ВЫБОР РОБЕРА ЭПИНЭ

Альдо

Теперь «семейные» ужины удовольствия не доставляют, пора их отменять. Кем, в конце концов, заповедано, что сюзерен непременно должен вкушать пищу в окружении вассалов и бабушки? Ах, да, ведь я это сам придумал… как же неприятно! Разве ничтожество Фердинанд садился за стол с подданными? Почему они не ценят?! Сидят, как на похоронах. Тьфу ты, в самом деле, будто бы у них кто-то умер! Да если бы и так? Неужели им непонятно, он не хочет за ужином думать о плохом!

Только вот… если отменить вечерний ужин, Робера и вовсе видеть перестанешь. Что ему надо? Что?! Я дал ему все. Все, о чем мы мечтали! Это просто мелко, вот уж чего не ожидал от Иноходца, так мелочной ревности. Неужто он не сообразит: «репейник» нужен лишь для ритуала. Нет, не так – для Ритуала. Это чистейшее свинство со стороны Робера – не замечать, как надоел королю прилипчивый, глупый юнец! Что не скажи, тут же дурацкая восторженная улыбка – даже гимнеты смеются, за спиной, конечно. Не может же сюзерен приказать герцогу Окделлу прекратить таскаться за ним хвостом! Хорошо бы выгнать «репейника» и эту ледяную статую и остаться с Робером и Матильдой. А еще лучше – вдвоем… как раньше.

– Валентин, вам не нравится жаркое? – как это раздражает! Придд совершенно обнаглел, не есть за королевским столом!

– Ваше Величество, жаркое отменное, но я не слишком люблю мясо. – Что ему ни скажи, ответ готов всегда – скользкий и лживый, как сам Спрут.

– Герцогу Придду должно быть известно: только женщины едят одну траву! – «репейник» не может не сморозить очередную глупость. Надо в следующий раз спросить эту тварь, как он терпел оруженосца? Интересно, что он скажет? Что теперь предоставил великую честь ежедневно лицезреть Ричарда Окделла другому? Тварь все говорит и делает только назло! Извращенец! Безумный извращенец! Взять – по доброй воле – в оруженосцы «репейника» и не понимать собственной выгоды.

– Молодой человек, мясо в животе мужества не прибавит, – тупое хамство даже Матильду разбудило.

– Ваше Высочество, я не хотел вас оскорбить… простите мою неловкость. – О, закатные твари, где его только воспитывали!

– Герцог Окделл, видимо, решил, что еды на всех не хватит, раз затеял подобный диспут. Вы ведь сильны в спорах, герцог? Я недавно был свидетелем того, как вы пытались доказать семье булочника, что умершие от голода дети – жертва на алтарь возрождения Отечества. Кстати, он вам поверил?

– Вы!.. Да вы сами…

– Герцог Придд! Дикон! Вам не кажется, что в присутствии Его Величества подобные разговоры неуместны?

Придд несомненно полезен – он сбивает с «репейника» спесь. И, конечно, тоже нужен для Ритуала. А Робер наконец-то обратил внимание на происходящее. Надо почаще стравливать Окделла и Придда, может быть, тогда Робер поймет, как он на самом деле относится к «репейнику». Какие у Иноходца красные глаза! Почему бы ему не выпить со старым другом, вместо того чтобы ночами напролет таскаться по городу и пить дрянное вино со своими вонючими южанами? Неужели Робер не понимает, что строгость нужна с тупым скотом, а для него он по-прежнему Альдо? Как давно они не разговаривали – просто, без титулов, без скучного обсуждения дурацкого провианта и фуража! Как ему этого не хватает! Робер в последнее время ни о чем другом не говорит – только о голоде, об умерших, о своих драгоценных солдатах. Как ему не надоест? Всегда он все преувеличивает. Никакого голода в Ракане нет. А если горожане и умирают, то от собственной лени – могли бы и сами добывать себе еду.

– Ричард, а ты не ошибся? Это был булочник? Вот уж действительно – сапожник без сапог! – И что они такие лица состроили? Никак не уразумеют: мы соль Кэртианы, а остальные могут лопать лебеду…

– Ну, вот что, внучек! Люди на улицах мрут, а мы тут жрем!

Жрете, потому что я вас сюда привел! А так бы в Алате прозябали! Неблагодарные! Сколько раз им объяснять!..

Робер, да куда же ты? И смотрит не в глаза – в угол. Нет, Иноходец все же ревнует, думает, он за олуха этого вступился.

– Ваше Величество, разрешите откланяться.

– Мое Величество не разрешает. Ты даже толком не поел, Робер! Что они там без тебя не обойдутся?

– Сегодня днем в Каретном была большая драка. Солдаты избили ребенка, жители вступились… их едва разняли. У Карваля есть сведения, что жители Каретного настроены решительно, если мы что-нибудь не сделаем, они возьмутся за топоры. Я поеду, поговорю с людьми…

По какому праву он так разговаривает?! Таким тоном, будто я ему до смерти надоел! Все мы ему надоели. Ну, как «репейник» может встать поперек глотки, это понятно. Но я-то ему что сделал?

– Робер, ты кто, маршал или цивильный комендант? Твое дело – оборона, а не уличные драки. Ричард!

Сейчас начнет мямлить, дурак эдакий, после Доры и Матильда орала, что он должен снять Окделла с должности, да и самому ясно: из «репейника» цивильный комендант, как из Марианны Капуйль-Гизайль – девственница. А пришлось хвалить. За проявленное мужество. Леворукий! Если тварь скрывает, что при Ритуале можно обойтись без Повелителя Скал… Вот тогда уж точно – умирая, дорогой родич позавидует Айнсмеллеру. Желающие есть.

– Ваше Величество… Альдо… Я разговаривал с этими людьми, они…

– Герцог Окделл хочет сказать, что толпа встретила его камнями. Что они вам кричали? Кажется, эпитет «свинья» был самым мягким.

– Все не так! Альдо, не слушай его! Герцог Придд завидует. Про него-то народ слыхом не слыхал!

– Кстати, Валентин, вам-то откуда известно, что случилось в этом… Каретном? – с Придда тоже пора сбить спесь. Пусть измывается над «репейником», не жалко, но эта его невозмутимость подозрительна.

– Люди герцога Придда остановили побоище и сообщили Карвалю. Закатные твари, Альдо, могу я, наконец, уйти?

– Что ж, не держу…

И опять пустой вечер, заполненный чтением никому не нужных бумаг! Во дворце, где по ночам ему не по себе… никому об этом не расскажешь! Раньше он мог сказать Роберу все, а теперь ловишь себя на мысли, что с «репейником» у них больше общего. Дурь какая! Догнать Робера и удержать! Ведь они друзья, верно?

– Альдо! Прости, пожалуйста, но я действительно тороплюсь.

– Робер, зачем ты делаешь все за Ричарда? Он так никогда не научится, – это должно подействовать.

– Учить мальчишку командовать лучше в другое время. Альдо, тебе нужен бунт? – О чем они вообще говорят? Бунта не будет, Ракана на коронации доказала своему владыке, что рада его возвращению. Скоро здравицы будут кричать все Золотые Земли!

– Робер, мне иногда так… тоскливо, что ли. Останься сегодня во дворце. Посидим, выпьем. А завтра решим с этой Конской или как там ее…

– Каретным, Альдо, – раньше Робер всегда покупался на такие уловки. Стоило показать слабость, и он прекращал злиться. А сейчас… что он там видит, на стене? Зверь ему не нравится? Так и мне не нравится, а что делать? Величие предков!

Рука лежит на плече Иноходца, как ненужная вещь. Робер стискивает кулаки, поднимает голову. Закатные твари! Какие у него глаза… будто сейчас ударит.

– Альдо, мне нужно идти.

Ну почему?! Он никогда так не смотрел – даже когда его раненым привезли в Агарис и они с Матильдой помчались в тот госпиталь. Внук герцога Гийома открыл глаза и посмотрел на сюзерена. И сюзерену стало тепло. Ни с чего, просто так. И день был холодным, таким, как сейчас, и денег не было, а Робер Эпинэ умирал на соломе. Чтобы он не умер, Альдо Ракан продал бы последние сапоги. Пусть сейчас просто скажет, что ему нужно. Орден для Карваля, разрешение вешать мародеров вверх ногами, деньги для солдат? Он готов даже отдать церемониальные цепи, все равно Ворон сказал: «А вы уверены, господин Ракан, что анаксы надевали именно пять цепей?» Может быть, этой твари лучше знать. Хотя, какая разница – корона-то на нем, а Рокэ Алва в тюрьме! И не имеет права на имя предков!

Иноходец молчит и жжет глазами. Неужели все забылось, Робер, все ушло? Вспомни, как года три назад в каком-то переулке навстречу выскочили люди со шпагами в руках, а ты толкнул меня за спину. Оказалось, никто не собирался нас убивать, просто ночная забава агарисских школяров, пугающих прохожих. Потом мы пили в трактире «Волшебный фонарь», а в твоих глазах застыл страх, и его не могло смыть лучшее кэналлийское. Я смеялся, шутил, а ты молчал. А потом на нашу обычную шутку ответил: «Если я когда-нибудь стану твоим маршалом, Альдо, никто тебя не тронет». Ты забыл, Робер? Мы же победили, что с тобой?!

Небритые скулы, ему плевать, как выглядит Первый маршал Талигойи. Он о лошади запертой в Багерлее твари заботится больше, чем о своем престиже, о престиже своего сюзерена! Отстраняется, морщится:

– Альдо, ты что? Перепил за ужином?

Я трезв, как истинник, не к ночи будь помянуты, просто не могу больше… я хочу. Хочу! Как заставить его понять?

Ворон не стал бы ждать разрешения, а просто сгреб в горсть жесткие темные волосы и делал бы все, что пожелает. Судя по тому, что говорят про дорогого родича, он и не такие штуки выкидывал. Как ни обидно это признавать – в Рокэ Алве течет кровь беспутного Ринальди, а в тебе – кровь святого недоумка, загубившего Золотую Анаксию. Ринальди Ракан плевал на всех с Гальтарских башен и был четыре тысячи раз прав! Альдо Ракан последует примеру предка. Только после Ритуала. После того как поймет, что делать с этой штукой – магией. Потом Робер не сможет ему воспротивиться, никто не сможет! Нужно только подождать.

– Хорошо, иди. Да побриться не забудь, мой маршал!

Сюзерен и его маршал… в этом что-то есть. Посланец из Агариса чуть не на коленях просил не пытать синеглазую гадину, дескать, неизвестно, что он может вытворить, если его загнать в угол. Да что он может сделать? Ворон не сидел бы в камере, едва не на хлебе и воде, знай он, как выбраться. А вот и ответ! Вот оно – слабое место родича! И Левий не пронюхает, если все обставить, как несчастный случай. А Робер пусть идет к своим обожаемым мужланам со Скобяной улицы, раз они ему дороже сюзерена. Хорошо, хоть в тюрьму рваться перестал – чем дальше от твари, тем лучше.

Робер

Последнего петуха в Олларии съели еще на Зимние Волны, но старая поговорка упрямо лезет в голову. Сегодня Первый маршал Великой Талигойи опять ложится почивать с петухами. Ночь великого стратега была заполнена героическими уговорами мирных жителей не резать королевских солдат и не менее геройской борьбой с южанами, рвавшимися разорвать проклятых северян. Продовольствия нет, вестей от Наля Ларака тоже, Альдо окончательно сошел с ума. Можно не жрать сутками, но твой пост не наполнит желудки горожан. Можно ежедневно раздавать жидкие дворцовые запасы еды, но голодных с каждым днем все больше. Можно мирить Окделла и Придда, успокаивать Рокслея, а себя не обманешь. Приговор Алве вынесут через несколько дней. Резня в городе может начаться еще раньше. Больше ждать нельзя. А Робер Эпинэ по-прежнему не выбрал, на какой веревке ему повеситься и в каком омуте утопиться.

Подушка кажется каменной, мысли – как свинцовые глыбы. Тяжелые и тупые. Голова болит нестерпимо, будто в череп забивают арбалетный болт. Болит и кружится. От голода, наверное. А запястья он уже не чувствует. И холодно, как же холодно.

Кровать низкая, но голову он задирать не будет, хотя так ничего, кроме сапог Альдо не видно. Щегольские лакированные сапоги, к каблуку прилип желтый лист. В крытых дворах Багерлее снега не бывает, вот лист и пролежал там с осени.

– Вы можете помочь своему королю, – голос Альдо вязкий, монотонный, – если вы ответите на мои вопросы, я позволю Фердинанду Оллару уехать. Слово Чести, из Раканы он уйдет живым.

– Слово Чести? Забавно. А мне казалось, что с глупыми предрассудками вы покончили еще на эшафоте, – язык едва ворочается во рту. Когда он в последний раз что-нибудь ел? Кажется, перед очередным заседанием в балагане, который называют Судом эориев. Стоило попасть в тюрьму, чтобы полюбоваться на толпу глупцов в «гальтарских» венках. Смешно – господин Ракан так боится кардинала Левия, что кормит «дорогого родича» тогда, когда священник может увидеть пленника. Видно, в лицемерном старике и впрямь что-то есть.

– Оллар тяжело болен. Вы не знали? – Этого следовало ожидать. Фердинанд не вынесет тюрьмы… Леворукий, только дай мне сил продержаться. Еще один день, потом еще один и так до весны! Если кто и возьмет надо мной верх, то не этот недоносок в белом камзоле с золотой оторочкой! Не смотри на него! Не смей! Ведь так легко сорваться и… он подошел достаточно близко, длины цепи на это хватит. Один удар в висок… А дальше что? Ну, сдохнет наш «анакс», а его озверелые подручные перебьют всех, кого еще не успели. Еще не время, так что просто забудь о нем.

– Не верите? Сейчас сами убедитесь. Вставайте, я вам докажу.

Тюремщики по знаку Альдо окружают «короля» плотным кольцом. Все равно боятся! Полуживого от голода и холода, с цепями на ногах и на руках. Боятся!

На суд выводят другим коридором, в комендантском крыле выдают «судебный» мундир. На людях «Его Величество» должен выглядеть справедливым и милосердным. Именно поэтому с ним и обращаются гораздо лучше, чем со всеми остальными. Спросить «родственничка», кто так орет в камерах пыток? Что вытягивают из них? Какие тайны и какие ритуалы? Может быть, просто незадачливые купцы, которые виноваты лишь в том, что у «анакса» и его своры не хватает денег.

Это камера Фердинанда, ошибки быть не может, но это не Фердинанд. Закатное пламя… что с ним сделали?

– Вы не узнаете своего сюзерена? Грат, поднесите лампу ближе, пусть герцог посмотрит внимательно.

Гноящиеся глаза слегка приоткрываются, человек – человек? – на кровати шамкает провалившимся ртом. Я не заору, даже не думай, сволочь!

– Вы не подумайте… его не пытали, не били. И кормили лучше вашего. Просто он болеет. А лекарств-то почти нет, Ваша Светлость, понимаете, у нас в тюрьме кто заболеет – считай, что помер.

Тюремщик по имени Грат рискует, и сильно, но зря. Ему плевать, почему на руках Фердинанда язвы, а губы потрескались и кровоточат – плевать. Нелепо винить одного человека во всех бедах, но Альдо Ракану лучше бы на свет не рождаться.

– Алва, это вы? Рокэ… подойдите. Поближе…

Он подойдет и встанет на колени – в последний раз.

– Ваше Величество, я здесь.

– Рокэ, я все хотел вам сказать… спасибо… за все спасибо. И простите… я так вас подвел. – Создателя нет, но хвала ему! Фердинанд перед смертью рехнулся и не понимает, что здесь творится. За что благодарить и просить прощения? Первый маршал Талига не уберег своего короля от эшафота и тюрьмы.

– Герцог, посмотрите сюда.

Может, лекарств в Багерлее и нет, а вот яд – всегда пожалуйста.

– Вам хорошо видно? Все понятно? – Еще бы не понятно. Если он не согласится на условия Альдо Ракана, «родственничек» прикажет дать Фердинанду яд – вон как блестит склянка в руке тюремщика.

– Вы сами меня вынудили! Я хотел договориться по-хорошему. Вы мне – ритуал и отказ от прав, я вам – свободу и жизнь. В конце концов, мы родня. Но верно про вас говорят, вы безумец, Алва! А теперь вам придется выбрать!

О, как распалился, даже сообщников стесняться перестал.

– Господин Таракан, хм, простите, оговорился. Эти добрые люди могут подумать, что мы и впрямь родственники. Я счел бы для себя позором иметь такого родича, так что придумайте что-нибудь новенькое. Мне уже становится скучно.

– Последний раз спрашиваю, гадина такая! Ты у меня запоешь, тварь! Ты пожалеешь!

– Я ничего не знаю ни о каких ритуалах, господин Ракан. Могу поклясться хоть кровью, хоть Честью. – Это почти правда, но Таракан не поверит. Может, оно к лучшему…

Машет рукой и отскакивает в сторону. Тюремщики молча смотрят, как их товарищ поит свергнутого короля ядом, а Первый маршал стоит перед кроватью на коленях. Фердинанд пьет покорно, как ребенок. Это будет быстро, живым повезло меньше.

Сколько прошло времени? Нужно вставать и говорить.

– Долго вы собираетесь меня здесь держать? Или рассчитываете, что я подхвачу какую-нибудь заразу и скончаюсь в муках? Вынужден вас огорчить, господин Ракан, сроду ничем не болел.

«Анакс» зеленеет и уносится из камеры. Может быть, Фердинанд уже умер, может быть, заснул. Опять из-за тебя умер кто-то другой, но список уже такой длинный…

Дверь собственного «каменного мешка» захлопывается, можно сесть на низенькую кровать и подумать. Но, дождавшись своего часа, боль выбирается откуда-то из сырых углов и рвет сознание в клочья…

Робер проснулся то ли с воплем, то ли с безумным хрипом и сел, уставившись в стену, обтянутую старым выцветшим шелком. Он на улице Синей Шпаги, в родовом особняке! Но перед глазами – серые стены чужой камеры, а в сердце – отчаянная ярость и, вопреки здравому смыслу, – торжество.

О чем тут думать!… Гальбрэ! Солончаки на месте Олларии. И на этот раз не приплывет никакая птице-рыбо-дева – они все вымерли! Наверное, Четверо не предполагали, что их потомку придется выбирать между смертью короля, которому он кровью поклялся в верности и смертью сотен тысяч. Что ж, выбор сделан…

Иноходец вскочил с кровати. Виски ломило, глаза слезились, тошнота подступила к горлу. Фердинанд мертв. А я свободен. Господин Ракан сам вырыл себе яму. Птица была прикована к клетке на совесть, но теперь цепи больше нет. От заслуженной кары не убежишь, а из тюрьмы можно! Нужно лишь успокоиться… Немедленно!

Робер впечатал кулак в стену, рука окрасилась кровью. Боль не спасает от страха, ему следовало бы это знать. С одиночеством – неосознаваемым, беспредельным – в одиночку не справишься. Как же ты боялся серых, сжимающихся стен, мерного топота мертвой лошади!.. Горячая ладонь в твоей руке, насмешливый, уверенный голос. Ты орал, как орут под пытками, а сейчас на другом конце города человек, спасший тебя от невыносимого ужаса, готов разбить себе голову о стену своей камеры.

Можно было выбить склянку, да что толку! Воистину, мне б лучше сдохнуть в семнадцать лет! Хоть волком вой, а расплата придет. Я своего добьюсь, я верну трон законной династии, но как забыть трясущиеся руки Фердинанда, как потом смотреть в глаза его сына?!

Эпинэ сполз на пол, сел, уткнувшись лицом в колени. Позвал – то ли про себя, то ли вслух:

– Рокэ…

Не помогут сотни превосходнейших разумнейших доводов, сейчас нужно говорить сердцем. Если верить той песне, сердце у них одно…

Нужно просто позволить тому, что не давало покоя с самой Варасты, выбраться на волю. Осторожно, один за другим разжать пальцы, отнимая ладони от лица. Разомкнуть языком крепко сжатые губы. Целовать – не останавливаясь ни на секунду, не давая вздохнуть, отстраниться, опомниться. Просунуть руку под растянутый ремень тюремных штанов – Алва вздрагивает, откликаясь, пуская в свой кошмар. Это даже не желание, всего лишь мольба голодного о куске хлеба, приговоренного к отсрочке. Рука сжимается на плече, бедра приподнимаются, начиная древние, как мир, движения. Ладонь вслепую гладит голую грудь, накрывает пах… Поясницу тяжело, сладко ломит. А после остается густой, вязкий туман…

Герцог Эпинэ поднял голову, нехотя стряхивая остатки наслаждения. Решение было принято.

Альдо

Самое ненавистное на этом свете – страх. Особенно когда его невозможно объяснить. Истинники пугали дотошностью и благолепием, гоганы – загадками и… добротой. Просто так люди добрыми не бывают, этого только «репейник» не знает! Но тогда причина была понятна, а теперь чего ему бояться? Как будто нечего. Только… Ворон стоял на коленях, держал руку Оллара в своей и молчал. Леворукий знает, что творится в голове дорогого родича, но Алва был спокоен! И словно бы даже рад. Неужели он что-то придумал? Бежать из Багерлее невозможно, завтра объявят приговор – тварь в ловушке и не выберется из нее! И все-таки…

– Ваше Величество, к вам герцог Эпинэ. – Сколько раз говорить, чтобы Робера пускали без доклада! Дежурный гимнет, верно, никак не может забыть олларианский этикет. Но как же здорово!…

– Заходи, садись. Мне не спится.

Иноходец весел и как будто пьян. Мятый камзол, рубашка расстегнута на груди, рассеянная улыбка. Полузабытое тепло на дне темных глаз… Робер! Неужели?..

К Леворукому Ворона – хотя бы на эту ночь. Он просто сумасшедший, магнус Клемент говорил, в их роду такое бывало. Самому б не спятить! Так легко рехнуться, если Робер разваливается рядом на широком диване, придвигается ближе, прижимается плечом, заглядывает в глаза. И смеется – хрипло, тихо. Что, если он узнает?! Нужно что-нибудь придумать, смерть Фердинанда не утаишь, наверняка, слухи уже выбрались из Багерлее. Хорошо бы свалить все на Ворона! Он ведь сам виноват.

– Ты что молчишь?

Робер какой-то странный сегодня. Наверное, южане довели, нянькается с ними, как с детьми.

– Слова только все портят… Альдо, – крошечная, такая знакомая заминка. Нет, это с ним самим сегодня что-то не так! Всюду мерещится синеглазая гадина.

– Верно.

Придвигается еще ближе, наклоняется к винному столику, замирает на миг с бокалом в руке. Кладет руку на колено, сжимает пальцы и… резко отстраняется. Медленно пьет, ставит бокал на подлокотник. Может, стоит попробовать? Более удобного случая не представится – в кои-то веки Иноходец с порога не начал говорить о фураже и мародерах! Нет. Слишком страшно, ошибешься – и потеряешь даже то, что имеешь.

– В Эпинэ сейчас тепло. И весна там наступит быстрее, – мечтательно тянет Робер и улыбается. Ох, как все просто! Он скучает по дому – всего лишь! Конечно, ему было плохо в Агарисе, в Алате, так всегда с теми, кто с рождения знает, где их родина. Никто из них не может понять, как это – родиться изгнанником.

– Ты мог бы съездить – после приговора. Надеюсь, твой драгоценный Никола справится?

– Кстати, о приговоре. Ты можешь выполнить нижайшую просьбу подданного?

– Смотря, в чем она состоит.

– Я тут кое-что раскопал… Ты ведь сомневаешься в Придде? И в Диконе? Что, если завтра они проголосуют не так, как надо?

– Этого не может быть. Придд ненавидит Олларов, а Ричард мне всецело предан, – правду сказать, он все равно боится. И больше всего – выходок синеглазой твари.

– Нужно прикрыть тылы, как говорят военные. Завтра мне доставят донесение, после которого никто не усомнится в нашей силе. Это касается армии Савиньяка… хорошо бы Ворон тоже послушал новость. Она, хм, неприятна именно для него. Можно как-то это устроить?

– Конечно, сообщить ему до суда. А что за новость?

– Гос… Альдо, понимаешь, меня беспокоят горожане… ну, не делай такое лицо! Когда объявят приговор, может случиться всякое. Я должен быть уверен, что в городе все в порядке.

Робер поднимает бокал, прозрачная влага на сжатых губах... ох, Создатель! Иноходец вытягивает руку вдоль спинки дивана, касается волос на затылке:

– Хорошо, что ты сменил прическу. Настоящий анакс.

Иноходец Эпинэ заметил, кто как причесан?!

– Тебе правда нравится? Ты ведь плюешь на такие вещи!

– Что значит «плюешь»?! Разве Первый маршал не имеет права гордиться своим сюзереном? Мне тут, в отличие от Ворона, повезло. Я имею в виду, ты очень красив, Альдо. Так о чем я говорил? – Робер прикусывает губу, глаза лукаво блестят. Кажется, родовое безумие не шутка… или все же Эпинэ сдался. Ведь не мог же он все эти годы ничего не замечать! А здесь, в Ракане, у него не было женщин, кроме Марианны. От куртизанок быстро устаешь.

– Ты хотел что-то попросить, – ох, проси, что хочешь! Робер никогда не придумает ничего ему во вред. Клятва маршала священна.

– Да, в сущности, такие пустяки. Завтра, перед заседанием суда, соберемся в тесном кругу. Все свои, потомки богов! Придд, Окделл, Алва, я и ты. Много времени это не займет, обещаю. Только без стражников, Альдо. Цепи с Ворона не снимают, можно приковать его к скамье. Согласен?

– Оказывается, ты умеешь разжигать любопытство, Робер! А нельзя хотя бы намекнуть?

– Нельзя, пока я неуверен. Завтра все станет известно. Клянусь, кому-то это очень сильно не понравится!

Как он смеется! Как раньше – открыто, запрокидывая темноволосую голову. Здесь они с покойным Олларом на равных. Фердинанд тоже обожал своего маршала…

– Уговорил. Я сегодня добрый. Ну, смотри, надеюсь, мне сюрприз понравится.

Робер

Как чувствует себя приговоренный к казни, Робер Эпинэ узнал на суде Бакры. Сегодня он в полной мере поймет, что чувствует палач. Чем бы ни обернулось дело, а клеймо подлого предателя, убийцы ему обеспечено до конца дней. Но он не возьмет назад свою ставку. Поздно!

Ладони были влажными, волосы сосульками прилипли ко лбу. Герцог с глухой злобой сжал нагрудную цепь. До полудня осталось несколько минут…

…Найти Джаниса оказалось неожиданно легко. Король Висельников не считал нужным особенно прятаться в ошалелом от голода и страха городе. Все легко, когда знаешь, где искать. Когда есть тот, кто подскажет и поведет за руку.

Хуан держит Моро, а рядом с ними высокая, жилистая фигура. Смуглое, хмурое лицо, шапка черных кудрей, ошейник на не слишком чистой шее – Ночная Тень собственной персоной. Зачем он здесь? Через полчаса герцог Алва уже никому не поможет и никому не будет опасен.

Рука привычно перехватывает повод, Моро тихо, тоскливо всхрапывает, будто знает, что его ждет. Висельник сплевывает на землю:

– Зря вы это затеяли, монсеньор.

– Не твое дело. Что ты хочешь?

– Я должок-то отдам, Ваша Светлость, не сумлевайтесь.

– Ты мне не должен.

– Закатные твари! Еще как!

Джанис прикладывает согнутые пальцы к губам – знак слепой подковы, нерушимая клятва висельников. Сколько он на своем не столь уж долгом веку повидал клятв… И все они были нарушены!

– Монсеньор, вы только запомните: второй переулок за живодерней, дом с зеленой крышей. Спросить Кривую Кати. Запомнили?

– Кати… Это Катарина?

– Точно так, Ваша Светлость. Там наша… ну, вам знать не надо.

– Действительно, это имя непременно принесет удачу. Прощай, Джанис!

Кривая Катарина нашлась в доме за живодерней, а король Висельников оказался славным малым. Между обсуждением подробностей предстоящего бунта бывший моряк Джанис и герцог Эпинэ узнали друг от друга много интересного. Иноходец выяснил, что здоровенные бугаи, кричавшие ему здравицы во время коронации – люди Тени, а Джанис понял, что «эории» – на самом деле не похабное ругательство. И маршал Алва – тоже эорий.

– Я все ждал, как половчей ударить, уж так достали эти… цивильники эорийские, побери их Леворукий. Что Айнсмеллер был свинья, что этот… который в доме монсеньора живет. Тоже эорий? Ну, бывает, нам, простым, не понять. Мне что не нравится? Раньше как люди жили, а теперь и воровать не у кого, все с голоду пухнут. Но с вами-то мы дело сделаем, уж будьте покойны, монсеньор!

Король Висельников был веселым философом, только бы он уцелел во время бунта! Ровно в полдень ударят колокола, и Ракана вспомнит, что она Оллария.

Валентин Придд пришел сам. О нет, неприязнь к Спрутам никуда не делась, просто… как он мог столько времени не видеть в ледяной статуе растерянного мальчишку! А ведь держался Придд куда лучше, чем он сам. Ничем себя не выдал, пока не узнал о смерти Фердинанда. Да и после. Не выпали Робер напрямую, что решил сменить короля Альдо Ракана на регента Рокэ Алву, едва ли б Придд оставил малопрозрачные намеки.

– Еще месяц назад я бы донес на вас, герцог, – холодное лицо стало еще более холодным и отстраненным, хотя это казалось невозможным, – Оллар убил мою мать. Но обстоятельства изменились.

А когда Робер пожал протянутую руку, Валентин чуть смутился и добавил неожиданно просто:

– Я не на вашей стороне. Но – с вами.

Почему-то эта нежданная откровенность убедила Иноходца в искренности Спрута лучше, чем любые клятвы.

Теперь южане и «лиловые» заняли стратегические посты во дворце. В приемной короля несли вахту Никола – как же трудно было его убедить! – и граф Гирке, они примут на себя первый удар. Их дело – гимнеты и прочая стража. Оставшихся в городе «люровцев» возьмет на себя Джанис. За прошедшую неделю Роберу удалось распихать подальше весьма существенную часть столичного гарнизона. На долю Робера и Валентина осталось самое почетное и мерзкое – низложение короля. Через несколько минут доставят пленника, и пути назад не будет. А единственное, что греет сердце надеждой – спрятанное в кармане парадного алого камзола донесение. Передовые отряды Лионеля Савиньяка в трехдневном переходе от столицы! Что застанет в городе светловолосый маршал? Огрызающихся бессмысленной злобой побежденных или придавленных виной победителей? В любом случае гора трупов Лионелю обеспечена.

Стукнула каблуками очередная смена гимнетов. В последний раз? Его Величество прошел через приемную в сопровождении верных вассалов. Дикон, Дэвид Рокслей, Удо! Матильда!.. прости меня, прекрасная, гордая принцесса, я не видел лучшей женщины, чем ты, но я – талигоец. Я выбрал живой Талиг, а не призрачную мертвечину. И поэтому я буду убивать сегодня других талигойцев. Я выбрал свою погибель.

Вот он – в парадном мундире армии Талига. Ворона заставили надевать мундир без перевязи в насмешку над поражением, а он, как всегда, превратил его в победу. Уже на второй день Суда эориев многие под шумок начали стаскивать с себя «гальтарские» венки…

Вчера в спальне Альдо я вел себя, как солдатская подстилка, даже не знал, что сумею. Что-то выручило, как тогда, в гайифском посольстве. Подхватило шквальным ветром, закружило игрой слов и жестов, и противник сдался. Моя погибель… я сделаю последний шаг и не буду трястись, как шавка! Я сам себе в этом не признаюсь, но то, что я собираюсь совершить, в первую очередь – для тебя, Ворон. Это так просто. Я могу предать весь мир, но как предашь того, с кем делишь самую незначительную мысль и самое сильное чувство?

Зазвенели ключами стражники, приковывая пленника к тяжелой скамье, глухо забил колокол ближайшей церкви. Полдень! Резкая боль уже привычно укусила запястье. Пора… Как тебя назовут? Робер Предатель?

Маршал Великой Талигойи отцепился от спасительной деревянной панели, украшенной геральдическим Зверем, и вошел в королевский кабинет, неслышно претворив за собой дверь.

Альдо

Окделл и Придд сидят рядом, но сразу чувствуется – только появится возможность, тут же сцепятся. Всегда забавно посмотреть, только сегодня есть занятие поинтересней. Что придумал Робер? Похоже, все решила вчерашняя ночь. Иноходец убедился: он по-прежнему дорог своему королю – и прекратил дурить. Ах, как же он был глуп – воображал себе, что Эпинэ станет противиться суду и приговору, а Робер и пальцем не пошевелил! Сегодня дорогого родича осудят на смерть, и дай Леворукий, это его сломает. Ведь он не дурак, хоть и сумасшедший, должен же наконец понять – игры кончились!

Иноходец входит стремительно – прямая спина, взгляд в одну точку. Что-то пошло не так? Останавливается между королевским креслом и тяжелой, двойной дверью. Ледяная статуя ни на миг не отрывается от самого важного занятия в жизни – рассматривания отполированных до блеска ногтей. «Репейник» вспоминает, что он давно не юный оруженосец и норовисто вздергивает подбородок. Синеглазая тварь нагло разваливается на скамье.

– Герцог Эпинэ, мы слушаем вас.

Робер медленно поворачивается лицом. Глаза – как темные, страшные ямы, на скулах желваки. Неужели он узнал? О чем?! Фердинанд? Нет, завещание! Не может быть… ну, да ладно, он выкрутится! Робера легко обманывать.

– Альдо. Я. Предлагаю. Тебе. Немедленно. Покинуть. Олларию.

Придд отвлекается от ногтей, кладет руку на пояс, «репейник» непонимающе таращится, дрянь даже не меняет позы.

– Робер, ты здоров? Ваши южные вина… нехорошо так много пить с утра.

Где-то далеко в городе бьют колокола. Разве положено так громко звонить? Нужно напомнить страже…

– Оставайтесь на месте, господин Ракан, – Иноходец подходит неспешным шагом. Придд встает со скамьи.

– Альдо. Я не буду повторять больше. Смерть Фердинанда… не надо было этого делать. Желудочные колики – хорошо придумано, да только я знаю правду. Я видел. Что ты еще скрывал? Впрочем, это не важно. Я обещаю: ты, Матильда и Дикон спокойно уедете из города. Даю слово. И прошу – ради нашей прежней дружбы, не лей кровь напрасно. Мы ее уже достаточно пролили.

– Герцог Эпинэ, я не думаю, что вы… Дикон, позови стражу.

– Дик! Стой! Все будет в порядке! – Робер испугался за «репейника», а вот Придд поднимает неизвестно откуда взявшийся пистолет.

– Не советую, господин Ракан, – Спрут бьет словами не хуже синеглазой твари, – город в наших руках. Дворец тоже. Первый, кто откроет эту дверь, умрет на месте. Вы низложены. – И с ненавистью в голосе: – Да здравствует регент Талига герцог Рокэ Алва!

– Я польщен вашим доверием, герцог Придд. Только учтите, первым моим делом в качестве регента станет расследование нарушений присяги.

– Я к этому готов, – ледяная статуя, оказывается, умеет опускать глаза.

Все это неправда! Придд и дорогой родич – чего от них ожидать?! Но Робер!… Как он посмел?! Ты мой, Иноходец, вчера ты почти сдался, тебе от меня никуда не деться, так чего ж ты брыкаешься? Закатные твари! Вот он ответ. Стоит только взглянуть в его лицо и вспомнить вчерашнюю ночь. Кто мог научить Робера соблазнять, очаровывать? И как? В тюрьму Эпинэ не ходил, они встречались только на суде…

– Альдо, что мне делать?! – еще и «репейник» проклятый! Ну что ж, и Окделл может на что-то сгодиться!

Робер

Альдо обводит нас взглядом – зрачки серо-голубых глаз расширяются неверием, непониманием…

– Что же, я разделю судьбу предка? И не найдется никого, кто протянул бы руку помощи своему королю? Никого? Ричард… – голос Альдо срывается на последнем слове, Дикон с нечленораздельным выкриком вскакивает с места. В руке у мальчишки оружие… Я не успею, а на Рокэ цепи. Я не успею!…

Два выстрела сливаются в один. Пуля вонзается в спинку скамьи, на ладонь не достав до лица Ворона, Валентин отбрасывает дымящийся пистолет. А Дикон падает на узорный паркет.

Мразь! Тебе мало было Варасты и Эпинэ, мало гоганов, мало убитых голодом детей?! Ты все-таки погубил мальчишку! Из-за короны, из-за ничего не стоящей железки!.. А мне терять нечего, но в Закате я буду знать, что хотя бы одно дело довел до конца.

– Робер… Робер!

– Сдохни, пожалуйста… господин Ракан, – палец ложится на курок.

Что было дальше? Не помню. Такое сначала делают, а потом забывают.

Резкий голос Алвы, короткие, четкие команды. Южные ворота, вопли, выстрелы, отчаянная жажда, горло дерет от выкрикиваемых приказов. И – Лионель. Савиньяка ни с кем не спутаешь! Он что-то говорит, но я не слышу, мне плевать. Мы победили. Я проиграл. Я проиграл?

А потом – королевский кабинет, где кто-то вновь повесил портрет Франциска, споры, вино прямо из бутылок. Савиньяк от души лупит Алву по спине, грозится убить его на месте, если он еще раз посмеет… Алва шутит, зябко поводя плечами. Я, в отличие от Ворона, не сидел в тюрьме, меня не судили, не мучили, и у меня была еда, хоть и кусок в горло не лез, но он смеется, глаза блестят бешеным весельем, а мне хочется пойти и удавиться. Потом Лионель начинает колотить по моим лопаткам, я обнимаю его, отстраняюсь и стаскиваю с себя плащ. Рокэ колеблется лишь мгновение и берет тяжелую ткань из моих рук. Ему холодно, я же знаю.

Потом все уходят. У всех дела, хотя на дворе глухая ночь. А мы остаемся вдвоем. Регент, который должен ночевать во дворце, и герцог, которому некуда идти. Хотя, почему некуда? Карвалю, Придду и Савиньяку моя помощь пригодится. Я встаю и даже делаю шаг к двери. Рокэ поднимается вместе со мной, бросает сквозь стиснутые зубы:

– Никуда эта каторга не убежит, Эпинэ.

И нет ничего странного в разорванной тюремной сорочке, в сброшенном на пол парадном одеянии Повелителя Молний. Я его больше никогда не надену. Худое тело, запах пота и вина – обнимаю так, что ломит руки. Болят губы – это больше похоже на укусы, чем на поцелуи. Но кому она нужна, нежность? Не мне, и точно, – не ему. Мы звери. Пьяные от вина, победы и крови. Я никогда не буду чувствовать себя победителем, но сейчас я хотя бы не один. И я уже не знаю, кого из нас двоих несет багровой закатной волной, кому перехватывает стоном горло, кто впивается ногтями в жесткий ворс грязного ковра. Вороные пряди на алом бархате – я всегда вижу его в черно-багровых тонах. Я не спрашиваю, каким он видит меня. Наверное, набитым дураком. Только зачем он тогда так улыбается – одними глазами? А губы хранят серьезность, куда подевалась знаменитая ухмылка Воронов? Я улыбаюсь в ответ и засыпаю мгновенно, уткнувшись лицом ему в плечо. В последний миг перед падением в темень я слышу:

– Вы, пожалуй, со временем станете сносным маршалом, Эпинэ.

Вот так. Он ни разу не назвал меня по имени, и я даже не знаю, станет ли он спать рядом со мной. Но я улыбаюсь еще шире.

Проснулся я, разумеется, один. Рано утром, на узкой кушетке, укрытый собственным плащом. Алва сидел за столом, еще вчера принадлежавшем господину Ракану, и что-то быстро писал. Как оказалось – приказ о моем назначении генералом вновь созданной Резервной армии. О чем Его Высочество регент Талига и не замедлил мне сообщить.

Эпилог

Свет факелов мечется по потолку спальни, скрип ворот, бодрые голоса. Сколько ж я проспал? Почти пять часов! Для генерала, чья основная задача – собрать, накормить, вооружить и превратить в некое подобие солдат людей растерянных, испуганных переменами, к которым они сами приложили руку, – небывалая удача. Лагерь Резервной армии выглядит так, как, должно быть, выглядела Гальтара после нашествия Изначальных тварей. Южане, «спруты», «люровцы», перешедшие во время бунта на нашу сторону, простые горожане…

Я не жалуюсь. Генерал, который ни часу не был капитаном. Лионель наверняка сорок раз выругал про себя тупость герцога Эпинэ. Могло быть хуже! Граф Савиньяк вошел в Регентский совет и теперь часами заседает во дворце, а с меня хватит паркетов и алых тряпок! Когда вокруг настоящие люди, а не придворные, некогда думать, вспоминать… Матильда не хочет меня видеть, господина Ракана я сам видеть не хочу. Дикон все еще без сознания, к нему не пускают. Дэвид Рокслей проклял меня – за секунду до того, как Алва выстрелил в него из моего пистолета…

Через несколько дней Алва уедет на встречу маленькому королю, а что будет потом, не знает даже Повелитель кошек. Ворон спешит, подгоняет людей. Я знаю почему – ничего еще не кончилось! Мы по-прежнему в западне – она снится мне в редкие часы отдыха – серые лабиринты, равнодушные глаза голодных тварей…

Это трусость, но, проснувшись посреди кошмара, я начинаю думать о Рокэ. Пока он здесь, рядом со мной, будущее не кажется таким предопределенным. Только мы почти не видимся. Кто я такой, чтобы мешать господину регенту?

– Монсеньор! Приехал герцог Алва, – Сэц-Ариж сбивается на юношеский дискант – южане до сих пор сторонятся Ворона, теперь, правда, больше из почтительности. Кажется, главный довод моих подданных в пользу регента Талига заключается в том, что он тоже родился в краю, где большую часть года крестьяне ходят босиком, а на пологих склонах растет виноград. Но Алва – в моем доме! Так рано! Что-то случилось, а я продолжаю нежиться в постели!

Я накидываю на плечи колет и выскакиваю во двор:

– Где герцог?

– Пошел на конюшню, – бывший капитан моей гвардии, а ныне теньент Резервной армии выше поднимает факел, освещая мне дорогу.

– Отправляйтесь по своим делам, Жильбер, мне помощь не нужна, – не иначе как сам Астрап надоумил меня перед переворотом забрать Моро к себе в дом. Дворцовые конюшни только начинают чинить после пожара…

Я сажусь на низкую деревянную приступку. Не нужно сейчас им мешать. Лэйе Астрапэ, совершенно не стыдно признаться себе: мне было хорошо с Рокэ, очень хорошо. Только теперь все закончилось. То, что уместно на краю гибели, незачем продолжать, когда жизнь входит в колею. Я просто подожду его здесь, а когда он выйдет, спрошу, какие будут приказания.

Небо потихоньку светлеет, впереди еще один день, полный бесконечной круговерти…

Я болван! Алва мог послать за лошадью слугу, что, у регента мало дел?! Он приехал сам, в такое время, когда река государственных обязанностей немного мелеет, а генерал Резервной армии может выкроить часок.

Денник Моро в конце длинного коридора деревянных перекладин. Нарочно стараюсь подойти с большим шумом, Рокэ, конечно, слышит, но его руки еще крепче обхватывают точеную шею вороного. Растрепанные пряди волос смешиваются с чернотой гривы. А Моро больше не напоминает гематитовую статую из древнего города. Я прислоняюсь спиной к перегородке и молчу.

Алва наконец поднимает лицо и вдруг порывистым движением вкладывает мне повод в ладонь. Мориск кладет тяжелую голову мне на плечо, а сам не отрывает огромных лиловых глаз от хозяина. Боится, что тот опять исчезнет. Отдаст поводья чужому ненужному человеку и уйдет в неизвестность.

В кармане есть сахар, сейчас достану, потерпи, красавец.

– Он любит яблоки, – не отводя взгляда от потемневшей от времени перегородки, тихо произносит Алва.

– Я знаю.

– Откуда?

– Моро мне сам сказал.

– Недаром у вас лошади на гербе, – Ворон поворачивается ко мне и пытается усмехнуться. Глаза блестят, и намокли черные стрелки ресниц…

Я видел его всяким. Перед восстанием Эгмонта – разодетым с иголочки щеголем. В Сагранне – язвительным, всесильным вельможей. На эшафоте – бешеным демоном. Попавшим в капкан волком, закатной тварью и Леворукий знает каким еще! Но только сейчас сердце предательски падает с обрыва и приходит понимание… Что ж, влюбиться никому не запретишь. Даже такому подлому неудачнику, как Повелитель Молний.

– Только яблок весной нет, – шепчу я и, не выпуская повода, обнимаю его. У Рокэ жесткие, неуступчивые губы и очень ловкие руки. Моро возмущенно всхрапывает, толкает меня в плечо, я отстраняюсь, тяжело дыша. Только мальчишки занимаются таким делом в конюшне! Хорошо, что Моро не понимает – регент и генерал не должны вести себя подобным образом.

– Он никому не расскажет, – Рокэ улыбается с обычной иронией, а мне не до смеха. Если он не уйдет сейчас, потом остановиться уже будет невозможно. А может быть, он тоже не хочет останавливаться?

– Не будем смущать вашу лошадь, герцог.

– Не будем, – соглашается Алва и, еще раз потрепав Моро по блестящей шкуре, идет к выходу. Я на негнущихся ногах топаю за ним.

– У меня нет шадди. Только вино. – Мы проходим через приемную, Ворон одобрительно рассматривает разбросанные всюду оружие и амуницию.

– Сейчас ни у кого нет шадди. Но я его не люблю. А ваша резиденция напоминает казарму, вы это знаете, Эпинэ?

– А ваш дом…

– Напоминает свинарник. Вы правы.

Жестко. Больно. Я не хотел напоминать ему о Ричарде, это была лишняя шпилька. Я только пытался сказать, что в его особняке, точно так же, как и в моем, постоянно толчется военный люд. Но как забудешь?…

Не я буду принимать решение относительно судьбы моего бывшего друга и сюзерена, не мне судить, что будет с Диконом. На все вопросы Алва отвечает, что господина Ракана, герцога Окделла и других арестованных будет карать или миловать король Карл Четвертый и Регентский совет. Но я знаю: Ворон примет решение сам. Как в тот безумный день, когда его окрик не дал мне застрелить Альдо. Жалею ли я о том, что подчинился? Наверное, да. Господин Ракан успокоится только мертвым. А мальчишка, который едва выжил после ранения в голову, виновен лишь в глупости. Рокэ это понимает. И я мог бы не думать об этом, но, когда на человеке лежит слишком много ответственности, так легко начать ошибаться. Мне ли не знать! Рокэ Алва не гоганский Кабиох, а я – отнюдь не Астрап.

Мой кабинет, где со времен деда не меняли обстановку, тоже наводит на мысль о казарме, но Алву это не смущает. Он сам наливает себе вина и рассматривает картину на стене. Я так привык к ней, что не подумал, как странно она может выглядеть. На холсте черноволосый синеглазый воин в серебряных доспехах обнимает за плечи рыцаря с каштановыми волосами и сияющими карими глазами. Символическая встреча Южной и Северо-Западной армий. Алонсо Алва и Рене Эпинэ. Осада Ноймаринен снята, Гайифа получила по зубам, Пэллот нашел свою веревку. Я достал эту картину с чердака и собственноручно повесил в кабинете – когда отправил Наля за помощью. И хоть убей, не могу объяснить, зачем мне это понадобилось! Я улыбаюсь:

– Они здесь очень счастливы. Мне хотелось думать, что так бывает.

– Думаю, предки бы нас не поняли. Они оба отличались крутым нравом и, пожалуй, спустили бы с потомков шкуру за некоторые делишки, – Алва садится на пол перед картиной, я устраиваюсь рядом.

– Согласен с вами, – дрожь подбирается незаметно, я стискиваю зубы, – мы едва не пустили по ветру то, что они нам оставили. То есть, я чуть не пустил…

– Прекратите рядиться во власяницу и взваливать на себя вселенские грехи, Эпинэ. Если б вы знали, как вам не идет покаяние и монашеский клобук!

Алва насмешливо фыркает и протягивает мне наполненный до краев бокал:

– Помнится, в Багерлее я намекал, что вы невежа. Назвать по имени человека, с которым не пил на брудершафт! Где были ваши манеры, герцог?

– Видимо, я забыл их в Агарисе. Я там много чего оставил.

– Эпинэ, я не намерен мешать вам изображать собой великого грешника, но только не в моем присутствии. Это приказ. Чтоб вы знали, я всегда использую все предоставленные мне преимущества. А сейчас я вам приказываю: оставьте трагичный тон и пейте. Вот так!

Я едва успеваю перехватить бокал, а Ворон заканчивает шуточный «ритуал» и подносит вино к губам.

– До дна.

Никогда не знал, что самое приятное в питье на брудершафт – завершающий аккорд.

Теперь это не похоже на спасение утопающего, как в первый раз, не похоже на отчаянное помешательство, как во второй. Времени довольно, и ласки неторопливы. Алва расстегивает на мне рубашку – медленно, пуговицу за пуговицей. Я переворачиваюсь на живот, бездумно, блаженно вытягиваюсь на ковре. Вздрагиваю от невесомого касания губ у основания шеи. Рокэ сжимает мои плечи, кладет ладони на спину. Отчетливо произносит:

– Робер… еще не вечер. Нам, в отличие от предков, победа не грозит.

Он прав. Вероятно, мы ее даже не заслужили – эту капризную птицу – победу. Мы просто пытаемся прожить отпущенный срок так, чтобы не было стыдно глядеть на старые портреты. Пока не слишком получается.

Я слегка поворачиваю к нему лицо. Алва сбрасывает колет и рубашку. Смотрит на меня – пристально, в упор. И заметно мрачнеет.

– Ты нарушаешь свой собственный приказ, Рокэ. Как же ты потом сможешь требовать от меня… подчинения?