Глава вторая

Лора расчесывала волосы и смеялась, когда он отнимал у нее гребень, чтобы без помех запустить пальцы в теплую, душистую волну. И притворно сердилась, когда он пытался поймать мягкие пряди губами. От ее волос пахло летом – скошенным лугом, мятой и липовым цветом. У него кружилась голова – резко и сильно, и не было никакого дела до скребущейся под дверью служанки. «Не прогоняй так грубо мою молочную сестру», – просила Лора, и уголки ее губ слегка подрагивали. Она смеялась только в их спальне, а при отце и брате смотрела строго и почти не снимала с головы накидку. Вначале ему вообще казалось, что супруга не умеет улыбаться. Но все оказалось так просто и так хорошо. Хорошо, так невозможно светло и радостно. Он подходил к двери и просил Аннунциату не беспокоить их и передать посыльным отца, что проверяет караулы на стенах. Девушка кивала головой и убегала прочь, легкая и смелая – подстать своей госпоже; только вот ему впервые не было дела до служанок, вообще никакого дела ни до кого! А потом он запирал дверь и возвращался к постели. Лора ждала его, и в огромных глазах был восторг и ужас. «Чего ты боишься, родная?» –  спрашивал он ее, хотя понимал без слов. Он сам боялся того же. Боялся, что они придумали себе это счастье, которого не могло быть, ведь кругом стыла беда и бушевала война. И лето было таким коротким, а после начались дожди.

Вывихнутая рука почти не болела, а может, он уже не чувствовал боли – просто было холодно, и тупо ныло в висках. А стены каземата все норовили куда-то уплыть, временами вовсе испарялись, и тогда он видел освещенную солнцем спальню в Ирронской Цитадели и Лору – в венке из цветов, собранных Аннунциатой. Этот венок он после сжег сам, бросив в погребальный костер. Может быть, он был не прав, ведь Лора спрятала венок в одном из ящиков комода, наверное, хотела сохранить память о том лете. Но огонь полыхал так ярко, он уже тогда знал, что уедет, и не желал, чтобы хоть частица памяти осталась в этих стенах.

Нужно все-таки проверить, что с рукой, иначе свой единственный шанс вырваться он упустит. Марес шевельнулся на соломе, и боль ударила в висок, принуждая ткнуться лицом в вонючую подстилку. Повернувшись на спину, он, придержав правой рукой цепи, осторожно вытянул левую вперед, попытался согнуть. Пока слушается, но если казнь отложат еще на день, то вывих, незакрывшаяся рана, сломанные ребра и лихорадка вместе с голодом его доконают. Граф Эрле презрительно скривился бы, подслушав такие мысли. «Воина ничто не может доконать, пока он сам не сложил оружие», – говорил Магнус Эрле и сам верил своим словам. Марес Робур, бывший второй командор армии заядлого мятежника, коротко усмехнулся. Хорошо верить в такие банальности, пока ты юнец, которому только что пожаловали Огненные шпоры. Пока у тебя есть дом, семья, пока есть что защищать. Но когда не остается ничего, ты все равно веришь. И даже не в чьи-то мудрые изречения, а в себя. Он все равно вырвется и будет жить, просто потому что хочет этого. Хочет еще раз услышать женский смех, почувствовать на своем теле ласки маленьких ладоней, пусть пламя погребального костра никогда не погаснет. Хочет знать, что сможет поднести к лицу тяжелые, одуряюще пахнущие цветы. Постоять мгновение, вдыхая запах лета, а потом идти делать свою работу, ту, для которой он родился на свет – как и многие двуногие, у которых между этих самых ног болтается нечто, напоминающее о том, что они принадлежат к мужскому роду, сыновьям Детей Огня. Дикая радость убийства и пьяное забвение случайных ласк, вот и все, что у него есть, а большего не надо. Все остальное в мире – ложь и исчезает, стоит только поверить.

Марес перевернулся на живот, и на глаза вновь навернулись слезы. Анаста грешная, больно! Но боль была спасением, она не давала провалиться в беспамятство, и он благодарил за нее свое тело и старательных тюремщиков. Пока человеку больно, он жив. А вот однажды он перестал чувствовать вовсе и держал руку в огне – так, словно пламя было водой. Похоронные служители, сооружавшие очередной костер для умерших от красной лихорадки, с ужасом смотрели на графского сына, а тот смотрел на свою ладонь, покрывающуюся волдырями. А боли не было, она вся, проклятая, застряла в сердце, но вскоре совсем исчезла, и он казался себе трупом. Но трупы не убивают себе подобных, они тихо-мирно лежат в земле, а он убивал. И весьма успешно.

Нужно было двигаться как можно больше, иначе мышцы затекут и совсем перестанут слушаться, да и холод выбора не оставляет. Если он хочет сбежать, надо по крайней мере убедиться, что в нужный момент он сможет встать. Забавная штука выходит – пока ты здоров и на тебе нет цепей, кажется, что весь мир лежит у ног, но стоит дать волю слабости, и начинаешь бояться самых простых вещей. Сейчас ему страшно, что он не сможет встать на ноги, но это просто глупость и сопли. Конечно, он сможет. И не этим мозглякам удержать Мареса Робура там, где он не хочет оставаться. Наследник Его Светлости Ирронского Проныры желает отправиться к шлюхам и выпить пару риз[1] харронского. У Магнуса Эрле отличное вино! И Харронский владыка не простит своему второму командору, если они больше не разделят чашу вечером у очага.     

Марес стиснул зубы и рывком сел на соломе. Это было ошибкой, потому что боль полоснула где-то в глубине тела, на затылок будто рухнула одна из стен, и он потерял сознание. В бреду боли не было, там вновь улыбалась Лора Робур и пахло липой. На лице жены были красные пятна, и слуги шептались, что дочь Магнуса Эрле и здоровая-то не была красавицей, а уж когда заболела, так и вовсе стало непонятно, почему господин Марес не отходит от нее. Дураки, какие несусветные дураки. Сквозь тяжелые ставни несло гарью, надсадно вопили смотрящие, оповещая об очередном штурме, Марес шатался от усталости и, стаскивая с себя грязные перчатки и плащ, от двери смотрел на жену. Она ругалась, ох, как же она ругалась, пока могла говорить! Она обзывала его так, как рыночные торговки не обзывают своих загулявших мужей, и где только понабралась такого? Она гнала его прочь, а когда он не слушался и, встав на колени, прижимался лицом к ее испещренной пятнами щеке, начинала плакать. И умолять. «Уйди, ты должен жить, уйди», – просила Лора Робур, но муж ее не слушал и отшучивался. «Разве жена может противоречить супругу?» – спрашивал он и силился улыбнуться. И рассказывал ей забавные случаи в городе, хотя не было там ничего забавного, лишь красная лихорадка, голод и штурмы. А еще спятивший от страха папаша и ошалевший от злобы брат. Лора переставала ругаться и плакать, она улыбалась, совсем незаметно, но он знал, что ей легче, и он может вернуться на стены.

Не было сил расстаться с бредовым счастьем, но Марес как-то вынырнул на поверхность и открыл глаза. Перед ним танцевало пламя, лизало стены, трещало на соломе, и сквозь гул огня он услышал знакомый голос:

– Любезный, поднимите грешника сего на ноги, дабы он смог с должным почтением выслушать волю епископа провинции Ферро.

Под руки подхватили с двух сторон, и Марес увидел перед собой Ронселена Форе. Рыцарь Адара стоял посередине камеры, с брезгливым любопытством оглядывая грязную солому и пятна на стенах. Тюремщик поднял факел повыше, Робур с облегчением вздохнул, хотя рана на ребрах тут же напомнила о себе. Он не успел увернуться, и епископский прихлебатель все-таки достал его мечом, прежде чем отдать душу Анасте. В такой грязи воспалится даже жалкий порез, а когда ему сломали ребро, открылось кровотечение, и это было самым скверным. Но неуправляемое пламя ему почудилось, уже легче, он все еще на этом свете. За спиной Форе стояло несколько человек в таких же, как и у арридского командора, черных с алым Знаком плащах. И еще несколько в плащах без Знака Клинка прижались к дверям. Конюшие, понял Марес, вон какую толпу приволок с собой. Чего ради? Будто мало здесь желающих набить морду или побаловаться с плетью. Тюремщикам платят за это деньги, но рыцари Адара в роли палачей – редкость, прежде невиданная. Но какая разница, кто занесет над ним кулак? Он должен выдержать все и после бежать. А там посмотрим. Марес, не пытаясь сопротивляться, постарался выпрямиться. Если начнут бить, он хоть чем-то отплатит, и не когда-нибудь, а прямо здесь, сейчас. А для того, чтобы иметь возможность ударить в нужный момент, следует показать им – он уже не опасен. Изобразить полутруп было до смешного легко, потому что голову будто гнул к земле невидимый камень на шее, а из раны вновь пошла кровь, обновив подсохшие пятна на покаянном балахоне. Его отлучили от Церкви, никому в мире не должно быть до него никакого дела, разве что Анасте и ее слугам, так что здесь надо рыцарям Адара? Праздный вопрос, он только тратит на обдумывание силы, защитники веры – такие же скоты и лживые убийцы, как и все, кого он знал в своей жизни. Только они рядятся в яркие одежки, и это заставляет дураков-мирян уповать на обычных мужиков, которые больше дружны с кружкой эля, чем с Огненной Книгой.

Ронселен Форе поправил командорский знак, на котором Клинок рассекал герб Арриды, и от его движения перед глазами поплыли алые пятна. Марес еще ниже свесил голову и обмяк в руках тюремщиков. Пусть радуются его беспомощности.

– Вам, вероятно, интересно, зачем отлученный понадобился Ордену Адара Огненного? – голос Ронселена был таким, словно он готовился читать молитву на Снисхождение Единого[2]. Гладкий да сладкий. Маресу захотелось сплюнуть, но он хорошо помнил, что о красавце в кирасе ценой в хорошую лошадь говорил граф Эрле: «хитрая тварь, почище самого Магистра, вот только того похоть не одолевает». Магнус Эрле давно не был в Арриде, но сведения оттуда получал исправно.

– Поднимите ему голову. Я хочу знать, что он меня слышит.

Мозолистая рука тюремщика прошлась по щеке и дернула за волосы. Теперь Марес видел надменное лицо с кривящимися губами, и это было хорошо, потому что он понял:  Ронселен боится. В темных глазах застыли страх и глухая, застарелая ненависть – из разряда тех, что не показывают никому и стыдятся признать перед собой.

– Вы слышите меня, Робур?

– К кому вы обращаетесь, отец мой? – вот получи, лицемерная мразь, получи сдачу своей же монетой. – Меня лишили имени волей капитула. Я отныне никто и звать меня никак.

Говорить трудно, язык словно прилип к небу и зубам. Воды бы, кружку теплой воды! Здесь так холодно, все нутро вымерзло, и если бы не кровь, при каждом движении пачкающая балахон, он подумал бы, что превратился в один из трупов под Лог-Аре[3].

– Неужели вы так близко к сердцу приняли решение столь ненавистной вам Церкви? – Форе поднял вверх узкую руку, затянутую в черную перчатку. Наверное, боевых рукавиц арридский командор не носил никогда. Ну, разве что для того, чтобы покрасоваться перед придворными бездельниками. – Слуги Единого более всего чтят справедливость и милосердие к падшим. Отец простил заблудшую Дочь свою, почему б и епископу Эристахию не помиловать вас?

– Очевидно потому, что я ему не дочь.

Ого, как Форе дернулся. Привык разговаривать со здешними ослами, вот и потерял столичную хватку. Марес еще основательней обвис на руках держащих его людей, под ребрами резало совсем уж нестерпимо, ноги подгибались, а в голове беспрерывно гудел огромный колокол. Лицо Форе таяло, подергивалось рябью, а сквозь красную дымку настырно лезло пламя неведомого огня. Робур попытался протянуть к жарким языкам руку, что-то не пускало, он рванулся и пришел в себя от боли.

– Любезные, оставьте нас, – Форе выпроваживал тюремщиков. Зачем? Мареса отпустили, и, чтобы не упасть, он привалился к ледяной стене. Смертельно хотелось слизнуть со стены грязную каплю воды, но он лишь закусил губу.

– Хоть вы и не дочь епископу, он радеет о вас и вашей потянувшейся к Лжепророку душе, – голос командора был тем медовей, чем явственней чувствовалось его злость. Бесишься, так возьми и уйди. Тебя-то здесь ничто не держит, болван разряженный, – цепей на тебе нет!

– Шутки в сторону, Робур. Мне надоело торчать в вашем вшивятнике, так что просто молчите и слушайте.

Не нравится моя улыбка, красавец? Никому не нравится, а уж батюшка так и вовсе свирепел. Тот, кто может вывести из себя Ирронского Проныру, доконает кого угодно.

– В самом деле, зачем считать вшей на грешнике, когда можно считать ребра отъевшихся сладеньких послушников, или как это у вас называется? – если б только губы слушались и цепи так не натирали запястья, можно было б повеселиться от души. Но выбирать не приходилось.

– Брат Кристобаль.

Здоровенный рыцарь шагнул вперед и наотмашь ударил Мареса по лицу.

– Кристобаль! – Форе лишь чуть повысил голос, но здоровяк вздрогнул. – Я не приказывал его бить. Только напомни, что пустые оскорбления ему не помогут.

Запах перегара придвинулся вплотную, и Робура затошнило. Брат Кристобаль не имел обыкновения следить за тем, чтобы от него приятно пахло. Что ж, рыцари Адара не чистоплотней простых смертных, только и всего. Верзила вывернул ему руки за спину и толчком ноги заставил опуститься на колени. Прижал тяжелой рукой затылок, сгибая едва не пополам. Дикая боль рванула предплечье, отозвалась во всем теле, но Маресу как-то удалось сдержать крик.

– Вижу, теперь вы готовы признать себя покорным сыном Церкви, Марес Робур, – Форе подошел ближе, так, что стали видны сапоги отлично выделанной исмарранской кожи.  – Покайтесь в грехах немедля, примите обет целомудрия, смирения и послушания, и ваши муки кончатся.

О чем говорит Форе? Разноцветные блики скакали перед глазами, мысли путались. Обет? Какой, завали Анасту Лжепророк на сено, обет?

– Целомудрие, отец мой? Как интересно.

– Мое терпение безгранично, сын мой, можете не тратить сил. Я здесь для того, чтобы вырвать вашу душу из трясины греха, и не уйду, пока не добьюсь своего, – голос Форе гулко разносился по камере, а может, во всем был виноват треклятый колокол в собственной башке.

– Вы распишетесь под прошением, в котором, припав к стопам епископа Эристахия, молите его о пощаде и отпущении грехов. А потом в присутствии нашем дадите обет рыцаря Огненного Клинка. Вам пойдет алое, Марес Робур. При рыжих волосах самый подходящий цвет.

– В столице люди тупеют… это я на себе испытал, но чтоб настолько? – проклятье, как же трудно подыскивать слова! Но кареглазый красавец спятил, несомненно. Или это бред, а на самом деле брат Кристобаль огромными кулачищами уже вовсю вбивает в него смирение?

– Дай мне свиток с прошением, Камил. Отлично.

Теперь Марес видел узкую руку в перчатке прямо перед собой. На ладони лежал желтоватый пергамент. Пламя вдруг полыхнуло так, что у него перехватило дыхание от жара. Откуда здесь этот огонь?!

– Перо, Камил. Подпишите, сын мой. А потом я помогу вам прочесть канон Огненного Клинка. На память вы его наверняка не знаете, – Ронселен веселился, но отнюдь не от чистого сердца.

– Я приму обет, и тогда мне придется всю жизнь лапать лишь мужиков? – какая несусветная чушь. За какими демонами Форе сдался отлученный рыцарь?

– Такова плата за жизнь. Многие платят дороже, – слова Ронселена сочились издевкой, под которой пряталась нетерпеливая злость. 

– Уберите свое прошение, отец мой. Я сделал то, что сделал, и ни в чем не раскаиваюсь. Ни в убийствах, ни в том, что сказал о вашей Церкви. Сборище лживых дураков, готовых удавиться за свои рясы…

– Невоздержанность в речах навредила в этом мире многим, сын мой. Не вы первый, не вы последний. Что ж… брат Кристобаль, заткни ему чем-нибудь рот. Да не рукой! Возьми платок.

Кусок мягкой ткани пах чем-то приятным, убаюкивающим, как летний сон, а Кристобаль в своем усердии позабыл, что глупо отпускать плечи пленного, даже если он закован в цепи и вот-вот сдохнет. Глупо, если ты ни разу не скрестил с ним меч и не знаешь, на что этот человек годится. Локоть здоровой руки врезался Кристобалю в подбородок, тело скрутило такой судорогой, что Марес едва не взвыл в голос.

– Вам нужны указания, братья?

Теперь на него навалились трое, очухавшийся Кристобаль несколько раз двинул Маресу кулаком в лицо, кто-то плюхнулся на ноги, но, прежде чем его скрутили, он успел разбить нос какому-то черномазому слуге Адара, а другому – моложавому, худющему – сумел-таки заехать в пах. В рот воткнули тряпку, а ее концы завязали на затылке таким крепким узлом, словно он был гулящей коровой, которую не привяжи, и будешь искать по всей деревне. Внутри все разрывалось от боли, дышать он мог только через нос, и, наверное, от этого голос Ронселена стал совсем далеким, а проклятущий огонь настырно лез к лицу, гладил по волосам, словно уговаривал подчиниться. Ну уж нет! Пусть делают, что хотят, а он рано или поздно сбежит.

– В Уставе нашем есть параграф, позволяющий утешить страждущего и приобщить его к служению Адару Огненному, если он осознал свое стремление на пороге смерти и не в силах говорить сам. Брат Арсений, прочти канон Огненного Клинка – так, как если бы мы принимали в наше братство безгласного. Камил, подай мне свечу.

Свеча-то им зачем? Здесь и без того жарко и светло – вон, как радуется пламя, сжирая его боль и злобу Ронселена. Огонь кормится и не может насытиться, ему всегда мало.

– Марес Робур добровольно и в здравом рассудке принимает обет смирения, послушания и целомудрия, – голос брата Арсения чист и звонок, словно ему происходящее доставляет радость. Огонь накидывается на это незамутненное счастье и проглатывает его, не жуя. И вспыхивает еще ярче. – Марес Робур именем Единого, Милосердного и Карающего, и именами Сыновей Его клянется…

Отец будет счастлив. Ирронский Проныра наконец-то избавится от непочтительного сына и наследника так же верно, как если б его завтра казнили. Монашеский клобук не прибит к голове гвоздями, а вот плащ со Знаком Клинка не снимают даже с трупа. Если все это не каприз лихорадки, и Марес Робур не мечется в бреду на своей соломе в полном одиночестве.

– Клянется отринуть гордыню и страсти земные. Клянется забыть о страданиях своих и помнить только о вере. Клянется мечом своим хранить веру сию от нечистых и грешных, на нее покусившихся. Клянется быть отцом и братом убогим и сирым и дать защиту всякому, кто за помощью к нему обратится. Клянется исполнять наставления духовных пастырей его, чтить Устав, им изученный и принятый в сердце, и без ропота принять любую кару. Адар Огненный слышит слова его. Да будет так! 

 Кажется ему, или Арсений голосит, как боевая труба? Наступила ночь, кругом темень, а в темноте кто-то есть. Он всегда знал, что там кто-то есть – в вырвавшемся на свободу Огне, за его стеной, которая полыхает до самого черного неба. Нет, это не небо, это глаза Ронселена – огромные, темные, как ямы, где сжигают тела умерших от заразы. Лору сожгли в такой яме, а он смотрел на погребальный костер. Форе склоняется над ним, низко-низко, и касается холодными губами волос, а после – губ. Гремит цепь, это Форе берет его за руку, огонек свечи дрожит в кромешной тьме. Поднимает руку повыше, и в камере начинает вонять паленым мясом. Форе жжет ему пальцы, но боли нет. Он снова ничего не чувствует, совсем ничего.

– Первая ступень посвящения завершена, – Форе говорит жестко и четко, будто и не корчил битых полчаса холеного столичного бездельника. – Я, Ронселен Форе, командор Ордена Адара Огненного, пред вами, братья мои, подтверждаю, что ныне Марес Робур принят в число рыцарей наших. Мы слышали его клятву и поможем ему нести бремя обета.

Дышать уже и вовсе было невозможно, складки балахона прилипли к ране, и, когда Мареса поставили на ноги, он все-таки не выдержал и, давя стон в кашле, пожелал себе беспамятства. И тут же проклял себя за трусость. Дурак, только сейчас у него и появился тот самый шанс –  не оставят же они новоприобретенного брата в тюрьме? Иначе брат может начать болтать, скажем, с тюремщиками. Куда его повезут? Если уже ночь, можно попробовать удрать по дороге. А если день, придется смириться и ждать. 

– Выньте кляп, брат Кристобаль, и дайте ему вина. Дорога до Ре-Мартен длинная.

Узел на затылке ослаб, и Марес с наслаждением втянул холодный воздух. Форе несколько мгновений смотрел на него с таким выражением, словно жалел о только что сделанном, а потом резко отвернулся. Конюший распахнул перед арридским командором дверь.

– Цепи не снимать, и позаботьтесь о его ране, только быстро. Брат Марес, вы сможете держаться в седле?