От друзей

Карта сайта

Автор: Smolka*

Бета: ReNne

Персонажи: Илья Курякин, Наполеон Соло (фэндом U.N.C.L.)

Категория: слэш

Жанр: «чешет репу». Романс и приключения там точно есть.

Рейтинг: NC-17

Предупреждение: возможен ООС, присутствует немного мата. В тексте использованы элементы истории Карлоса Шакала. Автор в курсе сроков войны во Вьетнаме, неточности относятся к условностям канона.

По мокрому тротуару процокали каблучки. Их обладательница угодила одним каблуком в лужу, наверняка ойкнула, на мгновение остановилась и поцокала дальше. Торопливо, прямо по грязной воде, прошагала пара старых, чинёных туфель – пройдоха какой-нибудь спешит по своим пройдошеским делам. Или безработный идёт на биржу. Размашисто, разбрызгивая лужи, оттопали по асфальту сапожищи. Следом семенили детские босоножки, и Соло не хотелось думать об этом ребёнке. Пусть вернутся каблучки.

Париж. Парижане. Он видел мостовую в узкой прорези окна, видел только ноги и всё равно улыбнулся разбитыми губами. Парижские обыватели с парижской, чёрт возьми, обувью на парижских ногах. Старушка Лютеция весьма неплоха в качестве места последнего успокоения.

Илья сдал его.

Илья сдал его, потому что больше некому, и неподражаемый почерк русского он теперь вычислит из тысяч. По милости Ильи он сидит в подвале, любуется ногами за куском мутного от копоти стекла и знает, что скоро умрёт.

Крикни он, на улице не услышат. Зато услышат те, другие – за дверью. Пригладив взъерошенные, отвратительно потные волосы, Соло отошёл от окна. Отчаянье было горячим и вязким, будто кленовый сироп, и он не представлял, как с ним справиться. За три года бешеной работы, долгих споров, передряг и стычек он успел присвоить русского себе. Доверял и ждал доверия. Выучил манеру операций, тайные знаки, запах кожи и ритм дыхания. Прочертил границы, за которые Курякин не зайдёт, и рубежи, которые не переступит. Но чёртов Курякин ухитрился нарушить их все.

За дверью выкрикнули короткий визгливый приказ. Прятаться в подвале негде: четыре голых выбеленных стены, окошко под потолком и расшатанный стул посередине. Соло сел на стул и скрестил руки на груди. По-курякински, провались его привычки в болото!

Наиф Рашид ворвался впереди своего визга, следом – трое уцелевших прихвостней. Из огромной банды в капкан не попал один Рашид, громилы не в счёт. Очередная общая победа, они отпраздновали бы вместе с Ильёй, если бы Илья…

– Почему не звонят? – На мучнисто-бледном лице Рашида расширенные зрачки точно два пистолетных дула. – Должны позвонить! Ты сгниёшь, америкашка! Изрежу на кусочки, выпотрошу и сгною!

– Боже! За кого вы меня принимаете?! Я не американец, я гражданин Франции! Моё имя Оливье Грасси, посмотрите паспорт, умоляю, посмотрите! – Соло надеялся, что прозвучало достаточно убедительно. – Позвоните моему начальству, уверен, всё выяснится.      

Вовремя спохватился. Защищаясь, он нацепил личину напарника, до чего же скверно. На морде выражение, с каким, наверное, шпалы укладывают, замкнутое кольцо рук. По легенде Соло незначительный, фатоватый и продажный чиновник канцелярии премьер-министра. Такие всегда трусливы и ломаются мгновенно. Оливье Грасси – приобретённая в кредит виллочка, долги, капризные любовницы и неистребимая потребность пускать пыль. Курякин говорил, что Соло и притворяться особо не понадобится, и смеялся над выбранным псевдонимом. «У тебя и настоящее имя, и легендарное – сплошная кулинария!» Соло уже знал о слишком жирном и грубом, на его вкус, торте – Курякин всё подбивал Габи приготовить этот пир холестерина, теперь узнал и об обожаемом русскими салате.

– Мы твоим паспортом подтёрлись, уёбок, – рявкнул громила, держащий в вытянутой руке оружие. Восьмизарядный «вальтер», конечно, купленный по дешёвке у бандитов не политических. – Наиф, давай грохнем америкашку от греха. И валим отсюда!

– Заткнись! Америкашка – наш шанс вытащить Кобру. Я без Алваро никуда не уйду, понял? Поняли, вы?!

Наиф Рашид хрипел, и губы у него дрожали. Он тоже в отчаянье. Утешение и приговор. Спятив от страха, Рашид прикончит пленника за милую душу. Оставалось мечтать, что любовь пересилит страх.

В этом была определённая ирония – нарваться на банду, где правая рука очевидно и безысходно влюблён в главаря. В великолепного и ужасного Алваро Ассайю по прозвищу Кобра. Лет пять назад ещё не получивший клички Алваро и Рашид ползали по песку в тренировочном лагере арабов, заточенных на разгром Израиля. Потом оба перебрались в Европу, и Алваро принялся сколачивать личную империю террора, заманивая и сбивая в кучу марксистов и анархистов из всяческих «чёрных бригад» и «красных батальонов». Получившееся варево Алваро обильно сдобрил арабами, болтавшимися в Европе в ожидании краха евреев.

Алваро Кобра не верил ни в Маркса, ни в Мохаммеда и говорил: «Только бомбы чего-то значат». Он взрывал и взрывал – заводы, редакции и посольства, а иногда расстреливал весьма важных людей. Среди жертв значились прежний посол Штатов во Франции и хозяин британской корпорации, сотрудничающей с израильтянами. Советы Алваро тоже задел, растерзав коллег Ильи Курякина, пытавшихся влезть между харизматичным террористом и бестолковой левацкой молодёжью.  

Межу прочим, запытал агентов КГБ именно Наиф Рашид, и с ним Курякин собирался поквитаться прежде всего. Преданный пёс Рашид выполнял самые жуткие приказы Кобры, берёг главаря днём и ночью, поставлял ему шлюх, пока жена развлекалась на курортах. Рашид следил за Коброй голодным, безнадёжным взглядом и даже к проституткам шастал редко, предпочитая, видимо, дрочить на образ в одинокой постели.

А может Рашид, замороченный мусульманским воспитанием и моралью «левых», и не отдавал себе отчёт в том, что течёт от главаря, как сучка и кобель разом. Наполеон Соло, к сожалению, предрассудками не страдал и разобрался в себе слишком быстро. 

– Он из ЦРУ, Наиф, – громила с «вальтером» пихнул Рашида локтем, – они явятся за ним и вкатают нас в асфальт!   

– Я не работаю на ЦРУ, – заныл Соло, напоказ схватившись за сидение, – вы меня с кем-то путаете! Я сотрудник канцелярии премьер-министра, родился в Фонтенбло, на улице Сен-Мерри, дом двенадцать… пожалуйста, у меня мама больная!

– Ты гляди, сука, как врать наловчился, – нервно заржал громила с пистолетом. – Бранчо сказал нам, кто ты! Тебя внедрили, америкашка, чтобы нас подставить. Кобру вы упекли, но Бранчо на свободе, и он тебя расколол.

Кончено.

В глаза будто плеснули слепящей кислотой. Бранчо. Бранимир Богданов – псевдоним Курякина во французской операции, обозванной Уэверли «Жульеном в сметане и с зелёным горошком».

Силясь не моргнуть, не отвернуться, не показать точку уязвимости, Соло замер на стуле.

Илья сдал его. Вот какова мертвечина на вкус.  

– Пожалуйста… не убивайте. – Дерись, дурак, дерись, ты не хлюпик Оливье, ты выберешься, найдешь русского и спросишь сразу по всем статьям. – Я обычный парижанин, никакого ЦРУ…

Рашид метнулся к нему, холодной, потной рукой схватил за подбородок и отвесил затрещину.

– Повой мне, мудак! Мы обменяем тебя на Кобру. Молись дяде Сэму и своему начальству! Молись о звонке! Согласятся они – ты жив. Откажутся – будут выковыривать тебя из щелей. И да свяжите вы его, сволочи!

Переругиваясь, громилы перетянули запястья ремнём. Соло слизнул кровь с губ, отсекая себя от боли. После. Твари уйдут.

Твари ушли. Рашид убрался последним. Бедная псина, лишённая хозяина.

****

От стены до стены, от окна с мелькающими лодыжками и башмаками до запертой двери. Связанные руки пока не ноют. Не отвлекают от вовсе не праздных воспоминаний. В их лихой хронике он должен найти кадр, заставивший Илью предать.

Соло поздно осознал, как непоправимо впутался. Влип в Илью Курякина, в фонтанирующую яростью скалу, робота-броненосца, способного сломать ему хребет. В большевика, чьё мировоззрение отличалось от того, чем жил и дышал Соло, как отличается грубый ржаной хлеб от воздушного багета. 

Быть с ним. Ощущать за спиной, когда готовишь завтрак, проворачивать вместе безумные дела, какие не проворачивал в одиночку, слышать его сонное посапывание, ласкать эти чересчур горячие девяносто кило мускулов, шрамов и национальной упёртости. Ласкать откровенно и безобразно, дойти до той степени падения, на которую не решился с Эшли Стюартом, талантливым вором, почти любовником.

Эшли был светловолосым, весёлым и ловким, они здорово порезвились в послевоенные годы, но с ним Соло не млел от собственной жалкой беспомощности, не помнил ноздрями его запах, не рвался целовать пальцы, когда те сводит дрожь. И конечно, Соло никогда бы не потратил на Эшли островной фонд.

Настолько запредельно, недопустимо, что, осознав, Соло испугался до истерики. Расхаживал по номеру, снятому на сутки, и мучил Габи длинными, занудными доводами. Он не хочет работать с Курякиным. Курякин портит операции. Свернул шею турку-координатору торговцев оружием, а ведь могли недурно разжиться информацией. Курякин слишком предан долбаным комми, ах да, он комми и есть. И вообще, из-за Курякина их пришибут гораздо раньше, чем ЦРУ отпустит отбывшего срок на разведывательных галерах Наполеона Соло. 

Последнего он Габи не сказал. Он очень многого ей не сказал.     

Нелепые препирательства и подначки заканчивались как под копирку: попытками остудить воспалённое, тяжкое желание. Разорвать цепь день ото дня кующейся привязанности. Выкинуть Курякина долой из дурацкого бытия, вернуть привычное спокойствие.

Это Соло чуть не завалил операцию. Его накрыло в одном из тех городов, что плывут в жарком мареве, перемалывая эпохи, императоров, падишахов и чужие армии, оставаясь вечными и юными. Они отлавливали разбежавшихся по Ближнему Востоку торговцев оружием: Габи окучивала вовлечённых в незаконные сделки дипломатов, а Соло с Курякиным дежурили у вонючих нор, иногда, впрочем, набитых сусальным золотом.  

Колебалась рассветная дымка, в неподвижном зное тягуче пели муэдзины, и Соло под руку толкнул шайтан. Ночь напролёт они проторчали возле особняка, на голых камнях в чахлом бурьяне, оба в лёгких брюках и ненавистных Соло футболках, испечённые на жаре, выгвазданные, пропотевшие. Переругивались шёпотом, замолкали, вновь сцеплялись – и тут Соло повело. От усталости или пекла, после и не разберёшь.  

Он сидел на камне, Илья стоял около на коленях. Неудобно, наверное, булыжник жёсткий, песок кусается, но русской машине нипочём. Илья неотрывно таращился в окна особняка, исполнительный, надёжный, непрошибаемый. По бронзово-загорелой на южном солнце шее медленно ползла хрустальная капля. Как в угаре Соло поднял руку и пальцем стёр пот, размазал по коже.

Он приготовился к выстрелу в упор, к чему угодно, но не к тому, что Илья сожмёт в линию крупные губы, не двинется, не произнесёт ни слова. Заставит подыхать от унижения ошибки, от стыда перед безответностью.

Торговца оружием допросили и ликвидировали, ехали потом в дребезжащем рыдване, и Илья каменел рядом. А в их квартирке, пахнущей жареной саранчой, Илья лёг на продавленный диван и закрыл глаза.

О, до Соло всё отлично дошло. Напарник спасает тебя от позора, тебя, признанного соблазнителя, любимца женщин, оказавшегося, здрассьте, неудачливым педерастом.

Ни черта уже не боясь, Соло приблизился к дивану и произнёс внятно и ровно:

– Мораль заклинило, большевик? Ну, обрушь на меня гром и молнии. Давай посмеёмся.

Илья перестал прикидываться, сел, уставился тёмно-голубыми, мутными сейчас, распроклятыми гляделками и изрёк нечто, чего Соло не мог забыть, как ни старался. 

– Не кипятись, ковбой. Ты привык, что тебе подставляются. Габи послала, здешние женщины похожи на закутанные в тряпки тюки, не подкатишь. Я понимаю. Только в вашем буржуазном разврате участвовать не буду. Непрофессионально.

Илья говорил, точно гвозди вколачивал, но на скулах алели пятна – предвестник тех громов и молний. Вот так, да. Комми – чистый, идейный профи, а ты развратник, не умеющий держать член в штанах.

Осади он назад, оберни шуткой, затормозил бы падение, не сорвался в штопор. Илья ударил по больному. Где болит, Соло тогда не определил, просто слетел с катушек. Язвил и издевался, описывая радости секса в порядке партийной очереди и в предписанных партией позах, намекал на неуверенность Курякина в его, курякинской, мужской привлекательности. Намекнул на шибко трепетное отношение к начальству, к крепкому ещё и властному Олегу – не приревнует ли?

Вывести из себя. Пусть ударит кулаком, не словом. Пусть дотронется, уймёт измучившую Соло жажду. Скотина Курякин и впрямь дотронулся – отшвырнул его с дороги и заперся в душе.      

На следующий день Соло жаловался Габи, и вечер провёл соответственно. В кофейне для иностранцев за пузатыми бокалами, упиваясь алкоголем и стыдом. Нажравшись, как с юности не нажирался, он брёл по кривым улочкам, почему-то карабкающимся вверх, спотыкался на вытертых бесчисленными подошвами булыжниках и представлял идущего рядом Курякина. Вёл с ним бредовую беседу.      

Ты упёртый русский, так? Отбойный молоток, достижение, блядь, советской робототехники, на выставку тебя, на пьедестал. А я – не французская хрустящая булка, выкуси! Что ты видел на родине – папашу арестованного, рыдающую мать, войну, чёрный хлеб по карточкам?

Ерунда! Видел ты, как чума безумия забирает целые города, потому что не война, не враги – депрессия? Работы нет, совесть исчезает, и однажды твой отец получает отказ из биржи, валится на бок и к утру загибается от инфаркта. И вы с матерью и сестрой тянете от одной твоей кражи до другой, и ловят, и бьют, и опять бьют, и решаешь – воровать так с блеском. Притоны ты видел – в Париже, Гамбурге, Берлине? Нож у горла, сердце в брюхе, голос спокойный, с ленцой. Торгуешься, чувствуя вонь собственной крови, и выжимаешь куш. Большой куш, Курякин!

Соло остановился под растущим из-за глухого забора деревом. Прямо над ним висел спелый, в пыльной корке гранат. Запрокинув голову, он потянулся губами.

Соврал я Габи, Курякин. Хочу работать с тобой, хочу тебя. Целовать – короткие волосы на затылке, мягкую, должно быть, кожу за ухом, набухшие возбуждённо соски, они у тебя торчат сквозь майку, когда выходишь из душа. Обнимать необхватные плечи, оглаживать литые мышцы, положить ладони на задницу, – выпуклую, тренированную, вылепленную мастерами Ренессанса, любившими мужчин, –  задницу. Сжать бесстыдно и услышать твой стон.     

Если бы ты мне ответил, Курякин, я бы включил тебя в акционеры островного фонда. Без оглядки.

На этом месте пьяных размышлений Соло содрал с ветки гранат и запустил им в переулок. Островной фонд! Докатился.

Финансовую подушку для бегства, священный островной фонд Соло собирал тщательно и лелеял точно зеницу ока. Несколько операций для ЦРУ и Уэверли, несколько операций приватных, о которых начальство не в курсе – и океанский лайнер примет пассажира с новым паспортом. Пересадка в неприметном заливе, и пассажир плывёт на частном катере, высаживается на тропическом острове, организуя феерическую сиесту. Коктейли, белые домики на фоне малахитового моря, никаких агентов и приказов.

Отсидеться помогут счета в швейцарских банках, открытые на подставных лиц. Островной, мать его, фонд. Неужели Илья Курякин не позарился бы на возможность избавиться от Олега, между нами, походящего на убийцу в отставке? Избавиться от родных морозов, угрозы загреметь в лагерь, быть обвинённым чёрти в чём и расстрелянным практически без суда.

«Я тебе бриллиантовое небо подарил бы, Курякин», – сообщил Соло тишине переулка и далёкому лаю собак. И не как у хиппи под ЛСД, настоящее. Небо бескрайнее, плетёный гамак, коктейль с бумажным зонтиком.

Представив большевика в гамаке и с идиотской стекляшкой в лапище, Соло согнулся от хохота. Постоял, всхлипывая, и расправил щелчком манжеты. 

Я упёрт не меньше, хотя меня не гвоздодёром делали. Первый раунд за тобой, но «Прощание славянки» ещё не играли.

В самолёте, уносящем их с Ближнего Востока, Илья немного отмяк. Попросил передать бутылку минералки, освежившись, вытянул антилопьи ноги и задремал через минуту, во сне прижимаясь к Соло упругим жарким бедром.

Им не дали передохнуть, сразу кинули в такую мясорубку, что и в подвальной тюрьме Соло вспоминал о ней с содроганием. Маршрут на пол-Европы, подпольные цеха по изготовлению химической дряни, способной убивать континентами, раненая Габи – и Илья, озверевший в единый миг.

Отпущенные на соблазнение мирные часы Соло бездарно профукал. В немецком городе, респектабельном по бакенбарды, он сводил Илью и Габи в ресторан с официантами во фраках и винными погребами, заложенными при том Наполеоне, который не торт и не вор. Вечером блаженно напевающая Габи отбыла спать, а Соло с Курякиным засели на веранде допивать вино и соревноваться в молчанку.

Над перилами свешивалось неизвестное растение, навевающее ассоциации с флёр д’оранжем. Растение нахально протягивало усыпанные белыми цветочками ветки, одуряющее пахло, и для полного разложения не хватало только соловьёв. Илья цедил вино с тем мечтательным выражением, какое появлялось у него, когда он ни с кем не спорил и не планировал крушить багажники. Соло уловил добрый знак и ринулся в атаку.

Он никогда не соблазнял мужчин. Льстил, преувеличивая интерес, направлял в нужное русло издёвками, будил азарт соперничества, охоту приобщиться к запретному, но ни один мужчина не казался ему достаточно привлекательным для столь неблагодарного занятия.

Эшли Стюарта соблазнять не пришлось. Тот первым залез к нему в штаны, и девятнадцатилетний Соло кончил в умелый рот, и мысли не допустив о грехах и воздаяниях в виде отставки из армии с волчьим билетом. С тех пор ему попадались манерные херувимчики, нарочито брутальные горы мяса в кожаных жилетах, мутноглазые коечные дельцы, готовые купить или продать осуждаемый обществом товар. Эти обитатели прокуренных кабаков, сомнительных гостиных и портовых бульваров не стоили и толики усилий. А Илья стоил.

Засмотревшись на мягкую сейчас складку губ русского, каёмку светлых ресниц, Соло вывел несложную формулу. В Илье не было ничего фальшивого и показного, и если однажды он скажет «да», скажет «иди ко мне», то хоть ножом его зарежь… ну, клятвы до гроба ни к чему, зато островной фонд они прогуляют всласть.

В конце концов, при адовой куче различий они схожи в главном. На заданиях считывают друг друга по кивку, по движению бровей, понимают, как не поймёт и родная мать, и в редкие не принадлежащие службе моменты барахтаются в одинаковой трясине. С каждой операцией дом всё дальше, цель всё призрачней, и утренний кофе стынет на подоконнике, пока ты пялишься в зеркало на незнакомца.

В такое утро у Соло рухнул мираж с пальмами и гамаками. Многие годы цель была ясна – сбросить грёбаное ЦРУ с хвоста и насладиться остатками молодости. С появлением Курякина вожделённая свобода утратила ценность, потому что вела в тупик. Знойный комфортабельный тупик, где он рехнётся с тоски.    

– Ты не ушёл с Габи. Остался со мной наедине, – негромко произнёс Соло. – Обсудим нашу ситуацию?

Ага, не ушёл. И сжёг диск, в ядерной гонке ставящий Советы выше Штатов. Предпочёл, значит, жизнь недавнего напарника безопасности своего огромного красного слона, то есть медведя. И обшаривал взглядом, когда считал, что Соло не замечает – от макушки до ягодиц, отпуская затем неизменную шуточку про пижонские костюмы или зализанные волосы.    

Русский рассыпал достаточно крошек, чтобы отыскать по ним дорожку, ведущую в постель. И оттуда на остров.

– Ну, излагай, – Илья чуть повернулся. – Не вижу никакой ситуации. Особенно нашей.

Расслабленность пропала мгновенно. Илья откинулся на спинку кресла – прямой, заведённый, спокойный внешне. Машина для отрывания голов переключилась в боевой режим.

Соло запасся миллионом роскошных доводов. Ради амбиций начальства мы рискуем шкурой, тебе оно надо, Курякин? Даже медали не разрешат носить! Помрёшь в дыре типа квартирки с саранчой, и матери пришлют равнодушную казённую бумагу. Старушка околеет с горя, а твой великий Олег подскочит на ступеньку вверх по служебной лестнице. Очнись, большевик, дай себя осчастливить.

Всё не то.

Нужно говорить о другом. О том, как, прищучив уникально зловредного турка, неслись по морю на катере, солнце било в лицо и Илья орал ему сущую чепуху, а Соло надрывался хохотом на весь Золотой Рог. Как устроили шахматный турнир на двоих, потом – турнир по нардам, и Илья так забавно обижался, проигрывая, что Соло слил ему партию и был вознаграждён тумаком под рёбра. Как на день рождения Габи наизусть тарабанили стихи, Илья сбился на первой сотне и уделал Соло и именинницу, перечислив такие марки оружия, о которых понятия не имеют гангстеры из Бруклина. И о том, что тяжеленная ноша казалась легче пушинки, когда Соло тащил Илью из воды, а Илья нёс его, свернувшего обе лодыжки, по турецким холмам.

Подобное не произносят вслух. Либо чувствуют, либо – сразу мимо, на свалку.

Соло встал, обогнул внушительный стол. Занял позицию за спиной Курякина, поближе к двери. Небрежно повертел в пальцах сигарету.

– Мы неплохо сработались. Ты здоровенная заноза, комми, но ты моя заноза. И я хочу держать твою кретинскую кепку в поле зрения от заката до рассвета, – ломая к чертям четверть века холёные и лелеянные установки, сказал он, – и чтобы больше никого. Ни Олега, ни Эдриана, ни Уэверли.

Илья сузил глаза, будто мигрень напала. Слушал с нечитаемым видом, только на виске возле шрама заполошно пульсировала жилка. Когда Соло ляпнул про островной фонд, гамак и возможность навсегда избавиться от хомута разведок, положил руки на стол и сжал кулаки.

Он чувствовал – то, непроизнесённое, Соло видел. Иначе не корёжило бы так отлаженный советский механизм. Растерянный, обозлённый Соло принудил себя заткнуться, и тогда Илья выплюнул одно слово, как пистолет выплёвывает пулю:

– Нет.

– Отказываешься признавать очевидное, Курякин. – Вкрадчивая ирония не помогала. Илья обходил любые уловки. – Привык быть рабом.

– Я добровольно присягнул своей стране. Присягу называют рабством рабские душонки. – У кого угодно это прозвучало бы пафосной чушью, но Илья верил. Он вправду верил в красный рай и кромсал Соло в куски. – И что, по-твоему, очевидно? Поселиться на острове, есть бананы и читать в газетах, как товарищи рискуют жизнью? Габи рискует.

– Возвращайся в коммуналку! Мойся в тазике! – У него мозг от русской упёртости взорвётся.

– У меня отдельная квартира! – смешно вскинулся Илья. – Соло, прекрати! Достали твои бредни про Союз. Кто разорялся про бунты безработных в Штатах? Ты! Кто подкармливал бездомного в Нью-Йорке? У нас последних бездомных пристроили ещё в двадцатые.

– Отдельная квартира, да-да! Часто ты в ней бываешь? Уже, наверное, фикусы засохли!   

Сели на любимый паровоз, аллилуйя! Три минуты спустя Курякин упоённо кричал про якобы убитых чёрных активистов и поджаренных атомными бомбами японцев, а Соло шипел о подло разделённой с фашистами Польше и перечислял посаженных в лагеря маршалов и генералов.

– Ты в десять лет лишился отца. И упёк его такой, как Олег! – У Соло волоски на руках дыбом вставали от сознания – вот-вот нарвётся. – Он и тебя упечёт. Не переворачивай стол, пожалуйста! Кидаться мебелью – детская забава.

Пальцы русского отбивали по столешнице бешеную чечётку. Зацепил, ох как же зацепил, страшно до судорог. Соло шагнул к Илье, насильно придержал за плечи, запустил ладони под воротник надетой по случаю выхода в свет рубашки.

– Я предлагаю тебе обеспеченное будущее. – Ладони горячило и дёргало. – Предлагаю тебе – себя.

Илья запрокинул к нему лицо – почти простоватое в чеканной правильности линий и в этой простоте невыносимо страстное. Падая в раскалённый дурман, Соло накрыл пальцами луком изогнутые губы, и влажное быстрое касание пробрало до сердца.

В следующую секунду он распластался на столе, а Илья навис над ним. И судя по невменяемой гримасе, собираясь напарника укокошить.

– Лжец, – засмеялся Соло, – трусливый врун. Ширинка по швам расходится, Курякин?  

– Не надо мне тебя, – медленно выговорил Илья и разжал хватку, – никого не надо. Не желаю потом расплачиваться.

Он бросил Соло на веранде – в раздрае и ярости, с огоньком неясной надежды.

Той ночью Соло дрочил до изнеможения, подозревая, что внушительный советский размер тоже не покоился мирно в пижамных штанах. А под утро сон прогнала режущая догадка: у Ильи кто-то был. Был опыт, гхм, отношений. С мужчиной, и кончилось всё печально, да и как иначе могло кончиться в империи борцов за мораль. Соло скорчился на постели, подавляя порыв постучать лбом о деревянную раму.

Он с роду никого не ревновал, пожалуй, кроме первой девчонки, красотки Мэнди Паркер, чьи развевающиеся юбки на танцевальных вечерах провоцировали стояк у окрестных парней. Юный Наполеон выучился танцевать лучше конкурентов и застолбил местечко возле Мэнди. Габи послала их обоих, заявив, будто для перепиха Соло и Курякин не годятся, ибо раздражают её до крайности. Фройлян Таллер тем обезвредила серьёзную мину, хотя Курякин, в общем-то, прикипел к ней как к другу.     

Ревность – сорт глупости и слабости. В нём рушилась неизвестная по счёту стена, державшаяся крепче берлинской, и богатое воображение подбрасывало картинки. Красноармеец Илья Курякин, широкоплечий соблазн в мятой форме, в кладовке опускается на колени перед сержантом, округляет невозможный рот и берёт член. Ложится на тренировочный мат, по-мальчишески похотливый, нетерпеливый, и инструктор по самбо засаживает ему грязно и жёстко.

Или инструктор по гребле – в сарае для лодок. Или хренов Олег. Или… блядь! 

Не кинуться в спальню русского помог бурбон, прозорливо припрятанный в тумбочке. Похмельный, замороченный Соло приступил к заданию – и предсказуемо наделал ошибок.

Между ним и Ильёй росла и ширилась трещина, множа накладки и несогласованности, а их противник – международный синдикат, вздумавший побаловаться химическим оружием, оплошностей не прощал.

В Португалии они наткнулись на деревушку, превращённую синдикатом в испытательный полигон. Бродили по тенистым улочкам, ухоженным дворикам, переворачивая каждый обезображенный труп, и Соло не знал, чего боится сильней – чудовищной дряни, распылённой в тихой прежде деревушке, или реакции белого от бездонной злобы Ильи. Официальная причина: авария цистерны, перевозившей отравляющие вещества, повергла в шок даже начальство. Синдикат отличался особым цинизмом, портил европейский хрупкий баланс, и начальство ополчилось на него хором.

Уэверли требовал распять фашиствующих говнюков, Сандерс ему вторил; что внушал Курякину Олег, догадаться было не трудно. Выслушав приказ, Илья улыбнулся. Впервые с тех пор, как они покинули деревню, ставшую кладбищем.

Через месяц операции Соло ненавидел начальство острее, чем помянутых фашистов. Впрочем, ненависть к откормленным скотам, посылавшим их в преисподнюю из безопасности кабинетов, настигала его к середине любого задания. Синдикат огрызался вполне эффективно, и вначале провалилась Габи – её ударили ножом и вытолкнули из окна. К счастью, дворники во вшивой Португалии усердием не страдали, и Габи упала на сваленные в кучу сухие ветки. Курякин нашёл её в провинциальной больнице и вызвал Соло.

«Охраняй Габи. Я скоро вернусь». Соло трясло у телефона: Курякин выиграл запас времени, и остановить его могло лишь чудо. Приставив к Габи подкупленных месячным жалованьем сиделок, Соло метался по Лиссабону на второпях угнанной машине. Он обнаружил Илью у позеленевшей от плесени церкви, где среднее звено синдиката крестило чьёго-то отпрыска.

Низко надвинув кепку, сунув руки в карманы бежевого плаща, русский прижимался к колонне с таким видом, что мраморные ангелы должны были в ужасе вспорхнуть с насестов и улететь плакаться богу.

Точка уязвимости. Нет, не точка – пропасть. Илья Курякин не допускает ошибок, не проявляет слабости, не теряет коллег, побеждает везде и всегда и скорее умрёт, чем унизится. А если это, сохрани нас серафимы и херувимы, не так, то в упрямой русоволосой башке включается таймер уничтожения. Для Соло превратности карьеры и необходимость иногда отступать входили в правила игры, для Курякина – в правила смертельного поединка. В чём загвоздка, в судьбе отца или комитетской муштре, Соло до конца не вник, теперь и вникать стало некогда.

Один капитальный провал, и их группу закроют или того хуже. Публично расстрелявшего португальских наци агента посадят на поводок в Москве и никогда… Подобравшись к колонне, Соло обнял Илью, ощутив рёбрами приклад короткоствольного автомата, притиснул к облупленной лепнине. До боли напрягая мышцы, вцепился в запястье, заставляя выпустить оружие, вынуть руку из-под плаща.

Илья сумасшедше красив сейчас и сумасшедше жуток, сожжённый гневом, с каменными желваками на скулах, чернильно-тёмными глазами и отпечатками зубов на губах. Пальцы дрожат, Соло перехватывает запястье крепче, трогает ртом каждый, целует в середину ладони. Руки Ильи, мозолистые, сведённые яростью, пахнут железом, пылью и немного краской.

Оторопелый взгляд, проблеск понимания – и Соло пригибает голову русского, кладёт ладонь на затылок.

– Нельзя. Покроши шестёрок – боссы ускользнут. Илья. Илья…

Кажется, проняло. Не выпуская локоть Курякина, Соло ведёт его к машине. Едут они долго, притормаживают только за городом, и Илья утыкается лбом в стекло. Шепчет: «Спасибо. Спасибо, Наполеон».

Боссов синдиката пестовало тамошнее правительство, и изуродованные отравой тела попадались им с омерзительной регулярностью. Непробиваемая банда находила «жучки», распознавала слежку, засвечивала и резала подсаженных горничных и садовников раньше, чем им успевали выплатить гонорар. Испробовав методы из арсенала всех разведок мира, Уэверли отдал приказ о повторном внедрении, хотя Габи ещё лечилась в лондонской клинике.     

В тот вечер Соло валялся мордой в глиняный пол их деревенского убежища, а Курякин грозился переломать ему кости до единой. «Я тебе сопелку сверну! Зенки повышибаю! Куда ты внедришься слепым и со шнобелем?!» Орал Илья по-русски, видимо от волнения, и наотрез отказывался отпускать Соло в синдикат.

Отпустить всё же пришлось. Соло представился английским спецом по переворотам, заинтересованным в покупке пары десятков тонн португальского яда и, убедившись, что Курякин заснял и записал его пляски в компании боссов синдиката, выбрался из змеиного гнезда через чердак.

У машины его поджидали. Афедрон с бантиком, как выражался берлинский ворюга Клаус Ржавый, учивший Соло вскрывать сейфы.

Уйдя от погони, он напросился позвонить в ближайший буфет и набрал номер главного босса. Соло не задавался вопросом, где прокололся – попросту швырнул карты на сукно. «Вы заключили сделку с агентом трёх весьма неприятных организаций, синьор, что крайне не понравится вашему правительству. Доказательства при мне, и если в течение суток на счёт в швейцарском банке не упадёт кругленькая сумма и ваши цеха по производству дряни не переместятся куда-нибудь в тундру или к мумбо-юмбо, то мой напарник уже записан на приём к президенту».

Президент португальской дыры слыл человеком суровым, способным сгноить в концлагере почище Гитлера, но, вообразив Курякина, согласившегося на измену, Соло потёр перехваченное спазмом горло.

Отупевшие, выпотрошенные они перебрались в соседнюю Испанию и прямо на пляже распили бутылку некой жидкости, цветом и вкусом походившей на давешнюю химию. Деньги капнули на счёт, в Португалии шли аресты среднего мафиозного звена, а если спустя годик-два их отправят искоренять злодейский синдикат в Анголу или Мозамбик, что с того? На негров начальству чхать, да и всё равно элитных агентов –  ха-ха! – пнут в какой-то гадючник. И ему до лампочки, в какой именно.

Илья лежал на животе и катал стакан по песку. Хмурил светлые брови, решая для себя нечто важное.

– Ты понимаешь, что я обязан доложить о сделке?

– Не тушуйся, Курякин, строчи рапорт. – Соло гнула усталость. – Рано или поздно ты будешь стрелять в меня, а я в тебя. Так будет, потому что мы застряли в разведке. Рабы, прикованные к галерам.

– Я не стану в тебя стрелять, – возмутился Курякин и привстал. К плоскому животу прилипли песчинки. – Ты… меня от тебя воротит! Люди погибли, ты денежки загрёб. На свой остров, верно? Но стрелять я не стану.

Яд плескался в Соло, жёг горечью пакостной ненужной работы. Горечью несбывшегося.

– Ещё как станешь. Напомнить о войне в Корее? Или ты там инструктором служил? Разъяснял корейским товарищам политику партии и принцип действия «калаша»… Пошлют в азиатчину, где тигры, тощие девицы и бесплатный паёк. На сторону красных, меня – на противоположную. Сказка.

Всеведущий агент КГБ, собаку съевший на политических диспутах, не нашёлся с репликой. Буркнул сквозь зубы: «Дурак!» – и отвернулся.

Барселона, оттуда Египет и Йемен и вновь Европа – фешенебельные особняки, подворотни, секреты и страстишки, сон с пистолетом под подушкой, неразрывный круговорот. Их ценят, у них показатели, и Уэверли чванится перед Сандерсом и Олегом.

Круженье в тенях, где всё зыбко и беспощадно ясно. Шажок вперёд – и вот Илья сидит на краешке смятой постели, бубнит в сложенные у лица ладони: «Сука, не вздумай окочуриться. Окочуришься – убью, с-сука ты!» В углу чуть не рыдает от страха врач. Изобретательный агент их старых знакомцев с Ближнего Востока воткнул Соло в шею шприц с лютым дерьмом, и Курякин притащил бедолагу-эскулапа за шиворот, велев спасать. Когда Соло выздоравливает, его приветствует натянутая от негодования спина и хлопок двери.

Ещё крошечная победа – шахматный поединок зависает где-то за минуту до стального курякинского мата, и Соло убирает давно не стриженую чёлку с загорелого лба, ласка длится и длится – волосы, бронзово-алое ухо, шершавый зигзаг шрама на виске, небритый подбородок, а Илья смотрит так, будто с него снимают скальп. Соло отдёргивает руку, вскакивает и постыдно бежит.

К французской операции от Курякина можно было заряжать бытовые электроприборы, Соло же, напротив, обрёл странное спокойствие. Эдакое смирение чудака, в штормовом море цепляющегося за обломки.

Для ловли Алваро Ассайи по кличке Кобра и его левацко-арабского сброда Курякину приказали отрастить волосы. Ему предстояло вжиться в шкуру Бранимира Богданова, сокурсника Кобры по московскому университету. Террорист в бытность студентом с истинно социалистическим размахом разок упился в компании Богданова дешёвой водки, закурив выпитое дорогим каннабисом. Болгарин клялся в досье, что в ту ночь в общаге Кобра, говоря на языке Достоевского, лыка не вязал.

Пока Курякин объяснял Габи и Соло, какое отношение верёвка имеет к пьянке, Уэверли распорядился увеличить фото Богданова, уставился на него из-под очков и возгласил с энтузиазмом: «Да это же твой кузен, Курякин! Вылитый! Плюс десять лет, проведённых за косячком и гитарой, плюс тогдашнее состояние Кобры – сойдёт. Поверь мне, студенческое братство отменно сработает. Агенты из отдела маскировки тобой займутся. Походишь патлатым, и освежи знания о наркотиках. На практике».

Курякин угрюмо возразил, что с гитарой не в ладах и от гашиша засыпает, однако шеф, счастливо улыбаясь, уволок его просвещаться на предмет наркотического разнообразия.

Габи выпала роль спутницы Богданова-Курякина, отвязной девицы автостопщицы, и начальство очень на неё рассчитывало, благо Кобра западал на смелых дам в дикарских бусах и браслетах. Но в Берлине полыхнуло, и Уэверли услал Габи туда.

Звоночек. Громкий, пронзительный, как сирена. Илья никогда бы не втравил Габи в подлость, и она бы воспротивилась плану заложить напарника бандитам. Сидя в подвале со связанными руками, все стремительно умнеют, ага.

Соло получил документы на имя Оливье Грасси, служащего канцелярии французского премьера, отбыл в Париж скучать и лакомиться деликатесами, и вскоре они с Курякиным встретились на набережной Сены.

В бистро Соло заказал стейк, овощи и пиво, зная, что Илья на дух не выносит изыски, и едва не опрокинул на себя бокал, когда от двери к нему направился высоченный расхристанный викинг. Викинг в оранжевой с чёрными ромбами рубахе и линялых джинсах, русоволосая бестия с огнями разбойничьих набегов в голубых глазах. Только меча в заплечных ножнах не хватает.

Длинные волосы Ильи блестели в тусклом электрическом свете, и сам он светился, прямо горел – шальной радостью, безумием Парижа, где дозволено не быть собой.

– Наполеон, – сказал хипповый викинг-Илья, и их ладони соприкоснулись под скатертью.

Его выдавало всё. Низкие, зовущие нотки в голосе, дребезжащий смешок, рдеющий на твёрдых скулах румянец. Из-за блядских русых прядей в лице появилась неуловимая  размытая мягкость, словно треснул калёный курякинский каркас, выпуская на волю желания.

Рядом – и не с тобой. Так близко, и не достанешь. Бережёт цельность свою проклятую, красную несгибаемость, и нельзя отобрать её, потому что Илья рассыплется. Довольно, большевик, ты меня уделал.

Руки они отняли одновременно. Под веками жгло, и Соло заслонился бокалом.

– Кобра вспомнил Бранимира Богданова, – рассказывал Курякин, теребя перепутанные цепочки в вырезе рубахи. В легенду он вписался великолепно. – Зовёт меня Бранчо и рвётся трепаться по-русски. Зря на болгарский натаскивали. Завтра вечеринка, у них всегда вечеринка… слушай, передай Сандерсу и Уэверли: пусть снимут с производства цээрушный антидот от наркоты. Барахло! И башка после трещит.

Операцию обсудили взвешенно и грамотно, почти без ссор. Солнце катилось в реку, и Соло смаковал последние глотки.

– Видишь? – он помахал в воздухе аккуратно сложенной салфеткой. – Я выкинул белый флаг. Поздравляю, Илья. Я ухожу. Арестуем Кобру – и прощай.

Больно. А чего ты хотел? Парижское бистро похоже и не похоже на ту веранду с цветочками, где Соло сдался с потрохами, но за три года к его знаниям о боли добавились десятки увесистых томов.

– Остров? Пальмы-бананы? – невпопад брякнул Курякин и побагровел вдруг – до корней тёмно-пепельного безобразия. – Соло, твою мать!

Сжал кулаки на ремне, ощетинился бронированными шипами, на танке не подъедешь. Если не уйти, грозит лекция о долге и бесхребетном американце, отчего-то не любящем родину, лапочку Уэверли и грошовое жалованье по двадцатым числам.   

– Не волнуйся, комми, – Соло поднялся, и салфетка упала в соусник. Символично.  Грёбаный белый саван на кровавом марафоне. – Не брошу тебя в Париже, ещё обидят святую наивность. Приятного аппетита. Счёт я оплатил.

Месяц спустя Соло, то бишь чиновник Оливье Грасси, удостоился чести лицезреть Алваро Кобру, и операция «Жульен в сметане и с зелёным горошком» вошла в заключительную стадию.

Кобре и его политически пёстрым подручным надоело размениваться по мелочам, взрывы  в посольствах и редакциях их более не удовлетворяли. И арабские ненавистники Израиля, и «леваки» невнятных убеждений требовали от вожака свершений. Истинно значимых, чтоб содрогнулись от Капитолия до Кремля. Алваро Кобра идиотом не был, но доброжелатели в полевых лагерях на Востоке и во вполне цивильных кабинетах тоже выражали надежду на свершения. И подкрепляли её хрустящими купюрами.

Кроме красивых женщин, золотых портсигаров и яхт Кобра жаждал славы. Убого влюблённый Наиф Рашид, заместитель и главный палач, дрочил на вожака, а сам вожак гонял шкурку на портреты Ленина и Че Гевары. Целью банды стал захват саммита европейских министров, деяние настолько колоссальное, что у бомбистов аж зубы лязгали. 

К цели Кобру вели старательно: весёлый приятель Бранчо Богданов, с гитарой и наркотическим братством, и Оливье Грасси, с плотоядным причмокиванием сливавший служебные тайны. Взять в заложники министров – задача трудная, но осуществимая, у тебя подготовленные бойцы, Алваро, вперёд! Франция пойдёт на сделку, выполнит требования, ибо в противном случае на неё насядет толпа канцлеров, премьеров и генсеков. Ну и пресса не упустит подробностей эпохального подвига.

Террорист le numero un, вождь униженных и оскорблённых, заставляющий трепетать мировой империализм, – шикарные заголовки! Алваро не устоял.

Курякин-Богданов хохотал, тряс браслетами, цепочками и невозможными патлами, напоказ портил весьма недурной английский, хлестал водку, нюхал и глотал токсичные порошки. Они с Коброй сделались неразлучными, будто попугайчики, к бешенству Наифа Рашида и изумлению Соло.

Ревность была ни при чём. Курякина от Кобры тошнило, извратил, дескать, идеи революции. Просто вместе с привычным обликом «берегись, кадык вырву», кепками и водолазками, русский расстался и с изрядной долей непрошибаемости. Нервный, болезненно возбуждённый и похудевший, он умудрялся преследовать Соло затаённым, неотступным вниманием, даже когда около болтался весь бандитский бомонд.

Поздно. Поздно, да?

К лету террористы бредили захватом саммита, и Оливье Грасси выплатили гонорар за наводку. В дождях и песенках цветочниц заканчивалась весна, заканчивалась и их с Ильёй не начатая история.

Откривлявшись в образе продажного чинуши, Соло шёл в кафе на набережных, пил, не пьянея, и швырял в воду камешки. Пожалуй, впервые на него накатило равнодушие к миссии, и единственным, кто вызывал толику интереса, смешанного с брезгливым сочувствием, был Наиф Рашид. Соло знал, каково оно – годами колотиться в запертые ворота.

Тощий навязчиво преданный Рашид вился вокруг лобастого смугляка Алваро, и приходилось затыкать непрошенные советы. Соло завидовал Рашиду: его и Алваро ждал суд, тюрьма для рецидивистов, куда никакие женщины не доберутся, или смерть от пули и общий левацкий эдем. Правильно говорил русский, дурак ты, Наполеон.

Саммит назначили на завтра, непредупрежденные, по настоянию Уэверли, министры слетелись в Париж, расположились на ночлег в пятизвёздочных отелях, не подозревая о грядущей передряге. Банда спала в обнимку со стволами, а Оливье Грасси наведался в Фонтенбло, якобы полюбезничать с мамой.

Не заметив слежки, он для очистки совести с полчаса проторчал на лестничной площадке в доме «мамы» и выбрался в дождливый вечер. Брёл по лужам, начхав на сохранность туфель. Длинноволосый бродяга в кожаной куртке вынырнул из переулка, сцапал под локоть и увлёк в темноту.

От Ильи пахло спиртным и куревом, он тёрся о скулу Соло небритой щекой, джинсами о брюки, притискивал всем собой к мокрой облезлой стене. Задрав голову, Соло отрешённо пересчитал абажуры в окнах.

– Оружие есть? – шептал Курякин, тычась в него, будто подросток на свидании. – Почему не… тебя могли вести.

– Оливье Грасси не носит оружия, – оцепенело пробормотал Соло, – что за глупости, большевик? Ты должен пасти Кобру, завтра саммит…

– Завтра, – перебил Курякин, и знакомая дрожь сотрясла широкие плечи, – завтра, Наполеон. Сегодня – мы. Кобра ублажает жену и меня отпустил… попрощаться. С девчонкой из магазина пластинок, не ругайся.

Под руку, точно побега боялся, он потащил Соло по улицам – к неприметной гостинице, впихнутой между прачечной и ломбардом. На скрипучей лестнице воняло мышами и клеем. Соло съязвил по поводу босяцких привычек, но Курякин только лопатками передёрнул.

Номер занимали спартанская кровать, мещанский абажур на стойке и убийственно розового цвета стол. На столе красовался аптечный круглый пузырёк.

– Я тысячу раз представлял сей судьбоносный момент. Ты падёшь в мои объятия и отымеешь наглую американскую задницу. Грезились шёлковые простыни и даже знамя с серпом и молотом, – Соло смахнул пылинки со столешницы, устроился с краю и указал на пузырёк, – но вазелин? Панцирная сетка? Пластик? Ты не уважаешь меня, Курякин.

– Чего это… отымеешь? – откинув волосы с лица, Илья смотрел на него. Личина похабника и террориста Бранчо Богданова явно пришлась впору. – Будет, как хочешь… как мы оба хотим.

Соло вздохнул. Не шутилось, не язвилось, хоть тресни. Он хочет взять в ладони растерянную вопреки браваде физиономию, согреть и себя, и болвана чокнутого – и запретить долбаному «завтра» вход в Париж.

Куртка Курякина, гремя заклёпками, шлёпнулась в угол. Стащив разрисованную футболку, он швырнул её поверх куртки и выпрямился, точно на дуэль вызывал.

– Не рассиживайся, ковбой. – Руки, сражавшиеся с джинсовой ширинкой, мелко тряслись. – Нужно вернуться до ночи.

Соло сделал, что собирался. Гладил впалые колючие щёки, заглядывал в глаза, суженные и несчастные, с силой разжал кулаки, повторяя давний ритуал, целовал светло-жёлтые от табака пальцы. Илья не противился, щекотал кончиками разметавшихся волос и, рванув на себя за отвороты пиджака, втёрся грудью и пахом, не оставляя зазоров.

Они стояли, обнявшись, в центре затрапезной комнатёнки, и Илья, зажмурившись, трогал ему губами виски. Потом свалились на жалобно взвизгнувшую кровать, и дальнейшее слилось в скомканный водевиль, неуклюжий, отвратительно-пошлый, если разобраться, но Соло не разбирался. Помешаться на русском, добиваться три года – и драть руками, глубоко всаживая ногти в кожу, целоваться, сталкиваясь зубами, хрипеть, путая ругательства стран, где пришлось работать, ласкать друг друга с отчаяньем приговорённых, стирая напарничество.

Ничего не даря взамен.

Соло лёг на застиранное клетчатое одеяло, приподняв бёдра, снял брюки и бельё. Илья навис над ним на вытянутых руках, тяжело дыша, заливаясь алой лихорадкой. Растормошил всё-таки, вколол в вену раствор жизни, содрал с души холодную чешую. Русский прав, прав: сегодня мы, потому что завтра пустота.

– Давай сюда вазелиновый ужас, – хмыкнул Соло и развёл ноги в стороны.

Он не отталкивал, не сжимался, не заорал даже, принимая член, принимая невменяемо распалённого Илью. Опять сумасшедший, невольно, неумело жестокий, он вбивался в Соло, ошпаривая болью. Всё, до чего удавалось дотянуться – плечи, взмокшая спина, в такт толчкам напрягающиеся ягодицы, пылало жаром, и в нём самом хлюпало кретинским вазелином, горячим семенем. Не стесняйся, Илья, Илюша… так ведь, да? Ты никогда не поймёшь меня, я не пойму тебя, и не видать нам ни островов, ни пенсии, но никто не обвинит нас в том, что мы расстались, не попробовав.

Оголтелая скачка завершилась быстро, слишком Курякин завёлся, слишком долго, видно, держал себя на голодном пайке. Бывший напарник скатился на постель, захрипел обожжёнными лёгкими и сразу же вскинулся. Ухватил за плечи, встряхнул.

– Прости. Не подумал, что у тебя никого до меня… какого хрена не предупредил? – Илья налёг всем весом, добиваясь ответа и, не дождавшись, распластался на груди, забормотал глухо: – Блядь, прости, прости… ну, я виноват, только… у тебя опыт на морде написан.

– Я теперь блядь? – обводя пальцами пунцовую скулу, засмеялся Соло. – Позволите вам отомстить, мсье?

И Курякин кивнул. Неподдельно открыто, серьёзно. Нагнулся, оцарапав губы колючками щетины, поймал взгляд, снова кивнул. Перевернулся на бок, без затей выпятив задницу.

– В-валяй, Соло. Мне давно… давно надо было.

– Знаю, – сказал Соло и поцеловал упрямый курякинский затылок.

Отомстить не получилось. Пока член заполнял его, Соло почти не замечал боль, а сейчас она вонзилась внутрь, растеклась по бёдрам, мешая двигаться. Опытный соблазнитель попался на собственную наживку, составитель досье ЦРУ бы оценил. С приснопамятным Эшли Стюартом они резвились весьма бойко, но по-настоящему переступить запрет с ним не хотелось. Хотелось с Ильёй. Чёртов комми ему жилы на пудовые кулаки намотал. Неважно – Илья у него первый, он будет первым у Ильи, этого не изменить.    

Встало мгновенно, едва лишь он вжался членом между ягодиц Ильи, проехался по покрытой пушком пояснице, и вместе с возбуждением скрутила боль. «Что, Соло, что?» – спрашивал Илья, изворачивался, пытаясь обнять, а он прятал лицо в лохматых прядях, мучительно отыскивая выход. Баночка вазелина подвернулась под руку, крышка покатилась на пол, Соло зачерпнул горсть и вогнал в Илью смазанный палец.

Прикусил кожу на плече, достал до раскрытого, одуряюще нежного рта, повернул палец, инстинктивно находя, где погладить и надавить, ориентируясь на стоны, заполошные, рваные движения, на мечущегося Илью. Брал острей, грубей, чем мог бы, не раздирай его боль, и смотрел – жадно и неотрывно.

Зад тугой, как механизм лучшего немецкого сейфа, Илья вертится, оседает на пальцах, изгибаясь круче, и его большой, налитый кровью член твердеет так, что он стонет протяжно, перехватывает себя у основания. И когда Соло вгоняет второй палец, подтягивает колени к животу, вбирая до костяшек, воет, повторяя в бесстыдном забытьи:

– Сука. Выеби, не тормози, Соло. С-сука.

Русская ругань звучит извращённой музыкой. Дико, почти невозможно, но Соло чувствует подступающий оргазм Ильи, пальцами в заднице, губами, измученным без разрядки телом. Под подушечками набухает, Илья стискивается раз и другой и кончает на покрывало, утаскивая Соло следом. Белые разводы на покрасневших ягодицах выглядят волшебно, и Соло медлит, прежде чем стереть их полой рубашки.

Отдых короток и бесконечен в запахах спермы и пота, в стылой бессловесности. Потом Соло выталкивает Илью из постели – по легенде у Бранимира Богданова машины не водится, не опоздал бы на поезд. Курякин уходит, и Соло битый час пялится на руки, на обшарпанные стены, на сплющенный аптекарский пузырёк.

Завтра наступило, и в нём он потерял напарника, а любовника не приобрёл. Завтра саммит, и значит, конец операции, конец пугливому чиновнику Грасси, и агенту Наполеону Соло тоже конец.

Они попрощались с Курякиным. Завтра не будет ничего.

Утром в парижской квартире пупсика Оливье Соло успел настроиться на полицейскую частоту и услышать о неудачной, слава гению Уэверли и их с Курякиным проворству, попытке захвата министров и о том, что группировка Кобры арестована. Кажется, он выпил кофе, уже доедал круассан, и в дверь позвонили.

На пороге нарисовался Наиф Рашид – окровавленный, вздрюченный недавним боем с французским спецназом, жаждущий растерзать подсадную утку. Соло вмазали по роже и, ткнув в рёбра пистолет, выволокли из дома. Привезли в сырой подвал.

Напарник? Любовник? В Париже он потерял и друга. Илья сдал его Рашиду.

****

Перекрученные ремнём руки нестерпимо ныли. Из узенького окошка в подвал заползали сумерки, утих стук каблуков по мостовой. Соло вновь опустился на стул, поёрзал. До сих пор саднит, до сих пор он ощущает Илью в себе и на своих пальцах. Но так и не вычислил, что заставило русского предать.

Он отмотал хронику назад – от знакомства в Восточном Берлине до последней встречи. Стоп-кадр, плёнка рвётся. Решение Ильи зрело всю парижскую операцию, он и в самом деле прощался – с живым Соло, а тот не понял.

Хей, твой друг-напарник-любовник – советская зверюга с мозгами шахматиста, агент КГБ, на что ты, чёрт побери, рассчитывал? Курякину приказали или его с катушек сорвало. Хочется, колется, партия с Олегом не велят, американец маячит соблазном, вот и замкнуло. Трусость – изнанка ханжества.

Соло вскочил. Илья не марионетка, не ханжа. И мог убить его вчера, попросту пережав вену на горле, проделывал Курякин такие штучки. Встреча в Фонтенбло не станет последней, даже если придётся подкупить террористов островным фондом.

– Эй, мсье Рашид! – заорал он и пнул окованную железом дверь. – Соблаговолите выслушать!

Никто не отозвался, и Соло принялся наворачивать по подвалу круги. Похоже, он сам нажал на пусковой крючок, сообщив Курякину о намерении покинуть галеры разведки. Приспичило же отношения выяснять! Сбежал бы тихо – и никаких осложнений. Чёртов комми заразил его ненормальной честностью, вывернутой, скрипучей моралью.

О, в определённых ситуациях Курякин врал, как бог обмана. Габи годами вспоминала о подсунутом ей кольце с жучком. «Улыбочки, ямочки на щеках, ресницами хлоп-хлоп, ах, жених перерыл весь Рим и вернул кольцо фальшивой невесте. Тает девичье сердце!»

Не только девичье, м-да. Он пустил Курякина туда, откуда люди их профессии выкинут и отца родного. И поплатился. Ярость и уязвлённое самолюбие сжигали схемы безупречной советской машины – так было всегда, с той драки в берлинском мужском сортире. Илья воспитывал его на свой лад, потерпел неудачу и расправился руками Рашида. В стиле «лучшего агента».

Налетев на стул, Соло остановился, прижал связанные запястья к губам. Илья из Берлина, Илья трёхлетней давности, узнав, что Соло собирается драпать, пристрелил бы его, всадил нож в брюхо, убил любым способом, но лично, не прибегая к интригам.

Они воспитывали друг друга. Притираясь, уступая шажок за шажком, упираясь и споря, меняли повадки и сущность. Педагоги из питомника убийц.

– Скулишь, америкашка? Скули! Мамочке тебя привезут частями.

Наиф Рашид отпер дверь и теперь покачивался в проходе. Позади сгрудились громилы, для разнообразия трезвые.

– Очевидно, вам не позвонили? – откашлявшись, спросил Соло. – Ваш информатор Бранчо Богданов? Предлагаю избавиться от лишних свидетелей и побеседовать.

Зрачки у Рашида сузились до размеров булавочной головки, кривился кислый рот. Паршивый, непредсказуемый наркоман, и Курякин выложил ему напарника на блюде.

– Кобру можно выручить, – Соло старался говорить точно с неразумным младенцем, – всё зависит от вашего умения слушать.

Рашид замедленно махнул рукой, и громилы отступили в коридор с недовольным ворчанием. Допустим, он умаслит Рашида, а с ребятишками придётся воевать.

Соло развалился на стуле, перекинул ногу на ногу, стряхивая Оливье Грасси, как использованный презерватив.

– Вы преследовали Кобру своей любовью. Касались, и он отшатывался. Исподтишка доедали с его тарелки, допивали из стакана. Вначале он отшучивался, потом злился, потом пытался угомонить вас по-дружески. Бессонными ночами вы наряжали его женщиной… его или себя. И тогда, рыдая от безнадёжности, тискали член…

Рашид с надрывным криком хлестнул его по лицу, и Соло снова испачкал пол окровавленной слюной.

Выбить почву, ошеломить, вытащить наружу тайное, не доверяемое никому – испытанный приём, без осечки. Илья своротил стол, Рашид, вероятно, своротит пленнику челюсть. Наклонившись, Соло опёрся истёртыми запястьями на колено.

– Хорошие мальчики так не поступают, мсье Рашид.

Рашида колотило. Скрючивались паучьи пальцы, вздымалась впалая грудь, с чёрных волос капал пот. Страх – или любовь. Применить палаческие навыки, искромсать беспомощную жертву, заглушив ужас воплями, вонью мочи и крови, или спасти мужика, который никогда не станет твоим.

– Обеспечьте меня международной связью. – Соло вело, прямо-таки несло на сверкающей волне. В шпионских мемуарах можно назвать вдохновением. – Один звонок, соответствующие гарантии безопасности – и Кобра ваш. Думается, он будет благодарен. И позабудет в Париже жену, например. 

– Т-ты… м-мра-з-зь ёбаная… Откуда ты… про меня и Алваро? – Рефлексы у Рашида не подкачали – в лоб Соло уставилась здоровенная пушка. «Макаров», в точности как у Ильи. – Телефон, так? И ЦРУ отдаст нам Кобру?

Браво, мой арабский братец по несчастью. Я бы сделал тот же выбор, только с благодарностью проблемы.

– Телефон, именно. Я наберу Лондон, – с расстановкой произнёс Соло. Лондон, штаб-квартира, Уэверли. Плохая отметка в досье – не сумел справиться с заданием, прокололся, но Илью он не заложит. – Вам пришлют переговорщика…

– Ребята! – перебил Рашид. – Он спёкся. В штаны наклал. Тащим его к телефону, Аксель, Рокко, поднимайте!

Ребята вошли, и Соло понял: волна занесла не туда. С оружием наготове, целятся не в пленника на стуле – в остолбеневшего Рашида.

– На хер, Наиф, – ошарашил давешний громила с «вальтером», – мы валим. Америкашку в расход.

Грохнул выстрел, и Рашид картинно чмокнул ствол «макарова». Вот что значит спецподготовка, Илья бы аплодировал. Обладатель «вальтера» растянулся перед Соло с дырой между бровей.

– Никто не валит, – отчеканил палач, – Аксель, к телефону, набирай Лондон. Рокко, держи америкашку и не упусти.

– Говно ты черномазое, Наиф, – заверещал белобрысый, нордически храбрый Аксель, – проветри черепушку, они нас уроют!

– Не стреляй! – кудрявый, видимо, Рокко, согнулся у стены и блевал. – Не стреляй, я пойду!

– Б-быстро, ушлёп-пки, – рычал, захлёбываясь икотой, Рашид, – б-бегом!

– Тише! – гаркнул Соло и вытянулся на стуле, напрягая слух. – Заткнитесь, господа.

В глубине коридора пронзительно звонил телефон.

****

Допрос шёл пять часов. Алваро, скользкий гад, то мрачно отмалчивался, то горланил революционные песни, то торговался с жёсткостью прирождённого дельца. Похоже на Соло. Следователь, присланный Уэверли, едва выгрузившись из самолёта, захапал и допросную, и подозреваемого. Подозреваемого, мать его. Алваро Ассайю повязали с оружием на месте преступления, по законам Франции ему светит вышка. Для того и старались.

Илья ждал. Перед ним за привинченным к полу железным столом сидел коренастый смуглый мужик с разбитой харей. Им, Ильёй, разбитой – врезал, когда ворвались в зал с министрами и спецназ занял позиции. Напротив гада Алваро трепыхался следователь, тоже тот ещё гад. Возле Ильи подпрыгивали на стульях французы, ни черта для поимки Кобры не сделавшие, но рвавшиеся поспорить о юрисдикции.

Крашенные зелёным стены, облупленный потолок, грязные следы на полу, стрёкот печатных машинок из соседних кабинетов. Обыденность. И рядом белёсый гулкий туман.

Это как слоёный пирог. Ковырни твёрдую пропечённую корку, провалишься в мякоть, где всё обман и всё подстава, а ты – не ты или, может, как раз настоящий ты. Настоящий Илья Курякин сейчас бы вынул следака из прибитого к линолеуму кресла, выкинул за дверь вместе с французами и задал Кобре один единственный вопрос. В тумане сложное становится простым.

Плывёт, гудит запредельно низко, будто набат, вдруг взвиваясь до тонкого визга. Кроет. Из молочных клубов выступают лица и контуры, доносятся обрывки слов. Видал он такое – на Клязьме. Они с операми Митькой Диденко и Маратом Габдуллиным забрались на середину реки и потерялись. Митька виноват, долдонил, мол, по утрам клёв закачаешься. Бросили вёсла, ржали в тумане, и плотный покров глушил голоса. Будто ты угодил в небывальщину и никогда, никогда уже не выплывешь. Потом лодка ткнулась в берег, в заросли осоки, и они даже расстроились.

Ему снился Соло в той лодке. Ну, точно – в Египте, в липкой ночной жаре. Илья проснулся, смеясь в подушку, хотя было не до смеха. Соло на Клязьме! Он бы ныл, что мокро, холодно, костюм испортится и вообще, зачем ловить рыбу, если магазины открыты, с Митькой и Маратом говорил бы через губу – ещё бы, парни в свитерах и брюках за три червонец, папиросы в лапищах, никакого маникюра. Лещей и жерехов американец, конечно, жрать бы не стал, разве что с голодухи.

Не сойдутся запад и восток, да, суки? Он и сам давно не там – снится только, вспоминается, и ходишь весь день, как варёный, и хочется начистить рыло любому прохожему. Не там и не здесь. Разведка располовинила, разведка и Соло. Долго пилил, надрывался, и что вышло?

Разные берега. На одном Клязьма, рыбалка, омытые солнечным дождём улицы Москвы, пирожки в миске, миска на цветастой скатерти, за окном Первомай, черёмуха и липы, звонки трамваев и мамина косынка на спинке дивана. На другом работа, которая всё оправдает, даже когда оправдать невозможно, и мужик с нелепым имечком, у тех же Митьки с Маратом пупки от хохота б развязались. Берега разные, и между клокочет туман.

Если не взбалтывать, терпимо. Иногда и подумать не успеваешь – уже провалился, и тогда туман алый, кипящий, и звуки в нём растягиваются. Сейчас до края недалеко. Пять часов идёт допрос. Пять часов Соло у них, то есть больше чем пять, ведь Рашид сидел на стрёме в нанятом седане и дёрнул сразу после ареста.

Группа Кобры вошла в здание саммита, а Илья – хиппарь Бранчо Богданов –  задержался у седана. Шепнул: «Грасси подсадной. Американец. Агент ЦРУ». Увидев бегающие глазёнки арабской сволочи, добавил: «Кобра в курсе. Что-то пойдёт не так – Грасси наша страховка».

Кобра в курсе не был, и для него всё сложилось не так. Илья глубже сунул руки в карманы, распяливая джинсовую ткань. Пальцы запечатаны в кулак – не очень-то помогает. Рашид уцепится за «страховку» и станет беречь Соло, как брата, пока Бранчо Богданов не позвонит и не скажет, что обмен состоится. Или позвонит и скажет: «Ребята, цээрушник им на хрен не усрался, Кобру не отдадут». Тогда Соло умрёт. Страховка, блядь, с гарантией.

А следак изгаляется, строчит, как из пулемёта. В уголках глаз опасно алеет, крепчайшая джинса трещит по швам, и толстый француз оборачивается, смотрит испуганно. Ага, русский медведь, стра-ашно.

Соло в свою лодку не затащишь, берега не соединишь. Илья рассказывал ему про Клязьму, и какая там рыбалка, и что иностранец с его талантами в Москве дело найдёт, хоть в отделе розыска предметов искусства, и что на праздник они смотаются к маме в Малый Лёвшинский, до отвала налопаются пирожков и заливного. Он волок Соло на спине, ноги вязли в песке, и пот съедал силы. Соло отрубился от боли, от жары – без стона, попросту уткнулся головой в шею и перестал отвечать.

Илья звал, казалось, вопил на всю пустыню. Эй, Наполеон! Не могу, в смех кидает. Можно, я тебя Полем буду называть, был у нас в отделе коммунист-француз… нельзя? Ты и впрямь Наполеон – треуголку на чернявую башку, сверху корону из украденного золотишка. Красивый, когда в костюмах с иголочки, взглянешь – под рёбрами свербит, и ещё красивей, когда такой вот – растрёпанный, честный, до последнего завитка в шевелюре мой. Мой, потому что с перебитыми лодыжками и сотрясением ты никуда не убежишь.

Их ловили по пустыне, те, кто Соло ноги переломал, и город остался в километрах по песку без воды. Он сжал на рукаве Соло зубы, руки завёл назад, подхватил под бёдра, взвешивая мягкую тяжесть в ладонях. Повторил злому солнцу: «Мой. Донесу».

Они были знакомы пару месяцев, и Илья с трудом смирялся с напарником. Финтифлюшка, лёгкий на оскорбления, видно, морду не били, талия в костюмах тонкая, плечи широкие, смоляные кудри уложены волосок к волоску. Язык точно воровская бритва и лопочет-лопочет – и на графинь действует, и на шаромыжников из подворотен. На Илью тоже действовало. Соло разевал рот, и прощай контроль.

Вбить кулак в точёную, как с гравюры, что показывал в досье Олег Викторович, рожу. Повалить, целовать, куда ударил, и Соло защекочет губы ресницами, длинными, иссиня-чёрными, будто нарисованными. Расстегнуть выутюженные штаны, крахмальную рубашку, обласкать всего. Соло будет вырываться, потом затихнет, разрешит свести пальцы кольцом на гладком толстом члене и выдохнет нечто вроде: «Курякин, ты питекантроп». Задерёт брови высоко, не ровен час улетят, закатит прозрачно-серые глаза.

Сдав напарника врачам, Илья отпился от пустыни и наведался к торгашам оружием, возомнившим, что они разделали агентов под орех. Дождался, зачистил и смывал кровь под древним рукомойником – бедно они там живут. В таз текла алая вода, помогая вытравить из памяти то, что наболтал, пусть Соло в отрубе и не слышал. Выручило ненадолго. Соло очухался, хрен зализанный. Сидел на постели в белых подушках и бинтах, сам бледный до синевы, томный, пролистывал документы и с ходу начал собачиться. «Красная ты дубина, большевик! Завалил координатора, кто нас теперь просветит? Иди, помолись на «Капитале», вдруг Уэверли простит».

Соло было больно, очень, анестезия уже отошла, но он отчитывал и кривился украдкой. С виду орнаментальная порода, только пиздеть горазд, фокусы выкидывать, а чуть колупни – и будто человек другой. Из-за финтифлюшки Илью бы не шарахнуло, он бы не заткнулся, не попёрся на кухню, заваривать странный слишком пряный чай, не поил бы Соло с рук. Напарник поперхнулся на полуслове, расплескал чай на бинты, прикрыл бесовские ресницы и приказал: «Не уходи, Курякин. Изучим документацию, и чтобы больше без проколов». Соло трепала боль, и Илья не ушёл.

Шарахнуло, именно, какой, к дьяволу лысому, «Капитал»? Впервые после Валерки, и куда сильней, ярче. Или он стал Валерку забывать. Стакан портвейна в закутке под лестницей, папиросная неумелая затяжка, и наглый дым в Валеркино лицо, в темноте вовсе не девчачье, губастое, жёсткое, себя не обманешь. Отгремел футбольный матч – их Малый Лёвшинский на пацанов с соседней улицы, саднят разбитые колени, мокрый стакан норовит выскользнуть, и тут Валерка встаёт. Вздёргивает Илью вровень, стискивает локти и целует – шершавыми, обкусанными в пылу футбольного сражения губами прямо в рот.

В Малом Лёвшинском гуляет весна, растекается по дворам липовым мёдом, дурманит кромешно пустую от испуга голову. В штанах постоянно торчком, и не на Катьку из третьего подъезда, не на Ольку Соловьёву из шахматной секции, даже не на тёток в соболях и платьях в обтяжку с экрана в «Ударнике» – на Валерку, худющего босяка, по которому «малолетка» плачет. Они тискаются под лестницей, плюхаются на родительскую кровать, дрожащими потными руками теребят там, где набухает нестерпимо, заливают штаны и простыни мальчишеским негустым семенем. Поздний вечер, Валеркины родители в смену, твори, что взбредёт, но ласки почти невинны. Не разберёшься, чего пацан с пацаном должны делать, блатняк уличный не научит.

Встречались наперекор тренировкам и соревнованиям Ильи, потом и службе, наперекор Валеркиным отсидкам. Чаще в родном дворе: покурить, сидя на ограде, хлебнуть вина да поржать. Ласкались изредка, всякий раз с ума сходя –  ведь не хватало и страх убивал. Без пяти минут ловец валютчиков и спекулянтов – и шпана московская, легче на перо напороться.

На взрослую зону Валерку забрали тоже весной. Илья смотрел из окна, обжигая пальцы окурком. На плечах, пятнами на морде огненный непомерный стыд. Не за то, что с парнем, за то, что не вытащил, не спас. Молодой офицер – взяли в Комитет, взяли, наплевав на отцовскую статью! – крылья за спиной, всё бы отдал, но, видно, не Валерке.

Знал же – звезданёт снова. Такое не лечится. Ну и звездануло, только почему об Наполеона Соло, американца, ворюгу и подлеца?

Илья следил за ним, как хозяин амбара за мышеловкой. У арабов-турков Соло своровал хеттские печати века эдак двадцатого до рождества типа в терновом венке. Сбагрил их английскому послу и уложил жену посла в койку. В Цюрихе был бриллиант из банковского хранилища и жена промышленника. В Барселоне – рукопись о кладах ценой в эсминец и кокаинистка-аристократка, помешанная на церковных гимнах. Соло репетировал гимны в ванной. В Монте-Карло американец подобрался к каким-то иконам, но воровское турне и задание заодно сорвала прежняя, с послевоенных времён, подружка.

Нарвались на идиотку в казино. Илья под руку с Габи, Соло – с коллегой из МИ-6, оба во фраках, приличные, как в пародии. Белокурая субтильная женщина выскочила из-за столика и разрядила в них обойму. Очнулся Илья на полу, с дыркой в ключице, на нём Соло, и кровища из простреленного фрака капает. Никто горе-мстительницу не обезвредил, у неё патроны кончились. Белокурая рыдала, проклиная Соло, а Габи с англичанкой её утешали. С утра их рожи только ленивый не напечатал, хорошо ещё качество снимков подкачало.

В Касабланке – грудастая метиска и диадема африканской королевы. В Валетте – певичка из ресторана, связи с контрабандистами, и бегаешь ночью возле отеля, пока господин Наполеон не подкатывает в лимузине. С цветочком в петлице, узкие губы припухли и блестят, волосы растрепались, падают на вспотевший лоб чёрными змейками. Прихватить за ворот – и об колонну. Тонешь в багровом тумане, пялишься на него – разнеженного, свойского, и руки отнимаются.

Но в Португалии Соло его доконал. Подвёл черту под попытками соединить два берега. Продался садистам, фашистской сволоте, позволил им улизнуть. И приплёл Илью – вроде не для себя одного, на бегство копит, бежим, большевик, со мной. Будем разлагаться в гамаках, попивая сладкую бурду. Большей чуши Илья в жизни не слыхал. Чуши трусливой, мерзкой, американской.

Наблюдаешь бессильно, не можешь ни пулю в подбородок всадить – всегда тщательно выбритый, гладкий, ни скинуть информацию Уэверли с Сандерсом. И втолковать не можешь.

Мужику за тридцать, прошёл огни и воды, что, посадишь его на стульчик, скормишь речь о вреде воровства и сделок с фашистами? Соло рассмеётся, уделает запросто. «Ладно, я вор, комми, а ты ликвидатор. И тебе это нравится. Нравится, верно? Несёшь миру закон и порядок, строишь под знамёна, и позади вереница трупов шествует».  

Не нравится, Соло. Делаю то, чему учили, свою работу, и разве без пришибленных мной скотов в твоём распрекрасном мире не стало почище? Хватит с него вины – за отца,  Валерку, всех тех, за кого отвечал и не вытащил. Ты сильный, сильнее многих, и просчитать в состоянии, над правилами поставили – и бесполезно. 

Следак зачитывает протоколы, гипнотизирует Кобру, прямо заклинатель. Кобра издевается, ему терять нечего. Французы нервничают, чересчур крупная рыба попалась, и международная разведка пятки поджаривает.

Колышется ало-молочная пелена. Душит, воет, скоро начнёт трясти. Соло умел входить в туман, пересекать грань, за которой Илья уже никого не видел. Целовал пальцы, остужал дыханием, будто забирая припадок себе.

Блядство. Собирался припомнить про Соло самое плохое, чтобы оправдаться. Но с  московского берега ему себя обвинять не в чем. Убрал предателя, не доставив начальству хлопот. А с того края, где Соло и его долбаный остров, оправдания ничего не значат. Там всё разрешено и все свободны. Даром ему свобода не нужна. Нужно не чувствовать себя куском дерьма в тумане, разбитой на осколки витриной. Лучший агент, ага, витрина для своих и для чужих, они трое – парадный слайд на совещаниях.

Илья встал, не вынимая руки из карманов, пересёк кабинет. Остановился у следака за спиной. И сказал, преувеличивая русский акцент:

– Мне необходимо поговорить с подозреваемым. Немедленно. Прошу покинуть помещение, мистер.

Французы в углу встрепенулись, следак вылупился гневно, Кобра оскалился. Его достаточно измотали допросом, и валандаться дальше нельзя. Наиф Рашид псих, а Соло у него.

– Подозреваемый под моей юрисдикцией, – пыжился следак. Лощёный, из богатеньких, папа проплатил университет. – Вы не имеете полномочий…

– Мистер. Я несколько месяцев прикидывался другом этого выродка и полез с ним под пули, – Илья опёрся на спинку кресла, навис над следаком. На цыпочек в брюках отлично действует. – Мистер, я вас прошу.

Подчинился. Едва папки с очёчками на привинченном столе не посеял. Видимо, Уэверли запугал сюрпризами «лучших агентов». 

Илья закрыл за следователем и французами двери, выключил магнитофон. Их с Коброй разговор не для записи.

– Наши повсюду, Бранчо, – просипел Алваро. Под природной смуглостью бандита отчётливо проступала полуобморочная зелень. – В какой бы бункер ты не забился, наши тебя достанут.

Отчего-то вспомнилось: они с Коброй треплются по-русски, Соло стоит в паре шагов – в шедевре парижской моды на плечах, с кубинской сигарой в пальцах, и у него больные глаза.

– Алваро, у меня был доступ к спискам твоих головорезов из «чёрных бригад» и «красных батальонов», ты сам мне его предоставил. Сейчас их арестовывают по всей Франции, – Илья наклонился к Кобре через стол. – О чём вы сговорились с человеком, известным тебе под именем Оливье Грасси? Не советую темнить. От ответа на мой вопрос зависит судьба твоей жены.

Жену Алваро выпустили сразу, Илья позаботился. Порядочная женщина и к извратной мировой революции не причастна. Но сидящий взаперти Кобра в угрозу поверил и ощерился:

– Буржуазная подстилка! Братьев продал, сучонок! На хуй мне твой Оливье!

– Ответишь, лично отвезу её к матери в Дижон. – Илья крики игнорировал, смотрел на Кобру сверху вниз. – Заупрямишься, дам о ней показания. Казнить не казнят, но закатают основательно.  

Задача была – комар жала не подточит. Соло бы назвал комбинацией, достойной затхлых агентурных анналов. Рашид держит Соло, а тот – Рашида. Иначе американец усвистал бы в свои тропики со взяткой от террористов, араб растворился в парижских закоулках, и лови его. Один раз Илья спустил португальский финт, не информировал разведку, и, когда Соло дотрагивался до него, в ноздри бил запах изувеченных подонками крестьян. Запах гниющей плоти. Португальский синдикат перебросил адские цеха в Африку, уродует, убивает детей и женщин при полной безнаказанности. Спасибо господину Наполеону.

В Париже Соло затеял знакомый танец с Алваро Коброй. Улик набралось достаточно. Шепотки в сторонке. Корешки счетов в бумагах Соло. Ненормальное спокойствие Кобры в утро операции. Бандюган напевал «Марсельезу», обещая жене лето в Персидском заливе. И, наконец, заявление Соло: «Я ухожу». Как и в Португалии, американец прибрал денежки за кровь и обеспечил Кобре безопасный отход. Себе, впрочем, тоже.

Террорист будет взрывать дома и захватывать заложников, предатель – цедить коктейли и портить красивых глупышек. Вывод напрашивался ясный, как белый день, но Илья медлил до последней минуты.

Наполеон Соло – друг, какого у тебя, давай честно, никогда не было. Жизнь и работа с ним – дурацкий фейерверк, только теперь иначе не представляется. Завтраки из разной пакости, стычки из-за пустяков, бодрящие не хуже разминки в спортзале, близость, настоящая, не как с Валеркой, от подростковой спермы. Ты мой, ковбой, я твой. Не разделить.

Илья думал: сдать Соло – словно вырезать часть себя. Довелось в юности, в должности опера, выпасая сахарных, спиртовых и прочих спекулянтских королей, нарваться на растяжку. Огромный осколок металла застрял в икре, мешал продолжить погоню, и пришлось резать. Перочинным ножом, зажав в зубах книжечку удостоверения.

Оказалось куда страшней. Откромсал, хирург заштопает, мясо нарастёт. А здесь будто режешь и режешь. Тупым лезвием.

Туман вспенился бурунами, спинка кресла затрещала под пальцами. Морда Кобры искривилась, подёрнулась рябью.

– О чём. Вы. Договорились.

Террорист боялся его. Илья и сам боялся – остатками разума и воли. Кобра выпростал скованные наручниками руки.

– Да блядь, Бранчо! Или как там тебя зовут… я толкнул Грасси камушки и золотишко с предыдущей экспроприации. Ну, на Вандомской площади. Чтобы, если мы запалимся, Мишель не бедствовала. Грасси перевёл деньги её матери, взял пять процентов.

– Соври мне, Кобра. – Лицо заиндевело коркой, язык не ворочался. – Соври, и я навещу тебя в камере. И твою жену.

– Не вру! – Бандит распластался на столе, гремя «браслетами». – Бриллианты, рубины – на счёт тещи! Не трогай Мишель! Ты не конченая гнида, вывези её, а?

Илья отпихнул кресло, пошатнулся. Красная до раскалённых углей, вопящая на миллионы голосов толща ударила наотмашь и сомкнулась над ним.

****

Машина неслась по булыжной мостовой, мимо осточертевшего ажура европейских особняков, ладони прикипели к рулю. Один из арендованных для захвата саммита седанов – на соседнем сидении банка колы, пакетики орешков и пачки сигарет, под ногами бутылка.

На руках нет крови. Кобру он не пришиб, и никого другого – тоже. Потом, всё потом.

Соло у психопата. Выучивший уроки, не повторивший португальской ошибки Соло, не виновный в измене. Хрен знает, чего американец там выучил и в чём виноват на самом деле, но Кобру он выручать не планировал и за это денег не брал.

Илья не помнил, как оказался в седане, как выехал со двора префектуры и вырулил в город. Память сжёг багровый туман. В голове серебряным колокольчиком звенел голосок Габи. «Ску-учно. Поиграем? В «стань мной». Я задам ситуацию, вы распишите, что предпримите, если… если ты, Илья, превратишься в Наполеона, а он – в тебя. Полезно на заданиях».

Они в Лондоне, после муторного совещания с Уэверли. На столике тонкие бокалы, бутылка выбранного Соло вина, за окном огоньки взбираются на старинный мост, и шлёпает дождь. Габи пушистым котёнком свернулась в диванных подушках, спрятала коготки. «Например, Илье предлагают взятку… не пыхти, дурачок, я не всерьёз! Конечно, гордо откажешься и попадёшь на мушку, никто не любит принципиальных. Как поступишь ты, Соло?»

Соло стряхивает пепел в вазу с китайскими дракончиками и принцессами, в светлых глазах озорство. «Разумеется, дополнительные средства не повредят. Но я не буду распространяться о побочном заработке на каждом углу. Заруби на своём дивно прямом носу, большевик: молчание – драгоценность».

Я стал тобой, Наполеон, и натворил бед. Надо было говорить, кричать, заставить кричать тебя. Когда целовал, когда раскрывал членом, загибаясь от боли, понимая, что означает жгучая узость, понимая, что Соло прощается, актёрствуя совсем чуточку. Для американца душевная нагота – подвиг.

Надо было оставаться собой. Выдрать правду клещами, перетащить Соло на нужный берег или утонуть – вместе.

Проскочив в район мастерских на красный свет, Илья вывернул руль возле украшенной фонариками булочной. Стемнело, а он и не заметил. Женщина за прилавком отпрыгнула от него, но телефон подала.

Длинные гудки сверлят висок. Рашид, падла арабская, посмей трубку не взять, посмей тронуть Соло, тебе пытки, какими наших парней терзал, покажутся оргией с отборной наркотой.

– Д-да? К-кто?

В груди бухнуло, заспешило военным маршем, сотрясая рёбра. Рашид заикался, в подвале слышались приглушённые стоны. Переступив на ватных ногах, Илья прижал трубку к губам:

– Это Бранчо. Что с американцем? Правительство согласно на обмен.

– В трусы срёт твой америкашка, – рыкнул Рашид, обретая бандитский кураж.

– Я захожу. Сообщи ребятам у двери, – сказал Илья и отключился.

Он выбрал. Одним звонком спас Соло, как спасал прежде, как было между ними заведено. В выборе хромала логика. Ну, не готовил Соло побег Кобре, зато португальцы здравствуют и гонят яд цистернами – и сколько кобр и синдикатов им подкинет Уэверли, и сколько раз он усомнится в напарнике?

Логика выживания верна всегда – так Илью учили. Они выживут и исправят остальное. Исправят друг друга.

Туман сгинул, точно его корова языком смела, унялась дрожь в руках. Надев перчатки, Илья размял костяшки. Обычная ликвидация, ничего особенного. Очень аккуратно загнал седан во двор закрытого на ремонт бумажного комбината, принадлежащего приятелю Кобры. Припарковался у груды металлолома, спустился в подвал. Отпер ему немец – участник «бригады» наркоманов, практиковавшей эксы и похищения. Немчура осклабился, и зажатая в пальцах заточка воткнулась в улыбающийся рот, кроша зубы, пробивая нёбо, затыкая крик.

– Привет, Курт, – громко произнёс Илья, укладывая тело на усеянный опилками пол, – куда дели америкашку?

Немцев должно быть трое; ещё Рокко и Джалил, не считая Рашида. В коридоре множество поворотов, на прочёсывание – десяток ритмов сердца, пока не допёрли и не расправились с Соло.

Рокко, согнувшись, топтался у телефона. Скользкая от крови заточка вонзилась в кудрявый затылок, и Рокко сдох молча. Из-за поворота наскочил кто-то рослый, увешенный фенечками. Пальцы сомкнулись на глотке, хиппарь умер раньше, чем Илья вспомнил его имя. Аксель из Берлина, земляк Габи.

Объёмистая тень обрушилась сверху; не раздумывая, Илья ударил в горло, предотвращая вопль. Под кулаком хрустнуло, смялось, и Гельмут из Кёльна, обладатель самых длинных в банде волос, лишился кадыка.

Изображая болгарина-перевёртыша, Илья ничем немцев не выделял, но сейчас радовался, что они в группе Рашида. Немцы. Жирные туши аэростатов над Москвой, ветер швыряет листы бумаги в заклеенные, мёртвые окна, и валится на ступеньки тётя Надя из пятой квартиры, в сорок первом получившая похоронку на сына. Ничего тут не изменишь, хоть плешь проковыряй поучениями.

Умирая, патлатый уродец булькнул глоткой, взрывая подвальную тишину. Засада. Илья выхватил оружие из-за пояса зверски жмущих американских штанов, только Рашид выстрелил первым. Пальнул в коридор, прикрываясь створкой распахнутой двери, и  пришлось падать на пол.

Араб шмалял, пули дырявили половицы, летела со стен цементная пыль. Илья откатился в угол, пнул тумбу с телефоном, заслонился ею. Пуля взвизгнула в сантиметре от шеи. Молодец, Рашид. Стреляй в меня – не стреляй в Соло. 

Он нашёл упор для запястья, поймал кривляющуюся в полумраке фигуру на прицел – и не нажал на спусковой крючок. Нелепо взбрыкнув всеми четырьмя конечностями, Рашид шмякнулся в дверном проёме, а позади него встал человек в измятом костюме, обеими руками держащий деревянный обломок.

Не убирая оружия, Илья поднялся, переступив через тела, шагнул к искорёженной створке. На лице и рубашке Соло кровь, серьёзных ран не заметно, вокруг щепки и куски дерева. Чем это он Рашида? Стулом… здорово приложил!

В глубине подвальной конуры труп в полосатой жилетке. Джалил, дружок Рашида по лагерям в пустыне. Сам палач ещё не подох, корчится в пыли. Группа зачищена, можно уходить.

Соло не отшатнулся, а ведь имел право. Он не знает, кто явился в подвал:  напарник или убийца-предатель,  и, наверно, никогда теперь не будет знать. Хрен вам.

Илья поднял пистолет Рашида, проверил затвор. Падла, добыл где-то «макаров», старенький, послевоенный. Вынув из кармана складной нож, Илья сделал Соло знак протянуть связанные руки и полоснул по верёвке. Вложил «макаров» в исцарапанную, конечно, до чёртиков занемевшую ладонь.

Вот так. Слова бесполезны, ты пристрели меня, ковбой, в спину, в морду, как угодно. Соло неловко перехватил рукоятку, вскинул на него глаза, светлые, жестокие, и направил ствол вниз, в башку извивающегося Рашида. Выстрел вспугнул осевшую пылищу, разбередил гулкое эхо.

Правильно. Суд, возня с бумажками, показания – для Рашида чересчур милосердно. Соло  кивнул заторможенно и впереди Ильи пошёл к выходу.

На Париж навалилась ночь. Безлунная, душная – подходящее время объясняться. Открыв дверцу седана, Соло брезгливо снёс мусор с пассажирского кресла, сел, привычно поддёрнув брюки на коленях. «Макаров» всё ещё в руке. Илья убрал свой пистолет за пояс, сложил ладони на руле.

– Прикончи меня. Ну. Я тебя выдал. Стреляй.

– Больной ублюдок, – Соло вмял затылок в сидение. Помедлив, спросил: – Почему?

– Португалия. Были данные за то, что ты устроишь Кобре побег, как устроил синдикату, – он захлебнулся злостью и смолк. Излагает, точно на докладе, а им нужна правда. – Ты меня надвое порвал, Наполеон. Доволен? Я не вернусь домой. Вернусь, но уже не я. Или – с тобой. Ты-то не поедешь. Остров и всякая воровская чушь.

Соло повернулся к нему. Грязный, избитый, растерявший лоск и блеск, силится изобразить бровями знакомое движение, высокомерное, снисходительное и лукавое,  бесящее до ужаса, – и не может. Илья десять лет бы отдал, чтобы увидеть прежнего наглеца-красавчика.

Плечи Соло неподатливы, на висках пот, в губы целовать нельзя – в ссадинах, в крови; в зажмуренные горячие веки – пожалуйста, и пусть щекочут ресницы. Пистолет лежит на испятнанной штанине, и дуло ходит ходуном.

– Не сбежишь. Не отпущу. Не умрёшь, – бормотал Илья, слизывая испарину и алые уже подсохшие дорожки, пока ладонь Соло не упёрлась ему в грудь.

Отстранившись, Илья повернул ключ зажигания. Не всё сразу, ковбой. Мне себя прощать не за что, ты себя прощать не позволишь. Нерешаемая задача, но в Париже ночь, мы до неё дотянули, додышали, дожили, значит, дальше утрясём.

– Куда едем? – Соло бросил «макаров» в бардачок, с трудом выпрямился. – Приличных сигарет не найдётся, Курякин?

Не любит оружия, хитрюга, аферист высшей категории. До того твоими мозгами гордился, Соло, что на свои примерил, и ни хрена путного не вышло. Илья откопал в куче барахла между сидениями бело-красную пачку, не спеша, давая Соло возможность выбраться из машины, завёл мотор.

– В квартиру Грасси. Подлатаем тебя.

Соло сморщился, щёлкнул в темноте зажигалкой. Неуклюже сунул сигарету в рот – он, всегда быстрый, франтовато-ловкий. Под рёбрами защемило, и Илья упёрся взглядом в приборную доску.

Седан въезжал на пустую магистраль, когда Соло, приканчивавший третью сигарету, фыркнул.

– Между прочим, я почти выкрутился. Уболтал Рашида. – Огонёк рассёк спёртый воздух и спланировал в окно. – Без твоей медвежьей помощи и без пальбы.

****

В квартире шавки Оливье, Соло кинулся к буфету, выхлестал несколько порций виски и пропал в ванной. Илья побродил по комнатам, передвинул безделушки на полке – дурацкие, жеманные, не подходящие подлинному Соло и навязанные его легенде.

Плюхнувшись на тонконогий диван, Илья стащил резинку с волос. Резинка раздражала и дёргала, в драке из-за неё колотьё в затылке. Клялся же, что, засадив Кобру, в первой же попавшейся парикмахерской отчекрыжит опостылевший маскарад. Уберёт патлы вместе с наркотой, от которой не помогал антидот, вместе с личиной манипулятора, сдающего напарника бандитам.

Он провёл ладонью по диванной узорчатой поверхности, выругался. Нервы на нитке. Помнится, здесь Соло раскручивал Флоранс, черноокую вроде танцовщицу. Кобра привёл двух проституток, Соло танцовщицу, Илья девицу из магазина пластинок, и лишь покойник Рашид не обзавёлся дамой, пил и мрачно зыркал из угла.

Вообще-то, роман Ильи с продавщицей мало отличался от арабского целибата. Она полезла обниматься, он отстранил её руки, поцеловал, как сестрёнку. Нормальная девчонка, кормит мать и отца, нечего разведкой марать. Он не Соло, без секса не рехнётся.

Секс – механика, а для иного нужна альпинистская связка, всё делить пополам, как делили они с Соло, ну, когда Илья забывал про португальский гамбит и Соло забывал про остров.  

В ванной скрипнула щеколда, шум воды стал отчётливым, и Илью будто на пружинах подбросило. Он вломился в ванную, в клубы пара, неповоротливый в куртке и ботинках, вспотевший под слоем одежды.

Оттягивая ворот халата, Соло тыкал ватой в шею, не доставая до ссадин. Душили его, что ли? Срань бандитская! Илья отобрал ватный тампон, взял со стеклянной полки пузырёк, смочил щедро, приложил к коже. Белой, загаром не тронутой, ссадина точно засос.

Соло зашипел сквозь зубы. Илья подул на больное, как детишкам мамаши дуют. Ошалел совсем – от страха, что не простит, что не простит Соло, от застрявшего в глотке крика. Американец сейчас высмеет, и поделом.

Американец промолчал. Стоял, нагнув беззащитную шею. Илья встряхнул пузырёк – буржуазная дрянь, он бы и кошку не стал ею лечить. Опрокинул пузырёк над воспалёнными отметинами. Поднял руки Соло, закатав рукава халата, обработал красные полосы на запястьях. Всмотрелся в потухшие глаза.

– На лице сам?

– Уже.

Коротко и ясно – отвали, Курякин. Двинув его плечом, Соло выбрался из ванной. Илья повесил куртку на крючок, вернулся в гостиную. Не отвалю, господин Наполеон. Три года ты меня мурыжил, теперь моя очередь.

Соло устроился на диване, накрыл ноги пледом. В руке пузатый стакан с янтарной жидкостью. Лучше бы алкоголем ранки смазывал, всё гигиеничней. Илья присел на краешек, злясь, что выпендрёжник прячется за содранную к чёртовой бабушке мишуру.

– Ты не Робин из Шервуда, Соло. Не грабил богатых, отдавая бедным. Ты воровал и спекулировал на чёрном рынке. Люди погибали от голода, ты скупал их картины и драгоценности, – он начал, не раскачиваясь. Каждое слово вымучил, прокрутил на тысячу ладов. – И я понял: ни на какой остров ты не сбежишь. Слишком вор, слишком агент… слишком ты. Наймёшься к уродам вроде португальского синдиката, обеспечишь им безбедное существование и барыши на смертях. Тебя нельзя было отпускать.

– Большего комплимента мне не делали, Курякин, – Соло задрал-таки брови. Напяливает доспехи, те не напяливаются, и возле губ горько подрагивает жилка.

– Не перебивай. – Скулы свело гримасой. – Ты заявил: ухожу. Пришлось копаться в твоих бумагах, искать доказательства… отыскал: счета, переводы. Выглядело так, будто ты повторяешь португальскую операцию, вытаскиваешь Кобру из ловушки. Я не смог ни пристрелить тебя, ни пырнуть ножом, ни придушить. Ты бы дал дуба, а я… вышел бы на улицу и убивал без разбора.

– И тогда ты меня сдал? – Соло выпустил бокал из рук, остатки виски плеснули на плед. – Доказательства? Я твой напарник! Я – не Кобра! Что, если бы он решил отомстить разведке, предателю Богданову, и соврал тебе? Рашид соорудил бы из меня вкусное фрикасе, как из тех комитетских парней. Шикарные были фотографии, да?

О Соло можно шампанское замораживать. Бледный, только ссадины на лице горят, взъерошенный, беспощадный. Никакого притворства. Добивался – получи.

Илья соскользнул на пол, на колени перед американцем, чтобы видеть, малейшего движения не пропустить. Говорил, шаря по пледу ладонями, на русском, английском, корявом французском вперемешку.

– Я бы всё равно поехал за тобой в подвал. Не оставил Рашиду. Тебя не будет, меня не будет тоже. По хуй, что ты вор и всех ещё подставишь, что ты торгуешь кровью. По хуй. Ты мой, ты со мной. Соло, я тебя сам прикончу. Не позволю ссучиться. Ты не такой.

Нашарив, наконец, напрягшийся от запалённого дыхания живот, Илья приник щекой, замер. Голову подняли за волосы.

– В Португалии я заключил сделку ради нас, – очень тихо сказал Соло. На рассечённой губе выступила багряная капля. – Ты же ядерный взрыв, Курякин. Из-за ранения Габи помчался в церковь с автоматом. Убили бы меня – с пушкой гонялся бы за синдикатом? Пока не уложат в одну могилку. Надо было нас спасать.

Сильная рука тянула волосы назад, в прищуренных глазах Соло тикали секунды, отмечая отпущенный им срок. Они на разных берегах, похоже, навсегда, но иногда удаётся навести мосты. Проглотив комок, Илья выдавил упрямо:

– Но я не просил меня спасать. Не подлостью. И Габи тоже не просила. Она чуть не умерла из-за синдикатских скотов.

Мост должен быть честным. Либо Соло примет условия, либо через год-два они возьмут друг друга на прицел, как в Восточном Берлине.

– Убирайся, кэгэбэшный ликвидатор, – Соло выпустил волосы из хватки, откинулся на подушки, прикрыв лицо ладонью, – спать хочу.

Он и впрямь скоро задрых, бес рогатый. Развалился на спине, задышал мерно. Илья сполоснул в ванной стакан, выпил воды, принёс куртку в хозяйскую спальню. Проверив оружие, положил на кровать, на свёрнутую в валик куртку, как привык за месяцы парижской операции. Из кармана выпал круглый пузырёк, и Илью передёрнуло.

Вазелин, купленный в аптеке Фонтенбло. Провизорша хихикнула, скверный французский отказал, и она выдала сразу два пузырька, проводив лохматого покупателя недобрым взглядом.

Илья ехал в Фонтенбло прощаться и думал о том, что сотворит с Соло, что Соло сотворит с ним. Выебет, сказали бы пацаны с Малого Лёвшинского. Он нарочно подобрал уличную нецензурщину, хотя пацанам из далёкого московского двора и не вообразить, чего один мужик способен проделать с другим. Выебет, натянет на член, наверняка с болью, ног потом не сдвинешь.

В паху тяжелело, мошонка наливалась нерастраченным семенем, вот как сейчас, и он старался думать лишь о замызганном отеле, аптеке и вазелине. Илья ехал в Фонтенбло, зная, что если Соло придётся умереть, то он умрёт рядом. Просто сформулировать не мог, не учили его планировать самоубийство. То есть учили, конечно, но по более солидным, с точки зрения начальства, поводам.

Илья лежал ничком, слушая дыхание Соло. Узкие штаны хиппаря добавляли неудобств, и он избавился от них, втёрся членом в покрывало. Полегчало ненамного. Соло, вдруг ему втемяшится, с тем же успехом порешит напарника, облачённого в трусы и майку.

Соло спал. Никто не заснёт в паре метров от предателя, не поняв его мотивов и не поверив.

****

Разбудил Илью плеск воды. На постель из-за модерново фиолетовой занавески падал утренний золотистый свет, Соло принимал душ и чистил зубы. Илья дождался негромких шагов по коридору, диванного скрипа и отправился в ванну. Моясь, принуждал себя не просчитывать, не бояться неизбежности утра.

Открыв двери, он налетел на Соло, враз признав бессовестность вранья. Ему страшно. Страшно, будто в сопливые двадцать, когда его документы изучали в комиссиях и  кабинетах Конторы.

Илья ухватился за плечо, прикрытое бархатом халата, лбом воткнулся в ювелирно уложенный пробор, спутывая чёрные пряди и кудлатое хипповое недоразумение. Спросил, падая в жар от собственной тупости:

– Проснулся?

Соло привлёк его к себе, подгрёб основательно, и Илья скосил глаза вниз. Полы халата распахнуты, а под ними Соло – в чём мать родила. В поросли на груди выпуклые кружки сосков, прилипает к животу большая головка, блестит натянутой кожей.

Рот наполнился слюной, забывшись, Илья вобрал губами сомкнутые, изодранные кулаками сдохших тварей губы. Соло отшатнулся, снова обнял – крепче и неразрывней, рукой затыкая извинения. Илья принял вторжение, сосал пахнущие мылом пальцы, через пьяную муть соображая, что подаёт сигнал, соглашается.

Кажется, вопрос был не так уж глуп: Соло выглядел не проснувшимся, отрешённым, только зубы постукивали. Зафиксировав Илью ладонями на затылке и талии, потёрся скулой об его подбородок, подставил лицо. И Илья целовал, тычась, как слепой щенок, сражался с оцепенением.

Вначале касание неощутимо – кончиками пальцев, сквозь трусы, но Соло убрал руку с талии, и Илью скрутило, иглами истыкало. Желанно, хорошо, одуряюще стыдно.

Скатав бельё, Соло ласкал ему зад, щипал, царапая ногтями, сводил и разводил ягодицы, трогал там, где стискивалось голодно и туго. Пробовал, хозяйничал, ставил клеймо.

Кровать близко, и Илья свалился на неё – чёртовы ноги не держали. Сдёрнул майку, упал на будто дыбой выгнутую спину. Задница горела, как надраенная, оттянув болезненно плотную мошонку, он взвыл, не сдерживаясь. Блядство бесповоротное. Разлёгся, расставив согнутые в коленях ноги, красный мучительно – от шеи до раздвинутых перед Соло бёдер. Смотрит на Соло, ловит в нездешне расширенных, тёмно-грозовых глазах отклик. Просит, первым просит, и готов сам себя растягивать.

Он попрощался с ним, нужным до крика, до пули в лобешник, в задрипанном отеле, тогда запреты и уничтожило. Смерть, она ведь спишет, ну а жизнь на новых условиях спишет тем более. Илья мотнул головой, ёжась от распаляющей щекотки волос, рассыпавшихся по плечам.

– Т-там.

– Господи, в-вазелин! Кур-рякин, ты аптечный склад разорил?

Они оба точно от мертвяка Рашида заикание подцепили. Соло схватил с тумбочки пузырёк, уронил на покрывала, искал, заставляя Илью просяще ёрзать, и, выкинув крышку, сел у него между колен, поставил пузырёк на грудь. Вымазал пальцы, медленно, вязко обвёл член, погладив ноющую промежность, надел Илью на себя, как перчатку.

Пальцы двигались в нём, надавливая терпко, чуть садняще. Тело перемалывала истома, веки неумолимо закрывались; Илья боролся – он должен видеть, запомнить, он хочет видеть всё, что Соло с ним делает. Слов он не разобрал, подчинился поглаживаниям – вверх по содрогающимся бёдрам, оголённо чувствительным ягодицам, – перевернулся, опираясь на локти.

Соло бросил под него подушку, давил на поясницу, требуя лечь на живот, но Илья заупрямился. Толкался задом, подгоняя дающие удовольствие пальцы, из колом торчащего члена текло, слишком много и сильно для обычной смазки, капало на постель.

Соло вынул пальцы, вырвав бешеный стон, остановив накатывающую разрядку. Привстал, наваливаясь на спину, за волосы развернув лицом к себе, вгрызся в губы, пачкая рот кровью из незаживших трещинок. Выкрикнул что-то, вбил колено, вынудив распластаться, и взял Илью – властно и плавно.

Боль вошла спустя несколько толчков, горячая, раздирающая дерзко, напролом. Сковала мускулы, опрокинула на живот, и Илья подчинился размашистым движениям, командующим им ладоням на заднице. Тяжело, больно, вытерпеть невозможно, но он терпел, надрывая горло стонами, приподнимая Соло. Локти скользили, он елозил грудью по покрывалу, цепляясь вспухшими сосками за тканевый узор.

Боль – их с Соло мост, и наслаждение – мост, они идут в новое, а это всегда трудно. В нём пекло нестерпимо, яйца сжимала невидимая раскалённая рука, Соло брал глубоко, на части драл, пытая, одаривая безжалостным блаженством. Ему надо всё сразу, потому что пытка и счастье связаны, так у них было, так будет. Соло понял – нажал на лобок, хватаясь за член Ильи, как за завоёванную добычу, засадил отчаянно и влил в него семя.

Кончив, Соло не прекратил двигаться. Натягивал Илью, размазывая липкое, тёплое, ласкал долго, настойчиво, пока не ослабла боль, и Илья, сжимая на распялившем его члене внутренние мышцы, не выплеснулся в чуткую ладонь.

Ресницы слипались, наползала дремота, и, если бы в заднице не хлюпало и не жгло, он бы вырубился мгновенно. Илья шевельнулся, глядя на Соло, в фиолетовых потёмках смахивающего на призрака – бледного, с закушенными губами, кровавой отметиной на подбородке, подозрительно яркими глазами.

Празднует завершение домогательств, оттачивает схему побега или афёры? Просто… любит? Лопатой не разгребёшься в хитрозагнутых американских извилинах. Жаль, что в спальне полутьма, пусть бы Соло вычитал, затвердил, запомнил. Аршинными буквами, плакатом на стенке. Я с тобой, ты со мной.

Илья протянул затёкшую руку, покаянно тронул сгусток крови под губами. Соло точно разрешения ждал. Перекатился, укрыл длинным поджарым телом, вмялся пахом в ещё раскрытое, натёртое, остро ноющее. Стыд от испытанного вскипел и улёгся, Илья развёл бёдра, пропуская между обмякший член, осторожно сдвинул. Редко кто испробовал напарничество до донышка – на разрыв, на измену, на реакции после того, как отымели, доказав неопровержимо: нравится, добавки дайте. Но завтра Уэверли спустит задание, и придётся укорачивать азарт Соло к отъёму чужого антикварного барахлишка. Или американец намылится на свой остров.

– У тебя выражение бригадира с ваших комсомольских строек. Похоже, я очнусь в робе, в каске, прикованным к станку, – шутка потонула в рваном выдохе. – Илья, я не поменяюсь. Ты тоже. И времени у нас – мыши наплакали.

– Кот. Кот наплакал, – машинально поправил Илья, пытаясь вывернуть из сустава руку и потрепать умного балбеса по бедру. – Стройка… а что? Мы построим мост. Есть ты, есть я, и образцовые, по прикидкам нашего начальства, результаты. Не самый худший материал.

– Советский оптимизм? Твой мост висит над пропастью, – смешок Соло оборвался стоном,  злым и будоражащим. – Ну, по крайней мере, мне дадут орден за героическое обладание бетонным монументом.

Целует – в колотун сбившиеся космы, занемевшие плечи, охаживает короткой нахальной лаской задницу, суёт руку к члену, вынуждая подлаживаться. Теперь ясно, отчего Соло помешан на сексе. Сваливает проблемы в постель, как в отстойник. Отвратная привычка, и он её перенимать не намерен.

– Мы провисели над пропастью три года, – огрызнулся Илья, поневоле заводясь, – и ничего. Не убились.

Соло плюнул на ладонь, двинул по едва присохшей на члене сперме, смачивая и дразня. Добившись стояка, пробормотал отрывисто, почти исступлённо:

– Наиф Рашид должен мне завидовать, как считаешь? Он и Кобра, пуля в голове, финал комедии… Илья, можно без мостов и сложностей, Илюша…

Илья поддал Соло локтем в рёбра, скинул с себя, вдавил в кровать. Переплёл ладони, обездвиживая, успокаивая, вопреки обещаниям выпрашивая прощение.

– Ты бандитское мудло сравниваешь с нами? Не смей. У нас пулей не закончится.

Соло скривил язвительный рот, маскируя тревогу насмешкой. В каждом городе по красотке, кражи на грани фола, вечное зубоскальство, порхание беззаботной бабочки над цветущим лугом – в хаосе Наполеона Соло была железная тактика. Выжить, не спятить на… Соло говорил: на галерах. Выудить кайф из постылого рабства. Сберечь напарника.

Он лежал под ним, разгорячённый, вопреки вчерашнему доверчивый, кожа его горчила на губах, и Илья, расчёсывая пальцами чёрные пряди, втираясь пахом в твёрдые бёдра, карандашом в воображаемом блокноте намечал пункты. Увлечь. Подкинуть приманку. Не дать свернуть. Сохранить то, что проклюнулось этим утром – на смятом, измазанном спермой и вазелином покрывале, и вобрало в себя и московские улицы, и срывающий снасти шквал на их общей каторге.

– Я, чёрт бы подрал твою большевистскую несокрушимость, собирался разродиться признаниями. – Соло согнул колени, обхватывая ими бока Ильи, обнял, прощупал лопатки и спину, смахнул позорно приятную влагу на ляжках. – Не хочешь, будем развратничать безмолвно, как грешникам и положено.

Илья обмяк на нём, позволяя почувствовать тяжесть, готовя к продолжению шалого утра. В свой черёд его оборотистый напарник изобретёт миллион тактических уловок. Так стратегии и выстраиваются, если не по учебникам.

– Не сбежишь? – спросил Илья, скулой собрав со щеки Соло горячий пот.

Соло запрокинулся ему навстречу, буркнул, запинаясь в ленивой истоме:

– Сегодня не сбегу.

****

Из постели выдернул некий мистер Хопкинс, смысл существования которого Соло воспринял с третьего зевка и несчётных попыток придать голосу пристойное звучание. Голос срывался на распутный, недопустимый для опытного человека удовлетворённый хрип и подчиняться не желал ни в какую.

Мистер Хопкинс был следователем из Лондона. И в оном статусе требовал присутствия мистера Соло и мистера Курякина на дознании, да так ретиво, что трубка вибрировала в руке. Мистер Соло завершает разведывательные действия, заверил он Хопкинса, и мистер Курякин занят тем же. Где? Ну, Париж велик.

Голые курякинские ноги и трогательно выставленную голую же задницу Соло наблюдал в дверном проёме, и обуздать неслужебный настрой зрелище никак не помогало. Положив трубку, Соло опёрся обеими руками на хрупкий кухонный столик. За окном лучился парижский закат, больно обжигая сухие глаза.

Мальчики поиграли. Вдрызг, до истерик и границ самоликвидации, на кон поставив души, если у памятника осквернённой коммунистической морали душа имеется. Тронув пальцем начинающую чесаться ссадину на губе, не единожды за безумный день вылизанную Ильёй, Соло процитировал Хайяма[1].  Чертыхнулся, полез в шкафчик за кофе, дочитал стихи – давно мечтал отряхнуть певца печали светлой от нафталина. Подходящий момент.

Куда ни кинь, везде в пролёте.

До такой степени он не встревал с тех пор, как ЦРУ запустило в него когти. Падаешь, Наполеон, и угол падения всё круче, или пикируешь, разделяя с напарником рычаги управления? В тюрьме перед ним брезжил выход – вынужденный, изнасилование почти, теперь пути заказаны. Вперёд на красном паровозе.

Искушение было огромным. Бегство подготовлено – паспорт, связь с банками, маршрут до затерянного в океане островка. Доберёшься, зависнешь в гамаке и взвоешь на пальмы.

Они оплошали оба, хорошие заигравшиеся мальчики, и Илья себя тоже вряд ли склеит. Советская машина тотально сломалась, раз Курякин отменил вынесенный приговор, помчался к Рашиду за мошенником американцем. И гнулся потом под ним, не скрывая лица, откровенно беззащитного, загадочно непреклонного.

Соло ставил кофейник на плиту, когда телефон растрезвонился вновь, конечно, разбудив Илью. Он ввалился в кухню – заспанный и с ходу насторожённый, торопливо застегнул чрезмерно тесные джинсы, наградил взглядом исподлобья и привалился к стене. Не моргая, не опуская ресниц, растеряв отвагу, апломб принципиального комми, добивался и умолял.

Я тебя сломал, мне и чинить.

– Мы отправляемся в Брюссель. Приказ Уэверли, – бесцветно сообщил Соло. – Тебе с сахаром? У меня рафинад.

О манере русского портить естественный вкус кофе он был осведомлён, потянулся за сахарницей, но запястье перехватили. Крутой изгиб челюсти, нежно-изумлённый, слегка припухший рот, русая прядка, непослушно зацепившаяся за ухо – новый Илья опасней прежнего, потому как инструкции к нему не приложены.

Илья обнял его поперёк живота, притиснулся сзади, разбередив очень конкретную память о том, как правил под себя в постели, целовал разведённые колени и лодыжки, сталкивая в оргазм.

Зарывшись ему носом в волосы, этот тайный сексуальный маньяк благодарно шепнул:

– Тебе осталось два года. Ты выплатишь долг, Соло, отслужишь срок. Полностью, а потом…

– Не будет никакого «потом». Они не отпустят. Ни меня, ни тебя.

– Посмотрим. – Большие жёсткие руки сошлись в замок на его плече. – И я научу тебя работать без гешефтов.

Мой главный гешефт целиком в тебе, Курякин, и не приведи бог, ты догадаешься. Соло накрыл ладонью привычно сбитые о чью-то рожу пальцы.

– Мне, разумеется, лестно, что, судя по выражению твоей физиономии, я удостоился ранга между партией и родиной, но Олег щёлкнет хлыстом, и ты забудешь –  как там? –  америкашку, вора, поправшего высокие шпионские идеалы.

Илья развернул его к себе, всмотрелся цепко и, распахнув несносную синеву, произнёс по-русски одно слово – отрывистое и низко-протяжное разом:

– Нет.

Соло знал цену курякинским «да» и «нет» и кивнул, посмеиваясь над своей покорностью. Временной, не расслабляйся, большевик.

Идти дальше рядом с русским, бежать, тасуя страны и города, повязать себя с ним нерасторжимо? С человеком, сутки назад двигавшего его, Соло, как фигуру по доске? Слишком ты игрок, сказал Илья. Только такая игра и стоит свеч. До последнего цента, неразумно рисковая, но при удаче куш стопроцентно перекроет сладенькие тропические миражи.

Пропуская сквозь пальцы мягкие пряди, Соло растрепал вызывающий антураж удравшего в самоволку викинга. Любопытно, как быстро в Москве сообразят, что премиальный агент, их сияющая звезда немного отклонилась от заданной траектории.

– Неси ножницы, Курякин. Сострижём… – он тщательно взвесил паузу и продолжил уверенно: – сострижём прошлое.

The End

От друзей

Фанфики