НОЧИ ТЕРВИЗЫ

Исидоро знал – все случится сегодня. Когда богам приносят в дар душу, они принимают решение сразу. Если замечают дар. Бог не в горних высях, он – рядом, с простым мечом у пояса, с небрежно перехваченными узкой тесемкой темными волосами, такой близкий, что кажется – только руку протяни… Но нет, не коснешься, не откроешься, не скажешь: вот я – бери! Богу едва ль нужна твоя душа, у него их много. Смиренно вымаливающих милости, не смеющих вздохнуть рядом с красотой… Сам король Исмарраны, у коего не счесть золота, воинов и кораблей, всего лишь жалкий проситель, один из многих вымаливающих взгляд, улыбку, внимание. Король Педро осыпает бога дарами, но что для владыки душ драгоценные камни? Красота бога – дар Отца, Карающего и Милосердного, и не нуждается в оправе. Вполне хватает светло-бежевого терона[1] и плаща со Знаком. Рыцарь Адара Огненного, иллюзия раскаленного воздуха, мучительный и сладкий бред жарких ночей Тервизы, где под звон колокольчиков женщины агатов[2] поют свои странные песни. Невиданное счастье, невиданная мука – вглядываться в точеные черты, просить бога приподнять подбородок, повернуть голову, еще совсем чуть-чуть, чтобы резче ложились тени. И, стиснув зубы, рисовать – штрих за штрихом, эскиз за эскизом, а потом при свете жалких огарков рассматривать наброски часами, и даже наедине с собой – не сметь. Не сметь коснуться. Ничто, кроме ярчайшего Огня, животворящего и нечестивого, не достойно освещать лицо бога, но всю ночь горят свечи, а жалкий мазила Исидоро Орьо встает поутру с тяжелой головой и торопится в храм. Чтобы преклонить колени перед божеством. Бог часто приходит раньше него, раньше всех, будто не уходил. Да и разве кто-нибудь знает, где живет рыцарь Адара? Не в Тервизской обители – это точно, и не во дворце короля Педро. Говорят, что юный рыцарь покинул монастырь после смерти настоятеля, но никто не отважится спросить прямо. Слишком много слухов, слишком много тайн, и не художникам выпытывать, сколько боли в неуязвимом сердце. Сердце бога в броне его красоты и гордости. О, он горд – рыцарь Адара Огненного, до такой степени горд, что произносит не больше десятка слов в день. Попросить передать соль – так просто, но в тот день, когда бог обратился к нему впервые, Исидоро понял, что до этого не знал ни радости, ни беды. Голос звучал в ушах – низкий, тихий, будто богу больно говорить. Он не хочет, чтобы смертные слышали его голос, ведь произнесенное вслух может открыть сердце, но мясо прожарено хорошо, только слишком мало соли…

С тех пор бог говорил с Исидоро Орьо еще несколько раз. О живописи –  о чем можно говорить с художником? Попросил показать наброски, вглядывался в прихотливый узор орнамента, придирчиво рассматривал дорогое оружие, сделал несколько замечаний: «Меч должен быть поднят чуть выше, да, вот так». А по собственному лицу на пергаменте лишь скользнул беглым взглядом. Поправил темную прядь над тонкими бровями и отвернулся. Художник замер в испуге: богу не понравилось?! И полмесяца ходил как потерянный, не отвечая на шутки товарищей, напивался, как агат! И плакал пьяными слезами. Однажды прибежал в храм ночью, пьяный, повалился на плиты у старого алтаря – недолго ему осталось, скоро здесь все будет новое, король Исмарраны платит щедро, работы идут быстро – и молил божество. То, другое, что живет в Чертоге и зовется Заступником. Говорят, Адар Огненный не прощает никого и ничего, но искреннюю просьбу выслушает. И Заступник ответил! Адар был богом истинным, его не оскорбляло, что Исидоро Орьо давно молится не ему, а служителю его, которого люди зовут рыцарем Ронселеном Форе. Глупые люди! Они не понимают, что само божество здесь, рядом. Ест за одним столом, позирует для них, снисходит каждый день, каждый час… к ним, недостойным взгляда его! Адар внял мольбе, на следующее утро случилось чудо.

– Как называется этот цвет, Исидоро? – бог стоял в двух шагах, а солнце было беспощадно. Яркий свет показал все: темные тени под глазами, горькую складку губ, дрогнувшие ресницы – густые, черные; вот бы почувствовать, как они щекочут кожу, когда Ронселен прижмется к плечу любовника – счастливый, удовлетворенный! Исидоро Орьо обмер от кощунства собственных мыслей, а бог все еще ждал ответа.

–  Это охра, отец мой.

– Охра, – нараспев повторил отец Форе. Лицо бога было больным. Будто что-то терзало его, неизбывное, непрощаемое. Исидоро стало страшно. Захотелось схватить узкую, сильную ладонь и прижаться губами. Крикнуть: требуй! Требуй, я все сделаю! Только бы тебе не было так… так… художник не знал, как называть такое горе. Застывшее, будто камень, а камни не могут заплакать.

–  Очень необычный оттенок. Можно мне немного?

Можно ли? Он еще спрашивает?! Пусть берет всю палитру! Нет, богу нужна лишь охра, и то – совсем немного.

– Спасибо, Исидоро. Это похоже на… –  он обрывает себя на полуслове, замолкает, словно испугавшись чего-то. Но бог не должен бояться!

– Отец мой, хотите, я куплю вам новые краски? Я знаю, где можно достать.

Рыцарю Адара Ронселену Форе едва сравнялось девятнадцать, а художнику пятой Гильдии града Тагарры скоро двадцать шесть. Но как приятно звать его «отец мой», словно этим Исидоро признает и утверждает свое подчинение, пусть юное божество о том и не подозревает.

– Не нужно, благодарю вас, – рыцарь Форе отступает на шаг. В темных глазах, больших и ярких, – страх. Руки обхватывают обнаженные плечи. Жест защиты. Не приближайся.

– Отец мой, – бормочет Исидоро, – я обидел вас чем-то? Вам не нравится, как я рисую? Как я рисую вас? Старшие мастера все поправят!

– Не нравится? Я не заметил, право. Мне понравился орнамент, и Его Величество Педро будет доволен, вы отлично изобразили оружие, которое он предоставил для работы, –  Ронселен выговаривает слова так, словно сам себя не слышит. Ему тяжело говорить, тяжело делать вид, будто мелкие заботы смертных для него хоть что-то значат. Исидоро опускает голову.

– Все выйдет превосходно, сын мой, – как приговор: рыцарю Форе просто-напросто все равно. Его не интересует мазила, его не интересуют жалкие наброски, даже храм и новые фрески!

– Исидоро, не надо. Мне… нравится. Клянусь Огненным Клинком, – Ронселен легко улыбается, и день меняет краски. Злой багрянец отчаянья на алое золото счастья.

А сегодня все решится. Исидоро давно знает: бог приходит в храм ночами, наверное, днем суетящиеся люди мешают ему говорить с Единым. Так и должно быть. Пусть епископ Тервизы уверяет паству, что боги всегда с нами, но это не так. Они приходят, когда пожелают, и уходят, не попрощавшись. Им не нужна толпа, они говорят с человеком наедине. Ночь и тишина, храм пуст, только где-то звенит ключами причетник. Привычные леса закрывают стены, скоро начнется основная работа, и верующие узрят обновленную троицу – Единого и Сыновей Его. Король Исмарраны торопит, он хочет видеть ученика святого Алексия со своим мечом у пояса, хочет видеть, как юный Адар… юный Ронселен поражает Клинком демонское отродье. Скоро все увидят!

Он здесь. Стоит у лесов, положив руку на доски. Оборачивается на звук шагов, тяжелая темная волна рассыпается по обнаженным плечам – здесь все летом ходят полуголыми, даже монахи-воины, коим Устав предписывает сдержанность и скромность. Иначе ты умрешь в жестоком зное Тервизы, а Единому не нужна глупая смерть истинно верующего.

– Ронселен, –  имя произнести легко, оказывается, гораздо легче, чем положенное «отец мой». Его глаза – близко-близко. Глаза не девятнадцатилетнего юноши – древнего старца. Знающие, недобрые. Зовущие?

–  Исидоро.

–  На коленях молю.  

Холодный пол, руки художника на стройных бедрах. И крик божества – бессильный, отчаянный:

–  Не надо! – но Ронселен его не отталкивает, наоборот, сжимает плечи с такой силой, что веришь в легенды о неуязвимых в бою рыцарях Огненного.

–  Я не причиню тебе боли, пожалуйста… Поверь мне.  

Шуровка штанов распускается удивительно легко, и вот – как дар небес – гладкая, мгновенно ставшая горячей кожа. И собственные губы на жестких завитках в паху.

– Я могу… причинить боль тебе! – по лицу божества мечется ужас, но когда Исидоро начинает ласкать его ртом, Ронселен стонет протяжно, с покорной яростью. Будто хочет и ненавидит. И чем сильнее желание, тем сильнее ненависть. Но желание побеждает. Художник поднимается с колен, отбрасывает прочь одежду. Бога нужно взять в храме, никакого кощунства в этом нет. Так положено, так заведено, и пусть в Огненной Книге нет об этом ни слова – это как жертва. Жертва, которую они оба принесут Адару. Юное тело пылает огнем под ласками художника, жар становится нестерпимым, а лицо бога – безумным.

– Руки… держи мне руки, – вдруг приказывает Ронселен, тем тоном, каким говорят воины на поле брани, – дай свой пояс!

Зачем это? Зачем связывать того, кто хочет тебя так же отчаянно, как и ты – его? Но богу лучше знать. Жесткий захват, и Ронселен начинает вырываться, вырываться изо всех сил, будто бы ему больно.

– Что с тобой?! – нужно немедленно развязать пояс, отпустить его!

–  Ничего. Ну же!

Внутри тело раскалено, как печка, войти легко, очень легко. Исидоро рычит сквозь зубы:

–  Сколько у тебя было?..

–  Много! – безумный, дикий смех. Голова запрокинута назад, мечется по жестким доскам, темные пряди опутывают горло. Ронселен дрожит и задыхается, дышит рвано, губа закушена… неужели ему плохо? Нужно остановиться, понять, что с ним – любовь сильнее похоти. Но жаркие бедра обхватывают так, что не вырвешься. И Исидоро сдается. Входит до конца, пытаясь удержать все сильнее бьющееся под его тяжестью тело. Как хорошо, что у Ронселена руки связаны, иначе он бы покалечил себя или любовника! Что это такое?! Этот человек безумен, Адар Заступник!.. Влажная от пота, пылающая кожа, жестокая мука на точеном лице… и сладость проникновения, обладания. Полного, долгожданного. Ронселен его не отпускает, и движения становятся все резче, все глубже. Страх и желание сцепились в схватке в душе Исидоро. Страх причинить любимому боль и желание доставить радость. Но нет в такой любви радости, словно это – насилие. Словно Ронселен не хочет, не хочет его, а что-то заставляет, толкает навстречу, и на каждом толчке божество погибает. Душа его гибнет в этих стонах, в отчаянных судорогах, в раскаленном Огне, где горят проклятые. Проклятые! Они нарушили запрет, и Единый карает их, карает Ронселена, служителя своего Младшего Сына, поправшего Устав в храме. Исидоро находит крепко сомкнутые губы, любовник пытается отвернуться, но художник не дает. Боль пронзает насквозь, и Орьо вскрикивает в жаркий рот. Зачем так больно?! Но на укус Исидоро отвечает лаской. Жестче сжимает руки на вздрагивающих бедрах, обхватывает член ладонью, поглаживает головку – и целует, целует, не боясь острых зубов и проклятий. Секунда наслаждения превращает Ронселена в чудовище. Исидоро с ужасом всматривается в исказившиеся черты, вздувшиеся вены на руках, и только пояс, обхватывающий запястья, крепко прикрученный к деревянной стойке, дает художнику возможность удержать на месте это сумасшедшее существо. Исидоро изливается в покорно расслабившееся тело, гладит встрепанные волосы, касается губами опущенных век.

–  Скажи мне… Ронселен, что с тобой? Нас наказали за грех?

–  Наказали? – любимый вновь стал человеком. Измученным, обессиленным, но все-таки разумным. –  Меня наказали, это верно.

Ронселен распахивает глаза, смотрит на художника, и холодная улыбка –  жестокая, такая невероятно жестокая в тот миг, когда люди, только что любившие друг друга, ближе, чем когда-либо –  все расставляет по местам. Бог всегда недоступен, а ты – лишь червь под его ногами. Но Исидоро этого довольно, всегда будет довольно, ведь в его руках – его счастье. Он поймет, как обуздать это безумие, поймет, как сделать любимого счастливым – пусть хоть на краткий миг. Только бы Ронселен не прогнал его!

–  Я поведу тебя в рессодию[3] Ирины Малло, хочешь? Там лучшие цыплята в Тервизе, а мне вчера заплатили немного… на ужин хватит!

Ронселен несколько секунд смотрит на художника – изучающее, пристально. Разве может быть столько горечи, как сейчас в темных глазах под все еще влажными стрелками ресниц? Они все еще едина плоть, член Исидоро подрагивает между крепко сжатых ягодиц, и божество вдруг подается навстречу. И вновь стонет. Захлебнувшись, прижимает губы к плечу любовника. Шепчет:

–  Только завтра, хорошо? А сейчас…

–  Да, любимый, да, –  художник отбрасывает страх и сомнения и дергает горячие бедра к себе.

****

Много лет спустя придворный живописец короля Педро Исмарранского вспоминал ту ночь: колотье в висках, ледяные от страха пальцы и жар огня. Исидоро Орьо думал: той ночью кончилось его короткое и горькое счастье. И тут же поправлял себя – да, полно, было ли оно? И сам отвечал: было. Было! Год и восемь месяцев счастья, это очень долго, Адар Заступник был к нему добр. Позволил любить, боготворить, носить на руках, выполнять каждую просьбу –  Сэль так редко о чем-то просил… Ласкать, целовать, отдавать сердце – на милость. Но любимый не был счастлив, никогда не был, этого Исидоро не смог ему дать; и теплыми ночами Исмарраны – куда там столице короля Педро до проклятой жары Тервизы! – художник корил себя за это, вновь и вновь вспоминая. Что он сделал не так? Чужая душа – закрытая книга, но он должен был понять, а не понял! Так ничего и не понял… Сэль уехал, не простившись, и едва ли первый сенешаль Ордена Адара Огненного помнит о маленьком особняке, скрытом высокой стеной и стройными кипарисами. Едва ли вспоминает о той страшной ночи, после которой все кончилось. Зачем вспоминать? Сэль ненавидел себя, ненавидел Исидоро Орьо, ненавидел весь мир. Если бы художник знал это тогда, изменилось бы что-нибудь? Мудрость приходит с годами, понимай он людей так же, как понимает сейчас, все могло быть иначе. Исидоро раз за разом желал своему далекому любовнику счастья, покоя, но воображение – никогда не лгущее воображение живописца – подсовывало другие картинки, и хотелось выть. Ронселен Форе – как сам Огонь. Сожжет все вокруг, сожжет себя и не заметит, а счастье – это не пожар, это крохотный огонек свечи, крохотный и сильный. Его не задует ветер, не зальет вода… но только когда огонек берегут четыре ладони, а не две.

Совершенный вместе грех связывает людей воедино сильней, чем узы крови. Исидоро дважды взял любимого в храме Единого, на строительных лесах возле алтаря, и не считал это грехом, просто отказывался считать. То была жертва Заступнику, и Адар в своем Чертоге должен был принять ее, защитить их, защитить Ронселена. Утром художник и рыцарь пришли в убогую комнатенку Исидоро, которую он вот уже три года снимал у вдовы с кучей детишек. Вдова была доброй, проходя через двор, она заметила постояльца и его гостя, но отвернулась. Предутренний ветер принес долгожданную прохладу, Ронселен – уже обнаженный – ежился и вздрагивал, но безумие ушло, растаяло под ладонями художника. Исидоро ласкал любовника и не мог оторвать от него глаз, не мог насытиться, а Сэль все позволял, будто отстраниться хоть на миг было для него пыткой. И молчал, молчал – бесконечно. Исидоро пугало это молчание, и он, откинувшись на спину, развел колени в стороны, протянул руки – возьми. Никогда раньше он не предлагал себя так открыто, даже в юности, когда думал, что влюблен в одного из старших подмастерьев, а тот лапал его в саду перьесты[4], лишив девственности на грязной овечьей шкуре. Подмастерье был тороплив и груб, а Ронселен… он едва ли замечал любовника, словно брал статую и сам был мертвым камнем. Огонь погас, и полное жара страсти и безумия создание превратилось в измученного юного мужчину. Рыцарь Адара не причинил художнику боли, он все делал правильно и четко, будто на уроке, будто боялся, что вот-вот войдет наставник и изобьет его за нерадение. И молчал. Молчали погасшие темные глаза, не было в них ничего, кроме усталости и брезгливого удивления. Исидоро смирился с этим и, притянув Ронселена к себе, долго целовал его и шептал всякие ласковые словечки на тагарране, зная, что любимый не понимает, но, может быть, хоть что-то пробьется сквозь стену? Потом они заснули и проспали до вечера. Исидоро открыл глаза и увидел Ронселена возле забранного частой решеткой маленького окна. Рыцарь Адара смотрел во двор, там играли ребятишки вдовы, смеялись и ссорились, щебетали, как глупые воробьишки. Художники подошел к окну и, обняв Ронселена за плечи, заглянул в его лицо. И отшатнулся. В безупречных чертах он прочел жгучую ненависть, будто служитель Заступника хотел убить детей, растерзать их.

– Скажи мне, ты болен? Ты сумасшедший? – не выдержал Исидоро. О таких вещах не спрашивают прямо, но ему нужно знать, ведь как поможешь, если не знаешь?!

– Болен? – Ронселен усмехнулся, – зачем эти шиворо[5] рожают своих вшей? Чтобы на свете стало кучей ничтожеств больше?

– Не говори так… Огненная Книга учит другому! – Исидоро обнял чуть тронутые загаром плечи, прижался виском к виску, вдыхая пряный запах. Любимый не злой человек, просто… просто ему больно. Художник чувствовал эту боль сквозь стену отчуждения, и ему казалось, что он сам пропитывается ею. Ничего, родной мой, мы справимся! Если ты позволишь мне быть рядом.

– Огненная Книга учит лгать, – чуть слышно ответил Форе и вдруг выгнулся в руках любовника, завел руку назад, обхватывая обнаженную плоть. Кожа под ладонями запылала, короткий стон сорвался с темных губ – безумие вернулось, как возвращается тьма на закате.

– Ненавижу, – срывающимся голосом прошептал Ронселен и уперся руками в стену, прогибаясь в пояснице. Исидоро прижал его запястья одной рукой, а второй направил свою плоть в туго сжавшийся вход, вошел – на этот раз сразу, и Ронселен закричал от боли, но резко подался назад, насаживаясь глубже. Спутанные пряди хлестали художника по лицу, удержать бьющееся тело было невероятно тяжело, Исидоро заставил любовника опуститься на пол, перевернул на живот и придавил всем весом. Небольшие упругие ягодицы сжимались и подрагивали, нестерпимо хотелось ласкать их губами, но отпустить запястья любимого было невозможно – художник боялся, что пальцы сожмутся на его горле, а ведь рыцаря Форе обучали всем приемам боя, простому ремесленнику не справиться с воином.

Исидоро просил, умолял, ругался, но ничто не доходило до сознания существа, корчившегося под ним так, будто его пытают. Оставалось одно – подчиниться. И надеяться, что когда-нибудь они будут любить друг друга по-настоящему. Он ворвался в содрогающееся тело одним толчком и брал жестко, даже жестоко, перехватывая губами стоны. А потом хотелось плакать и просить у Ронселена прощения. Тот после судорог плоти лежал неподвижно, молча, а семя высыхало на гладкой коже, семя, смешанное с кровью. Исидоро на руках отнес любимого в постель, гладил влажные волосы, вновь шептал что-то, а душа содрогалась от ужаса.

– Зачем тебе это нужно? – рыцарь Адара пришел в себя, и темные глаза смотрели в упор. – На улицах полно дешевых мальчишек, найдется кого…

– Замолчи! – Исидоро быстро накрыл пальцами четко очерченные губы. – Мне нужен ты один, нужен любым. Я все стерплю, все…

– Так уж и все?

– Все, – твердо повторил художник и жалобно добавил: – только не уходи, заклинаю тебя Единым…

Ронселен медленно сел, судорога скользнула по лицу, и Исидоро вспомнил едва заметные шрамы на внутренней стороне бедер, шрамы на запястьях, на предплечьях… и – в паху. Широкая отметина на ребрах объяснялась колотой раной, что в этом странного, любимый воевал, – но чем объяснить остальное? Догадка резанула, как ножом.

– Тебя…тебя насиловали? Кто?

Узкая спина окаменела. Исидоро проклял себя и попытался обнять, но Ронселен вырвался.

– Ты еще больший дурак, чем я думал, – голос любимого был тихим и ровным. – Кто же может изнасиловать ученика святого Алексия Тервизского?

Резкий смешок повис на конце фразы, как точка. Сейчас он уйдет и больше никогда…

– Ронселен, клянусь, я не буду спрашивать! – вцепившись в локоть любовника, выкрикнул Исидоро. – Обещаю…  ты не уйдешь?

Тот будто не слышал. Высвободил руку, отыскал на постели черную тесемку, неспешно собрал в узел волосы и закрепил на затылке. Исидоро позвал – беспомощно, безнадежно:

– Сэль…

– Спасибо, что не зовешь меня Рони, – вдруг засмеялся любимый, – бывает же в жизни какая-то радость. Сейчас я уйду. Но вот что… завтра ты переедешь, понятно? В эту хибару я не вернусь.

– Да! – художник, боясь прижаться всем телом, легко погладил обнаженное бедро. В этот момент он готов был переехать жить к Анасте, хотя было жаль расставаться с привычной обстановкой и семьей вдовы – это хорошие люди, зря Сэль так… Ну, ничего, он будет навещать их, а деньги на новое жилье где-нибудь достанет!

– Чудесно. Завтра вечером я жду тебя в храме.

Рыцарь Форе сдержал слово. Больше того! Они долго ехали куда-то по ночным улочкам Тервизы, вороной трехлетка Тас легко нес двойную ношу;  Исидоро сжимал руки на талии любимого, стараясь удержаться и не начать ласкать того под одеждой. И только когда свернули в Предвратный переулок, художник забеспокоился:

– Мы едем за Внешние Стены?

За массивной каменной глыбой донжона негде развлекаться, там живут простые воины и всякий сброд, разве рыцарь Адара может поехать в такие места?

– Погоди. Сейчас увидишь, – Сэль, кажется, был счастлив в тот вечер. В голосе пели звонкие колокольчики, и Исидоро, пользуясь темнотой, поцеловал его в затылок.

Купец ждал их у дороги. Художник Пятой гильдии града Тагарры не верил своим глазам – дом, целый особняк! Неужели у монаха-воина есть столько денег? И обмер, услышав, что дом за высокой стеной принадлежит не Ронселену Форе, а Исидоро Орьо, и новому владельцу всего-навсего нужно подписать купчую. Они прошли мимо строя высоких кипарисов, мимо кустов с мелкими белыми цветами и очутились во внутреннем дворе, где тихо пел фонтан.

– Я не могу, Сэль… нельзя, это такие деньги, – шептал Исидоро, а любимый распахивал резные створки одну за другой – властно, уверенно. И не слушал возражений.

– Мне давно хотелось иметь свой дом. У меня никогда не было, знаешь ли, – Ронселен остановился посередине небольшой приемной, где в нишах висели дорогие гобелены, и раскинул руки. Художник с готовностью ответил на объятья, наплевав на присутствие купца, который, впрочем, не удивлялся ничему. Исидоро нашел губы любимого и запустил пальцы в густые пряди на затылке:

– Откуда деньги, Сэль? Как я потом расплачусь?

– Это подарок. Подарили мне, я дарю тебе. Я ведь ничем не могу владеть, Устав Ордена запрещает это, – Ронселен улыбался, в темных глазах была непривычная, лихорадочная радость.

– Кто подарил? – ревность обожгла пощечиной, и художник, плохо понимая, что делает, встряхнул рыцаря Адара за плечи. –  Если это исмарранский ублюдок в короне…

– Успокойся и замолчи, – оборвал его любовник и опять засмеялся, – король Педро ценит во мне лишь приближенного чудотворца. Подписывай купчую. Пусть почтенный человек оставит нас одних.

Когда купец ушел, они выпили вина, а потом до утра не сомкнули глаз. Безумие отступило, затаилось после первого же соития. Исидоро покрывал поцелуями желанное тело, задыхаясь от благодарности, бережно брал свое божество, раз за разом падая в бездну блаженства, наконец-то – вместе! Он видел, что Ронселену хорошо, что в стонах только страсть, без боли, и был счастлив. Исидоро не понимал, как кровать под расшитым пологом может вместить столько счастья. Художник начал догадываться о природе безумия: приступы затихали после разрядки, нужно дать любимому насытиться, и он приходит в себя. Просто Ронселену больно от невозможности владеть собой. Больно от унижения – чувствовать себя в чьей-то власти. Сходить с ума в тот момент, когда люди должны слышать каждый вздох, помнить каждое движение, шептать признания, любить, наслаждаться… но раскаленное сумасшествие голодно, его нужно кормить. Исидоро Орьо думал, что нашел выход, ради редкого света радости в глазах божества, ради его покоя, художник готов был смириться со всем. И смирился. Надолго.

Это было счастьем – спустя годы придворный живописец короля Педро научился отделять главное от неважного. Неважной была собственная тоска в те дни, когда Ронселен отгораживался от него, молчал часами, и в ответ на вопросы лишь поднимал на любовника обращенные внутрь глаза с расширенными зрачками. Ничего не значил страх за любимого, дикий страх, когда тот просыпался среди ночи от собственного крика и сидел на постели, сжавшись, как испуганный зверек, не отзываясь на ласки, не слыша слов. Забылась первая крупная ссора –  Исидоро, увидев в руках служителя Младшего Сына Единого еретические тексты на мерзком языке нечестивцев, орал так, что их единственный слуга принесся из сада, думая, что хозяева убивают друг друга. Простолюдин Исидоро Орьо орал на дворянина Ронселена Форе, даже хлестнул его ладонью по лицу, и в ответ получил точный, отлично отработанный удар в челюсть. И приказ никогда не лезть не в свое дело –  никогда. Тупой голове ремесленника не понять, зачем слуге Адара Огненного еретические свитки. Они подрались жестоко, а после Сэль отпаивал любовника горячим вином и смеялся. Над узостью ума, над необразованностью: что дурного в том, чтобы прочесть текст об изготовлении вещества, которое взрывается, стоит поднести к нему огонь? Нечестивцы называют его «мароррия» – огненная смерть, – скоро его будут применять и в Чистых землях, но пока на родном языке об этом чуде не прочтешь.

– Доро, ты глуп, как пробка от этой бутылки, – Сэль склонялся над ним, удерживая разбитое лицо в ладонях, легко касался губами волос; но художник упрямо, отчаянно шептал:

– Тебя сожгут. Если кто-то узнает, нас обоих сожгут! – в тот момент Исидоро было плевать на «освиталь» и загробные муки, но Сэль, Сэль!.. Он должен жить! Все уговоры были тщетны. О, Исидоро многое узнал о своем любовнике, о той тайной жизни, что текла в Тервизе под прикрытием начищенных кирас, плюмажей на шлемах, золотых венцов и религиозных процессий. Рыцари Адара не брезговали ничем, торговые караваны возили не только пряности и законную добычу сильных мира сего. А Сэль, его божество, его любимый – такой чистый, такой красивый… – купался в этой мерзости и платил за все. За особняк, за заботу слуг и редкие вина, за уединение и покой, за эти клятые свитки на языке нечестивцев! Сэль якшался с отребьем и был вхож во дворцы. Они вместе ездили куда угодно, только в знаменитую Тервизскую Цитадель рыцарь Форе не брал любовника. Может быть, он не хотел, чтобы земная страсть пятнала его святую любовь к покойному учителю?

Однажды Исидоро заметил, что безумие прошло, Ронселен излечился. Они любили друг друга спокойно, как им нравилось, и все было хорошо…если закрыть глаза и не думать. А думать Исидоро не мог, он боялся. Боялся, что Сэль не потерпит расспросов, навязчивой заботы и уйдет. Художник никогда себя не обманывал – Сэль не любит его. Просто живет рядом, просто… одному еще хуже. Так летели месяцы, а потом все кончилось.

В ту ночь Исидоро проснулся от ощущения одиночества – в постели он был один. Непонятный страх вытолкнул его на лестницу, и с верхней площадки он увидел Ронселена. Кровь текла по белоснежному рукаву рубашки, а Сэль словно не замечал этого. Исидоро в два прыжка слетел вниз и схватил любовника за плечи: жизни не было в посеревшем лице, а тело казалось раскаленным, как печка. Художник поднял вверх безвольную руку, разорвал рукав и увидел страшную рану на внутренней стороне предплечья, такую, будто плоть кромсали бесцельно, только для того, чтобы причинить боль. Кинжал валялся в двух шагах.  Исидоро прошептал, сам себе не веря:

– Ты сам? Зачем?

Любимый молчал, глядя прямо перед собой, и темные глаза были мертвы, как камни. Уходила жизнь, уходила радость. Навечно, понял Исидоро – и заорал отчаянно:

– Сэль! – встряхнул еще раз, прижал к себе, насильно притянул темноволосую голову к плечу. – Чем помочь?! Пожалуйста!

– Он лгал мне, – четко произнесли родные губы, – слышишь, Доро, лгал всегда, много лет.

– Кто?! Во имя Единого… кто?!

Ронселен упругим движением отстранился, отступил на шаг и захохотал:

– Единого? Говоришь, Единого? Ты веришь в это? Ты имеешь меня, как захочешь, подставляешь задницу мне и веришь в богов? Дурак!

Исидоро схватил любовника за руку и тут же отлетел к стене. Рыцарь Форе умел бить жестоко.

– Доро, я понял… Огнем клянусь, я понял! Ему хотелось поиметь молоденького оруженосца, он поимел...  Но зачем было так?! Он и без того добился… я сдох бы за него и не заметил. А он уродовал меня каждый день, Доро, понимаешь? Понимаешь?! – Ронселен не кричал – хрипел, как смертельно раненный.

– Кто? – безнадежно выдохнул Исидоро. Художник думал: вот она, расплата за счастье. Сэль сошел с ума. За что так? Заступник, помоги! Защити, сохрани, я не справлюсь, я не могу без него…

– Спрашиваешь кто? Житие святого Алексия Тервизского уже перевели на все «чистые» языки, прочти, ты же грамотный! Житие читают детям… читают…  Я сам рассказывал писакам о чудесах, а они записывали мою ложь. Я лгал! Я знал, как он это делает, и лгал! А он сделал меня… таким, – голос совсем пропал, художник не слышал и половины. Жизнь вернулась в исказившиеся яростью и болью черты, кровь текла по рукаву, но Ронселен ничего не замечал. Дикое пламя разгоралось в его глазах, и воздух вокруг начал дрожать. Исидоро видел любимого, как сквозь тонкую кисею, и невольно протер глаза. Но завеса стала еще более плотной.

– А теперь я все понял. Больше эта мразь не придет ко мне ночью. И не скажет: «Ты убил меня». Хочешь, покажу тебе кое-что, Доро? Ты никогда такого не увидишь.

Рыцарь Форе выбросил руку вперед:

– Смотри!

Огонь полыхнул в углу зала, гобелен вспыхнул, в воздухе запахло дымом, тут же защипало глаза. А Сэль смотрел на костер и улыбался. Медленно, как в кошмаре, комната наполнялась жаром, огонь добирался всюду – на окна, на лестницу, пожирал ковры и занавеси. И вдруг взметнулся стеной, отрезая Исидоро от любимого человека. Художник закричал, заметался, видя, как шевелятся губы Сэля, словно тот читал молитву. Ронселен рухнул на колени в центре огромного костра и зарыдал. Он рыдал отчаянно и страшно, будто боли и ярости стало так много, что тело и разум не выдержали. Исидоро стянул с себя рубашку, обмотал ею голову и прыгнул в огонь. Рывком поднял любовника на ноги и потащил к выходу, а за спиной рухнула балка – они вырвались, когда художник уже простился с жизнью. На улице было прохладно, особняк горел, как вязанка хвороста, а Исидоро ничего не оставалось делать, только удерживать сотрясающегося от рыданий Ронселена. Адар Заступник, Сэлю всего лишь двадцать лет, он совсем мальчишка, он просто не выдержал… что-то случилось, при такой жизни что угодно может произойти. Да еще этот пожар! Как зал мог загореться, там и свечей-то было не так уж много? И ни одна из них не падала…

– Вот так, – Ронселен поднял голову с плеча Исидоро, в багровых бликах он был словно сам Адар, оплакивающий заблудшую сестру. Залитое слезами прекрасное лицо наполнялось силой, такой силой, которой художник града Тагарры не видел больше никогда. – Огонь – это жизнь. А все остальное…

Рыцарь Форе выпрямился, отстранился. Посмотрел на любовника – как на чужого. И процедил сквозь зубы:

– А все остальное – ничтожно.

****

Через два дня Исидоро нашел новое жилье, а на третий прискакал гонец от короля Педро Исмарранского. Художнику предписывалось явиться в резиденцию Его Величества, дабы приступить к своим обязанностям. Исидоро Орьо в двадцать семь лет стал первым придворным живописцем, король дал ему щедрое жалованье и был к нему милостив. И милостив до сих пор, видно королю приятно смотреть на того, кто напоминает о Тервизе, о юном рыцаре Адара, красивом, как сам Заступник, ученике святого…

Исидоро еще не разобрал кисти, краски и холсты, еще не успел удивиться и обрадоваться, не успел поделиться своей удачей с Сэлем… а делиться стало не с кем. Ронселен Форе исчез на четвертый день после пожара, и художник никогда его больше не видел.

И понимал – не увидит. Сенешалю Ордена, командору града Арриды не нужны свидетели его юности.