весь Брай такой близкий, соскучившийся и свой.

– Ну, вышло у тебя с кредитом? – Брай явно не представлял, о чём говорить. – Передай своему ненормальному папаше, что я к твоим выкрутасам отношения не имею!

– Уверен?

Брай отодвинулся подальше, чтобы не коснуться ненароком, и у меня свело живот. В задумке два плана, гхм, переговоров. Я выкладываю ему всё как есть – и он меня вышвыривает, выкладываю – и сегодня ночую у него. А примерки короны летнего бога на курчавую голову в планах не значилось.

– Кредит мне не дали, я наврал. – Его ладони совсем рядом, шершавые, тёплые, родные. – Разозлился на родителей, на тебя. И сорвался. Слушай, Брай…

– Твой отец меня чуть не пришиб! – он въехал по рулю раскрытой пятерней, набычился. – Ты вообще соображал? Шантажировал их, а они тебя… мать твою, Радек, мой отец разбился в каре, я его и не помню, мама рассказывала… придурок, тебе так повезло! Где ты шлялся и во что влип?

– У меня нет матери.

Он вздёрнулся, отпрянул, но я поймал за локоть:

– Не будем о родителях, ладно? Они отдельно, а мне надо объяснить… не перебивай! – заведусь о папашах, конца муторным рассуждениям не предвидится, а я сюда не мучиться притащился, да и нечего все ошибки валить на Сида с Игером, сам постарался. – У меня был мужик, ну, любовник. За деньги. Кредит, ага, пятьдесят тысяч йю.

Брай выругался, вывернулся из хватки, и правильно, иначе б и о контракте на брюхо поведал. Достаточно уже откровений.

– Я не человек, Брай. – Очередной лист громыхнул мимо, задел борт машины. Мы оба сопели так, будто ветер шурует в наших лёгких, дерёт на части.

– Полубог хренов!

– Нет. Но и не уродец, – я схватил его за куртку, за воротник, чтобы надёжней. – Не знаю, люблю ли я тебя, ищу чего-то или уже нашёл, но тут не останусь, пойду дальше, доберусь и поимею. А к тебе всё равно вернусь, вернулся… заткнись!

И поцеловал его – прямо в разлапистые ноздри, он фыркнул, поперхнулся, приоткрыл пухлый рот, а закрыть я ему уже не позволил. Влез нагло, раздвинул мягкие горячие губы и терзал до тех пор, пока Брай не сдался, не обнял за шею.

– Не любишь – хочешь, так? – он придерживал меня, стараясь совладать со взбесившейся крапивой, она ещё как заразна. – Скотина ты, Радек.

Я мог бы ответить, что от скотины и слышу, потому что он уже тёрся об меня, на том план и стоял, хм. Мог бы нашептать сказку о златокудром Фрее и о короне, которая Браю сейчас очень шла, потому что «хочешь» легко становится «любишь», по крайней мере иногда, и не всем же двадцать лет брыкаться. Но я попросту сунул ему в ладонь инъектор, позаимствованный у папаш, стиснул пальцы поверх кулака, заглянул в карие заполошные глаза. Потом повернулся боком, поднял рубашку и кивнул – лепи, владей. Брай, я бы поклялся, в жизни не видал домергианского контрацептива, но острые зубцы подгоняют мысли, как бичом, и он мигом сообразил. Приклеил полоску, разгладил, я потянул его руку вниз, под ремень штанов, и он ахнул придушенно. Простить – значит взять, обуздать, а такую возможность я ему предоставлю. Ему и себе, сотру ночь с Яладжей, прикончу свою глупость, выберу дорогу. А ястребиными крыльями похвастаюсь завтра.

В лифте мы хватали друг друга за все места, целовались, бесстыже вталкивая языки, нас чуть не расплющило дверьми, а когда добрались до квартиры на нашей верхотуре, я приспустил штаны с трусами и шлёпнулся поперек кровати, покорно выставив задницу. Брай от этого ошалел, обернувшись через плечо, я видел, как он раздувает африканский нос и облизывается, чёртово животное. Он лёг на меня, не особо нежничая, вставил, так у него зудело.

Не первый раз, но мне чётко показался первым – никаких штуковин с анестетиком, только медицинская мазь, припасённая в кармане, было больно и здорово неловко, по-настоящему, без подвохов. Брай вгонял, меняя ритм, выскальзывал, поправлял и драл меня за волосы, я поддавался и орал в голос. И сжался удовлетворённо, когда он спустил в меня, беспорядочно тычась губами в затылок. А потом я не мог подняться, в зад будто воткнули средних размеров бревно, ёрзал на кровати, ругал Брая и клялся затрахать его до смерти. Он похохатывал и отворачивался смущённо, в карих глазах светился дурацкий восторг. Перевернул меня членом кверху и стал сосать, причмокивая, а я раскинулся на покрывалах и командовал им, пока речь не отказала, и остались мерные стоны, жалкие и развратные. Брай так и заснул, щекой на моём измазанном семенем животе, крапивной сволочи это понравилось, и даже в забытьи она требовала продолжать.

****

Линком вопил, как сирена стражи, я вскочил, не продрав зенки, и вместе со мной всполошились Чучела и Огонёк. Разбуженная стационарка заскрипела, выкашляла в остывший к утру воздух фигуры – ого, Брай прилично улучшил манеру рисовки. Его любимчики для разнообразия не махались с чудовищами – мирно сидели на мшистом стволе, Чучела огромной лапищей похлопывал Огонька по спине, неугомонный проглотил что-то ядовитое, не иначе, вон как плюётся. Юмористический момент в геройском бытии, точно. Но Сид, протиснувшийся между двумя олухами в доспехах, юмора не оценил. Отец степенно поправил воротник-стойку, заколотую очередной безделушкой, стоимостью в половину муниципальной домины, мазнул жёлтым сарказмом по голому  похрапывающему Браю, по моей спешно намотанной на бёдра простыне.

– Чьё это… творчество? – Сид брезгливо тронул пальцем доспех согнувшегося в коликах Огонька. – Надеюсь, не твоё? Шлемы так не крепятся.

Я подмигнул Чучеле и Огоньку  – выручайте! На Домерге не признают искусства без пользы, а уж мультяшки для папаши вовсе сущая дрянь. Но я, оказывается, и впрямь скучал по нарисованным парням, по несуразным пробуждениям, даже по пяткам Брая, торчащим из-под сбитого комом покрывала. Может, если представить Чучелу и Огонька как рекламу снаряжения или оружия, их удастся всучить?..

– Помнишь «Сою без границ», Радек? – Сид отмёл порыв поздороваться, постучал по украшению на вороте, запуская таймер. – Напряги свою хвалёную память, с сегодняшнего дня ты там работаешь. Познакомлю владельца и персонал с новым мальчиком на побегушках, и не благодари. Будешь отвечать за транспортировку, отгрузку, вести систему платежей – конторка не богатая, рук не хватает. Жду тебя в каре через пять минут, поторопись, или придётся добираться самому.

Я привстал, закряхтев не хуже Огонька. Внизу совсем не сыто ныло, свербело, и дрожали коленки, но Сид, шельма въедливая, уже исчез, и высказаться было некому. Купил он эту «Сою», что ли? С папаши станется. Тайком накрыть бизнес, впихнуть туда сынка, платить хорошие деньги – и запахать до осатанения, чтобы не рыпался, не совался в домергианские склоки, не донимал родителей своими «научи-покажи». Я поднял с пола одежду, прищурился на мерцающих типов в броне и решил, что линзы нацеплять не буду – пусть Сид врёт в синющую чистоту, видит Игера и совестится. Ну, совести у папаши негусто, зато Сид столько сил положил, чтобы запереть Игера на Земле, не пустить на Домерге – вдруг со мной повторять не рискнет?

Смуглый зад Брая, как нарочно, подставился под шлепок, я не отказал себе и насладился сонным бурчанием.

– Восстань, повелитель рухляди! Проводи героя на подвиги.