Раб

Автор: Smolka*.

Бета: ReNne.

Персонажи: Кладий, Юний, Мелина.

Краткое содержание: знатное семейство приобрело нового раба.

Личико маленькое, продолговатое, вместо рта красный вывороченный кусок мяса. Руками так и машет, будто их у неё не две, а двадцать, как у абильской богини-змеи. Смеётся визгливо, говорит громко, вертит перед гостями задом. Она гордится, что похожа на мальчишку: худая, угловатая, груди тугие, острые, голос то взлетает ввысь, то падает до распутного шёпота. Его жена идёт по садовой дорожке впереди гостей, прозрачные шелка тянутся вслед, гости улыбаются похабно, она замечает и рассыпается смешком, мельтешит отвратительно костлявыми руками. Мужчины исходят похотью, особенно смазливый юнец Кассий, последняя столичная знаменитость.

Его жена. Почему так случилось, почему жена? Ему сказали, он поверил, что должен слушаться. Сам император сказал. «Кло, сестричка Друза составит твоё счастье, на то моя воля». Кло и Лу – отец дразнил их этими именами-кличками, только давно никто не звал императора Лу. Наверное, с того дня, когда… для всех была ночь, Ночь Наказания, а для него белый обычный день. Приехал гонец и сообщил, что отца у него больше нет и отца Лу нет, пусть они собираются, едут в столицу. На погребальные костры. Костры вышли огромными, прямо до облаков. Потом он и Лу долго жили одни, кузены-сиротки, так про них болтали рабы. К ним ходили люди, очень много людей, пока наконец не пришёл человек с монеты. Кладий и сейчас помнил, чем от него пахло – утомительной дорогой, вкусным обедом и немножечко кровью. Человек с монеты доводился им родичем, и его все боялись. Невысокий, до черноты загорелый, с глазами синими и жестокими, поневоле испугаешься. Он объяснил что-то про деньги, про наследственные права и увёл Лу с собой. Кладий плакал, он и теперь чувствовал солёные потёки на губах и на пальцах. Человек с монеты обернулся на пороге и сказал: «Такой богач не должен плакать. Купи себе игрушки, мальчик».

В следующий раз, когда Кладий увидел Лу, того велели звать императором Паулином Мартиасом, и никак иначе. На голове Лу сиял каменьями венец, рядом стоял человек с монеты, подпирая Лу плечом. Ментор приказал отдать поклон: «Поклонись императору и Великому Гаю Касту, господин». Кладий поклонился, но Лу его как будто не узнал. А Каст сдвинул светлые, сожжённые чужим солнцем брови и спросил, отчего Кладий всё ещё ревёт.

Деньги и земли. Всё дело в отцовском состоянии. Кто-то ему толковал… Кладий не запомнил кто, но получилось убедительно. Император Лу принял его в род Мартиасов из-за наследства. Богатство нужно держать в семье, он же не спорил! Только зачем они навязали ему эту Мелину? Гадкая женщина, на него даже не смотрит, а если смотрит, то так, словно он таракан или крыса. Ему велели разделить с ней постель, он же подчинился! Сидел на ложе в ночной рубашке и ждал, пока она принарядится. Боялся, что не сможет обладать ею, ведь с тех пор, как рабыня из прачечной приласкала его, прошло много лет. Мелина ворвалась в спальню, бросилась к нему – страшная, злая, волосы убраны в пучок, зализаны, будто она облысела, губы сочатся красным, худые пальцы скрючены, вот-вот разорвут. Он отпрыгнул, затрясся от стыда и страха. Крикнул, чтобы она убралась. Мелина захохотала, как безумная. Правильно про неё рассказывали! Первый муж Мелины покончил с собой, только низкий трус и сумасшедший способен на такое, значит, она тоже сошла с ума и сейчас его растерзает.

Кладий прятался от ненавистной жены с декаду, прятался и от её брата, явившегося помочь взойти на супружеское ложе. Друз, чем-то похожий на человека с монеты, пугал не на шутку, но всё же меньше, чем его бешеная сестрица. Им всем нужны деньги, завещанные отцом, вот они и заставляют сунуть в Мелину член, чтобы уродились дети и наследство перешло к ним. Он просил, отбивался, но Друз не слушал. Привёл в спальню, отослал рабов, помог раздеться. От его прикосновений, властных и сильных, член прилип к животу, и Кладий стоял перед шурином голый, возбуждённый, а тот брезгливо морщился. Потом буркнул: «Понятно». И убрался восвояси. Кладий потрогал себя немного, надел любимую ночную сорочку и уже завернулся в одеяла, когда Друз вернулся. С проклятой Мелиной и мускулистым рабом, служившим на конюшне.

Жена прекрасно умеет принимать гостей, вон в каком они восторге. Сейчас свернут с дорожки, доберутся до него, и придётся бежать. В собственном доме он прячется по глухим уголкам сада, по каморкам и подвалам. Даже велел поставить в нижней галерее кровать и стол, только бы не заставляли есть с Мелиной, её родней, надоедливыми, насмешливыми гостями, сидеть с ними в одних комнатах. Жена показала пальцем на белый нежный цветок, завизжала что-то, и красавчик Кассий Марон с улыбкой оборвал стебель, протянул ей. Они рвут его цветы, топчут траву! А он не смеет возразить. Вдруг запрут, вышлют в провинцию, пожалуются императору? Кассий и ещё какой-то юнец в воинском облачении, вились вокруг Мелины, целовали ей руки. Кассий чудо как хорош в кожаном лёгком доспехе, с мечом у бедра – настоящий воин. И волосы у него чёрные, блестящие, вьются кольцами, и улыбка красивая, белозубая. И колени, обласканные солнцем, стройные, закованные в дорогие поножи, Кладий вылизал бы их языком, справился бы куда лучше Мелины и других женщин. Никогда, никогда молодые привлекательные мужчины не обращали на него внимания. Теперь кончено, юность осталась позади, никто не посвящал ему стихов, не говорил о любви, не ласкал, не обнимал на горячих от страсти покрывалах. Да он и не знает, что такое страсть, вот тебе отцовские деньги! Дожил чуть не до тридцати лет и ни разу не прикоснулся к желанному.

– Кладий! Что ты здесь делаешь?

Увидели. Жена остановилась на тропинке, выпятила яркие губы. Будь его воля, он бы вышвырнул все её кувшинчики и склянки с притираниями, нет, в глотку бы ей забил! Пусть бы подавилась стеклом, отравилась мастикой! Если… говорят, мастику для губ варят из свинца – или это в белила добавляют свинец? – не важно. Залить яд в ненасытный рот и смотреть, как она станет корчиться, молить о пощаде, мерзкая сука!

– Дорогой, я велю проводить тебя в дом. Здесь сквозняк, простудишься.

При посторонних она вежлива, только губы кривит и когти поджимает. Когда они одни – орёт, будто торговка рыбой. Гости разглядывают его, как диковинку. И не сбежишь – обступили.

– Отчего тебя не видно при дворе, благородный Кладий? Император недавно сетовал на скуку. Сдаётся мне, ты бы его развлёк.

Какой-то сенатор, высокий, начинающий полнеть. Издевается прямо в лицо. Конечно, при дворе над ним будут глумиться, то-то Лу никогда не зовёт, разве что перед свадьбой пригласил. Посадил далеко от себя, разговаривал, точно они едва знакомы.

– Благородный Кладий, очевидно, погружён в науки и искусства. Не будем ему докучать.

Это военный, приятель Кассия. Переглядываются, почти пальцами тычут. Нашли забаву! Он им не скоморох с Весёлой площади, он Кладий Пульхр Мартиас, императорский родич! Как они смеют?! Мелина не удержалась, брызнула смешком:

– Мой дражайший супруг действительно погружён… но не в науки. Воспитание не позволяет мне приводить подробности. Поверьте, вам не захочется их слышать.

И громким шёпотом – Кассию: «Больной ублюдок!» Мелине надо, чтобы ей сочувствовали. Первый муж, мол, повесился, второй только презрения достоин, а она страдает, не находит покоя. Мужчины и рады её спасать – прямо в супружеской спальне, где он с женой был лишь раз. Мелина улеглась на подушки, раздвинула ноги. Его толкнули к ней, позади пристроился раб с конюшни. Раб творил с ним нечто невыразимо приятное, пальцами и языком, и у Кладия получилось.

– Что-то мне холодно. Благородная Мелина, не пойти ли нам в дом? Благородный Кладий, прости за вторжение.

Кассий. В чёрных глазах – жалость. Оскорбительней тысячи издёвок, зато они уйдут! Кассий выручил его, а ведь не обязан. Человек с монеты, Великий Гай, умер – к чему теперь стараться, подлизываться к родичу всесильного? Кассий Марон и Гай Каст были любовниками. Гай владел этим смуглым, чернявым красавцем на ложе, брал так, как его, Кладия, никто не возьмёт. Ему досталась Мелина, ну и раб-конюх, если очень попросить.

****

Женщина положила ладонь ему на затылок. Высунула розовый кончик языка меж губ, вздохнула призывно. Он не стал ждать приказа, наклонил голову и лизнул её бедро. Она приподняла невесомый край туники, развела колени. Красивая, нарядная. Чистая. Не то что прежние его дружки и подружки, воняющие потом и прогорклым маслом, больные всякой дрянью, жадные до грошей. В любой беде всегда найдётся удача, ну и наоборот. Наконец-то повезло, и своего он не упустит.

Он сунулся было целовать ей живот, но Мелина отпихнула – с силой надавила на плечи, всаживая длинные ногти глубоко в тело. Разорванные мускулы полоснула боль. Сколько ещё маяться?

– Юний, посмотри на меня, – и говорит она совсем не так, как бывшие его женщины. Не картавит, не шепелявит, сокровище и только. – Клянусь именами предков, я ещё никогда не вкладывала деньги столь выгодно.

Он осклабился, качнулся к ней, подставляясь под ласку – да, я твоя вещь, ты меня купила, так владей! Не стесняйся, госпожа. Мелину ему послали Инсаар, не иначе. Два месяца, пока она гостила на море, он сопровождал её носилки, стоял около, когда она принимала посетителей. Хороший отдых! В столице хозяйка к делу не приставила, держала в покоях. Опасалась, видно, мужа и брата.

– Жаль, что ты раб, – она перебирала ему волосы, склонялась низко, – ты красивей всех моих мужчин… и уж этого Виргиния, зачем я с ним связалась? И Кассий удрал. Конечно, ему сейчас нужна жена, а не любовница.

Мелина уставилась в стену, разрисованную голыми девками и парнями, порхающими в облаках. Прикусила губу. Странные эти богачи. В эдакой роскоши – и находят повод для слёз. Ложе широкое, мягкое, даже подстилка, на которой он сидит, и та мягче постелей, где ему спать доводилось. Занавеси шевелит осенний ветер, но в покоях тепло. Трубы под полом, по ним течёт горячая вода, и зимой не замёрзнешь. Он должен вгрызться в Мелину, удержаться рядом. Такое счастье выпадает раз в жизни.

– Госпожа, ты ведь можешь вернуть консула Виргиния. Хочешь, подскажу?

Кассия Марона она едва ли вернёт. Он в столице уже кое в чём разобрался. Кассий и впрямь с трудом отмылся от прошлых скандалов, когда всемогущий любовник ему провинции дарил. И теперь связаться с замужней бабой, да ещё из императорской семьи, да ещё вдовой самоубийцы? Кассий дураком не выглядел. Вот консула, приятеля Кассия, он знал, как заарканить. Консул в долгах с головы до пяток, а муж Мелины богат.

– Не хочу!

Слёзы текут по нежным щекам, даже сердце щемит. Мелина спасла его, вытащила из петли. Болтаться ему на верёвке, если бы не её прихоть. До того как на рынке рабов холёная аристократка уставилась на него, будто на вышедшего из моря нерея, он и не думал, что тело и рожу тоже можно продать. Раньше продавал только силу, ну и… прежний хозяин, что платил ему жалованье, сам с врагами расправляться не желал. Тут мертвяк, там, глядишь, выследят – никакое жалованье тюрьмы и казни не окупит. У него к рукам кое-что прилипло, хозяин обозлился. Велел: или сворованное отдашь, или страже заявлю. А чем долг возвращать? Драной рубахой? Придушить хозяина, так не подступишься – друзья, рабы, наёмная охрана. Он стоял на рабском рынке и думал, что если его купят, как раньше, грузы таскать, то недолго продержится, с калечным-то плечом. Спасибо, папаша удружил, век не забудешь!

Мелина, хвала богам, бабёнка бойкая. Сама на рынок поволоклась, выбор смазливого лектиария управителям не доверила. Она шла по рядам, прятала под покрывалами белую кожу, лилейную, как говорил скотина Виргиний, ножки едва плит касались. Он поймал взгляд чёрных, будто у породистой кобылки, влажных глаз – и уже не отпустил. Мелина заплатила столько, что хватило и хозяину рот заткнуть, и на таверну осталось. Проводы жизни свободного рива он устроил знатные. Да полно! Никогда свободным не был, нищие такой привилегии не достойны.

– Не хочу, – повторила Мелина и осторожно, кончиком пальца, утёрла ресницы, – он мне надоел. Одна спесь на уме… и подарочек подкинул, сукин сын!

Она ударила себя кулаком в живот, снова расплакалась. Ну, чем здесь помочь, он тоже знал. В Иварии повитухи, что тайком травят плод, водились в кварталах у гавани, а в столице этого добра в Виере навалом. Только ни к чему Мелине рисковать, позволять грязной тётке в себе ковыряться.

– Ты замужем, госпожа, – он привстал на коленях, опёрся локтями на ложе, – проведи ночь с супругом, ребёнок консула станет законным.

– Ты видел моего мужа?! – она вскинулась, слабо хлестнула его по щеке. – Сам проведи с ним ночь! Если кишки не выблюешь, потом расскажешь!

Он поймал её ладонь, притянул к губам. Целовал, пока рыдания не утихли. Ласково толкнул Мелину на ложе – до чего ж она лёгкая, стройная, и пахнет так, что башка кругом идёт.

– Юний, обними меня… я не дурная женщина, просто… за Парку выдали, я молчала! Позорили, попрекали его смертью – слова не проронила! А теперь Кладий – за что мне, вот за что? Мой муж малое, слабоумное дитя! Слюни пускает, игрушками забавляется. Брат заставил его лечь со мной… не хочу вспоминать, тошнит!

Мелина рыдала на плече, а он слушал. Очень внимательно. Этого её муженька из императорской фамилии он и впрямь пока не видал. Слюни пускает – страшно-то как! Папаша решил на первый Ка-Инсаар их с братцем подставить любителям нетронутых задниц. Братца и подставил, пятеро поимели – вот где страх. После того обряда у них в семье голодных ртов поубавилось: братец помер, одна из сестёр сбежала. Видно, поняла: её в свой черёд продадут. Надо было с ней подмётки рвать, руку бы сохранил.

– Я с тобой откровенна, а ты помалкиваешь, – подняла лицо, зарёванная, доступная, прекрасная, – Юний Домециан. В империи два рода Домецианов – аристократы и плебеи. Последнего Домециана с завитками на запястьях прикончили варвары в Бринии, плебеи благоденствуют, пряностями торгуют. Неужели дела у купеческого рода так плохи, что сыновья отдают себя в рабство?

Ну, аристократы и купцы удивились бы, явись им нежданный родич. Имя он подцепил на иварийском рынке, когда только к морю приехал. То есть пешком пришёл, денег лошадь нанять у него не водилось. Лавочники болтали о каком-то Юнии Домециане, может, о том, что дал варварам себя зарезать. Так хозяину и представился. Новый город, новая судьба, и имя тоже новое. Мать звала его Релли, как издавна простонародье зовёт аурелиос, полновесный золотой – на него дом с рабами и садом можно купить. Мать гордилась косами до бёдер, пушистыми, солнечными, он уродился в неё, вот она и придумала. Релли-золотко, третий сын шлюхи и вечно пьяного говножора.

– Выбери мне имя по своему вкусу, госпожа, – он поцеловал ей колено, дивясь гладкости кожи, – если это не нравится.

– Нравится, – засмеялась Мелина и притянула его к себе, – и твоя тайна мне нравится.

Вся тайна в том, что он почти калека. В Иварии для тех, кто обеими руками владеет, сущая благодать – боги позавидуют. Пиратские флотилии осадили город с моря, едва половина судов без выкупа проскакивает. Ему б нашлась работа – кровавая, лихая, да рука отказывала, повисала плетью, куда уж за оружие браться. Тормоша лежащую перед ним женщину, он жалел, что не добил папашу, когда была возможность. Говнюк не стерпел непослушанья с тем обрядом и продал строптивого сына на строительство канала. Днём и ночью вольные, нанятые на стройку, и императорские рабы таскали каменные плиты на кожаных хлипких ремнях. Кормили хлебным мякишем, растворённом в забродившем пойле, а грошовый заработок отходил папаше. Однажды тот, кто тащил груз впереди, оступился, подгнившие доски не выдержали, ремень врезался в плечо, тяжесть плиты рвала кожу и мышцы, дробила кости. Он помнил лишь, что крохи разума потратил не на крик – на попытки вырваться. Ему повезло, старый ремень лопнул, и плита сорвалась, ломая стропила, увлекая вниз.

Лекарь позже рассказал: вытащили его без памяти, башка в крови, рука на жилах болтается. Хвала нелюдям, лекарю платили дороже за тех, кого удастся на стройку вернуть. Почти оторванную руку лекарь ему пришил, подручные ухаживали за больными честно, и месяца через два он сполз с тюфяка и ушёл. Не на стройку – в сарай, что его семейка считала домом. Папаша торчал во дворе, пьяный и злой, ну, как обычно. Он сжал здоровой рукой морщинистую шею, зашвырнул папашу в комнату без окон. Мать, братья и сёстры смотрели равнодушно, и он понял: ничто здесь не держит. Папашу приложил об стену, снял с него сапоги, натянул на себя и убрался, не кивнув, не попрощавшись.

Ладно, чего вспоминать, беситься? Прошлое сдохло, а будущее – вот оно, потягивается на вкусно пахнущих покрывалах, добавки просит. До встречи с Мелиной он и не знал, как женщину толком ублажить, но научился быстро.

– Придётся деньги брать у слизняка Кло… я изрядно потратилась в Иварии, – зевнула Мелина. – Найди мою Фотею, вели ей идти к управителю этого… потом вместе с рабыней пойдёте на Новый мост, там принимает повитуха. Она мне поможет.

Ну нет, в задницу блохастого козла повитухину помощь, и Фотею заодно. Женщины часто от выкидышей умирают, ещё загнётся щедрая хозяйка. Он сам разыщет управителя, расспросит, сообразит, каков собой слизняк Кло, надо думать, муженёк, родич императора Паулина. Он в последний раз коснулся губами мокрого лона своей госпожи, легко поднялся с колен и поклонился, пряча в доставшихся от матери кудрях лицо.

– Как прикажешь, благородная.

****

К повитухе на Новый мост он, конечно, для приличия наведался. Старая сука драла за услуги столько, что ей бы брюхо вспороть. Фотея, любимая рабыня госпожи, семенила следом, попрекала почём зря. И за оградой особняка не отвязалась: «Не туда идёшь, Юний, не положено комнатным рабам по саду шнырять!» Может, и не положено, но управитель загулял где-то в саду, а его требовалось отыскать. Он и шёл напролом, топча постриженную траву, перешагивая через дурацкие маленькие клумбы, и выбрался на лужайку, далеко опередив замешкавшуюся Фотею.

Трое мужиков топтались по краям залитого солнцем круга из травы и усыпанных цветами кустов. Рабы – вон браслеты с хозяйским именем на запястьях. Старший, обряженный в богатой ткани хламиду, выл, будто на погребальном костре:

– Господин, твой шурин у порога! Соблаговоли принять достойный вид и выйти к родичу! Господин, ну что же… эй, не стойте, отберите у него игрушку! Оттащите от бочки! Инсаар Быстроразящие, за какие грехи караете?

Господина и бочку закрывали спины мужиков, пришлось отодвинуть. Худой человек сидел на земле, прижимая к груди что-то из дерева, таращась на обступивших рабов дикими, немного выкаченными, серо-голубыми глазами. В объёмистой бочке хлюпала грязная вода, на поверхности плавал кораблик. Точно, кораблик, похожий на те, что входили в порты Иварии, только крошечный, искусно сработанный.

Пожилой раб в хламиде, видать, потерянный управитель, всплеснул руками и завопил громче:

– Эй, тебя-то зачем принесло?! Убирайся в покои госпожи Мелины и носа оттуда не показывай!

Здорово потолковали! Что ж, если управитель добром знакомиться не желает, можно и по-другому. Человек на траве то ли икнул, то ли взвизгнул, привстал, намереваясь ползти прочь.

– Оставьте меня! Не трогайте! – голосишко ломкий, совсем ребячий. – Скажите шурину: не принимаю! Не принимаю, пусть завтра придёт!

Управитель охал, уговаривал, дюжие парни скалили зубы, потешаясь, а он понял вдруг и остолбенел, сапогами в траву врос. Жалкий, потерянный, даже рабы презирают… слизняк Кло! Муж Мелины, императорский родич с двадцатью двумя завитками на запястье, Кладий Пульхр Мартиас. Деньгами умываться может, дом и сад такие, что пара легионов поместится, вилла в Иварии, сотни слуг – и безумный страх в глазах, содроганья пойманного в ловушку зверька. А ведь Кладия не лупили плетью по ногам, чтоб заработанное за день отцу отдавал, не заставляли на рынке по кошелькам шарить, не кормили заплесневелым хлебом, не отсылали на стройку подыхать. Ново, совсем не ясно, но разбираться некогда. Бедолага сейчас от ужаса под себя нассыт.

Он отпихнул управителя, нагнулся над сидящим на корточках Кладием, приметив, что глаза у него ничего так, красивые, светлые, и волосы, будто пух младенческий. Кладий уставился на него, губы затряслись, побелели острые скулы. Хотелось сказать: «Не бойся, чего ты, дурачок, не обижу!» Сердце тяжело бухнуло в рёбра. Он и забыл, когда настолько удивлялся, да и не удивление это вовсе, нечто, чему названья нет.

– Господин, не жми кораблик, поломается, – он мягко разжал стиснутые худющие до прозрачности пальцы, – давай, мы его в воду пустим. Отличный у тебя корабль, совсем настоящий. Я видал на море… ты на море бывал, благородный? Хорошо там, верно?

Кладий всхлипнул, но игрушку отдал. Моргал быстро, растерянно, дёргал себя за ворот туники. Потом сглотнул, вытер ладошкой слюну с подбородка. Ну, Мелина про сопли толковала, пустяки, ему не противно.

– Ты кто? – Кладий разглядывал его и светился весь, даже рожица порозовела. – Я тебя не знаю… не испорти кораблик, а то велю наказать.

– Я твой слуга. – Купила Мелина, но на деньги Кладия, это сейчас важнее. – Звать меня Юний. Вставай, господин, вместе кораблик пустим.

Кладий неловко потянулся к бочке – он поддержал под острый локоть, чувствуя, как пружинит под пальцами тонкая, будто пергаментная, кожа. Все они здесь тоненькие, чуть нажми – раскрошатся.

– Гляди, господин, плывёт!

– Да, поплыл! А у меня переворачивался! Ты… Юний, попробуем трирему пустить?

Управитель подлез к бочке, запыхтел возмущённо. Кладий сразу сжался – до чего замордовали, собственных рабов пугается. Оттеснить управителя, старика пухлого, труда не доставило.

– Пшёл вон, гнида. Не докучай господину. Угодно ему кораблики водить – твоё дело слушаться!

Кладий улыбнулся – несмело, благодарно. С усилием взял его руку, потянул к игрушечной триреме, плавающей на боку. «На воду! Поднять якорь!» Надо же, команды знает. Ведомая двумя ладонями трирема выбралась на середину бочки, и в улыбке Кладия робко, как солнце из-за туч, прорезалась радость.

****

Кладий держал раба за руку, подталкивал в спину, тянул за пояс. Боялся отпустить. Раб казался ненастоящим, моргнёшь, отвлечёшься – он и исчезнет. Выше Кладия на голову, широкоплечий, красивый до слёз, но превосходство не унижает, наоборот. Раб не кичливый приятель Мелины, не какой-нибудь постылый родич, он его, Кладия, собственность. А ценной собственностью можно гордиться.

– Здесь есть грот. – Они шли по западной галерее, куда Кладия редко пускали, и он опасался заблудиться. – Отец велел сделать… грот, в нём вода, будто залив на море. Я покажу, а ты принесёшь корабли.

Раб разглядывал фрески на стенах, но обернулся, кивнул и уже больше не отворачивался. Смотрел на Кладия, улыбался, и не только губами – в тёмных глазах тоже была улыбка. В груди нарастала щекотка, заполошная, чуточку тревожная. Смотрит! На него смотрит, и так, точно любуется! Молодой, с виду хорош настолько, что пусть герои на фресках от зависти загнутся и краски их потускнеют. И рабу от него ничего не нужно – ни денег, ни наследства, ни подписи на пергаменте, как брату Мелины или императорским лизоблюдам. Что вообще может быть нужно рабу?

– Вроде бы здесь налево, – Кладий замешкался на повороте. – Мне не разрешают ходить по этой галерее и в грот…

– Почему? Разве ты в особняке не хозяин?

Раб по имени Юний – имя у него совсем не рабское, произносить приятно – неподдельно удивился. Сбавил шаг, прихватил Кладия под локоть. Рабу хочется его трогать! Нравится стоять рядом, касаясь одеждами, не отводить взгляда. Кладий поперхнулся, закашлялся, не в силах поверить. Сказал про Мелину, про надоедливого Друза, про приказ императора жениться. Раб склонил голову, золотые кудри тенью легли на лицо. Юний ему сочувствует, да-да! Впервые он кому-то не безразличен. Слова хлынули потоком, наконец можно рассказать правду. Про Ночь Наказания и всегдашний ужас – нелюди убили отца, явятся и за ним. Про жестокого человека с монеты, который выбрал Лу, хотя тот ничем не лучше! Про самого Лу, паршивого задаваку, что раз в год присылает поздравления с приказчиками и никогда не спросит, как, мол, ты живёшь, Кло.

Юний выслушал, не перебивая. Потом притянул к себе, обдав жаром молодого крепкого тела, огладил спину. Кладий задрожал в объятиях, потерялся и не сразу разобрал ответ раба.

– С тобой плохо поступили, господин, – полные, чёткого очерка губы шептали у взмокшего виска, – этот твой Лу… император Паулин. У него не так-то много родичей, чтобы ими бросаться.

– У него есть сын. – Кладия никогда не обнимали настолько бережно. – Туллий. Народ прозвал его Курносый Нос. Зачем императору другие родичи, если наследник назначен? Туллий сущий выродок! Половину женщин в столице перепортил. Вот отдали бы Мелину ему! Ненавижу их, ненавижу!

Он ещё успел выложить про мастику, свинец и жёнину глотку, и тут Юний отодвинулся. Кладий заскулил от разочарования: дали погреться и отобрали. Раб легонько сжал ему плечи.

– Убьёшь жену, господин, они тебе новую всучат, – голос дробил камни, почти как у человека с монеты, – попадаются женщины куда хуже Мелины, не сомневайся… она хорошенькая и родит тебе детей, не надо её травить.

Кладий отшатнулся с криком. Правильно он не верил! И этот Мелину хвалит, как все они, кобели вшивые!

– Ты откуда взялся, скотина?! – заорал он, жалея, что не припас кнута. – Я тебя не покупал! Мелина купила?!

– Купила, – рассмеялся раб, нисколечко не испугавшись. – И что с того? На твои ведь деньги, благородный! Ты – мой хозяин.

Хозяин. Господин золотым кудрям, карим горячо вспыхивающим глазам, жадному рту, мускулам, вздувающимся на руках, на груди, твёрдым панцирем закрывающим живот. Раб стоял перед ним, чуть расставив длинные ноги, рубаха сползла вниз, открыв загорелую шею, и губы двигались, произнося немыслимое:

– Я принадлежу тебе. Давай, господин, отведай! А Мелина… хочешь проучить жену? У неё есть рабыня Фотея, любимая рабыня, понимаешь? Поймаем, скормим ей свинец, поглядим, как она издохнет. Мелина расстроится, станет плакать, милое дело, правда?

Голова гудела, столько сразу – и власть, и месть. Юний разрешит ему, позволит, и Мелина утонет в горе, перестанет издеваться. Раб, подмигнув без смущения, подтолкнул его. «Где твой грот, господин? Там мы будем одни».

Грот отыскался за следующим поворотом, у приметной фрески со львом. Тихо шелестела прозрачная вода, омывала серый и розовый мрамор, нависал сверху изогнутый раковиной вход в маленькую пещеру. Кладий скучал по этому месту, здесь каждый камешек и травинка помнили отца, но сейчас прежние мысли куда-то испарились. Он не дал рабу насладиться видом, позже наверстает! Развернул к себе, не встретив сопротивления.

– Сними тунику, – сипло приказал Кладий, и раб повиновался.

Стащил короткую рубаху, швырнул на мрамор. Следом полетела повязка с бёдер, и у Кладия вырвался долгий вздох. Юний желал того же, что и он, у мужчины не скроешь. Бронзовый от загара, сильный, будто животное, свободный в своей наготе, раб молча предлагал себя. Как во сне, Кладий положил ладонь на исчерченные белыми широкими шрамами грудные мышцы, собственнически свёл пальцы. Хотелось всего и немедленно, но растерянность мешала, сковывал страх – вдруг Юний передумает и отвергнет?

Раб прикрыл глаза, у рта собрались жёсткие складки. Руку Кладия взяли в плен, заставили сдвинуться ниже, погрузиться в густую поросль в паху. Осмелев, он обхватил толстый, показавшийся огромным член, и испытал облегчение, услышав приглушённый, яростный стон. Раб покорялся, отдавался всецело, и Кладий, проглотив слюну, опустился на колени.

****

Получилось легко. Он-то, дубина, воображал, что богатеи себе на уме, срут серебром, кончают золотом, не чета обычным людям. А взять Мелину и Кладия – сами не знают, чего им надо, боятся, путаются, ищут опору. Стать для них подпоркой, утешать, говорить приятное и не спорить без серьёзного повода – вот и великая наука. Будешь спать на мягком, есть трижды в день за хорошим столом, а потом, глядишь, и вольная подоспеет.

Юний Домециан. Он наклонился над крохотной запрудой, что показал ему Кладий, и повторил заёмное имя. Вслух, шёпотом. Рассматривал отражение в воде, будто чужими глазами, будто никогда себя не видел. Потрогал скулы, лоб, провёл по груди ладонью, взъерошил волосы, пропуская сквозь пальцы вьющиеся прядки. Они не такие уж глупые, муженёк и жёнушка, хоть и купились на его рожу. Просто спасаются от одиночества, а эта пакость бывает разной. И когда ты на прелой соломе два месяца валяешься, в теле целой кости нет, и к тебе никто не придёт, глотка вина не подаст, и когда в мраморном дворце из золотых кубков хлещешь лучшее гестийское, и кругом сотни рабов, но некому о своей беде рассказать, только посмеются.

– Юний Домециан.

Низкий голос метался в тесном гроте, не стихал долго. Пора привыкать. И к имени, и к здешним несуразным прихотям. И сделать так, чтобы Мелина с Кладием без него обойтись не могли, всякий пустяк ему тащили, всякую заботу. Люди, оказалось, везде одинаковы, а с людьми он ладил – не всегда, правда, те сразу соглашались.

– Эй, бесстыдник! – сука-управитель держался за колонну, словно спрятаться за ней решил. – Хватит собой любоваться! Тебя господин Кладий зовёт.

Первый, как у благородных говорится, кандидат. Но не на должность претора или консула – на помост в рабской галерее рынка. Управитель распоряжался деньгами Кладия и отчитывался не хозяину, а вначале императорским служкам, теперь брату Мелины. Кладий, конечно, с головой плохо дружит, но придётся ему ключи от домашней казны принести на блюде. Мелочь в кошеле, золото на вольную – всё будет, если домом станет заправлять Кладий, и здесь посторонние ни к чему. Он улыбнулся уже почти проданному растяпе и пошёл следом без возражений. Управитель недовольно бурчал и поддёргивал край не по рангу длинной хламиды. Ну, бурчи-бурчи, придумаю, как с твоим покровителем Друзом разделаться, живо вылетишь.

В тот день, когда Кладий ему отсосал, неумело, цепляя зубами, но старательно, Друз всё же до родичей добрался. Орал на сестру и съёжившегося в кресле зятя, громыхал доспехами. Мелина плакала, потом тоже принялась кричать, швырнула в брата вазой. Кладий помалкивал, шмыгал покрасневшим носом, а Юний стоял за занавесью и вновь поражался. Голытьба, раскрыв рты, на благородных пялится, ползает в пыли, славит распрекрасную императорскую семейку – да что тут славить? Визг, вой, слёзы, кучи дерьма под дорогущими одёжками! Брат сестру продал – дважды! Как невольницу, подложил под негодных мужиков и радуется, денежки стрижёт. Разъезжает по городу на вороном коне, доспехами сверкает, а у самого рыло замарано… стратег хренов! И Мелина – вот кого Натура ни мозгами, ни красотой не обидела – барахтается в навозной жиже и молодых любовников в неё втаскивает. Меньше всего гадости в Кладии, душа нараспашку, только и хочет, чтобы приласкали.

Друз, наоравшись, убрался, Мелина велела подать носилки и отбыла к подруге – вино пить и жаловаться. Она и в Иварии винище жрала в три горла. Вернётся, потребует новую покупку к себе, влепит по морде, обольёт слезами и ножки раздвинет. Юний даром времени не терял: вынул Кладия из кресла, отвёл в спальные покои, вытер слюни и принялся уговаривать. При намёке на супружеское ложе благородный муж взвился, чуть в окно не сиганул, но Юний придержал. Расписал, как они яд для Фотеи достанут, как напуганная расправой с рабыней и ублажённая законными ласками Мелина утихомирится, и в доме воцарится покой. Никто тебе, хозяин, не помешает кораблики пускать!

За уговорами Кладий разнежился, перестал брыкаться и согласился – при условии, что Юний ему с женой поможет. Юний валял хозяина по покрывалам, припомнил такие постельные забавы, о которых лишь в тавернах слыхал, хозяин постанывал и под конец взмолился взять его сзади. Всё бы ничего, но у Кладия опыта в этом деле было, будто у юнца на первом обряде. Императорский родич не нищая подстилка, что в подворотне нагнул, утёрся – и плевать на развороченный зад. Кладий должен от удовольствия верещать, не от боли, и ждать следующего раза, и к любовнику-рабу испытывать благодарность. Потому пришлось пальцами постараться, но Кладию вроде пока хватило.

Так он Друза и отвадит. Уложит семейку в одну кровать, Мелина своему ублюдку даст отца, Кладию – передышку от скандалов. После они заявят приставучему братцу, шёл бы ты, дескать, от воссоединившихся супругов подальше. Без тебя разберёмся, и как жить, и главное, как денежки тратить. Друз, понятно, сразу не уймётся – да куда деваться? Кладия Мартиаса суд не объявлял слабоумным, император эдакого позора не допустит. Юний не зря подробности вытягивал – до сих пор Кладий сам мирился с опекунами, дрожал от страха, а закон на его стороне. Человек с монеты, то бишь Гай Каст, за приёмным Мартиасом права признавал, Друзу не помешает втолковать.

– Юний! Почему так долго? – Кладий подпрыгивал на обеденном ложе, смешно задирая тощие ноги. – Пойдём, развлечёмся!

Втолковать любезному шурину – лучше, чтобы Кладий, без воплей и слюней, твёрдым голосом. «Ты мужчина, господин, говори по-мужски». Юний растянул губы, стараясь приветствовать не безумного ребёнка – того мужчину, которого собирался убеждать. Сейчас бы подумать, слова подобрать, но хозяину приспичило играться. Развлечения у Кладия были странными, точно весь этот дом. То жуков выкапывать, то камнями в птиц кидать. Юний предложил взять лук и дичь к столу настрелять, по крайности возня, достойная аристократа, но Кладий оружия боялся до икоты.

Господин, высоко поднимая коленки, кинулся к нему через залу, поскользнулся – Юний поймал, подхватил подмышки. Кладий болтал без умолку, брызгал слюнями и восторгом, а раб рассматривал его. Забавный, худющий, пушок на макушке, чистая, очень гладкая кожа, большие, светлые-светлые глаза. Нежеланный, вот ни капли. И если бы ему ещё в Иварии сказали, что есть нечто выше желания, он бы посмеялся. Грамоте не обучен, названия не подберёт, но оно есть. Ни одного мальчишку, а среди них попадались ух какие задастые, вёрткие и смазливые, не хотелось поднять на руки и укачивать. И прихоти исполнять он бы ничьи не стал, теперь станет – и не потому, что на нём рабский браслет.

– Когда мы поедем в лекарскую лавку? Сколько стоит яд? – Кладий волок его по галерее, торопясь, приплясывал. – Хватит десяти риров или дороже? Фотея должна долго мучиться!

Ну, втемяшилось! Юний про Фотею ляпнул, чтобы Кладия отвлечь, травить рабыню не собирался. Надо ему с Мелиной ссориться? Впрочем, если зануда будет лезть, куда не просили, можно хозяина и побаловать.

– Идём, идём! Не отставай!

Интересно, чего Кладию понадобилось в подвале? Не иначе, пауков давить, давили же они жуков в саду. По господскому приказу Юний отпер увесистую дверь в нижние галереи – сразу плечо разнылось – и взял факел с подставки. Темнота обдала холодом, но Кладий топал вперёд уверенно, позабыв про вечный страх. У двери, запечатанной железом, хозяин остановился, снял с пояса связку ключей, позвенел ими.

– Я велел… управителю велел, как ты мне советовал, – глупыш Кло запинался, хватал ртом сырой воздух, – отдать мне все ключи… и от хранилища тоже. На, Юний, открой!

За дверью стояли сундуки, много сундуков и коробов, и ещё какие-то длинные штуковины, завёрнутые в холстину. Воинские знаки! Увенчанные золотыми, серебряными львами – император вручает их за доблесть. Кладий, точно дитя малолетнее, подскочил к самому большому сундуку, распахнул крышку. Сунул внутрь обе руки, зачерпнул что-то блескучее, с усилием поднял.

– Отец привёз… кажется, из Перунии… – он по-прежнему задыхался, и лучисто сияли глаза, – хочу, чтобы ты носил… тебе подойдёт.

Цепь, вся в радужных переливах, больно смотреть. Кладий привстал на носках, нагнул ему голову, надел сокровище и поправил на груди багрово-чёрный камень. Факел в руке отчего-то затрясся, шею царапнул металл, повис ледяным грузом, а Кло не унялся – застегнул на талии широкий золотом и разноцветными каменьями кованый пояс.

– А это досталось от деда. Мои предки добыли… почему мне не разрешают?.. жадные твари! Отобрали… моё, всё моё!

На волосы легло нечто невесомое, наверное, венец, что на праздники богатеи надевают. Юний стоял, весь увешанный бесценными побрякушками, и чувствовал себя дураком набитым. Отвернулся от счастливого дитяти, поискал, куда приткнуть факел, освободил руки и для начала снял венец.

– Тебе не нравится подарок? – Кло плаксиво скривился. – Мне не жалко! Лучше тебе, чем Друзу или Лу достанется после моей смерти.

Сейчас разревётся. Юний подхватил замёрзшие ладони, подул на них, согревая. Кладий вывернулся, обнял его за плечи, прижался доверчиво.

– Господин, рабу не дарят фамильных драгоценностей. Твой шурин и госпожа Мелина будут недовольны.

– Пусть подавятся своим недовольством, – в шерстяную невольничью тунику глухо пробормотал Кладий, – драгоценности принадлежат мне, и я дарю тебе… стесняешься носить, продай и купи что-нибудь. Только ты… не убежишь ведь, да? Смотри, за побег клеймят щёку!

Так он и поступит – продаст камушки, а Кладий-то от угрозы не удержался. Дарит сокровища, самого себя дарит и стращает клеймом. Над ним долго измывались, над императорским родичем Мартиасом, вот он и отыгрывается по мелочам. Юний погладил костлявую вздрагивающую спину, коснулся губами уха:

– Не убегу, господин. – Если Кло от пустячных угроз и проделок вроде яда в суп рабыни делается веселей, то он ему подыграет. – От любимых не бегают.

The End