ИСКРЫ В ПУСТОТЕ. Глава шестая

– Надоела эта колымага разрисованная! – Мариан протянул руку и коснулся в темноте обтянутого шелком колена. По правде говоря, лектику он обругал только затем, чтобы Луциан перестал молчать. Дела шли худо. За месяц ничего толкового они не сделали, только еще больше запутались. Вчера, когда Валер заявил, что ночью они едут к вольноотпущеннику, на душе еще гаже стало. А сам Луциан примолк, точно боялся чего. Мариан давно уж понял – не любит болтовни его Луциан, устает от нее, но понял и еще кое-что: наедине со своими раздумьями оставаться тоже не в радость. – Как ты не забыл еще, что люди на двух ногах ходят?

– Я достаточно набегался в свое время, чтобы теперь наслаждаться простыми удовольствиями, – сухо оборвал Валер и отодвинулся. – И сделай милость, помолчи... быть может, я ошибся в своем решении. Быть может, опоздал или поторопился.

– Да век бы я твоего Ристана не видел, – Мариан все не мог заставить себя смириться. Он не верил рыжему иноземцу, но Эвнику от его неверия лучше не станет. Если Эвник жив еще, проклятье! – Везунчик уехал, и что сейчас будет?..

– Мариан, – когда Луциан говорил таким голосом – ну точно с дитятей несмышленым! – хотелось растрепать уложенные кудри, измять ласками шелк, повалить аристократа и целовать его упрямые губы. А тот будто знал и дразнил нарочно, – я просил помолчать. И вот еще: в беседе с Данетом никаких «Везунчиков», понятно? Только полным титулом. И никаких рыночных словечек...

– Ты говорил, будто Ристан прежде о деле думает, а не о пустых словах.

Аристократ кивнул, помолчал, точно уверен в ответе не был. Потом расправил складки рубахи и протянул медленно:

– Данет злопамятен – это многим вредило и кое-кому стоило жизни, – чудно, как в кромешной тьме удавалось понимать, что делает Луциан и как смотрит! Светильник в носилках аристократ потушил, но и без огня каждое движение... знаешь. Знаешь его всего. И как сидит, устало привалившись к стенке, украдкой слизывая капельки пота над верхней губой, и как дышит – неглубоко, быстро, и как вот сейчас коснется волос...

– Я тоже злопамятен, – буркнул Мариан. – И твой Ристан ничем меня не лучше. Даже хуже!

Валер раздраженно отвернулся и не ответил. Боится, переживает – оно и понятно. Если Юний мог такие дела творить, то как Данету верить? Да и много, видать, знал аристократ о делишках остера, потому и не верил. А вчера Луциан будто бы решился. Пришел в тот домик возле Рыбного рынка, где сидеть Мариана заставил, чьи стены надоели хуже луковой похлебки, и заявил: завтра ночью они едут к Ристану. Иначе не выходит, хоть сдохни. Мариан был согласен – куда деваться? А ведь когда люди аристократа отыскали Постумия, казалось, что теперь-то все наладится, Льют и Бо должны клюнуть на приманку! Мариан болтал со старым приятелем, выспрашивал, где тот был да как смерти избежал, а сам все прислушивался – живо ль в соседе то тепло памятное? Оказалось, Постумий в ночь, когда Шестерка рухнула, ходил к одному торговцу шерстью, тот всегда платил щедро, вот парень и задержался до зари. Под развалинами инсулы[1] Постумий мать свою мертвой отыскал, но ни сестер, ни семью Мариана не нашел. Приходилось камни и бревна руками растаскивать, а потом притопала стража и всех прогнала от завала... «Рини, смирись, – говорил Постумий, – для бедняка семья – все едино, что горб за плечами. Младшую сестричку вот жаль, а мамаше и старшим туда и дорога...» Но Мариан не мог, хоть и знал, что семью его златомордый, скорее всего, замучил бы до смерти, пытаясь вызнать, где искать беглого. Так ему Луциан сказал.

Валер в их разговор с Постумием не лез, молчал, только разглядывал обоих пристально. Соседа отыскали осведомители аристократа, теперь следовало решить, что дальше делать. И они придумали, да только через месяц пришлось признать – одной приманки мало. И следить за Постумием рабам аристократа сложно – ни сноровки, ни умения нет, да еще и доверять страшно. Последнюю декаду Мариан, наплевав на приказ Луциана, сам по городу разгуливал, нарочно в самых людных местах торчал – и ничего. Но ведь рыщут же по столице «псы» Домециана! Просто нужно их найти – найти, зацепить и выследить. А теперь город точно притих в ожидании неведомого... Мариан эту нехорошую тишину всей кожей чуял, пока их с Валером по улицам несли. Император Везунчик вчера отбыл из Риер-Де, к добру оно иль к худу? Как знать!

– Ты говорил, будто Ристан уезжает вслед за Вез... императором. Чем он нам тогда поможет?

Луциан тоже тишины боялся. И того душного, давящего, что бродило меж домов, таилось в переулках.

– Данет никуда не едет, – хмыкнул аристократ. – Он не говорил мне ничего, просто я давно его знаю. Не едет, по крайней мере сейчас. И тому может быть только одна причина: Юний остался в городе. Так что Данет поможет сам себе, а мы принесем ему на блюде наживку для крупной рыбы... если я все понимаю верно.

Мариан не удержался, вновь смял в ладони шелк, потом задрал ткань, быстро погладил обнаженное колено. И тут же получил по рукам:

– Жарко! Сиди смирно, – ишь как злится... Слова – что птичьи перышки, веса не имеют. А стал бы Луциан время тратить, жизнью рисковать, разыскивая «скотный двор», если б твое дело не стало его делом, как и положено?

– Не понимаю, отчего Ристану не подождать, пока Везунчик шею Домециану не свернет? Не для того разве предателем стал, изменнику ложе грел?

Валер передернул плечами, но ответить соизволил – ехидно так:

– Что же ты к изменнику в войско записаться хотел? – Мариан уже сто раз пожалел, что рассказал аристократу о желании в корпус «летусов» попасть – тот его задразнил просто. – Учись понимать, зачем ты совершаешь тот или иной шаг, мальчик...

– Я хочу за Риер-Де воевать, а не изменникам служить! – Ну как Валер простого не понимает? – Если Везунчик варваров сюда не пустит, то и хорошо...

– Мой юный демагог, – смешок стал обидным, – так рассуждали многие до тебя и будут рассуждать после. Воевать за Риер-Де можно по-разному. И не все варвары будут тебе врагами, а лишь те, на коих укажет император. Принося присягу верности, не зарекаются воевать лишь честно на честной войне... можешь мне поверить, я вдосталь насмотрелся, как выбор сей рвет самых мудрых на части. А ты, мальчик, мудростью не блещешь...

Мариан только успел воздуху набрать, чтоб ответить достойно, как аристократ приподнялся на подушках. Легко обвил его плечи рукой, прильнул всем телом, будто надышаться не мог – и тут же отодвинулся.

– Выбираемся. И запомни: ты молчишь, говорить буду я. Не хватало, чтобы твой дерзкий язык нажил тебе еще одного врага. Домециана вполне хватит.

Луциан рассказал, что вольноотпущенник лишился своего дворца из-за переворота и вот теперь сидит в доме, который разве что зажиточному купцу подойдет. Мариан хотел было позлорадствовать – нечего предавать! – но, войдя в атриум, передумал. Хороший это был дом. Просторный. Три лестницы разбегались веером от водоема из черного мрамора, на ступеньках стоял высоченный парень, коего Валер и окликнул. Эх, ну почему они вдвоем не смогли «скотный двор» отыскать? А казалось, все так здорово придумали! «Барашка» в Отце городов найти – что девственника на площади Трех Бдящих! А никто на Постумия не клюнул... вот теперь тащись на поклон к Ристану. Мариан помнил, что сам хотел к остеру попасть, понимал, что никак без этого, но Мать-Природа, он не верил рыжей потаскушке, пусть и словом с ним не перемолвился!

Встречающий коротко кивнул им – надо же, какие наглые у Ристана слуги, сенатору как следует не поклонятся! – и вперился в Мариана таким взглядом, что у племянника лавочника кожа пупырышками покрылась. Вот врезать бы нахальному варвару от души, с разворота левой рукой, чтоб очухаться не успел!

– Гаронн, этому человеку я полностью доверяю, – ишь, все как Луциан и рассказывал – коммы мухе не дадут на хозяина сесть. Смуглый здоровяк пожал плечами:

– Благородный Валер, пусть твой спутник поднимет руки, – что сказать, данетовы ручные волки гостей обыскивать основания имели. Если б за голову Мариана Раэла назначили награду в миллион риров, он бы вообще ни с кем не разговаривал и не встречался! Варвар невозмутимо похлопал его по бокам, огладил живот, потом к спине перешел, а Мариан не удержался:

Кадмиец не ответил, присел на корточки и добросовестно сунул пятерни за отвороты сапог. Поднялся, еще раз оглядел цепко с головы до ног и отступил.

– Прошу простить, благородный, – на Мариана варвар больше не смотрел – только в глаза Валеру; и открытый этот взгляд вдруг... понравился. А чего? Службу мужик несет честно, не его вина, что хозяин такой попался. Полгорода прибить Данета Ристана мечтает, полгорода – над ложем нагнуть. – Третьего дня перебили приказчиков купца, что вино нам возит, подменили их, хорошо, Каи неладное заметил. А декаду назад сам знаешь, что было.

Мариан тоже знал – Луциан говорил ему: охотников за наградой Вестариана нашлось много. Вот же работенка кадмийцам досталась! Легче казну охранять.

– Все в порядке, Гаронн, – Луциан сделал такое движение, точно хотел Мариана за руку взять – ну да, точно как мальчишку несмышленого! – но передумал и направился в галерею. У высоких дверей, меж фресок с галеями, застыли еще двое смуглых здоровяков – и опять такими взглядами окатили, будто императорскую сокровищницу стерегут. Наконец один из коммов распахнул перед ними створки, и они вошли.

Зал, расписанный не то водорослями, не то щупальцами зверей неведомых, был велик. По полу кругом подушки раскиданы, пахнет цветочной горечью, в правом углу высокая ширма, а посередине еще один варвар – помоложе прочих. А сам остер-то где?

– С человеком сим тебе прежде всего говорить придется, Мариан, – негромко сказал Валер. – Амалу – командир кадмийских коммов.

Мариан так и вцепился глазами в парня – значит, вот с кем Ристан императора обманывает? Грубое лицо, жесткая складка губ, волосы смоляные стрелками лоб перечеркивают. А глаза красивые, верно. Большие и... ну надо же! Коммы – разведчики, убийцы! Среди них не могло быть «барашков»! Не могло... но вот один перед ним – свежесть полевых трав, тепло нагретой солнцем земли, такое острое, что хочется прижаться покрепче и... Воронка заурчала довольно, потянула щедрый дар, и Мариан быстро придавил живот ладонью. А ну цыц, окаянная! Но шальная не слушалась... и даже слезы навернулись – тоски, стыда и страха. В Постумии сей открытой миру радости было гораздо меньше, а вот молодой любовник остера и Эвник!.. Рыжик ты мой, рыжик!.. Подводит тебя друг... Стыд ударил воронку, точно морду наглую, кулаком. Вот так все и жрут «барашков», а те ведь беззащитны... Но чудо чудное – еще прежде, чем Мариан голодный смерч посадил на цепь, живительная радость исчезла, точно и не было. Кадмиец разглядывал его из-под широких черных бровей – без страха, без миролюбия, так «барашкам» свойственного. Потом позвал густым низким голосом:

– Сенар, пришел благородный Валер. Со спутником, – комм говорил негромко, точно сам себе, но из-за высокой ширмы донеслось нетерпеливое:

Тьфу ты, пропасть! Только услышишь этот надменный голосок, уже убить хочется! Мариан аж затылок потер: показалось, от злости волосы дыбом встали. Кадмиец шагнул было к ширме, но занавесь распахнулась, и глава всех лгунов и шлюх Риер-Де явил им свой лик. Ха! И не только лик – за такую задницу, верно, и жизнь отдать не жаль. А Ристан это знает и всем показывает... Швеей остер заделался, не иначе. В одной руке у Ристана был кусок серебристой ткани, а другой он держал фибулу с какими-то цепочками. Ну а кроме сей тряпки, ничем прикрыть наготу не удосужился. Луциан предупреждающе тронул Мариана за запястье, и пришлось очнуться – а то не ровен час зарычишь, точно псина. Не помнилось, когда еще совершенно незнакомый человек в нем такую злобу вызывал, разве что златомордый... но там другое было, а здесь?! Красив ведь, сволочь, красив так, что даже слов не подберешь! Недаром народ прозвал Любовью... такого только получи на ложе – век будешь... проклинать судьбу злую! Мариан ни за какие деньги не согласился бы! Остер отбросил серебряную тряпку, повернулся всем телом и уставился на него. Ну, чего пялишься, с приятелем поздоровался бы, невежа! Но Мариан и сам не смог бы перестать глазеть, даже если кадмиец рожу ему разобьет за непочтение иль из ревности.

– Луциан, – сквозь зубы, с присвистом – ну гадюка! – кого ты мне привел?

Воронка вмиг все старания хозяина забыла, завертелась волчком, закружила голову – она видела врага. И Мариан видел тоже: не налитые, по-мальчишески крепкие, округлые да спелые ягодицы, не изгиб точеной спины, что задницу приподнимал призывно, и не огненные пряди на нежной коже плеч. Жестокую, необоримую волю. А еще ярость – жадную, бесстыжую ярость бешеной твари. Существа, что не ведает над собой хозяев и всех вокруг числит скотом.

– Луциан! Кто это? – бесишься, гадина? На вот тебе! Мариан отпустил воронку – и они сцепились. Точно звери в первобытной чащобе, точно два горных потока, точно духи зла над душой умирающего. Чужая сила давила на Мариана, и это было хорошо, так хорошо, как давно не видывал!.. Будто он наконец избавился от страха, от того, что златомордый с ним делал, – можешь тянуть чужую силу, еще как можешь! И не безответного «барашка», не Луциана, у коего своей силы мало, а такой же хищной сволочи, как сам! Ну, давай, давай, жри! Жри и живи!

Воронка завыла утробно и низко, цепляя нечто тяжелое и огромное, будто все плиты храма Трех Бдящих, а они стояли друг против друга. Ничего в этом рыжем нет от прославленного красавчика, слюнявой мечты всех сосунков, – черная и жаркая мощь драла мир на части, и они оба радовались!

– Сенар! – кадмиец прыгнул к Мариану. – Я выгоню его, вышвырну вон!

– Нет! – кто это приказал? Неужели рыжий? А рука комма на локте разжалась...

«Барашек» что-то чует – ну и наплевать! Никому в поединок двух чудовищ не влезть, проверено. Но Юния он раздавить не смог, а тут стоит попробовать. Мариан увидел белое лицо с закушенной от лютой злобы губой и жест, полный угрозы, но лишь усилил напор, а чужая сила отзывалась так, точно остер тоже себя проверить рвался... Луциан вдруг отшатнулся, вскинул руки к лицу... Дурак! Разыгрался тут, бестолочь!

Остер чуть откинул голову назад – темные пряди рассыпались по голым плечам – и смотрел так, точно не слышал.

– Всем кругом плохо, когда... оглох, что ль, Ристан?

Секунду казалось, фальшивый красавчик силу тянуть не перестанет, хоть бы все его люди перемерли. Но вот рыжий кивнул медленно, и с Мариана точно плиту мраморную сняли. Оба дышали тяжело, испарина на лбу выступила – остер тоже лицо вытер...

– Вот и познакомились, – Луциана трясло. Не будь здесь этой хищной гадины, Мариан бы на коленях прощения просил. Знал же, знал, что нельзя такое делать рядом с теми, кого любишь! У них нет защиты, варвара вон тоже шатает, хотя он умеет прятаться, закрываться... а Эвник не умел! – Данет...

Валер мотнул головой и сел на лежанку – свалился, скорее. В светлых глазах был страх, и сердце заломило.

– Пред тобой человек, коему суждено стать факелом, поднесенным к погребальному костру Домециана. Если мы все сделаем верно... и не убьем друг друга, – Луциан потер подбородок – рука дрожала. – Значит, вот как это бывает, Мариан... а ты говорил: не бойся... Данет, рад сообщить тебе, что ты – бешеная тварь, – аристократ коротко, сухо усмехнулся, а остер и кадмиец переглянулись.

– Возможно, – кивнул рыжий, – ты просил уделить тебе время, Луциан, но не предупредил, что приведешь с собой сумасшедшего. Что ты пытался сделать со мной... как тебя там?

Делает вид, будто не понимает! А ведь отменно умеет отбирать силу и жизнь, сволочь лживая! Мариан бы еще раз попробовал передавить остера – ничего, вот останутся они вдвоем...

– Верно, у него Виера на лице написана, – красавчик скривился брезгливо. Ууу, как заговорил-то вольноотпущенник! Потаскуха, кою весь город натягивал!..

– Лучше Виера, чем площадь Трех Бдящих[2], – сладко вставил Мариан, а гаденыша аж подбросило. – Иль предпочитаешь что побогаче, пороскошней? Ну, тогда – в садах Августы[3] таких, как ты, много, да еще помоложе имеются.

И Луциану, и варвару их разговор равно не понравился, но Мариану уже было чхать! Ишь как рыжий его глазами жрет, точно сапожное шило ему в зад втыкают.

– Это я тебе нужен, а не ты – мне, вот и придержи язык, – рявкнул Мариан, любуясь на ярость остера – только бешеная тварь так злиться умеет, до нутра пробирает! Будто свежий ветер после месяцев в затхлости. – Или будем разговаривать, или я уйду. Но о том, как узнал я тайну своей и твоей силы, ты не узнаешь. И о том, что твой лютый враг у тебя под носом творит – тоже. А еще... – Мариан повернулся к варвару, что уже с пояса кинжал сдернул, – этот парень ему нравился, пусть даже и пырнет! – А еще не узнаешь, отчего тебе так с твоим охранником на ложе хорошо. Так что, Ристан? Будешь слушать иль станем выяснять, у кого какая пакость на лице написана?

Луциан застонал негромко, вновь виски ладонями потер, а красавчик будто очухался. Повернулся своей ядреной задницей, сдернул с резного шеста рубаху – соизволил все же наготу прикрыть. Одетым он выглядел не так мерзко, точно тело рыжего само по себе оружием было... чудно, ростом Ристан только чуть пониже, а казался маленькой свирепой лаской, что никогда не нападает открыто. Но ведь напал же, значит, не совсем нутро прогнило...

– Амалу, прикажи подать благородному Валеру вина, – за слова эти Мариан многое вольноотпущеннику простил разом: дорог ему приятель, раз заметил, как Луциану плохо! Ристан уселся на лежанку, тронул аристократа за локоть, чуть нагнулся, будто кошка, извиняясь за сожранную рыбу, ластится. И засмеялся вдруг – чисто и звонко. – Духи песка! Где ты только выловил его, Циа?

– На Санцийской дороге выловил, – проворчал Луциан, – но начнем, пожалуй, с того, что юноша сей лучше нашего знает, как поступают в Отец городов товары из Лонги... впрочем, все мелочи, а разговор лучше вести при Амалу и позвать еще Каи и Гаронна – они самые опытные...

– Шарафа не вернуть, – непонятно буркнул Ристан и поднял на Мариана глаза – внимательные, знающие. Сразу видно, отнюдь не двадцать лет проходимцу этому, каким бы юным ни прикидывался. Скрестил стройные босые ноги в лодыжках, открывая до бедер, и улыбнулся ласковей зазывалы в веселом доме:

– Юноша, те, кого ты называешь бешеными тварями, зовутся проще – илгу. Слово не мной придумано и не в нашем столетии... но готов ли ты за тайны Инсаар заплатить ту цену, кою мой враг не возьмет никогда, потому что не человеку вторгаться в неведомое?

Илгу? Странное, злое словечко... подходит! Мариан, не спрашивая разрешения, бухнулся на соседнее ложе и ответил как можно небрежней:

– Враг твой уже стребовал плату с невинных за силу и право, данные лишь Быстроразящим. Я был там и все видел, – и с удовольствием проследив, как приоткрылись удивленно яркие губы, добавил: – Как ни назови нас – тварями или этими... илгу, а я весь прочий люд своей добычей не считаю и Жертвы брать не стану никогда... Хватит у тебя смелости слушать, как враг твой себя вровень с Инсаар поставил?

Все вышло иначе – совсем не так, как он Луциану рассказывал... Стоило Мариану сказать, что Домециан устраивает обряды, и Ристан стал другим. Нелегко откровенничать с ненавистным человеком, но рыжий и его охранники, сразу видно, в допросах толк знали. Четверо коммов, коих вольноотпущенник к разговору допустил, сели кругом и примолкли, точно хищные птицы на отдыхе. Смирные такие, миролюбивые... да уж, так и поверил! Ритас и Гаронн – обоим около сорока, ростом под потолок, на лицах будто летопись ночной тайной войны вычерчена. Каи – помоложе, худощавый и верткий, мастер кинжального боя, вон какие руки гибкие... Амалу так и не сел – замер за спиной хозяина, следя за каждым движением Мариана. Но вскоре и любовник остера об обязанностях охранника забывать стал – Мариан видел, как мается парень, слушая рассказ. Еще бы! Начнешь маяться, узнав, что всесильная сволочь таких, как ты, превращает в дойную скотину! Кроме Амалу, других «барашков» среди коммов не оказалось – тварей бешеных, впрочем, тоже. Сам остер слушал с застывшим лицом – не понять, что думает да что решит... но когда Мариан дошел до святотатственного обряда, рыжий повернулся резко на лежанке, тронул Луциана за локоть:

– Это что же – объявился новый Торквиниан? Я не верю... Юний никогда не был глупцом!

Мариан даже обозлиться на недоверие не успел, как Валер дружка успокаивающе по плечу похлопал и сказал строго:

– Неужели ты думаешь, Данет, что я приведу к тебе человека со столь дикими сведениями, не проверив прежде каждое его слово? – показалось, или Луциан тоже на сомнения рассердился? Вон как губы скривил – недоволен! – До сих пор мне не удалось поймать Мариана на лжи, а ведь мои люди обшарили все – от Виеры до Лединиума. Пред тобой действительно плебей Раэл, племянник лавочника Демента Раэла, коего прошлым летом наемники Юния увели прямо из дома. А на вилле Домециана под Храмовой горой действительно творилось что-то странное, мы допрашивали крестьян... вот только «скотный двор» исчез – и не удивительно.

Луциан помолчал, глядя рыжему в лицо, и закончил ехидно:

– И в любом случае, я сомневаюсь, что у тебя есть лучшее средство содрать с Юния шкуру! Мне тоже нелегко было поверить... как и в то, что кто-то может отнимать чужую силу. Но ведь ты делаешь это! Ты...

– Илгу. Бешеная тварь, – подсказал Мариан. – Где ты вызнал такое словечко, Ристан?

– Быть может, я поведаю тебе, где его узнал, – гадюка сделался до того любезным и ласковым, что вот теперь его и впрямь бояться стоило! – если польза от тебя окупит мою откровенность.

Не нравилось Мариану, как остер его разглядывает! Ну будто... цену прикидывает. А с другой стороны, что для купца честнее выгоды может быть? Ристан опять от него отвернулся, плечиком эдак досадливо передернул, а Мариан вздохнул про себя. Эта тварюга облапошил двух императоров, златомордый ничего с соперником сделать не смог, вот попробуй перехитри такого! Мариан вранья и не хотел – пусть только остер ничего дурного им с Луцианом не делает и Эвнику поможет. А чтобы помог, нужно прищучить его покрепче... выгодой повязать. Ристан теперь на свои гладкие коленки любовался, бубнил, точно для себя самого:

– Но первого, кто присвоил себе божественное право брать Жертвы, покарали Инсаар! Торквиниан был убит, поход его кончился ничем...

– Зато обычай отнимать Жертвы силой просуществовал века, – тихо откликнулся Луциан. – От Бринии до Абилы, от Теплого моря до Холодного пленных и рабов терзают на обрядах... Илларий посчитал, что так не должно быть...

– Ты не был с ним согласен, когда вернулся из Гестии! – видно, это давний спор, вон как остер раскипятился, а Луциан на лежанке вытянулся в струнку.

– Не был, а теперь не знаю. Мы жили в страхе, но ведь и Торквиниан запугал весь обитаемый мир, а власть его была свергнута отнюдь не Инсаар. Вождя убил его собственный сын...

– Торквиниан впустил сюда таких чудовищ, что ты и представить себе не можешь! – рыжий дернулся так, что его любовник-кадмиец успокаивающе сжал плечи господина, а потом кубок с вином подсунул; но остер лишь головой мотнул – хлестнули огненные пряди. – Вот откуда она пришла – Пустота!

Надо же, а! Обозвал сумасшедшим, а на себя бы посмотрел! Ристан спрыгнул с лежанки, заметался по залу, натыкаясь на разбросанные подушки, одну аж пнул со злости, а все следили за ним. Потом остановился, вцепился себе в волосы и выдал глухо:

– В этом городе смерть. Мы все знаем о ней и молчим. Амалу, ты знаешь!.. Луциан, тебя эта мерзость превратила в тень до срока! А ты?.. – палец с отполированным ногтем уперся Мариану прямо в грудь. Ну что ж... он ненавидел эту рыжую шлюшку, вот только в драке с общим врагом союзников не выбирают. А остер был силен... и еще – он первым назвал по имени то, что мозг сверлило долгие месяцы, да что там – годы!

– Воронка не хотела пускать меня в город, – медленно ответил Мариан, и понимание навалилось, будто кошмар в ночи. Проклятье Инсаар! Златомордый разбудил древнее проклятье, так выходит?! Навлек на них гнев нелюдей, и теперь город... умрет? Провалится под землю, как толковали, уже случилось раз в Земле Тигра? Или просто люди задохнутся в давящей пакости, а дворцы и мосты будут стоять мертвыми? Не хочу! Не дам! – Век бы Риер-Де не видел!

Он не заметил, как сам вскочил на ноги и вцепился Ристану в локоть. На бледном лице жили только глаза – и горели злым желтым огнем.

– Город пьет нас – почему? Ты знаешь?! Все из-за Юния, да? А если прикончить суку, проклятье уйдет? Говори! – Ристан руки не отнял – стоял и смотрел, точно оценщик на рынке рабов. – Ну что ты уставился? Прикидываешь, смогу ль я выпить Юния? А ты сам?

– Нет, – гадюка улыбнулся так, точно обольстить решил, – прикидываю, сможем ли мы вместе выпить Пустоту. Все не так просто, юноша... о, если б Юний был виновен в проклятье, не стоило б и пламя раздувать[4]! Быть может, Домециан лишь затянул петлю сильнее, но мерзость пришла сюда давно – и не уйдет так просто.

– Не уйдет, потому что мы все виновны. Понимаешь? Виновны! И я, и ты, и они, – быстрый, летящий жест в сторону распахнутого окна, туда, где в вечернем зное задыхался великий город. – Когда запоет труба, каждый должен встряхнуть свою нить... или разорвать ее.

Безумец, как есть безумец! Вольноотпущенник плюхнулся на подушки, скрестил ноги и кивком указал на лежанку:

Мариан с облегчением опустился рядом с Луцианом, забывшись, коснулся плеча – отчего-то ему было страшно, что рыжий лгун рядом с Валером... глупо, они же друзья! Ристан развалился в разукрашенной роскоши так, будто его покупать пришли – но это уже было неважно. Вот почему Луциан дружит с гадюкой, вот почему служат коммы – с таким человеком можно выиграть любую войну... если только он на твоей стороне.

– А чего говорить? – буркнул Мариан настороженно. – Я рив, мне жить здесь... только вот что: если ты намерен с Домецианом договариваться, то проклятую мерзость сам станешь пить – я тебе не помощник.

– С мертвецами не договариваются, – рыжий так оскалился, что ясно стало: он-то златомордого давно приговорил, а теперь и случай выпал счеты свести. Как бы в заварухе Эвника не прикончили! Ну ладно, такого он не допустит, даже если придется с Ристаном схлестнуться. Как бы так исхитриться, чтоб понять, лучше ль Луциану? Нельзя ж прямо при этих спрашивать. Не мальчики, разберутся что к чему, а вдруг аристократу не хочется, чтоб знали о них?..

– Не поехать в Лонгу означает измену императору, – Валер все ехидничал, видно, у них так принято, раз остер не обижается. Ристан опустил наглые глаза:

– Значит, я стану изменником, – злые духи поймут этого безумного! Властью своей рискует, так Юния ненавидит. Луциан вдруг придвинулся, легко оперся на плечо, Мариан даже вздрогнул – а у рыжего глаза стали точно плошки. Слопай, зараза!

Уже орали вторую стражу, а в расписном зале все еще горели лампионы, и коммы сами меняли масло и приносили вино – Ристан сторожился лишних ушей. Когда-то в другой жизни, где не было ни императорских любовников, ни «скотных дворов», ни любви Луциана, а был плебей из Виеры, что таскал чужие мешки и вечерами дрался от скуки, его уже так допрашивали. Стражники после голодного бунта жаждали знать, кто прирезал их центуриона, и трясли всех подряд. Но куда там городским «держи-хватай» до кадмийцев! Это Мариан понял сразу. Коммы вывернули его и вытрясли, точно старый тюфяк, и все это без грубостей, без угроз. Мариан закончил рассказ – то бишь это он сдуру решил, будто все кончилось! – на том, как, выследив Луциана, залез к нему в дом, и тут охранники оживились. Первым приступил вертлявый Каи: «Зачем господин Мариан избил караванщика Салюста?» – «Может, я убил его, – буркнул Мариан, – не знаю... А зачем?.. Один из «барашков» говорил, будто Салюст поможет, а он падалью оказался, ну вот я и...» – «Не убил, – отозвался Каи, – этой крови на твоих руках нет, живехонек твой Салюст, только от дел отошел. Говорят, у него спина сломана, лежит не вставая – видно, твоя работа». Мариан обрадовался: так и надо предателю! – а Каи продолжал: «Ты не думал, господин, что Салюст мог парней Домециану приводить?» Такое Мариану в голову не приходило, но поразмыслив, он решил: чушь полная... Только Каи не унялся, а тут и остальные присоединились. Что он помнит о «скотном дворе»? «Так рассказал же все, глухие вы, что ль!» – «Не все, господин! Вспоминай каждого из товарищей твоих, а главное – «псов»-тюремщиков и того процеда сумасшедшего, Льюта. В них ключ к Домециану, он же их сам подбирал! И давай по порядку: кличка какова, возраст на глазок, рост, цвет волос, повадки...» Да какие там повадки, вот варвары упрямые! «Псы» ему запомнились лишь тем, что все похожи были и... никакие они, будто б вода, что в кувшине стояла долго, – ни вкуса, ни свежести. Льют – другое дело! Но насчет Льюта комм Гаронн сказал, что если процед жил в храме в столице, то след сыщется, а если нет – бесполезно. Храмов Инсаар только в коренных землях ривов больше двух тысяч... «А еще провинции», – вставил Ристан и вновь примолк. Вот странность-то: Мариану показалось, что с той минуты, как он рассказал о том, как «барашков» пичкали наром и тьяком, а потом имели, остера словно подменили. Он замолчал, предоставив расспросы кадмийцам, и издевки кончились. Поверил, что ль?

Наемники Юния... коммы повисли у него над душой, теребили и допытывались, а Мариан силился вспомнить. Он же их путал долго, «псов»! По росту лишь различал да по толщине брюха разве... «Они все бессильные, понимаешь, Ристан? Не «барашки» и не твари бешеные. А что еще?.. Вот Шатун, коего я прикончил воронкой, – тот острую еду любил, Льют все ворчал, будто весь перец на него изводит... Тассо, что мне бежать помог, явно из деревни – все хитрости полевые знал, они болтали с «барашком» Косом... Булло кошек приваживал, возился с ними... Ну а старшой над «псами» – Бо – так вовсе никаких примет не имел, разве что похотливая скотина, самый охочий отодрать...» – «Эдак не пойдет, господин, – тихо хмыкнул Гаронн, – в Отце городов до задниц охочих здоровяков лет сорока просто пруд пруди! Думай еще». Мариан опять злиться начал: да что он им – дух Памяти, Мнемо, коему ученые мужи поклоняются? «А! Бо каким-то божкам неведомым молился, точно! На первом обряде, что устроил святотатец, когда свежего «барашка» привели, Бо уж истомился над другими, устал... и видно, помощи просил у непонятного божества, вот так сделал», – Мариан провел ладонью от плеча до кисти, потом поднес руку к губам и коснулся поверхности лежанки. Коммы тут же уши прижали, ну точно волка собаки пастушьи увидали. Загалдели не по-имперски, а Амалу спросил громко: «Ты ж говорил, будто все охранники ривы по крови, так? А Бо, выходит, эш-кадам[5]?»

«Это кадмийский жест призыва Владыки Семени, Лейри, – вновь встрял Ристан, – откуда он у рива?» А вертлявый Каи аж подпрыгнул: «Сенар, я ошибиться могу, но знавал я комма по кличке Фортунат. Чистокровный рив уверовал в Лейри, мы все еще на него дивились, помню...» – «Это когда ты консулу Геллию служил?» – переспросил Ристан и поднялся со своих подушек. Выглядел остер скверно, точно рассказ из него душу вынул. «Да, сенар, – кивнул Каи, – Фортуната мужское бессилие одолело, лечился у знахарей долго, а раз забрел на наш обряд, и кто-то ему жертву предложил принести – ну и вышло все. Так драл потом дружка своего, что тот декаду еле ползал... и потом всем рассказывал, будто Лейри исцелил его. Товарищи-ривы над ним издевались: мол, в варварского бога поверил! – а Фортунат с тех пор ходил на наши жертвоприношения. Я узнаю его, сенар, если увижу».

Если этот Бо и впрямь Фортунат, дело наладится? Луциан тоже устал, заметно. «Данет, мы все перепробовали, приманку нашли... но без толку». – «Приманка – это хорошо... – Ристан точно и не слушал, о своем думал – ох, не нравилось это Мариану!.. – Но приманку подставляют лишь тогда, когда зверя из норы выманили и морду его видели. Луциан, завтра ты меня проводишь, как подобает. Важно, чтоб каждый проходимец, включая нашего дорогого принцепса, поверил: Данет Ристан отбыл из столицы, ха! Через два дня мы встретимся, Амалу будет знать, где... Каи, Гаронн, начинайте искать Фортуната. А ты, юноша – тяжелый взгляд вновь придавил точно камнем – поедешь со мной к другому комму. Язык лонгов понимаешь? Нет? Так я и знал... гордый рив Мариан Раэл».

Потянуть за край легкой ткани, открывая поясницу и длинные, стройные ноги... под коленом ямочка, будто у мальчишки. Мариан вытянулся рядом со спящим, тронул губами впадинку. Чуть помедлив, поцеловал выше, а потом обнял за талию. Луциан проснется и будет ругать его – долго и с наслаждением. Но пока спит – умаялся, Ристана провожая! – насмотреться на него, налюбоваться... К духам зла все статуи мира, как он мог влюбиться в камень, если по одной земле ходил с Луцианом Валером – таким живым и настоящим, что сердце колет? И все ж – спасибо сто лет назад сгоревшему Диокту! Не будь той статуи на Форуме, разве б знал, чего следует искать, как жить, к чему тянуться?.. Привел бы в дом дочь лавочника Лаису, на обряды ходил с Постумием и думал – так и нужно! Луциан объяснил ему, что «пустых» больше нет и не будет, и жениться можно сколько влезет, и должности занимать – только деньги водились бы... Объяснил в ту ночь, когда они первый раз поменялись на ложе. Как-то само вышло, у них вообще все само по себе получалось, точно... Квинт из Иварии писал, что так бывает, лишь когда люди самой Натурой друг для друга созданы. В доме у Луциана списков с «Риер Амориет» было несколько: все в дорогих чехлах, такими буквами красивыми. Каллиграфия, а как же! До того Мариан только от соседа-остера Стратора стихи Меры слыхал, тот наизусть читал. Слыхал, да смысл не доходил. А вот теперь лежит перед ним этот самый «смысл» – рука под головой, глаза лисьи закрыты, дышит, как всегда, неглубоко, быстро. Чувствуя над собой эти вдохи рваные, Мариан даже испугался. Он всегда боялся, что с Луцианом что-нибудь случится, что тот растает, исчезнет, так же, как появился в тумане холода и боли на Санцийской дороге. Сверху труднее, всегда труднее, потому что получаешь власть над любимым, над его душой и счастьем, над телом и гордостью. Мариан даже жалел, что согласился – ведь Луциану тяжело... а потом жалеть перестал! Его никогда так... не любили, не ласкали, так не тряслись над ним! И было хорошо, очень... только Луциан сам повторять не хотел, а жаль. Надо будет его уговорить.

Потом аристократ его воспитывать принялся и жучил похлеще дядьки Демента. Покойный-то дядька никогда не мог эдак зацепить – до нутра, до печенок, ибо что он о племяннике знал? А Луциан знал его от макушки до пяток. И все допытывался, что «найденыш» станет делать, где служить да не женится ли? И шипел отчаянно, когда Мариан сказал, что никогда дальше завтрашнего утра не загадывал. А чего загадывать? Пока зарок не развязан, пока Эвник в плену, не имеет он права такого – о себе думать. Ведь не будь рыжего, Мариан бы давно в яме сгорел! Эвник побег устроил, а потом что-то не срослось – или Тассо испугался, или поймали их обоих. Устав от шипения отбиваться, Мариан взял и рассказал Луциану про Эвника. Тот выслушал молча, плечами передернул: «Хорошо, что данное обещание для тебя не пустой звук. Мне неприятно говорить тебе о сем, но, скорее всего, Домециан уничтожит и «барашков», и «псов»...» – «Тогда я ему глотку разорву, – выпалил Мариан. – Жизнь на это положу! Мне вашей политики не надо, мне плевать, кто у нас император и кто кому служит! Все едино плебею из Виеры не видать золота и титулов, но если с тобой и рыжиком случится что...» – «Тише, тише, мальчик... просто я не хочу тебе врать. У Домециана руки по плечи в крови, и свидетелей он щадить не станет. Твоего... как ты прозвал его, неуч юный?.. «Победу добра» спасет только чудо». – «Ну вот я и стану тем чудом, – отрезал Мариан. – Ристану нужно падение врага, казнь, а мне – всего лишь свобода для друга, так просто...» – «Так сложно, – оборвал Луциан, – но мы попробуем. Если найдем «скотный двор»...»

Если, если, если!.. Лето знойным шаром катилось к середине, время уходило, проклятое, а Мариану хотелось пинать часы и дни под зад. Быстрее, быстрее! Забывшись, он крепче сжал ладонь на талии спящего, вздрогнул. И позвал шепотом:

Так аристократа звал Ристан – хорошо придумано! Но Луциану, видно, сокращения не нравились, сам он Мариана всегда только полным именем окликал.

– Ты меня чуть не убил, а теперь выспаться не даешь? – сонно пробормотал аристократ и вдруг прижал его голову к голому плечу, вцепился в волосы. – Мне снилось, будто Данет заставил меня стать принцепсом... хуже кошмара не придумаешь.

– Тебе идет венец, – Мариан прихватил губами кожу возле подмышки, с наслаждением вспоминая, какие у Луциана соски становятся после любви – набухшие, покрасневшие... ноют, наверное, сладко и остро. Будто мысли подслушав, тот сонно, нехотя перевернулся на живот, и Мариан тут же этим воспользовался. С силой надавливая, провел обеими ладонями по спине, отбросил осенние пряди с шеи и принялся целовать между лопаток.

– Спать хочу, – вот лис хитрый! В голосе сна уже и в помине нет, а все дразнится.

– Ну, уж прости, – хмыкнул Мариан, – мне без тебя плохо... пришлось будить. – склонившись ниже, он видел глаза любовника и знал, все знал. В светло-карей горечи будто солнечный лучик трепыхался – так светятся осенние листья после ливня. Вот сейчас улыбнется – медленно, скупо, точно сам себе запрещает радоваться иль стыдится... Но лучик метался под ресницами, и потому Мариан повторил громче: – Мне без тебя всегда плохо.

И горячие пальцы накрыли его ладонь. Луциан ткнулся лицом в подушку, притих. Прошло то время, когда пугало молчание, страшила отчужденность – да и не было больше ни тишины, ни чуждости. Восторгом заходится сердце и пальцы колет, стоит только вообразить себе... да и чего воображать? Вот он – его Луциан! Весь – от язвительных словечек до вот этой тишины, в коей только едва слышные вдохи. И быстрый шепот:

– Я не желаю, чтобы тебе было плохо, Мариан. Потому что мне хорошо – я поделюсь, хочешь?

Мариан накрыл ладонями небольшие, тесно прижатые друг к другу ягодицы, дурея только от одной мысли, что если чуть развести в стороны, склониться да язык высунуть...

– Хотя, вообще-то, дурного мальчишку лучше не поощрять. А не то он решит, будто бешеной твари все позволено, – сухой смешок, едкий, почти обидный. Если не знать Луциана, так и обидишься! Только под насмешками таится страх – за него, Мариана, да за дружка продувного, лгуна этого остерийского.

– Не буду я больше с Ристаном цапаться, – соврал Мариан, покаянно ткнулся губами в подставленную поясницу – теплую со сна, пахнущую чистой тканью и дождем. Желание подгоняло воронку, теснило грудь, будто удушье – а на самом деле горящая огнем радость. Нужно ее только выпустить, отдать Луциану, у него своей мало... Зато у меня много! Тело точно скрутило жгутом, и Мариан прильнул к спине любовника, со стоном обхватил руками и ногами – бери! И, чувствуя, как раскрывается под ним Луциан, принимая дар, слушая зачастившие удары сердца под ладонью, жалел лишь об одном: что не может он, как «барашек», что лишь на краткий миг доступна ему отдача. Он бы для Луциана не жалел никогда и ничего! Ласк точно не пожалеет, все, что сможет, отдаст – вот раскроет сжатые полушария, прильнет жадным ртом и сорвет печать...

– Я захлебнусь... захлебнусь тобой, в тебе, – шептал ему после Луциан, а глаза были шальные, счастливые и растерянные. Сам привстал на ложе, целовал долго, трогая губами лицо и горло; Мариан лишь всматривался в исказившиеся черты. Насладившись, повернул любовника спиной к себе, тот привстал – уже растянутый, готовый, – позволил заполнить себя и сам начал двигаться. Мариан придерживал его за талию, входя глубже, но после потерялся в рваном ритме, раскинул руки – его трясло, и волосы надо лбом стали мокрыми.

– Держи меня, держи, – потребовал любовник и вцепился в его запястья, прильнул спиной, запрокидывая голову. Мариан сжал руки кольцом, надавил на бедра, вслушался в стон полного соития, не желая отпускать, прижался лицом к встрепанным прядям на затылке. И удерживая так, целовал напряженные плечи, легкий светлый пушок на шее ... Отчего-то он только сейчас заметил этот серебристый мягкий пух на незагорелой коже, и нежность, глубоко сидящая в нем, только для одного человека созданная нежность, обрадовалась, точно подарку. Но пришлось отпустить, отодвинуться – хотя Луциан, впитывая ласку, обвис в его руках – и закончить древний танец несколькими движениями. А потом принять еще один дар свой сбывшейся мечты – белые капли на впалом твердом животе, кои Мариан, уложив Луциана на спину, стирал губами.

Поцеловал колено, вкладывая в жест просьбу простить – за все сразу простить. За дурь, за ссору с Ристаном, за будущие неприятности и выходки... уж Луциан не пропустит любой проступок! И за главную свою вину – что не встретились они раньше, пока не было вот этих черточек под карими глазами...

– Имя твоего друга переводится как «Доброе достижение» – это минийское наречие, язык первых поселенцев из Остерика, кои осели в Риер-Де после неудавшихся завоеваний, – Луциан вытер полотном лицо, заглянул строго в глаза: – Если хочешь Эвника живым увидеть, наберись терпения и не зли Данета.

– А пусть он меня не злит, – буркнул Мариан и тут же согнулся от весьма чувствительного подзатыльника. Засмеялся, вновь прижимаясь щекой ко влажному животу. – Не стану, не стану! Пусть только твой Ристан сложа руки не сидит. Времени нет!

Луциан не ответил. Только погладил по волосам и оттолкнул легко, вставая. В свой Сенат собрался, не иначе, а у Мариана собственных дел навалом – его ждали дотошные коммы. Коммы ждали, город ждал освобождения, и только лето не желало ждать – летело на крыльях страха и зноя. Все быстрей и быстрей.

Площадь Согласия

Вителлий что-то заподозрил, но разве могло быть иначе? Луциан не собирался позволить усыпить свои тревоги ласковому сиянию синих глаз и тому преувеличенно любезному жесту, коим принцепс пригласил его садиться. Каст последнее время взирал на него, точно кот – на рыбу, значит, ждал чего-то или, скорее, хотел что-то выведать. Данета предупреждали, что рыжую лисицу не спрячешь среди овец и пастушьих собак, а если пронюхал Каст, пронюхает и Домециан. Раньше Луциан просто отмахнулся бы от подозрений, позволив событиям идти своим чередом, но Мариан… научил его дерзости? Или просто впервые не было безразлично, чем закончится безумная затея?

– Как жаль, что ты не застал стратега Антония, – принцепс кивнул ему стриженой увенчанной золотым обручем головой, – весьма познавательная беседа. Если хорошие новости не поступят до конца месяца урожая, мы проиграем войну.

– Проиграем столицу, хотел ты сказать? Отец городов – еще не вся империя, – пожал плечами Луциан и, чтобы не смотреть Касту в глаза, отвернулся к окну. Желтые листья стелились по мрамору подоконника, желтизна испятнала и серо-голубое небо. Осень. Тот самый месяц урожая, когда гонец Феликса будет ждать Данета Ристана в городишке Мунихия. Будет ждать и не дождется, потому что Данет Ристан застрял в Риер-Де. Носится по городу в грязных обносках, ночует на постоялых дворах и ничего не желает слушать. Луциан с трудом верил в замысел остера, боялся его и даже в подробности не желал вникать, но… одержимость Данета, одержимость Мариана стали его собственными. Плебей Раэл хотел выручить друга, вольноотпущенник – удавить Юния, а аристократ Валер хотел, чтобы все скорее закончилось и оба безумца остались живы. Просто дело зашло слишком далеко. Отступать давно некуда, и эти двое не сдадутся.

– Мой кабинет завален свитками, – пропел Вителлий и выпрямился в кресле. Принцепс весьма плохо скрывал, насколько он обеспокоен положением; нарочитая гладкость речи выдавала его с потрохами. – Император желает знать, куда делся Данет. Командиры приграничных отрядов – я имею в виду тех, кто сохранил верность присяге, – желают знать, что им делать, когда легионы Друза нападут на Лонгу. Зять Мелины ждет ответа на вопрос, кому продать свою любовницу. Даже мой распроклятый кузен требует с меня отчета!

Весьма удачно, сейчас он собьет Вителлия с опасного направления разговора! Два дня назад Луциан получил письмо от Иллария Каста – первое за шесть лет. Он прочел короткий свиток так, как читают письма к себе настоящему от себя прежнего. Столько лет потрачено впустую! Данет говорил, будто мерзость, живущая в городе, что приходит к людям ночами и караулит в каждом переулке, изуродовала его, превратила жизнь в угасание, но Луциан знал – это неправда. Пустоты не было в Кадмии, Этрике, Маронии и Иср-Басте – провинциях, где Луциан Валер убил свою молодость в угоду никому не нужному закону, а потом закопал ее в яму страха и равнодушия. Пустоты не было и в Лонге, где все жили так, как хотели, и лишь он один не мог ни прогнать Гермию со своего ложа, ни отвесить Илларию затрещину за подозрение в предательстве, ни даже выслушать, что несет мальчишка-варвар, проклинавший имперские Ка-Инсаар. Пустоты не было в тех землях, но Луциан Валер нес ее в себе. Он думал об этом, читая письмо протектора Предречной, а потом рассказал о своих мыслях Мариану. Это было опасно – встречаться часто, но свиток с печатью Каста – достаточный повод, чтобы повидать своего найденыша… Они сидели в траве, прямо у дороги – крупные осенние звезды глядели в спину, ветерок забирался под одежду, заставляя зябко ежиться, – и не могли наговориться.

Мариан Раэл, Рини – блеск отточенного клинка в глазах под спутанными вьющимися прядями, уверенность и сила юности в каждом слове и движении, горячая, настоящая, отчаянная страсть – как же ты мне нужен, и как же быстро ты исчезнешь. Весна не ждет осени, птицы умолкают с первыми холодами – вечные, неизменные истины. Но пока ты рядом, все время мое, наше! Мальчик обнимал его колени и слушал об Илларии, о Лонге, о странном капризе изменника, сломавшего вековой порядок принесения Жертв. «В империи такого никогда не будет, – угрюмо буркнул Мариан, едва рассказ закончился. – Здесь живут звери, разве не знаешь? Твой остерийский дружок говорит, будто в зверье людей превращает Пустота, но мне кажется, она поселилась здесь, потому что нашла дом по себе, понимаешь? И ты правильно сделал, что бросил предателя Каста…» Луциан рассмеялся, не выдержав: «Мой милый, это Каст меня бросил, а я попросту сбежал от войны. И не зови его предателем, сие попросту смешно, младенческий лепет! Играешь в большие игры, учись играть серьезно. Просто теперь я начал понимать Иллария Каста, много же потребовалось времени… так глупо!» Найденыш вспыхнул мгновенно, как всегда. И, как всегда, Луциан готов был намеренно сердить его, чтобы еще раз увидеть, как сдвинутся тонкие угольно-черные брови, и почувствовать яростный вихрь… «Верно, для таких, как ты, младенческий лепет и игры! Потому и пришла Пустота, неужели не видишь? Вы загубили империю четырех морей! Загубили, не отрицай! Предательством, сделками с врагом! Мой отец получил рану в бок в лесах Заречной и умер от нее – как собака, почти на соломе! И таких сотни, тысячи! Они воевали, умирали, калечились, а вы пировали на их костях… гребли риры ковшами, разве не так?» Луциан растрепал и без того лохматую, давно не стриженую челку и улыбнулся степному пожару: «Давай договоримся так, Мариан… Вернемся к нашему разговору лет через… десять. Если тебе удастся жить и сражаться, не замарав себя сделками с врагом и отступничеством от тех, кого принято звать своими, я признаю себя неправым. А пока, с такими речами, отчего ты не записался добровольцем в легионы Друза? Знаменитый стратег жаждет сокрушить изменников, не понимая, что таких, как Илларий, по всей империи набралось порядочно, и, не дай Инсаар, они все окажутся настолько удачливыми». «Не могу тебя слушать!» – Мариан отвернулся и сопел сердито, а горечь царапала горло. Вот так он и потеряет свою весну – очень быстро мальчик отправится доказывать бредовые теории, быть может, еще и докажет… «Что же ты не выдашь Данета Юнию, а, Мариан? Домециан защищает законного императора и, если ты явишься к нему с разоблачением, глядишь, отвалит, хм, ковш риров». Ответом ему был легкий толчок в плечо, и звезды опрокинулись на землю. «Циа, ты меня просто дразнишь», – шептал мальчик между поцелуями – жадными, томительно нежными. Ты никогда еще не целовался в траве, Луциан Валер, и понадобилась целая жизнь, никчемная и скучная, чтобы понять, как это может быть хорошо.

– Илларий написал мне. – Замечательно: севший на любимого конька Вителлий споткнулся на полуслове. Даже жаль, очередное проклятье кузену вышло отменно витиеватым. – Имей в виду, я мог бы и не выдавать тебе сведения, полученные частным порядком, но коль скоро мы делаем одно дело…

– И драпать тоже будем вместе, – принцепс озадаченно поправил венец – до сих пор не отвыкнет разыгрывать шута! – и поскреб в затылке, – а драпать придется, если этой осенью Феликс не сумеет разбить Друза. Что пишет Илларий? Он угрожал тебе так же, как и Сенату?

Хм, весьма вежливый и осторожный намек Иллария его кузен называет угрозой? В сущности, личное письмо самому Луциану и оглашенный в Сенате свиток отличались друг от друга лишь сущим пустяком… но этот пустяк менял так много. Протектор Предречной недвусмысленно дал отцам-сенаторам понять, что любая попытка пересечь границу его владений будет отражена, и просил подтвердить – ни верный императору Феликсу Сенат, ни сам император не причастны к набегам на земли Лонги. «Что я должен отвечать ему, – громогласно вопил Вителлий, – когда враги наши нагло попирают закон?!» Втихомолку же принцепс радовался тому, что свое послание его кузен отправил ему и главам фракций, перешедшим на сторону Везунчика, а отнюдь не дяде. Впрочем, Илларий ясно пояснил выбор стороны: он якобы не знал, к кому еще обращаться, коль скоро император Кладий серьезно болен, а префект Гай Виниций слишком низкого ранга, чтобы с ним можно было вести какие-либо переговоры. Теперь плоды стратегии Феликса и Данета вполне созрели – каким бы тяжелым не было положение Корина и его сторонников, им удалось удержать власть… легитимную власть, так говорят законоведы. Домециан же за все лето не придумал ничего лучшего, как запугать верных Кладию сенаторов, возвеличивая тех, кто исправно ссужал деньгами оборону мостов. Юний заявлял, будто Сенат возглавляет лично император Кладий, но тот почти не выходил из своих покоев в Летнем дворце, а его любовник всюду таскал за собой Виниция и Вестариана… Денег и солдат вполне хватало, чтобы обеспечить сторонникам Корина кошмарную осень и вынудить их всех «драпать», по милому выражению Каста. Денег-то хватало, но вот желание с ними расставаться могло и иссякнуть.

– Кроме известного тебе, Илларий сообщил, что им и его союзником подписано соглашение с остерийским архонтом Стратоном Митидиадом. Событие сие состоялось в городе Мирас, а письмо было отправлено из деревни, что в десяти днях пути от реки Лонга. Илларий направляется в Трефолу и…

– Помирились? Ах ты ж, козлиное семя! – Все, он дал Вителлию наживку, глядишь, тот перестанет следить за ним и займется братом. – Ну и что они теперь будут делать? У союза двенадцать легионов!.. И где, спрашивается, этот рыжий проходимец?!

– Илларий пишет, будто к зиме союз доведет численность армии до пятнадцати легионов, это около ста тысяч человек.

Все умеют считать, верно? Одна из армий Друза стояла на стыке двух мятежных провинций, Лонги и Кадмии, другая во главе с ним самим пыталась загнать Феликса в ловушку на равнинах Тринолиты, а третья засела на мостах в столице. Только вот если Данет прав, и Юний давно действует на свой страх и риск, положение может измениться в любой момент. Пока что Друз и Феликс донимали друг друга мелкими стычками и ждали. Чего ждал Везунчик было ясно: известий из Лонги; ведь при согласии карвиров можно будет зажать Друза в клещи. А чего ждал сам Онлий? Данет полагал: приезда Аврелия Парки. Но консулы и преторы провинций ждать не желали и один за другим выбирали сторону, на коей станут драться в этой войне. В Сенате уже имелось шесть открытых заявлений о готовности немедля принести присягу императору Корину, еще два консула прислали тайные депеши. В последнюю встречу Луциан пытался вывести Данета на откровенный разговор об исходе войны ривов против ривов и добился лишь повторения любимого присловья Феликса: «Все в нашей воле».

– Мы должны дать всем нашим сторонникам неоспоримые доказательства силы, – принцепс буравил его взглядом, в коем не было ни грана смеха, – но в Тринолите Феликсу придется тяжело. А как, скажи на милость, мы удержим столицу, если Юний прикажет Виницию перейти в наступление на мостах? У стратега Глабра большие сомнения на этот счет… Мать-Природа держит победу у себя на коленях, и она еще не решила, кому отдать предпочтение.

– Каких же доказательств милости Заступницы ты ждешь, Вителлий?

Чудес не бывает – либо Данету удастся его затея, либо… еще день, два или декада, и он станет умолять вольноотпущенника бросить врага и мальчиков со «скотного двора» на произвол судьбы и нестись в Лонгу.

– Смерти Юния, – медленно проговорил Вителлий и одним движением сорвал венец с головы, – смерти Кладия. Не знаю чего! Мы задыхаемся здесь в ожидании неизвестности!.. Одних речей Квинта Иварийского и обороны мостов мало для победы. Иногда мне хочется сделать что-нибудь, неважно что, лишь бы вырваться отсюда… Я попросту боюсь, Луциан.

– Мы все боимся, – Луциан встал, поправив складки тоги. Пустой разговор! Такие беседы стали для них привычными за последний месяц, когда принцепсу стало ясно, что Данет Ристан пропал между Риер-Де и границей Предречной. – И я верю лишь в одно лекарство от страха: рукотворные чудеса.

«И в одержимость Данета и Мариана», – добавил он про себя; а Каст бросил со смешком:

– Это намек? Ты что-то пытаешься мне сказать, Луциан? – принцепс покачал головой. – Ты слишком спокоен, а значит осведомлен…

– Мне известно столько же, быть может, и меньше.

В письме Иллария была такая откровенная радость и такая жажда свернуть врагам шеи, что он готов был делиться ею даже с бывшим любовником, коего числил предателем. Просто мелкий штришок, не отмеченный в заявлении сенаторам, но уверенность передалась и Луциану – и позволила отсрочить немного тяжелый разговор с Данетом. Неужели город придется бросить?..

– Меньше? – Каст встал, подошел к нему вплотную и прошептал: – Тебе известно, куда делся Ристан, не правда ль? Если ты можешь с ним связаться, передай ему мои проклятья. Без поддержки город попадет в руки Юния!

Луциан отстранился, улыбнулся с привычным вежливым равнодушием:

– Ты ошибаешься, мне неизвестно ровно ничего. А спокойствие мое объясняется просто: мне нечего терять, Вителлий.

Когда дверь в кабинет принцепса Риер-Де захлопнулась, глупая фраза, кою он так часто повторял вслух и про себя, еще звучала в ушах и колола иглой страха. Нечего терять?! Все верно, нечего… кроме своей весны.

– Великий, ты открыл мне глаза! – какой-то юноша в дорогом плаще из тонкой материи едва ль не отрывал поэта от земли, а кругом ждали своей очереди жаждущие пожать руку Квинту Легию. – Я не знал, как разрешить противоречие: варварам не дано ни мыслить, ни чувствовать, но мы, ривы, сполна наделены этими дарами. Для чего волочь дикарей до нашего уровня? Теперь я понял! Сильный не нуждается в унижении и без того ничтожных, и посему дать варварам некоторые права – наша священная обязанность! Так мы показываем лишь величие собственного духа…

Квинт хмуро взирал на поклонника своего таланта из-под седеющих кудрей, таких густых, что их не удерживал серебряный ораторский венок. Мариан просил почитать ему новую поэму Квинта… хватит ли у них времени? Каждая встреча может стать последней! Нельзя думать так – накличешь беду, но Луциану Валеру не двадцать лет… Сопровождающий аристократа раб вдруг прижался грудью к его спине. Толкнули? В эдакой давке затолкают насмерть и не заметят. Отстранив раба, Луциан позвал громко:

– Квинт! Мне нужно поговорить с тобой о важном.

Кольцо почитателей, собирающееся вокруг поэта после каждой речи, было столь плотным, что пытаться продраться сквозь него значит рисковать одеждой. Впрочем, кто-то заметил сенаторскую тогу, и толпа раздалась в стороны, а восторженный глупец продолжал наседать на Квинта:

– «Луна и Солнце» повторяет мои мысли, не правда ль, Великий? Тьма ночи рассеивается под напором лучей просвещения. Такова доля и долг ривов – нести свет иным народам…

Прежде, чем Квинт сумел прорваться в образовавшуюся брешь, какой-то высокий мужчина, должно быть, военный, прервал юношу и заявил густым басом:

– Неси свет наложнику в своей спальне, юноша, и послушай старших! Мне не по нутру служить вместе с варварами, но воюют некоторые из них отменно, и пусть лучше они воюют за нас, чем против. Квинт Легий, ты говоришь верные вещи: те из нас, кто, подобно Илларию Касту, признал дикарей за равных, многое выиграли. Мой брат служит в Лонге, я скрывал это семь лет…

– Лучше бы скрывал и дальше! – выкрикнул низенький плосколицый человек с двумя завитками на запястье. – Я не подам тебе руки впредь, Торин! Гордые ривы, посмотрите, что делается и куда толкает нас император Корин, да будет удача к нему благосклонна! Вчера мой собственный вольноотпущенник заявил мне, будто намерен избираться в магистрат, виданное ль это дело?! Бывший раб будет отдавать ривам приказы!.. Неслыханно…

– Хочешь продолжить свои пылкие воззвания в тюрьме Трех Бдящих? – рыкнул военный в ответ. – От бывших рабов есть большая польза. Кто, как не Ристан, остановил грабежи во время переворота? И не твою ль хитрую рожу, Повеций, я видел в приемной Домециана каждое утро? Тогда ты не стеснялся лизать пятки вольноотпущеннику! Переживешь и теперь…

Не став далее вникать в усилившийся спор, Луциан взял Квинта под руку и повлек в прохладу портика, а два охранника-раба пошли следом. В такой толпе опасно – недаром Антоний и Кассий вечно твердят о запрете на большие сборища. Для речей Квинта Легия делалось исключение – для того Данет и позвал поэта в столицу: голос создателя «Риер Амориет» завораживал людей, и каждое слово становилось золотым.

– Ты только послушай, благородный, какую они несут чушь, – вздохнул Квинт, едва толпа осталась позади, – гордые ривы мигом превращают любое место в Форум: все та же глупость и мелкие завистливые склоки.

– Из вороха глупостей иной раз куется железо свершений, – усмехнулся Луциан, с тревогой вглядываясь в лицо поэта, – просто ты устал…

Данет назвал Квинта тем чудным словом – «аммо» – и говорил, будто тем, кто поит всех прочих своей силой, в Риер-Де тяжелей всего: город высасывает из них жизнь куда быстрее. Мариан же был уверен, что в столице аммо почти нет, они погибают в юности или бегут в иные края, иначе Домециан просто ходил бы по улицам и хватал чужую силу… так можно делать в Лонге или других землях, куда не добралась Пустота. Во время кощунственной войны с Инсаар – правда до сих пор не укладывалась у Луциана в голове! – аммо лечили иссушенных нелюдями. Садились рядом и отдавали тепло – так рассказал полукровка-комм Велизар, бывший свидетелем тех странных событий… Теперь поверить оказалось гораздо легче – ныне Луциан знал, на что способна Любовь. Илларий не пожелал отдать чудовищам брата человека, коего полюбил… пусть тот сто тысяч раз варвар и не имеет ни разума, ни сердца! Племяннику императора, тому, в чьих жилах текла кровь первых вождей ривов, было наплевать на подобные мелочи, как сейчас самому Луциану безразлично, где Данет иль Мариан впервые взглянули на мир… в доме трусливого остерийского купца или грязных трущобах… какая разница? Рядом с ними он перестал ждать смерти, будто избавления!

– Прости мою слабость, – Квинт провел рукой по бледному лицу, – что ты хотел сказать? Прости, Луциан, я неважно чувствую себя… так было всегда после речей, а сейчас еще хуже… не понимаю отчего.

Аристократ промолчал, просто крепче стиснул пальцы на локте поэта. Воздух дрожал в жарком мареве, что вскоре сменится дождями, и гудела толпа, точно огромный смерч. Смерч… он не мог видеть Пустоту, так пояснил ему Мариан, но она здесь, здесь повсюду, оттого так плохо, оттого людей душит бессильная ярость. Луциан хотел обсудить с Квинтом письмо Иллария, проверить, возможно ль будет отправить поэта в Лонгу с посольством… ведь Данет не откажется от своей затеи! Будет сидеть в городе, пока не добьется победы или не погибнет. Либо архонтом, либо пеплом! Квид верпе опортет? – надрывался знакомый мерзкий голосок в его голове – зачем драться с призраками, когда на кону собственная шкура?!

– Мы поговорим позже. – Квинту худо, вон как руки дрожат. – Мой раб проводит тебя… – договорить Луциан не успел. Высоко завыла труба: сигнал нападения! «Противник в городе»… ради того, чтобы никогда не услышать, как трубы возвестят о вторжении в кольцо древних стен варварских полчищ, Феликс затеял войну ривов друг с другом. Только вот объясни это тем, кто сейчас мечется по площади, кто умрет сегодня на мостах… Очередная попытка прощупать крепость обороны или сегодня Юний победит?

Отступив глубже в прохладу портика, аристократ и поэт следили за тем, как летусы и стражники префекта Кассия наводняют площадь, только что заполненную восторженными слушателями. Второй сигнал захлебнулся где-то над головами – горнист стоял на крыше на одной из башен нового Сената, и грозно пела медь в его руках.

Нижний город

Они походили на ровесников. Черные и рыжие пряди, одинаково грязные и слипшиеся, присыпанные пылью, переплелись, когда Данет, чуть толкнув Мариана плечом, тоже склонился над клочком пергамента. Два уличных мальчишки, никогда не покидавшие трущоб… забавно! Улыбнувшись своему стремлению найти что-то – если уж не хорошее, то по крайней мере веселое – в ночном путешествии по городу, где на каждом перекрестке торчал разъезд стражи, Луциан присел рядом на бревно. Впрочем, в Нижнем стражи почти не было – в глухих вонючих переулках и пустырях заправляли «майоры».

– Меня выследили, – остер поднял лицо – грязные разводы на лбу, синяк на скуле, – очевидно уже несколько дней назад, а сегодня решили напасть.

– А я тебя предупреждал, – угрюмо буркнул Мариан, – кто-то навел их на тебя, когда мы сунулись на Веселую площадь. Должно быть, ты уже показывал там свои прелести, а, Ристан? Лучше б я пошел один… Мерв, держи выше факел, я ничего не вижу!

Свет отгонял ночную тьму, а Луцану казалось, будто темень заползла к нему внутрь. Губы немели от явственного ощущения удушья – это все страх. Коммы полукругом, неслышно плещет Тай внизу, и узкая тропинка ведет наверх – к пристаням, куда причаливают лишь торговцы незаконным товаром. А звезд почти не видно – в сердце Риер-Де Пустота пожирает даже небо.

– Ты однажды едва не проворонил нашу приманку, – в голосе Данета была веселая злость, – что касается моих прелестей, то, вероятно, ты это от зависти, Раэл? У тебя самого нет ровно ничего стоящего, кроме упрямства, – и, откинувшись на заведенные за спину руки, остер с наслаждением пропел: – упрямства ослицы, кою осел загнал в угол, а она отказывается задирать хвост.

– Прекратите, – устало вмешался Луциан, прежде чем Мариан ответил предсказуемой дерзостью, – вы надоели мне безмерно!.. Быть может, это меня выследили и…

Наверху громко затрещал гравий, и комм Мерв перебил его:

– Лучше зайти под навес, сенар. Свет факелов далеко виден.

– Так потушите их, – лениво откликнулся Данет, – кто виноват, что этот неуч читает по складам?

Мариан лишь фыркнул и спрятал свиток в пояс. Потом осторожно дотронулся до руки Луциана:

– Нет, мы сами ошиблись где-то, – быть может, мальчик прав. Луциан встречался с этими… обалдуями, как их назвать иначе?.. раз пять или шесть за все время поисков «скотного двора» и даже не всегда ведал, где их тайные убежища, но кто знает?.. Факел с шипением ткнулся в воду – тьма сдавила кольцо. Ничего, сейчас глаза привыкнут. Но невольной дрожи удержать не удалось, а Мариан заметил. И сказал резко:

– Мерв, зажги плошку и прикрой плащом. Ты же еще свитки принес, Луциан?

Аристократ кивнул и снял суму с плеча. Поставил на бревно рядом с Данетом и, подождав, пока вспыхнет слабый огонек, тут же спрятанный под растянутым плащом комма, произнес:

– Здесь два письма Феликса, военные сводки и письмо Иллария в Сенат.

Все это просто безумие! Данет должен ехать в Лонгу, ехать немедленно! Но пока в городе сидит святотатец, что своим преступлением питает Пустоту, призывая месть богов, Данет не уедет, и Феликс напрасно будет ждать ответа. Какой-то злой чародей навел на всех них морок, приковав к обреченному на гибель нагромождению камней… Луциан потер висок ладонью, не решаясь отнять вторую – горячие пальцы Мариана спасали от обступивших пугал.

– Эта рыжая бестия сам не спит и другим не дает, вот и удалось вовремя заметить, – хмыкнул мальчик. – Мы ночевали неподалеку от Веселой площади – боялись оставить Постумия без присмотра, и перед третьей стражей дверь нашей конуры попросту выбили… Удирали через окно, а потом пришлось побегать.

– Бегаешь ты хорошо, верно, – мурлыкнул Данет и, вытащив босые ноги из воды, принялся натягивать сапоги.

– Благодари Инсаар, что я знал, куда бежать! – хохотнул Мариан. – Ты б сдох без меня в тех закоулках…

– Вы что же, вдвоем сидели в той конуре? – улыбнулся Луциан, представив себе, на что была похожа такая ночевка. – Как только ничего не откусили друг другу, славьтесь, Неутомимые!

Он давно перестал бояться, что его друг и его любовник схватятся насмерть, хотя их перебранки заходили порой весьма далеко, но с тех пор, как Амалу и Каи выследили Бо-Фортуната, Данет будто помешался. Бывший комм консула Кадмии, а ныне верный «пес» Домециана, каждое утро прогуливался по Веселой площади и кривым, тесным улочкам Нижнего города. Рано или поздно он должен клюнуть на приманку… Мариан считал, что «сестрица Льют» следует за «псом», вот только так хорошо прячется, что выследить безумца невозможно, а Бо не таился.

– Что на мостах, Циа? – Данет поднялся на ноги – короткая плебейская туника, высокие сапоги, темная накидка на голове, из-под которой свисают спутанные волосы… Это тот самый человек, коего от Теплого моря до Холодного считают образцом красоты и изящества? Любовник двух императоров, ловкий пройдоха, удачливый купец, живое воплощение Любви, бывший раб… Данет Ристан. Человек среди себе подобных – и единственный на свете, не похожий ни на кого больше… Сердцевину упругой силы, отчаянной жажды жизни и победы, Луциан видел всегда, под всеми масками и личинами, видел и тянулся к ней, как умирающий от жажды тянется к источнику. А теперь маски сорваны, правда стояла перед ним обнаженная, без прикрас. Потому он и доверил Данету Мариана, свою запоздалую сумасшедшую весну, – этой силе и правде можно доверить что угодно.

– Сегодняшнюю вылазку удалось отбить, но Антоний и Кассий полны тревоги, – сейчас он расскажет то, о чем они говорили с Вителлием: если положение не переменится, долго город не удержать. Расскажет, потому что от нынешнего Данета ничего невозможно скрыть, как невозможно и повлиять на его решения.

– Ты не станешь читать письма императора? – Мариан тоже поднялся и теперь глядел на своего врага из-под не менее всклоченных прядей; вот только Луциан поклялся бы, что, несмотря на вечные перепалки, эти двое не бросят друг друга.

– Не стану. Нет, – Данет смотрел на сумку со свитками так, точно не слишком понимал, отчего он должен читать письма своего возлюбленного и господина. Что произошло между ним и Феликсом? Луциан не задавал вопросов: Данет не ответит, как сам аристократ не мог бы сказать, что связало его с Марианом Раэлом и что грозит разорвать эту связь.– Не сейчас.

– Ну, тогда сиди и карауль свою подлость! – Мариан деликатностью не страдал, определенно! – На месте Везунчика я б при встрече просто повесил бы тебя, и все… и дай нам пять минут наедине.

Знакомо закружилась голова – две бешеные твари вновь вцепились один в другого, но прежде чем Луциан успел сказать хоть что-нибудь, на пристани вновь зашелестел гравий. Мерв потушил плошку, и аристократ скорее почувствовал, чем увидел, как ладони тянутся к оружию. А потом в тишине раздался свист.

– Это Мали, – хрипло шепнул Данет, – все хорошо!

Все просто замечательно, конечно! Они загонят меня на погребальный костер куда раньше положенного, обреченно думал Луциан, глядя, как Ристан здоровается с командиром своих коммов. Амалу поклонился ему, коротко кивнул Мариану и сказал негромко:

– Постумия только что схватили; Гаронн и Каи следят за этими скотами, – в голосе кадмийца была такая ненависть, что казалось, будто ночь пропиталась ею, – идем сейчас, сенар?

Предместья Риер-Де

Братец Эвник простит свою сестричку Льют? Сейчас сестрица накормит глупенького маленького мальчика, потом умоет его, расчешет непослушные кудряшки. Сочная белая курятина с ореховым соусом скоро будет готова. Эвнику нравится, когда сестрица готовит курочек, всегда хвалит… Эвник не такой, как другие, он жалел сестричку, потому что Эвник послушный сын, а мама велела им заботиться друг о друге. А теперь они совсем одни на белом свете, кто позаботится о них? Они должны сами! Потому сейчас сестрица дожарит курочку, зальет ее соусом, а после достанет из пояса крошечный узелок. Там отличное зелье. Льют купила его в прошлом году у абильских мудрецов и проверила почти сразу – удачный случай подвернулся! Один из охранников хотел предать их, но Льют не зевала, и когда тот однажды пил наркис на кухне, подлила зелье в кувшин. Охранник унес кувшин в свою комнатенку, а Льют бегала к двери и подслушивала. Предатель не стонал, не кричал – просто заснул и не проснулся. Превосходное зелье! Эвнику не будет больно.

Она избавится от этого мерзкого места, уже скоро! И они с Эвником уедут к маме. Тут так холодно, все время было холодно, сколько дров в очаг не подбрасывай! Снаружи благоухало лето, а они мерзли, и даже садик Льют погиб – высох весь, цветы стали темными, шершавыми… Она так плакала, целый день плакала, а Эвник жалел ее. Велел сесть рядом, гладил по волосам, и было тепло, она перестала рыдать от этого тепла, а он заплетал ей косичку. Расчесывал прядки собственными пальцами – она же, дурочка, всегда забывает гребень! – и целовал в макушку. Потом они говорили о маме, об отце. Эвник сказал ей, что Льют больше никогда не отдадут в храм, не забудут у злых людей. Они будут жить вместе, и он поможет ей разбить новый цветник, лучше прежнего, будут вместе ухаживать за ним, поливать… От холода у нее руки стали, точно крючья! Не может развязать узелок. А огонь в жаровне горит, и курочка уже готова… вот так, соуса не должно быть много… прежде чем снять противень с огня, она приготовит зелье. Можно ли смешать порошок абильцев с тьяком? Не вызовет ли это боль, судороги?.. Льют не позволит своему братцу мучиться!.. Эвник должен выпить то, что она даст ему, и заснуть, а потом они уедут к маме. Она не может просто ударить Эвника ножом – сестра не должна так поступать с братом! Не должна лить родную кровь, потому – зелье. Все быстро кончится, они будут свободны, не станут мерзнуть и бояться. Так… половину маленькой ложечки – чтобы уж наверняка; тому охраннику хватило и трети. И в воду. Как странно растворяется порошок, будто б не яд, а диковинная приправа, Льют таких никогда не видела… Можно ль добавить тьяк? Эвник охотно пьет воду с тьяком, давно уже, и много. Она старалась приносить каждый день, чтобы братец не боялся, и не злился, и не пытался убежать. А потом Эвник стал просить ее сам, чтобы она принесла тьяк, и она приносила, и они сидели обнявшись всю ночь, и ей было так хорошо, так спокойно. Эвник любит ее! А она – его, ведь как иначе?.. Все быстро кончится, и они уедут из поганого города Риер-Де... Да-да-да!.. Противень такой тяжелый, но курочка готова, ее надо остудить и покормить Эвника… Ай! Больно, мамочка, больно! Заступница, как же ей больно! Волдырь на ладошке, и кухня вся залита соусом, и курочка на полу, будто вырванные внутренности. Больно… Почему все так, ну почему?! Она же так старалась, все делала хорошо, обо всех заботилась и угождала! За что они с ней так?! Больно!

– Льют! Что у тебя тут за грохот? – здоровенная, жирная тварь – Амрос. Не сбежал еще, значит, не закончил. – Чего ты возишься?! Быстрее давай, мы уезжаем.

– Уезжайте, – надо перевязать обожженную руку, иначе он не удержит поводья. И прибрать тут в кухне, мама будет недовольна дочерью-грязнулей. – Не ждите меня. Я сам.

Жирная крыса убралась – еще бы! Торопится ноги унести – все они предатели; а Льют выполнит в точности все, что приказал хозяин. Нет, забыл еще чего-то…

– Льют, тут это… – Амрос, стоя в дверях кухни, вытирал кинжал – на чистом полотне, кое она своими руками стирала и отбеливала, появлялись красные, гадкие полосы, – а как быть с Бо и теми, кто с ним?

– Они скоро вернутся. Если приведут мальчишку, убейте его тут же и уходите, – Льют сделал ошибку: отправил Бо с двумя охранниками на рассвете за тем парнишкой, коего приметил вчера утром на Веселой площади. Парнишка торговал сластями вразнос и ночевал в одной дыре – худенький такой, коленки острые, не больше пятнадцати с виду. Льют, когда смотрел на него, еще подумал: да прошел ли этот худышка первый обряд? Правда, Юний говорил ему, будто Инсаар не придут карать за нарушение закона. «Подумай сам, я отбираю у Неутомимых добычу уже много лет, а им чхать! Неужто им будет нужен какой-то там девственник?» Но Льют не мог переступить еще и через это… девственника трогать запрещено! Так его учили. Но худой русоволосый парнишка с Веселой девственником уже не был, стоило лишь приглядеться. Льют и пригляделся – как всегда, из крытых носилок – все, кто видит эти носилки, решат, будто там сидит пожилая матрона. Приехала на площадь покупать тесьму и ткани… на Веселой есть хороший товар, да в сто крат дешевле, чем на рынке Августы или где еще в Среднем… умные женщины ездят на Веселую, вот и Льют – умная женщина. Он велел охранникам пронести его мимо парнишки, приказал остановить лектику на миг и вслушался как следует. Точно – не обманулся! От парня шло тепло, совсем мало, но оно было!.. Носилки стояли, парень нахваливал свои сласти прохожим… Остренькое личико, глазки такие, что не спутаешь – у него есть сокровище! – так им и лучатся… и задница крепкая, хоть и худая, взгляд нахальный, призывный – какой там девственник… Он нашел парнишку вчера днем. Откуда ему было знать, что ночью Юний вызовет его и прикажет… прикажет... Неправда, Льют всегда знал: когда-нибудь такой час придет. Слишком уж было хорошо служить Юнию, чтобы счастье длилось долго.

Она не может так бросить кухню, надо прибраться, вымыть полы, посуду… никому не нужна жена, у которой в кухне грязь! Муж от нее уйдет, отыщет себе другую, помоложе и ласковей. А ведь она так старается! Льют завяжет руку, чтобы не болела, приберется тут, возьмет кувшин и пойдет к Эвнику. Братец пожалеет ее обожженную ладошку, поцелует… ох, какое тяжелое ведро с водой, а за дверьми, в холодной казарме, уже перестали кричать. Значит, все закончилось. Эвника охранники не найдут. Льют не дура, она сразу поняла, что тут будет, когда пришлось объявить приказ хозяина. Она сказала всем, что Эвник принадлежит ей и она никому больше не даст его убить. Дескать, поганец так измучил ее, что должен подольше пострадать… они послушались, им было не до Эвника. А теперь жирные крысы до него не доберутся! Сестрица спрятала мальчишку в кладовой и даже рот заткнула, чтоб не закричал случайно. Зачем она это сделала? Зачем?! Лучше б толстый Амрос перерезал ее братцу горло!.. Как… как она сможет сама?!

Вода, кругом грязная вода, и руки болят, и искалеченные бедра ноют… но кухня станет блестеть чистотой – вот она еще раз прополощет тряпку... Хозяин тоже ошибся, он сам так сказал. «Всего ждал от подлой рыжей суки, но не такого! Ристан остался в городе, прячется. Не верю, будто Феликс позволил ему; Корину нужен союз с Лонгой, а не моя смерть. А Ристану так важна моя смерть, что он своего любовничка ослушался и выследил меня, нас выследил, понимаешь? Понимаешь, что нужно делать?» Льют спросил лишь: «Всех? тогда дай мне людей…» Но Юний велел убить только мальчишек, а охранников распустить, указав им место сбора. «Я не уступлю рыжей твари; он сможет вкусить победу лишь в Доме теней, с вырванным горлом ему не больно-то будет радостно…» – Юний говорил тяжело и медленно, и тускло блестели нити золота в сплошной седине волос… Все и так шло хуже некуда: хозяин разругался со стратегом по имени Онлий Друз – тот решил посадить на трон капризного мальчишку Аврелия. Богачи все глупцы – Льют всегда это знал! – жестокие глупцы. Он бы не доверил этому Аврелию и птичника! Если человек сам не знает, что ему нужно, и не может простить детских обид, он не достоин императорского венца. Аврелий мог бы уже полгода править Риер-Де, согласись он на предложение Юния, когда тот протянул ему руку. А теперь пусть они все перегрызутся – так говорил хозяин. «Не пройдет и нескольких месяцев, как Аврелий сожрет Друза, или наоборот, а кромешная дура Мелина заверещит, как ощипанная индейка, стоит ей понять, что за сыночек у нее подрос. А потом наступит черед Феликса и Ристана, ибо остер не знает, что такое верность, и не умеет быть благодарным. Получив власть, он предаст Корина – сие будет моя месть, пусть я уже не увижу…» – «А что будешь делать ты сам, хозяин?» – Льют даже посмел вцепиться в сильную ладонь, заглядывал в глаза и не видел ничего, кроме усталости. «Что буду делать? – Юний засмеялся. – Сдохну, защищая моего дурачка Кло, больше ничего не остается. Я не стану спасать свою шкуру: мне некуда бежать и в случае поражения не для чего будет жить». Льют старался понять, очень старался! Жизнь, она ведь… просто в солнечном дне, в цветах, в открытой ласковой улыбке… как можно не хотеть жить, если ты еще не стар и здоров? «Я – точно иссушенный пьяницей бурдюк, – улыбнулся хозяин. – Сила уходит, ее не собрать, не заполнить, а бездна, проклятая яма победила… Но я не собираюсь сдаваться, и когда Ристан вкусит императорских милостей сполна, тут-то и наступит час расплаты, пусть тело мое к тому времени сгрызут черви».

– А ты иди, – хозяин толкнул его в плечо, – иди и сделай, что приказано, – Юний повернулся уходить; а Льют всхлипнул, не удержавшись; и тогда златоволосый человек остановился: – Каждый делает, что может, я… мы не забивались в нору и не тряслись от страха. Иди, спрячься получше и жди весточки от меня, а если... услышишь иное, трать мои деньги, будто свои. Не попадись им и живи!

Льют хотел упасть на колени и целовать руки Юнию, но тот не позволил и ушел. В старых легендах говорилось, будто злые духи, приспешники Инсаар, могли видеть будущее – Льют, глядя в спину единственному человеку на всей земле, коего заботил калека-процед, точно сам обернулся духом зла. И видел, все видел. Сказанное Юнием сбудется!.. А что если… через пару лет наняться работать к Ристану на кухню? Мыть его блюда, котлы, резать овощи к столу, разделывать мясо? Ведь все забудется, рыжая сучка в беспечности победителя не заметит ничего и сдохнет в корчах! Льют поклялся себе, что так и сделает – даже храмовая шлюха не забывает добра! – и вернулся в сырые казармы выполнять последний приказ.

Льют аккуратно расстелил влажную тряпку на пороге. Как он раньше не подумал? В один кувшин он налил абильского зелья, а в другом разведет тьяк. И даст Эвнику запить. А Бо с новым парнишкой пусть убираются куда подальше, он не станет их ждать. Нужно спешить, а Бо все поймет сам, прибьет мальчишку и сбежит… как Ристан мог выследить убежище и как вообще догадался?.. Гадина не мог знать, кто-то ему сказал, но кто?.. Кроме чернявого – некому! Только ему одному удалось выбраться отсюда. Вот сейчас Льют скажет Эвнику: благодари своего дружка, ты так на него рассчитывал! И умрешь из-за него… но Эвник не умрет, он просто уснет, а потом они уедут к маме.

Подошвы сандалий липли к камню. Свиньи эдакие! Не могут все делать чисто – сколько крови, ох, сколько же!.. Один из мальчишек лежал прямо поперек прохода: видно, пытался сбежать, и его ударили сзади. Льют поставил кувшины, присел на корточки и долго смотрел в светлые, широко раскрытые глаза, а потом его затрясло. Он так не хотел, не хотел! Будь его воля, Льют бы всех выпустил – сестрица их любила, кормила, вытирала носы… всех их любила! Коса, Иззи Большого, Луни, Калика, Хороса… Он знал их настоящие имена, ведь сам выбирал, находил на улицах и в подворотнях. Он помнил идущее от них тепло, живое, такое юное… они так хотели жить! А теперь лежат, раскинув руки, вывернув худые, мальчишеские шеи… Он плакал и трясся и пересчитывал их – снова и снова. Юний велел – всех, и потому Льют считал. Восемнадцать. Эвник – девятнадцатый, а новый парнишка должен был стать двадцатым. Все правильно. А Ристан за это заплатит – рано или поздно.

Эвник лежал там же, где Льют его оставил ночью. Наверное, и не шевельнулся с тех пор – рыжий с весны стал таким. Когда его не трогали, просто лежал, не двигаясь, и все приказы выполнял покорно, молча, лишь бы тьяк ему давали. А Юний перестал брать его месяца два назад, потому что сокровище пропало. Льют же предупреждал! Нельзя было так часто, так много забирать, сокровище уйдет и не вернется. Льют знал, что не вернется, но Юнию сказал иначе. Обещал, что если дать Эвнику отдохнуть, он поправится. Потому хозяин оставил Эвнику жизнь.

– Смотри, что сестрица принесла тебе! – Рыжий не двинулся, и Льюту стало жутко – вдруг мальчик задохнулся из-за кляпа во рту?! Он рванул теплое плечо и с руганью, с плачем, стал развязывать узлы. – Эвник, ну посмотри на меня, а? Ну пожалуйста!.. Это твоя сестрица Льют, посмотри!..

Как жаль, что она не покормит своего братца в последний раз, как жаль! Рыжий застонал, шевельнул связанными руками, и Льют для верности похлопал его по щекам, потом одернул задравшуюся мятую тунику. Невольно коснулся горячей гладкой кожи на бедрах и погладил сильнее… Эвнику никогда больше не будет хорошо ни с мужчиной, ни с женщиной – уж Льют-то знал, как бывает, когда сокровище уходит. Но мама вылечит Эвника! Да! Они сейчас уедут, вот пусть только выпьет…

– На вот, пей, – вначале вода с тьяком, и не перепутать бы. Мальчик ловил прохладную струю пересохшими губами – ему было безразлично, что он пьет, как давно было безразлично все на свете.

– Льют?.. Кто там так кричал? – значит, Эвник не спал и слышал? Льют подсунул руку под затылок, приподнял и поил, глядя как подрагивают темные ресницы. А потом Эвник слабыми пальцами коснулся его руки, и Льют не выдержал. Уткнулся в лохматую рыжую макушку и замер так. Податливое тело шевельнулось, и показалось даже, будто теплая волна вернулась… но нет! Просто Эвник жалел его: жалел, любил, обнимал – как только мог связанными руками.

– Никто не кричал, тебе приснилось, – кажется, в кухне еще есть яблоки, он принесет! – Хочешь яблочко? Сестрица достанет.

– Нет. Посиди со мной просто… до конца, хорошо? Ты же убить меня пришел, я знаю. Льют? Льют! Почему так темно? – Эвник шептал ему на ухо, задевая губами кожу.

– Я не могу до конца, не могу! Мне нужно бежать! – Все сука Ристан, и он сейчас скажет, но зачем, Заступница, зачем?! Льют прижался крепче, обнял поперек впалого живота – Эвник страшно исхудал, как бы Льют не старался кормить его получше, – и выдохнул: –

Это моя вина! Я ошибся, притащил сюда того чернявого. У бешеных тварей тоже есть сокровище, просто они отдают его, лишь когда сами желают. Чернявый радовался чему-то, и я спутал! А теперь они нас нашли… Это твой разлюбезный Мариан их сюда приведет, понял? И потому…ты рад, Эвник?

– Мариан обо мне забыл. Все забыли, – расширенные от тьяка, блестящие лихорадкой глаза смотрели на него, и в них больше не было сияния. – Льют, не тяни, а? Я тебе горло подставлю, так удобнее… режь. Я тебя не виню, никого не… давай быстрее.

Эвник откинул голову назад, а чуть подрагивающие ладони по-прежнему гладили и гладили пальцы Льюта. Он и сам не понял, как кувшинчик с зельем абильцев оказался у него в руке и отчего беленая стенка окрасилась пятнами, а на пол, на него самого и на рыжего полетели обломки глины. Сестрица любит своего брата, вот! И они еще свидятся…

– Сюда скоро придут. Я завяжу тебе рот, вдруг первым придет Бо и услышит тебя, – он влил Эвнику еще немного воды с тьяком и взялся за отброшенный в сторону кляп. – Лежи и молчи! Лежи тихо, братец, так велит тебе сестра.

Мальчик смотрел на него так, будто не понимал. Ну и пусть, больше ничего не сделаешь – только бежать. Жить, как приказал Юний. Бессильная крыса не может биться с бездной, но один бой он выиграл. Льют поцеловал влажный лоб – высоко, прямо под пахнущими медом и летом прядками:

Он видел этих людей, видел так ясно, словно те стояли у него на ладони, хотя их разделяло уже четверть риера. Высокие, смуглые… кадмийцы. Конечно, Ристан привел своих коммов! Льют сжал серые бока лошади, жалея, что не было времени подтянуть стремена повыше. Лошадь у него хорошая, понесет быстро – он может посмотреть еще немного. Бо опоздал… Сейчас кадмийцы найдут Эвника, найдут живым. Один из варваров подошел к воротам казармы, взялся за кольцо… проклятые, они потопчут все цветы, которые еще не погибли! И заберут у нее кухоньку, а она так старалась сделать ее уютней!

Льют ниже опустил плотную накидку и пригнулся в седле. Отсюда до Южной дороги всего-то три риера. Он успеет.

– Сенар, здесь все мертвы. Мы проверили: восемнадцать человек, – Амалу с отвращением разглядывал высокий каменный свод большого зала, буро-зеленые потеки на стенах. Юний выкопал себе нору в дерьме и плесени…

– Отлично. Следите, чтобы ни один волос не упал с тех двоих, – Данет кивком показал на двор, где на желтеющей, вытоптанной траве лежали два тюка мало походившие на людей – кадмийцы перестарались с веревками. – В таком положении довольно легко предпочесть кинжал участи святотатцев.

– Дрались они храбро, могут себя порешить, – согласился комм. – Жаль, главаря схватить не удалось. Да и безумца-процеда упустили. Что теперь, сенар?

Данет не ответил. «Жаль, упустили…» Он слишком о многом жалел и слишком много упустил, вот что! А теперь победа была так близка, что дрожь, сродни охватывающей человека на ложе страсти, сотрясала с головы до ног – жаркие волны опаляли лицо, а ладони покалывало. Остер с силой сжал крошащийся камень подоконника и еще пристальней всмотрелся в далекие крыши предместий за высоким забором, старые амбары во дворе, большую бочку с водой… Он запретил себе думать об изломанных юных телах за своей спиной, о том, что творили с этими мальчишками, как запретил думать о Доно. Старое правило собственного изобретения: не оглядывайся назад и не загадывай наперед, иначе сойдешь с ума! Есть только здесь и сейчас – не больше, но и не меньше.

Взрыв знакомых ругательств где-то в бесконечных переходах казармы заставил поморщиться. Ну что ж, еще чуть-чуть – и пути Данета Ристана и Мариана Раэла разойдутся навсегда. Он и минуты лишней не станет терпеть наглеца, впитавшего все недостатки своего народа и места рождения! Подобных скотов Данет ненавидел еще в Тринолите – бессильной ненавистью раба. Как бы он не гнул спину, как бы не портил глаза над хозяйскими счетами, а приказчики из вольных плебеев всегда имели преимущества, да к тому же оставались безнаказанными! Раэл был точной копией их всех – зажравшийся безграмотный хам, только и всего.

– Амалу, вы осмотрели все амбары? А купальню и нужник? Осмотрите! – да как смеет эта бестолочь отдавать приказы его людям? Воистину – безграничная наглость! К тому же, что тут еще искать?

Раэл влетел в зал, точно ядро баллисты, руки в крови, рожа чем-то измазана, на тунике – словно злые духи пир устроили. От сознания того, что сам он выглядит не лучше, ярость забарабанила в виски с удвоенной силой, и Данет в который раз поразился сам себе. Без Раэла не стоять ему здесь, предвкушая падение врага. Но даже под пыткой остер бы не смог объяснить, отчего ненавидит этого высокого, сильного парня, принесшего ему победу… Неужели Луциан прав: лишь сходство внутренней сути вызывает желание схватиться насмерть? Он проверит потом – на Илларии Касте и его союзнике… ну, если останется жив и доберется до Лонги.

– Вот же сука! – кажется, мальчишка кого-то пнул: хруст ломающихся костей слышен и у окна. Интересно, кого, если в зале одни трупы? – Так и сдох, как жил, – хозяйским псом!

– Оставь тело в покое, – изо всех сил стараясь говорить ровнее, попросил Данет, нимало, впрочем, не надеясь на успех просьбы, – все в этом доме – доказательства святотатства, нужно, чтобы трупы смогли опознать…

– Тебе б только до своего Сената добраться и послушать, как тебя прославлять станут! – взгляд бешеных серых глаз действовал на Данета, как удар хлыстом, тут же хотелось ударить в ответ. А несносный мальчишка вновь – но уже не так сильно! – пнул распростертое на камнях тело Бо-Фортуната, и выплюнул со злобой: – Этот «пес» точно знал, где искать, или Льют… а теперь что?! Где мне найти?.. Ну чего уставился, Ристан? Ты своего добился, а я нет! Вали давай в свой Сенат…

– И что ты потерял, любезный? – неужели этот дурак воображает, что ему плевать?! Плевать на замученных здесь детей? Коих пичкали отравой, чтобы после те покорно отдавали свои тела во власть ублюдков, отбирали у них те крохи светлого и чистого, чем еще держится этот проклятый город! Неужели Раэл не понимает, что стоит лишь дать себе волю, и творившееся здесь встанет перед ним так, будто б его самого закармливали наром, заламывали руки и ставили на колени?! Дурак раз за разом называет его шлюхой, так мог бы знать, что никто шлюхой не рождается… Спокойно, спокойно!.. Луциану дорого «чудо», свалившееся ему под ноги на обледенелой дороге, потому нельзя подойти и воткнуть в глотку кинжал, чтобы скотина заткнулся. Луциану, коего ничто не заставляло ввязаться в сие безумное дело и наравне с ними рисковать жизнью! Кроме того, Раэл понадобится ему живым, и очень скоро… а олух продолжал метаться по залу, переворачивая трупы.

– Послушай ты, плебейское отродье! – этого сына ослицы только ответным рычанием и проймешь, человеческих слов он не понимает. – Нам нужно спешить, иначе муки и смерть этих мальчиков будут напрасны и останутся неотомщенными, ровно как и наши усилия. Ты слышишь меня? Потому сейчас мы едем ко мне в особняк и…

– Я никуда отсюда не поеду, – наглая тварь саданул кулаком по рассохшемуся деревянному косяку. – Амалу, помоги мне еще раз обыскать амбары, и записи нужно посмотреть… может, эти суки продали его, а?..

Данет глубоко вздохнул. Временами им удавалось начать понимать друг друга – комм Велизар принял их за друзей, и в ту ночь они и впрямь были точно братья, скованные общей тайной и общей бедой, с коей предстояло сразиться. И Мариан не бросил его на том постоялом дворе, куда вломились наемники Юния, – без помощи Раэла заблудиться в кривых переулках Нижнего проще некуда. Больше двух месяцев они жили, будто преследуемая охотниками дичь, и даже спали обнявшись, спасаясь от ночного холода… смешно! На шелковых простынях в собственной спальне он думал трижды, прежде чем ответить на объятия человека, коего чувствовал, как кровь в жилах, а однажды в глухой темени и вони какого-то сеновала потянулся к теплой спине ненавистного плебея. А тот хмыкнул ему в волосы: «Замерз, рыжий?» – и укрыл своим плащом, чтобы после прижать к себе… Когда теряешь все, жизнь становится такой простой! Но теперь придется вновь влезть в хомут и тащить свою ношу.

– Быть может, ты поведаешь мне о своем затруднении, Мариан, – как можно ласковее пропел Данет, – чтобы я знал, какой блажью на сей раз полна твоя голова. И позволь тебе заметить, что мы счастливо отделались: наша приманка вполне жив и получит свою награду.

Мальчишка буркнул что-то, потом ринулся к окну, отпихнул Данета в сторону и просто-напросто сиганул через подоконник – прямо во двор. Коммы сработали отменно – ну, учитывая обстоятельства, – и хотя Бо-Фортуната пришлось прикончить, два пойманных живьем «пса» – более чем достаточно для обвинения в святотатстве. Аммо Постумия кадмийцы благополучно отбили возле самого «скотного двора»… Какого рожна надо Раэлу?.. Конечно, будь их действия идеальными, Юний не смог бы отследить поиски, и все аммо остались бы живы, но ничто и никогда не получается так, как ты задумал, всегда есть подвох… Что делает этот олух? Раэл оттолкнул охранявшего пойманных Гаронна, рывком перевернул пленного на спину, сорвал повязку с расквашенного кулаками кадмийцев лица, потом оседлал «пса» и выхватил кинжал. Славьтесь, духи песка!

– Остановись! – прыгнуть с высоты в семьдесят астов было не так-то легко, но Данет справился. «Пес» вытаращенными по-рачьи глазами пялился на Раэла, а Гаронн уже вцепился в локоть парня, не давая опустить нож.

– Не бойтесь, эту мразь я не убью. Отпусти, Гаронн, – только крайнее отчаянье порождает подобную ярость, когда под мертвым спокойствием раскаленная лава только и ждет мига освобождения. Сделав комму знак не мешать, Данет предупредил на всякий случай:

А Луциана все ж таки можно понять: наглая бестолочь хорош собой и, должно быть, силен на ложе – такое заметно сразу… к тому же, чудо чудное, но с Циа мальчишка обращался, точно с принцепсом. Любит? Всем в это мире повезло встретить… нечто не похожее на ложь и пустоту одиночества вдвоем, всем, кроме их обожаемой фламма аморе!.. А ну прекрати! Глядя, как Мариан режет путы на руках и ногах «пса», Данет думал устало: сколько ему еще удастся не помнить о Доно? Он даже письма Феликса не стал читать, потому что боялся вновь начать скулить, точно поротая шавка… и поползти к ногам – а он не поползет! Больше никогда.

– Ну что, сука, узнаешь меня? – Наемник по кличке, кажется, Булло, смотрел на Раэла, как на спустившегося с небес Жестокого; а тот, придавив грудь «пса», вновь поднял кинжал: – Или ты мне расскажешь, куда вы дели Эвника, или я воткну тебе в зад вот это лезвие, уяснил? Эвник, помнишь такого, иль тебе поведать, как вы любили драть его?

Где мальчишка научился так угрожать? Едва ль Луциан знал все о своем любовнике, скорее всего, Мариан до того, как его схватили люди Юния, промышлял не только кражей незаконных товаров – уж слишком ловок с оружием и слишком легко слетают с губ угрозы. «Пес» мычал пересохшим разбитым ртом. Он ни на миг не сомневался, что парень выполнит свою угрозу, впрочем, Данет не сомневался также. Эвник, должно быть, один из аммо…

– Гаронн, подними-ка ему ноги, – остер бы с удовольствием позволил отыметь охранника кинжалом, если б сей «любовный порыв» не прикончил того: «пес» умрет от потери крови. Но отчего б не подыграть Мариану? Глядишь, тот и угомонится, услышав, что неизвестного Эвника – красивое, доброе имя, остерийский все же куда богаче языка ривов! – прикончили сто лет назад.

– Вчера Эвник был жив, клянусь! – почуяв холод железа у своих яиц, заверещал охранник, а Мариан не стал ждать – чуть нажав, толкнул лезвие дальше, брызнула кровь, и вопль резанул по ушам.

– Аааа! Тварь ты такая! Мы б могли тебя убить!.. Убери нож, убери! Я ничего не знаю!

– Думай лучше! Не то в Дом теней пойдешь без своего козлиного отростка и со вскрытой задницей! – кадмиец, поддерживая игру, еще выше вздернул колени «пса»; тот захлебнулся криком, и Данет отвернулся. Как раз вовремя, чтобы увидеть жест подошедшего к окну Амалу.

– Помолчи, Булло! – рявкнул Гаронн.– Ты смотри, какой нежный! Драть тебя еще и не начинали… Сенар, кажется, они нашли что-то. Проверить?

За прытью Раэла Данету было не поспеть, и потому, влетев в дом вслед за надоевшим ему хуже кровавой лихорадки хамом, остер едва не свалился на пороге. Выругав про себя кадмийцев, зачем-то уложивших очередного мертвеца прямо под ноги, Данет отошел в глубину зала, старательно переступая через трупы. Не смотреть! Он не будет приглядываться, кого там сейчас трясет за плечи Мариан, не желая смириться с неизбежным. Коммы принесли мертвого на грязно-желтой тряпке, уложили на пол, а Раэл хлопнулся перед трупом на колени и трясет его, трясет… даже после смерти несчастный не найдет покоя.

– Эвник! Эвник! Это же я, видишь?! Нашел тебя, как обещал… Эвник!..

Значит, тот самый… Не смотреть! Не слушать! Иначе жгут сорвется с привязи, и наделаешь глупостей, а гадюка еще жива, еще шипит и кусает, и раздавить будет совсем не просто. Первым делом – убедить Каста, Кассия и Глабра в необходимости переговоров, заставить отправить посольство; потом убедить Кладия. Ночь Наказания вот-вот повторится, повелитель! Повторится, ибо возлюбленный твой, господин мой Юний, совершил немыслимое, и все мы умрем, если не докажем Неутомимым желание наше покарать святотатца…

– Эвник, – уже шепотом; и следом тихий стон. Туест дост!.. Чтобы все они сдохли в муках!.. Чтоб им никогда света не видеть!.. Сила, кою он даже не подозревал в себе, рванула его с места, и, свалившись на колени около Мариана, Данет подхватил обмякшее тело с другой стороны – теплое, живое… Темные круги вокруг глаз, обметанные коркой губы, медные, давно не стриженые пряди… рыжего мальчика привезли сюда и превратили в раба, в подстилку, в забаву!

– Это тот, кого ты искал? – жгут словно стянул ему внутренности в комок, и тот давил, мешая говорить и дышать. Илгу умеют делиться силой, а вот он увечен и в этом… Мариан поднял кривящееся злобой лицо, вытер глаза ладонью и кивнул.

– Я опоздал, да? – жалобно, по-мальчишески. – Мы опоздали.

– Нет. – Никто из коммов не понимает в медицине, а этот трущобный выкормыш, рыдающий рядом, и подавно. – Если внутри ничего не повредили и не били по голове, вполне может выжить.

– Но они его искалечили. Чуешь, Ристан? – Раэл приподнял болтающегося у него на руках мальчишку, прижался лицом к едва прикрытой ветхой рубахой груди. – Ничего! Пустышка…

– Прекрати его трясти! Не дай Инсаар, кости сломаны… И вот что, пойди проверь, чем они поили аммо. Ну, нар, тьяк или что-то еще – надо будет давать первое время, пока в себя не придет…

– Зачем травить продолжать? – а этот спесивый дурень умеет быть ласковым: широкая, сильная ладонь гладила и гладила рыжего Эвника по волосам, по лицу. «Доброе достижение»… Что принесет всем нам этот день – свободу или гибель?

– Затем, что отвыкание от опьяняющего зелья крайне болезненно. Ступай же!

Тот послушался – чуть ли не впервые сделал что-то, не огрызнувшись, и, вскочив на ноги, помчался куда-то в глубину галерей, а Данет кивком приказал подложить под голову найденного мальчика свернутый плащ. Что даст беглый осмотр, старания вспомнить то, чему его учили в храме Возлюбленного Лоера? Нужно искать медикуса, и быстро! Сломанных костей у Эвника не наблюдалось, просто крайнее истощение, экзостио[6]… будто б его тут не кормили… конечно же, он просто не мог есть, тебе ль не знать, что делает зелье с людьми! Осторожно приподняв чем-то залитую тунику, Данет осмотрел мальчика внизу… не забыть приказать после нагреть воду и как следует вымыть руки – «псы» могли заразить всех аммо дурной болезнью… анус был раскрыт и кровоточил – насиловали совсем недавно, что ж… Эвник коротко вскрикнул вдруг и попытался оттолкнуть его руку – на запястьях остер увидел шрамы, кои останутся на всю жизнь. Кандалы. Ты навсегда запомнишь Юния Домециана, рыжий мальчик Эвник, но я постараюсь, чтобы Юний Домециан пред последним вздохом вспомнил о тебе.

– Тише, тише. – Темный, пустой взгляд стал осмысленным, видно, осматривая, он сделал Эвнику больно, и боль привела того в чувство. – Тебя отвезут к лекарю, а потом домой. У тебя ведь есть дом, родные? Эвник?

Мальчик прикрыл лицо ладонью, потом вновь вгляделся пристально сухими, прищуренными глазами. Зашептал сорвано: «Фламма аморе»; и Данету захотелось завыть.

– Да, это я, огненная любовь. А знаешь ли, Эвник, что я благоволю ко всем рыжим? – улыбаться было невыносимо трудно, но остер улыбался. – Ты непременно поправишься.

Быстрые шаги за спиной, и Мариан плюхнулся рядом. Сунул ему под нос какую-то глиняную черепушку.

– Вот! Кажется, это тьяк. Нашел на полу в той кладовке, кто-то разбил кувшин, – рывком Раэл склонился над аммо. – Очнулся?!

– Рини! – рыжему было тяжело говорить, но он старался. – Ты привел Любовь?.. Прости… Я тебя плохо вижу… а Зенон? Зенон придет? Это он меня нашел, да?

Данет поднялся, оглядел сырые стены последний раз. Здесь выставят охрану… твой Зенон не придет, мальчик. И помилуй тебя Мать-Природа – не простить и не перестать любить разом!

Мариан стоял на коленях и молчал, а в смоляных прядях на затылке Данет вдруг заметил серебристую полоску. Храбрые, глупые мальчики… а некоторые так никогда и не умнеют и не взрослеют, стоит посмотреть в зеркало – и увидишь такого.

– Амалу, нужно сделать носилки. И пошли к Луциану гонца. Мне требуется, чтобы наш дорогой принцепс, префект Кассий и главы фракций уже ждали меня в Сенате. Пусть прикажет явиться… именем императора Феликса.

Вителлиев мост

Император Аврелий Лорка велел заложить этот мост в память о своем возлюбленном, стратеге Гае Вителлии, и истратил на возведение больше трех миллионов. Еще столько же стоила бронзовая, серебряная и золотая отделка арок и небольших домиков, разделявших мост. Удачно – теперь им всем есть где дождаться посланцев Кладия… Юношу, давшего свое имя мосту, император поставил командовать армией, когда тому стукнуло едва ль двадцать, а после красавца Гая убили на глазах повелителя. Аврелий был безутешен. Что ж, императорским возлюбленным обычно уготован короткий век. Данет погладил крутой завиток червонного золота, в сердцевине коего прятался хризолит, и отступил глубже в тень высокого портика. Ждать осталось недолго.

– Зеркало, – коротко приказал он рабу, и щуплый перуниец сдвинул легкую занавесь, закрывающую полированное серебро, в сторону. Говорят, Аврелий Лорка в старости проводил на Вителлиевом мосту больше времени, чем в своем дворце, и здесь до сих пор все устроено так, как любил император. Остер придирчиво всмотрелся в отражение в матовой светлой поверхности. Все должно быть продумано до мелочей, верно, но кто этот юноша в молочного цвета шелковой тунике с легкой вышивкой на рукавах и на груди, с гладко расчесанными густыми прядями, кои удерживались простым, тонким обручем? Данет Ристан не знал этого человека – и все-таки знал. Они свели знакомство в день отъезда Феликса или в одну из тех сумасшедших ночей, когда лишь низкое небо столицы служило крышей. Слишком чист взгляд для императорского любовника, слишком свежа кожа… все это обман, а правда скрыта от взора.

– Смотри, какой-нибудь суеверный болван примет тебя за призрак Гая Вителлия, – Луциан встал за его спиной. Аристократ верен себе: чем хуже на душе, тем менее обременительной должна быть беседа! – Усопший стратег, судя по летописям, был зеленоглаз, как и ты, недаром здесь кругом хризолит.

– А я читал, будто император Аврелий считал воды Тая схожими с цветом глаз своего возлюбленного, – засмеялся Данет, – ну, тогда вода реки еще имела какой-то цвет… Каст пока не возжелал скормить меня рыбам?

– Ну, думаю, не пройдет и ста лет, как принцепс простит тебе фальшивый отъезд и внезапное появление. Опасаться следует не тех, кто открыто желает тебе смерти, но тех, кто молчит, – рассеяно проговорил Валер, – на твоем месте я бы думал о Юнии и Вестариане.

– О Юнии я думаю всегда, – просто ответил остер, – а что касается Вестариана, то, как удалось прознать Кассию, именно некстати вспыхнувшая жадность аристократа и других, снабжавших деньгами оборону мостов, и подтолкнула наших врагов к переговорам. Время идет, Друз не спешит нанести удар, а риры тают, будто лед под солнцем… Циа, если я не вернусь из Летнего дворца, напиши Донателлу и… просто напиши: я обманул его оттого, что не мог иначе.

У входа в домик грохнуло что-то тяжелое, и ответить Валер не успел, но Данет и без того знал – тот сделает все, что будет в его силах. Блаженное чувство уверенности в тех, кто рядом, наполняло душу покоем, столь неуместным здесь, в этот час. Он всю жизнь прожил в страхе перед ударом, и видят Ненасытные, отразил их достаточно, но нельзя сделать то, что он задумал, без веры.

– Амалу! Как крепится распроклятая сбруя? – на Мариана Раэла чарующая красота моста и солнечного утра не произвели ровно никакого впечатления. Что ж, тем лучше! Парень не станет трепетать и перед Кладием. – Ножны слишком низко, вот что!

– Ножны тебе и не понадобятся, – комм внес за парнем кожаный доспех с железными пластинами. Судя по сердитому виду Мали, облачение Раэла в привычную одежду кадмийских охранников подвергло терпение комма серьезным испытаниям. – Прекрати скакать, точно блоха, я затяну ремни!

Мариан раскинул руки в стороны, чтобы Амалу мог закрепить доспех, а Данет невольно залюбовался. К мужчинам в штанах остер привык еще на родине, хватало варваров и в Тринолите. Однако такая одежда требует абсолютной стройности линий тела, жир, дряблость не скроешь под туго обтягивающей кожей.

– Ты просто рожден для штанов, Раэл, – мурлыкнул Данет и, не сдержавшись, слегка коснулся локтя Луциана – посмотри! – впрочем, жест был лишним. Валер разглядывал молодого любовника из-под опущенных ресниц, и лишь подрагивающие губы да сжатая на расшитом поясе ладонь выдали волнение. – Могу я попросить тебя повернуться к нам спиной?

– Ты себе коммов подбираешь, сравнивая задницы? – серые глаза впервые со вчерашнего дня заискрились озорством. Мальчишка тяжело перенес то, что они видели на «скотном дворе», как бы лишнего не натворил… Глядя только на Луциана, Раэл медленно повернулся и упер руки в бока. Оглянулся через плечо:

– Только уж прости, Ристан, изгибаться, будто танцовщик, я не умею! – и, засмеявшись совсем уж откровенно, парень выгнул спину – темная жесткая кожа натянулась на бедрах… Триумф! Хлопнув в ладоши, Данет подумал, что штаны на оборванце сидят даже лучше, чем на Мали: мускулы Раэла не были чрезмерно увеличены постоянными упражнениями. Закончив представление, Мариан выдернул у комма последний ремень, сам закрепил доспех на талии, буркнув без всякого перехода:

– Ты это, Ристан… спасибо за Эвника. Ни к чему его втягивать во всякое, моих показаний хватит. Я такой же «барашек»… жертва на святотатственном обряде.

Данет кивнул серьезно. Ему трудно было и самому себе объяснить решение не впутывать спасенного ими мальчишку в обвинительный процесс – четыре свидетеля лучше трех, но Эвник был сильно истощен, к тому же… ему всего лишь двадцать лет – вся жизнь впереди, а втяни его в процесс, и дальнейшее существование наполнится стыдом и позором. Мальчику и без того будет трудно забыть полтора года, проведенные в плену. Потому Эвника они отправили к Сколпису в Анраду под сильной охраной еще прежде, чем Данет привел на «скотный двор» верхушку верной Феликсу столицы. Никто не будет знать об издевательствах и насилии. Никто – кроме самого Эвника.

– И ты это, слышь… – парень продолжал мяться, а Данет вдруг понял: за сутки Раэл ни разу не обозвал его подстилкой! – Не очень-то я верю в твою задумку, но я… не отступлю, понял? И если закопать златомордого не выйдет, выпьем его прямо там, где найдем. Больше случая может и не выпасть. Да на его месте я бы вообще на переговоры не пришел! Юний же знает про то, что мы его нору накрыли, и может знать про тебя. Ну, что ты бешеная тварь, и потому будет сторожиться…

– Но про тебя он не знает! – подмигнул Данет, хотя замечание было ценным. На обдумывание того, что Данет про себя называл «стратегией войны с миражами» ушло много времени, быть может, он всегда лишь об этом и думал… Только нечто, подобное взрыву в жерле вулкана, о коем рассказывали многочисленные летописи его родины, может уничтожить бездну. Серокожий признался, что не в силах совладать с Пустотой, значит ли это, что никто в одиночку не сделает сего? Не сделают и два илгу, объединившись с Неутомимым? Вывод напрашивался сам собой, но удастся ли расколоть огромную плиту равнодушия, уничтожить вечное правило «квид верпе опортет?» в сердцах и умах? Вот только если не удастся, город не спасет уже ничто.

– Давай еще раз попробуем, – Мариан одернул тунику винного цвета, поправил доспех и встал рядом. Фыркнул весело, поймав пристальный взгляд Луциана. – Быть может, штаны на мне и хорошо сидят, но натирают-то как!

– От неприятных ощущений в… есть отличное средство, – Циа улыбался, но в светлых глазах был болезненный голод: Валер боялся больше не увидеть любовника, – напомни мне… при случае! А теперь я пойду, пробуйте без меня. Идем, Амалу!

Оставшись вдвоем, они стали друг к другу спиной – не видя лиц, проще справится, ибо живое существо рядом теряет для тебя свою человеческую суть, и остается только сила – безграничная, как море. Нет, неверно! Сила Инсаар – вот что было безграничным; и ее не хватило… Едва почувствовав, как сжимает пространство чужая воронка, Данет выгнулся дугой, отпуская жгут на волю. Сотни игл кололи тело, грозя проткнуть насквозь, – так делал серокожий, и остается лишь надеяться, что в нужный час они сумеют повторить, усилив напор до предела. Мариан вдруг повернул его лицом к себе, железной хваткой сжав запястья, потом расправил ладонь и переплел их пальцы.

– Как же я тебя ненавижу, сволочь ты рыжая, – шепот у самого горла звучал, будто львиный рык, а животе разбухал алый шар боли, и вот два сердца застучали в унисон. – Слышь, Ристан… если б мы… ну, любовниками были, наверное, весь мост бы выпили, а?

Верно! Он и раньше об этом думал, с тех самых пор, как услышал рассказ Велизара: связь на ложе дарила Илларию Касту и Северу Астигату огромную мощь, потому они смогли победить Инсаар. Тайны мироздания зарыты так неглубоко, что лишь диву даешься, понимая, насколько люди слепы! Веками Быстроразящие отбирают у мужчин силу посредством соития, но лишь двое безумцев из Лонги смогли повторить… а вот теперь он сам и это плебейское отродье, что сейчас его просто размажет! Данет прикрыл глаза, отделяя себя от всего, что мешало ненависти: по-настоящему желать смерти Раэлу он не мог, а сила не терпит притворства. Либо ярость, либо страсть, либо то и другое разом, верно?..

– Если придется, я отдам свое тело тебе… кому угодно…

– Даже нелюдю? Ты говорил, придется его позвать. Не боишься?

– Нет! Нет… – вот! – он сломал защиту, заставив Мариана дернуться, застонать, и чувствовал его боль, точно свою. Мальчик, чего же мне бояться? Изнасилования и иссушения? Со мной уже проделывали подобное, впервые – мой любимый, просто я тогда не знал… так чем страшнее нелюдь? Страшна лишь Бездна!

Они ждали, замерев у широченных мраморных перил, и крик дозорного, разорвавший жаркое марево, прозвучал как раз вовремя: «Едут!» И Данет обернулся – прощаться.

Принцепс Вителлий, что рвался лично пытать «псов» Юния и его самого, а заодно и Данета, теперь тебе придется решать, что делать с городом, ведь меня тут не будет. Стратег Антоний, первым высказавшийся за переговоры, знай: такой войны ты больше не увидишь. Префект Кассий, пусть кто посмеет не поверить словам честнейшего человека в империи, а Кассий видел «скотный двор». Квинт Легий, на твой голос и слово все мои надежды – Риер-Де должен тебя услышать!

Первым на мост въехал Гай Виниций – он так желал переговоров, могущих отсрочить прорыв обороны, что согласился быть заложником, пока Данет не вернется из дворца Львов. Опоры Вителлиева моста держались, по выражению охранявших его легионеров, «на ослином дерьме», и Виниций это знал, и все же правил конем так, будто его ничто не пугало. Ничего, сейчас вам всем придется испугаться, а если нет – я умру.

– Мы готовы! – любовник Армиды, хм, Мартиас натянул поводья вороного. Юний постарался б не допустить переговоров, значит ли это, что власть его настолько слаба? – Господин Данет, мы готовы выслушать тебя!

Остер обернулся к своим коммам. Слева во второй паре – лицо закрыто кожаной маской, а сероглазые и среди кадмийцев встречаются, правда, редко… Мариан, будто подслушав, опустил ресницы, а Данет взял Кассия под руку и шагнул вперед.

Дворец Львов

Здесь все осталось по-прежнему, изменился только он сам. Застыли на винного цвета плитах преторианцы, а терракотовые и бронзовые хищники колотили лапами осенний воздух за их спинами. Дорога в Дом теней, дорога в никуда… согнутый страхом и унижением мальчишка-раб, императорская подстилка, спрятавший в подушки лектики желтый огонек роталиса, – все они так далеки сейчас от него нынешнего. Будто бы Данет Ристан и не ездил по этим камням десять лет, не тащился навстречу единственному жребию, данному судьбой. Поднимаясь по ступеням в покои Кладия, Данет оглянулся. У силы, вначале разорвавшей его душу надвое, а потом вновь собравшей обломки, было имя, и он назовет это имя, закричит во все горло, но только после победы. Или в Доме теней. Огромные двери с золотыми Львами распахнулись перед ним – все, назад пути нет – вот только он не собирался бежать, он собирался выиграть.

– Никто не кланяется в пояс и не преклоняет колен, – прошипел Данет, не разжимая губ, – никто, кроме меня.

Кассий быстро кивнул: он понял. Все, пришедшие ныне в императорский дворец, – подданные императора Феликса, но Данет Ристан – все еще вольноотпущенник императора Кладия. Тридцать шагов через огромный зал, по недоразумению названный Малым, золотисто-розовые плиты пола прыгнули к лицу. Когда Донателл победит, он не должен жить в этом дворце, а Сад Луны лучше вовсе сравнять с землей. К духам зла древнее великолепие гордых ривов, сами стены здесь пропитаны Пустотой!

– Негодный мальчишка! – утопающий в подушках тщедушный человечек тянул к нему руку, со знакомо скрюченными пальцами. Он боялся и ненавидел хэми, верно? Так было? – Долго же ты ко мне собирался! Что я говорил тебе, Юний?! Лишь мерзавец Корин удерживал нашу радость… Ты пришел просить прощения, Данет?

Немыслимо!.. И так предсказуемо. Сумасшествие Кладия Мартиаса зашло слишком далеко. Не поднимаясь с колен, Данет пролепетал, нарочито сдерживая голос:

– Господин мой и повелитель! Я и вообразить себе не мог, что ты согласишься выслушать ничтожного, место коего у ног твоих…

Остер едва ль не ползком добрался до императорского ложа, вцепился в протянутую костлявую длань. Как легко удаются такие игры, когда любое лживое слово не жжет, будто капля яда!

– Ты знаешь, какое несчастье нас постигло? – император понизил голос; а Данет наконец выпрямился. И встретил взгляд врага. Домециан стоял сразу за лежанкой Кладия, стоял и смотрел. Мать-Природа слепа в своем созидании, и потому чудовище так красиво… Знаешь ли ты, Юний, что ты мертв, мертв давно, ибо лучше годы положил к ногам безмозглой куколки, а она сейчас предает тебя? О, Юний знал все! Любовь императора дорого стоит, так ведь? Ты уже отдал самую высокую плату, заставив заплатить и мальчишек на «скотном дворе»! И потому ты сейчас так спокоен, чудовище! Это спокойствие отчаянья.

– Мы потеряли ребенка, – пахнущие знакомыми притираниями морщинистые губы едва не касались его щеки, точно в дурном сне, но сон вот-вот закончится, – а Юний сказал… сказал… будто ребенка никогда и не было! Как только посмел, негодник… был так непочтителен, груб… оговаривал тебя, моя радость! Но ведь ты всегда любил меня, скажи!

Бессмысленно задаваться вопросом, чувствует ли император, какой немыслимо плотной стала тишина в зале. Молчит глава рода Вестарианов, молчат сенаторы, жрецы и префекты. И в этой мертвой тишине на цыпочках уходит прошлое.

– Господин мой! – у него звенело в ушах, и кровь бросилась в лицо. – Я люблю тебя, люблю город сей, что дал мне приют, и потому просил о переговорах.

– Твоя поездка в Лонгу сорвалась, и ты решил сдаться? – да, они рассчитали верно: Вестариану надоела игра в месть, а больше всего надоело тратить риры на оборону, потому он и взял сейчас слово.

Сын совершенно не похож на отца, как только у столь величавого человека появился такой негодный отпрыск, как Камил?

– Я решил объявить кое о чем. Божественный, ты позволишь?..

Кладий не желал отпускать его руку, потому пришлось отнять ее медленно, со всей почтительностью. Отступив на несколько шагов, Данет сделал знак Мариану.

– Юноша сей хорошо знаком господину моему Юнию!

Кожаная маска жгла ладонь, будто день пролежала на солнце, а Раэла трясло, и дрожь оказалась заразной. И вот уже ненужная маска летит на пол, на плиты с хищно раззявленными пастями.

– Ты нарядил рива по-варварски, – Вестариан передернул плечами, – чего еще ждать от остера?

– Ждать обвинения в самом страшном преступлении, что известно народу нашему. Всем народам, населяющим землю! – Кассий, как всегда, вовремя! Префект выступил вперед и, не обращая внимания на втянувшего голову в плечи Кладия, обернулся к сенаторам: – Тот, кого вы осыпали милостями и подчинялись, будто богу, и впрямь возомнил себя божеством! Знайте, ривы, что Юний Домециан виновен, а юноша сей – свидетель и жертва его преступлений.

– Что? Данет, зачем ты привел этих людей? – Кладий пока не понимал; и остер, вновь взяв костлявую руку в свои, пропел вкрадчиво:

– Господин мой, да будет ведомо тебе, что делалось в твоей столице! – Куколка моргал непонимающие, но отчего молчит Юний?! – День за днем, год за годом возлюбленный твой устраивал нечестивые обряды, и другие святотатцы помогали ему в этом. Пусть слышит курия жрецов! Ка-Юний – так звучало посвящение на сборищах сих, и есть тому свидетели, и пойманы соучастники…

Данет каждый миг ждал смерти – Домециан не мог позволить ему продолжать, но тот молчал, лишь колыхались складки на черном с серебром одеянии.

– В Среднем и Нижнем, господин мой, преступление уже не тайна! Эдилы и префекты побывали там, где юные тела отдавались во власть чудовища, присвоившего себе невозможное право! Теперь узнают и в Верхнем! Все узнают!

– Прекрати нести чушь, подстилка! – Кладий ловил ртом воздух, но Вестариан не зевал. Тяжелая рука вздернула Данета вверх, но его ничто уже не могло остановить. Вестариан – пустышка! Жгут не дремал, и хватка разжалась.

– Инсаар убьют нас всех, слышите?! Повелитель мой, слышишь ты? Придут и убьют! За преступление одного нелюди наказывают всех! Так случилось пятьдесят лет назад – и повторится сейчас! Господин мой, вели привести сюда тех, кто помог Домециану вершить черное дело!

Раскаленное марево окутало его с ног до головы, и истошные вопли выходили легко и убедительней некуда. Ну, не молчи же ты, сука! Дай мне тебя раздавить!

– Я видел убитых по его приказу детей собственными глазами, – тяжелое лицо Кассия покраснело от гнева, – и собственными ушами слышал признания сообщников. Я обращаюсь ко всем, кто не утратил еще чести: выслушайте свидетелей! И пусть святотатец ответит пред законом! Смерть нечестивому!

– Курия должна начать расследование! И зажечь очистительные огни, открыть все храмы! Господин Данет, мы должны открыть храм Трех Бдящих и молить о просветлении и прощении! Прикажи допустить нас туда!

– Все это наговор! Кого вы слушаете, ривы? Опомнитесь, иноземец всегда ненавидел Домециана!

– Он велел прикончить больше пятидесяти юношей, мы знаем, где тела! Все покажем! Смерть!

Крики оглушали Данета – как вой труб уничтожает тишину ночи, так потрясение и ярость уничтожали вековую ложь. В оглушительном гомоне он едва расслышал то, что хотел, и, услышав, метнулся вперед.

– Станешь врать, будто не помнишь меня, хозяин «баранов» и «псов»?

Простой вопрос, простой ответ, но люди замолчали, точно огромная невидимая рука заткнула им глотки.

– Ты не отрицаешь своей вины? – Кассий обошел лежанку Кладия и встал прямо перед Юнием. Мариан осторожно скользнул за префектом – оборвыш уж точно не даст уйти тому, кого считает средоточием зла земного и небесного!

От Юния пахло усталостью и… правдой. Все так, как должно быть! Только крыса, будучи загнанной в капкан, визжит и изворачивается, а перед ними стоял волк, и он будет драться до конца.

– Не отрицаю намерений спасти императора. А признание вины? Не дождетесь! – с той же язвительной, бесстрашной усмешкой Юний шел по жизни, ломая чужие судьбы, его собственную судьбу! – Я не вижу вины в том, чтобы вызвать на бой такого врага, коего не назовешь по имени! Город поражен гибельной болезнью, и вы, уважаемые, по шею утопаете в яме… но вы не видите ее, а я видел! А Инсаар забыли о нас, и не мудрено. Вы все просто сборище бессильных трусов! Не ждите их мести, вы нужны нелюдям не больше дерьма в нужнике! – Домециан отстранил префекта, скользнул взглядом по Мариану и обошел императорскую лежанку: – Ловкий поганец, надо было тебя прикончить… Я не стану отвечать предателям. Кладий! Прежде чем примешь решение, подумай… я хранил тебе верность с того дня, как мы встретились впервые, и по сей миг.

Юний смотрел на своего любовника сверху вниз – ласково, с усмешкой. Он знал, что Кладий скажет сейчас, знал – и просто ждал.

– Ты… ты… – Кладий пытался встать, но изнуренное болезнью тело не повиновалось ему, а по подбородку потекла слюна, – ты устраивал обряды? Зачем, во имя Матери-Природы?! Мой отец погиб в Ночь Наказания! Отец и два брата, разве ты не знал? Юний!.. Я остался сиротой… сколько там было крови потом!.. Они вернутся?! Сейчас придут за мной?!

– Не придут, быть может, – Кассий склонился над императором, скривил губы в отвращении, – если мы казним святотатца сами!

Светлые глазки Кладия остекленели от страха, а Данет придвинулся ближе. Уж он-то был обучен понимать желания повелителя без слов!

Казалось, император не издаст уже ни звука, и застыла тишина, а за большими светлыми окнами дворца, будто далекие раскаты грома, нарастал странный гул. Еще немного, и весь город будет знать, кто виновник его несчастий!

– Префекта претория!.. Требую префекта… Взять под стражу! – неужели на краю гибели ты все же начал править, император Мартиас? Что ж, куколка свое дело сделал!

Скрюченный палец еще упирался в грудь Юния, еще звенели доспехи подбежавшей стражи, а Данет уже уловил подвох. Домециан смотрел только на императора, потом медленно поднял руку к лицу:

Вспышка боли, и черно-серебряный вихрь перед глазами. Вой воронки оглушил Данета, размазал по полу… Мариан! Где этот несусветный дурень?! Почему они не смогли предусмотреть?.. Распахнутая в глубине зала дверь с треском хлопнула о стену, посыпалась какая-то труха… а голова идет кругом и мелькание тошнотворных пятен не остановить… Серокожий сказал: «Рядом с тобой илгу ти сет маар Саар, берегись! Он выпьет тебя!» Амалу подхватил его на руки, и Данет захрипел в отчаяньи слабости:

Комм старался поднять его, но не хватало сил, должно быть, сейчас плохо всем, а кое-кто и в Дом теней отправился! Надо же было свалять такого дурака! Туест дост!..

– За ним… – губы Амалу окрасились кровью, и кадмиец ткнулся Данету лицом в грудь. Мать-Природа Величайшая, как они остановят сбежавшее чудовище?

Какое ему теперь дело до безмозглого хэми? И все же Данет встал, выпрямился с трудом – кадмийцы обступили его, благо, они оставались чуть подальше от убийственного удара Юния. Но и за их спинами остеру было все прекрасно видно: и как тщедушное тело последнего из династии Мартиасов скрутила судорога, и как пена пошла изо рта…

Кто-то в военной тунике распахнул окно, желая дать возможность умирающему вздохнуть, и тут же отшатнулся от створок – брошенный снизу булыжник едва не разбил человеку лоб.

Площадь Великих Побед

– Сегодня и отныне пусть каждый выберет: жить ему скотом иль сбросить ярмо! Отдавать на заклание своих сыновей или вырвать кнут у нечестивого пастуха! Отныне нам всем известно, чем держалось правление названного императором Кладием Мартиасом, да не позволите вы вновь обмануть себя! Жители столицы нашей, да будет ясен ваш разум, чисты помыслы и выбор тверд! Да сгинет новый Торквиниан, навлекший на нас проклятье и кару, и те, кто поддерживал его!

В разоренный особняк Ристана Квинта втащили волоком, а очнулся он на груде свернутых расшитых покрывал. В бреду перед ним мелькали лица – гневные, растерянные, молящие – и, будто набат, гремели слова. Он и сам был потрясен, увидев вчерашним утром заброшенную казарму, в коей нечестивец творил свои обряды, послушав, что говорили схваченные сообщники и тот высокий парень по имени Мариан Раэл. Юнию и Кладию было мало загубленных в Лонге солдат, мало умиравших от голода на улицах Риер-Де – умиравших, пока Домециан наживался на сделках с зерном! Кровопийцам было мало крови! Гнев и ужас владели Квинтом, и все же наброски речей, приготовленные для него Ристаном, казались поэту лживыми. Ничего, он изобрел собственные приемы и, кажется, достучался… а потом ему стало плохо, прямо на Полуденном мосту, где Квинт говорил перед легионерами. Данет Ристан отличался от Юния Домециана лишь возрастом и происхождением, неужто остер никогда не запускал руку в имперскую казну? И неужто император Корин более дружен с совестью, чем император Мартиас? Пытаясь излечить тошноту и головокружение кубком свежей воды, Квинт задавал себе вопрос: к какому делу он приложил все свои силы? Между петлей и мечом выбор невелик, он просто встал на сторону того, кто менее мерзок…

– Великий, ответь, Быстроразящие простят нас?! Теперь?!

Что он мог ответить на выкрики, сотрясавшие людское море, он, в жизни не видевший ни единого нелюдя? Прекрасный и лживый лик запертого в Башне Одиночества человека встал перед ним: Данету Ристану не были нужны никакие божества, он просто решил раздавить соперника. Но те, кто собрался слушать Квинта Легия, желали иных речей.

Он слышал их голоса и ответил тем, чем мог, – надеждой.

– Не должен править прикрывший святотатца золотом и пурпуром власти! Не должен править оставивший вас во тьме безверия! Там, где Жертвы берут насилием, умирает Любовь! Познайте Меру, вы, жители великого города! Познайте ее каждый – в своем сердце – и будете знать ответ!

Он говорил, а сердце разрывалось от жалости к ним – обманутым, озверевшим настолько, что им было все равно, кого крушить, когда им показали виновника всех несчастий. Нищета, голод, проигранные войны, ранние смерти и вырождение, а еще найденные в сырой казарме юные тела… Квинт своими глазами видел, как с площади Трех Бдящих толпа двинулась к мостам, как на Полуденном легионеры опускали мечи, как на Вителлиевом завязался бой, а потом мосты опустели, и далеко в Верхнем городе взвились в низкое небо клубы дыма. Ристан спустил город с цепи, сегодня все напьются крови, но если повезет, то алая волна смоет нечто куда более страшное, чем власть святотатцев.

Я не умею жить без Меры, угрюмо думал Квинт, глядя на явившегося во вновь обретенный особняк вольноотпущенника. Светлое одеяние остера было испещрено пятнами, ворот разорван, и тот раздраженно дергал жемчужную вышивку у горла, пока какая-то женщина не подскочила к нему, чтобы закрепить вырез своей булавкой. По площади Великих Побед бродили толпы, оборванцы вперемешку с сенаторами сидели на мраморном ограждении обелиска, а высокая колонна по-прежнему вспарывала облака. Великая победа! Кто победил сегодня, а кто проиграл, иль действо еще не окончено? Первое, что приказал остер: выгнать всех посторонних из своего дома, потом – собрать совет. Сам же Ристан, не выпив кубка вина, полез в подвалы... они ждали его: префект Кассий, стратег Глабр, магистраты и сам Квинт. Не было только принцепса Каста, как выяснилось, тот принимал присягу у сдавшихся легионов – Второго, Четвертого и Шестого. Антоний Глабр, коего Квинт числил среди своих самых ярых поклонников, раздраженно прохаживался по разоренной большой зале. «Я отвечаю за город пред моим командиром, – наконец в сердцах бросил стратег, – а здесь просто пир злых духов! Натравить Виеру на Верхний город, очень умно, конечно! А попробуй потом загнать поток в русло! Половина сдавшихся сегодня предадут завтра – проверено». Оказалось, префект Виниций отдал свой меч, согласившись, что защищающие святотатца сами становятся таковыми, но через десять минут убил охранявших его и прыгнул в Тай с Вителлиевого моста. На мосту сторонники обоих императоров резали друг друга, а Виниций прорвался в Первый легион, который и ушел из столицы с поднятыми вымпелами. «Точно так же поступят и прочие, – уверял Глабр, – потому умнее посадить командиров и пользующихся доверием товарищей легионеров в тюрьмы». Высокий преторианец с перебитым носом, коего звали, кажется, Тимий, убеждал стратега, будто среди его сослуживцев после расправы, кою учинил над ними святотатец, преданных Кладию не осталось совсем, Антоний не соглашался… низкие голоса гулко звучали в пустых стенах, усиливая головокружение. «Преторианцы доказали свою верность Везунчику, – напирал Тимий, – без всякого приказа взяв под свою руку Летний дворец, отправив под замок низложенного Кладия». – «Верность преторианцев, – захохотал Глабр, – прости, благородный, звучит точно бред безумца! Кладий, насколько мне известно, так и не пришел в себя, а Домециан на свободе, и мы не знаем, где он и что задумал!»

Квинт проглядел возвращение Ристана, но остальные замолчали, и один из сенаторов спросил громко: «Чего ждать нам, господин Данет? Для чего столь много усилий, если Неутомимые утопят нас в крови? Они придут, ответь нам?» – «Спросите о том у жрецов, откуда мне знать? – Ристану подвинули чуть не единственное в зале уцелевшее кресло, но тот пригласил садиться Кассия и, склонившись в поклоне пред префектом, осведомился, одобрит ли тот предложенные меры. – Пусть толпа ищет Юния, пусть рвет на части тех, кто откажется восстановить справедливость, пусть разнесут несколько особняков и грабят дворец Львов – людское стадо только выглядит слепым и глухим. У него есть глаза и уши – «пастухи», кои направляют толпу туда, куда нам нужно…» – «Да, верно, – прервал Кассий, – в толпе шныряет достаточно обученных «пастухов», не станут дремать и «майоры»… Если все пойдет, как задумано, то завтра-послезавтра город будет целиком в наших руках, а коли не желающие сдаваться не побегут к Друзу, то пусть осаждают столицу по всем правилам – мы продержимся, ибо стены Тысячевратной несокрушимы. На рассвете принцепс соберет Сенат и объявит волю императора Донателла: все, уличенные в святотатстве, включая и Кладия Мартиаса, будут ждать императорского суда под строгой охраной».

Квинт сполз с вороха тряпок, на коем сидел, и заковылял к выходу. Как совместить несовместимое? Он пытался больше двух месяцев, но у него не выходило! А жадная до человеческого покоя судьба не дремала и обухом врезала по затылку… Тайное письмо из Тринолиты привезли вчера на закате.

«Я думал, есть на свете сердце, кое бьется для меня. Ты был мне и отцом и возлюбленным, Квинт, пусть руки твои ни разу не коснулись моего тела, а губы не изведали вкуса моих губ. До встречи с тобой я никогда не знал, что значит быть кому-то нужным, но ты отнял у меня последнее. Они много предложили тебе, так, Квинт? Почет, деньги… я не мог дать ни того, ни другого, у меня есть лишь долгая война и вера в победу. Ты отнял у меня веру – ты, предатель. Ты предатель, Квинт из Иварии! Раз за разом меня предавали все, но от того, кто преподал мне уроки любви и веры, я не ждал удара. Я так и не узнал, кого должен называть отцом, но думал, будто знаю, кого назвать любимым. Что ж, прощай! Я не прокляну тебя, просто мне горько.

Легионеры у входа беспрепятственно выпустили Квинта из особняка, и он остановился под портиком с галеями, запрокинул голову. Двадцатилетним он бы знал, что предпочесть: благодарность спасшему ему жизнь и продолжавшему щедро вознаграждать Ристану иль дело обреченного на смерть честолюбивого мальчика. Реформы Феликса, точно брошенный в болото камень, всколыхнувшие застоявшуюся воду погибающей империи, или ночи, проведенные наедине с тем, к кому рвался всей душой. Ночей будет очень мало! Аврелий ничего не сможет дать разваливающейся на части империи, кроме лишних жертв… но что даст Феликс? Столь же долгую войну, сокрушение несмирившихся, а после – железный порядок, обеспеченный верными войсками? Аврелий мог бы построить нечто более светлое, чем император, понимающий лишь язык оружия… мог бы, но не построит. Следует просто уехать в Лонгу и провести остаток дней в какой-нибудь глуши, в Лонге сам воздух целебен, не то, что здесь! Он устал, устал бесконечно и больше не знает, как ему поступать. Как сбежать от придавившей город тяжести? Квинт Легий всю жизнь старался научиться Мере и научить других, но теперь его знания грозили развеяться по ветру.

Ночь пахнет дымом и солдатским потом, кругом идет бойня, и даже здесь, в относительной безопасности, трудно сделать короткий вдох. Квинт раскинул руки, до слез вглядываясь в темную громаду неба, силясь найти в себе привычную теплую волну – но ее не было. А легкие шаги за спиной вызывали лишь досаду.

– Ты солгал мне. Донос был фальшивым, – пусть знает! В бочке торжества рыжего негодяя будет ложка горечи. – Аврелий прислал мне письмо… что же, посадишь пособника врага в какую-нибудь яму? Власти у тебя на это хватит.

Даже разозлиться как следует не выходит! Ристан – честолюбивый мерзавец, таков и его император, но они лучшее, что Всеобщая Мера знает сейчас. Великие дела не делаются без дерьма и жертв, так говорил Илларий, испивший чашу власти до дна и наслаждавшийся напитком.

– Я сомневался, что без фальшивого обвинения ты сделаешь то, что было мне нужно, а от твоих речей зависело слишком многое, – вольноотпущенник говорил так спокойно, точно ждал обвинения; в темноте желто-зеленые, странные глаза казались провалами в какие-то иные миры, – но посадить в тюрьму создателя «Риер Амориет» не сможет никто. Ведь это все равно, что посадить за решетку саму Любовь.

Злой смешок на конце фразы был красноречив – такова душа этого человека. Квинт чуть обернулся: остер явно собрался куда-то, раз успел переодеться в темную тунику из плотной ткани, а позади Ристана застыли его верные кадмийцы.

– Мне давно было понятно, отчего у тебя так много врагов, господин Данет, но теперь я убедился в догадке воочию.

Остер сделал коммам знак отойти, вдруг взял Квинта за руку и засмеялся:

– У меня остался лишь один враг, но он так силен, что все прочие не имеют значения. Я показал бы его тебе, Квинт, но боюсь, ты не переживешь сей встречи, и все-таки посмотри!.. – Ристан поволок его за собой. Поэт не сопротивлялся – к чему? Он прошли всю площадь, ступая на расколотые плиты, и остановились возле обелиска. Остер склонился над ограждением, приложил ладонь к нагретому за день мрамору, погладил ласково, точно любовника.

– Вода, огонь… большое пространство… огонь, вода… ты чувствуешь, Квинт? Она сдается! Но не уйдет без боя.

Сумасшедший! Поэт смотрел на спятившего от вседозволенности победителя, а Ристан впился в его ладонь ногтями:

– Ты должен отдать себя городу, Квинт! Не мне – им, – тонкая сильная рука указала на запад, туда, где над мостами стелился дым, – просто убери преграды, защищающие тебя, и ты увидишь, почувствуешь… позволь городу пить тебя! А после я сам дам тебе охрану, если мы все выживем… хочешь ехать к Аврелию?.. Поезжай! Но сейчас ты нужен здесь.

Квинт закрыл глаза. Мир слетел с оси… он сам писал об этом, писал так давно, что уже не помнил, зачем и для чего.

Горела пламенем заря, и погибали города, рождался в муках целый мир. Сверкающий и новый, огромный и пустой… и полный силы!

Далекий грохот сотряс землю, кто-то заорал под портиком, к освященным окнам особняка подбегали люди.

Квинта будто сунули в море огня. Одна из раскаленных струй обвила тело и сдавила, а рядом кто-то выкрикнул – торжествующе, звонко:

– Она уходит! Квинт! Отдай городу себя, и я отдам!

Тоненько звенел далекий колокол, а пламя ослабило напор и стало родным и привычным, точно свет летнего дня. Неведомое, бесконечное текло сквозь него, и Квинт не противился, будто во время речей, будто всякий раз, как хотелось забрать чужую боль себе. Город брал его силу, исцеляя свои раны, пробивая путь к солнцу сквозь давящую тьму. Когда звон стал нестерпимым, перед глазами вспыхнул свет. Квинт Легий потерял сознание, а очнувшись, увидел груду камней и склонившегося над ним Кассия. Данет Ристан исчез.

Окрестности храма Инсаар на Горе

Люди упрямы и глупы, но илгу с огненными волосами оказался хуже остальных. Ничего не зная о мощи, кою пробудил, даже о собственной сути, человек изменил вечный порядок. Что будет теперь? Аоле Рожденный Один, Аоле Завязавший Нити не мог предвидеть и, глядя на лежащий у его ног город, содрогался от самого острого чувства – надежды. Огонь пылал во тьме, багряные языки лизали могучее дерево, а по камням стремительно неслась вода. В этом разум илгу не отказал! Огонь и вода – стихии столь древние, что их сила подчиняет себе законы мироздания, прошивает нити насквозь, разрывая и вновь связывая. Аоле услышал зов еще до восхода Луны и теперь таился поодаль, пробуя понять, что сделал человек и зачем развел костер. Рожденный Один всегда помнил о Пустых Камнях, данное Старейшему слово терзало нещадно, и так же просто, как вошла в его нити жалость к Великому городу, он принял думы об огненноволосом. А сейчас илгу позвал его.

Непонятную речь заглушал шум воды, и Аоле сосредоточился на нитях людей, на сокровенном… Ти сет маар легко было привязать к себе: ведь они уже соединяли нити, и это было прекрасно! Сейчас человек сам казался подобным огню – яростному, жестокому, всепоглощающему. Шестеро раф и аммо ми вол ри, с коим говорил огненноволосый; поодаль – еще один пьющий. Илгу ти старательно подавлял страх, но потная ладонь сжимала железную рукоять какого-то оружия.

– Сенар, подумай! – аммо ми вол ри хорошо защищался и быстро восстанавливался; но Аоле видел истощенность его нитей. Обычная беда людей! Они не умеют поддерживать собственную силу, делиться ею разумно. Илгу и аммо закрывались друг от друга, как делают это люди во гневе или ужасе... Почему? Оба не желают смерти стоящему рядом, не лгут – тогда зачем?.. Аммо швырнул в огромный костер еще одну ветку, потом взял илгу за плечи, и Инсаар принял первую, слабую волну тепла. Огненноволосый тоже почувствовал и вцепился в ми вол ри обеими руками. Но тот был зол, аммо редко злятся до такой степени, чтобы отрезать себя от мира, но щиты окрепли вновь.

– Нельзя призывать то, что после не сможешь загнать обратно! – аммо встряхнул илгу, он был сильнее, но пьющий может убить его в мгновение ока. И никогда не убьет, ибо нити этих двоих сплетены очень давно. – Я тебе не позволю! Ты не видел места нападений? Я видел однажды и слышал рассказы, поступать так – безумие! Для чего мы забрались на эту гору? Уйдем отсюда!

– Я дождусь того, кого позвал. Вы можете уйти, как только огонь разгорится достаточно, – огненноволосый оглянулся на костер, речь его текла гладко и плавно, но сжатая в глубине тела сила готовилась к рывку. Аммо дрожал с головы до ног, и Аоле смог понять – не все, ибо щиты держали крепко, но достаточно. Если б он захотел отнять жизнь ми вол ри, то в мороке перед аммо предстал бы тот, кого он сейчас держит, будто дитя. Хорошо! Если придется войти в Пустые Камни, сила аммо им пригодится, он отдаст ее добровольно.

– Ты желаешь смерти? – аммо опустил руки, отступил. – Я не позволю! Зачем ты сделал меня командиром своей охраны, сенар? Шараф мог заставить тебя образумиться, а я не могу! Ты не слушаешь!

– Шараф бы не отступил и дал мне сделать то, что должно быть сделано! – илгу закрылся так плотно, что все нити оказались отрезаны, и Аоле начал плутать во тьме. Огненноволосый не хотел зла ему самому, но ненависть, едкая, будто воды подземных источников, так и хлестала из него. Нигде более люди не умеют закрываться так, как жители Пустых Камней, иначе они все давно погибли бы! Но нити их уродливы в своей сути…

– Шараф ненавидел империю! Он не дал бы тебе погибнуть, защищая проклятый город! Все из-за… этого человека, так? – аммо дернулся от пьющего, точно тот обжег его. – Феликс заставил тебя искать смерти! Нужно было убить его тогда.

– Замолчи, безумный, – ти сет маар сдержался, но Аоле ясно видел: еще совсем немного – и здесь прольется кровь. Потому-то люди и не заботятся о мире, они слишком заняты войной друг с другом. – Без Феликса я не знал, что мне делать… так и барахтался бы в собственном дерьме!

– Ты и сейчас не знаешь, – аммо яростно сжал кулаки, – посмотри! Мы бросили город, притащились на эту гору, чтобы здесь погибнуть! Тебя ждут, сенар, тебе верят! Вернемся…

– Мали, нет, – илгу вдруг положил руку на голову отдающего, и Аоле приготовился увидеть смерть, но ти сет маар просто погладил короткие прямые пряди. Никогда ему не понять людей! – Я думал, мы справимся вдвоем с Раэлом, но где его искать?.. Быть может, это судьба, и все идет, как положено… я не знаю! Но сейчас мы увидим, а ты мне нужен, Мали, и я тебя не отпущу.

Довольно! Он может узреть созревание еще шести поколений тьелов и все равно не уразумеет, чем живут и как мыслят эти невозможно глупые существа. Ти сет маар разбудил неведомое, то, чего не встречалось на долгом веку Аоле, а тратит на спор драгоценное время. Рожденный Один сбросил тени с себя и ступил в круг света – люди застыли в ужасе. Аммо прыгнул вперед, закрывая огненноволосого собой, и вскинул руки перед лицом. Илгу ти на краю поляны припал к земле, выхватив короткий меч… никогда нельзя упускать пьющих из виду, сколь бы мало мощи не таили их тела! Не будь здесь аммо, сила коего и манила и отпугивала разом, как подспорье врагу в возможной схватке, Аоле б тревожился за ее исход. Если илгу нападут, он выпьет ми вол ри первым. Но вот огненноволосый заставил аммо отступить, вышел вперед и поклонился.

– Мой народ в знак мира открывает себя… другу, – не слишком ясное понятие, он никогда не мог уразуметь, что заставляет людей бесконечно враждовать, когда разделенное счастье приносить Дары легко кует узы дружбы, как сие давно известно Инсаар. – Ремиредан, Еси ро[7]! Открой мне себя!

Илгу понял его, Аоле видел. Понял, но страх пересиливал… страх или ненависть? Инсаар заставил свой голос греметь:

Аоле не мог сообразить, что значит движение аммо, что делают остальные, но угрозу ощутил ясно. А Еси ро пытался уберечь его?.. Или, скорее, спасти своих прислужников. Илгу от века окружают себя теми, кого можно согнуть и питаться вдоволь. Узнай одного из пьющих – и будешь знать их всех! Некогда в Пустых Камнях Аоле видел могучего илгу, носившего обруч в волосах, тот человек заставлял толпы поклоняться ему и завоевал множество земель. Власть над подобными себе заменяет пьющим власть над нитями, должно быть, так, и они стремятся к ней весь свой короткий век.

– Прости ничтожного, что обратился к тебе за помощью, – ти сет маар протянул к нему раскрытые ладони, но нутро свое держал на запоре, и все же Аоле не чуял обмана, – смиренно прошу у тебя…

– Ты нанес Пустоте страшный удар и называешь себя ничтожным? Дай мне увидеть, Еси ро, и, быть может, мы закончим начатое.

Аоле видел, как дрожит ти сет маар, прилипшие ко лбу темные, напоенные пламенем пряди видел также, но вот щиты пали. Инсаар сбросил собственные, и сила человека хлынула в него. Острая тоска по полному единству нитей, коего он был лишен от Рождения, на миг сковала разум. Всего лишь раз ему довелось испытать торжество слияния и насыщения – в Бухте Зари, на берегу Теплого моря, но Аоле знал: сие не повторится. Он не пойдет к Миидо, оставив за спиной Пустые Камни. А сейчас, разматывая клубок за клубком искореженные, но полные жизни, нити Еси ро, Инсаар пытался представить: сколь прожил бы огненноволосый, возжелай они соединиться навсегда? Илгу не захочет, а этих упрямцев не заставишь, да и Аоле слишком хорошо знал, к какой ужасной гибели ведет дорога рука об руку с человеком. Но как же прекрасно и упоительно слияние! Аоле размотал клубок, наслаждаясь потоком, и увидел рев чужой воронки: сомнений нет – Еси ро схватился с ти сет маар Саар! Их было трое там, в большом доме, в окружении хищных зверей на стенах: огненноволосый, еще один илгу ти сет маар и тот, кто забирает, как Луна. Жертвы! Человек принимал Жертвы!.. Отчего никто из народа Инсаар не знал о сем?! Еси ро узнал, а ти сет маар Саар нанес удар и исчез. Гнев и жажда освобождения захлестнули Пустые Камни, вот отчего мерзость, пожиравшая город, уходит… Это сделал ты, огненноволосый, ты и те, кто были с тобой. Мир вам воздаст! Щедро воздаст, даже если вы проживете недолго. Аоле увидел, как уползающая отрава погребла под собой огромный дом из светящегося камня, как в темноте ночи вспыхивали и гасли… Искры! Искры горели в Пустоте. Уничтожающая бездну сила… Быстрее!

Он принял решение мгновенно, хотя ничего не было страшнее, чем переступить порог владений Пустоты, от коего он бежал уже не единожды. Но сама природа бездны менялась, отступала под напором – они должны помочь. Сейчас – или станет поздно. Еси ро разбудил Риер-Де, живущие в нем пытаются вырваться из вековой темницы, но силу нужно направить. Огненноволосый, не противясь, вложил ладонь в руку Аоле, но аммо попятился назад и крепко вцепился в плечо Еси ро.

Глупый человек! Аоле злило, что придется тратить драгоценную силу на то, чтобы заставить аммо войти в ноо, и все же Инсаар пытался пробить стену, подчинить себе ми вол ри. Огненноволосый обнял аммо, приник всем телом, зашептал что-то; Аоле не понимал ни слова, а потом услышал в своем сознании:

Ты сам выпьешь аммо, ти сет маар! Пустота еще сильна, а рвать погибающие нити будет тяжело. На краю смерти ты выпьешь, чтобы вернуть себе жизнь и силу! Аоле прижал к себе обоих и открыл ноо.

Риер-Де

Луна и звезды источали свет, и слабое мерцание вело его сквозь тьму. Аоле разжал хватку на краю скопища камней… Как же они ему надоели, эти бесполезные камни, насквозь пропитанные мерзостью! Илгу и аммо цеплялись друг за друга, а под ногами сплетались и расплетались сияющие потоки, закрывались одни провалы, а бездна, сопротивляясь, тут же порождала другие. Пора!

Еси ро кивнул. Он был готов к битве. Хватит ли у них сил? Аоле оттолкнул аммо в сторону: закройся, если сможешь, ми вол ри! Тело и разум илгу были открыты, и Аоле замкнул кольцо. Нити человека слушались, точно собственные, должно быть, ти сет маар запомнил урок, научился владеть той мощью, что дана ему от рождения и до сего мига пропадала втуне. Искры горели, указывая путь, и Инсаар потянул ближайшую нить, сплетая ее с другими. Отрава Пустых Камней вошла в него, человек в его руках выгнулся дугой, принимая свою ношу. Пей, илгу, пей! Содрогаясь от усилий связать воедино огромные пространства, Аоле слышал незатихающий вопль в своем сознании… скоро я тоже начну взывать к мирозданию, человек! Но нас никто не услышит. Мы наедине с Бездной. Неправда! Есть мы, она и Искры. И пока они горят, мы не отступим. Яд лился сквозь них, а нити сплетались, сплетались, пока не вырос светящийся шар, и он покатился по израненной земле. Огненные пряди Еси ро стелились по его телу, а по лицу человека текли прохладные капли. Слезы? Еще один непонятный дар, коим владеют живущие короткий век.

Шар, сотканный из мириадов искорок, больших и малых, нужно удержать! Шар пройдет по Пустым Камням и высосет бездну. Но илгу выдохся, а один Аоле не сможет… слишком много ее еще здесь, озверевшей пред гибелью мерзости. Инсаар тряхнул обмякшее тело и заставил человека опуститься на холодные камни. Ми вол ри тут же пополз к нему, обхватил обеими руками. Аммо жив, запас сохранен! Почему этот глупец не пьет?! Разум илгу был подобен кипящей лаве, Аоле боялся заглянуть и утратить последнюю волю. Если он сам захлебнется в безумии, Пустоту некому будет прогнать.

Возьми его силу! Возьми ее, а после отдашь мне! Сделай это, или я сделаю сам.

Шар слепящего света ждал, когда его покатят дальше, и ждал обреченный город, а у ног Инсаар двое сплели объятия. Аоле видел, что илгу старается не брать слишком много, но он хотел жить, природа пьющего заставляла драться за каждый глоток… обезумевшее существо, подчиняющееся лишь одной воле – воле войны, вечной войны с бездной. Человек желал продолжить сражение и потому хватал горстями, а аммо ничего не оставлял себе.

– Ка-Инсаар! – призыв сотряс разум Аоле, илгу упрям, следовало ждать от него такого! Принять и отдать разом – открыть аммо свои нити, чтобы не иссушить того до дна. Дурак! Бездна не знает жалости, нам обоим может не хватить, бери все!.. Аоле еще пытался образумить илгу, а собственные нити уже приняли Дар. Илгу согнул колени, подтянул их к животу и заорал от боли под тяжелым телом аммо. Дар принят! Нити двух людей соединились и поили его, а сила текла сквозь Аоле, чтобы после разойтись дальше. Пустые Камни приняли первый Дар за пятьдесят лет. Шар, созданный из искр, дрогнул и покатился дальше. Илгу подавался навстречу толчкам плоти в его нутре, ладони гладили плечи аммо, а тот подхватил Еси ро под бедра и вжался еще сильнее.

Дворец Львов

До чего же широченные лестницы в этом дворце, и до чего же штаны мешают бегать! Остановиться и стащить с себя опостылевший варварский наряд не было никакой возможности, и Мариан в отместку пхнул какого-то толстяка в разукрашенной вышивкой тоге и помчался дальше. Толпа валила ему навстречу по розовым в алых прожилках ступеням, люди орали на все лады, а Мариан слишком поздно сообразил, кого они видят в нем. Удар в плечо швырнул к стене, и здоровяк в темно-синей тунике с золотой отделкой завопил ему прямо в лицо:

– Кадмийский убийца! Мы разорвем твоего хозяина в клочки!

Не медля ни мига, Мариан выхватил кинжал шириной в ладонь, что приладил ему на бедро Амалу, но ударить не успел. Чьи-то руки обхватили здоровяка за пояс и потащили вниз.

– Выкормыш Вестариана! Пособник святотатца! Бей!

Сцепившийся клубок тел покатился к подножию лестницы, а к Мариану кинулся человек в алой тунике, кожаном нагруднике и высоком шлеме с алыми же перьями. Преторианец мог быть на стороне Ристана, а мог и хранить верность его врагам – выяснять некогда! Бить пришлось прямо в челюсть, и рука немилосердно заныла – так, будто он выбил суставы о зубы вояки. Проклятые олухи! Так он никогда не догонит златомордого! Хорошо, что перила такие широкие, да по ним же бегать можно! Мариан и побежал – и, лишь едва не загремев вниз головой с высоты в триста астов, понял, насколько до сих пор слаб. Почему они с Данетом оказались такими дурнями?! Первое, что сделал бы любой на месте Юния, это попытался бежать, но Ристан ждал отпора, а не бегства. Кладий предал любовника, обрек на расправу… весь дворец пропитан предательством и подлостью от лестниц до кровли! Раскинув руки в стороны, Мариан пытался остановить тошноту, а внизу, точно детские тряпичные мячики прыгали головы, и точно так же скакали «мушки» перед глазами. Юний их здорово погрыз, наверняка, в зале куча трупов… Мариан зачерпнул чужую силу и потянул к себе – миг торжества и насыщения, а потом запоздалый стыд. Он убьет Домециана – и больше никогда, ни за что!.. Ему нужны силы, нужны для победы, ибо, пока златомордая мразь жива, никому не видать покоя, и души убитых на «скотном дворе» не смогут бродить по лугам царства мертвых, а Эвник не сможет смотреть людям в глаза. Но возомнивший себя львом в стаде овец рано или поздно нарывается на охотника – запомни это, навсегда запомни!

Мрамор скользил из-под ног, и Мариан с облегчением спрыгнул на пол на нижней площадке и тут же прижался к стене. Амалу рассказывал ему, что из дворца можно выбраться разными путями, но из Малого зала приемов – всего лишь двумя. Юний неизбежно должен был пройти либо по розовой лестнице, либо по ее тайному двойнику, спрятанному в стенах, но теперь златомордому не миновать этого двора и скрытой за коваными воротами аллеи. Двор забит людьми, проклятье! Домециан рассчитывал на то, что преследователи завязнут в толпе, и немудрено! Как понять, что творится здесь?! Добрая сотня мужиков растаскивала ограждения, разбивала плиты, камни летели в окна, а в середине двора дрались не на жизнь, а на смерть. Увидев, как солнце танцует на клинках, Мариан на миг прикрыл глаза. Должна же святотатственная сила бешеной твари и наука Данета, якобы преподанная ему нелюдем, приносить пользу? Сейчас он проверит, или его забьют насмерть.

Нити путались, Мариан едва их видел…Они с рыжим учились там, где могли, все эти бесконечные два месяца поисков. Лучше всего для обучения подходила Веселая площадь: там всегда толпится народ; и они до одури выискивали в толпе тех, чья внутренняя суть отличается от стадной. Мариан был уверен, что остер точно так же, как он сам, зовет всех, не владеющих воронкой, «овцами» и точно так же стыдится этого. Они научились видеть чужие нити, а иной раз те помогали понять, что у человека на сердце. А сейчас в середине толпы Мариан узрел сородича – бешеную тварь. Человек отражал удары сразу двумя мечами, а воронку толкала ненависть… кого ненавидит илгу?! Выхватив кинжал, Мариан кинулся к дерущимся и заорал, что было мочи:

– Именем императора! Остановитесь! Приказываю остановиться! – что ж, если он ошибся, его сейчас убьют. Илгу вытер кровь с губы – в человеке было мало силы, совсем мало… Данет говорил, что среди бешеных тварей больше тех, кто едва выпьет и ребенка, и лишь некоторым Мать-Природа дала настоящую мощь. Какой-то болван в темной тунике кинулся к Мариану, намереваясь насадить его на свой меч, но илгу отвел удар, а племянник лавочника выпалил:

– Кладий Мартиас приказал взять святотатца под стражу! Вложите оружие в ножны и следуйте за мной немедля!

Они прекратили бой, вот чудо! Удержать их нити в повиновении было ужасно трудно, и долго он не сможет…

– Я эту суку своими руками разорву! – заревел илгу – мужик лет сорока, виски вон седые! – и взмахнул мечом. – Будут судить его, время тянуть, пока не сбежит иль не купит всех! Святотатцу не место среди нас…

– Довольно! – нити изгибались, вертелись, норовя вырваться из воображаемых лап, кои отрастила воронка. – Я послан к вам, чтобы задержать святотатца! Нужно перекрыть аллею и двор. Именем императора!

Последний вопль оборвал седой илгу, воткнув меч в живот оравшего. Война ривов против ривов, а ты в ней – точно лист, швыряемый ветром. Такое сравнение бесило, как ничто ранее. Лучше быть камнем в сапоге врага, чем бы дело ни обернулось… Луциан прав, как обычно, прав во всем! Там, где правит измена, не проживешь дня, не предав самого себя, но он постарается.

– Я чистокровный сын ривов, – Мариан еще раз проклял натершие ему кожу между ног штаны и выпрямился, – и послан императором на поиски святотатца. Всякий, оказавший помощь, будет награжден Сенатом!

Нити дрогнули в невидимых лапах и покорились. Сейчас он сможет вести людей за собой, и, Мать-Природа Величайшая, как потом забыть миг абсолютной власти?!

Мариан нашел врага, когда солнце уже торопилось на ночлег. С высокой башни закат виделся потоком огня, кое изливается в плоскую белесо-голубую чашу. Всего лишь два часа назад Юний Домециан правил половиной мира, а сейчас у него не осталось ничего, кроме горстки сторонников, коих по всему императорскому парку давили приятели седого илгу. Оказалось, что седой служил старшим надсмотрщиком при управителе Летнего дворца, а в месяце ветров у илгу пропал сын – просто вышел однажды из отцовской каморки под лестницей и не вернулся. Неужто теперь на Домециана повесят любое преступление? Похоже! Мариан и не подумал разубеждать седого, помощь служивших под его началом была драгоценна. В кровавой круговерти отделить своих от чужих под силу лишь богу. Мариан, продираясь сквозь дерущиеся толпы, в сотый и тысячный клялся себе: никогда больше, никогда! И знал, что врет. Вскоре точно так же сцепится вся империя, брат поднимет оружие на брата – кого винить в сем? Луциан еще раз назвал бы его юным глупцом и демагогом, но Мариан винил златомордого – преследуя зверя, нельзя сомневаться!

В одной из галерей, где повсюду лежали трупы, он налетел на преторианца, коего встречал однажды с Ристаном, – высокий парень с перебитым носом лихо отдавал приказы. Увидев Мариана, преторианец кинулся к нему, и посреди багряной каши они обнялись, будто лучшие друзья.

– Я Тимий. Меня послал префект Кассий Марон! – преторианец орал ему прямо в ухо и тыкал рукой куда-то, а Мариану хотелось выругаться. Подчиненные Тимия начали оцеплять дворец, как только Данет и Кассий вошли к императору Кладию, и теперь уже заняли трое ворот из пяти, но нельзя быть уверенным, что Юний не уйдет каким-нибудь потайным ходом. Что бы ты сам сделал на его месте?! Думай! Если б Луциан публично отрекся от тебя, не поверил ни единому слову?! Оставив надсмотрщиков у основания Северной башни дворца, Мариан вместе с седым полезли наверх, и тут пал закат. Золотые блики купались в багрово-черном месиве, сплошную тьму прорезали вспышки, а они стояли и смотрели вниз. Никогда ему не приходилось видеть такого захода солнца, и Мариан вдруг понял – отчего. Вместо человеческих глаз на мир смотрела воронка. Он дал ей волю, и нечто огромное потекло внутрь все быстрее и быстрее. Земля сотрясалась под ногами, и Мариан, окончательно махнув рукой на право зваться человеком, а не бешеной тварью, отбросил всякую защиту. Довольно он прятался!

– Что такое? Какой злой дух правит нами?! – седой рвал его рукав, но Мариан лишь отмахнулся и увидел… в полсотни астах от себя, на ажурной башенке рядом с громадой Северной… глотку свел звериный рык, и он кинулся к перилам. Сгустком тьмы и ненависти – вот как выглядел враг, да и сам Мариан тоже, ну и плевать, он достанет! Отчего дрожит башня, и дикий вой закладывает уши, пляшет внизу море огоньков? Он задаст все вопросы потом! Некая сила правит ими всеми, он понял это, взлетев на парапет длинного выступа – проклятущий архитектор и тут не забыл украшений навертеть, и сейчас Мариан спотыкался о каменные завитки. Обвив рукой шею какого-то голого мраморного мужика в венке, он закрыл глаза, но враг не исчез, не исчезла и безумная круговерть огней.

– Стой! Расшибешься! – седой илгу орал и орал; а Мариан оттолкнулся ногами от парапета и прыгнул вперед, сжавшись в падении. Миг – и мир взорвался желтым, а, вскочив на ноги в середине ажурной пристройки, Мариан почувствовал, как под кожаным нагрудником течет кровь. Но боли не было, хотя он сломал себе руку, не было вообще ничего, кроме сумасшедшего ликования. Юний не пытался ни драться, ни бежать, просто обернулся к нему и что-то сказал – вой помешал расслышать.

– Я говорил, что найду тебя, – по правде сказать, Мариан не помнил уже ничего, никаких слов и клятв, лишь ненавистное лицо в золотых отблесках. Кинжал столь хваленого коммами элмерийского сплава[8] легко вылетел из ножен. Сейчас златомордый ударит вновь, как века назад – на «скотном дворе», как только что – пред безумным захмурышкой, коему поклоняются как повелителю Всеобщей Меры… за ничтожество в венце отец отдал жизнь! Но сейчас за то же самое ничтожество погибнет и Юний Домециан, а Мариан Раэл будет жить, будет жить и радоваться Эвник!

– Умно придумано, мой милый мальчик, – губы врага шевелились, но говорил он не с Марианом, – натравить на бездну тупое стадо… но она не уйдет, останется в вас самих и… ну что встал, волчонок? Бей!

Мариан видел спокойные темные глаза, скучливое ожидание на лице, точно выбитом резцом на бронзе, а меж ажурных проемов башенки все ярче и ярче горели неведомые всполохи, и сила рвалась прочь. Раздирала город на куски, изгоняя все, что ей не по нраву. В парке кто-то призывал мечущуюся толпу сложить оружие, и Мариан узнал этот голос, уже слышанный им вчера и сегодня, – Квинт Иварийский!

– Суд, сволочь златомордая! Пойдешь на суд? – глупость несешь, вот точно! Юний покачал головой – над крупными завитками волос словно пламя плясало… широкие ладони на бедрах Эвника, тихий плач рыжего, тупая покорность молодых парней, коих Юний превратил в «баранов»… Нет, они родились «баранами», и оттого пришла Пустота! А если Домециану удастся вывернуться, то, выходит, правда останется за ним, и все они – лишь скопище бессильных жертв этой пакости? Мариан метнулся к человеку у перил, уже не рассуждая, не думая, а тот лишь выпрямился во весь рост. Перережь горло врагу, убей бездну в себе самом! Яростная волна швырнула его на пол, а тихий булькающий звук перекрыл вопли в парке и вой в собственном нутре. Юний зажал шею обеими ладонями, кровь текла сквозь пальцы, а воронка все давила, давила… и рванула в последний раз, увлекая за собой в бесконечный провал, где нет ни шепота, ни крика.

– И что он вам приказал? Охранять вход в Северную? А дочь святотатца вы и упустили! – глуховатый уверенный голос где-то над головой, а плечо ломит, аж в глазах темно…

– Остынь, Кассий, – так только аристократ мурлыкать может, вот точно, – Армида Мартиас и ее сестры под защитой закона… к тому ж могут пригодиться в качестве заложников. Виниций без ума от этой бестии и захочет увидеть ее живой.

– Ты слишком быстр, Вит. Чтобы сделать Армиду заложницей, нужно ее вначале изловить, а баба хитра, вся в отца… гляди, очухался!

Кто-то приподнял Мариана. Захотелось заорать от боли, но сил разлепить губы не осталось. Сюда б сейчас Амалу или хоть Постумия… любого «барашка», эх!.. Вот так и нарушаешь клятвы. Узкое ложе, прикрытое чьим-то плащом, высокий потолок с розово-желтыми хищниками, люди в доспехах кругом – он все еще в Летнем дворце.

– Дайте ему вина. И лекаря сюда… нет, погоди! – он был бы рад ответить префекту – старого волка Кассия уважали все, кто знал и кто о нем только слышал, – но в глотке противно булькало, будто он сам себя прикончил. – Как ты убил Домециана?

Мариан выпростал здоровую руку из-под плаща, прижал ее к сердцу, потом – к бедру. Не могу говорить, прости, префект! Кассий посуровел властным лицом, повернулся к кому-то.

– Парень этот сиганул прямо в башенку, а мы по лестнице побегли. Там и нашли их обоих рядышком. Думали, святотатец его порешил, – седой илгу тоже был тут, а у входа столпились еще какие-то люди. За широкими окнами по-прежнему тьма и далекие вспышки, и сотрясающая город сила лишь нарастает. Как он убил Юния? Тот не хотел жить, златомордый проиграл… но перед смертью дрался, не желая уйти без боя… безнадежная война, что может быть страшнее? Рядом на полу блеснуло золото, и Мариан скосил глаза. Не каждому судьба дает такое счастье – видеть врага мертвым. Обмякшее тело на мраморных плитах, серебро на черной тунике померкло от крови, а в волосах все еще сияет золото. Ушедшая ярость оставила тоску, и Мариану сейчас хотелось лишь одного – увидеть Луциана, услышать неглубокое, такое родное дыхание, убедиться, что тот жив, и забыть! Обо всем забыть, и уж о последних словах Юния тем паче…

– Понятно, – префект взмахом руки велел седому отойти и склонился над Марианом ниже, – вот что, парень, плечо у тебя выбито, но поправишься и будешь мне нужен. Когда сможешь встать? С этими зверюгами справиться нелегко, а ты их оседлал – пойдешь десятником ополчения, уяснил? А пока ответь принцепсу Риер-Де, где Ристан и отчего рухнул Сад Луны?

Мариану захотелось потрясти головой, но так он рисковать не стал – и без того мутило. Сад Луны рухнул? Принцепс Риер-Де? Ну точно ж! Этот высокий, мурлыкающий – Вителлий Каст.

– Приказ понял, префект, – он не мог оторвать глаз от тела на полу, а в горле по-прежнему саднило, – но пусть господин Данет ответит на твои вопросы, а я не знаю ничего…

Принцепс отошел от окна и теперь, прищурившись, разглядывал Мариана. Красивый, синеглазый… брат изменника! Луциан бы смеялся… тоненькая, совсем незаметная ниточка тянулась к нему от Каста – принцепс был «барашком». Мариан попытался удержать воронку, а потом махнул рукой и наслаждался. Вытягивать силу не пришлось, Вителлий сам поил его, а потом пропел вкрадчиво:

– Мне кажется, ты много знаешь, Мариан Раэл, – синие глаза смеялись, точно принцепс все понимал, – и захочешь получить награду. Расскажи нам, что задумал Ристан, куда девался и…

– Благородный! – Луциан твердил ему, что перебивать говорящего нельзя, но что поделаешь? – Я убил святотатца, чтобы мы все… получили свободу, а более не знаю ничего. Не сдерживай толпу, пусть делает, что хочет… и что будет с ним? – он кивнул на труп, точно Юний был еще жив, точно мертвому не все равно, что сотворят с ним живые! В драке бешеных тварей никому иному нет места.

– Сенат приговорит Домециана заочно, и тело с содранной кожей будет прибито к Срамным воротам, – буркнул префект, – ты получишь награду, парень, не беспокойся! Найди нам Ристана…

– Найду, – конечно, он найдет рыжую сволочь, вот только продерется сквозь мелькание разноцветных огоньков и плетение нитей. Пустота уходит, ей нужен пинок под зад! – Помогите мне встать…

Не дожидаясь помощи, Мариан сел на лежанке, приподнялся с трудом, а потом, будто бы не сумев удержаться на ногах, ухватился за стойку ближайшего лампиона. Горящее масло полилось на пол, вцепилось в черные с серебром одежды мертвеца. Кто-то выругался рядом, кто-то приказал тушить, а Мариан стоял и смотрел, как горит его враг.

Риер-Де

Не бойся, Мали! Мне давно не больно, мне… мы останемся живы, а яма сдохнет! Ка-Инсаар! Отныне мы связаны нерасторжимо, и я не возьму больше, чем смогу отдать. Вместо неба сплошная чернота, перечеркнутая линиями света, и мы летим куда-то в этой тьме, скользим над пропастью. Я полон тобой, Мали, твоя плоть во мне. Не любовь и не насилие – торжество вечного закона единства. Ответь мне, Амалу! Прими Дар. Данет обхватил ладонями склоненное над ним лицо, бешеная круговерть разноцветья замерла, позволяя видеть. Остер привстал с усилием и прильнул к соленым губам, крепче вцепился в жесткие волосы и сильным коротким толчком насадился еще плотнее. Кадмиец застонал ему в плечо, раскаленное тело сотрясала дрожь:

– Эсерео ая, эсерео[9], Данет… – и вдруг выпрямился на вытянутых руках. – Ка-Инсаар!

Бери меня, все правильно! Вот так… никому еще Данет Ристан не отдавался так яростно. Жизнь! Самая ее суть, болезненная и ликующая, билась меж его распахнутых бедер, а вместо семени, казалось, в него вошла сила. Амалу вновь склонился над ним – лицо комма было страшно. Просунул руку между их телами, обхватывая напряженный член, но голос в сознании заставил Данета оттолкнуть любовника.

Инсаар звал его. Данет даже не понял, как вновь оказался на ногах. По бедрам текло семя, он размазал теплое, липкое ладонью, невольно сжав собственную плоть – нити требовали разрядки, но остер понял, чего желает нелюдь. Инсаар прижал его к себе, и Данет захлебнулся криком. Он говорил Мариану: будто б тебя распяли на каркасе ткацкого станка, и тысячи рабынь втыкают в тело толстые иглы; будто пришпилили к стене, и целая армия воинов упражняется в метании дротиков, а ты – мишень. Силясь отделить разум от боли, Данет запрокинул голову и засмеялся пьяной луне. Быть может, то была не луна, а копье Жестокого отнял какой-то могущественный бог и машет им, сотрясая небосвод.

Илгу пьет. Вкладывает всего себя в простое и древнее, а огненный комок катится и катится… мы сами стали богами, верно, серокожий? Бездна течет сквозь меня, и я тяну ее к себе, высасываю из нее ядовитые соки. Ком света распух до немыслимых пределов, заменив собой небеса. Шершавая ладонь с нечеловечески тонкими и острыми пальцами придавила пах. И сила хлынула – вместе с семенем. Слух и зрение вернулись, и Данет боялся закрыть глаза – быть может, это последнее, что он видит на своем веку. Нечто огромное лопнуло с чудовищным воем, и в открытый провал рухнула бесконечность. Железная хватка на плечах и в паху разжалась, Инсаар отпустил его, потом медленно осел на камни.

И тогда Данет вскинул руки над головой. Он хотел обнять весь этот город, целовать его раны, как целуют возлюбленного, чтобы лаской утишить боль. Каждую улицу, каждый переулок и дом, каждую площадь и храм… он стоял на вершине мира и прижимал его к себе. Весь, целиком. Доно должен увидеть, понять! Пройти по свободным от мерзости улицам, построить новые дворцы и править там, где бездне не будет места.

– Доно! Донателл! – я клялся, что закричу это имя так громко, как только смогу. Доно! Это твой город! Я дарю его тебе. Разорванные ошметки бездны шевелились тут и там, норовя соединиться вновь, но Данета они уже не пугали. Плита расколота, и он пройдет по городу, выпивая Пустоту там, где встретит. Ничего, что мерзость будто спряталась внутри него – это пройдет. Исчезнет, как только он увидит Доно…

Серокожий лежал перед ним, темный лик блестел в море света. Черные провалы глаз, не мигая, разглядывали и человека и город за его спиной.

– Инсаар, ты слышишь меня? Пустота затаилась, она не ушла!

Бог повернул к нему острую голову. Отчего люди веками боялись серых чудовищ, скользящих в тенях? Их плоть уязвима, яд выжег язвы и на теле Инсаар, и в его душе!

Бездна никогда не уйдет, илгу. Она создана вместе с миром и погибнет только с ним. Пустота убила рожденных со мной в одном тьеле, то случилось века назад… и она все еще здесь. Но если ты будешь помнить о ней, гнать ее отовсюду, она больше никогда не возьмет власть!

Когти впились в руку, потекла кровь, но Данет давно был по ту сторону боли. Он ничего не чувствовал, вообще ничего, будто бы забрал проклятье города себе одному.

Прекратите жрать друг друга. Прекрати жрать самого себя, илгу! Иди за звездой, по нитям силы, по краю бездны. Иди к рассвету!

Сияние вдруг померкло. Город исчез, а вместо высоких шпилей и гладких крыш Данет увидел безбрежную пустыню и черноволосого человека, бредущего в песках. В кожаном легком нагруднике воина, с мечом у бедра и охапкой колючек в руке. Человек поднял голову, засмеялся открыто, точно мальчишка, отбросил со лба непослушный смоляной вихор. И Данет сорвался с места, помчался вперед, увязая в песке. Только коснуться, обнять, удержать!.. Доно, подожди! Не оставляй меня…

Когтистая рука держала крепко. Под ногами – стылые камни, а внизу крыши, крыши… Риер-Де! Доно здесь нет и быть не может, он уехал… а тупой щенок все воет по нему…

Мой прощальный Дар тебе, Еси ро, огненноволосый илгу. Морок показывает самое сокровенное, запомни увиденное и иди к рассвету.

– Верни мне его! – очень хотелось ударить, но кулак встретил пустоту. Инсаар ушел, и они с Амалу остались вдвоем.

Молодой кадмиец совершенно обессилел, и, отчаявшись поднять его, Данет кое-как спустился с крыши по витой лестнице, ведущей на верхний мениан. Оказавшись на земле, вгляделся в косые ряды домов, высокий забор, украшенный фресками. Долго тупо разглядывал изображение красивой женщины с мотком пряжи в руках, пока наконец не дошло: рынок Августы! Серокожий приволок их к самому большому рынку в Среднем городе, значит, чтобы найти помощь, следует идти к мостам. Светящиеся зигзаги продолжали извиваться перед глазами, но Данет лишь досадливо отмахнулся. Даже если он никогда не сможет видеть людей и город прежними, это не повод переживать. Он не желает думать ни о чем больше, никогда… вот бы гудящая башка просто раскололась, как орех!.. Остер медленно побрел вверх по улице, поминутно спотыкаясь и прижимая руку к животу, в котором будто засели иголки. Разъезд конной стражи наткнулся на него шагах в пятистах от рыночной стены – какой-то воин протянул ему флягу с вином, и Данет просто пил, не в силах остановиться. А потом приказал стражникам помочь Амалу. «Господин Данет, тебя ищут по всему городу! Мы сбились с ног, префект в великом гневе!» – «Валдус, скачи и доложи, скачи быстрее ветра!» – «Сад Луны, храм Трех Бдящих и несколько больших строений рухнули сегодня ночью, господин Данет, никто не может объяснить отчего, но эта ночь была безумной!» – «Сенат заседает с первой стражи, и к полудню обещали объявить приговор бежавшим сторонникам святотатца. Сам же преступник, говорят, покончил с собой…» – «У тебя неверные сведения, зачем передавать господину Данету заведомую ложь, Андроник? Я слыхал, будто святотатца убил комм господина Данета…» – «Нет, неправда! Убил легионер из охраны префекта или вовсе какой-то ополченец… Юний Домециан мертв, это совершенно точно». – «Мы заняли Летний дворец, но трупы еще не убраны, желаешь, чтобы мы доставили тебя туда, господин Данет? Принцепс и верховный стратег сейчас там».

Юний мертв. Мысль не вызвала никакого отклика, точно душа Данета отправилась в Дом теней еще прежде врага. Юний знал о Пустоте, пытался одолеть рок, но у него не вышло. Быть может, не вышло и у тебя, а знание придет лишь в старости, если Мать-Природа позволит дожить до седых волос. Стражник усадил его в седло впереди себя, не гнушаясь кровью, грязью и семенем – пятнами на одежде, отметившими ночной путь. На лошади Данет задремал и очнулся, лишь когда чьи-то руки бережно сняли его с седла. Розовые в багряных прожилках плиты дворца Львов, напоенные солнцем стены… пришел рассвет, а он и не заметил!

Они встречали его на нижней террасе – Вителлий, Антоний, Кассий, одетые точно на милитари консулта, и захотелось смеяться. О, они много говорили, слишком много! «Главы фракций уже объявили приговор бежавшим Виницию и Вестариану, их сторонникам и друзьям, вскоре благородный Валер привезет манифест. Ты даешь согласие на его публичное оглашение, Данет?» Вителлий вдруг обнял его за плечи, но Данет отстранился. Он не желал, чтобы его трогали, не желал вообще ничего, только покоя. Но прежде… «Что делать с Кладием и его дочерьми?» – «Низложенный император не пришел в сознание, лекари твердят: был еще один удар, подобный случившемуся зимой. Мы оставили его в прежних покоях, ты не возражаешь?» – «Армида Мартиас бежала из столицы, но ее сестер нам удалось задержать, ибо муж принцепессы Миллисенты объявил себя подданным императора Донателла». Не то, все не то!.. Данет поймал себя на том, что стоит и бессмысленно мотает головой, точно корова на лугу: «Где Квинт Легий, он не пытался уехать?» – «Нет, если ты не имеешь в виду Сенат, поэт поехал туда». Неужели Квинт сумел понять?.. Кассий отошел в сторону, а вернулся с каким-то человеком, и Данет узнал его, только когда твердые пальцы сжались на локте и незнакомец потянул его к высокому портику. Усадил на мраморную лежанку почти силой и бесцеремонно принялся ощупывать.

– Тебя будто стадо взбесившихся буйволов изнасиловало, Ристан, – с жесткого лица исчезли последние приметы юности, рот кривился в усмешке, но серые глаза застыли, будто виденное этой ночью навсегда стерло смех, – добился, чего хотел?

Что ответить тебе, Мариан Раэл, ведь ты сам все знаешь. А ты добился? Свершил возмездие и счастлив? Иль Пустота осталась и в тебе?

– Я убил его, – глухой голос лупил, точно молотом, – а он сказал мне… и не солгал!.. Он не врал, Ристан, я знаю! Ты спустил город на бездну, но…

– Тише, – Данет сжал колено, туго обтянутое кожей, – нити развязаны, все дальнейшее в нашей воле. Я могу увидеть?..

Немыслимо сказать про Юния «труп»! Десять лет беспощадной драки, ночи и дни, наполненные мечтой о сладости мести, – и теперь дурацкая печаль и жгучее, бессмысленное сочувствие! Раэл рассмеялся тихо, невесело:

– Нет, не можешь. Я сжег тело. Они хотели содрать кожу и на Срамные ворота… а я не дал, понял? Это была наша война: моя, твоя и его.

– Хорошо, – Данет поднялся, цепляясь за плечи Мариана. От простого движения тело заломило, будто его все еще пытали. – Так должно быть. Скажи принцепсу, пусть готовят подробное донесение императору Корину. Повелитель наш первым узнает о случившемся в столице Всеобщей Меры, в его столице. Ступай…

Хотелось сидеть на теплых камнях вечно, впитывая новые запахи, звуки и краски свободного города. Быть может, если он поверит, ощутит до конца, то Пустота отступится от него? Сможет ли Риер-Де исторгнуть поверженного врага из своего нутра? Город – это люди, живущие в нем! Всего лишь люди – так мало и так много.

– Постой, Мариан. Пусть кто-нибудь проводит меня к… императору Кладию.

Преторианцев здесь больше не было. Алые с золотым ушли к новым владыкам – служить и защищать. Опочивальня пуста, лишь ветерок шевелит занавеси, треплет золотую кисею над ложем. Никого не волнует, будет жить хэми или умрет в одиночестве. Никого, кроме приблудного остера, десять лет делившего с куколкой ложе. Я не брошу тебя, ты отойдешь в Дом теней, как подобает императорам, хотя ты никогда и не правил, Кладий. Сделаю это в память о том, кто любил тебя, о том, кого я так ненавидел… за что? Мне не вспомнить теперь. Пройдут года, быть может, я пойму и вспомню… а пока нас здесь только двое. Маленькое усохшее личико в подушках – оборотная сторона власти, ничтожество не сумевшего справиться с ней. Я не сужу, Кладий, не обвиняю.

Данет сделал шаг к широкому ложу, отодвинул тончайшую занавесь в сторону. Глядя на морщины, стянувшие кожу, на руки-плети, лежащие поверх покрывала с вышитыми львами, он даже не пытался вызвать в себе отзвук былой ненависти. Когда человек на ложе испустит последний вздох, прошлое уйдет с ним, а остер не желал тащить его с собой. Он просто распахнет в опочивальне окна, впустит сюда ветер, солнце и утро.

– Ты тоже заслужил освобождение, император Кладий. Прощай.

Заречная Лонга. Крепость Роугвольд

Абильский шелк, такой белый, что больно глазам, покрывал ложе, и темные волосы мальчика на белизне казались влажными. Верно, юный раб боялся предстоящего, оттого испарина покрыла лицо и кудри взмокли. Не бойся, мальчик, ублажить императора не так уж сложно, а к великолепию Сада Луны ты вскоре привыкнешь. Доно сидит на краю ложа и улыбается. Ему нравится мальчишка, вон как блестят глаза… не трудно было догадаться, что Феликсу по нраву совсем юные, Данет никогда не забывал об Архии… Но ему самому давно не шестнадцать, чтоб влиять на императора, нужны изощренные уловки, и попробуй сыскать подходящего раба! Стены сияют серебром, в таком освещении мальчик еще прекрасней, если он понравится Доно, можно будет какое-то время спать спокойно.

– Давай разглядим его как следует, Данет! – волосы императора гладко зачесаны назад, грива черного льва… отчего-то видеть это больно.

– Разумеется, повелитель, – Данет вытягивается на постели, стискивает ладони мальчика, и тот дрожит, будто его ждет не любовник, а палач, – здесь есть на что взглянуть!

Медленно он начинает ласкать мальчишку, так, как его некогда обучили. Желания нет и в помине, но нужно постараться, не ошибиться под жадным взглядом императора. Я не люблю драть детей, только кого беспокоит сей пустяк?.. Доно шепчет:

– Ну же… парень готов… я первый, а ты пригляди, чтоб не вырывался.

Данет крепко прижимает плечи раба к ложу и, подождав, пока император войдет в почти девственное тело, наклоняется быстро и заглушает своими губами крик боли. Но мальчишка не так уж и слаб, он бьется, вырывается из рук, мотает головой.

– Нет! Я не хочу! Нет!.. Проклятые! Вы сдохните, сдохните! – раб не кричит вслух, но Данет слышит. Жгут слышит вопли страха и ненависти – это так просто. Так просто сейчас убить того, кто мучает и его и мальчишку… освободиться! Но остерийский любимчик императора никогда себе такого не позволит – повелитель должен быть доволен! И я люблю его, моего Доно, люблю… я все сделаю для него!

– Тише, глупый, это всего лишь любовь, – Данет заставляет мальчишку приподняться так, чтобы Доно было удобней, а раб вдруг распахивает глаза, и из светлой глубины на остера смотрит возмездие. Черная точка в середине радужки – так заметно… Лоер на стене поднимает копье… и Данет вскакивает с постели. Доно не видит ничего, юное тело под ним, в его объятиях, так горячо, так желанно… вот она – дверь на мениан, и серебряные святящиеся плиты далеко внизу. Я не желаю, чтобы все повторилось, но не умею иначе!.. Внизу так много камней… мои мозги будут отмывать долго… и на этот раз никакой преторианец не остановит…

– Сенар, ты приказал разбудить, когда сыграют третью стражу.

Духи песка! Туест дост!.. Всего лишь сон!.. Проклятый, дурацкий сон, в который веришь больше, чем в явь. Лицо и шея мокры от пота, голова болит, сухость во рту, и сердце тяжело колотится о ребра. И Каи, стоящего в дверях, не узнать в этих мехах… а в дыру в потолке падает и падает снег. И нет царственного сияния Сада Луны, его никогда больше не будет.

– Каи… я спал, – Данет попытался выбраться из-под меховой полости, но руки тряслись, и он лишь сильнее запутался, – уже утро?

– Светает, сенар, – комм откинул накидку с головы, – тут не теплее, чем на улице. И о чем эти лонги думают?..

– Крепость строили не лонги, – это смешно, в самом деле, но непослушные губы отказывались улыбаться, страх стискивал горло, – ее возвели для Счастливой Куницы, он знатно повоевал в этих местах…

– Ни в одной имперской цитадели не видал такого, – упрямо возразил кадмиец, с осуждением глядя на дыру в потолке, куда едва видными клубами уходил дым из очага. – Что за выдумка – так отапливать покои? Если заделать отверстие, то и угоришь, а не разожжешь очаг, так к утру превратишься в кусок льда…

– Тебе не нравится Лонга? – Данет все-таки выпутался из мехов – на предпоследней стоянке в поселении на реке они купили отличные медвежьи и волчьи шкуры – и сел, зябко ежась. Лучше уж угореть спящим, чем видеть такие сны. Но почему, Мать-Природа, почему?! За что неведомые злые духи терзают его, ведь он больше не увидит Доно! Не увидит… потребовалась минута, чтобы эхо жестоких слов замолкло, дав возможность слышать, что говорит Каи. Если союзники подпишут договор, Данет отдаст пергамент посланцам императора Корина, только и всего. А сам уедет… куда? Он не думал еще, попросту не мог.

– Лонга опасная страна, сенар, – кадмиец пожал плечами, – здесь слишком много людей и денег, а еще леса эти, прах их побери!.. Я прикажу завтрак подавать?

– Нет. Пусть принесут жгучки, и позови Амалу. Наши хозяева скоро приедут, – лучше он будет думать, кого пошлют карвиры встретить его. Сами не явятся, несомненно! Такой чести бывшему рабу Илларий Каст не окажет. В письме протектора, переданном гонцами у реки Лонга, было недвусмысленное и довольно вежливое приглашение посетить столицу Заречной, Трефолу, но пришлось отказать – времени не оставалось совсем. И без того Данет выбрал самый короткий путь в Заречную, минуя и Остериум и Гестию, – извилистыми дорогами войны, которая бушевала здесь совсем недавно.

Каи вышел, и Данет уставился в медленно светлеющее небо, стискивая меховую полость у горла. Инсаар Быстроразящие, до чего же холодно! Доно просил привезти ему снега… я привез бы тебе целый воз этого добра, Донателл, снега в Заречной так много, что города можно строить… а на равнинах Тринолиты идут дожди.

Амалу внес бутыль, поставил ее на стол. Меховые одежды сидели на кадмийце прекрасно, не то, что на самом Данете. Смешно, но еще на въезде в Лонгу его коммы преисполнились презрения к «северным варварам» и старательно выискивали все приметы дикости в здешних местах. Нечему удивляться, большинство кадмийцев все взрослую жизнь провели в Риер-Де, лишь некоторые видели собственную родину и привыкли к более удобным условиям. Но Лонга велика, и она такая разная! Гестия, кою так и не придется увидеть, мало чем отличалась от имперских городов, а Трефола, судя по рассказам путешественников, становилась градом, не похожим ни на какой другой. В столице Заречной жило почти пятьсот тысяч человек! Если так пойдет и дальше, вскоре «варвары» перегонят Всеобщую Меру уж хотя бы по численности населения…

– Мясо жарят с ночи, сенар, – Мали по-прежнему не желал встречаться с ним взглядом – это ранило сильнее, чем Данет мог бы представить. Туест дост, человека ближе Мали у него нет!.. Неужели упрямый мальчик этого не понимает? – Лучше тебе поесть; неизвестно, куда нам придется ехать по такому морозу.

Амалу не сказал ему и слова без дела с той ночи на крыше возле рынка Августы. Выполнял свои обязанности исправно и молча и ни разу не подошел к Данету ближе, чем того требовала служба. Такова расплата, верно? Но Данет не желал смириться с еще одной потерей, только не Мали! Быть может, им просто нужно остаться наедине и поговорить…

– Не так уж и холодно, – Данет взял протянутый кубок, показав, что есть не желает, – я слышал, будто в середине месяца ветров здесь плевок на лету застывает, а сейчас лишь начало зимы… Что тебе удалось узнать?

Оба посмотрели на исчерченный изморозью потолок, потом кадмиец протянул ладонь, поймав снежинку. Медленно сел у очага.

Парень молчал, разглядывая угли. На жестком лице и тени улыбки нет… как плохо! Отчего им так плохо, ведь они сделали свое дело? И каждый день видят чудеса… Перемену Данет заметил не сразу, но в одну из ночей близ Большой реки шум ветра разбудил его. Отряд остера остановился в доме местного магистрата – кругом Лонги люди селились очень тесно, деревни насчитывались десятками, – и спали путешественники в одной небольшой зале, где на стенах довольно умелый живописец нарисовал сцены охоты. Данет перебрался через спящих кадмийцев, вышел на воздух и ахнул от восторга. Он не знал, чувствуют ли это другие, но земля пела! Неслышно и мягко кружилась в звездных объятиях, протягивала к нему ласковые руки. Все кругом наполнено силой: земля, ветер, густая чаща и проселочные дороги – такова Лонга! Никогда прежде с ним не случалось такого, и Данет готов был простоять на холодном ветру всю ночь. Ответ нашелся быстро: земля сия не знала Пустоты, проклятая мерзость не хозяйничала здесь. Должно быть, оттого Инсаар так выделяют благословенную страну… а у него отравлены душа и тело, побежденная бездна мстит, убивая всякую радость. Последний месяц в Риер-Де прошел точно в бреду, и Данету теперь казалось, что он всегда видел мир таким – будто прикрытым серой кисеей, она не пропускала красок и света. Тысячи дел и решений сменяли друг друга, а он так и не смог продать ни особняк на площади Великих Побед, ни другую собственность. Не поговорил с Квинтом, не написал Доно и печать не сменил. Что жалеть о печати? Донателл не получит его письма! А потом пришли новости из Тринолиты: император Везунчик выиграл первое большое сражение против Онлия Друза и племянника его Аврелия Парки. Принцепс Вителлий битых два часа пересказывал Данету подробности боя, зачитывая донесения. О, остер все запомнил! Пригодится на переговорах с карвирами. Память его не подведет, а вот сердце подводило. И только здесь, в Лонге, он начал приходить в себя, а вместе с вернувшейся способностью чувствовать пришла и боль. Привычная, неизменная спутница неверия и растерянности. Он не знал, что ему делать и к чему приложить свои силы…

В одном они с коммом понимают друг друга по-прежнему: отлично могут молчать часами, застывая в болезненной неподвижности.

– Я же был гребцом на галере, – кадмиец тяжело сглотнул, – мы ходили в Бринию за ворванью и деревом… там тоже стояли морозы, и снег шел, сенар…

Шараф привез мальчишку во время процесса, который затеял Юний, Данету было не до нового раба. Потом остер удивлялся походя: как Шараф исхитрился из заморенного звереныша вылепить нечто пригодное для службы? Первый год Мали едва разговаривал… Мать-Природа Величайшая, у него мысли скачут, точно блохи под частым гребнем!.. Во всем виноват глупый, уродливый сон… Сны лишь отражение наших дум, так говорил Сколпис, а вовсе не послания божеств иль духов. Значит, душа и разум Данета Ристана столь уродливы, что не способны породить ничего лучшего… Дней пять назад, уже перебравшись на берег Заречной по огромному мосту – единственному мосту, возведенному союзниками! – они остановились в одной из эмпорий. Приказчики торговали мехом, принадлежащим Данету и карвирам, а он так хотел увидеть своими глазами, откуда берутся доходы от торговли с союзом! Хотел, верно… теперь свои желания можно осуществить, отчего его ничто не волнует, не трогает? Данет несколько часов бродил по складу, сплошь заваленному мехами, останавливался, рассматривая шкуры. Чудесный, великолепнейший мех! Найдя шкурки черной лисицы, он зачем-то велел собрать лучшие и отправить в Риер-Де отдельно от прочих товаров. Прижимая к лицу искрящийся мех, он вдруг представил себе чистые, сияющие глаза Флавия Корина – вот такой подарок отлично б подошел сыну Доно! А еще через полчаса Данет мечтал остаться в пушном царстве навсегда, корпеть над счетами, каждый день отбирая и сортируя меха, и никогда больше не видеть ни императора, ни его наследника… Ведь, в сущности, такая судьба ему была уготована от рождения, но вмешалась отцовская трусость и воля Юния – он просто вернется к себе настоящему… так просто.

Мали налил себе жгучки и буркнул, не отрывая глаз от очага:

– Карвиры приедут к полудню. Мне удалось как следует потолковать с командиром высланной охраны, так что все известно. Выполняя твои пожелания, сенар, они не собираются устраивать шумную встречу, с ними всего лишь человек тридцать, – комм еще ниже сдвинул на лоб накидку, спасаясь от снежинок, – вы встретитесь в деревне Роугвольд, что в пяти риерах отсюда. С ними приедет брат Астигата; говорят, он сам настоял на встрече с тобой.

– Брендон будет здесь? – от неожиданности Данет рывком отбросил надоевшее тяжелое покрывало. Вот как? Он готовился к встрече с людьми, кои его ненавидят, коих он сам проклинал так часто, а увидит… Брендона Астигата! – Мали, теперь я почти уверен в переговорах! Шес арисмах не стали б брать с собой Брендона, если б замышляли недоброе. Что ты еще выведал, и что говорят о нас?

– О нас? – темные глаза сощурились горечью. – О нас говорят лишь то, что ты делишь ложе со всеми коммами, сенар. А о тебе самом толкуют много… повторить, что именно?

– Не стоит, – Данет передернул плечами, – могу себе вообразить… Что ж, у меня под языком тоже достаточно колючек. Прикажи греть воду для умывания и не забудь сказать, чтоб подали мне сумку с косметикой.

Хотите видеть остерийскую подстилку? Вы ее увидите, ублюдки, увидите во всем блеске!

В Лонге не чувствовалось имперского духа, при всем сходстве внешних примет, люди жили здесь по собственному разумению – таков был итог размышлений Данета, когда широкая деревенская улица привела его к каменному дому в один ценкул. Быть может, вывод был слишком поспешен, ведь он даже не видел обеих столиц, ни единого большого города, но впечатление не стиралось. Лонга – точно буйный, но смышленый юнец рядом с пресыщенным, страдающим всеми известными болезнями дядюшкой… И «племянник» давно сбежал из дома, а теперь старшему родичу приходится почтительно просить о помощи сопляка, коему вытирал нос.

Каменной отделкой могло похвастаться единственное строение во всем Роугвольде, и приставленный к Данету проводник рассказал, что поселение «само по себе выросло», когда на реке Йона начали «руду поболее добывать». Тогда же на месте небольшого становища построили хранилища, и рудокопы с семьями стали обживаться, а вот года два назад сюда прислали «злюку магистрата». Представителя власти и поселили в наспех сложенном каменном доме, и, глядя на царившую в деревне суету, Данет понимал: не пройдет и пяти лет, как Роугвольд превратится в город. Был полдень, рудокопы ушли на реку, и по улицам носились полуодетые ребятишки, коим и мороз казался нипочем. Никто не обращал внимания на отряд остера, понятно, гости в сих местах не новость, а правители не объявили о приезде. Карвиры приняли его просьбу о тайной встрече уж слишком всерьез… это могло говорить только об одном: союзники, в случае неудачи переговоров, рассчитывали быстро завести собственную игру.

Спешившись возле дома магистрата, Данет с наслаждением втянул в себя холодный воздух. Снег к полудню перестал, небо очистилось… здесь везде полно силы, первобытной, отчаянно стремящейся заполнить собой каждый уголок… Никогда не стоит преуменьшать собственные заслуги – нечто сходное он уже видел. В сердце Риер-Де – когда Квинт Легий произносил свои речи, когда толпа встретила их с Феликсом в день «Алого венца» и когда люди внимали тому новому, что несло им правление Доно. Выпростав ладонь из-под мехов, Данет приложил ее к щеке. Будто зубная боль, и не становится легче… ему мучительно хотелось, чтобы Феликс оказался здесь, рядом, видел все собственными глазами. Или… они будут сидеть у жаровни однажды вечером, Данет сам наполнит кубки и будет следить за тем, как Доно пьет, слушая его, и в черных глазах разгораются искры…

Он увидел хозяев встречи еще прежде, чем о прибытии союзников доложил проводник. Небольшой отряд миновал деревенские ворота, и по очищенному от снега деревянному настилу застучали копыта. Широкоскулая женщина, вышедшая из крайнего дома, чтобы выплеснуть помои, остановилась и подозвала к себе детей. Один из мальчишек радостно завопил, остальные запрыгали на месте, а их мать склонилась в поясном поклоне. Данет смотрел на едущих к нему конников и чувствовал, что у него даже пальцы на ногах поджимаются – от предвкушения хорошей драки. Первого всадника остер узнал без всяких подсказок, хотя никогда его не видел: мужчина лет тридцати нетерпеливо тряхнул головой, сбрасывая меховую накидку, и сияющая волна золота рухнула ему на плечи. Данет достаточно прочел всевозможных донесений, чтобы теперь не сомневаться в том, кто перед ним, но молчал – керл Заречной должен сказать слова приветствия первым. Златоволосый варвар швырнул подбежавшему легионеру повод, сделал шаг к Данету и произнес на языке ривов:

– Приветствую тебя на земле Заречной Лонги, Данет Ристан, – керл говорил совершенно правильно, без тех ошибок, что обычно свойственны северянам, но каждое слово будто склепывал удар железа. Человек сей был воином, прежде всего другого им правила война, и остер порадовался, что не принял на веру рассказы Луциана о вожде лонгов, почерпнутые из разных источников. Быть может, когда-то Севера Астигата и могли называть «взбалмошным, жестоким юнцом», но теперь уверенная сила надежно обуздывала страсти. Остер склонил голову, ответив подобающей вежливостью, а когда вновь поднял глаза, то увидел на лице керла усмешку, точно он сделал нечто, принесшее Астигату удовлетворение.

– Я слышал, будто ты отличаешься дерзостью, и не ожидал встретить иного, – кажется, лонг ждал раболепия, забавно! – Но на моей земле тебе не удастся обделывать те делишки, к коим ты привык. Но если ты привез честные предложения, мы тебя выслушаем.

Прежде чем Астигат отвернулся от него, Данет ответил быстро:

– Странно для правителя большой страны считать, что послы к нему едут исключительно ради мелких интрижек. Чего ты ждал от меня? Что с милой улыбкой я залезу в постель к командирам твоих легионов, дабы склонить их к измене?

– Отчего же нет? – похоже, керлу начавшаяся с ходу перепалка доставляла удовольствие. – Ты проделывал такое с подданными своего императора.

Ну что ж! Данету казалось, он понял этого человека и затеянную им игру.

– Должно быть, измена и интрижки свойственны людям, родившимся в одно с нами время. Ты ведь всего на два года моложе меня, керл Север? Не схожим ли образом ты в свое время одурачил консула Гнея Максима? Я знаю тех, кто до сих пор был бы рад посчитаться с тобой за его смерть.

– Таг девер[10]! – Астигат засмеялся, но не отвел цепких, совершенно спокойных глаз. – Люблю… как у вас говорят?.. Откровенность, да, верно! Без всяких имперских штучек… Заходи в дом, ты замерз… Илларий, слезай с коня, я уже сам начал мерзнуть.

Данет чувствовал присутствие этого человека все время, пока говорил с керлом, хотя Каст держался поодаль, и, видно, оттого прочие спутники союзников не торопились подъехать. Теперь же протектор Предречной неспешно тронул поводья, направляя своего вороного ближе к крыльцу. Старый, проверенный трюк! Илларий Каст подчеркнуто не замечал остера, отозвавшись лишь на слова союзника. Каст встал рядом с Астигатом на заснеженных ступенях – оба высокие, широкоплечие, в одинаковых темных мехах, – и Данет на миг утонул в холодной синеве равнодушного взгляда. По-прежнему кичишься своим происхождением, племянник куколки Кло?! И по-прежнему отказываешь мне в человеческом достоинстве? Ну и кто из нас жалок, аристократ?

– В добром ли здравии мой кузен Вителлий, любезный? – спесивец глядел на Данета так, как смотрят на комнатного раба, пришедшего утром сменить масло в лампионах. – Не натирает ли «Алый венец»?

– Быть может, кузен твой будет чувствовать себя лучше, когда подаст прошение императору Корину о возвращении перунийских рудников, – на вот, подавись, щенок! Как и у кузена Вита, и у прочего выводка Кастов, всего достоинства – лишь родовая спесь и несметные богатства. Но я не многим беднее тебя ныне, разлюбезный потомок Диокта, а золото и земли не свалились мне на голову подарком от предков!

– Донателл Корин, разумеется, удовлетворит прошение Вителлия, любезный, если намерен вести войну не только со сторонниками Аврелия и моего дядюшки, – лениво протянул протектор. Что ж, здесь кузены разнились: с Иллария не так-то легко сбить накипь гонора, принцепс поддавался куда быстрее. Каст повернулся к союзнику и пропел с той же надменностью:

– Мы ведь не задержимся здесь надолго, Север? – на лонга вылитый ушат презрения не произвел ровно никакого впечатления. Керл продолжал с веселым любопытством разглядывать Данета и теперь лишь улыбнулся карвиру. Толкнул тяжелую дверь и знаком пригласил всех в дом. Но не успел остер сделать и шагу, как его окутала волна тепла, и звонкий голос окликнул:

– А я могу поздороваться с тобой, роммелет Данет?

Чудеса все же есть на земле, иначе отчего ему хочется обнять человека, с коим он прежде не перемолвился и словом? Тоненький и гибкий, в уже привычных тяжелых мехах, Брендон Астигат стоял рядом, а горячая ладонь легла на оледеневшие пальцы. Аммо огромной силы… Данет никогда прежде не встречал даже близко равного, хотя и был готов к тому, что тот, кому остер написал груду посланий, окажется отдающим. Глядя в лучистые серые глаза под черными стрелками ресниц, Данет тихо произнес, поразившись искренности собственного порыва:

– Я чуть не каждое твое письмо помню наизусть, роммелет Брендон… они давали мне силы жить. Ты…

Ну конечно же! Такая магия непостижима, но столь щедрой радости делиться счастьем и надеждой – не помеха расстояния и вражда…

– Я Брен, – юноша, едва достававший пшеничной макушкой Данету до переносицы, улыбался светло и весело. – Мне твои письма помогали понять, чего я хочу добиться… не сочти за дерзость, а ты мог бы остаться подольше? В качестве моего гостя? Брат разрешил мне, и…

Астигат-старший фыркнул и ласково толкнул Брендона в плечо:

– Мой брат ценит торговлю превыше всего на свете, – керл поймал взгляд Данета, неожиданно черные при светлых волосах брови упрямо сдвинулись, и остер понял тревогу Астигата. Будь у него такой брат, как Брендон, он бы не допускал к нему посторонних. Ладонь лежала в его руке, и отступали тоска и ярость… и в миг сжалось сердце от мысли, что сталось бы с Брендоном, родись он в Риер-Де.

– Прости, роммелет Брендон, – отчего-то остер знал, что слишком вольное обращение не понравится карвирам, – я должен уехать завтра же, мой император ждет ответа, но я хотел бы поговорить с тобой после решения политических неурядиц… если позволишь.

– Жаль, – юноша вздохнул и добавил с удивившей Данета резкостью, – мне так жаль! Политика отравляет все хорошее…

– Удачная политика позволяет оставаться в живых, – отрезал Илларий Каст и впереди всех вошел в дом.

Прием, если только сие действо можно было назвать приемом, оказался причудливо пестрой смесью имперских и местных обычаев. Широкий деревянный стол в мгновение ока заполнили десятки блюд, среди глиняной и медной посуды огромное золотое блюдо с мясом выглядело особенно причудливо. «Магистрат Роугвольда сколотил состояние на торговле рудой, – вполголоса пояснил остеру Брендон, – но еще не обустроился в своем лесном обиталище». До службы в Заречной магистрат торговал в Тринолите камнем и щебнем, занятно… Благоприятные условия для купцов и владеющих знаниями – вот что придаст живость Риер-Де. Данет не успел себя одернуть. Составляя предложения для торговцев Сфелы, остер упустил некоторые вещи, а теперь убедился воочию, какие они приносят плоды. Дикий край наполнялся созиданием – сие мощное оружие против Пустоты и так мучавшего империю безденежья. Вот только какое ему до того дело? Империя пойдет своей дорогой, вольноотпущенник-иноземец – своей.

Лежанки поставили только для карвиров, прочие устроились на массивных табуретах, а позади Брендона встал высокий воин со значком командира когорты, и Данет рассудил, что Амалу тоже может полюбоваться, как ест его сенар. Впрочем, союзники отнюдь не развалились на ложах, презрев обычай аристократии, пиршественных венков тоже не принесли… Зато розовое варенье, непременная примета любой трапезы состоятельных ривов, водилось, и в изобилии. Данет мысленно прикинул, сколько стоит изготовление и доставка столь нежного кушанья в суровых условиях Заречной, и почувствовал к магистрату еще большее уважение. На варенье и обратил свое внимание Илларий Каст, точно ему не хотелось есть. Данет же, сам сознавая мальчишескую вредность поступка, попросил положить себе мяса, и побольше. По правде говоря, такой сочной и свежей свинины он не ел Инсаар знают сколько времени, и потому с полчаса гость и братья Астигаты воздавали дань кушаньям, а Илларий лениво ковырял свое варенье. Никаких разговоров о делах за едой – сие правило первым презрел керл Заречной, однако Данет отнюдь не удивился резкому повороту беседы: он был готов к нему с той минуты, как на стол поставили огромные бутыли с танамом – напитком, коему и остер, и кадмийцы уже успели отдать должное.

– Все эти годы ты вел дела честно, – лонг отправил в рот очередной кусок мяса, запил его добрым глотком жгучей жидкости и продолжил, не дав гостю дожевать: – твои советы приносили нам пользу. Сдается мне, тебе самому Лонга тоже не вредила. Что предложишь теперь? – ни один имперский политик не был бы столь откровенен, но Данет и не подумал расценить сказанное, как признак наивности. Астигат потянулся к чистому полотну и закончил: – Без помощи опытного человека трудно разобраться, какой из трех императоров правит вашей страной. Только, давая советы, не забудь об имеющемся у нас счете к львиноголовым.

Загадку пестроты здешней жизни наконец удалось разгадать: Лонга переняла у бывших владык все самое лучшее, но суть сей страны, ее основа, остались самобытными. Здешняя земля, сплошь покрытая густыми лесами и плодородными равнинами, требует от хозяев чистоты и силы, потому Данет начал отнюдь не с заготовленных предложений. В самом спокойствии керла он видел, что малейшее притворство приведет к разрыву, а холодная надменность протектора мигом превратится в открытую враждебность. Пока Илларий сдерживается, вероятно, он еще не решил до конца… не стоит давать аристократу повод.

– Империя рушится, – медленно начал Данет. Он не опускал взгляда, всматриваясь в странно схожие лица перед собой, – в течение наших коротких жизней Риер-Де уже потеряла множество земель, распад неизбежно продолжится. Решайте сами: желаете ль вы иметь под боком враждебные огрызки или единое целое… дружественное вам целое! Мой господин и повелитель, император Донателл, уверен, что подчинит себе бунтующие провинции, добьется повсеместного признания своей власти. С вашей помощью сделать это будет проще и быстрее. Мы все – наследники былого величия и можем рассчитывать на приличную долю в наследстве, если примем необходимые меры уже сейчас.

Они слушали, не перебивая, лишь Илларий сжал руки на поясе, а Брендон придвинулся к Данету. И вовремя! Само присутствие Астигата-младшего будто давало крылья, лечило душу. Рядом с ним так легко дышится, будто летним утром стоишь на вершине холма, продуваемого теплыми ветрами… Остер оглянулся невольно, встретил серый взгляд, и Брендон ответил улыбкой. Как жаль, что брат керла не интересуется политикой!

– Я привез с собой те сведения разведчиков, кои нам удалось собрать – все действия Онлия Друза и мятежных консулов будут вам известны. Намерений же своих стратег не скрывает. Он желает посадить племянника на трон, и тогда нас всех ждет долгая война.

Прежний Илларий Каст – стриженый квестор консула Максима, кичившийся древностью рода и военными подвигами, уже давно прервал бы его, и Данет уловил суть перемен. Этот человек с зачесанными назад серебряно-русыми волосами до лопаток многое изменил в своей судьбе и образе мыслей. Ведь прежний Каст никогда б не оказался здесь – в сердце варварской провинции, рядом с вождем лонгов. Быть может, когда-то аристократ задавал себе те же мучительные вопросы, что и Данет Ристан, и предпочел выбрать бурные пороги неизвестности, а не тихую гладь проторенного пути, что вел к гибели. К этому человеку теперь и обращался остер. Мать-Природа Величайшая, если он не способен убедить сидящих перед ним, тех, кто не побоялся войны со всем миром и с богами, то на что вообще можно рассчитывать? Донателл останется один на один с сонмищем врагов! К кому следует обращаться прежде всего? К риву или лонгу? Карвиры едины и неделимы пред людьми и Инсаар, так учит древняя вера, но Каст и Астигат ни разу не коснулись друг друга за время разговора, даже не встретились взглядом… а их чувства надежно прятала внутренняя защита. Уезжая из столицы, он думал проверить на союзниках свои теории о силе, но теперь понимал: они не ответят даже на прямой вопрос, коль скоро не раскрыли правду раньше, а проникнуть сквозь заслон Данет не мог. Эти люди воевали с Быстроразящими и выиграли войну… не стоит забывать о сем. Как бы поступили они, встреться им на пути Юний Домециан со своим «скотным двором»? Брендон и замерший за его спиной темноволосый лонг были аммо, «барашками», но само слово, опускающее человека до уровня скота, казалось в этих стенах кощунственным. На свете не бывает абсолютно безоблачной любви, даже если карвиры действительно любят друг друга так, как велит обрядовая клятва, вот только Данет не видел ни единой бреши, в кою можно ударить. Они просто сидели рядом – в одинаковых темных туниках со скромной вышивкой, неуловимо похожие воинской статью и непоколебимой уверенностью… в чем? В себе и друг друге, в каждом жесте и слове… раньше зависть и горечь залили б ему нутро ядом, а теперь Данет лишь силился понять.

– От имени императора Корина я предлагаю вам совместно выступить против его врагов и признать Кладия Мартиаса низложенным, – у него пересохло в горле, потому что по лицам сидящих перед ним скользнуло знакомое, ненавистное выражение. Так и есть: оба презирают подстилку и перебежчика! Захотелось встать и уехать немедля, пожалуй, он бы так и сделал, если бы не Брендон… ведь керл не потащил бы с собой младшего и явно любимого брата на встречу, коя может закончиться дракой и враждой?

– Кроме очевидных военных выгод, в случае окончательной победы императора Донателла, союз получит земли в Тринолите и перевал Тикондаран и свободную торговлю со сниженными пошлинами на территории империи, – у него душно и тяжело заболела голова: их двое, и они тянут силу… вместе? Делают то, что толком так и не удалось им с Марианом, но вышло с Инсаар? «Слышь, Ристан, а если б мы любовниками были, так весь мост бы выпили, а?» Какое должно быть счастье – вот так верить тому, с кем делишь ложе, и бездумно соединять с ним… нелюдь говорил: нити; человек сказал бы: душу и тело.

Давление ослабло, видно, оба илгу попросту попробовали его «на зубок». Почему они столь осторожны? Не оттого ль, что точно знают, насколько могущественной и неотвратимой может быть вырвавшаяся на свободу двойная воронка?

– Торгуешь венцами, точно рыбой на рынке, любезный? – Каст явно смягчил выражение. О, разумеется, аристократ не опустится до уровня подстилки! – Думай, с кем говоришь. Когда-то я принес присягу империи и моему дяде Кладию и до сих пор был ей верен, кем бы там не объявлял меня Сенат. В твоем послании речь шла всего лишь о совместных действиях против Друза и…

– Перестав платить налоги за Предречную, закрыв границы и заведя собственные войска, ты давно нарушил присягу, – Данет сам чувствовал, насколько злы его слова и голос, но не собирался отступать – таких, как Каст, нужно бить больно! – Обвиняя других в лицемерии и продажности, помни о собственных проступках, благородный!

Тонкое лицо застыло, губы сжались в линию – стрела попала в цель! Понимая глупость своей радости, Данет ничего не мог с собой поделать… но Доно будет ждать подписанного договора. Ты не имеешь права провалить эти переговоры, разрушить, создаваемое в течение семи лет. Тем паче, если его вышибут из Заречной, писем от Брендона больше не видать. Остер вскинул ладони вверх:

– Я желал твоей гибели, благородный Илларий, и много трудился для достижения цели, но теперь нам всем выгодна взаимопомощь… позвольте мне рассказать о подробностях того, что задумал мой господин. Я без ропота приму ваше решение.

Он уловил короткий быстрый взгляд, и точно бездна раскрылась перед ним, но она не пугала, нет! Между этими двумя билось нечто… непознаваемое, великое! То, чего он сам желал так страстно и познал лишь в миг битвы с Пустотой. Голова вновь пошла кругом, Данет вцепился в столешницу, а Север Астигат отвел глаза от союзника и повернулся к гостю:

«Мы можем раздавить тебя одним щелчком, но не хотим этого» – таким было предупреждение? Ему определенно не справиться с ними, но Данет знал, к кому он едет в гости! Трудно определить мощь каждого из них в отдельности, но вместе карвиры сильны настолько, что сдался б и Домециан, и серокожий пришелец… Все байки о союзе Лонги, столь любимые в Риер-Де, просто полная чушь! Каст и Астигат никогда не предадут друг друга, потому что такое единство и даруемые им возможности не покупаются и не продаются ни за какие блага и выгоды! Квинт Легий убежден, что всеми правит Любовь, но эти двое владели чем-то непостижимым, стоящим над духовными и телесными узами… и все же история карвиров началась с того, что один из них познал на ложе другого. Теперь уже совершенно неважно, кто проиграл в обрядовой схватке и вынужден был лечь вниз, – доверие, равенство и близость, настолько полные, что не нужно слов… они видят друг друга насквозь, а мир лежит пред ними… За такую власть приходится дорого платить, и любовники заплатили, иначе голову Каста не покрыло б серебро, а Астигат в двадцать восемь лет повадками б не походил на… ну конечно! Шараф… Вот кого напомнил ему керл Заречной, так странно!.. Это насмешливое спокойствие, порожденное кованной в огне верой в то, что жизнь уже не преподнесет ничего такого, с чем он бы не справился. Цена была высока, но они выплатили долги сполна и не прятались от расплаты. А ты сам сбежал, будто испуганный мальчишка, сбежал от единственного во всем белом свете человека, кто мог дать тебе такое же счастье и такую же власть, – нет ничего удивительного в том, что равнодушие и уродливые сны потащились за тобой даже сюда, в благословенный силой край.

Данет сделал Амалу знак подать суму с пергаментами и, подождав, пока свитки лягут на деревянный стол, произнес нарочито ровно:

– Вы оба способны видеть ложь и не пропустите ее. – Если они и отметили оговорку, то ничем не показали того, но Брендон рядом встрепенулся, выпрямился на своем табурете. – Я буду говорить. После вы дадите мне ответ.

Двумя часами спустя все было сказано, и, видят Инсаар, Данет старался! «Разве истинная верность стране, где ты появился на свет и коей прослужил полжизни, не велит помочь Риер-Де стряхнуть прах ошибок прежнего правления, благородный Илларий? Одновременно, разумеется, принося новой родине выгоду и земли? Разве не желаешь ты никогда больше не тревожиться о безопасности собственных рубежей, роммелет Север?» – «Насколько далеко простирается никогда?» – «На все время правления императора Корина, тебе не достаточно?» Карты, где значками были отмечены передвижения Друза, верных ему консулов и войск Донателла, покрыли теперь новые отметки. «Вот что нужно сделать для общей выгоды», – Данет старательно отмечал рубежи и крепости, и даже охранник-лонг старался заглянуть в карту, а Амалу рассматривал ее совсем уж откровенно. Брендон же витал где-то в облаках, его не интересовала война, но молчаливую поддержку остер чувствовал, будто прикосновение теплой ладони. Наконец Илларий откинулся на спинку лежанки, а его союзник, напротив, поднялся, расправив затекшие плечи:

– Райн, налей нашему гостю танама, – откуда Данет знал, что керл принял решение? Быть может, он себя обманывает, и во всем виновато сходство с тем человеком, о котором остер не переставал тосковать? Лонг и кадмиец разнились, как день и ночь, но Шараф иногда улыбался вот так же – чуть покровительственно, точно расшалившемуся ребенку. И эта улыбка не была обидной. Темноволосый охранник, исполнив поручение, вновь превратился в изваяние, но в той тщательности, с коей воин наполнял кубки, остер увидел надежду. Лонга заинтересовали предложения?.. Похоже на то, и не слишком ли высок чин для простого караульного при брате правителя? Командир когорты отступил за спину Брендона, но Данет успел увидеть короткий жест – кажется, Астигат-младший без слов задал вопрос, а охранник ответил… и брат керла едва слышно выдохнул. Забавные у них тут нравы! Легко управлять страной, когда все решается между своими, людьми настолько хорошо знающим друг друга, что мысль о подвохе не приходит в голову.

– Мы выслушали тебя, – Север прошелся по комнате, от каждого движения золотые крупные завитки танцевали на широких плечах, – твои слова представляются разумными, вот только…

– Союз готов выступить навстречу Друзу, – Илларий подхватил начатую фразу так непринужденно, точно говорил один человек, – но императором Феликса мы признаем, лишь когда он займет Тринолиту и войдет в столицу.

– Не взыщи, Ристан, – керл с усмешкой развел руками, – и только когда Кладий испустит дух, – жестом оборвав возражения, Астигат пожал плечами: – Ты должен понять, – попробуй тут не пойми, если каждое слово вбивают, точно молотком! – Друз – наш лютый враг, будь уверен, твой господин может повернуться к нам спиной и положиться на войска союза. Аврелий Парка… щенки, невесть что о себе возомнившие, бесили меня всегда. Пусть бежит к матушке, и не о чем тут говорить! Но, пока жив император Кладий, никому другому союз не присягнет.

– Какое тебе дело до Кладия? – не сдержался Данет. – Разве не твой отец всю жизнь воевал против его армий?

– Мне – ровно никакого, – фыркнул Астигат, – но в моих войсках служат те, кто когда-то приносил присягу Мартиасу, и ничего тут не поделаешь.

– Честь остается и у предателей, – обронил Каст и тоже поднялся, – я не поведу армию против собственного дяди.

– Лицемеры, – что толку сохранять лицо, если собеседники себя нимало этим не утруждают? – Вы просто выжидаете, надеясь занять сторону победившего.

– Я не собираюсь повторять, любезный, – поморщился Каст, – коль скоро для тебя понятий о чести не существует, объяснить будет трудно. Друз – мой враг до погребального костра, этого твоему господину должно быть достаточно. А когда Феликсу в Сенате даруют венец и алую мантию, мы будем говорить вновь… с ним самим, любезный, и не через тайных послов.

Быть может, стоило задушить Кладия подушкой, тогда б шес арисмах были б посговорчивей?! Не зря он всегда ненавидел этих чванливых ублюдков! Аристократ уже направился к двери, небрежно бросив через плечо:

– Не мы ищем союза, и не тебе сейчас ставить условия, но предварительный договор я подпишу.

– Вы торгуетесь, верно? – Данет встал на ноги и шагнул навстречу Астигату. – Что еще вам нужно, говорите! Земли, торговые пути?

– Почему б нам и не ломить цену? – керл отчего-то не рвался побыстрее сбежать и разглядывал Данета в упор. – Если уже через месяц войска Предречной выступят против Друза и твой император получит поддержку? Это дорого стоит! А теперь скажи-ка мне, Ристан… – Астигат вернулся к столу, мимоходом потрепал притихшего брата по вихрам и буркнул вдруг: – Ты получил от Кладия все… и тот еще не был настолько стар, чтобы его смерть лишила тебя власти. Мы долго и хорошо грели руки на торговле с империей, а из-за твоих выходок доходы упали, теперь ты втягиваешь нас в войну… для чего тебе нужен Феликс? Что если завтра ты вновь сменишь покровителя?

Вопрос не был праздным, видно, карвиры долгое время желали знать причину. Но что им ответить? Любой ответ окажется пустым и лживым. Данет опустил голову. Быть может, он не решился бы, не стал выворачивать себя наизнанку, но близость этих двоих, их сила и вера друг в друга, а еще яркий огонек совсем рядом – Брендон! – точно смяли разум и заставили губы двигаться:

– Я люблю его, тебе довольно? – он открыто встретил серый внимательный взгляд. – Люблю и хочу, чтобы Феликс одержал победу.

Каст, не оборачиваясь, замер у двери, а Астигат кивнул медленно. Неужели такое могло быть?! Именно они, тысячу раз проклятые им и, без сомнения, насквозь пропитанные презрением к «остерийской подстилке», вырвали у него истину. Услышали ее и поверили. Весь дрожа от ощущения режущей правды своих слов, Данет ждал ответа. Наконец Каст негромко произнес:

– Предварительный договор будет подписан через час. Идем, Север.

Уходя, Амалу шепнул на ухо: «Протектор тебя ненавидит». Данет пожал плечами – капризная судьба подстраивала и не такие повороты, когда-то именно союзники заставили императорского любовника понять простую вещь. Человек может сколь угодно пылать к тебе ненавистью, но убеждения и доводы разума не позволят ему причинить вред. Илларий Каст открыто оскорблял его, но и за тысячу фальдов золота не приказал бы подсыпать ему яд, и начнет войну, чтобы соблюсти условия договора. Личная честь не даст Касту нарушить слово, если бы все враги были такими, Данет счел бы себя счастливчиком. И теперь он без сомнений отправил коммов проследить за составлением договора, а сам опустился на прежнее место рядом с Брендоном. Давящее чувство двойной тяжести схлынуло, и остер наслаждался покоем. Шес арисмах размазали б его, если б только могли, но он им нужен и пригодится еще долго… Илларий совершенно точно пустил бы вход воронку, а вот Север…

– Твой брат очень похож на человека, память о коем навсегда со мной, – сказанное вырвалось нечаянно: в нем жила неизбывная тоска по той воле, коей у него самого никогда не было, уверенности человека, точно знающего, что если он вслепую протянет руку, то требуемое найдется на том месте, где его оставили, не развеется миражами.

– Север стал другим в последние годы, – улыбнулся младший Астигат и, повернувшись к темноволосому командиру когорты, весело добавил: – Райн, садись и ешь! Не думаю, что кто-то спросит с тебя службу еще час или два.

Данет не слишком удивился, когда молодой мужчина спокойно устроился рядом с наместником союза и взялся за ложку – совершенно очевидно, что простой охранник не позволил бы себе таких вольностей. Хотя… в Лонге все возможно! Здесь люди сами устанавливали себе порядки.

– Роммелет Данет, это Райн Рейгард, – в голосе Брендона звонкими нотками пело лето. Лето любви? – При нем можешь говорить, как при мне самом.

Вот как? Наместник и сын верховного стратега Заречной! Умный выбор, всегда полезно знать, что делается в армии. Брендон почти незаметным жестом положил ладонь на колено любовника, будто бы смертельно соскучился за несколько часов «игры в охранника», и Данет проглотил комок в горле. Здесь все было именно так, как нужно, а если кому-то подобного не досталось, винить приходится только себя.

– Как идут дела в твоей столичной эмпории? – остер улыбнулся через силу – Брендон тащит огромный воз, так хочется ему хоть чем-то помочь и немного задержать время, оставшееся до отъезда! Данет вглядывался в чистые черты, с наслаждением следил, какой живой и искренний отклик вызывает на молодом лице каждое движение души, и не мог насмотреться. Почему таких, как Брендон, в мире настолько мало? Почему нельзя собрать эту счастливую гармонию, спрятать себе немного и защищаться от кошмаров, кои никогда его не оставят?

– Как же мало времени! – невпопад откликнулся наместник союза, с силой ударив раскрытой ладонью по столу. – Мне так много хочется спросить и рассказать, всего не напишешь в письмах!.. И прежде всего, Данет…

Брендон замялся на миг, быстро оглянулся на командира когорты, и Данет понял, что начал говорить на остерийском, а Брендон, ответив на языке ривов, исправил его оплошность. Он не желал давать любовнику повод чувствовать себе лишним… как же они берегут друг друга здесь, просто немыслимо! Будто подглядываешь в узкую щелку за недоступным…

– В тебе сидит горе, – Брендон вытянул руку, осторожно коснулся груди остера, и теплая волна окатила того с головы до ног, – если это из-за договора, то постарайся понять моего брата и Иллария – они должны думать о Лонге, о нас всех.

– Да, они всего лишь намекнули, что мой господин должен побыстрее прикончить Кладия, чтобы стать законным императором в их глазах. Но Кладий просто умирающий старик, и я… мог бы его убить, придушить подушкой, когда уезжал, но не стал этого делать. И навредил моему господину, – сказанное застыло на губах пеплом. Для чего он говорит такие вещи человеку, менее всего виновному в мерзостях, творящихся повсеместно?

– У твоего господина полно врагов, кои могут помешать ему взойти на трон, – ровный тон наместника не оставлял сомнений: ему уже приходилось принимать страшные решения, – смерть Кладия – это слишком просто…

Серые глаза следили за каждым жестом Данета, и, будто бы стараясь передать ему свое исцеляющее тепло, Брендон быстро сжал пальцы остера:

– Горе уйдет, – тихо сказал он, и Данету понадобилась вся его воля, чтобы не пить слишком много, – в тебе есть сила, о коей мало кому известно, да и владеют ею лишь единицы… я говорю о силе духа, роммелет Данет.

Так ли это, роммелет Брендон? Хотя, быть может, младший Астигат и прав: что такое воронка пьющего иль способность поить всех окружающих собой, если не крепчайшая связь души и тела? Но илгу и аммо рождаются с такой способностью, вот только сама по себе сила мертва. Карвиры недаром прятали знания: кто, повидав творимое Юнием, мог сомневаться в их резонах?

– Ты много знаешь о том, что творит мощь, не ведающая оков разума и человечности, верно, Брендон?

Наместник моргнул, отвернулся на миг, потом ответил уверенно:

– Такие существа не живут долго. И путь их мучителен и горек. Я знаю это и знаю также и то, что мы творим себя сами – никак иначе, Данет.

– И сами воюем с собой, – говорить было очень легко, точно он многие годы ждал этого разговора в каменном доме посреди дремучих лесов, – в нас сидит самый страшный враг, ты увидел его во мне… ты удивительный человек, роммелет Брендон! Не похож ни на кого из тех, кто встречался мне ранее.

Командир когорты, отложив ложку и нож, угрюмо покосился в их сторону, но промолчал. И потому Данет не решился, ибо знал, как дорого может стоить малозначащий жест там, где между двумя есть хоть какая-то трещинка, и стиснул руки на коленях. Отчего-то лишь сейчас, когда огромная глыба льда в груди начала таять, он понял, как это больно! Так было больно носить в себе неподъемную тяжесть, а сейчас она исчезала, будто смывая проклятье Пустоты. Перед глазами стоял туман. Неужели он плачет? Впервые за многие годы? Данет поднял руку к лицу, но глаза и ресницы оставались сухими.

– В тебе есть нечто, Брендон. От твоих слов становится хорошо и спокойно, даже если ты произнесешь их с ненавистью, – голос был скрипучим и хриплым, но Данет махнул рукой: они ведь никогда больше не увидятся, так? Брендон запомнит его слабым, ноющим дураком… нет, неправда! Астигат-младший не станет судить о людях поверхностно, а Данет больше не мог затыкать себе рот!

– Как человек, как все человечество может избежать Пустоты? – остер вскочил на ноги, сам не заметив как. – Это самое страшное, что я видел на своем веку! Бездна во мне самом, я не могу от нее сбежать, Брендон!

Горячая ладонь стиснула его руку, вынуждая сесть, успокоиться. Ничто не удивит тебя, наместник союза, верно? Самые дикие признания… ты слышал и похлеще?

Брендон молчал, склонив голову, точно пытался решить для себя нечто важное, потом ответил со вздохом – он желал помочь, но не знал как:

– Если б я понимал смысл всех явлений, то стал бы богом, – светлые брови над высокой переносицей сошлись в мучительном изгибе – в брате керла отчетливо видна кровь ривов, – но боги иной раз тоже блуждают в чаще, не видя выхода. Я живу по очень простому правилу, роммелет Данет, я люблю мир, люблю его Дары и не жадничаю сам – в этом моя защита и моя война.

А если Дар изначально пропитан ядом?! Если наступает миг, когда ты просто ничего не можешь отдать взамен, потому что в тебе самом голая пустыня, в коей воет злой ветер? Если, заснув на плече единственного в мире существа, без коего жизнь будет походить на угасание, ты рискуешь проснуться в объятиях давнего ужаса? Данет прижал руку к глазам, силясь унять дрожь:

– Не всем подходит твой совет, но я запомню его.

Брендон, чуть запрокинув голову, смотрел на него, потом сказал просто и строго:

– Дары отдают, не надеясь на награду, отдают, потому что нельзя иначе. Чему я учу тебя? Ты все знаешь сам! Иначе тебя бы здесь не было. Ты ненавидишь моего брата и Иллария, но все же приехал просить у них помощи для того, кто тебе важнее гордыни, разве не так? Или ты солгал?

Данет лишь обессилено помотал головой. Брендон точно выдрал из него огромный кусок неведомой дряни, и теперь остер задыхался от оглушающего чувства освобождения.

– Мне не известны твои резоны, а брат твердит, будто я слишком добр. Только мне кажется, что иссушенность, ту пустоту, коя тебя так пугает, порождает безверие… в себя, прежде всего. Отдав Дар любви, человек никогда ничего не теряет, даже если его приношение не будет принято. Тогда как скупец заплатит тысячу раз…

– Брен, что же ты гостю выпить не предложишь? – молчавший все время Райн Рейгард протянул Данету полный кубок танама, и остер с благодарностью глотнул обжигающей настойки. Брендон, с той свободой, которая за гранью стыда и сдержанности, быстро прижался спиной к груди командира когорты и зажмурился.

– Скупец платит тысячу раз… Иногда лучше сдохнуть в долговой яме, чем выдать золото лжецу, который всадит в тебя кинжал, – пробормотал Данет.

– Мы говорим о ростовщиках или о великой милости, данной нам Матерью-Природой? – улыбнулся Брендон. – Если все начнут считаться Дарами, то жадность выпьет весь мир.

Оставшийся до отъезда час они говорили о торговых затруднениях, а когда Амалу принес еще пахнувший мастикой договор, наместник союза Лонги с твердостью заявил:

– Мы проводим тебя до рудников Роугвольда. И запомни вот что: ты всегда будешь моим гостем, как бы ни пошла война, кто бы ни занял трон. Ты – Данет Ристан, а не посланец императора. Большего я не могу сделать, как бы мне не хотелось.

Река Лонга

– Куда мы едем дальше, сенар? – Амалу, накинув ему плащ на плечи, чуть сжал руки выше локтей – подталкивая или останавливая?.. Данет не мог понять. Кони храпели у сходней моста, втягивая ноздрями холодный воздух, река гремела бурунами, а люди ждали. Ждали его решения. Можно поехать через Предречную и, миновав Гестию, оказаться в столице. Передать договор Сенату, продать имущество, попрощаться с Луцианом и исчезнуть. Данет мечтал об этом годами, а теперь широкая дорога, ведущая к столице Иллария Каста, не прятала свои плиты в предрассветном тумане. Другой путь лежал чуть поодаль: через пять дней можно пересечь леса Предречной и выбраться на равнины Тринолиты. В городе Мунихия его давно никто не ждет, но военные новости там наверняка известны. Легко будет узнать, где искать ставку Феликса…

Комм терпеливо ждал. Быть может, скажи Амалу хоть слово, было бы проще решиться, но кадмиец молчал, и только ласковые руки согревали сквозь одежду.

Доно может просто не принять его. Вышвырнуть пинком, и даже окажется прав. В конце концов, мудрость диктует расстаться, ибо в их возрасте уже не верят в чудеса. Не верят в прощение. Но моя ненависть сдохла, Доно! Корчилась, стараясь выкарабкаться и вновь поднять надо мной кнут, и все-таки сдохла! Когда это случилось? Когда в искренних глазах Флавия Корина Данет увидел свое ничтожество? Когда признался Юний или когда они с Раэлом одно за другим переворачивали искалеченные тела «барашков»? А может, она умерла только здесь, в Лонге? Под звуки голоса человека, в коем сила и свет зажгли искру невиданной яркости и чистоты? Сама земля Лонги пела и звенела под ногами… здесь нельзя выбрать неверную дорогу, но Данет Ристан исхитрялся ошибаться всю свою жизнь.

– Сенар, – кадмиец развернул его к себе, и Данет с облегчением ткнулся лицом в прикрывающий грудь мех, – трус тут один – это я. Делай, что посчитаешь нужным, а я останусь рядом до тех пор, пока не прогонишь. Только мне нужно знать, от чего защищать тебя? Я думал… прости, я думал, Феликс сотворил с тобой что-то дурное и…

– Он сделал со мной такое, что я считал: мне никогда не простить, – отчего-то остер боялся посмотреть Амалу в лицо, – я ненавидел его, о, как долго ненавидел! Все случившееся со мной после встречи с Феликсом казалось мне его виной, а теперь я… послушай! Должно, я сошел с ума, он просто выкинет меня вон…

– Случившееся после встречи?.. О чем ты, сенар?

Порыв ветра подхватил полы плащей, закружил, завертел. Никакие слова и доводы уже не были властны над ним, и страх разжал когти. Река шумела за спиной, толкая вперед и вперед. Данет положил пальцы на губы комма:

– Тсс, тише, – не стоит будить проклятую память, что только заснула! – Если я не нужен ему, что ж… заплачу еще раз! Никакая цена не может быть слишком высокой, и к духам зла гордыню жалкого щенка!.. Я приду и возьму свое, возьму без унижений, пусть он даже и попытается указать мне место… зато не буду все оставшиеся годы ненавидеть себя за трусость. Почему я должен бежать, когда можно выиграть? Ответь мне, Мали?

На западе, там, где на теплых равнинах Тринолиты кипела война, небо еще было свинцово-темным. Что делает Доно сейчас? Не придумывай себе красивых историй! Быть может, твой любимый давно нашел кого-то… что ж, я увижу собственными глазами и лишь тогда поверю! Быть может, этот «кто-то» умоется кровью… а если Доно спит один в своей постели, когда тысячи врагов только и караулят миг слабости, и никого рядом?! Тогда я приду и встану за спиной, и никакая мразь не проберется, чтобы ударить! Так-то, Донателл Корин, ты еще не знаешь, с кем связался. Рыжая гадюка ревнива к своей добыче.

– Ты никогда не бежал, сенар, – комм улыбнулся обветренными губами, – ведь это ты научил меня драться. И такой договор, какой ты вытряс из союза, лучше привезти самому. Феликс узнает, что ты принес ему победу.

Когда отряд садился на коней, небо посветлело и на западе, а пористые облака все еще танцевали с ветром, и шумела река, заглушая топот копыт.

Город Риер-Де. Улица Мечников

Остроконечный «конус» поймал свинцовой гранью полуденный луч и встал точно на красную «линию». Луциан вздохнул про себя – ему хотелось проиграть. Повинуясь им же и установленной традиции, они с Марианом ставили на кон собственную откровенность, но какой толк в признаниях, если люди расстаются лет на пять? Пять лет легко могут превратиться в «навсегда». Навсегда. Навсегда, навсегда… такое понятное слово. Какой вопрос он может задать своему чернокудрому найденышу, чтобы самому себе не показаться глупцом? Ты вернешься? Станешь писать при оказии? Ты не забудешь меня?.. Как горько знать наперед все ответы – о, не те, что произнесут губы Мариана! – и всю историю их любви! Горько и страшно. А Луциан знал всегда, с того мига, как мальчик впервые уставился на его ноги в этом самом доме… Мариан едет воевать, двадцатилетнего не страшат ни битвы, ни долгие пути, ни разлука, ведь за каждым поворотом дороги ждет нечто новое. Новые победы, встречи и… новая любовь. Когда-то так было и с тобой, было со всеми – таков закон жизни. Молодость не бережет ничего и не оглядывается назад. Весна не ждет осень.

– Тебя не потеряют в твоих казармах? – всего лишь легкое поддразнивание, Мариану не нужны его вопросы и советы: он никогда не совершит ошибки Луциана Валера и проживет отпущенный срок именно так, как захочет, и через двадцать лет не станет жалеть о впустую потраченном времени.

– Меня отпустили до часа сбора, – в прищуренных глазах цвета серого гранита, присыпанного серебряной крошкой, было лишь внимание к игре, не больше. Вот и хорошо. Они должны проститься радостно и легко… Мариан поднес ладонь к волосам, чтобы отбросить пряди с лица, но рука встретила пустоту, и найденыш выругался:

– Вот же отросток козлиный!.. Никак не привыкну!

Луциан тоже не мог привыкнуть к стриженой макушке, и смоляную шевелюру было жаль, но устав одинаков для всех, даже для «любимчика префекта», как уже успели прозвать десятника Раэла. Луциан пожал плечами: он сам настоятельно советовал Кассию обратить внимание на убийцу Юния Домециана, впрочем, префект первым заинтересовался парнем… Разве можно было поступить иначе, запереть хищную птицу в клетке? Луциан любил Мариана свободным и гордым, отдавал свое тело победителю, и только так! Сенатор Риер-Де проводит воина империи на войну пожеланием предков: будь силен! Аристократ сдержал улыбку – через несколько дней после смерти Домециана ему пришлось защищать нового десятника ополчения от разъяренного префекта. «Ты знаешь, что заявил мне этот наглый юнец? – багровея, орал Кассий. – Он, видите ли, не желает сражаться за изменников, он желает сражаться за Риер-Де! В подвал! На хлеб и воду! Нет, вначале десяток плетей, чтоб уразумел!..» Понадеявшись, что человек, уничтоживший главного врага Везунчика, так же ревностно отнесется и к поимке противников помельче, Кассий отправил Мариана с тремя десятками легионеров в богатые кварталы. Приказ был прост: задерживать беглецов по списку Сената, в случае сопротивления убивать на месте. Но десятник Раэл истолковал распоряжение по-своему и, наткнувшись на площади Аврелия на видного сторонника Кладия – сенатора Лентула с охраной и домочадцами, просто-напросто отпустил того восвояси, отобрав, впрочем, казну и другие ценности. Разгневанному префекту Мариан пояснил, что сенатор не совершал никакого преступления перед империей, он всего лишь был верен присяге, а публичные выступления против Везунчика не могут быть наказаны… «Ибо я думаю так же, благородный префект!» Луциан решил было, что при словах сих Кассия хватит удар, и, отведя префекта в сторону, долго пересказывал тому обстоятельства, при коих десятник Раэл угодил прямиком в горнило переворота: «Юноша просто не имеет достаточного опыта и не понимает…» – «Все этот волчонок понимает, – кипятился Кассий, – он просто издевается надо мной, тем паче что наш разлюбезный принцепс предложил ему место в претории. Ведь согласно новым законам, преторианцем может стать любой, имеющий военный опыт». – «Нелепые юношеские убеждения имеют и хорошую сторону, – улыбнулся Луциан, – привилегированная служба не манит истинных патриотов… к тому же уважение, кое мальчик питает к твоей персоне, велит ему искать доли поближе к тебе, Кассий». Префект пожевал губами и приказал незадачливому десятнику присоединиться к тем, кто наводил порядок в Среднем городе. «Повозишься с поджигателями и мародерами, разом охота спорить пропадет», – бурчал Кассий в спину удаляющемуся Мариану. Впрочем, тот был вполне доволен новым поручением и, получив жалованье за первую декаду, принес Луциану в подарок вот эту самую доску для «тритума»… С тех пор они играли, как только позволит время.

Месяц назад стратег Антоний собственным приказом зачислил Мариана во вторую когорту Седьмого легиона, и мальчик переехал жить в казармы, подстригся почти наголо и хвастал чином, где только мог. Все было бы хорошо, но однажды холодной ночью, когда они прижимались друг к другу на ложе, Мариан пояснил любовнику, почему перевелся из личного резерва префекта в армию – части Седьмого легиона в скором времени выступали в Сфелу для охраны южных границ империи. «Я хочу быть достойным тебя, Луциан», – хрипло шептал ему в волосы найденыш, сжимая его ладонь до боли.

«Пойми… – аристократ пробовал свою осень на вкус, а юная весна почти остервенелыми ласками стремилась стереть горечь. – В Сфеле скоро грянет война, все так говорят! Два года назад Феликс сумел остановить «тигров», разрушил их город, но сын убитого вождя поклялся отплатить, теперь он вновь собирает войска». – «Когда начнется война, я смогу отличиться, получу звание и долю в добыче… Циа, я стану стратегом! А ты сам говорил мне об указе Везунчика даровать командирам легионов из простонародья родовые наручни и земли». Луциан оторвал от себя жадные руки, сел и почти с яростью сжал в горсти короткие волосы на черном затылке: «Неужели ты вообразил, будто меня волнует отсутствие у тебя завитков и родовых земель?! Неужели ты настолько глуп, Мариан?! Сфела!.. Урну с пеплом – вот что ты получишь в сей провинции! Хочешь прочесть сенатские сводки о положении в Сфеле? Численность войск вождя Сео-Куная в три раза превышает там численность нашей армии, именно потому Феликс так спешил уладить дела здесь, в Риер-Де! Но пред своим отъездом император не скрывал опасений: мы можем потерять Сфелу в ближайшие годы, ведь часть армии завязнет на равнинах Тринолиты и горах Кадмии, воюя со сторонниками двух других императоров. Если ты желаешь славы и денег, отправляйся к Феликсу – это ближе и безопасней!»

Мариан отвел его руки, взял лицо в ладони… серебро почти погасло в серой каменной тверди. «Вот потому-то я и хочу оказаться в Сфеле, Луциан. Я не стану помогать Везунчику получить трон, но жизнь положу на то, чтобы империя оставалась империей, а не жалкими огрызками величия. Совершив невозможное, разбив «тигров» наголову, можно требовать наград, а ветераны Везунчика говорят: он справедлив к своим воинам. Я вернусь к тебе с бляхой командира легиона на доспехе, с сундуками, полными золота, куплю особняк в столице и обзаведусь таким же украшением… – смуглая ладонь легла на запястье Луциана, где серебром сияли двадцать два завитка. – Ты не станешь стыдиться плебея и…» – «Мне это не нужно», – едва смог вымолвить Луциан. Как доказать мальчишке, что ему нужно единственное – чтобы упрямец остался жить?! И был рядом… аристократ боролся с собой, здравый смысл удерживал от необдуманных слов, а сердце болело неистово… и понял: он опоздал со своими признаниями, их надо было произносить раньше! До того, как Мариан увидел и узнал лик власти – на «скотном дворе» и во дворце Львов. «Это нужно мне, Циа», – просто возразил найденыш, и коснулся его груди, легко сжав левый сосок. Мальчик стал мужчиной, а мужчина сам выбирает свою дорогу. Любовь – это слишком мало, чтобы помешать, а гордость – слишком много.

– Луциан, твой бросок, – Мариан тронул его рукав, потом забавно потер кончик носа и все-таки чихнул, не удержавшись. – Когда только зима кончится?

«Конус» был неподъемно тяжел, но приличия требуют достойного прощания, пусть Мариан вспоминает последний день в столице с улыбкой. Найденыш смотрел на его руки, державшие свинцовый многогранник, и Луциан сделал бросок. Мой милый, у меня хватит сил улыбаться до тех пор, пока за тобой не закроются двери, а потом я все равно буду ждать. Не веря ни на мгновенье, что моя весна вернется… Аристократ быстро потер запястье – нет, конечно же, вернется! Заступница, даруй воину Мариану слабых врагов и легкой победы! Но вернется не ко мне – так просто. Отчего-то именно сейчас ему вспомнился Данет: то, каким был остер перед отъездом в Лонгу. Луциану все время хотелось встряхнуть вольноотпущенника, ибо подавленность того казалось несправедливой. Но Данет со смертью давнего врага словно утратил часть себя, рыжее пламя погасло, оставив безупречную оболочку. Путешествие в Лонгу вылечит его, должно вылечить – ведь там ждут старые противники, новые препятствия… а по возвращении они оба займутся каким-нибудь неподъемным делом, например шелком, ха!

– Завтра ты начнешь убегать от зимы, по дороге в Сфелу с каждым днем будет все жарче. – Они видятся последний день, последние часы, Мать-Природа Величайшая! Что может быть неотвратимей такой разлуки? – Говорят, в Сирефе, в ставке претора, купаются в месяце ветров, но ты все равно не забудь плащ с волчьим мехом. Две с половиной тысячи риеров одолеть не так-то просто и не скоро…

– Сотник уверяет, будто доедем за полтора месяца, ну, может, за два, если дождей будет много. Да что он понимает, этот дурак? – Мариан встал и принялся расстегивать ремни легкого кожаного доспеха. – Сам дальше Санции никогда не выбирался! Я сказал ему…

– Продолжаешь наживать врагов среди тех, кто выше тебя? – поддразнил Луциан, старательно отводя глаза. У Мариана осталось часа четыре, не больше: сбор в казармах к первой страже. Сердце стучало глухо, неровно… Как же беззащитна вся эта сила и дерзость, что есть в его найденыше, как легко Мариан может ошибиться!..

– Посмотри на меня, а? – несмелая просьба застала врасплох, и аристократ лишь ниже склонился над доской – ни к чему парню видеть его терзаний. Пусть летит навстречу своим бурям с легким сердцем! – Циа, ну пожалуйста…

Миг – и Мариан у его ног, горячие ладони привычно обняли колени. Такой короткой была общая дорога, всего-то от зимы до зимы…

– Луциан! – силится заглянуть в глаза, глупый. – Неужели ты не знаешь, что я… Я вернусь! Очень быстро, только ты не забудь меня, а? Мне-то никто не будет нужен… никто другой! Все мужики твоего мизинца не стоят! А я на куски порву, кто тебя коснется… его, то есть порву, шакала такого!..

Луциан прикрыл глаза, впитывая торопливую ласку, развел колени, и жадные руки улеглись на бедра. Сжав ноги вновь, он поймал Мариана в ловушку, лишив возможности двигаться. Губы б ему еще запечатать.

– Милый мой, не думай, что я тебя не слышу, но «мне никто не будет нужен» – это слишком самоуверенно, – парень хлопал густыми ресницами, – конечно, жениться в Сфеле ни к чему, разве что на дочери состоятельного купца… но там таких мало.

– Издеваешься? – черные брови сошлись на переносице, и Мариан попытался осторожно вытянуть свои ладони, но Луциан не позволил.

– Отнюдь. Просто пытаюсь дать совет, пока ты еще слушаешь. Не связывайся со шлюхами обоего пола, остерегайся процедов, впрочем, храмов в Сфеле не так много. Лучшая «походная подушка» – боевой товарищ, и постарайся не менять соседа по палатке слишком часто. Поверь моему опыту, в армии из ревности убивают весьма часто… мне приходилось наблюдать. В какой-нибудь стычке с «тиграми» так просто всадить меч в спину изменнику или сопернику и списать смерть на врагов, такое сплошь и рядом…

– Луциан, что ты городишь?! Ты оглох? Я сказал: мне никто не нужен больше!

Злись, мальчик, злись, тебе полезно. А мне полезно сказать вслух и запомнить:

– Пять лет, Мариан, это как минимум. Старайся видеть правду…

Комнатный раб поскребся в дверь, и пришлось замолчать.

– Благородный Луциан! Господин Сколпис просит, чтобы ты взглянул на образцы краски, их только что доставили.

– Убью я этого вашего Сколписа, – Мариан вскочил на ноги, – чего он не отстанет от тебя? И вот что: чушь ты несешь, понял?

– Спокойней. Пойдем, взглянем, что требуется нашему ученому, – удачно получилось прервать разговор о том, что слишком… просто слишком для него, и все тут!

Серо-коричневые отрезы ткани Сколпис разложил повсюду: ученый вообще всегда обустраивался весьма основательно. Обойдя деревянные настилы для шелка, Луциан приказал шире распахнуть занавеси. Ему никогда не надоедало смотреть на возню с шелком, а сейчас это очень своевременно – поможет вернуть хотя бы внешнее спокойствие.

– Вот, смотри, благородный! – Сколпис, захвативший весь кабинет Луциана, нимало не смущался вторжением плодов труда гусениц в особняк. – Образцы красок!

Сухонькая ручка указала на ряд глиняных высоких сосудов, расставленных у стены, и ученый сноровисто вытер ладони о холстину, завязанную поверх туники.

– Лазурь, охра, «басилиск», пурпур – пока это все, что есть. Остальные соединения я еще не опробовал, они могут повредить ткани. Выбирай, во что будем красить первым делом.

– Ты прямо сегодня и здесь будешь красить? – настороженно осведомился Мариан, вполне разделявший мнение Данета: страшным на вид и жестким на ощупь кускам ткани ничто повредить не может, ибо хуже некуда! Пренебрежение к шелку не смогло преодолеть и то, что именно в шелкопрядильное искусство Луциан уговорил Мариана вложить те десять тысяч риров, что Ристан выдал парню из своих средств, но от имени Сената.

– Пусть благородный лишь укажет цвет, – хитро сощурился ученый, – а разве ты сам не хочешь выбрать?

Мариан только фыркнул и шумно втянул пропитанный запахами красок воздух.

– Сколпис, если будешь ездить к Эвнику в дом, я награжу тебя по возвращении. Согласен? – декаду назад Мариан сам отвез единственного выжившего среди жертв Юния в дом отца. Родня Эвника жила на одном из виноградников под Риер-Де, и найти их оказалось не так-то просто – переворот вынудил семью мальчика бежать из города. Мариан тогда не возвращался долго, и Луциан думал: вот такому, как «Доброе достижение», его найденыш станет шептать признания на смятых покрывалах, не пройдет и года. Молодому, беспечному легионеру с красивым телом… что ж, это просто закономерно.

– Буду присматривать за сим юношей, господин Мариан, – с отсутствующим видом заявил ученый, Эвник сейчас занимал его менее всего на свете. Другое дело – краски!

– Я думаю, начнем с пурпура и «басилиска», – будет просто отличным подарком преподнести первый имперский шелк цвета власти Донателлу Корину в честь побед над врагом, если таковые еще, разумеется, останутся. Жаль, Данет не видит, как они начнут красить… ведь, в конечном итоге, кража гусениц была идеей Ристана, а теперь долгий путь завершался.

– Пурпур и багрянец, – задумчиво пробормотал Сколпис и кинулся к ближайшему кувшину, а Луциан поспешил добавить:

С ученого вполне б сталось начать красить прямо здесь, и тогда не отмыть кабинет вечно!

– Ты уже превратил виллу Данета в мастерскую, гусеницы сожрали там все деревья в округе, не стоит отдавать им и мой особняк.

– Мои гусеницы питались только тутовником, ну, еще дубом и клещевиной, – оскорблено прервал Сколпис, – и мы бы закончили быстрее, если б некоторые черви не вылупились раньше, портя коконы… мы так мало до сих пор знаем о них!..

– И еще, если бы ты придумал, как сделать так, чтобы нить была тоньше и не рвалась настолько сильно, – ввернул Луциан, а Мариан хмыкнул за его спиной и положил ему руки на плечи:

– Вы просто кормите их плохо, вот ткань такая и получается! – мальчик смеялся. – Ну и работники у вас криворукие… – встретив разъяренный взгляд ученого, Мариан широко улыбнулся: – А что? Мои деньги в этих жутких тряпках тоже есть! И знаешь что, Сколпис… крась-ка первым делом ткань в белый цвет – он лучше всего продается.

– Белый мы еще не создали в той консистенции, коя не повредит волокнам.

Луциан тоскливо покосился на невзрачные отрезки ткани; не верилось, что когда-нибудь они превратятся в благородный атлас и нежнейший шелк, но успехи, конечно же, были.

– Через несколько месяцев мы сможем покрыть императорские плечи пурпуром, – уверено возразил ученый и вдруг улыбнулся тоже, – но юноша прав: ты, благородный, и господин Данет заслужили получить подарок первыми, а вы оба предпочитаете светлые оттенки.

В своей спальне Луциан приказал рабу задернуть занавеси, чтобы не видеть, как быстро желтый диск двигается на ночлег. Зацепился взглядом за титульный свиток «Луны и Солнца» – только вчера императорские переписчики привезли ему копии, кои вскоре пойдут в продажу. Казна хорошо заработает на новой поэме, да и сам Квинт в накладе определенно не останется! Аристократ пригласил поэта на вечерний прием, но Квинт отказался, жаль… Луциану казалось, что тот так и не оправился после ночи бунта – уничтоженная Пустота задела их всех, в каждом оставила свой след, – и поэт был сам не свой. Похоже, стоит напомнить ему строки собственного творения:

«О чем печаль твоя? Не отвечай, то знаю сам! Гордыня пожирает светлый лик, и тьма ложится на черты. Пустая суета! Не обретешь покоя ты, пока гневливо брови хмуришь… Достойны все огня, все существа, живущие на свете сем. Я, подаривший людям свет, скорблю о том, что лишь любимому он не доступен. Лоер! Взгляни же на меня, у ног я у твоих! И Дар добра прими. Смотри, как огненные Львы несут надежду…»

С такими словами юный Арден обратился к суровому Лоеру, печалившемуся и гневающемуся из-за кражи священных Львов – преступления, давшего людям и Инсаар светило. Луциан весьма сомневался, что истинно «лунную» гордыню Иллария Каста способны сломить какие-то слова, но ведь «солнечной» гордыне Севера Астигата это удалось. Должно быть, лонг использовал сильнодействующие способы… Арден же Квинта Иварийского взывал к куда более тонким чувствам возлюбленного и добился прощения… Долгими, одинокими вечерами Луциан Валер будет перечитывать поэму, чтобы хотя бы во сне увидеть мир, где любовь побеждает и смерть, и расстояние в две с половиной тысячи риеров. В конце концов, Луну и Солнце разделяло куда больше! И он читал Мариану поэму, хотя, должно быть, мальчик судит обо всем иначе. Иногда Луциану казалось, будто Мариан не вслушивается в слова, просто смотрит на чтеца – и этого было довольно.

Мариан уедет, а вечером будет прием – жизнь идет, вот так. И хозяин дома возляжет в пиршественном венке во главе стола и станет перебирать свои воспоминания, как скупец сокровища, кои у него уже отняли. Станет обсуждать с Вителлием то, как продвигается процесс о святотатстве… нужно уточнить, какие доказательства причастности Кладия к «скотному двору» собирается выдвинуть принцепс. В сущности, последнее слово останется за Донателлом Корином, если, разумеется, Везунчик войдет в свою столицу победителем, а не пленником в цепях. Вителлий настаивал на том, что Сенат должен избавить императора от тошнотворного процесса, дескать, Феликс будет им за это благодарен… Инсаар Неутомимые, как бы здесь помог Данет! Но остер считал важнейшим лишь повторное оглашение эдикта Сената о низложении Кладия и пред отъездом советовал Вителлию и главам фракций напирать на последний приказ Мартиаса взять Юния под стражу – святотатец осужден и прежней властью, и новой. «Не забывайте, что дочь Домециана и ее возлюбленный Виниций сделают все, чтобы опровергнуть итог процесса, – твердил Ристан. – Если мы первые начнем изворачиваться и лгать – ведь Кладий понятия не имел о делишках любовника! – то поставим под сомнения все доказательства!» Данет постоянно справлялся о здоровье Кладия у приведенных к присяге лекарей, кои кормили бывшего правителя с ложечки жидкой кашицей, и настаивал на том, что руки сторонников Корина должны быть не запятнаны кровью последнего Мартиаса. «Чем скорее Кладий сдохнет, тем всем будет лучше», – кричал остеру Вителлий, а Данет даже не спорил, но Луциан точно знал: вольноотпущенник весьма щедро заплатил охранявшим Кладия именно за жизнь подопечного. Сегодня принцепс неизбежно заведет речь о том же самом, да еще и выводок братцев с собой притащит. Благо, Касту хватало ума и скромности не пропихивать выводок на важные должности, но золото и развлечения он швырял родне щедрою рукою… Что ж, сам принцепс тоже получит подарок: Гермия вернулась из своего путешествия декаду назад; и сегодня Луциан, скрипя зубами, сам пригласил куртизанку на ужин в своем доме, недвусмысленно намекнув, чего ждет от нее. «Только не вздумай вешаться Касту на шею сразу, – наставлял он Гермию, – принцепс в хитрости и всяческих уловках давно превзошел лучших представителей твоего ремесла! Напротив, держись холодно и утомленно, помяни, будто желаешь покинуть столицу и жить в тишине какой-нибудь виллы… кстати, можешь дать понять, что я и Данет вызываем у тебя отвращение, только не явно, иначе Каст не поверит». – «О, это мне определенно удастся, – заявила Гермия, поправляя локоны, – давно мечтала высказать то, что я чувствую к тебе, Луциан!» – «Не передави», – строго напомнил аристократ, мысленно пожелав куртизанке удачи. Она поймает Вителлия на крючок, и вертеть им станет куда проще… О да, следующие пять лет скучать действительно не придется… Если б он только мог, оставив телесную оболочку интригана и сенатора в Риер-Де, последовать за своей весной!

Тихий звук открывшейся позади двери заставил лишь крепче вцепиться в кружева занавеси. Свет за окном уже засиял предвечерними бликами, и спальню окутала золотая пыльца. Вот щелкнула задвинутая щеколда, негромкий шорох одежды дрожью пронизал тело. Луциан отсчитал декаду и лишь тогда повернулся. И тут же закусил губу до крови. Мариан вытянулся на ложе спиной к нему – обнаженный, полностью открытый. Склоненный затылок, изгиб сильной спины и крепкие ягодицы, при таком положении округлые и налитые… терпкая слюна наполнила рот. Мариан, будто почувствовав его желание, позвал – низко, со стоном:

Встав на колени перед ложем, Луциан погладил ладонью упругие мышцы, там, где ремни доспеха оставили вмятины на коже. Мариан приподнял бедро, позволив ласкать откровенней, и Луциан припал губами туда, куда не проникало солнце, щедро позолотившее мальчика, – к очень узкому, сжатому от возбуждения отверстию. Смочив слюной, нажал осторожно, почти с испугом чувствуя, как расслабляется под давлением пальца влажная глубина. Кожа под мошонкой была такой нежно-горькой, такой ароматно-душистой, пронзительно сокровенной… у него вырывалось, отчаянное, нерассуждающее:

Хотелось прижаться лицом, впитывая и впитывая силу, что сродни молодому вину – искрящемуся, сшибающему с ног. Мариан завел руку за спину – на предплечьях и на спине вздулись мускулы – и придавил его ладонь к ягодицам, заставляя сжать сильнее. Одно дело – вести долгие беседы о том, что скрыто от людского взора и доступно лишь Инсаар и их смертному подобию, этим бешеным тварям, а другое – видеть, как сама суть бытия щедро отдает себя – тебе, тебе одному. Опаляющее безумие, огненная круговерть, заполняющая в нем все, что корчится в пустоте без сей юной силы, – прощальный подарок. Луциан Валер никогда не играл в такие игры на ложе, даже не был к ним склонен, а сейчас, совершенно забывшись, мял ладонями ягодицы и намеренно жестко двигал рукой по крепкой плоти, собирая влагу на головке. Сбросил с себя домашнюю тунику и, не заботясь о дальнейших ласках, подсунул Мариану под живот скомканное покрывало – тот лишь изогнулся, приподнявшись, и развел бедра. Рывком повернул лицо к любовнику, поймал взгляд – и в глазах свой весны Луциан увидел горячее, требовательное, безмолвный приказ: сделай меня своим! Оставалось подчиниться. Фиал с маслом всегда держали возле ложа, а сейчас Луциан с трудом нашел его и, едва смазав себя, надавил Мариану на поясницу и как можно шире развел полушария в стороны. Несколько мгновений наслаждался тем, как сжимается и разжимается нетерпеливое кольцо более темной кожи, и ввел вначале лишь головку. Теснота и жар, сдавленный хрип, и золотая пыль перед глазами. Он притянул покорившееся тело к себе, вжимаясь глубже, и, силясь приноровиться к бешеной скачке сердца, отпустил себя.

На Мариана соитие всегда действовало, точно кубок столь любимого Данетом кадмийского жгучего пойла, – найденыш дурачился в постели и долго не давал заснуть. Но сейчас мальчик был серьезен, и Луциан старался не смотреть на него. Он знал лишь одно: ему хватит сил проститься достойно, – а что будет после?.. Беда в том, что никакого «после» не существовало – там царила тоскливая, однообразная хмарь, из коей всего лишь год назад его вырвал найденный на дороге оборвыш. Отыскав в складках покрывала фиал, Мариан пролил несколько капель на живот Луциану, смешав масло с уже подсыхающим семенем, и пристально смотрел на янтарную смесь:

– Я не могу убедить тебя ни в чем, – кончая под ним, мальчик зашелся громким стоном, и этот крик еще слышен в голосе, – любое мое слово, любую клятву ты посчитаешь блажью юнца, мне ль не знать? Я бы отвел тебя в Святилище Любящих, и пусть придется клясться рыжей сволочи, но Любовь ведь не просто статуя… только ты все едино не поверишь.

Мариан хмуро глянул на него, а потом решительно тряхнул головой – не будь стрижки, черные пряди закрыли б глаза, – жест еще остался, но стриженым Мариан куда больше походил на волчонка, забавно… Нежное, но уверенное движение, и любовник развернул его к себе боком, зачерпнул ладонью перемешенные семя и масло, стирая с кожи все подчистую. Прохладное прикосновение между ягодиц вырвало удовлетворенный вздох… что-то лязгнуло негромко, и Луциан резко повернул голову – в руках Мариана сверкнуло лезвие – собственный кинжал аристократа, хранимый в изголовье.

– Не нужно! – предупреждать было поздно, тонкая красная линия перечеркнула запястье найденыша. Волчонок торжествующе оскалился:

– Возьму тебя и наполню своим семенем и кровью, вот так… и попробуй мне не поверь! Я вернусь к тебе, только к одному тебе, Луциан Валер.

Губы неспешно исследовали его лицо, шею, плечи, а властная рука легла на бедро – Мариан вошел в него легко, будто подмешанная в масло кровь облегчила проникновение, наполнив соитие еще каким-то смыслом, кроме неизменного и вечного. Луциан прижал ко рту ладонь любовника, не противясь вторжению, позволяя заполнить себя так, что ягодицами чувствовал жесткие завитки волос в паху…

– Верь мне… вот так, Луциан, верь! – сквозь зубы, между толчками плоти, совершенно по-волчьи! Но, кажется, ему удалось приручить этого хищника. – Веришь?!

Луциан стиснул внутренние мышцы – иначе он не мог ответить, ибо сейчас верил. Мальчик вцепился ему в плечо и брал так, будто каждое движение становилось клятвой – единственно настоящей в их судьбах.

– Я вымотал тебя, – пред ним, распростертым на ложе, стоял юный воин, осталось лишь взять плащ, и война уведет Мариана отсюда, заберет себе. – Мне пора, Циа.

Хотелось отвернуться, чтобы горе мальчика, в отчаянье сжимавшего кулаки, не стало еще сильнее. Мариан должен уехать с легким сердцем! И потому Луциан приподнялся на локте и улыбнулся. Найденыш быстро склонился над ним, поцеловал обнаженное колено, а когда выпрямился, серые глаза горели сухим огнем.

– Будь силен! – шепот заполнил тишину спальни, принося душе покой.

– Вся моя сила – твоя, и только твоя, – Мариан отступил от постели, юное лицо кривилось, как от боли, но голос звучал твердо: – моя кровь в тебе – это навсегда, Луциан. Однажды я войду в твой дом вновь…

Мальчик засмеялся, выдохнул с шумом, точно ему стало легче.

– А как же! Через пять лет я стану стратегом, вот будет потеха… среди бела дня полезу, чтобы весь город видел! Луциан, я… – Мариан схватил его руку, прижал к губам и выбежал из спальни, а в воздухе еще кружилось и пело дыхание свежести и весеннего дождя.

Луциан Валер сел неторопливо, поправил взлохмаченные пряди волос. Ему хватит веры на пять лет разлуки? Хватит отданного желания жить и надеется? Солнце уже садилось, и что-то тихонько звенело там, за занавешенным окном. Аристократ поднялся, дернул ткань и прислушался – маленькие колокольчики звенели за решеткой окна, в самом городе… Светло и робко, будто боясь проснуться. Луциан закрыл глаза, позволяя тому, что оставил ему Мариан, присоединиться к общему хору.

Нижний город

Хорошо иметь доброго коня и носить доспех легионера! Никто не посмел заступить Мариану дорогу – ни в Верхнем, ни в Среднем. Пред разъездами и рогатками стражи он сам своего серого Илика придерживал, чтоб служивые бляху на доспехе разглядели. Можно было б нестись во весь опор, да толпа мешала. Ишь, повыползли, шагу не ступить! Он ругался и радовался разом – город затягивал раны, люди оживали, а значит, они с Ристаном сделали, что должно. Если б еще остер до конца правду поведал! Где Ристан был в ночь смерти Юния? Откуда взялся огненный шар, сотканный из мириада светящихся точек, что катился тогда по городу? Без толку проклинать Данета – сам Мариан тоже много чего утаил… Синеглазый принцепс тоже хотел знать, как так вышло да что, – «барашек» нутром чуял перемены, награду сулил. Но такие тайны дорого стоят, так дорого, что в императорской казне денег не хватит! Знаешь – и молчи. Голову на плечах сохранишь и власть обретешь. Не то, неужели принцепсу иль префекту понравится держать под боком того, кто может убить в один миг, даже пальцем не коснувшись, и никто ведь не догадается. И Ристану огласка повредит, а рыжая сволочь хоть и надоел хуже луковой похлебки, но они боролись с одним врагом, и после победы остер был честен.

Мариан промчался по Веселой площади, где рядком стояли виселицы и стража готовила новые – грабителей и поджигателей вешали десятками, да не все приговоренные виновны в том, о чем ликтор объявлял. Десятнику доподлинно было известно, что людей брали из постелей и по тайным спискам, кои начал составлять еще Ристан, а теперь принцепс и префект продолжили. Сторонники Везунчика чистили Всеобщую Меру, точно рабы – старую конюшню, вывозя навоз телегами… Он и сам теперь сторонник Везунчика, не заметил, как такое случилось, и прав Луциан! Просто противно соглашаться же! Да еще посмотрим, как себя этот Феликс покажет. И что делается в Сфеле, тоже будет видно, хотя ветераны везунчиковых походов хвалили командира на все лады. Но пока жалованье платили, коня и доспех дали, даже сапоги навязали, хотя обувку Мариан себе новую справил – казенная уж больно хлипкая. А про претора Сфелы ходили слухи, что тот суров, как злой дух, и так же стар, но поклялся новому императору провинцию удержать и «тигров» изничтожить. Будут походы, драки и добыча, все будет, только вот Луциана рядом не окажется!

Когда Илик выбрался к спуску в Виеру, солнце село, зато факелы повсюду зажглись. Префект Кассий – пусть Заступница к этому мужику милосердна будет! – велел намеренно отобранным людям жечь факелы и костры повсюду в Нижнем. Хорошо! В желто-красном свете лик Щербатого Стража Виеры казался исполненным милосердия, и Мариан спешился – прощаться. Он не успел сказать о том Луциану, просто слов не нашел – но с любимыми не прощаются! Ни на миг Мариан себе подумать не позволит, что они больше не увидятся на земле, но в сердце точно паук заполз и душил крохотными лапками. Луциан только кажется таким, будто ему все на свете ведомо и все безразлично, а Мариан знал – сейчас его любимый сидит один и смотрит в стену… придется верить за двоих, и каждый день начинать с радости ожидания встречи. А вот с городом десятник Раэл простится. Он привязал Илика к столбу, на коем прежде цепь висела, и коротко глянул на лестницу. Здесь его приметил Льют, здесь началась дурная и страшная история, а закончилась так хорошо… Племянник лавочника радовался украденным у хозяев мешков грошам, ведать не ведая, что судьба уже втянула его в водоворот и скоро бурная вода принесет ему и зла и счастья полной мерой. И ему даже не стыдно за то, что не всем так повезло, потому как каждый свое получит! И «сестрица» попадет в капкан рано или поздно, как попал его хозяин, и мама в Доме теней радуется, глядя на сына, и Эвник почти поправился… Получив награду Ристана, Мариан закатил друзьям в Виере поминальный пир по Шестерке и, пока пил, знал: мама, умирая, ему добра желала, оттого и сгинула тяжкая тоска. И Постумий по родне не тосковал – мертвые простили живых; и последние кубки они поднимали за кошели, полные золота. А Линуца, гад такой, все пророчил Мариану порку и каземат за длинный язык, мол, в армии не забалуешь: «Дурак ты, Рини, сидел бы дома – вон сколько тут поживы теперь!» Эх, да не будет в Виере прежней вольницы при власти Везунчика! Так Мариан думал, да сказать остерегся, вот только Феликс уже железные когти всем показал – и еще покажет.

К Эвнику Мариан ездил трижды и сейчас о том думать не желал. Первый раз они говорили еще на вилле Ристана, кою теперь и виллой-то назвать было нельзя. Приехав, Мариан чуть не час продирался между ящиков для гусениц, да потом девки-прядильщицы расспросами замучили. Эвник спал, и казалось, во время разговора так и не проснулся, хотя глаза рыжего были открыты и смотрели на друга. Мертвые глаза-пустышки. Мариан выложил все без утайки, но, услышав про Зенона, Эвник лишь отвернулся, ткнувшись лицом в подушку, и замолчал. И Мариан, посидев немного, так и уехал, проклиная себя. Что толку теперь гадать, как дело повернулось, если б вызверившись на Зенона Салюста, он пошел бы родню Эвника искать? Едва ль бы отец рыжего – пожилой ментор с красивой бородкой – нашел сына быстрее, чем коммы Ристана. Обидно было то, что в тот страшный день Мариан Раэл потерял сам себя и носился по городу, точно курица без башки! А семья Эвника, как оказалось, продала городской дом и на винограднике обосновалась. Туда Мариан рыжего и отвез, когда зануда гусеничная Сколпис разрешил. Ученый, ничего не скажешь, в лекарских делах разбирался и от дурной болезни Эвника вылечил, но сказал: «От горя, позора и пристрастия к тьяку только время исцелит». И сейчас Мариан, если и винил себя за что, так за рыжего. Побыть бы с ним подольше, да дорога зовет! В дом отца Эвник будто б возвращаться не хотел, на подъезде застыл в седле, сухими глазами глядя себе под ноги. Мариан пытался хоть слова добиться, но рыжий говорить не желал. Родня причитала над ним после, а Эвник так и замер: худой, глаза – будто краской темной подведены, руки дрожат… Тень мятущаяся, а не человек! Мариан помчался за советом к Луциану, но тот лишь повторил то, что Сколпис твердил: время! «Если человек пережил беду, он станет крепче духом, мой милый. Твой Эвник выдержал столько, что не всякому под силу, значит, Натура щедро отмеряла ему разума и воли». Все так, да в последний раз мать Эвника рыдала слезами горькими, а сам рыжий сидел на ложе, сжавшись, точно не в отцовском доме, а все еще на «скотном дворе», и раскачивался из стороны в сторону.

Вот сейчас Мариан у Щербатого милости для друга и попросит! Инсаар скалился бронзовым ртом, но эдак приветливо, и десятник подошел, не боясь. Опустился на землю, припал губами к истертому навершию естества нелюдя. Но вместо мольбы выругался остервенело. Одной мысли об Эвнике хватало, чтобы пожалеть о том, что убил Юния одним ударом, а не резал по частям – как можно медленнее!

– Щербатый, слышь?.. Что ж вы сами святотатца златомордого не уняли, а?

Инсаар не сердился, глядел задумчиво… никогда Мариану, видно, от привычки со статуями говорить не избавиться! А статуи, бывает, оживают… если долго мечтать о сем.

– Десятник, а, десятник, – звонкий голос аж вздрогнуть заставил: тут поверишь, будто бронзовый нелюдь ответил! – Потолковать бы!

В желтом свете факелов окликнувший выглядел, ну точно дух огня. Тоненький светловолосый мальчонка, лет пятнадцать на вид. Подошел к Щербатому, встал на колени и, вытянув из пояса яркую ленту, обвязал ляжку Неутомимого. Потом пальцем провел по головке члена и поднес руку ко рту – ну понятно, девственник! Мужчину не познавшему запрещено естество нелюдя целовать… Мальчишка хитро подмигнул Мариану и ближе придвинулся.

– Десятник, завтра в городе будешь? – красивый парень, и говорит складно.

– А ты мне глянулся, – ишь, зубы какие белые, и блестят призывно, – завтра мой первый Ка-Инсаар, вот пришел у Щербатого милости просить и красивого любовника. Умелого чтоб…

– Боишься за зад свой? – поддразнил Мариан, хотя было видно, что мальчонка ни отростка козлиного не боится. – А чего ночью-то молиться ходишь?

– Да папаша мой, – парень передернул плечами, – заладил: «Инсаар нас навсегда покинули, раз святотатца сами не прикончили да голод допустили!» А я видел, слышь?..

Парень доверчиво взял его за руку – и верно, чего девственнику боятся? Они под защитой Быстроразящих!

– Видел, как однажды ночью, ну, когда народ дворцы громил, в небе свет был. Это ОНИ вернулись! Правда же? Я отцу сказал, да тот выпороть пригрозил. Да еще курия – чтоб им перцу в задницы! – обряды запретила проводить. Болтают, покуда они со святотатством не уладят, державных обрядов не видать никому. Наши мужики с Большого Хвоста завтра сами обряд устраивают, тридцать семей на вино сложились… приходи к нам завтра, я тебя ждать буду. Придешь, десятник? – мальчишка тронул его за локоть, потом уважительно погладил бляху на груди.

– А чего в Большом Хвосте милого себе не сыскал? – Мариан осторожно отнял тонкую, уже огрубевшую ладошку. – Там парни хоть куда!

– Не нравится мне никто, – мотнул головой мальчонка и насупился, – эх, десятник…

– Я уезжаю сегодня, – быстро ответил Мариан, обижать парня не хотелось, – далеко, на войну… и не кисни, пусть отец процеда тебе купит…

– Не хочу процеда! – звонко крикнул девственник, даже Щербатый, кажется, вздрогнул! – Счастья в жизни не будет, если первый обряд насилием справить! По любви хочу… Ну, прощай, служивый. Победы тебе и трусливых врагов!

Мальчишка давно исчез во тьме, а Мариан все стоял у ног Щербатого, потом отвязал нетерпеливо всхрапывающего Илика. По любви, значит?.. Пусть бы все так!

Казармы Седьмого легиона

У низких приземистых казарм тоже факелов хватало, и туда-сюда носились верховые. Втянув ноздрями уже привычный запах пота и кожи, Мариан поторопил своего серого – стоит опоздать хоть чуточку, и сотник, коего все звали Ворчуном, оторвет ему яйца! Мариан и без того уже успел раз сто с сотником пособачиться, и Ворчун пообещал десятнику, что станет за его проделками следить в три глаза… Сейчас сотник стоял на пороге казармы и рвал глотку на какого-то легионера, на плечах коего висела растрепанная бабенка:

– Кевий, вот же болван, мать я твою драл! – Ворчун подчиненных распекать ух как обожал, да всякие пакости делать. Мариану тут же слова Луциана припомнились о ненароком всаженных в спину мечах. – Убирай эту дуру отсюда! Мы уезжаем с первой стражей, а тут, простите, Инсаар, веселый дом развели!

Увидев Мариана, Ворчун бросил трепать легионера и аж расцвел от счастья.

– Раэл, мать твою так!.. Любимчику префекта все позволено, значит? Шляешься? Вот погоди, уж я найду за что тебя ущучить!

Мариан лишь хохотнул сквозь зубы. Ворчун был слабым илгу – а значит, не стыдно и выпить такого… если уж совсем допечет. И никто не узнает… никто, кроме тебя самого. Юний, должно, тоже так думал.

– Я не опоздал, сотник, – осталось спешиться, взять Илика за повод, а Ворчун все орал, но Мариан уже не слышал ничего, потому что кто-то позвал его из-под портика:

Горло сжалось так, точно великан какой обеими руками вцепился. Рыжая встрепанная голова, руки вдоль тела опущены, и темные глаза глядят затравленно. Плюнув и на сотника, и на коня, Мариан прыгнул вперед, не думая, обнял, прижимая к себе его – горячего, дрожащего. А в спину понеслось:

– Ты гляди, вот выродок! И любовничка притащил!

Эвник трясся весь – от слабости, от страха. Сдавлено прошептал куда-то в шею:

– Почему все такие злые, Рини? Мне плохо… от их злобы плохо. Рини, ты прости, скажешь – уйду… я с тобой хочу уехать, не могу здесь, не могу!

– Да ты что?! – Мариан отстранил рыжего от себя. – Отец тебя выгнал, обидел? Почему?.. И куда со мной, Эвник? Я на войну еду!

– Я знаю, – рыжий силился совладать с собой, но не мог, губы дрожали, – узнавал тут: можно слугу брать в поход, если сам за него платишь. Я не могу остаться… Отец, мама? Они не выгоняли меня, что ты! Они… жалеют!

Хуже всякого плача и крика такой голос, мука смертная! А Эвник продолжал:

– Ждал тебя тут весь день… скажи командиру, что я слуга твой или, ну… любовник, да. Мне… я… ночами не сплю и думаю: за что все было?.. Сам виноват, значит! И теперь как мне жить? Зенон, и тот… мне некуда, не к кому, не за чем… души во мне больше нет, позор один… и страх, страх! А с тобой… не так боюсь. Вот смотри, Рини! – на раскрытой ладони лежало золото – риров сорок, не меньше. – Я продал цепь, кою отец мне к первому обряду покупал, и вот деньги… командиру за меня отдай, в общий котел. Рини… мне больше некуда… только к тебе.

Вот проклятье! Эвник – гордый, не заплачет и не скажет, а не возьми его, так пойдет – и головой вниз с моста в Тай… За забором казармы заголосила труба – общий сбор! Вот всегда так: думать времени не остается, а человеческое горе – вот оно, рядом… решай, десятник Раэл!

Он оглядел рыжего с головы до ног. Темная, крепкая туника, сапоги добротные… так, плащ найдем, и коня нужно – самое важное. Лошадь! Где он сейчас лошадь возьмет? Кажется, десятник из пятой когорты вчера торговал кобылку-трехлетку, вдруг не продал еще? И главное – падла Ворчун!

Эвник глядел на него, будто на бога, казни ждал иль чуда. Будет тебе чудо, рыжий, только, наверное, я опять не то делаю… да плевать! И в Сфеле люди живут. Мариан погладил рыжего по плечу и повернулся к сотнику – вот сейчас золото и пригодится! Ворчун уже понял, что ему удача привалила, потому пасть свою закрыл, и в нежданной тишине все громче и громче надрывались трубы. Звали в путь, и ночь звала.

Риер-Де. Провинция Тринолита. Военный лагерь под городом Лукаста

Заплеванный пол военной тарбы, длинный грязный стол, за которым сейчас почти никого. Несколько гонцов, спешащих залпом осушить нагретое вино; унылый рыночный зубодер с плетеным коробом в руках, в коем позвякивают жуткие приспособления его ремесла; веснушчатый мальчишка-подавальщик, без особой надежды на успех пытающийся продать Амалу своего младшего брата: «Да чтоб так сосал, ты нигде больше не найдешь, служивый! Всего пятьдесят ассов, а в попку захочешь – полтора рира…» Накидка, закрывающая лицо, а скулы горят, и глаза слезятся. И продуваемая всеми ветрами огромная равнина за то и дело распахивающимися дверьми тарбы: мелкий, назойливый дождь, громко чавкающие под сапогами легионеров лужи, пятна навоза, обрывки упряжи – и дальше частокол, вымпелы, палатки... Данет мог бы поклясться, что видит отсюда консульскую площадку, но это было не так. До Доно еще как минимум три риера по этой жиже. Так мало! Сейчас я пойду к нему. Вот только допью свое вино, вот только смогу встать на ноги и сделать первый шаг.

Император Кладий умер второго дня месяца ветров, а стратег Онлий Друз отстал от него на дороге в Дом теней всего на декаду. Остерийская поговорка гласит: новости принимаешь трижды – первый раз слышишь, второй – обдумываешь, третий – забываешь. Прошел почти месяц с тех пор, как Данет услышал новости, но обдумать и, тем более, забыть не выходило.

На рассвете промозглого зимнего дня остер и его коммы въехали в утопающий в лужах городишко Мунихия, что стоял на самой границе земель союза Лонги и империи, и оказалось, их там ждут. Высокий седой ветеран со шрамом во всю щеку окликнул Амалу у самых ворот, и, слыша торопливый разговор кадмийца и легионера, Данет не верил. Потом Амалу, придерживая плащ рукой, быстрым шагом направился к лошади Данета. Остер видел, как меняется лицо парня – от потрясения до хмурой сосредоточенности. Встав рядом, кадмиец слегка коснулся заляпанного грязью сапога хозяина и негромко сказал:

– Император Феликс приказал человеку сему ждать тебя и дождаться во что бы то ни стало. Даже если ему придется сидеть здесь год. Ты выслушаешь посланца, сенар? – помолчав, Мали добавил: – Что было б, не решись ты ехать?

Данет спешился и на негнущихся ногах пошел навстречу посланцу, а в висках стучало: как ты мог сомневаться, как?! Сомневаться в Феликсе, в самом себе? Ветеран коротко поклонился и поспешил представиться. Позже, пробираясь по разоренной войной Тринолите, Данет не раз благодарил судьбу за такого проводника – Авл Лемиан знал тропы и ловушки назубок, и сейчас он приведет его к Доно. Вскоре остер понял, отчего Феликс отправил в Мунихию именно этого ветерана: император верил Авлу, как себе. Аристократ Корин и легионер свели знакомство в те времена, когда Данета еще нянчили кормилицы. На привале Авл начал свой рассказ с задумчивого вопроса: «Кто мог знать, господин, что так выйдет?» Ветеран встряхнул походную флягу, сделал глоток, а Данет замер, вслушиваясь в каждое слово – он хотел знать о Доно все! Впитывать любую мелочь, в коей отказывал себе раньше. «Так вот, говорю я, как было угадать в том безобразнике доминатора? Консул Кассий… ну, тогда он еще был консулом Иср-Басты, господин, ты, верно, и не помнишь… провинцию Кассию поручил стратег Гай… ну да, Гай Каст, а ты думал? Я знал его, видел, как вот тебя, сам сопляком еще был… Они с Кассием, ну, понимаешь… началось все с блядства, «походная подушка», ничего такого, а потом благородная супруга Гая даже от мужа съехать решила, и все из-за Кассия. Так вот… Иср-Басту стратег любовнику, считай, что подарил – он же правил, точно император. Кассий там обжился, порядок навел, уже после смерти Гая Великого наголову бастов разнес, потом и исров, император Туллий Курносый Нос ему венок вручил и триумф. Когда ссыкуны-квесторы к консулу прибыли, Кассий меня вызвал – а я тогда в его охране служил – и велел за мальцами приглядывать. Я пошел, глянул: мать их растак! Даром, что все благородные, с наручнями, так один другого оседлал и скачет, точно на лошади, а у «лошадки» ноги связаны – вот-вот свалится! Я того, что всадника изображал, за шкирку подцепил, приподнял и спрашиваю: ты кто такой будешь? А он на меня глазенками черными уставился и говорит: а я Феликс! Счастливый, стало быть. Я ему говорю: точно Счастливый, раз нос себе еще не разбил! Так у нас и пошло… командир мой еще и квесторский символ-то не надел, по годам рано было, но вся щенячья ватага его выходки повторяла. Раз Феликс подбил всех за вином утечь, квесторы-дурни и утекли, я за ними чуть не декаду бегал. Поймал, хворостину срубил и выпорол – его первым. Он, благородный Корин, стало быть, сейчас все смеется. Ты, говорит, Авл, мою задницу вдоль и поперек знаешь! Ух, здорово я его отвозил тогда! Да меня самого Кассий велел под замок запереть, когда я этих сопляков ему приволок. Дескать, не углядел – получи... Потом бои пошли. Крепость там была, хорошая такая, исры нас оттуда вышибли. Много голов сложили, прежде чем отступить пришлось, но все ж драпали. И вот драпаем, значит, я оглянулся: мать их растак во все дырки!.. Все дурни малые на месте, а Феликса и дружка его закадычного, Романа Росция, – нет, как и не было! В крепость дернули, вымпел консула там оставили, оказалось… Вымпел-то они забрали, да уйти так исры им не дали, и эти олухи мелкие давай всем, чем можно, в варваров швырять. Одному пятнадцать, другому шестнадцать, видано ль дело! Стоят, значит, на зубцах и камни в исров кидают – я туда. Пока наверх залез, пока прорвался, Росция уже и убили… проклятая вообще семейка, так тебе, господин, скажу: Роман сей – младший брат казненного… и вот Роман лежит, а Феликс в меч вцепился и мне: пшел вон, никуда отсюда не двинусь! А сам в крови весь. Я его по затылку треснул, на плечо взвалил и клянусь тебе, думал, что вот донесу до консула и сам пришибу к инсаарьей матери! Дурной был Везунчик-то, но и правда везло ему всегда несказанно. После крепость мы ту отбили, за тот бой Кассий моего остолопа и наградил, а я так считал – плетей Феликсу десяток. А он, уж после драки, мне перстень с руки подарил… Я его, помню, спросил тогда: метко тебя Везунчиком прозвали, а с чего б? Он давай смеяться. Рассказал, будто б кормилица его, рабыня из Маронии, выпить любила. Ну, знаешь, господин, как бабы делают? Сама вина налакается, потом ребенка покормит, тот и дрыхнет, точно суслик, ей забот никаких. Вот она винища натрескалась, господское дитя и своего выродка к груди приложила, да и завалилась спать. А заслонку в очаге закрытой оставила, дура варварская! Так угорели все: и сама кормилица, и девка ее новорожденная, и даже рабыня, что в соседней каморке спала. Только командир мой и выжил – его рев людей в доме поднял, так ему отец рассказал. Потом благородный папаша вызвал жрецов – обряд просил провести, Инсаар возблагодарить – и второе имя сыну дал. Так вот с тех пор и кличут Феликсом. И скажу я тебе, господин, что везение свое командир мой до поры на всякое непотребство пускал, а вот после женитьбы – как отрезало. Вернулся он тогда из твоей страны, где по службе был, женился и ну будто человеком другим стал. Точно всю дурь из него разом вышибло, остались мелочи какие… я вот всегда ему толкую: и не надоело тебе эдак вот прыгать, благородный? Все покоя не найдешь… а он, видишь, куда запрыгнул?»

Данет кутался в плащ, смотрел на иссеченное шрамами и морщинами лицо ветерана, слушал треск горящих сучьев, и у него не хватало духу прервать рассказ, заставить Авла вернуться к насущным делам. Будто узник, коему в темнице не давали пить, остер глотал эти незамысловатые истории и видел Доно перед собой. Такого, каким любил – упрямого, сильного, прыгнувшего выше всех! Только Данет не согласился бы, что из Феликса «вышибло всю дурь». «Что ж ты весточки не послал ни разу, господин Данет? – ветеран вновь припал к фляге, но глаза его были пытливы, служака хотел знать, кого везет к своему командиру. – Благородный Феликс мне велел: сиди, мол, Авл, пока в Мунихии не прокиснешь, и дождись! С договором, без договора, вези Данета Ристана ко мне, если сам ехать захочет. Да только невесело было командиру моему, господин, кучу денег он извел, чтоб дознаться, где ты да что с тобой».

Данет отвернулся – в светлых глазах ветерана был упрек, и остеру впервые пришло в голову… Доно боялся за него! Могло быть такое? Не за договор с Лонгой – за него самого, лгуна, который указал императору на дверь. Так странно! Никого, кроме коммов и Луциана не тревожило: жив Данет Ристан или мертв, он давно привык к этой мысли… императорский любовник требовался всем, но человек – никогда. Война не ждала, и Данет принялся задавать другие вопросы, тем паче, что Авл Лемиан ничем иным, кроме сбора новостей в Мунихии и не занимался. Кладий умер раньше Друза, но о смерти императора ветеран узнал позднее, когда в приграничный городишко прибыли гонцы, спешащие к правителям Лонги. Император Мартиас испустил дух во дворце Львов и не мучился перед кончиной. Аврелий Парка, должно быть, счастлив теперь, ибо стал наследником, убрав дядю с дороги. Ветеран советовал выспрашивать подробности у императора, сам Авл знал лишь то, что в середине месяца дождей преданные Аврелию воины, среди них несколько командиров легионов, изменнически убили Онлия Друза. Во время совета на стратега набросились вооруженные люди, он стойко сопротивлялся, но вскоре сторонники его племянника вынесли бездыханное тело на консульскую площадку и показали всему лагерю. Аврелий Парка объявил войскам, будто дядя не желал признавать его права на престол и вел себя с законным наследником династии Мартиасов весьма неподобающе. Заявив о свершении правосудия, Аврелий повелел отдать под стражу собственную мать, но императрица Мелина, будучи предупрежденной, успела бежать. Должно быть, сейчас она направляется на встречу с дочерью… Воины, почитавшие стратега Друза, будто отца родного, не пожелали смириться с произволом и с боем покинули ряды сторонников Парки, а верные ему объявили Аврелия императором. Попробуй-ка перевари такие новости! Под глухое ворчание коммов Данет пытался представить, что толкнуло Парку на безумие. Раздумья перебил Амалу: «Лонг был прав, когда говорил, что Парка – щенок! Таких только в колыбели давить! Но благородному Корину такое выгодно, так, сенар?» Выгодно ли? Судить было сложно – вместо одного сильного врага теперь осталось несколько слабых и пустой трон! Между Доно и столицей стоял лишь Аврелий с оставшимися у него пятью легионами, а прочие кинулись кто куда. Одни ушли к Виницию, другие – к претору Тринолиты, в свою очередь воссоединившемуся с консулами провинций, не признающими Феликса императором. Головоломка распалась на тысячу кусков, а впереди сиял пурпур… Стоит Доно опрокинуть Парку, растоптать по равнине его войска – и можно войти в Риер-Де, а всех прочих врагов объявить мятежниками. Такое удовлетворит даже шес арисмах из Лонги! Парка избавил и Феликса, и карвиров от главного врага – умелого, знаменитого стратега, любимца армии и горожан. Где видана такая глупость? Причина могла быть лишь в одном: Парка ревновал к власти, понимая, что при живом Друзе ему не править никогда. Теперь все договоры будут пересмотрены, Доно и союзники встретятся и вновь определят свои действия. Хорошо ли это? Разумеется! Но отчего-то Данет не верил в подобную удачу. В одном лишь остер был совершенно убежден: как бы ни относился Феликс к Друзу, Аврелия он теперь ненавидит люто, ибо Парка лишил Доно достойного врага. Как знать, не считал ли Феликс, кроме прочего, что предательский удар лишил его старого друга?

Ведомые ветераном, Данет и его кадмийцы счастливо миновали разъезды претора Тринолиты и разведчиков Парки. И все-таки несколько раз им пришлось пережидать продвижение вражеских войск в придорожных канавах, а однажды в спешке бежать с одного из постоялых дворов, когда туда нагрянула декада легионеров с изображением раздвоенного листа на бляхе – то были люди претора Тринолиты. Авл Лемиан ворчал на Данета так, как, верно, ругал и юного Феликса, и самолично следил, чтобы остер нигде не показывался с не покрытой накидкой головой. «Только вообрази, что будет с тобой, если враги нападут на твой след, господин! Твои рыжие вихры дорого стоят!» Они ехали и ехали вперед, двигаясь, в основном, по ночам, и чем ближе становился лагерь под Лукастой, тем дальше отодвигались прочие заботы, и одно лишь толкало Данета вперед: увидеть Доно – только увидеть! – остальное неважно. Дальше он поймет, что ему делать, прочтет в черных глазах… Так Арден пришел с повинной головой к Лоеру после кражи священных Львов, и Жестокий принял просьбу о прощении. Во всяком случае, в кратком пересказе Брендона Астигата поэмы «Луна и Солнце» встреча светил выглядела именно так. Данет еще не успел прочесть творение Квинта, и его весьма поразило, что в ответ на его вопрос – как союзникам понравилась поэма? – Брендон лишь засмеялся. «Я полагал, «Луна и Солнце», хотя и имеет хорошее завершение, не является сатирой?» – удивленно спросил остер. Брендон еще раз совершенно по-мальчишески прыснул в кулак и ответил: «Финал весьма радостен, вот только, должно быть, мы будем до погребального костра гадать, о ком же Квинт Легий сочинил свою поэму. Илларий-Луна похож почти идеально, но вот мой брат… Однако ты, роммелет Данет, передай поэту нашу горячую благодарность!» Дав себе слово, как только позволят дела, прочесть столь развеселившую наместника Лонги рукопись, сейчас Данет думал о Квинте. Лживый донос, написанный якобы рукой Аврелия, оказался пророческим, и Парка все же свершил подлость. Не только гнусную, но насквозь глупую и тщеславную – ибо кто теперь поведет его войска? И что теперь станет делать Квинт? Вернется ль к человеку, оповестившему о черноте своей души весь мир?

И вот он добрался. Бросить деньги на стол, выйти на воздух, отдать приказ ехать прямо к консульской площадке. И ветер рвет опостылевшую накидку с довольно-таки грязных волос… В эту тарбу они и заглянули лишь потому, что Данету хотелось хотя бы умыться и вымыть руки. Что ж, либо он нужен Доно таким, как есть – со всем дерьмом и мерзостью, испачканный всей пылью военных дорог! – либо не нужен вовсе.

У частокола Авл Лемиан показал бляху часовым, склонился было к уху командира, но пояснять ничего не потребовалось. Здоровенный детина в полном доспехе и добротном плаще цепко оглядел кадмийцев, потом уперся взглядом в Данета, по правде говоря, едва удерживающегося в седле.

– Проходите! Я знаю тебя, господин Данет. Эй вы, олухи, к нам рыжая Любовь пожаловал! Жертвы надо принести!

– Фламма аморе! – из палатки часовых высунулась стриженая голова. – Ну, ребята, будет нам удача!

– Говорил же, Везунчику опять свезло! И Друза прикончили, и любовник вернулся! – крикнул еще один воин, от полноты чувств выхвативший короткий меч. – Давайте сюда доску какую-нибудь, да прикройте ее овчиной! Отнесем повелителю трофей!

– Аве, фламма аморе! – заорал юнец в затасканной тунике и кинулся куда-то за палатку, а Данет испуганно обернулся к Авлу и Амалу – оба улыбались! Да что же делается?! В какие-то три минуты площадь за частоколом наполнилась людьми, воины тянули к нему руки и кричали, кричали… а потом обнаженными мечами принялись бить в щиты.

– Это они по-доброму, сенар, – Мали спешился и протянул Данету руку, – слезай, они тебя сейчас сами понесут… придется потерпеть.

– Истинно, – кивнул ветеран Авл, – нельзя людей обижать.

Прежде чем Данет успел опомниться, юнец в грязной одежде приволок довольно широкую доску, кою воины и водрузили к себе на плечи. Что скажет Доно, если увидит его вот так – на руках и плечах своих воинов? Точно триумфатора в колеснице! Впрочем, думать было некогда. Едва Данет успел удобнее устроиться на прикрытой овчиной немилосердно кренившейся деревяшке, как гомон усилился. Отовсюду бежали люди, в серо-голубое небо швыряли какие-то тряпки, и воины вопили так, что любую здравую мысль перебьет!

– Аве, фламма аморе! Принесем Везунчику удачу!

Консульская площадка совсем близко. Данету захотелось закрыть глаза руками, и, несмотря на холод, струйка пота потекла по спине… Сейчас! Еще полсотни астов, и он увидит! Впереди легионеры расступились перед кем-то, Данет не опустил глаза и потому увидел: и плотно сжатые губы, и матовую смуглость не прикрытой доспехом кожи, и прямую спину человека, коего не согнет ничто. А еще черный вихор над бровями… Доску опустили прямо под ноги императору, и Данет вскочил – светлое небо закружилось вспугнутым лагерным вороньем и рухнуло на плечи. Доно так крепко стиснул его локоть, что кости хрустнули. Император молчал, и стыло в глазах… ожидание. Ни злоба, ни презрение, ни даже чистая радость не сделают с человеком такого… Жгут завертелся в теле, натянулся тетивой, отвечая скрытой, огромной силе ожидания первых произнесенных слов. Не думая и не рассуждая, Данет взял другую руку стратега – тяжелую, горячую, что карала и давала счастье и покой! – и приложил к свой щеке.

– Я привез тебе все, что ты приказал. Договор и себя самого, – голос взвился в небо стрелой и тут же рухнул до шепота, – только печать не сменил.

Феликс запрокинул голову, точно ворот плаща душил его или хотелось спрятать от жадных взоров правду. Теперь ждал Данет – он больше не боялся. Не будет бояться тот, кто сделал свой выбор свободно, по собственному разумению и чувству. Никогда. Никогда… Жесткая ладонь легла ему на затылок – как много лет назад в пыльной Архии, но слепящее горе утратило свои права, и Данет просто повиновался притягивающей руке, а потом сам вцепился в железные пластины на груди. На виду всей армии, на глазах сотен и тысяч он обнимал императора Донателла Корина, а тот обнимал его. Данет услышал над ухом сухой, хриплый выдох, и в следующий миг Феликс отстранил его.

– Велите объявить войску, что глава моей консистории прибыл в лагерь, дабы вершить государственные дела и присутствовать на императорских советах, – ладонь в волосах держала крепко, а непроглядная ночь упорного взгляда придвинулась вплотную. Возвращаться тоже бывает больно! Кружится голова, кружится небо, и воет жгут, прогрызая внутренности.

Вокруг было темно, только лампионы горели по углам. Где толпа воинов и консульская площадка?

Они вдвоем, Феликс даже рабов выставил, сам опустил полог – палатка огромная, разделенная ширмами и занавесями, в углу большой стол…

– Убил бы тебя, духами предков клянусь! – Феликс стащил с него плащ, швырнул куда-то в угол. – Лучше сам, чем гадать… сейчас принесут вина, еды и горячую воду.

Данет перехватил раздевающие его руки у запястий. Почему ему кажется, будто мир слетел с оси – в который раз? Почему так мучительно хочется удержать этот миг, будто больше не повторится?

– Подожди… не зови никого… Доно, я… я солгал тебе, не писал. Я так много лгал, что не знаю, с чего начать… только ты… не уйдешь? Не выкинешь меня? Ты не постригся?.. А мне снилось… – опомнившись, Данет рывком притянул Феликса к себе. Он стоит и блеет, будто девица, а нужно убедить, заставить принять обратно! И не забыть сказать Мали, чтобы тот нашел того или ту, с кем император все это время делил ложе…

– Не веришь, можешь дернуть, – губы Доно прыгали. Он склонил голову, и Данет сжал в горсти тяжелую блестящую прядь волос. А потом ткнулся в пахнущую железом и знакомым чистым потом шею, и прошлое и будущее вновь потеряли всякий смысл. Есть только здесь и сейчас. Я сделал ход и выиграю самый главный бой в своей жизни! Никто не отнимет награду.

– Я привез договор, – пробормотал Данет, чувствуя, как уверенные руки продолжают раздевать его, – только сейчас все изменилось…

– Стало лишь хуже, – Феликс ладонями обхватил его талию сквозь последний слой шерсти, – Мать-Природа, да ты похож на некормленого козленка! И мы завязли в этой войне, Дани…

– Карвиры были готовы выступить против Друза тотчас же…

– Вчера я получил сведения о приграничной стычке: четыре сотни воинов союза заняли деревню Саунт-Беар, – пальцы Доно комкали пропитанную дорожной пылью тунику, – ты вновь спасаешь меня, Данет. Мне нужно будет встретиться с союзниками и решить, как мы будем отрывать наследникам Друза головы…

– Я сожалею о смерти Друза, – быстро откликнулся остер – боль Доно вязла на собственном языке. – Твой друг не должен был умереть вот так.

– Закономерная смерть для человека, выбравшего себе не тех спутников, – в голосе императора было подлинное остервенение. – Онлию хватило ума развязаться с Домецианом, но как смириться… Дани, Друз протянул руку помощи племяннику, а тот ответил ударом в спину! Меня до печенок злит, что я стою первым в длинном ряду предателей, а Онлию хватило благородства…

– О благородстве слагают легенды и пишут поэмы, Донателл, – жестко перебил Данет, силясь поймать взгляд императора, – а правят, увы, те, кому удалось выжить. Всего лишь выжить и победить.

– Мое мудрое рыжее счастье, – сухая горечь нежности была на губах Феликса, и Данет почти со стоном запрокинул голову, позволяя целовать себя, – мы говорим о политике и войне так, будто я каждый день не умирал от мысли, что больше тебя не увижу! Дани! Ты подарил мне столицу, ты расправился с нашим врагом сам, в одиночку… но ради Инсаар Неутомимых, отчего ты просто не сказал мне, чего хочешь?!

Феликс, точно не справившись с собой, дернул истертую ткань, и туника лопнула по шву. Опомнившись, император с силой притянул его к себе, но Данет уже не собирался останавливаться.

– Прости меня, прости! – Доно гладил его волосы и целовал куда придется – виски, скулы, губы. – Сейчас ты поешь, вымоешься и ляжешь спать. Тебе немедля поставят палатку, я помню, что ты не станешь жить со мной…

Двумя движениями Данет дорвал дорожные тряпки, отбросил прочь. Если сюда вломится какой-нибудь вояка – занятная выйдет сцена!

– Мне и впрямь нужно искупаться, но только потому, что ты не можешь прикасаться… не должен взять такого грязнулю.

Доно тяжело выдохнул сквозь зубы, потом подхватил Данета на руки – горячие ладони на теле лишь подхлестнули жгут, смяли стыд и сомнения, точно пергамент.

За первым, самым большим помещением императорской палатки было еще несколько – хозяин со своей ношей миновал их все и опустил остера на тщательно застеленное широкое ложе. Бережно укутал в теплые покрывала, так, что Данету показалось: он вернулся в Лонгу, где мороз велел и кончика носа из-под мехов не высовывать.

– Ты сказал, будто солгал мне, – Доно говорил очень ровно, но напряжение ощущалось кожей. – В чем? Разумеется, кроме твоей… хм, это можно назвать военной кампанией! Риер-Де сдалась на милость Данета Ристана…

– Выбирай, с чего прикажешь начать? – Стены походной спальни были закрыты темными коврами, на единственном сундуке у стены позолоченную чашу лампиона держал в могучих объятиях бронзовый дух огня. Отчего-то Данету казалось: он навсегда запомнит и спокойствие неброских оттенков, и резкий блеск золота. – С моей встречи с Инсаар? Быть может, с того, как я узнал о проделках Юния?.. О, Домециан хорошо научился ломать щенков! Я не был первым, но мальчики со «скотного двора» оказались последними! Он проделывал с ними то же, что и со мной, Доно. Единственный, переживший святотатственные обряды, был рыжим…

Данет с усилием заставил себя замолчать. Феликс сидел рядом и смотрел так, точно боялся спугнуть. Он готов слушать всю правду? Пока не выложишь истину, не узнаешь! О чем впоследствии придется мучительно пожалеть, прокляв свой длинный язык?

– Или о том, какая сила живет в нас? Во всех мужчинах, я имею в виду, – Мать-Природа, каким глупцом надо быть, чтобы рассказать императору о том, что можешь убить его, даже не прикоснувшись?! Мудрецы твердят: дом, построенный на лжи, не будет крепким – но, в свою очередь, их утверждения лживы. Есть убийственная правда и есть спасительное вранье, вот только он желал Доно победы, а вслепую победить нельзя. – Или начать с сущей мелочи – кто овладел мною на крыше близ рынка Августы?

– На крыше? – глаза Доно, точно кузнечный сплав, а в середине тлеют опасные угольки. – Воистину, ты умеешь находить удивительные места… перестань трястись, Дани! Если помнишь, когда-то я сказал, что прощу тебе все, но не ложь. Инсаар…

Внезапно Феликс вскочил на ноги – так стремительно, что пламя затрепетало в чаше.

– Инсаар! Ты сказал: «Инсаар»! – твердые ладони стиснули плечи, стало больно, даже сквозь покрывало. – Ты расспрашивал меня о нелюдях, как они выглядят… а тело твое было изодрано – живот, спина, руки! Данет… Неутомимый приходил к тебе, чтобы?..

– Нет! – Страх самого дорогого человека не то, чем можно забавляться хотя бы мгновение. – Инсаар указал мне, куда я должен смотреть. Не знаю, отчего он выбрал меня, но бог не причинил вреда – ни мне, ни Амалу, и город теперь свободен.

– Указал путь? – на лице императора читалось столь явное облегчение, что Данет рассмеялся бы, если б сумел. – Инсаар привел тебя к святотатцу? Мне приходило в голову, что Юний не мог попасться просто так…

– О, это было отнюдь не просто, – Данет все же улыбнулся и похлопал по покрывалу рядом с собой. – Прости, что приглашаю тебя сесть в твоем же доме, повелитель, но не отходи от меня далеко… иначе мне не хватит сил рассказать тебе все, Доно… мой Доно…

Когда рабы все же принесли горячего вина, остер так и сидел на ложе, прижав колени к животу, спрятав лицо на плече Феликса, и говорил. За все тридцать лет Данет Ристан не рассказывал о себе настолько много, и его еще никогда не слушали так.

Доно сильный, он выдержит. Должен выдержать, потому что Данет не сможет нести тяжесть открывшегося ему в одиночку. Он почти не слушал вопросов Феликса, стремясь передать все как можно точнее, очистить рассказ от пережитого им самим ужаса ничтожного червя пред ликом Бездны. И все же рассмеялся знакомой деловитости Доно, когда император спросил, все ли илгу могут убивать.

– Я думаю, что все или почти все, повелитель, – Данет поднял воспаленные глаза – выпотрошенный разум теперь требовал покоя, а руки Феликса уже баюкали его, точно ребенка, – но если ты захочешь использовать силу сию, чтобы отправлять отряды убийц к нашим врагам… тут я тебе не помощник. Мир оказался так сложен! Нельзя лезть в его кладовые с топором.

– Но ты убивал, – Доно прижал его к себе, помогая устроиться удобнее. – Я сниму с тебя сапоги. Допивай вино и спи! Ты измотан, Дани.

– Я убивал. Я видел Бездну, и видел ее в самом себе, и знаю, что она творила с людьми… с Юнием… Кладием… мальчиками-«барашками»… и видел Лонгу, и Брена Астигата. Тропинка над пропастью так извилиста… Иногда я понимаю, куда мне идти, иногда – нет, но лишь бы не назад. Доно, я не допущу, чтобы император снимал с меня сапоги!

Феликс фыркнул, быстро наклонился и подтянул к себе левую ногу остера:

– Уже поздно, я снял, – сапог с глухим стуком упал на ковер. – Тропинка извилиста? Мы вдвоем минуем все повороты, Дани.

Данет приподнялся на локте – еще раз ощутить вкус этих губ, еще раз… но, прежде чем удалось дотянуться до склонившегося над ним человека, сон накрыл его своими крыльями.

Данет проспал сутки, потом в полусне перебрался в свою палатку, поставленную среди временных жилищ высших чинов императорского двора, и не покидал постели еще дня полтора. Он не помнил, когда без помощи нара мог спать так долго. Хотелось верить, что мучительная бессонница, терзавшая его с юности, больше не вернется. Неяркое солнце дождливого утра освещало палатку, и первым делом остер увидел знакомые кожаные штаны – Амалу сидел на ковре возле хозяйского ложа и разглядывал сложный узор покрывала.

– Славься, Лейри! – негромко сказал комм, стоило Данету открыть глаза. – Я уж думал, придется облить тебя водой, сенар.

Пока рабы готовили все необходимое для купания и легкого завтрака, кадмиец пересказывал новости. Оказалось, вчера произошла небольшая стычка между войсками Феликса и отрядами Парки, и Доно уехал на место боя. «Он вернется к ночи, сенар, так говорят командиры. Но затишье подходит к концу: воины радуются, что вскоре смогут зажать Парку между здешними горами и границей Лонги, – щенок окажется в западне». – «За что же ты возненавидел Аврелия, – поддразнил остер, – ничего неожиданного сын Мелины не совершил, о своих планах он давно мне поведал…» – «Да благословит Владыка семени твою мудрость, сенар! Ты не связал свою судьбу с подлым предателем». – «Не уподобляйся Мариану Раэлу, Мали, – поморщился Данет, – предательство – вещь относительная, а Парка не казался мне безумцем. Я считал, что у него хватит воли отказаться от своих первоначальных намерений ради победы, и эту загадку нам придется разгадать. Быть может, Аврелий сам опасался измены, страшился до такой степени, что не верил уже никому…» – «Такой правитель весьма опасен», – буркнул Амалу, набрасывая на голые плечи Данета пушистую ткань. Вытираясь, остер приказал рабам не убирать масло для растираний, и от одной мысли – Доно вернется к ночи! – тугая волна ударила в пах. Они останутся здесь вдвоем, тьма укутает лагерь, и… дарами не торгуются, верно, Брендон? Ничего не изменилось во мне, просто порог неверия остался за спиной – есть то, что выше веры. Счастье выигранного поединка, острота ожидания после броска костей. Бежать поздно, отступать некуда, доверие не имеет значения – есть просто суть любви. Она в том, чтобы взять положенное тебе и отдать самого себя – без остатка. Разве без понимания того, что мои усилия вознесут любимого мной на вершину мира, я б смог сделать все, что сделал? Мне не хватило бы сил!

«Ты выглядишь очень юным, – Амалу прервал самого себя и отступил. – Обещаю найти тебе зеркало к полудню, но если ты явишься к просителям вот так, как есть, они будут потрясены». Просителям? Оказалось, по лагерю пронесся слух, будто Ристан явился в Лукасту для того, чтобы, помимо прочего, проверить все поставки провианта в армию Везунчика, и теперь отвечающее за подвоз вкупе с купцами собрались возле его палатки. «Императорский казначей меня отравит, – фыркнул Данет, – но почему бы и не поговорить с людьми?» – «Не отравит, – в тон ему ответил Амалу, – мы уже нашли повара и виночерпия, а совсем недавно и впрямь случился какой-то скандал из-за зерна и вина…» – «Все как всегда, Мали! Давай сюда просителей, но прежде…» Кадмиец нахмурился: «Я уже посылал Каи в Лукасту – там живет одна женщина, муж ее погиб в боях за столицу, – император ездил к вдове дважды, и оба раза задерживался дольше, чем требуют приличия. Аристократка довольно молода, вот только не слишком хороша собой, так говорит Каи, но он ценитель темнокудрых и пышных, женщина же худощава… Мы допросим ее рабынь». Как же хорошо Мали изучил своего хозяина, и приказывать не пришлось! Испытывая подлинное облегчение, Данет взмахом руки прервал комма. Ни единая женщина в мире не станет соперницей – Доно слишком чтил память покойной жены. «Не нужно выяснять дальше, просто предупреди меня, если сия матрона попытается встретиться с императором или заявит какие-то права. И прежде чем ты начнешь собирать сведения обо всех значимых людях в лагере, выполни два поручения. Мне нужна новая печать – о, все очень скромно: инициалы, и чтобы никаких Львов! – и принеси мне карту. Я хочу, чтобы ты отправил в имение моих прежних хозяев кого-нибудь… Мерва или Гаронна. Хочу знать, что у Децимов все в порядке. Если имение процветает и его пощадила война, пусть управители везут сюда плоды крестьянского труда». Амалу кивнул, а Данет пожалел, что когда-то вышвырнул амулет, подаренный Мириной Децим в придорожную канаву. Упорной ненависти годами весь мир казался черной ямой, а теперь сквозь толщу мерзости пробивался свет.

«Иди-ка сюда, Мали! – оклик остановил комма уже в дверях, и остер вгляделся в сосредоточенное молодое лицо, потом раскинул руки; купаясь в щедром тепле, обнял широкие плечи и шепнул: – Я рассказал императору все, без утайки. Хочу, чтобы ты знал о сем». Трудно было прочесть истину за вечным кадмийским спокойствием, и Мали обнимал его так, будто боялся испортить свежую тунику из мягкой шерсти. Но вот комм улыбнулся: «Я понял это вчера утром, сенар. Император вызвал меня и велел просить любую награду за… сохранение твоей жизни. Я сказал, что у него нет того, что мне нужно, но он настаивал… и тогда я попросил оставить просьбу про запас и не забыть о милости к простому охраннику. Ты принадлежишь ему – телом и душой, но ведь и мне немного…» Амалу отпустил его и вышел, и Данет еще несколько мгновений размышлял о том, какой узел завязался на крыше близ рынка Августы, а потом велел пустить просителей.

Когда вечером лагерь наполнился суетой, знаменовавшей возвращение императора, и за стенами палатки запели трубы, Данету уже удалось выяснить причину хлебных и винных неурядиц. Выслушав просителей, он долго делал записи за походным столом, стараясь ничего не упустить, и после перебрался на постель. Он давно не писал, и теперь от долгой неподвижности ныли мышцы, и сводило пальцы… вытянувшись на ложе, Данет продолжал считать, то и дело придерживая локтем склянку для мастики. Согласно дворцовому порядку доминатора полагается встречать у входа, но остер рассудил, что Доно будет полезней знать, отчего в его лагере ссорятся купцы и доверенные приказчики. Потому, когда Каи, поклонившись, пропустил Феликса в опочивальню, превращенную в кабинет, остер уже готовился подвести итог и лишь оглянулся через плечо. Вот только одного взгляда Доно хватило, чтобы стилос покатился по доске. Все восхваления его красоте лживы, а правда – вот она! – в том, как тяжело перевел Феликс дыхание и как этот тихий звук отзывается во всем теле.

– Я виноват, – Доно с усилием отвел глаза от его голых ног и задравшейся едва ль не на спину туники и кивнул на кипу пергаментов, лежащих прямо на полу, – сказал вчера, что ты проверишь нужды армии в зерне; эти олухи сводят меня с ума… и они не дали тебе отдохнуть!

– Они вовсе не олухи, – мягко поправил Данет, отталкивая доску, – но своего казначея ты и впрямь распустил. Нельзя давать человеку воровать больше пятой доли, это развращает…

– Довольно… признаюсь, что едва не рехнулся, представляя, как ты спишь здесь… рядом, в моем лагере, а меня где-то носит! Пусть все казначеи на свете провалятся вместе со своим зерном! Хотя бы до утра.

– Повелитель, ты лишаешь своего верного слугу возможности нагреть руки на поставках, – пробормотал Данет, когда Феликс сел рядом и вовсе столкнул доску для письма с ложа. Что он несет, Мать-Природа? У него в голове мутится от желания, и плоть точно каменная…

– Я сам дам тебе взятку, идет? – Они едва не стукнулись лбами, потому что Данет успел обнять первым. – За то, чтобы ты забыл обо всем… раз уж я не могу забыть твой жуткий рассказ… Дани, Дани… только не двигайся!

Губы мигом налились кровью – так жадны были поцелуи, а Феликс привстал, только для того, чтобы стянуть с себя одежду. В палатке жарко, они не замерзнут. Положив голову на скрещенные руки, Данет смотрел, как раздевается тот, кому принадлежать было честью. Гладкие, выпуклые мускулы, темная дорожка в паху и белые шрамы на бедрах… Все знакомо до мелочи – и до боли ново! Данет, невзирая на приказ, подтянул тунику выше, чтобы трение о шероховатое покрывало хоть немного погасило пожар, иначе он кончит, едва Доно его коснется. Но безумие в черных глазах и то, как Феликс смотрел на него, трущегося о покрывало, смяло все благие намерения. Остер просунул руку под живот, едва заметив, что давно нетерпеливо раздвинул ноги, и, приподняв ягодицы, сжал влажную плоть.

Тот застыл, словно не в силах двинуться. Просто смотрел на него, а Данет готов был заорать. А потом опаляющая тяжесть придавила его к ложу – хорошо, что масло оставил близко! Кажется, он уже всхлипывал сквозь зубы, когда всунул Феликсу в руку фиал, и ругался на двух языках… Доно слегка прикусил ему кожу на лопатке, а потом прохладные от масла пальцы коснулись промежности, и Данет захрипел:

– Не трать время! Я здесь несносен… вечный девственник, туест дост!

Феликс не послушал его и мягкими, круговыми движениями ласкал до тех пор, пока не убедился, что любовник чуть расслабился. Мошонка сжалась, будто в кулаке, плоть подрагивала в такт бешеным ударам сердца, а кожа меж ягодиц будто потеряла чувствительность – Данет почти не ощутил вторжения. Твердая ладонь стиснула полушарие, помогая проникновению, вторая сдавила плечо, и тогда, наконец, плоть вошла в него. Доно сделал его своим, принял полностью – от этой мысли хотелось кричать. Пустота сгорала в этом тигле или, быть может, вновь пряталась, чтобы позже выползти и отравить своим ядом, только сейчас Данету было все безразлично. Феликс распластался на нем, глухо вскрикнул в волосы, нутро заполнило семя, и последние содрогания плоти сжали мышцы тисками… Данет подался назад, натягивая себя на еще не потерявший твердость член, и зажал покрывало зубами, чтобы не вцепиться в руку любовника. Собственное семя выплескивалось будто вечность – вечность наслаждения и восторга, и только бессильно вытянувшись под тяжелым телом, он ощутил боль. И отмахнулся от нее. Ему не хотелось отпускать Доно от себя – ведь пока они едины, заботам нет места! – и Данет удерживал императора за плечо, одновременно позволяя своим ягодицам сыграть с зажатой меж ними плотью древнюю игру, пока Феликс не скатился с него, смеясь.

– Каждый раз я заново узнаю твою красоту, – блики пламени превращали Доно в галея – духа огня, могучего и щедрого. – Ты – моя сила, Дани. Никогда не забывай сего.

Нежась на ложе, Данет поклялся себе отбросить любые тягостные раздумья, но, лаская пальцами зигзаги шрамов на теле Феликса, он боялся оглянуться назад. Там, позади, осталась память о сделанном выборе, о несовершенной ошибке и страх пред совершенной. Он может истерзаться, гадая, верно ль поступил, но сейчас ему… им так хорошо! Они отдохнут и продолжат, только и всего. А пока горит огонь, и можно просто болтать, бездумно… как не говорят с императором, но говорят с возлюбленным. Вот только доминатор не дремал.

– Я понял, отчего ты рассказал мне всю эту историю, Данет, – Феликс провел пальцем по его припухшим губам, и остер прихватил подушечку зубами, лаская и поглаживая языком, следя, как желание смягчает властные черты, – мы должны все осмыслить, изменить сам принцип… быть может, все беды оттого, что люди заняты не своим делом? Случайный каприз природы дает кому-то огромную и тайную силу, а кучка пустышек учит нас, как почитать Быстроразящих. Ты говорил, будто союзники оба наделены этой мощью, но они стратеги и политики, а не жрецы. И ты никогда не станешь жрецом, и тот парень по имени Мариан, что убил Домециана, – я отыщу его, когда придет время, – а сколько таких еще? Быть может, стоит отбирать мальчиков… чудные слова, никак не запомню!.. отбирать пьющих и отдающих во младенчестве… Послушай!

Феликс сел на ложе – в черных глазах был знакомый блеск, и гордость горячей волной омыла сердце. Таких больше нет, лишь его Донателл способен перевернуть все вверх дном!

– А вместо этого жрецы отбирают процедов! Чему удивляться, если потом в столице рушатся дворцы и свободных ривов воруют для мерзостных обрядов? Я почти добрался до сорокалетнего рубежа, понятия не имея, где живу и кем являюсь… так не должно быть! Расскажи мне эту историю кто-то другой, я бы попросту не поверил…

– Но я видел раз, как ты пьешь Кассия, – засмеялся Данет, – правда, тогда я был не в себе… Мне кажется, ты судишь верно, но и союзники правы: тайны следует хранить надежно.

– Тайной должны владеть те, кому положено по службе, – Феликс слегка щелкнул его по кончику носа. – Как может быть порядок в государстве, если повар шьет сапоги, а сапожник печет хлеб? Мы будем блуждать в потемках, пока курия жрецов не получит знания…

– Если жрецы станут сплошь владеть силой, а правители – подчиняться жребию рождения, власть вновь уйдет не в те руки, – Данет обнял любовника, слушая мерные удары сердца. Скорее б перестало жечь и саднить между ногами!..

– Все можно отладить, и рано или поздно кто-то за это возьмется. Эх, если б не война!

Через декаду стоящая под Лукастой армия выступит против Парки, а карвиры ударят по претору Тринолиты и войскам, расположенным в Кадмии. Враги потеряли вожака, в их рядах предательство и раскол, но они не стали слабее – всего лишь растеряны. Война ривов против ривов продолжится до тех пор, пока вся империя не признает одного правителя. А потом Доно уедет в Сфелу… «тигры» – забота не менее страшная. Взбеситься можно от таких мыслей! Чтобы унять тревогу, Данет вывернулся из ласковых рук и рывком стащил с себя испачканную семенем тунику.

– Ну, вот и как это понимать? – Феликс в шутливом ужасе вскинул ладони. – Пока не заживет, тебе нельзя больше… а твоя нагота жестока…

– Я собираюсь быть очень жестоким, – мурлыкнул Данет и приник к Феликсу всем телом, – ты первым запросишь пощады…

Перекатывать в пальцах темные крупные соски, целуя их и покусывая, было подлинным наслаждением, а когда Данет взял у любовника в рот, плоть уже набухла. Пробуя терпкий вкус горячего и гладкого члена, остер положил ладонь на тяжелую мошонку, перебирая складки кожи… Острая, почти невыносимая потребность сделать нечто, чего прежде не делал, отталкивая и страшась, мешала сосредоточиться на ласках. Данет всмотрелся в расслабленное удовольствием лицо. А потом резко приподнял бедра Доно вверх. И приник губами к промежности. Мышцы под его руками и ртом свело напряжением, когда он коснулся сжатого отверстия пальцем.

Тебя тысячу лет так не ласкали, верно, Доно? Это видно по спазму, по тому, как мигом прилипли ко лбу черные прядки, и сведенным непроизвольно коленям. Дрожа от испуга, Данет протолкнул палец внутрь и несколько томительных минут старался смягчить вторжение, а потом долгий вздох подсказал ему – можно. Тесные стенки, крупная твердая «горошина», если согнуть пальцы немного… вот так! Член под губами напрягся еще сильнее, выступила немного горьковатая жидкость… А Доно мотнул головой и приподнялся на локтях. Данет отнял руку, вцепился во влажное бедро – его трясло. Феликсу нравится, а сам он не может продолжать. Проклятье!

– Никогда лучше не бывало… Дани, если ты когда-нибудь не остановишься на полпути, то сделаешь меня счастливым. А пока выбрось это из головы. Ведь нам хорошо. Верно? – Феликс уложил его на себя, гладил по встрепанным волосам, осторожно целовал лицо и шею. Потом притянул ближе, устроил на своем плече.

– Я никогда не избавлюсь от мерзкой ямы. Она во мне, – а еще призрак Юния и его судьбы – в сотнях лиц в толпе, в собственных снах. И неутешительная истина: ты раскрыл Доно душу еще и потому, что смертельно боишься когда-нибудь занять место Домециана. В горле скребло и царапало, и Данет, силясь найти опору, сжал бока Феликса коленями, вцепился в обнимающие его руки.

– Каждый день говори себе: ямы больше нет. Ничего больше нет – только ты и я. И то, что мы построим. Будущее – в нашей воле.

Предместья Риер-Де

Гонец уже сидел в седле, а за стенами ветхого жилища на самой окраине огромного города Данет дописывал письмо Брендону Астигату.

«Ты мне не друг, не родич, но позволь писать тебе, будто так и есть. Я понял, о чем ты говорил – есть некая суть любви, и осознание ее делает человека счастливым, какие б беды ни обрушились на него. Я нашел смысл обоюдного Дара в свободе. Никто не заставил меня делать то, что я совершаю ныне, никто не отнимет у меня это право – только смерть. Если я ошибся, то знание о сем не наполнит мою душу горечью, ибо я пройду избранный путь до конца».

Он поднял глаза от свитка, посмотрел в окно, за коим гулял весенний ветер… Какое счастье, что легионеры, наконец, унялись! Они так громко кричали, пока Феликс и его стратеги объезжали строй. Месяц назад армия императора Донателла точно плугом прошлась по Тринолите, разделив войска Аврелия на две части. Ходили слухи, что Парка бежал в Остериум, к злому духу под хвост… разведка домыслы не подтверждала, но столица была открыта императору Везунчику. Теперь он будет вести войну из центра империи, как правителю и положено. Впрочем, завтра Доно уедет на встречу с карвирами, Данет же останется в Риер-Де. С казной, Сенатом и принцепсом под боком! Что ж, все можно пережить, но если какой-нибудь болван еще раз заорет под окнами: «Слава Феликсу!» – глава императорской консистории за себя не поручится.

Абила. Бухта Зари

Плоть уже стала прахом, а тьел Миидо еще не истлел, хоть и превратился в темный комок. Нельзя долго впитывать смерть, иначе собственные нити будут отравлены, но Аоле знал: тот, с кем они соединились однажды, никуда не ушел. Миидо здесь – в алом рассвете, в песке бухты и брызгах моря. Море! Великий утешитель… Сородичи не поняли бы его – мало кто из Инсаар умел пить море, ибо оно само вытягивает силу, подобно Луне. Сородичи никогда его не понимали, но Миидо, объявляя Аоле Старейшим, сказал: «Рожденный Один превзошел многих из вас и сделал невозможное. Ему, вернувшему жизнь Пустым Камням, я отдаю власть свою…» Аоле хотел, чтобы Миидо не произносил таких слов, ибо не верил в свою важность, но он привык верить Старейшему – и отныне на плечи жалкого уродца взвалена огромная тяжесть. А потом прочие ушли, и он сидел с Миидо до самого конца, помогая нитям уходящего в Вечность вплести свой узор в ткань мира… Люди сказали бы: печаль моя не отравлена яростью и ропотом, она светла, точно заря. Так ли это? Печаль Аоле была, будто море – легкое и игривое на поверхности и страшное в самой сути пучины.

Рожденный Один вышел на берег и, как прежде, раскинул руки. Позвал, будто ушедший еще мог его слышать:

Пои мир вечно, Последний из Трех Великих, Проживший десять Рождений, Собравший для мира несчетные Дары!

Море билось о скалы, остервенело подтачивая берег, и Аоле вступил в бой с силой стихии. Он выпьет ее, а потом отдаст, но вначале увидит… должен увидеть то, что позволит ему идти дальше, не путаясь в тенетах одиночества и отчаянья. Он тянул и тянул нити, создавая причудливую сеть, сверкающую мириадами линий, пока не выбрал одну – яркую, знакомую. Близкую, как собственное тело, собственные нити. Искра сияла среди себе подобных, только Аоле не спутал бы ее никогда. Еси ро был в Пустых Камнях, но Аоле мог видеть и чувствовать илгу, а значит преграды нет, Бездна больше не помеха… Каждый раз Рожденный Один, Старейший народа Инсаар, поражался сей свободе заново. Легко удерживая поток в своей власти, он смотрел, как искорка подчиняет себе нити, разрывая и вновь связывая их. Упрямый, глупый, храбрый… огненноволосый, отчего ты рожден из чрева туоо? Было бы так легко… и так просто забрать тебя сюда, посадить рядом на песок. Тебе бы понравилось спорить со стихией, подчинять себе ее стремительный бег, а после нестись по волнам навстречу заре. Но у Дароприносителя свой бой с Пустотой, своя дорога, а у Дарособирателя – своя. И единый враг – могущественный и вечный. Аоле, не удержавшись, дернул нить – он знал, что на краткий миг человек увидит его, – и тут же закрылся. Илгу занят, он ведет войну, коя никогда не закончится, ибо стоит сдаться, и Пустота уничтожит то, что дорого всем живущим равно.

Аоле отпустил море, разрывая связь, и отвернулся, чтобы вновь войти в пещеру с истлевшим тьелом. Не забудь только поклониться Пустым Камням, человек, как каждый день сие делаю я, и сказать им:

[1] Инсула – многоквартирный дом.

[2] На площади Трех Бдящих самый большой район «красных фонарей».

[3] Сады Августы – двойное оскорбление. В садах Августы собирались элитные проститутки, а сама императрица Августа – покойная жена императора Диокта.

[4] «Не стоит пламя раздувать» – аналог поговорки «не стоит огород городить» или «овчинка выделки не стоит».

[5] Эш-кадам – кадмиец, самоназвание народа на их родном языке.

[6] Физическое и душевное бессилие.

[7] Ремиредан, Еси ро – пои мир вечно, Огненноволосый.

[8] Элмерийский сплав – впервые использованный в Кадмии прочнейший материал для изготовления оружия.

[9] Эсерео ая (кадм.) – буквально: сердцевина моя, моя суть.

[10] Таг девер! – букв.: «Сожрал!» – распространенное лонгианское выражение, означающее признание поражения в споре.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дом у Южных ворот

Площадь Согласия

Нижний город

Предместья Риер-Де

Вителлиев мост

Дворец Львов

Площадь Великих Побед

Окрестности храма Инсаар на Горе

Риер-Де

Дворец Львов

Риер-Де

Заречная Лонга. Крепость Роугвольд

Река Лонга

Город Риер-Де. Улица Мечников

Нижний город

Казармы Седьмого легиона

Риер-Де. Провинция Тринолита. Военный лагерь под городом Лукаста

Предместья Риер-Де

Абила. Бухта Зари