МОЯ МАНОН

Золотой танцующий луч выхватывает из сумерек мраморную ножку в тонких трещинках, край летящей накидки, крутой локон, присыпанный пеплом осени. Солнце прощается с городом, показывая напоследок самое прекрасное, что в нем есть, и исчезает. Но дева из легенды все еще там. Зовет и ждет. Нужно идти.

****

– Госпожа хочет особняк с ведьмой.

Если госпожа чего-то хочет, она это получит. Но что за «ведьма»? Только перед Советом Меча такие загадки и разгадывать!

– Раз госпожа выбрала, покупай.

Эрнандо не уходит, мнется:

– Соберано, особняк уже куплен герцогом Колиньяром. А госпожа сказала, что хочет с ведьмой. И...

– Сколько дал Колиньяр?

– Двести тысяч, соберано. Торговец...

– К Леворукому торговца! Скажи ему: я даю миллион.

Особняк «с ведьмой»... Ну, конечно, как он мог не сообразить! Только Манон, истовой язычнице, могло прийти в голову поселиться в доме с этой вертихвосткой.

– Она не вертихвостка, Алонсо! Она – чудо. Разве ты не видишь?

Руки взлетают и ложатся ему на плечи – сильные, горячие. Он видит, видит... Только не каменную ведьму на фронтоне, а Манон – опрокинутое небо в прищуренных глазах, прозрачная морская гладь с солнечными искрами. Легкая, тоненькая, смеющаяся. Чудесная Манон, моя Манон... И, кажется, у нее ничего нет под платьем.

На глазах потрясенного торговца и челяди он переносит ее через порог. Как невесту. Не хватает только клирика и колокольного звона. В доме она тут же начинает вырываться, он отпускает ее, и вот маленькая ножка скользит по отполированному до блеска паркету.

– Я не буду меблировать этот зал, можно? Я буду здесь танцевать. Смотри!

И она летит, едва касаясь пола, грациозно склоняется в танцевальном па, стремительно выпрямляется и снова вскидывает руки, кружась – яркий мотылек в закатном пламени. Сгоришь! Не заметишь, как сгоришь.

– Здесь все твое, поступай как знаешь. Но лучше, думаю, все же купить кровать.

Манон бежит к широкой витой лестнице, на десятой ступеньке останавливается, перегибается через перила. Медные пряди падают на лицо, оставляя открытым золотистый треугольник в вырезе платья.

– Зачем нам кровать? Иди сюда.

О, она никогда ничего не боится. Даже сверзиться с лестницы на радость своей вертихвостке. Приподнимает юбки и садится на перила, слегка откидывается назад – на его руки. Ничего, он ее удержит. Удержит? Никто здесь никого не держит.

– Можешь их оторвать, – шепчет, чуть касаясь виска губами. Оборки и впрямь мешают, но зачем рвать? Просто – убрать глупое платье с глаз долой. Так и есть – нагая статуэтка. Нет, статуя осталась на фронтоне, а тут обжигающее пламя, трепещущее на ветру. В его руках.

Изгибается на перилах сильнее, обхватывает ногами – тесно, близко. Как тут удержаться? Она всегда чуточку безумней его самого, и как же это... закатные твари! Он уже перестал соображать, только бы не разжать руки.

– Держи меня, держи...

– Ани...

Она не любит свое настоящее имя, просто не выносит, но он уже не понимает, что шепчут его губы. Сейчас она его простит. Пока вот так – совсем голая, уязвимая и всесильная, прижимается к нему. Но после... он сделает так, чтобы она ни о чем не вспомнила и после, только о своих стонах, которые вот-вот перейдут в крик. В распахнутых зеленых глазах танцуют огоньки свечей, кожа под его ладонями будто горит, она стискивает пальцы на его плечах, сжимается вся, как от удара. Это всегда – как война. С ней – всегда. И нет этой войне ни конца ни края, и не будет в ней победителя.

****

Королевский шатер способен вместить больше народу, чем требуется для спокойного вечера. Эсперадор разродился бы очередной буллой, знай он, как проводит время талигойская аристократия. Впрочем, в положении еретиков и богохульников есть свои преимущества. В Дриксен и Гайифе тоже любят побезобразничать, но едва ли кто-нибудь решится привести на такой прием свою жену или родственницу погибшего друга. Порядочным женщинам благородного происхождения не место рядом с куртизанкой, но вдовствующая графиня Савиньяк держится иного мнения.

– Я много слышала о пьесах Белля, герцог, и о том, как госпожа Арли их декламирует. Говорят, весьма посредственные тексты приобретают в ее устах совершенно особое звучание.

Он вынужден согласиться. Если что и спасает пьесы Белля, то именно талант Манон. И, конечно, графиня Раймонда будет их слушать. Путешествующий вместе с королем двор плюет на этикет, война – самое подходящее время для нарушения приличий. Кузен Шарль более чем доволен смотром войск и своим Первым маршалом, а если король доволен, долг подданных – не разочаровывать монарха.

– Кузен, вот уж не думал, что вы пригласите нас слушать такую... благочестивую пьесу, – на дне темных глаз Карла Второго лукавые смешинки. Монолог Ватиния – образец занудства, что ж, тем сильнее будет контраст.

– Алонсо, а что это он так убивается? Будто не верховный стратег, а «истинник»! – маршал Рене кивает на длинного, унылого актера на импровизированной сцене, а сам украдкой сжимает ручку юной жены. Герцогиня Эпинэ заливается краской и оглядывается на графиню Савиньяк. Раймонда улыбается уголком рта.

– И верховные стратеги иной раз совершают ошибки, – ничего не сказано прямо, но и так ясно. Раймонда его осуждает? Слегка завитые светлые волосы, темное платье – и ни следа показного траура. Легко ли носить боль в себе? Помня о том, что не ты одна потеряла мужа, брата, деверя? Талиг побеждает, но вдов и сирот меньше не становится. Ее сын так похож на Арно. Нужно было свернуть шею Манрику и Краклу раньше! То, что он не мог этого сделать – не оправдание. Каделу не переиграешь, а у мальчишки нет ни отца, ни брата.

– Монсеньор, это пушка?! Можно?..

Теплая детская ладошка в его руке. Алонсо Алва воюет и побеждает, а Арно Савиньяк пятый год в могиле. Что толку кивать на судьбу?

– Герцог, вы разбалуете мне сына, – она едва ему до плеча, но сколько в ней силы.

– Сударыня, Арно не балуется. Он постигает военную науку, – как все же хорошо, что она привезла мальчика сюда. Пусть своими глазами увидит, как удирают те, кто заявился в Талиг на правах хозяев!

А сейчас Раймонда на него сердита. Из-за Манон? Или считает, что он слишком много возится с ее сыном, а потом Арно будет скучать?

– Ватиний и впрямь сделал ошибку. Он взял эорию Исмену как военную добычу и не догадался, хм, придержать свои инстинкты. За нее можно было потребовать богатый выкуп, но теперь стратег не в силах с ней расстаться. А дева жаждет его крови.

Рене широко ухмыляется, его жена опять краснеет, а Раймонда откидывается на спинку кресла:

– Стратегам дорого обходятся слабости, маршал Алва. Кстати, герцог Эпинэ, зря вы смеетесь. Этот Ватиний – ваш предок.

– Что ж, графиня, – Рене никогда за словом в карман не лез, – судя по всему, мой гнусный пращур раскаивается. Вон как воет!

Скоро «Ватиний» перестанет завывать, и на сцену выйдет Манон. Ей нужно признание, ей нужен успех, а кузен хотел послушать какую-нибудь пьесу. Если ее игру одобрит Шарль и половина двора, может зайти речь о театре в Олларии. Первом столичном театре, в котором будут играть женщины. Вальтер Дидерих уже который год твердит о варварстве и ханжестве. Мы бьем Гайифу на полях сражений, так неужели не побьем на театральных подмостках? В Паоне уже лет десять Беатрису Борраска и императрицу Сидонию на званых вечерах играют женщины, а не переодетые юноши. Все это плутовка выкладывала ему в его шатре, подкрепляя свою речь самыми убедительными аргументами на свете. Пусть в талигойском театре играют хоть ызарги, хоть багряноземельские крокодилы, но Манон в его расстегнутом мундире, Манон у него на коленях... Не только верховным стратегам дорого обходятся их слабости, но власть ходит под руку с изменой. Только вот думать о расплате за счастье – трусость. Знает ли об этом Раймонда?

Рыжая ведьма все рассчитала верно – после стенаний «Ватиния» и настоятельницу монастыря встретят рукоплесканиями, а уж Манон Арли! Вышла на сцену и замерла, опустив руки. Склоненного лица не видно под покрывалом, но ему чудится затаенная усмешка. Тишина, и вдруг – мягким грудным контральто:

– Еще не смерть, а тень ее

Тебя своим крылом коснется...

В жалобе обесчещенной эории Исмены нет ни капли наигрыша, а вызов, брошенный подлецу Ватинию, так страшен, словно Манон знает, что чувствует девушка, чью гордость растоптала чужая прихоть. Может, так и есть? Что он знает о ней? О женщине с медными волосами и зелеными дерзкими глазами, чья красота как молния. Анна, Ани... почему она так не любит своего имени? Он никогда не спрашивал и не спросит. Потому что это – все равно что поднять серый флаг. Сдаться ей, как победителю – на милость.

«Исмена» замолкает, глядя прямо перед собой. Свободные складки простой белой туники не скрывают ни одной линии еще дрожащего от пережитого напряжения тела.

– Браво, сударыня! – кузен Карл сказал свое слово. Манон не ошиблась, королю пришлась по душе ее игра, и не только ему. Рядом вскакивает Рене, на миг забывая о жене, двор рукоплещет рыжему чуду, а он продолжает сидеть неподвижно, хотя Первому маршалу, как хозяину приема, полагается поблагодарить актрису.

– Алонсо, благодарю тебя. Давно не получал такого удовольствия. Представь мне госпожу Арли, мы ее наградим.

Манон склоняется в реверансе, но Карл поднимает ее. Глаза кузена светятся полузабытым весельем. Рене шепчет задумчиво:

– Беру свои слова назад. Пращур не столь уж гнусен. Разве кто-нибудь сможет остаться в здравом рассудке и помнить о долге, увидев такую красоту?

Его Величество делает знак казначею, а Манон, как и условленно, вместо награды просит открыть в столице новый театр.

– Что скажешь, Алонсо? Если в Олларии благородных эорий и распутных астэр начнут играть женщины, да еще такие, как госпожа Арли, эсператисты нам и это запишут на счет.

Что тут можно сказать? Манон стоит рядом с Шарлем, но прищуренные глаза не отрываются от его лица. И требуют, и обещают...

– Одно из преимуществ олларианской церкви, кузен, возможность... послать Эсперадора к кошкам. В Талиге только король решает, что нравственно, а что – нет.

– Герцог Алва рассуждает о нравственности! – Шарль хитро улыбается и благосклонно кивает Манон. – Вечером будет совет, а пока, сделай милость, не заставляй госпожу Арли скучать и ждать.

Тяжелая штора отрезает их от шумной толпы. Ждать больше нет сил, он слишком истосковался за эти часы. Притянуть ее к себе – горячую, жадную. Похоже, она тоже скучала – целует, прикусывая губы до боли. Сбивчиво шепчет:

– Спасибо... Я боялась, ты передумаешь.

– Мы ведь договорились.

Манон расстегивает на нем мундир, маленькие ладони забираются под рубашку. А он не противится, будто унар, в своем первом отпуске добравшийся до хорошенькой служанки в ближайшем трактире. Будто мальчишка, никогда не видевший женщин. Все верно: такой он никогда не видел. За слабости приходится дорого платить... Раймонда там, за шторой. Платить за слабости – не только тебе одному.

– Я боялась твоей ревности.

– Госпожа Арли, уж не думаете ли вы, что вас можно ревновать? Для этого нужно быть глупее Ватиния, – сказать это – тяжело и больно. Гораздо проще перехватить ее руку у самого лица. Хотя пощечина была бы справедливой.

****

Первый маршал ожидал увидеть в своей спальне кого угодно: Святую Октавию или престарелую матушку гайифского фельдмаршала, лично явившуюся просить за недобитого пока сынка. Только не ее. Адъютант мнется на пороге, переживает, что в даме в черной бархатной маске не узнал ночною фею Олларии, рыжую ведьму, знаменитую куртизанку Манон Арли. Робко заглядывает в лицо, начиная подозревать, что внезапный визит бывшей любовницы отнюдь не обрадовал монсеньора. Не обрадовал – мягко сказано. Но молодому теньенту неоткуда узнать о том, как два человека, еще вчера ловившие каждый вздох друг друга, могут сводить счеты.

Кэналлиец и уроженка Эпинэ расстались по-бергерски, так говорят в столице. Без скандалов, без публичной стирки грязного белья. Он не прирезал ее из ревности, а она по той же причине не подсыпала ему яд. Но разве от этого легче? Они оба потеряли счет изменам, словно что-то доказывали друг другу. Что? Ответ лежит на поверхности. Их связывала только постель. Больше ничего не было. Не было! Не было, я сказал.

– Свободны, теньент.

– Опасаетесь за благочестие своего офицера, господин маршал?

Сбрасывает дорожный плащ – черное шелковое платье отлично подчеркивает тонкую фигурку; нетерпеливо встряхивает головой, вместо медной волны – короткие кудряшки. Постриглась. Зачем? Только потому, что знала, как ему нравятся ее волосы? Похоже на то.

– Кажется, я ясно дал понять, сударыня, что не хочу вас видеть. Тем более в расположении действующей армии.

Нечего ей здесь болтаться. Интуиция никогда его не обманывала. Слишком было бы заманчиво подсунуть ему приманку, чтобы «доброжелатели» могли упустить такую возможность. Слишком много врагов, вот в чем беда. Лишь сейчас понимаешь: война не только пьянящее чувство победы, не только игра-многоходовка. Это еще и пустота вокруг. Кто-то погибает, кто-то предает. И далеко не все потери можно возместить. Может быть, это понимание и называют мудростью? М-да, на редкость поэтический бред.

– А я тебе не адъютант, чтобы ты мне приказывал, – подходит ближе, так близко, что он и сквозь ткань чувствует ее тепло. Цедит сквозь стиснутые зубы: – Что хочу, то и делаю. У тебя научилась.

Упругая грудь касается его тела, зеленая молния бьет из-под ресниц, и он не выдерживает. С глухим стуком за спиной захлопывается дверь, Манон бессильно склоняет голову ему на плечо, лишь затем, чтобы через секунду с неженской силой рвануть на себя. Уложить ее на кровать, прижать к себе, почувствовать ее, всю – от нежного, почти детского ушка, до жаркого, уже влажного лона. Провести рукой по шелковистой коже бедер, резко развести их в стороны. Сжать сосок пальцами, потом – губами.

– Мерзавец, какой же ты мерзавец! – почти беззвучным криком. И раскрывается ему навстречу, пускает в себя, глубоко, с отчаянной жаждой. Сжимается вокруг него так, что перехватывает дыхание, сердце падает куда-то, она протяжно стонет его имя, и бешеная дрожь ее тела на несколько мгновений делает его безумным.

После он губами стирает капельки пота с ее виска. Не открывая глаз, она отталкивает его от себя – обеими руками. Небольшой серебряный медальон выпал из расстегнутого корсажа и влажно блестит на золотистой коже, на черном шелке. «Моей... Ани»

Это что – намек? Ее очередная загадка? Против воли Алонсо разглядывает безделушку и полустертые буквы. А Манон резко садится на постели и вдруг сжимает медальон в пальцах. Как эсператистка нательную Звезду. Он отворачивается, усмехаясь. Не станет он разгадывать ее загадки. Ему это не нужно. Совершенно не нужно знать, кто звал ее этим именем и почему она так ревниво прячет медальон. Раньше она его не носила... И как же, Чужой бы меня побрал, как же она сейчас похожа на маленькую, растерянную девочку! Растрепанная, примолкшая, мое чудо, моя Манон... Алонсо протягивает к ней руку, но уже поздно. Женщина спрыгивает с кровати, бежит к двери, подхватывая плащ. И бросает от порога:

– Я больше не вернусь.

****

Дворцовый парк стынет в осенних сумерках, гвардейцы мерно печатают шаги, Карл отворачивается от окна и, коротко вздохнув, говорит вполголоса:

– О предварительном договоре с господарем Мекчеи знали только я, ты, Генрих и... – скажет или не решится? – …и Манон.

Ни тому, ни другому не хочется уточнять, откуда королевской любовнице стало известно о секрете, за который Гайифа и Уэрта выложат половину годового дохода. А господарю всплывшая тайна могла стоить жизни, не будь Балинт Алатский так проворен. Брат, у тебя на подушке завелась змея. Господарь прав, но только змея ползает не в его постели. Теперь – не в его.

Шарль проводит ладонью по начавшим седеть волосам. Король болен – давно и серьезно, и об этом его любовнице тоже прекрасно известно.

– Молчишь, кузен? Ну что ж...

Судорога проходит по смуглому лицу, Шарль наклоняется над столом, быстро пишет. Всего несколько строк. Если это приговор, король не уступит. Останется только тайно вывезти Манон из столицы. Она не выживет в тюрьме или монастыре – яркая, полная жизни птица.

– Читайте, герцог.

Шарль не решился на крайность, видно, слишком любит ее. Чему удивляться? Всего лишь приказ о высылке Манон Арли за пределы королевства Талиг. Навсегда избавиться от памяти о шальных зеленых глазах, никогда ее больше не увидеть... год назад это было б заманчивым. Но сейчас его больше волнует Шарль, чем Манон.

– Государь, кузен мой... пусть эта бумага подождет. Я хочу кое-что выяснить.

– Жалеешь ее?

– Жалею? В Талиге, да и за его пределами, полно людей, куда больше нуждающихся в моем сочувствии, чем госпожа Арли. Например, Балинт Мекчеи, которому я кровью поклялся быть братом. Или солдаты Южной армии. Дело не в жалости.

– Да, я помню: дело в справедливости, – король тяжело опирается на стол. Почему, ну почему от тетки Антонии кузену досталась только внешность, за которую народ прозвал его Кэналлийцем? Королева до последних дней была здорова и умерла во сне. А ее сыну нет и пятидесяти, и идет война. Идет война, нельзя болеть и умирать. Королю он приказать не может, но вот себе – сколько угодно.

– Шарль...

– Не надо, Алонсо. Не делай вид, что тебе все безразлично, я слишком хорошо тебя знаю. И знаю, что могу положиться на твою безжалостность и... на твою справедливость.

****

Каменная вертихвостка на фронтоне по-прежнему танцует, не замечая прохожих и осеннего ветра. Двадцать четыре ступени до верхней площадки, и еще восемь – до ее спальни. Манон сидит на полу, склонив голову, на светлом ковре вертится золотой волчок. Девочка играет. Торопится доиграть, допеть, дожить, пока буря не унесла ее красоту и молодость.

– Вы пришли сказать мне, что отныне мне запрещено появляться при дворе и в Тарнике? Кому же я мешаю? Вам или королеве? – разглядывает игрушку, не поднимая глаз. Встряхивает отросшими медными кудрями. Она все понимает. Что ж, будет легче.

– Вы меня с кем-то путаете, госпожа Арли. Я не евнух в гареме нар-шада, чтобы указывать, где можно появляться хорошеньким женщинам, а где нет. Я пришел задать вам вопрос.

Вот теперь Манон на него посмотрела! Лучше б она этого не делала. Леворукий удавился бы от зависти, увидев глаза рыжей ведьмы.

– Я слушаю вас, герцог, – когда-то этот низкий голос сводил его с ума. Как давно это было, будто столетия назад, и как недавно. И сейчас ему жаль, что все прошло и волшебство не вернется.

– Мещанин из Эр-Огюст по имени Жюстен Клерво. Повешенный гайифцами вместе со всем магистратом на воротах городской заставы в самом начале войны. Кем он вам доводился?

Зеленые глаза распахиваются, а зрачки сужаются – совсем по-кошачьи. Пальцы впиваются в золоченую игрушку, и вся она – как натянутая струна. Чужой бы тебя побрал, ей же больно! Но это – последняя проверка, и иначе нельзя.

– Манон, после освобождения Эр-Огюст вы ездили туда пять раз. Для чего? Вероятно, так ваш любовник велел вам связываться с новыми хозяевами. Вас купили или просто запугали?

– Вы! – вскакивает с пола, бежит к нему, и хочется привычно раскинуть руки. Но она замирает в шаге от него, прижимает сжатые пальцы к груди. – Если вы знаете, что его повесили... то, как вы можете?..

Она привыкла к падениям и взлетам, она отважный боец и хорошая актриса. Но сейчас не может дать отпор, потому что просто не ожидала от него такого.

– Это Жюстен Клерво подарил вам этот медальон? – небрежный жест, она вздрагивает и отступает. – Вы прожили вместе несколько лет, должно быть, он многому вас научил. Это Жюстен называл вас Ани?

Она выпрямляется, отбрасывает с шеи волосы и медленно снимает серебряную цепочку. Храбрая, гордая... моя девочка. Нет, теперь не твоя.

– Прочтите, что там написано, и убирайтесь. Этот дом подарили мне вы, я завтра же отсюда съеду, но дышать с вами одним воздухом я не желаю.

«Моей любимой дочери Ани»

Ему нет нужды читать, он и без того знает, что выгравировано на простенькой безделушке. Не сохранилось никаких записей, гайифцы, отступая, сожгли Эр-Огюст. Как он догадался? Наверное, этого не объяснишь и самому себе. Манон сжимала медальон в руке, когда прощалась с ним. Так держатся за самое дорогое в час беды, умоляя о поддержке. Он не станет рассказывать ей, что пришел сюда ради Шарля, чтобы мысли о том, что любимая женщина предает его, не испоганили королю последние месяцы. Лекари единодушны, но надежду Карлу может подарить лишь Манон. Если будет с ним рядом.

– Сударыня, я...

– Вы не верите? А мне все равно! Вы ведь ни разу даже не спросили! Эр-Огюст сожгли, но я сама похоронила отца, своими руками, и могила уцелела, – ей хочется плакать, губы дрожат, но она не станет. – Я ездила туда, платила одному крестьянину, чтобы он присматривал...  Да, я ненавидела свое имя, потому что отец звал меня так. Он не мог жениться на матери, но он любил меня. Только он и любил – за всю мою жизнь!

Остается лишь поднести к губам маленькую сильную ладонь, поцеловать, прижать к своей щеке. И, оставив позади ее непонимающие глаза, выйти вон. Прочь из этого дома.

****

К вечеру погода испортилась окончательно, вороной маршальский жеребец негодующе косился на хозяина: и куда человека несет в такой холод?

– Ну, приятель, извини. Мы должны нанести визит еще одной даме, – Алонсо провел рукой по блестящей шкуре и на миг прижался лицом к жесткой гриве. Представил на себе цепь регента и поежился. Что страшнее: предательство родного брата или предательство любимой? Ему этого не узнать, к счастью, никогда, а вот Карлу... Генрих Оллар. Принц не желает довольствоваться ролью супруга каданской наследницы, подавай ему власть. Или Генрих всего лишь марионетка в руках Гайифы и Уэрты?

Манон догнала его уже за порогом, и они разговаривали прямо под каменной, вечно юной «ведьмой» Она их не подслушивала. Что за дело прелестнице до людских ошибок?

– Знаешь, почему ничего не получилось? Ты не терпишь, когда тебя завоевывают, а для Карла любовь – не война. Так-то вот, мой синеглазый...

Дворецкий графов Савиньяк укоризненно качает головой. Совсем как двадцать лет назад, когда совершенно пьяные и абсолютно счастливые молодые теньенты ввалились в дом, вознамерившись устроиться на ночлег прямо посреди прихожей. Старый Себастьян – он и тогда уже был стар – одной рукой поддерживал виконта Сэ, другой пытался поднять маркиза Алвасете, а они оба хохотали и вырывались. Но старик на них не сердился.

– Графиня уже спит?

– Никак нет, господин Алонсо, – Себастьян и сейчас на него не сердится за поздний визит. – Госпожа только что вернулись из приюта.

Приют для сирот, приют для вдов, для инвалидов... У Раймонды своя война.

Если она и удивилась столь вопиющему нарушению этикета, то не подала виду. Отложила вышивку и поправила непокорную светлую прядку над тонкими бровями вразлет.

– Раймонда, вы выйдете за меня замуж? – ничего не скажешь, впечатляющее начало, но на обязательное притворство у него сейчас нет сил.

Чуть дрожат темные ресницы, она опускает вышивку на колени, обтянутые серой тканью. В синем она будет восхитительна, а черное он ей носить не позволит.

– Не старайтесь показать, что удивлены, вы ведь умная женщина, и, конечно, давно это предвидели.

– Алонсо, сядьте, пожалуйста. Хотите вина?  – это ее первые слова. Хорошо же он, наверное, выглядит, раз она в ответ на предложение руки и сердца предлагает ему выпить!

– Благодарю, не откажусь.

Пока лакей не закрывает за собой дверь, они молчат, а длинная игла в ее пальцах мелькает не быстрее и не медленнее, чем обычно. И Алонсо ловит себя на мысли, что ему нравится следить за этими ловкими руками. Всегда нравилось.

– Так что же? Вы согласны?

– А если я отвечу отказом? – Раймонда слегка улыбается.

– Не советую. Потому что тогда я найму четыре труппы бродячих музыкантов, и они день и ночь будут распевать под вашими окнами серенады. Если вам хочется слушать отвратительные вопли, воля ваша, но подумайте о своем батюшке. Барон Карлион такого нарушения традиций не переживет!

Она внимательно смотрит на него, и маршал старается улыбнуться как можно веселее и беспечней.

– Раймонда, я, разумеется, могу встать на колени...

– Не стоит, герцог. Вы отнюдь не глупей меня, а многие полагают, что вы умнейший из подданных короля Карла Второго...

– Но вы так не считаете?

– Я этого не говорила, – она уже не скрывает смеха, – хотела сказать, что вы должны догадаться о моем ответе.

Алонсо отставляет бокал в сторону и подходит к ее креслу. Какая же она маленькая и как с ней спокойно! Но это спокойствие явно не надолго.

– Если я правильно угадал ваш ответ, позвольте мне все же проявить учтивость, положенную Человеку Чести, и просить вашей руки у графа Савиньяк. Если, конечно, он еще не спит.

– Думаю, еще нет. Сегодня я подарила Арно деревянную лошадку, так что он не скоро угомонится.

В серо-голубых глазах северянки мелькают озорные бесенята, Алонсо быстро целует ей руку и идет к двери, думая, что завтра же купит будущему пасынку настоящую лошадь.

Примечание: Во время болезни Карла Второго (278-280 гг. К.С.) Алонсо Алва – фактический правитель Талига – без колебаний подавил прогайифский мятеж, поднятый братом короля, Генрихом Олларом, принцом-консортом союзной Гайифе Каданы. Генрих Оллар и его соучастники были публично казнены на площади Занха, а их тела положены в освинцованные гробы и доставлены на гайифскую границу с сопроводительным письмом, в котором Первый маршал Талига уведомлял императора Алексиса Второго, что возвращает ему его приобретения.