AniSkywalker

Драббл по "Бастарду"

IV. "Если кто..."

– Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них! – голос его гремел с амвона, провозглашая библейские  истины, а в голове крутилась мысль: если так, то почему Господь не карает его самого?

Да, он мужеложец, хуже того, он –  папа римский, который должен быть чище и выше всех прочих, и он грешен, как последний изувер. Но все же Господь не карает его. Почему?

Папа Лев Иоанн Первый сошел с кафедры; к нему тут же подскочил служка, подал стакан с водой. Он отпил глоток, прошел в свои комнаты и устало опустился в кресло. Сейчас у него есть несколько минут после утренней проповеди, чтобы отдохнуть, расслабиться. В эти минуты никто не посмеет его тревожить, все знают: после речей папа никого не желает видеть и слышать.

Роскошь папских палат поражала тех немногих, кто удостаивался чести попасть сюда: расписные стены, пушистые ковры, резная мебель. Как все это непохоже на комнаты Валентино ди Марко, где он когда-то жил и работал! Точно так же, как и сам папа Лев Иоанн Первый не похож на того восторженного мальчишку, которым он был в юности. Каким он был в Лаццаро.

Холодок, пробежавший по комнате, заставил поежиться. Лев Иоанн Первый  подошел к окну, отодвинул тяжелые бархатные шторы. Так и есть: слуги забыли закрыть створки, и теперь сквозит. Он запер окно на защелку, вернулся обратно в кресло, поднял глаза к потолку. И встретил взгляд Христа. Фреска выполнена в лучших традициях Рафаэля. Хороший художник, и рисовал неплохо. С верой. И его Христос глядит сейчас на своего наместника на земле светло и радостно, как будто верит, что тот и впрямь несет свет своей пастве.

Папа Лев Иоанн Первый усмехнулся. Свет! Он принес свет костров и слова проклятий, он не принес мира, как мечталось когда-то. Почему? Что же случилось, что он... перестал...

Тот, кого прежде звали Валентино ди Марко, вскочил с кресла, заметался по комнате, застыл на мгновение перед зеркалом. Всмотрелся в седые пряди волос, потускневшие губы и неожиданно пронзительно-яркие глаза. Что-то давнее, похороненное на дне души всплывало из глубины равнодушного стекла. Он провел рукой по холодной поверхности, пытаясь понять, что видит...

На папу римского смотрели глаза человека, которого он почти забыл. Тинчо.

– Что же ты сделал с собой? – беззвучно спросило отражение. – Куда ушел твой пыл? Твоя чистота? Твое стремление сделать мир лучше?

– Я потерял это все давно, Тинчо, – надтреснутый, тихий голос нарушил застывшую тишину. – Едва только начал восхождение к власти. Я думал…

–Ты думал обрести власть над душами, а обрёл власть над людьми?

– Я хотел этой власти. Я был вовсе не так наивен, как могли полагать.

Но разве о нем думали так?.. Почему-то перед глазами всплыло резкое, злое, родное до боли лицо, зазвучали слова:

–  Что вы себе возомнили? Вы не всеведущи! Не стоит мерить всех своей меркой, Ваше Высокопреосвященство. Вы ни черта не знаете о боли и сомнениях, вы, лицемерный ублюдок! Сидите по горло в дерьме и спать не сможете, пока все прочие не утонут в той же луже…

Ди Марко почти рухнул в кресло, закрыв лицо руками. Почему именно сегодня? Именно сейчас он вспомнил Дженнардо Форсу? Дженнардо… Джино…

Теперь он мог бы много чего сказать ему – попросить прощения или… Нет, он не сумел бы ответить на его страсть даже теперь. Потому что это было бы убийственно для Джино, а убить того единственного человека, кого он действительно… любил, Валентино не смог бы никогда.

– Ничего, Джино, зато теперь ты мог бы с полным правом сказать мне, что я лжец, –  усмехнулся он сам себе. – Ты бы много чего мне сказал. И что я лгу на словах, и что я убиваю, краду, прелюбодействую, что я мужеложец, что я лицемер… Да, я все это и есть…

Он снова поднял голову вверх – к лику Христа.

– Так почему же ты не караешь меня, Господи! – заорал он.

Придя к столь желанной власти, приняв сан папы римского и сменив имя, он оставил прошлое позади. Низкие страсти – удел слабых, понтифик не должен жить  чувствами, они отвлекают от главного, мешают служению. И Лев Иоанн Первый работал, забывая обо всем ради цели. Власть папы простиралась далеко. Но прошло не так много времени, и он понял, что его действия не могут принести того, к чему он так страстно стремился когда-то. Что единственный способ спасти души – уничтожить тела. Заповеди Господни, которые он так хорошо знал, всегда поддерживали его, а теперь никак не хотели подтверждать его правоту. Потом пришло и другое – он  осознал внезапно: все, что он делает, делается вопреки воле Господа – только по воле его самого.

Что творилось в его душе, когда он постигнул истину, ему уже и не вспомнить.  Память сохранила только одно: как целыми днями Валентино сидел в этом же самом кресле и не мог никого видеть – молился, прося Господа просветить его. И не дождался ответа. Тогда он принял решение: заставить Господа ответить себе.

«Если нарушать все Твои заповеди Твоим же именем, ты покараешь нарушителя, разве нет? –  обращался он ко Всевышнему. – Ты уничтожишь его, Ты найдешь ему замену, Ты спасешь эту страну и ее народ».

Папа Лев Иоанн Первый допустил в страну инквизицию. Загорелись костры, заплакали вдовы и сироты, закричали еретики и невинные, потому что инквизиторы не разбирали, кто колдун, а кто богатый сосед. Господь молчал. Кардиналы и епископы погрязли в грехах прелюбодеяния и пьянства, совершая непотребства чуть ли не в церквах, – Господь молчал. И тогда наместник Господа на земле  устал метаться ночами и, не получив ответа, перестал сдерживать себя самого. Его первым любовником стал какой-то молодой соборный служка. О случившемся папа сам потом вспоминал с омерзением. Да, страсть нашла выход, но душа тосковала. Следующим был молодой неаполитанец, потом еще кто-то, и еще… Они получали чины и звания, служили ему в постели и уходили. Тело брало свое, а душа умирала.

Валентино и сам не понял, когда он впервые подумал равнодушно: «Если Господь не карает, то есть ли он?»

И вот теперь, сидя в своих покоях, куда не осмеливались войти без зова понтифика, он снова и снова задавался вопросом: если Господь терпит мерзость того, кто должен был стать его голосом на земле, то есть ли он?

Что-то кольнуло в груди, Валентино снова поднялся, прошелся по комнате.

Когда-то он так стремился к этой власти, видя перед собой цель. Потом находил утешение в роскоши и красоте искусства. Он хотел вести народ за собой – к свету. И научился править умами людей, играя в них, как в пешки… А теперь, достигнув Святого Престола, он и живым-то себя не чувствует.

А когда в последний раз ты чувствовал себя живым, Тинчо: когда к твоей шее прижимались горячие губы, и родной голос шептал твое имя? Или –  когда позже тот же голос кидал тебе в лицо злые обвинения? Или когда ты просто стоял в последний раз рядом с ним, зная, что сейчас он уйдет? Понимал ли ты уже тогда, что вместе с ним уходит все живое в твоей судьбе? И отказался бы ты от своего будущего, зная об этом?

На эти вопросы ответов у Льва Иоанна Первого не было. Только снова больно закололо в груди – там, где у людей, сердце, а у него самого кусок льда.

– Джино, – тихо прошептал он.

Колыхнулась штора, легкий ветерок пробежал по комнате.

– Зачем теперь тебе все это? – спросил знакомый голос.

Валентино резко обернулся: у окна стоял Дженнардо. Этого не могло быть – сон или бред? –  но сейчас ди Марко отдал бы все, лишь бы не просыпаться.

– Не знаю, –  ответил он, жадно вглядываясь в лицо Форсы. Тот улыбнулся – светло и открыто, как никогда не улыбался кардиналу.

– Тинчо, ты так хотел любви… Почему ты не понимал, что я любил тебя?

– Не знаю, – Валентино покачал головой, подошел ближе, протянул руку. Его пальцы тут же сжала теплая ладонь, губы Дженнардо коснулись папского перстня. Валентино попробовал отдернуть кисть – нет, не так, не надо! – но Форса легко удержал ее. Губы прошлись по костяшкам пальцев, целуя, лаская кожу.

– Не мучай меня, не надо, –  вырвалось у ди Марко.

Дженнардо тоже всматривался в его лицо, не отпуская руки.

– Не гляди на меня, –  Валентино попытался отвернуться, –  я – старик, не хочу, чтобы ты запомнил меня таким.

–  Я вижу не старика, –  возразил Форса. – Для меня ты все тот же молодой, русоволосый красавец Тинчо. И таким  останешься.

–  Джино, –  тихо прошептал Валентино, –  забери меня отсюда, а?

–  Я затем и пришел. Он послал меня увести тебя отсюда.

–  Он? Кто он?

– Господь, – Джино мягко обнял ди Марко за плечи. – Он сказал, что ты прошел ад, теперь ты можешь обрести покой.

Валентино подался навстречу ласковой руке, прижался лицом к плечу Форсы.

– Только не отпускай меня, я не хочу просыпаться, – со стоном проговорил он.

– Не отпущу, Тинчо.

Теплые губы коснулись его губ.

Ближе к вечеру обеспокоенные слуги рискнули все же заглянуть в комнату папы римского. Они обнаружили Льва Иоанна Первого, сидящим в кресле, развернутом к распахнутому настежь окну. Тяжелые шторы колыхались под порывами ветра. Лицо папы было спокойным и умиротворенным, на губах навеки застыла улыбка.