От друзей

Карта сайта

Автор: Смолка.

Бета: ReNne.

Рейтинг: НЦ-17.

Время действия: приблизительно через год после «Искр в пустоте».  Император собирается на войну.

Первый обряд сына – дело серьезное. Веха, сказал бы Друз и добавил что-нибудь умное про незаметно пролетевшие годы. Старый хряк ты уже, Донателл Корин, раз твой наследник со дня на день обнимет мужчину. Ну… так в непотребных местах у него разве в шестнадцать лет жгло, так что старость пока подождёт. До разгрома Хат-Шет, а дальше пусть молодые себя покажут.

Кривая, кособокая улица Двух Мстителей круто шла вверх, лошади цокали по выщербленным камням, кто-то из свитских ругнулся позади. Донателл видел перед собой не потрескавшиеся плиты и не глухие стены домов аристократов – гладь Южной дороги, палевые тихие поля, что вот-вот взревут буйной зеленью, и комок нетерпения подкатывал к горлу. Весна звала в дальнюю дорогу, весна и война. Он уехал бы к армии ещё декаду назад, но Данет настоял на задержке. «Отец дважды обязан быть рядом с сыном: при рождении, дабы взять ребенка на руки, принимая в род. И на первом обряде, силой собственной Жертвы закрепляя поклонение сына богам. Так сказал Эохий Архийский шесть сотен лет назад. Неужели ты отринешь мудрость древних?» Рыжий цитировал трактаты до смешного проникновенно. Когда Донателл ввернул, что обязанность отца заканчивается на ночи зачатия, остальное же в воле случая, он понизил голос и прошипел: «Сенат и народ должны видеть во Флавии наследника. Единственного наследника – законного, взрослого и признанного всеми. Иначе как я сохраню тебе столицу?» Стало стыдно. Он обнял Данета, покаянно ткнулся лбом в медный затылок. Не родитель, сущий растяпа! Армида проклянет его в Доме теней. И без того Данет всё устроил за него: нашёл какого-то особенного процеда, потолковал со жрецами и Флавием, заказал вино и прочее, что на Ка-Инсаар требуется. И не попрекнул ни разу, хотя Донателл месяцами мотался по лагерям, заглядывая в город урывками.

Он стоял за спиной Данета, сминая на плечах домашнюю льняную тунику, трогал губами пахнущий лимонной водой висок и подыскивал слова. Даже и не скажешь, что раздражает, заставляя избегать суеты предстоящего обряда. «Парень сам должен был выбрать. Если ты становишься взрослым по указке старших… никакой ты не мужик, значит!» Данет дёрнулся, собираясь спорить, но Донателл удержал его. «Да понятно мне всё. Стрелы врагов коварны, кровавый понос не разбирает, кого скосить – простого легионера или императора. Лошади срываются с горных круч… смерти наплевать на нужды империи, и Сенат с большей охотой возведёт на трон мужчину, не мальчика. Просто мне было б спокойней, реши Флавий сам. Пусть бы захотел нагнуть резвого сверстника, так захотел, что яйца ломит, сразу б забегал! Мы ему навязали обряд, ну, точно сиську младенцу».

Данет рассмеялся низко, хрипловато, и тут же сделалось не до мудрёной науки педагогики. «Юнцы легкомысленны и непоследовательны. Некоторые созревают поздно, в тринадцать лет их ещё не стащишь с деревянных лошадок. Быть может, Флавий из таких. Я в его годы и не помышлял о любви. Опасно оставлять Ка-Инсаар наследника его выбору. Кто знает, на что толкнёт шальная страсть? Вдруг ему захочется отдать себя влиятельному сенатору, Цимме, например». Донателл не возразил – рот оказался занят. Прихватил губами косточку в изгибе шеи, стащил с плеч рубаху. Свободный вырез сполз легко, обнажив узкую спину со сведёнными лопатками, ткань повисла вокруг пояса. Прежде чем опуститься на колени, Донателл облапил пах рыжего, ахнув от твёрдости желания. Взял в кольцо пальцев налитой член, обласкал неторопливо, вслушиваясь в тяжёлое дыхание. Раннее утро, рабы ещё не раздвинули занавеси на окнах, не убрали со стола остатки почти походного завтрака. Ну, так как же, сон до первой стражи или до неё же вместе?

Они договорились встретиться на улице Серебряного ручья, в доме, что помнил не императора, но человека, и опоздали на целую ночь. Зато Данет, хвала Инсаар, не забился в конуру приказчика – не дожидаясь хозяина, поднялся в спальню и велел подать на стол. Там его Донателл и застал – со свитком в одной руке и куском варёной рыбы в другой. И долго подшучивал над страхом растолстеть, пытался отнять хилую рыбёшку, подсунув копчёное мясо. «Отдай мою рыбу! Сам лопай свинину, от неё заводятся черви. Растолстеть мне не грозит, побегай-ка из консистории в Сенат и оттуда в армейское казначейство! Твои вояки вытрясут жир и из сенатора Орса… поговорим об обряде, Доно? Обряде Флавия, что за забывчивость?» – «А спать мы когда будем?» Короткая туника позволяет видеть бёдра до самого паха, заметно, что повязки на Данете нет и в помине. Рыжий перехватил его взгляд, бесстыдно развёл колени. «Спать? Никогда. Не отвлекайся от своего блюда, иначе я кончу прямо за столом, а это неприлично».

Он и сейчас вот-вот спустит семя, потому Донателл разжал пальцы, смахнув подушечкой большого выступившие капли. Глубокий вздох, и Данет прогнулся в пояснице, туника сползла ещё ниже, открывая золотистый пушок на подставленной заднице. Рядом со столом старая лежанка, из крепкого дерева и с мягкими подушками. Заставить Данета лечь животом на широкий бортик, вылизать, и масло не понадобится… чтобы орал и просил отыметь, вертел задом и кусал себе кулаки, чтобы исчезла из усталых глаз тревога, такая заметная под шутками и уверенностью. Меня не убьют в Сфеле, Дани, я вернусь.

Данет встряхнул волосами, попытался отстраниться. Сморщился мучительно, прижал ладонью пах. «Погоди… всё весна, проклятая. Тебе польстит. Ночью принимал магистратов, они мне про пшеницу, про овёс, про раздачи хлеба, а я сижу, представляю, что ты меня…» Легионер покраснеет от описания мечты Данета Ристана. Поцелуи гасят смех. Верно, так и будет, только прежде чем «сунуть в дырку под самый корень», я эту дырку языком… вот сейчас и начну. Раздвину поджавшиеся ягодицы, поглажу внизу, где напряжены сильные мышцы, ты ж от этого дуреешь, маленький. Данет мотнул головой, зашипел сквозь зубы. «Доно! Может, отложить обряд? Мне не нравится Флавий, он как будто боится, пойми. Нельзя принуждать… меня заставили, было… только позор и боль. И я долго не… даже во сне не снилось, а если снилось, то мерзость».

Донателл выпрямился, развернул Данета к себе. Тот навалился всем телом, горячий, непривычно податливый. Убирая с глаз растрёпанные пряди, император заглянул в потемневшую зелень. Накрыл ладонями виски, погладил сухие губы. «Верпе митрос! Слова ничего не изменят, да? Я бы всю кровь по капле отдал, лишь бы вернуться в твою сраную Архию…» Данет слегка толкнул его, упрямая злость стёрла размытый узор желания. «Не о том речь. Ты обязан решить – не походя, не в спешке». Будет ли речь «о том»? Они вечно замолкали, спотыкаясь об Архию, и ничего с этим не сделаешь, а Данет уже тянется за туникой на полу. «Ты же сам настаивал, чтобы по обычаю, как положено…» – в голосе дурацкая беспомощность. Он не видел Дани декаду, будто б вечность. Нет, видел – в Сенате, на церемониях в Львином дворце, куда всякий раз опаздывал, торопясь вернуться из лагерей. И сейчас они разругаются из-за сущего пустяка, потому что один не простил, а другой не забыл.

«Я не о себе. Когда до тебя дойдёт?!» Если Данет начинает кричать, всё плохо, хуже некуда. «Я договорился о ритуале, так поступают обычно, но ты же отец! Постарайся вытянуть из Флавия… к драной матери!» Донателл рванул к себе покрывшиеся зябкими пупырышками плечи, стиснул – не вывернется. Насильно притянул взлохмаченную голову, зашептал, успокаивая: «Хорошо, обещаю. Прямо сегодня поговорю, веришь? Оставь, не занимайся обрядом. За что мы платим менторам, в конце концов? Тише, рыжий, тише». Разве объяснишь тому, кого гнули по-рабски, что своеволие не всегда на пользу? Мальчишки не умеют распоряжаться свободой до тех пор, пока она не обожжёт. Донателл удерживал и укачивал и ослабил объятия, только почувствовав на спине покаянные поглаживания. Во дворце они не мирились так естественно, там чересчур много чужих с надоедливыми церемониями и просьбами, там проще сбежать. Старый дом окутывал теплом, знал и ждал их настоящими.

Данет мазнул его губами по щеке. «Вдруг я не прав? Ещё ляжет под Цимму, в самом деле. Тебя, наверное, мутит от одной мысли, что твой сын даст кому-то». Донателл и тут смолчал, обошёлся шлепком и смешком. Для Данета даже намёк будет как острый нож… может, попробовать? В очередной раз намекнуть, что этот вот вновь набухший, не слишком крупный, но гладкий и такой, такой… ну, словом, он хотел его в себя, давно хотел. В армии неизбежно случится, он не заблуждался. Вымотанный после боя или дней походов, издёрганный за всю кампанию разом, Донателл Корин вытащит из строя молодых жеребцов не самого строптивого, не самого умного, объездит его для начала, а под утро оседлает могучие бёдра, направит головку в себя и зажмурится от саднящего предвкушения. Лучше бы с Данетом, да перебьёшься.

«А ты вообрази, Дани…» Он оторвался от полуоткрытого рта, распробовав возвращающуюся страсть, развёл ляжки, ловя меж ними напрягшуюся плоть. Качнулся взад и вперёд, с силой обхватил крепкую задницу, вжался в пах. Хоть так меня поимеешь, упрямец. «Я был снизу на первом Ка-Инсаар. Нечего таращиться! Зато никто не указывал, процедов не искал. Здорово!» Давно он не видал, как глава императорской консистории хлопает ресницами, точно новобранец. Данет поперхнулся. «Расскажешь? Или стыдно?» Донателл обещал рассказать позже, но никакого позже им не досталось. Лишь торопливое и жестокое соитие на загодя облюбованном бортике. Зацелованный и вылизанный в тех местах, о каких и процеды не ведают, Данет выл в голос. И впрямь кусал себе руки, выругался, когда Донателл потянулся было искать масло. Жгуче глубокие толчки, заново осознанная красота отдающегося в полную власть галея, безумного духа огня, что принимает и забирает всецело, навсегда. Счастье близости. Ты уж, Дани, не растеряй его, сохрани, когда останешься здесь без меня.

Оба так и не заснули, а ближе к обеду принесло посыльного от Глабра. Легат Второго проявил строптивость, давно, впрочем, ожидаемую – выкормыш Мартиасов, туда и дорога. Глабр начистил предателю рыло и велел заковать, но без императора легату приговор не вынесешь, войска в волнении. Пришлось влезать в седло. Подрёмывая на ходу, Донателл всё говорил со своим рыжим, представляя изменчивые черты, возгласы удивления и хохот. Ну, разве не смешно то, что они с Романом тогда натворили? Мысль послать человека за Флавием, чтобы в лагере или по пути выполнить обещанное, он отмёл сразу. Не почести принимать едет. Дознание и пытки – не подходящее для ребёнка зрелище, а Флавий до Ка-Инсаар ребёнок, сосунок, которого надо беречь. Вот уж, правда, повезло, его собственный папаша не носил императорского венца. Когда твое посвящение во взрослую жизнь считают государственной необходимостью и им ведает консистория… сохрани, Натура!

****

Его отец был плотью от плоти армии и сыновей держал за очередное пополнение. Относился не лучше, чем к новобранцам, но и не хуже. В то лето Гай Корин вызвал среднего к себе – в увешенную оружием комнату в доме на улице Серебряного ручья, где под дверью толпились гонцы и цедили вино трибуны – и рассеянно оглядев отпрыска, велел собираться в имение Росциев[1]. Старший, отцов тёзка, уже воевал при Друзе в Сфеле, туда же отправлялся и глава семьи. Младшего, Рубия свалила детская хворь, облепившая тело красными пятнами, и, похоже, родителя мало трогало, что больной останется на долгое лето в душном шумном городе наедине с рабами. «Повеселитесь с младшим Росцием – как его? – с Ро-Ро. Имечко выдумали! Не разнесите виллу, а я напишу. Осенью или зимой».

Эх, каким высоким, сильным и умным казался ему отец, и как быстро пропала иллюзия. «Ни туда, ни сюда ты, Феликс. Будь уже взрослым, поехал бы со мной, сосункам нанял бы ментора, а так чего тратиться?» Прежний ментор бросил службу из-за прижимистости хозяев, и нанимать нового только для Рубия папаша не желал. «Тебя, дылду, чему уже научишь? Война и долг знания вобьют!» Донателл радовался, что не придётся выводить опостылевшие закорючки, не давались ему буквы, хоть тресни пополам. Со счётом получше, но он не купеческий ублюдок, с цифрами возиться! И обидно, что из-за отложенного Ка-Инсаар его не возьмут в Сфелу. Отцу всё некогда, денег жалко. «В будущем году устрою вам с Рубием одним махом, потерпи. Успеешь ещё, балуйся пока под одеялом». Отец нагнулся к нему, якобы обнять, но наученный опытом сын вскинул перед лицом кулак и отвел удар. «У, львёнок! Велю казначею выдать на твои расходы пятьдесят риров… нет, пожалуй, тридцать. И ступай, не трись тут».

Перед отъездом он заскочил к брату. Рубию было худо, но он сдерживался, не ревел. Донателл думал забрать младшего с собой, уж очень жалко оставлять, а отец распоряжений на сей счёт не отдал. Управитель и лекарь зашикали на него, указывая на обмётанные коркой губы Рубия, горящие в лихорадке щёки. Извиняясь, он потрепал брата по плечу и понёсся во двор – к охране, вороному трехлётке Тигру, к ждущему на перекрёстке у храма Ро-Ро.

Неизвестно, кто придумал младшему Росцию забавное имечко, но домашние и друзья Романа иначе и не звали. Гибкий, веснушчатый, светлоглазый Роман был… ну, как луч зари в щели над потолком, когда наказанным всю ночь на коленях простоишь. Значит, вина искуплена, скоро придёт раб, смажет чем-нибудь поротую задницу, даст хлеба с вином и отпустит спать. Удивительно, Ро-Ро дома выпороли только раз, когда он сломал дорогой кинжал старшего брата. Кинжал вроде бы суровому сенатору Каролусу подарил император Туллий Курносый Нос. Управитель перепугался, разложил провинившегося на скамье и всыпал розгами. А вернувшийся Каролус вышиб управителя за ворота взашей, сам слёзы Ро-Ро утирал. Удивишься тут. В семье Коринов порка случалась раз в месяц, не реже. Донателл не перечил, только Рубия иногда жалел. Тощий он, маленький и шалит не так уж зловредно. Но отец был неумолим и управляющих выбирал по себе.

При виде Ро-Ро всегда хотелось присесть и завизжать по-девчоночьи, сопляком Донателл, верно, и визжал. И на шею прыгал, затевая шутливую драку. Теперь же, приметив приплясывающего у тумбы дружка, яркую тунику, в которой Ро-Ро точно огонёк, он привстал в седле и завопил, подражая воинам-«тиграм». Отцовский конюх ему показывал, как они вопят, славя Кровавого Жнеца. Роман хмурился, хоть и рад был встрече, заметно. Оказалось, Ка-Инсаар братья ему тоже запретили, не мудрено – ещё и тринадцати не сравнялось! Летом вот стукнет.

****

– Мы б в армию сразу записались, если б обряд… в Сфелу или к консулу Кассию Марону в Иср-Басту! Доно, чего ты уставился? А… постригли меня, уши торчат лопоухие. Гадость!

Нет, не уши, и не лопоухие они совсем. Светло-серые глаза в обводке чёрных ресниц, вздёрнутый нос тонет в веснушках. С Ро-Ро хорошо, так… скучал он, вот и всё, дома-то тоска!

– Лучше к Кассию. Не хочу служить под начальством папаши.

Сам не понял, как вырвалось. Почему? Разве у него плохой отец? Гая уже пристроил, выгодней не придумаешь – квестором при самом стратеге Друзе, и до среднего очередь дойдет.

– Кассий, говорят, злющий волчара. Чуть взбрыкнешь, розги и вон из армии.

– А в армии ривов не взбрыкивают, не конюшня! Не вертись, Ро-Ро, в лохмах солома. С кем в хлеву валялся?

– Хватит меня рабской кличкой звать! Романом меня зовут, запомни уже, курица ты глупая!

– От глупой курицы слышу!

– Заткнись!

– Ты заткнись!

****

Виллу Росциев в двухстах риерах от столицы будто нарочно строили для двух ошалевших на воле юнцов, и охота быстро стала их самым приличным занятием. Нагонявшись зайцев по лугам, они отважились и на забаву с волками, едва не заблудившись в окрестном лесу. Но охота надоедала. Веселей всего было таскать у крестьян всякую мелочь из-под носа, устраивать драки с сельскими мальчишками или, засев на пригорке, закидывать навозными лепёшками едущих на рынок купцов. Раз они спутали купеческие повозки с поклажей магистрата, ух и удирали же от стражи! Ро-Ро даже поймали, и Донателлу пришлось отбивать друга, позвав на подмогу рабов. Отличное лето! Немного портило развлечения соседство с унылым потомком семейства Байо, ну и грызла досада на взрослых. Сами, выходит, воюют, кувыркаются на ложе с красивыми наложниками и наложницами, добывают славу, а ты прокисай, как крестьянские сливки! И всё потому, что им, видите ли, мало лет. Ничего не мало! Отец справил обряд в тринадцать, вот и Донателлу столько же, Роману бы подождать, да без конопатого он не согласен. Леккий Байо при всей своей унылости и надоумил взяться за дело самостоятельно. Леккию уже исполнилось шестнадцать, и в провинции он томился, потому как его патрон влез в непонятный заговор и угодил в тюрьму. Заговоры их не занимали, но послушать старшего, пусть и жеманного до тошноты Леккия стоило. Поправляя завитые кудри, Леккий томно отставлял мизинец в сторону и намекал, что патрон – известный сенатор, фамилию которого Роман и Донателл вечно забывали, – весьма страстно приучал его к любви.

– Слушай, Леккий, он так тебя и нагнул? Не спросив твоего отца? За это ж платят виру!

Ро-Ро утирает измазанный ягодами рот, дрыгает голыми исцарапанными ногами. Леккию тоскливо в деревне, он каждый день таскается к соседям, в городе и не взглянул бы на мальчишек. И принимает расспросы всерьёз, но Роману лишь бы поржать, а Донателлу плевать на обряды. Только консул Кассий их без письма жреца о свершившемся Ка-Инсаар не примет, придётся сунуть в процедову задницу.

– Ты не понимаешь, мал ещё. Связь с ним очень выгодна. Мы сговорились, отец прикинулся, что против. Меня сняли с коня его люди, привезли в дом, жрец всё подготовил для обряда. Я, признаюсь, испугался…

– А раньше в облаках витал? Не знал, что он тебе вставит?

Голос ломается, аж стыдно! То пищит и впрямь по-куриному, то хрипит и пропадает, зараза.

– Знал. Хотел быстрее стать взрослым, и нравился он мне. Сильно нравился.

– Как вставил, разонравился?

– Дураки сопливые! Первый раз было больно, даже слёзы текли. Но потом я сам под него ложился, и он меня ценил, подарки дарил, знакомил с важными людьми.

Вот наслушается Ро-Ро блудливой болтовни и даст богатому старикану. Глотку разорву! Не зря отец свой нож отдал, походный.

– Леккий, ты ж подстилка!.. Чему нас учишь? Без тебя разбёремся.

– Завяжи узлом поганый язык, Корин. Будешь подмахивать мужику, узнаешь!

Роман вскакивает, упирает кулаки в бока. Светлые глаза блестят от ярости.

– Никому он не станет подмахивать! Убирайся отсюда, это наш луг!

И когда насупившийся Леккий уходит, чтобы через пару дней явиться вновь, Росций-младший оборачивается к другу. И оправдывает репутацию своего неистового рода.

– Видишь, Леккий себе обряд устроил. Мы разве хуже?

****

Храм Поющего Сердца торчал на отшибе, забытый богами и магистратом. Окрестные купчишки и крестьяне возносили Инсаар благодарность трижды в год, а меж императорскими обрядами никого не беспокоило, что дорожки зарастают сорной травой, а каменное сердце над вратами более походит на зелёное мочало. Под стать сонному храму оказался и жрец – бурдюк с вином, чешущий непомерное чрево. Сивухой от служителя Неутомимых несло за риер, и брезгливый Ро-Ро сморщил курносый пятачок. «Ты похож на поросёнка». Тычок под ребра, сердитые искорки под насупленными бровями. «А ты на жеребёнка, ковыляющего за кобылой. Молочкаааа, мамка, дай!»

Увидев разодетых в лучшее платье мальчишек, пьяненький жрец высокомерно выставил кряжистого пожилого крестьянина, что крепко держал за руку смазливого парня. Видно, тоже пришли договариваться об обряде. Донателл проводил взглядом ладную фигурку, ещё не испохабленную тяжёлой полевой работой. «Гляди, зад у него как сдобная булка. Ты бы засадил ему? Давай такого же процеда купим – и по очереди…» Роман не ответил, он стоял перед чёрными алтарными изваяниями, и сосредоточенность даже веснушки притушила. Донателл невольно представил, как они купят задастого процеда, тот нагнётся, разведет свои булки… и чего потом с ними делать? Болтать-то хорошо, а попробуй!.. Вдруг оно это… поломается там? Гай рассказывал, будто некий раб откусил член насильнику, слушать было смешно, теперь же делалось страшно. Или того хуже – не встанет, повиснет бесполезным мешком кожи, Роман увидит… верпе митрос!

Чтобы прогнать страх он первым вцепился в жреца, не дожидаясь, пока Ро-Ро дочитает молитвенный гимн. Поначалу всё шло гладко, жрец назвал цену обряда – дороговато, но если объединить риры, что остались у него от папашиной скупости, и золото, отсыпанное братьями Росция «на сласти», то хватит. Обязательные расспросы Донателл прекратил небрежным заверением в их способности стать мужчинами. «Зачем спрашивать, созрело ли в нас семя, любезный жрец? Каждое утро я мечтаю о грудях служанки, страдая от невозможности прикоснуться! Друг же мой доставляет немало хлопот рабам в прачечной, отстирай-ка! Ровно после быка». Он врал и чем дальше заходил в своих выдумках, тем противней щипало кончики ушей. Про служанок и бычьи богатства Донателл слышал от приятелей старшего брата, простыни семенем пачкал не часто, ни о каких прелестях не грезил. Ро-Ро, судя по тому, как смущенно друг рассматривал носки сандалий, тоже не изнывал от желания. Им бы к Кассию, в вольную Иср-Басту! Вот о ночных засадах, лихой конной погоне и сомкнутом строе щитоносцев они толковали часами. И о том, как калёный клинок входит в грудь варвара, протыкая кожаный доспех.

Увлёкшись сомнениями, он пропустил миг, когда жрец стащил их со звезды Аспет. Возмущенный возглас Ро-Ро взлетел к замшелым храмовым сводам. «Письмо? За лжецов нас держишь? Я Роман из рода Росциев, после обряда надену двадцать завитков на запястье, а ты мне… да как ты смеешь, жрец?» Жрец пожевал толстыми губами, казалось, он пережёвывает их надежды на подвиги и славу. «Юные господа живут на вилле без старших. Надо мне, чтобы благородный Каролус Росций или твой не менее благородный отец, юноша, после обряда воспылали местью? Курия в Риер-Де весьма строго карает за эдакие шутки, я могу лишиться сана или отправиться с войсками в дичь северных лесов. К тому же, в чём затруднение? Пусть ваши благородные родичи приложат печати к разрешению, путь до города близок». Напрасно Роман кричал, что его брат и опекун занят в Сенате государственными делами и не станет отвлекаться по сущим пустякам. И вопли Донателла о сражающемся с «тиграми» родителе толстопузого тоже не тронули. Разрешение – или не видать вам родовых наручней, служанкиных сисек, мягких селянских задниц и Иср-Басты.

Они остановились лишь у покатого спуска к ритуальному водоёму, где во время обрядов свершалось омовение. Мраморные плиты заросли лопухами, меж раскидистых листьев блестели озерца воды. Неподалёку давешний крестьянин и его сладкозадый сынок договаривались о чем-то с хмурым долговязым юнцом в длинном храмовом одеянии. В широком вырезе туники виднелась татуировка – острые грани треугольника Жертвы. Донателл потрогал исстрадавшееся ухо и вздохнул.

– Процед… сейчас этот плебей его сыну купит, нам ничего не достанется.

– Не о том ноешь! Каролус ни за что не разрешит мне. И твой отец далеко. И ещё, Доно…

Роман чертит узоры на лопушинном мокром листе. На верхней губе друга лопнула прозрачная кожица, хочется потрогать, шершавая там кожа или гладкая.

– Нам не хватит денег на процеда. У тебя сколько осталось? Девять риров, да? А у меня ничего.

Он краснеет отчаянно, до самых ключиц, и губы становятся пунцовыми. Бросается в признание, как на илистое дно старой заводи.

– Помнишь, ты зимой долг за меня вернул, когда я в кости проигрался? Ну, я… отдать хотел и… словом, купил тебе подарок. Не злись только, ладно?

Врезать дурню, пусть бы в лопухи рожей воткнулся! Разве он Ро-Ро выручал, чтобы благодарность заслужить? Но в серых глазах вот-вот закипят слезы.

– Бестолочь! Стоящее хоть купил?

Друг ловит его смех, сглатывает облегчённо. И с важностью надувает усыпанные карими крапинками щеки.

– Увидишь! Побежали до луга? Я быстрее!

Они летят вниз, раскинув руки, ничего не боясь в своей свободе. Вместе они всех обманут и присягнут консулу Марону, а жирные жрецы им не помеха! Донателл догоняет лёгкого Романа у очередной уродской статуи, врезается в спину и орёт, не заботясь, что на холме услышат:

– Мы их обведём с разрешением! Я придумал!

Ро-Ро кубарем валится в траву, уберегаясь от шишек, выставляет острые локти. Донателл падает рядом, видит испарину на тощей шее, русый вихор, прилипший ко лбу, капельку крови на верхней губе. Голос пропадает, будто немым родился.

– … придумал…

****

Подделать письма и печати старших, чего бы проще? Один из казначеев Пятого легиона подделывал печати легата на провиантских купчих, у него-то Донателл и позаимствовал нехитрую идейку. О том, что казначея разоблачили, судили и приговорили к повешению с предварительным отрубанием правой руки, он старался не думать и Росцию о печальной судьбе мошенника не поведал. В конце концов, отец, разбирая ту давнюю кражу, даже восхитился ловкостью проходимца. Но уже через декаду возни с подделками оба готовы были рыдать от отчаянья. На покупку пергамента и особой мастики для печатей ушли их последние деньги, а пытаясь вывести столь же красивые и ровные строки, как у брата Ро-Ро, они с ходу испортили два свитка из пяти. Донателл краем уха слыхал, будто усопший казначей отпаривал подлинные печати легата над огнём  и потом переносил их на свои фитюльки, и попробовал проделать то же самое с оттисками печати Каролуса Росция. Писем сенатора на вилле хранилось предостаточно, но вот свиток с отцовской печатью имелся лишь один, и его следовало беречь, подобно собственным глазам. Вскоре Роман мрачно изрёк: «Не для наших умишек такое, Доно. Надо найти того, кто смыслит во всякой писанине и хитростях».

К Леккию Байо идти не хотелось, хоть реви, но они отправились, набив суму засахаренным миндалем, кувшинчиками с розовым вареньем и бутылями вина. Сволочь Леккий сожрал и выпил подношение, однако поняв, что от него требуется, раскудахтался, подобно старому петуху. Видите ли, сопляки замыслили бесчестье, и он не желает о них мараться! На себя бы посмотрел, гнусный потаскун! Донателл так пихнул засранца, что тот сел блудливой задницей в колючий куст, и они стояли над ним, вызывающе выставив кулаки. Леккий, в общем-то, перерос их обоих на голову, но драться не рискнул. Ещё попортят ему мордашку! «Распустишь язык, и мы тебя отловим, выпорем крапивой!» – с тем они и убрались восвояси. По дороге домой Ро-Ро вспомнил о младшем писце на вилле брата, что усердно копил на вольную. Неужто раб окажется от полновесных риров в обмен на два маленьких письмеца? Оставалось найти золото на подкуп. Тут друзья и пригорюнились.

На вилле Росциев их принимали как принцепсов: слуги пичкали разносолами от утренней стражи до ночной, на стол подавали золотую и серебряную посуду, будто сам хозяин есть садился. Управитель велел застилать постели тончайшими тканями и пошить мальчишкам новые наряды с богатой тесьмой. В любой миг к их услугам находились дюжие провожатые, коих для забав снимали с полевых работ, отпрыски прислуги неслись играть, только свистни. Управитель безропотно отдал им на растерзание лодки, повозки, лошадей и собак для охоты и стравливания. Но ни под каким видом юные господа не получили бы и ломаного медяка из сундуков поместья. Значит, им придётся красть.

Воровство смущало неимоверно. Оба не были новичками в таскании с кухни вкусностей, а Донателл однажды стянул у старшего брата квесторский браслет, только разве ж можно сравнить? Шалости простятся богами и людьми, воровство из собственного дома – воистину бесчестье. «Ну-у… видал, в приёмной зале Арден стоит? А на нём диск Солнца на золотой цепи? Риров на триста потянет, продадим за сто. Чего сопишь?» – «Мерзко как-то, Ро-Ро. Или тебе нет?» Из менторских наставлений Донателл запомнил, что некто великий говорил: ссышь – не лезь, а полез – не ссы. Там, конечно, по-умному завернули, и плевать – ривы не отступают! «После обряда мы получим право на долю от имущества, ты мне отдашь половину краденого, и всё вернём». Роман умел эдак представить, что вроде и не подкопаешься. Они ударили по рукам, и ближайшей ночью мраморный Арден расстался со своим диском.

Куда трудней оказалось уговорить писца заняться подделкой. Тощий, вёрткий мужик аж белел при виде кругляшей с профилем нового императора Кладия с одной стороны и Львами с другой. «Пожалейте, господин Роман! Поймают, так тебе благородный брат нотацию зачтёт, да и то сомнительно, мне – клеймо на лоб и в рудники!» Ро-Ро поклялся, что прежде чем раба накажут, Каролусу Росцию придётся переступить через хладный труп младшего брата. В серых глазищах прыгали безумные галеи, каким огонь по колено, и Донателл с писцом дивились и верили.

До императорского обряда оставалось месяца полтора, и писец с толком тратил время. Вскоре он показал заказчикам аккуратные письма с идеально сведёнными печатями – от подлинных не отличишь. Друзья частенько шастали к пузатому жрецу Поющего Сердца, всякий раз их сопровождал раб с увесистой корзиной. Бедолага жрец, видно, в жизни не пил гестийского, потому с охотой выслушивал сетования на задержки почтовой службы и надежды на родительское благословление обряда. Они вручили свои пергаменты за несколько дней до Ка-Инсаар, и Ро-Ро признался позже, что, пока жрец разглядывал подписи и печати, у него подвело живот. Донателла тоже потряхивало, уже ставший привычным двор храма не вмещал столько страха и радости. Тут-то злой дух и подкрался.

Герои древности, создавшие империю ривов, не совали трусливо члены в купленные зады. Авл Кварта, основатель рода Коринов, получивший прозвище за то, что одним взмахом меча убивал четверых врагов, свершил обряд с покорённым воином племени… здесь в менторских уроках зияла дыра – да кто их помнит, побеждённых? Воин был могуч, но Кварта завалил его и поимел прямо на поле брани. Гай Железное Копьё, чьи потомки Валеры, Росции и Лориа-Диноры выигрывали битвы в Сенате, за ночь обрюхатил пяток дев и овладел прекрасным юношей, доводившимся родичем тогдашнему доминатору. Доминатор, правда, не стерпел обиды и отправил против Гая войска, но славы деяния сие не умаляло. Предок семей Мартиасов и Кастов – Лерк по прозвищу Анимул – с истинной волей рива принудил к соитию своего врага. Тот умер от кровотечения, и Лерком Зверем, с его гигантским членом, долго пугали детей. Подвиги легендарной Двадцатки заучил бы и более нерадивый юнец, чем Донателл Корин, ибо они кипели в его крови. В армии он узнал то, что скрывали лишь от сосунков: завитки его прапрадеду, сотнику, выбившемуся из плебеев, надел Аврелий Лорка, отличавший преданных воинов. Пращур, не будь дураком, подрисовал семейное древо, прилепившись к тому самому Кварте, и вошёл в Сенат.

****

Их последняя монета лежала на вспотевшей ладони. Хватит на венки и нищим раздать, о процеде и речи не идёт. Роман кладёт загорелую до черноты руку на его не менее прокопчённый локоть, горячо дышит в шею.

– В долг попросим?

Донателл отмахнулся сердито. Процедов храм не отпускает взаймы, и разве Росций не чувствует того же, что и друг? Поделиться с Романом мучительно тяжело, впервые в короткой жизни стыдно открыться.

– Бросим монету. Кого загадаешь, Льва или императора?

– Ты о чём это, Доно?

– Поросёнок ощипанный! Загадывай, давай!

Неужели так трудно додуматься? У него слова застревают в глотке!

– Ой, Доно! Я не смогу, не получится! Процед всё стерпит, ему положено, а тебе вдруг больно сделаю… не стану загадывать! Ладно, не смотри так, ну, Доно! Я попробую… Лев! У меня – Лев.

Монета взлетает в воздух, блестит гранями в полуденных лучах и через вечность сбитого дыхания и бешеных ударов сердца звонко шлёпается на плиты меж желтеющих к осени лопухов. Лев, мать твою, Лев! Ро-Ро сунет ему свой отросток и будет елозить, вот же сучонок проклятущий! И почему его, Донателла Корина, назвали Счастливым? Какое  счастье – оказаться на первом обряде кверху задом, точно презренный храмовый раб!

Мерзавец Ро-Ро, нет бы заткнуться, торопливо погладил его по плечу. Забормотал покаянно:

– Не злись, а? Я не подстраивал, я бы это… поупражнялся, но нельзя, сам знаешь. Буду осторожно…

Осторожно он будет! Кулак со всей мочи врезался в курносый пятачок, залив и веснушки, и белую тунику кровью. Роман утирал нос и моргал, а Донателл помчался прочь с такой скоростью, словно б за ним гнался некстати помянутый Лерк Зверь со своей дубиной наперевес.

****

Они не разговаривали почти до дня обряда, и гость намеревался гордо уехать в город. Ро-Ро тоже погряз в обиде, фыркал напоказ и залепил Донателлу в лоб подгнившим яблоком. Помирились друзья перед лицом общей беды, грозившей разрушить хилое строение из лжи и фальшивок. Утром сияющий, как начищенное блюдо, управляющий сообщил им, что Каролус и Игнатий Росции намерены прибыть на виллу до следующего рассвета. Настолько выпученных глаз, как у Ро-Ро в тот миг, Донателл не видал до одной из самых пакостных своих проказ, когда уже в Иср-Басте они подложили помощнику консула по провианту и снаряжению в постель живую змею. Ух и визжал же старикан!

Ро-Ро не завизжал, но словно прирос к креслу. Ка-Инсаар назначен на завтра, императорский обряд, пропуск которого приравнивается к измене и святотатству. Конечно, братья Росции возжелают его посетить или устроят ритуал на вилле – и как тогда смоешься? А сука-управитель обязательно доложит хозяевам о пропаже диска Ардена, ведь драгоценность искали всей прислугой и не нашли. Едва их будущий губитель, пожелав юным господам удачной прогулки, убрался восвояси, Донателл отпустил прикушенную щеку и скорчил другу рожу. Рожа должна была выразить нечто подбадривающее, но Инсаар знают, чего там узрел Ро-Ро, поскольку испуганно зашмыгал разбитым носом. И этот герой будет его… иметь будет, защитите, Неутомимые!

Тревога несколько утихла, как только хозяева и их гости ступили за ограду виллы. В рассветных сумерках слышался певучий смех, точно по дорожкам порхали веи, владычицы снов и цветов. Вея смеялась в крытой повозке, и занавеси распахнулись, выпустив прелестную женщину. Ростом едва ли с замысливших обман мальчишек, невероятно стройная, обладавшая, тем не менее, пышной высокой грудью, золотоволосая куртизанка Эвкия… лет через пятнадцать Донателл столкнулся с ней на рынке Августы, где выбирал украшения для Армиды и лишь в затылке почесал. Но на погружённой в дрёму вилле появление Эвкии будто бы оправдало кражу, подлог и неизбежное унижение. Он хотел такую женщину, уверенную, смелую, и чтобы она смеялась для него и ни для кого больше. Подобной награды достоин настоящий мужчина, значит, и обряд, и Иср-Баста в строку. Вокруг куртизанки кружили конники, рослые красавцы в кожаных нагрудниках, завитые, надушенные. Сенатор Каролус приволок чуть не всю стайку молодых политиков. Они будут пить вино и вести длинные скучные беседы, и Эвкия не даст им отвлечься.

Так и вышло, будто бы судьба, наконец, расщедрилась на везение для Феликса, а заодно и для его будущего любовника. Росции, наскоро расцеловав младшего брата и его гостя, чуточку передохнув и смыв дорожную грязь, уселись пировать. Рабы крутились около взрослых, никому не было дела до якобы собравшихся на прогулку сорванцов. Донателл в их общей спальне запихивал в суму одеяла, венки и, порази болтливый язык язвами, масло, когда карауливший путь Ро-Ро махнул ему рукой. Пробираясь на цыпочках мимо пиршественной залы, они невольно прильнули к занавесям. Эвкия возлежала рядом с Каролусом, перебирая тонкими пальцами волосы сенатора, Игнатий Росций говорил застольную речь. Ладонь его, тем временем, покоилась на колене молодого аристократа, чьего имени друзья не знали, но уловили исходивший от юноши запах страсти и покорности.

«Соратники мои и родичи! Должны ли мы смириться с бедами, нависшими над нашей несчастной родиной? Император Кладий далеко не стар и многим удобен, однако в его безволии и склонности ко всяческим пройдохам таится смертельный яд…» Игнатий сказал ещё что-то: о недавнем перевороте, смерти божественного Туллия и о наглом отпущеннике Юнии – по фамилии Домециан, кажется. Выскочке, вставшем у трона подмоченного Мартиаса и грызущем всех, кто приблизится.

Много позже Друз и Кассий убедили молодых стратегов отречься от заговора Росциев. Не помогать, не участвовать, спокойно принять ссылки и понижение в правах, если они последуют для заговорщиков. Донателл и сам понимал: ничего хорошего от выдумок легкомысленных, жадных до привилегий аристократов не предвидится. С Кладием вполне можно договариваться, ясно, через Юния, твердил Друз. Разве Росции проливали кровь за Риер-Де, чтобы теперь рассчитывать на обогащение, должности консулов и преторов для своей партии? Помутят воду, потом подложат императору своего ставленника, и путь к трону окажется закрыт. Вожаки партии военных сменили мнение, когда головы Росциев и их соратников слетели на плахе и из дворца просочилась весть об убийстве маленького Луциана Мартиаса. Донателла же терзала совесть, пусть он ничем не мог помочь осуждённым, пусть воевал в тот год в Бринии, и дикари позаботились, чтобы стратегу было не до случившегося за две тысячи риеров. Это братья Ро-Ро погибли без пользы. Братья его конопатого поросёнка.

Они опоздали на обряд и готовились под рёв труб, оповещавших округу о поклонении Быстроразящим. Раскидистые кусты, усыпанные поздними ржаво-красными цветами, служили не слишком-то плотной ширмой, да чего ему стесняться? Солнце до полудня не дойдёт – купчишки и приказчики окажутся свидетелями того, как потомка знатнейшего рода разложат мордой в одеяла.

Арден Сияющий повис в зените, пахло вином, крестьянским потом и свежескошенной травой. Пока Донателл, угрюмо путаясь в ремешках, снимал сандалии и напяливал ритуальную тунику, Роман куда-то удрал. Истинное везение: жрец не притащился на виллу, дабы самолично пригласить старших Росциев на обряд брата. Причина проста, как белый день: толстяк напился и теперь распоряжался действом, лёжа в носилках и непристойно рыгая. Надевать повязку на бёдра или идти полуголым? Роману только возни прибавится! Лихорадка обряда отзывалась ноющей тяжестью в паху и дрожью в коленках. Скорее, скорее, не то он не выдержит и сбежит!

Роман – босой, поправляющий сползший на брови венок – отыскался неподалёку. Бездельник не нашел ничего полезней, чем трепаться с процедом. Давешний служитель нелюдей, сейчас одетый в алую короткую тунику, явно куда основательней подготовился к объятиям плебейского сынка, чем Донателл к тому, что должно произойти. Ему открылась мудрость взрослых, настаивающих на участие в обрядах процедов. Опытный любовник всё обстряпает за тебя, простой секрет, а дошло, когда вляпался! Он приблизился, и шлюшка повысил голос, силясь перекричать буйную толпу: «Легко оно, господин. Верхний масла не жалеет, нижний – терпения. Смазать, чтобы аж текло, и вставлять потихоньку. Головку просунул и замри. Жди, пока вопить перестанет». Мать их, вопить! Оно… оно настолько больно?! «Дальше пихай, двигайся и спустишь семя. Нижнему лучше загодя очиститься, ну, соображаешь, господин? В кустики сходить. Пред соитием лечь на живот или на бок, свободней войдёт. Многие быстро свыкаются».

Роман стоял перед процедом, стиснув на груди трясущиеся руки, и Донателл вдруг посочувствовал не себе – другу. Росций перебил, заикаясь: «Обряд требует, чтобы нижний кончил, восславил Инсаар. Научи, как добиться, если это мучительно». Процед глумливо хмыкнул: «Да оглянись, никто не мучается! Меня сегодня трое нагнут, повеситься прикажешь? Поласкай нижнего после, сразу он, ясное дело, не кончит, с непривычки-то! Сам отдышишься, возьми его член, погладь, и спустит, как миленький».

Отпинать бы наглого раба, спихнуть с холма, кубарем покатится. Мысли путались, сердце заходилось от частого ритма, хотелось всего – драки, ругани, рыданий, любви, покоя –  и сразу. Чары Ка-Инсаар наложили на него лапу, и разбираться в этой мешанине Донателл приспособился не скоро, много вёсен сгинуло, пока морок потерял новизну. Боясь рехнуться, он выбрал из сонмища чувств самое властное: подошёл ближе, схватил Ро-Ро за руку и потащил за собой. Росций не противился, и всё равно на холм они взбирались долго, будто во сне. Двери храма были распахнуты настежь, надрывно верещали трубы, бубны лупили словно бы в темя. Толпа встала в круг, светлое, без единого облачка небо перевернулось медленно и укрыло собой. Воздух сделался густым, хоть ножом режь, чтобы не упасть под двойной тяжестью, друзья переплели пальцы. Младший жрец, распорядитель обряда, вышел на площадку, воздел руки, спрятанные в широких рукавах. Губы его шевелились, но Донателл поклялся бы, что никто не слышал ни звука. Толпа надвинулась, напрягая единые в тот миг лёгкие, и выдохнула, поджигая камень, траву, небо и живую плоть: «Каааааааааааа-Инсаааааааааааааар!»

Взрослые никогда не могли объяснить, что тянет мужчину на обряды, отмахивались, бормотали невразумительно или смеялись. «Вырастешь, поймёшь!», «Инсаар ведут нас». Деревенский ритуал, призвавший едва ли три сотни человек, и сравнить нельзя было с многотысячными армейскими обрядами, когда ты – шерстинка на загривке расходившегося во всю мощь великана, буйная, жестокая и непреклонная шерстинка. Но два человека или двадцать тысяч, суть действа не менялась. Донателл не ощущал присутствия божеств, напротив, порыв, связавший толпу, стал выражением людской воли, и только людской. И она была несокрушима.

Едва откликнувшись на призыв жреца, Донателл потерял себя. Всякое размышление оставило его, он не знал, день сейчас или ночь, пожалуй, собственное имя позабыл. Возвращаясь в памяти к этой крупинке бытия, да и ко всем последующим ритуалам, юнец пожимал плечами, и годы миновали, пока привычка и остывающие чувства выучили сдержанности. Они с Романом обернулись одним слитным движением, почти столкнувшись лбами. Отпрянули, вновь сошлись. Потянулись целовать, неловко потёрлись дёснами. Не выпуская его ладони, Росций развязал тесёмки и пояс, и Донателл сделал то же – белые, уже ненужные детские туники свалились к ногам. Они стояли обнаженными, а вокруг кричало, стонало, пело, прыгало, безумствовало… как удалось отыскать свой шатёр среди кучи других временных пристанищ, неведомо. Кто притащил армейскую палатку, кто обошёлся парой одеял на подпорках или вовсе соорудил шалаш из веток и соломы, весьма сомнительное укрытие. Теперь тут и там наружу торчали босые ступни, нёсся неумолчный гомон. Их жилище тоже мало что прятало, ибо в суматохе верхнее одеяло исчезло. Стыд? Смущение? Подобные слова не имели смысла на Ка-Инсаар. В шатре нельзя выпрямиться во весь рост, потому оба опустились на колени. Роман обхватил его лицо ладонями, задышал прямо в губы.

****

– Поклянись, что не переменишься ко мне!

Горячие пальцы Ро-Ро шарят по горлу и ключицам, ищут что-то. Цепочка звякает беззвучно, и серебряная булла, что каждому мальчику надевают при рождении и не снимают до первого обряда, падает на мягкий настил. Повторить невероятно трудно: потные пальцы скользят по коже, путаются в отросших за лето волосах.

– Доно, клянись…

Чушь! Чего ради ему меняться к Ро-Ро? Но сейчас перед ним не знакомый до последней веснушки дружок – неведомый, почти чужой… первый любовник. Обещать чужаку хоть что-то смешно и страшно. Прикосновения к груди и бёдрам понукают, торопят. Донателл скосил глаза вниз и отвёл немедля – у него стояло, похоже, давно, вон как яйца ломит. Пусть дотронется, Инсаар великие, пожалуйста!

– Обещаю. Ну же, не ссы.

Роман отчаянно мотал головой, серые глазищи потеряли цвет, так расплылся зрачок. И Донателл поклялся честью рода или чем-то таким же высокопарным и неуместным. Нелепым. Что случится за пределами шатра, кем они отныне станут друг другу? Будущего не существовало.

Прокалённое солнцем мальчишеское тело придавило его к одеялу, увеличивая непомерную тяжесть. Он просунул руку меж ними, пальцы сомкнулись вокруг упругого, чуткого, Донателл развёл колени, позволяя Роману ласкать, а тот всё гладил и гладил его живот, шепча что-то. Потеряв терпение, Донателл саданул дружка по спине.

– Нет, перевернись, нельзя… ты кончишь раньше, и я с тобой. Нельзя!

Роман завозился в стороне, тёплое потекло по промежности. Стоило лечь лицом вниз, и навалился тёмный ужас. Иср-Баста, консул Кассий, подвиги – всё, волновавшее прежде, потеряло ценность. Он сучил ногами по одеялу, изворачивался и ругался, подбрасывая растянувшегося на нём Ро-Ро.

– Скотина! Пошёл вон!

– Слышал, что процед сказал?! Расслабь задницу, я ж вставить не могу!

– И не вставишь! Ааа!.. Врежу, сволочь, не трогай!

Твёрдая штуковина елозила по ягодицам. Отбиться от гада и удрать! Эти несносные обряды придумали дураки! У него дырка от страха лопнет! Роман выпрямился, треснул куда-то меж лопаток. И срывающимся шёпотом прибег к крайнему средству:

– Донателл Феликс Корин, ты трус! Мерзкий ссыкун! Я плюну тебе в рожу, помочусь на тебя, презренный…

– Заткнись и суй, ублюдок козла и шавки!

– Сам заткнись!

Тяжесть надвинулась вновь. Пытаясь лежать смирно, Донателл всхлипывал от непомерных стараний. Ро-Ро пыхтел в ухо, лапал влажную от пота и масла задницу.

– Доно, не шевелись… ноги шире!

К каждой ляжке будто привязали фальд свинца. Он выполнил приказ, зачем-то выгнув поясницу. Подставился!.. Голова казалась неподъёмной, его мутило. Валяешься тут, беспомощный, раздавленный… легче видеть глаза Романа, огромные зрачки, что держат, ласкают, любят, поймать общую силу, дотянуться, догнать, стать целым. Донателл зажал в зубах угол одеяла, зажмурился. За тонкой преградой – людское море, славящее Неутомимых, они часть волны, что подхватывает и несёт к Роману.

Ааа, твааарь! Ро-Ро привстал над ним, упёрся руками в спину – в заднице резало и жгло. Гадина подался вперед, и стало так жутко, что крик застрял в горле. Шерсть набилась в открытый рот, брызнули слёзы. Росций шипел, кряхтел и тыкал в него своим поганым отростком, насквозь продирал.

– Ка-Инсаар!

Больно, больно, больно!.. Роман вцепился ему в волосы, задёргался, вдавился глубже. Замер.

– Доно…

Сполз и развалился рядом, друг называется! Ему чуточку сил, прибил бы на месте! Разлепив ресницы, Донателл перевернулся на бок. Что-то потекло из него, ошпаривая  разодранную дырку. Росций обхватил его бёдра, прижался лицом к паху. Худые плечи затряслись.

– Никогда больше, никогда…

Реви теперь, зараза. Верпе митрос, и это всё?! Несколько мгновений, порванный зад, и они оба скулят, как щенки? Таинство любви и служения божествам, чтоб они провалились!  Роман вдруг поднял голову, глянул мутно из-под светлых бровей. И взял губами вялый, поникший член своего нижнего. Проворные пальцы задвигались, собирая складки кожи. Во рту тепло, плоть тычется в нёбо, в мягкие губы. Ладонь теребит мошонку, собирая жар внизу живота.

Семя выплеснулось Роману на щёку, и тот даже не утёрся. Моргал обалдело, точно сам не сообразил, чего творил его бесстыжий рот. А Донателл забыл произнести ритуальное посвящение и прохрипел запоздало:

– Ка-Инсаар…

Так они и валялись, наплевав на время, едва ли замечая суету у шатра. Звон в башке и тошнота застили белый свет. Взросление пришло не под триумфальную песнь – под скрип неосознанных сожалений.

– Дай взгляну… может, кровь?

– Пшёл!.. Ты у меня сосал, как процед!

– Рыло начищу!

****

Обряд близился к середине: пришлось проталкиваться меж пьяными, распалёнными мужиками, обходить бочки с вином, переступать через разбитые чаши и бутыли и охапки растоптанных цветов. Сандалии найти не удалось, венки тоже исчезли, новоявленные взрослые скрутили измятые туники на талии, сознавая, что выглядят сущим отребьем. Не сговариваясь, они повесили свои буллы на указующий перст ближайшей статуи нелюдя и даже не приложились к каменному члену. Инсаар тыкал в толпу пальцем, нелюдь не был грозным, от него веяло скукой и грязью, коркой, слежавшейся в изгибах камня. Неподалёку от изваяния громадный красномордый торговец зерном имел давешнего процеда, а тот мотал головой в такт толчкам с равнодушием лошади, одолеваемой мухами. Пора возвращаться на виллу, но уйдёшь –  и до конца жизни будешь помнить сутолоку и стыд, ссору, глупость, глупость!..

«Хозяин, отыскались! Сюда!» Они различили знакомый голос, шарахнулись от статуи, чтобы нос к носу столкнуться с Каролусом Росцием. Сенатор улыбался. Поправлял свежий зелёный венок в волосах и скалился во весь белозубый рот! Рядом склонился комнатный раб, чуть дальше стояли Игнатий со своим голубком. То есть Росций-средний стоял, а голубок вис на нём, зажав меж бёдер подол короткой прозрачной туники. «Силён, братец! И ты, Феликс… ну и сотворили вы пертурбацию, львята!» Ро-Ро сморщил конопатую рожу, Каролус нагнулся к нему. И зарычал, увидев грязные разводы на щеках, зарёванные глаза. «Если тронул тут кто, разорву! Сега, а ну проверь этих крестьянских выблядков. И жреца сюда!» Роман затараторил, что их приняли, как должно, и вообще всё прекрасно и замечательно, и пусть брат простит его за самовольство. «Тогда отставить снулый вид. Вы мужчины теперь! Сами напросились». Рабы подхватили их под локти и поволокли с холма. Мужчины, да уж. Донателл не мог даже посмотреть на друга, и это казалось горше и раскрытой тайны, и всего, что с ними случилось у храма Поющего Сердца.

Он едва высидел пир, устроенный Каролусом в саду виллы. Куртизанка Эвкия поднесла им с Ро-Ро по золотому полному до краев кубку, слуги подкладывали лучшие куски, а герои пялились в землю и мечтали, чтобы она разверзлась. Сенатор обещал завтра же заказать им наручни. «Твой отец, Феликс, получит от меня письмо, в армии нужны хорошие новости. О, великолепная шутка! Мои друзья придут в восторг. Когда управитель рассказал о ваших манёврах, мы решили не мешать… наручни будут серебряными, согласны?»  Донателл сомневался, что отец сочтёт новость такой уж хорошей. Окажись Гай Корин здесь, он бы согнал сына с места «царя пира» и выпорол собственным поясом. И справедливо! Сколько бы миндального варенья не запихал ретивый прислужник, во рту будто мыши нагадили, сзади саднит и жжёт, и дрожат коленки. Донателл приметил, что голубок Игнатия точно так же ёрзает и стыдливо кривится. На Ка-Инсаар эти двое отстали, выспросив, где найти шатёр из одеял, и отправились туда, обнявшись. Игнатий на ходу лапал круглую задницу голубка, долапался. И зачем взрослые… люди этим занимаются? Добровольно, не из-за Иср-Басты? Гадость, простите меня, Неутомимые, отвратительная, бессмысленная гадость.

Роман избегал разговоров до самого отъезда к консулу Марону, Донателл и сам его сторонился. Игры и совместные проказы прекратились, оба тоскливо слонялись по комнатам и саду, не радуясь тому, что сворованный диск и участие в подделках писца остались неразоблачёнными. Новенькие наручни давили, как знак необратимости. В своей злости и обиде Донателл понимал: так плохо ему в жизни не приходилось, даже когда мама болела и потом умерла. Маму он видел редко, а Ро-Ро… как без него? В последний день на вилле Донателл проснулся на рассвете, сел в постели – в конюшне, наверное, уже седлают их лошадей. Нельзя ехать на войну, за тысячу риеров, под стрелы дикарей, не помирившись. И на кого обижаться Донателлу Корину и его пострадавшей заднице? На Романа, который сделал всё, как полагается? На себя, дурака трусливого? Или на обряд? Шлёпая пятками по мрамору, он скользнул к постели Ро-Ро в другом конце опочивальни. Распахнул занавеси, глянул на розовое в крапинках ухо, торчащее из-под покрывала. Поросёнок! Ишь, сопит.

Не заботясь, что разбудит, он пристроился под бок, обнял за плечи. Втянул ноздрями запах нагретых солнцем волос и сонного тепла.

– Хрюшка, вставай!

– Мым… Доно? Не пихайся!

Возня – привычная, свободная. Щекочущая лёгкость, что рождается где-то в груди и наполняет тело счастьем. Ро-Ро суёт ладони ему подмышки, тычется лохматой башкой.

– Слышь, а ведь мы мужчины… взрослые!

– Шея у тебя вроде короткая, дылда жеребистая! Дошло, наконец?

И правда, только сейчас и дошло. Донателл следил за тем, как друг выбирается из постели, лезет в тайник, где оказался припрятанный подарок – кинжал с неудобной, по-деревенски выделанной рукоятью, и радовался собственной храбрости. Несуразный первый обряд стал в строй с другими шалостями – зато Иср-Баста, злющий консул Кассий, подвиги, они с Ро-Ро вместе, и нет никаких преград.

****

Суть телесной любви тоже доходила долго. Глупо торопить мгновения юности, они не повторяются. Ещё глупее – переживать из-за опоздания. Донателл и не переживал. Не считать же за любовь игры в палатке после позднего ужина, когда чужая рука шарит у тебя под туникой и ты спускаешь с той скоростью, с какой легионеры вскакивают по тревоге, и помогаешь спустить товарищу. Три с лишком года в армии отстучали, как летний дождь. Романа уже не было, его нигде больше не было, а Донателл всё окликал, забывшись. Звал в темноту ночи, в яркость дня – поделиться шуткой, страхом, просто случайной блажью. «Чудо конопатое, глянь!» И замолкал, смешавшись. Он зарыдал по другу лишь раз, на обычном привале, ни с чего, или от того, что грязная рубаха, завалявшаяся на дне походного мешка, пахла детством, тем, что не вернёшь.

Войска Иср-Басты возвращались на зиму во внутренние провинции, их ждали разудалые шлюхи, много мяса и отличное вино после дикарской кислятины. Ассигнаты[2] Кассия Марона застряли на ночёвку у разведчиков Шестого легиона, баек заслушались. И поутру ругались беспомощно, потому что под рёв и крики в колонну армейских врезалась когорта бастийской милиции. В Басте поселенцев всегда было маловато, но здоровьем и ростом они явно удались. Впереди на дороге замелькало дрекольё, вот-вот мечи в ход пустят, а ты торчи на гребне оврага со своей лошадью! Опять им Кассий всыплет. Гнев консула пугал сильней всего: благородный Кассий и так-то умел яриться по-особому, а сейчас на соплях болтался квесторский браслет. «Ты, Феликс, толковый воин, но человек дурной. Бывает. И всё же я тебя при себе оставлю, одного из вашей ассигнатской вольницы. На войне такие подарок, но пусть избавят тебя боги от забав! Мигом к папеньке вышвырну». Ассигнату Корину шёл семнадцатый год, угроз от консула он получал вдосталь и до сих пор им верил.

Донателл сунул повод товарищу, съехал по насыпи. Увернулся от чьёго-то дюжего кулака, нырнул меж двух дерущихся и от души врезал здоровяку в драном плаще, что колотил армейского десятника. «Сучьи дети! А ну, слушать меня!» Они обернулись – свои и чужие, тут главное – под себя не наложить. Кислая вонь ударила в ноздри, то ли он её замечать перестал, то ли милицейские воняли крепче легионеров. Он обнажил оружие и выплюнул в разъярённые морды: «Построиться!» У них с губ слюна капала, но кинуться никто не посмел. «Сотник где? Если пришибли, ну, дождётесь суда! Кто двинется – отправлю в Дом теней с выпотрошенным брюхом!» Сотника бастийцев в свалке и впрямь потоптали, вместо него из-за туш в обносках выдвинулся рослый парень в приличном плаще. Сказал что-то, наверное, представился, но Донателл не расслышал. Он так после и не запомнил, как звали того парня, хоть и встретил его на пирушке ветеранов в честь нового императора – сутулого мужика со шрамом на лбу. Мужик говорил о пенсии, о повышенном вдвое жалованье, славил повелителя Меры. Повелитель смотрел на правое предплечье оратора, на кроличьи усы и длинные уши, втравленные в кожу чёрной мастикой и острой иглой. Бастийский ополченец, выслужившийся до трибуна, отправляясь на войну, заказал татуировку со Львом, но получился кролик. Так Донателл его и величал про себя – Кроликом.

«Я ассигнат консула. Построй своих зверей, и валите!» Парень двинул плечами, открыв уродливую татуировку. Из состоятельной семьи, сразу ясно, сын магистрата или купца. «Куда же нам валить, благородный ассигнат? Приказано явиться к консулу Марону, мы  правильную дорогу выбрали, а ваши тут…». Кролик оглядывал его, сволочь смазливая, задержал взгляд на наручне, перёвел вниз. Яйца будто смолой окатило. Горячий парень, широкая грудь, литые мышцы и этот взгляд, оценивший и выправку, и стать. Донателл на рост и внешность не жаловался, Кассия ещё прошлым летом перерос. Консул, размякнув от вина, лупил ассигната по спине и рычал: «Красивым становишься, сучонок! Умишка бы только завёл, ну самую малость!»

Кролика пришлось оставить на дороге, служба не ждала. Донателл бросил уже с седла: «Как разобьём лагерь, найдёшь меня на консульской площадке». Развернул коня и уехал, удивляясь порыву. Бегая с поручениями привычно сердитого Кассия, прислуживая тому на совете, он думал о новом знакомце. Впервые мечтал о мужчине, мать его плебейскую! И, когда в сумерках высокая тень возникла у общей палатки, принял как должное. Без слов взял парня за запястье, втолкнул внутрь. Приказал рабу сторожить.

Кролик растянулся перед ним, задрал ноги. Дырку кто-то успел отменно вспахать, было легко. Ласкать, мять гладкие мускулы, вгрызаться, вдавливаться, наслаждаясь глухими стонами. Раб извёлся на посту, громким шёпотом предупреждал, что соседи по палатке хотят в неё попасть. Другие ассигнаты орали за пологом, а они всё кувыркались, сопели друг другу в рот, и Кролик смотрел так, будто Инсаар ему вставляет. Слепое, глупое обожание сводило с ума – и сильное мужское тело, уже покорившееся. Насытившись под ним, Кролик то ли в шутку, то ли всерьёз пригрозил изнасиловать, если не дадут отыграться. Член у парня оказался далеко не кроличьим, но Донателл лишь заржал и перевернулся на живот. Встреченный на дороге ополченец был постарше, лучше знал, чего им обоим надо, и скоро благородный ассигнат мычал в меховые одеяла и подчинялся. Ни протестов, ни омерзения – он созрел для этой возни, что жрецы называли службой богам, великим действом, и отдался ей до донышка.

Через два-три дня дурного угара Донателл провожал Кролика у той же насыпи из щебёнки. Простились неловко и торопливо. Морщась и кривясь, ополченец влез в седло, пообещав черкнуть письмецо, едва в их отряд доберётся имперская почта. Врать в ответ не хотелось. Донателл отчего-то знал: Кролик и жаркие случки в палатке и в лагерных кустах забудутся, как только пыль осядет у поворота усыпанной битым камнем дороги.  Они и дальше исчезали, не оставляя следов, случайные любовники, мимолетные дары войны и жажды жизни, но в часы отдыха он вспоминал о них с благодарностью.

А память о Романе была горькой, путаной, некстати подробной. Как порою и об Армиде, и о рыжем, изменчивом, точно путь к победам, остерийском отпущеннике, чего скрывать. Удовольствие, сорванное на обочине, должно быть простым и сладким, настоящее не приходит и не уходит без боли.

****

Улицу Мстителей, верно, нарочно мостили для засад. В ряд едва ли протиснутся двое конных, и не скоро руки дойдут навести здесь порядок, как не доходили ни у одного из правящих до Донателла Корина императоров. В нескольких риерах отсюда – особняк Росциев, гнездо казнённых заговорщиков, подаренное Кладием Данету и отвергнутое им. Данет не захотел жить в комнатах, откуда братьев Ро-Ро уволокли на пытки и лютую смерть, и Донателл любил рыжего и за это тоже. Сам он старался мимо бывшего дома друга проезжать не задерживаясь, хотя и знал, что Ро-Ро там, в вечном доме для всех, не винит его. И последнюю совместную шалость они придумали вместе, вместе рванули за вымпелом в оставленную крепость, не рассчитав мальчишеских силёнок. Но Донателл скоро проводит сына на обряд, а Роман так и остался мальчишкой. Не лёг на плаху заодно с братьями, не вынудил выбирать между сердцем, клятвой богам и долгом. Первый Ка-Инсаар, не поспоришь, дело серьёзное, и тут он Флавию не помощник. Никто не помощник.

Изгороди расступились наконец, пропустив отряд к повороту на улицу Серебряного ручья. Копыта резво стучали по мостовой, будто не с казни изменника едут – с праздника возвращаются. Сын и Данет встречали его у входа в особняк. Флавий, длинноногий, голенастый, одетый в нарядную тунику, разглядывал плиты, отвечал почтительно. Данет едва заметно хмурился, делал строгие глаза – суд над легатом Второго – отличный повод для отсрочки, Доно, но больше я тебе увиливать не дам. Замечательно, конечно, только Донателл так и не решил, что скажет сыну.

Они обедали за столом в трапезной зале, никаких тебе вольностей, кусков рыбы в испачканных пальцах, и мало смеха. Вокруг сновали рабы, Данет осторожно втягивал Флавия в разговор, тот отмалчивался, неуютно прятал взгляд. Мальчишку подменили, а отец и не заметил. Куда девался любопытный нахал, с тысячью вопросов на языке и нелепыми попытками поймать Инсаар в лесистых горах Сфелы? Лицо Флавия было замкнутым, худым, и сам он на диво тощ, хотя кормят-то до отвала. Потом подали сладости, и вслед за рабами в столовый покой протиснулся кадмийский охранник, шепнул что-то Данету. Рыжий умеет ставить спектакли, а то как же. Встал, легко взмахнув рукавами синей туники, поклонился императору: «Позволь удалиться, божественный. Мне прислали свитки из консистории». На прощание Донателлу выдали улыбку, щедро сдобренную давешней строгостью, и они с сыном остались наедине.

****

Мальчишка сидит, уткнувшись в блюдо. Застенчив, угрюм – не в него и не в Армиду. В Сфеле рос шалопаем, как в его возрасте и положено, столица, что ли, доконала? Шепотки, грязь сплетен, показное раболепие одних, ненависть других, страх не удержаться? На вершине всегда жутко и здорово, Флавий должен тянуть этот воз. Донателл не представлял, что за каша варится в черноволосой склонённой башке, потому ляпнул напрямик:

– Меньше чем через декаду твой обряд. – Эохий Архийский, приплетённый Данетом, посоветовал бы что-нибудь возвышенное и мудрое. – По обычаю знатный юноша справляет его с процедом. Опытный любовник поможет принести Жертву правильно, не оплошать перед богами.

– Да, отец, – Флавий кивает, точно на уроке, – Данет… господин Данет мне говорил. И главный жрец Трёх Бдящих говорил.

Хотелось подойти, сжать пальцами острый подбородок, заставить поднять голову. Или подхватить на руки, подбросить вверх, как делал в Сфеле, возвращаясь из походов. Но тогда Флавий выскакивал на дорогу, кидался к нему с ликующим визгом: «Мама, отец приехал!» Сейчас так запросто не обойдёшься, ребячьи забавы кончились, а жаль.

– Ты быстро вырос. Слишком быстро, Мать Натура!

Флавий вдруг глянул на него – с вызовом, со злостью? Не разобрать. Донателл всё же встал, обошёл стол, уставленный яствами. Ни к чему эти разговоры, зря Данет его подловил. Времени не хватает на самое важное, угадывать в душе юнца – затея безнадёжная.

– Отец, ты позволишь? – мальчишка встрепенулся, вскочил. Чёрные глаза засияли ярко. – В трактатах сказано, будто лишь любовь единая… и в Лонге теперь справляют обряды без принуждения… отец, я…

Флавий смешался, украдкой вдавил сжатый кулак в бедро. Странно, что не побурел, точно овощ кормовой, кое-чему выучили дорогущие менторы. И закончил нежданно твёрдо, прямо по писаному:

– Я ещё не встретил того, с кем пожелал бы разделить ложе и принести общую Жертву. Обряд нужно отложить.

Ну-ну, у них с Ро-Ро были Иср-Баста, битвы и варвары, у Флавия – любовь неземная из трактатов, лонгианские святотатцы, провались они, с их дурацкими новшествами. Поведать юнцу о том, что любовь иной раз всю жизнь прождёшь, а она не явится? Или явится, но ты её не узнаешь? Или похозяйничает, кишки вымотает и уйдёт, не попрощавшись? Флавий не поймёт, не поверит, подлость судьбы испытывают на своей шкуре, иначе никак. Ему надо решить, после объясняться станет вовсе некогда. Донателл больно прикусил щёку. Ляжет под Цимму, да? И сенатор Цимма, упёртый, несговорчивый – ещё не худший выбор, есть и похлеще. Вертлявый, смазливый, развращённый потомок старой аристократии, чья семья стоит за Мартиасов – и такой будет управлять его сыном, подзуживать наследника трона вернуть прежние порядки?

Данет, верно, ему дыру в темени проклюёт. Это было опасно, но Донателл рискнул:

– Хорошо. Если тебе нравится кто-то, назови имя. Мы подумаем о твоём выборе. Однако же тянуть с обрядом нельзя. Ты ведь знаешь почему, так? Назови имя, и если он не из наших врагов, обещаю…

Флавий дёрнулся, часто заморгал, вынудив Донателла остановиться. Что с парнем, в конце концов? Прикипел уже к выблядку из семейки, что спят и видят скинуть новую власть? Ну, менторы-бездельники не обрадуются. Донателл заставил себя говорить спокойно, голоса не повышать. Он Флавия никогда не бил, рабам пороть не приказывал, не в пример собственному папаше, чем немало гордился. Даже когда сынка отыскали после той охоты на Инсаар, которая, должно быть, стоила седых волос всему гарнизону горной крепости, не выпорол.

– Как зовут твоего избранника?

Мальчишка пялился на него с тёмным отчаяньем, будто и хотел бы рот открыть, да не может. Донателл опустил руку на худое, костлявое плечо, стиснул пальцы. Не сдержавшись, рявкнул:

– Онемел, что ли?

– Нету… – Флавий закашлялся, –  нет такого, некого называть. Отец, мне больно!

– Врёшь.

Пальцы сжались крепче, но Флавий вывернулся. Отскочил, задышал загнанно.

– Не вру! Силой Быстроразящих клянусь, –  сын схватился за серебряную буллу на шее, – нет его, и всё!

Рабы боялись высунуться, и они стояли друг против друга в пустом столовом покое. Потолковали, значит. Донателл перевёл дух, ломая испуг и ярость. Не беда, от мальчишеских глупостей есть отменное лекарство, исцеляет вмиг.

– Ладно, – он хлопнул Флавия по плечу, показывая, что не сердится, – не желаешь откровенничать, сойдёт процед. Красивый, умелый, за тебя постарается. Древние заповедали, не нам перечить.

Что-то погасло в глазах сына, живое, подлинное, пусть и непонятное – задуло, как свечу сквозняком. Флавий сгорбился, уполз в свою раковину.

– Повинуюсь, доминатор, – Флавий уставился в мозаичный пол, – сойдёт и процед.

****

У двери в спальню топтались гонцы: один из консистории, другой сенатский. Оба взмыленные, нетерпеливые. Склонились низко, но Донателл отмахнулся – и от срочных донесений, и от рабов, сунувшихся помочь раздеться, вошёл внутрь, закрыл за собой створки.

Данет писал за круглым столом, неудобно, локоть свисает. Не уехал в консисторию управляться с заботами, не поднялся в рабочий покой, откуда потом не достанешь. Ждёт вестей о Ка-Инсаар наследника, жрёт его тревога, и правильно жрёт, умный он, остерийский отпущенник. Все они умные – и Ро-Ро, и Армида, и Дани, куда умнее того, кому их любовь досталась. Донателл положил ладонь на тёплый затылок, вздохнул.

– Сейчас… закончу только, – рыжий уткнулся носом в свои строчки, – не уходи, хорошо?

Донателл развалился на ложе, пристроив ноги в сапогах на резную кромку. Может, это проклятье какое-то? Папаша был ему чужим, теперь Флавий от него норовит сбежать, спрятаться. Ага, проклятье рода Коринов, смех, бабьи бредни. За порогом старого дома – война, весна и дальняя дорога, они всё спишут и уравняют. Выпрямили же когда-то буйного юнца, рвавшегося в Иср-Басту к консулу Марону, выпрямят и Флавия.

– Вытряс из него, а? – Данет оторвался от свитка. –  Чего он боится?

– Вытряс… целую кучу.

Данет развернулся к нему всем телом – почуял неладное, насторожился. Молодое лицо, гладкое, и сам он гибкий, юный, лишь глаза выдают.

– Вот что. После обряда отправь его в гимнасий. Через год я вызову Флавия к себе, в армию Сфелы.

– Так плохо? – Данет поворошил письма на столе, усмехнулся раздражённо. – Цимму выбрал? Или…

– Ему будет почти пятнадцать, подходящий возраст для службы, – он не рычал на Флавия, не зарычит и на Данета, – враз дурь вышибет.

Повторяет слова папаши, но что ещё придумаешь, если всё правда и от блажи спасает дело, и ничто другое. Любил бы Флавий кого, признался бы, а не признался, выходит, дурью мается, нянчит сопливые выдумки.

Данет поднялся, зашелестели длинные придворные одежды. Отдал свиток рабу за дверью, вернулся в комнату. Встав у ложа, рассматривал пристально, будто шкуру сдирал. Мы натворили разного, мерзкого и прекрасного пополам, Флавий натворит тоже, и руки не подставишь, не убережёшь. Ка-Инсаар и впрямь веха, после неё человек идёт дальше без отцовских наставлений. Или он не человек вовсе.

– Ты обещал рассказать о своём обряде, – напомнил Данет. Сел на покрывала, погладил по голому колену. – О первом. Я же сна лишусь от любопытства, смилуйся, доминатор.

У дверей спальни мнутся гонцы – отсюда слышно, как им неймётся. Наверняка очередная гадость, лезь в седло и дуй разбирать дрязги. Донателл повернулся, подставляя плечо, чтобы рыжему удобно было улечься. До его отъезда всего ничего, а у них воруют бесценное время. Ничего, перебьются с заботами до вечерней стражи! И прошлому он тоже воровать не позволит.

– Расскажу потом. Иди сюда, Дани.

The End

БЖД ehwaz

Карта сайта