НОЧЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНО

Авторы: Лалайт, Эндис (lalait, endis).

Фэндом: Смолка "Бастард Его Святейшества".

Жанр: "руки".

Рейтинг: R.

Герои: Валентино ди Марко, папа Лев Иоанн Первый; Дженнардо, все еще не герцог Форса.

Дисклаймер: AU, OOC, разумеется. И вообще.)) Это СКАЗКА для Смолки и Эндис) и всех, кому будет в кайф читать.

Мы спасались от любви,

где могли, как могли…

Канцлер Ги

– Это ты Родольфо Молина?..

– Ну? Я…

Нежданный посетитель Папского дворца уважения не внушал – какой-то весь помятый, потертый… Черте что, а не дворянин. Не простолюдин точно – и оружие при нем, и держится с достоинством… вернее даже – надменно. А вот глаза.. Какие-то такие, понимаешь, нехорошие глаза… Додумать свою мысль конюший папы Льва Иоанна Первого не успел, незнакомец приблизился, будто бы шагнул уже мимо. Нож вошел точно между ребрами, мгновенно остановив сердце. В глазах потемнело, мир вспыхнул, сжался до крохотной точки и взорвался тьмой.

****

Дверь распахнулась бесшумно, только движение теплого воздуха обозначило, что Молина приглашение понял и, конечно, пришел. Хорошо иметь сообразительного любовника. Без лишних вопросов, без недопонимания. Умеющего держать язык за зубами, говорить только в ответ, умелого и заботливого, пожалуй, в постели. А главное – талантливо не слышащего, когда Его Святейшество, забывшись, шепчет чужое звонкое имя. Валентино вздохнул, не поднимая головы от подушки.

– Родольфо, заприте дверь, будьте добры. И погасите лишние свечи.

Что-то, наверное, было не так. Тревожный голосок подсознания дергал за ниточки нервов, сигналя – беда. Беда…  Да что толку. Когда с тобой уже семь лет ложе делят люди, на которых утром тошно смотреть. Асканио, теперь Родольфо… Первому пришлось объяснять напрямую, второй понял сам – отличное чутье! – после всего быстро и бесшумно одевался и уходил, оставляя Его Святейшество одного. Обессилено засыпать, если повезет. Кусать подушку и до рассвета вглядываться в темноту, если ночь выдалась особо неудачной.

Щелкнула задвижка на дверях, тихие шаги прошелестели к столу, окнам, камину. Медленно гасли свечи, кроме одной – на столе. Странно, раньше юноша уносил ее подальше. На камин, потому что знал, что высокопоставленный любовник не хочет видеть его лицо. Ну да что ж. Можно просто не смотреть на него, верно? Валентино снова вздохнул и закрыл глаза, рассеянно прислушиваясь к быстрому и нервному какому-то шелесту одежды, потом по полу покатилась оторванная пуговица, ей вслед послышалось тихое, яростное проклятие, и голос…

Додумать Валентино не успел – горячая, сильная рука грубо рванула его за плечо, перевернула, вдавливая лицом в подушку. Возмущение хлестнуло огненной волной: да что он себе позволяет!

– Родольфо! Прекратите немедленно!

Пьяный он, что ли?! Запах от горячего тела, тут же навалившегося сверху, был действительно странный. Чуждый, дикий. Определенно знакомый. И вроде бы не пахнет вином, но станет ли трезвый человек вести себя так с папой римским? Молина вроде бы раньше не позволял себе никогда… Грубая ладонь с силой стиснула ягодицу прямо сквозь ткань батистовой рубашки. Валентино дернулся, силой попробовал вырваться, чтобы влепить нахалу пощечину и прогнать навсегда от себя. Или как со Строцци – чтобы не вспоминать и не видеть никогда больше! Это же невыносимо, непростительно и мерзко! Как он смеет, как он… Вырваться не получилось. Напротив! Ему тут же мастерски заломили руки за спину, горячее дыхание обожгло скулу, вторая рука злоумышленника уперлась между лопатками, вдавливая тело понтифика в матрац. Валентино вскрикнул, потому что было действительно больно! Оба плеча грозили вылететь из суставов, дышать стало нечем, и только с огромным трудом удалось повернуть голову на бок, впечатавшись в подушку не носом и ртом, а щекой, и дышать,  как перепуганный загнанный зверек.

– Еще раз дернешься – сломаю, – прошипел ему в ухо чужак. Конечно, чужак! Уж точно это не Родольфо. Теперь совершенно очевидно! Совершенно. Но кто?! Кто мог посметь… убийца? Но тогда понтифик уже лежал бы бездыханный, и… что за чертовщина?..

Раздался сухой треск, ворот рубашки сдавил горло, а потом ткань поддалась, лопнула, и голой спины коснулся теплый воздух натопленной комнаты.

Осталось только зажмуриться и терпеть, но это было совершенно невозможно! Сердце колотилось в горле от страха и омерзения: его же попросту сейчас изнасилуют. Не считаясь с регалиями и приличиями. Изнасилуют и убьют, и это еще вопрос, не к лучшему ли будет такой конец…

Валентино ди Марко, папа римский Лев Иоанн Первый, стиснул зубы от боли и принялся сосредоточенно, молча, отчаянно вырываться, крутясь под наваливающимся раскаленным телом, отпинываясь, пытаясь попасть затылком противнику в лицо. Но толку вышло мало: неизвестный зашипел взбешенно, и ладони на выкрученных за спину руках сменились обрывками его же собственной рубашки. Злоумышленник глухо выругался, зарычал, придавливая всем весом бедра понтифика, между судорожно стиснутых ягодиц врезались едва влажные пальцы, ворвались внутрь грубо, царапая и раня нежные ткани. Валентино вскрикнул снова – от боли из глаз сами собой брызнули слезы, а чужие пальцы продолжали ввинчиваться в нутро, преодолевая отчаянное сопротивление внутренних мышц, толкнулись раз, второй. Нападавший прошипел сдавленно: "С-сучий с-сын", – и одним мощным толчком, едва вытащив пальцы, сразу же ворвался в отчаянно сопротивляющееся тело. Ди Марко закричал – долго, отчаянно; боль выворачивала нутро наизнанку, выжигала, калечила, заставляя забыть даже мысль о сопротивлении, принуждая смириться, подчиниться – что угодно, лишь бы это прекратилось! Или наоборот – драться до последнего, выкручиваясь, не впуская, противясь как только можно…

Конечно, это не помогло. Сильная рука вновь уперлась между лопаток, и Валентино, едва дыша короткими всхлипами, выл, и скулил, и плакал, ничего неспособный противопоставить силе и решительности чужака. Спасло его то, что тело за семь лет постельных утех успело привыкнуть, без участия сознания расслабилось, как нужно, не давая разорвать внутренности и мышцы. И, когда боль немного отступила, Валентино, глотая собственные слезы, сопли и слюну, вслушался в дыхание того, кто входил в его тело толчок за толчком, яростно, сильно, будто хотел насытиться и не мог. К запаху того, кто стонал и вскрикивал от ярости и наслаждения, овладевая его телом. К ощущению раскаленных рук на своей коже, которые давно уже перестали ломать и раздавливать, а вместо того, неосознанно гладили, ласкали грубо и отчаянно. И обмяк на постели, полностью прекратив сопротивление. Сдался. Он понял. Узнал.

– Джино…

Имя вырвалось – тихое и звонкое – как сотни ночей до того под ненужными любовниками, ненужными ласками, среди собственных ненужных стонов. И вдруг, будто имя это оказалось колдовским заклинанием, все разом закончилось. Форса – а это был он, конечно, он! – вжался в него в последний раз, до конца, и горячее семя обожгло поврежденное насилием нутро. Такого он никогда не позволял ни одному из своих…  любовников?.. Стало очень тихо, будто весь мир погрузился в воду, отрезав малейшие звуки. А потом чужая опавшая плоть покинула Валентино, обрывки рубашки полетели на пол, и огненные губы прижались к ссадинам и стертым  запястьям. К спине, плечам, шее, синякам на ягодицах. Дженнардо целовал его истово, страшно, горько и горячо. Перевернул рывком на спину, навис, опираясь на руку, сверху – и Валентино первый раз увидел его глаза. Темные, горящие, безумные. А потом был поцелуй. Глубокий. Чужой горячий язык проник за преграду губ, заставил зубы разжаться и принялся играть с его собственный языком, гладить и ласкать нёбо. Такого он тоже никому никогда не позволял.

Дженнардо ласкал его исступленно, страстно, жарко. Мял и нежил каждый крохотный участок тела, и скоро Валентино совершенно забылся под этими ласками, наконец-то позволив себе – единственный раз в жизни, потому что не было так никогда и больше не будет, – забыть обо всем. Просто быть собой. И скоро потерялся в неистовых ласках, голова закружилась, тело выгнулось дугой – и семя брызнуло на губы Дженнардо. Но это был еще не конец… У Форсы дрожали руки, он мертво молчал, но на каждое "еще", "да" и "пожалуйста!" отзывался яростной, долгой, самозабвенной лаской. И Валентино кончил под ним и второй, и третий раз, и еще один раз почувствовал его семя – брызнувшее на бедро, хотя Джино себя даже не трогал. И это все длилось, длилось и длилось, как агония сладчайшей из смертей, как безумие, беспросветное, будто ночь над Римом, пока стоны из жадных не сделались усталыми, истомленными. И тогда Дженнардо, наконец, отпустил его и долго еще лежал, положив тяжелую голову на его живот. А Валентино, слепо глядя во тьму высокого потолка, гладил его волосы, силясь запомнить все: каждый звук, запах и ощущение. Прежде чем Форса отстранится, и все закончится. Навсегда.

Когда тяжесть чужого тела наконец исчезла, понтифику показалось, что теперь он знает, что такое настоящий ад. Никаких страстей, чертей и геенны огненной. Пустота. Совершеннейшая пустота мироздания, где ты навсегда один. Будто в заколоченном гробу.

****

– Ты этого хотел? – голос у Дженнардо был хриплый, точно это он, а не Валентино только что кричал, срывая связки, и стонал, утомляя горло. Он коротко откашлялся. Не помогло. – Знал же, что я приду?

Близкая темнота ответила тихим выдохом, как выдыхает застоявшийся в легких воздух человек, наконец-то избавившийся от долгой боли. Или решившийся. Или обреченный.

– Да. Все правильно.

– Доволен? Получил свое?

Это можно было бы назвать презрением, но только слишком много боли оставляет в груди схлынувшая страсть. И не стоит себе лгать – от насилия там очень, очень быстро ничего не осталось. Как только он понял… как только ты сам понял. И целых три четверти часа мир наконец-то был таким…  правильным, цельным, понятным…

– Да, – снова совершенно спокойно отозвался ди Марко. – Забирай своего Ла Сенту. И уходи. Я выпишу вам бумаги. Сейчас.

Но вопреки собственным словам, хренов понтифик не двинулся с места. Рино покосился в густые сумерки слева и полез в карман валяющегося рядом камзола. Пошуршал чем-то, дотянулся до подсвечника, поднес свечу к лицу. По комнате поплыл сладковатый густой дымок.

– Мерзкий дурман для мозга, – монотонно отозвалась темнота. – Только нечестивые сарацины им пользуются. Ум теряют.

– Достал ты меня, – спокойно выдохнул в ответ Дженнардо и затянулся дымом. И не продолжил. Чем достал, отчего? Тем, что всю жизнь, как призрак Рока маячишь, покою не даешь – и отпустить не можешь, и принять? Рассуждениями, поучениями? Сомнениями? Или в том смысле, что добрался наконец-то, за живое взял, заполучил, заставил по-своему поступить –  хоть раз?..

Валентино перевернулся к нему, лег на бок, слегка поморщившись от боли, подпер голову рукой. Спокойно вгляделся в расслабленное дурманом и рассеченное надвое пламенем свечи лицо. Ближняя к нему половина, смягченная густой тенью, выглядела спокойной и нежной, почти кроткой в своем спокойствии, будто лик статуи ангела, коленопреклоненного у рождественского вертепа. Вторая, резко очерченная светом –  так, что  видны были все морщины, шрамы и тени, –  казалась циничной и злой, как усмешка демона, довольного людским грехопадением.

Дженнардо, по-прежнему пялясь в потолок, поднес к губам длинную тонкую трубку с небольшим набалдашником, какую пользовали порой венецианцы и генуэзцы, часто бывавшие на востоке по торговым делам, затянулся дымом, медленно выпустил его через нос.

– Если тебе интересно, мы с Ла Сентой расстались три года назад. Он поносился по Европе, посидел у немцев под замком, потом мы встретились…  Совсем одурел он, вот что. Я долго не выдержал, через полгода ушел.

Удивление, мгновенная радость, страх, досада, непонимание – наверное, это у военных называется "деморализовать противника". От всего спокойствия, смирения и обреченности Его Святейшества не осталось камня на камне за считанные секунды:

– Вот как?! Почему ты тогда пришел?! – вопрос он почти выкрикнул, и в тишине сонного дворца вскрик зазвенел сорвано и жалко, как оборвавшаяся на излете мелодии струна.

Форса второй раз за ночь посмотрел ему прямо в глаза и медленно усмехнулся. Взгляд у него, кстати, был нимало не затуманен гашишем.

– Ты же позвал. Как всегда, через жопу, но позвал же.

Валентино вглядывался в его лицо еще несколько секунд, то ли не понимая, то ли не смея понять, потом тихо, неожиданно тяжело вздохнул и лег обратно на подушки, отвернулся; слабые плечи опустились и подались вперед, будто ди Марко кто-то ударил в живот, и он обхватил себя руками, защищаясь от боли.

Дженнардо докурил, аккуратно выбил трубку о край дорогущего прикроватного столика. То ли черешня, то ли марокканский орех какой-то…

Святейшество не двигался, сжавшись на простынях к нему спиной, и Дженнардо, разморенный соитием и гашишем, заложив руки за голову, лениво думал о том, что нужно сейчас встать, найти сорванную одежду – хорошо бы, чтобы она уцелела вся, – и выбираться из дворца. Как далеко ему дадут уйти, интересно? И выпустят ли идиота Акилле – чтоб его черти ебали! – и нужно ли это самому Форсе, чтобы выпустили его отсюда. Куда идти? Зачем? Надоело мотаться по свету, бегай – не бегай, все одно рано ли поздно остаешься один в компании бутылки и проклятий этому сучьему выкормышу, поломавшему всю жизнь им обоим. Шантаж он тут развел, придурок, интриган хренов…  Узнал бы Ла Сента – со смеху бы помер.

Он вздохнул и тронул Валентино за плечо:

– Отпусти ты этого придурка, слышишь? Я все равно не из-за него сюда пришел. А потому что, правда, довел ты меня. Нету мне от тебя спасения, сучий ты потрох.

– Отпущу. Бумаги на столе, готовы. Принеси перо, подпишу.

Дженнардо задумчиво шмыгнул носом – и не двинулся с места.

– Даже не взыщешь с него за старые долги? Долго за ним гонялся, скажи честно?

Плечо под его ладонью плавно двинулось, будто Валентино тяжело вздохнул:

– Нет. Случайно вышло. Он сам нарвался, полез с бандой своей... Ну, его инквизиция и взяла. Привезли мне. В подарок.

– И ты решил... кхм…  подманить на него меня? Что я прибегу, упаду на колени, буду умолять?..

Ди Марко слабо пошевелился и медленно перевернулся на спину, искоса поглядел на Форсу.

– Бред. Я, может быть, идиот, Джино. Но не настолько.

– Ну а зачем тогда?! Зачем?!

– Увидеть тебя… поговорить... Я не знаю.

Вздох вышел тяжелым, таким, что даже яд будто сам собой с языка сошел: глупо и жестоко насмехаться над тем, кто так устал. От всего. От жизни. От себя.

– Нагнало тебя проклятие Бастарда, да?..  Предал тебя твой Бог?..

Глаза ди Марко вспыхнули, он прикусил губу и заговорил вдруг – как с исповедником говорят. Нет! Как с Богом говорят, ибо кому еще откроешь сердце – все, до дна, до конца?! А Форса слушал. И чем больше слушал, тем все более странно чувствовал себя. Начинали медленно полыхать уши и скулы, будто кто-то отхлестал мокрой тряпкой по лицу.

– Дело не в этом,  Джино. Вера…  что есть вера?..  Когда гаснет, одно за другим, все, что грело тебя в жизни – и любовь, и ненависть, и стремление…  Власть?  Ну хорошо, власть. Вот я на вершине горы. Стою. Выше некуда, я так сюда рвался. И что?..  Зачем эта власть, если больше нет ничего? Во имя веры? Но во что верить, как верить, если видишь, что и лучшие из лучших не безгрешны, если сам ты – папа римский, понтифик, непогрешимый и безупречный, на самом-то деле...  и…

– Тинчо. Заткнись ты уже со своей непогрешимостью! А то я тебе врежу. Как давно врезать надо было! – Рино взвился над постелью, и в полумраке нескорого рассвета его глаза сияли, отражая пламя единственной свечи, будто сама адова бездна в них сияла. – Да. Именно! Оттащить в угол, связать, отыметь как следует да по морде надавать по твоей смазливой. Как мозги исстари вправляют идиотам вроде тебя… – он тяжело перевел дыхание, зримым усилием успокаиваясь, прикрыл глаза ладонью, упал обратно на постель.

– Я тебе расскажу, почему тебе так тошно жить стало, блядский ты папа. Тебе, идиоту, так повезло, как редко кому везет в жизни. Сколько, по-твоему, людей за всю жизнь свою шкурой своей понимают, что любовь – это не бред умалишенных поэтов? Скольким дается, а? И тут небогатый уж выбор выходит – либо святость свою выбирать и пустоту вокруг, либо любовь и риск там, потом ответ за все нести…  Неужто не пожалел бы потом, Тинчо? Какой ты хороший, святой и непогрешимый, и что?.. толку-то в той святости?!

– Толку-то в той святости, если радости от нее нет. И смысла в ней нет… И ничего нету, Джино. Ты не понимаешь до конца, – голос ди Марко был спокойным и тихим, будто его вовсе не возмутило то, как именно и каким тоном обращался к нему сейчас Дженнардо, будто он очень устал и лежал неподвижно, каждую минуту готовый уснуть. – Выбора вовсе нет, никакого. Сам подумай, тебя можно к черту послать, еретиков и содомитов пожечь можно…  а от себя куда денешься? Понимаешь? Тут все равно, грех это или нет. Нельзя бороться с...  с тем, что важнее всего. Зачем нужна вера, если не за что бороться ее именем? Если не во что верить, когда вокруг тебя только злость, зависть и холод? Что принесешь ты Господу, такой праведный, такой законопослушный, такой никчемный? Я не могу так больше.

– Потому в постель к себе жеребца этого позвал? Сломался, да? Зачесалось – сил нет? – Дженнардо злился, и это было непонятно – чего теперь уж? Месть свершилась сполна – Валентино унижен, растоптан, побывал в его руках, как он только захотел, да еще и стонал, как последняя шлюха, и еще просил, и вину свою сам признал, трусом себя назвал и глупцом, считай что…

– Дженнардо, почему ты злишься? Ревнуешь что ли?

Форса зашипел, как рассерженная кобра, подскочил на постели, потянулся к трубке и к камзолу – добавить. Валентино хотел перехватить его за руку, но передумал – удивительная апатия не проходила. Не хотелось ничего. Совершенно. Ни спать, ни есть, ни тепла, ни холода, ни чтобы Форса остался, ни чтобы немедленно ушел…  Разве что вот вина бокал и вдохнуть еще раз поглубже этот густой сладкий дым из его трубки. Мерзость. Дурман. Всю жизнь от него даже нос воротил. Пора позволить себе вдохнуть полной грудью, ведь всегда хотелось принюхаться, почувствовать, попробовать…

– Дай мне тоже?..

Дженнардо удивленно моргнул и, не донеся только-только раскуренную трубочку снова к губам, протянул ему медленно, будто заворожено. И долго молча смотрел, как Валентино недоверчиво принюхивается, берет узкими губами мундштук, неуверенно тянет в себя дым, кашляет, трясет головой, вскинувшись на локте, вытирает тонкой ладонью выступившие слезы. А потом тихо ответил этим сильным плечам, содрогающимся от кашля так, как совсем недавно содрогались от укусов и поцелуев:

– Ревную. Каждый год без тебя свой – ревную. Каждый год твой с кобелями твоими – ревную. Каждый месяц, день и час. К вере твоей тебя ревную, к глупости твоей и моей. Девственность твою ревную бешено, и первый стон твой, и первое семя твое на чужой коже, на простынях, на пальцах чужих…  Ревную, слышишь? И всегда буду.

И странно было видеть, как эти нежные белые плечи опали, распластались по простыням, будто слиться с ними желая, и задрожали уже совсем по-другому – мелко и горько. Дженнардо смотрел на него с минуту, не смея понимать и верить тому, что видит. И только потом, в тяжелой, жаркой тишине, осилил хрипло окликнуть:

– Тинчо? Тинчо, ты что? Плачешь?..

Но ответа не было другого, кроме тяжелых, страшных всхлипов того, кто плакать привык только сам с собой наедине, и не за утешением, а от безысходности, безнадежности и омерзения.

– Тинчо… Тинчо… – и Рино вдруг понял, что ему все равно. –  Действительно, все равно. Наплевать. На хрен все. Слышишь? Тиару твою, ебарей твоих, да Рим целиком. Я тебя заберу. Заберу, слышишь? Не плачь. Всех убью, всех предам, обману, украду. Не плачь, Ти-ин-чо…

И единственное, что вообще пришло в голову, показалось возможным и уместным – лег осторожно сверху – тише, тише! – всем собой укрывая, заслоняя его собой.

Валентино еще долго всхлипывал под ним, вздрагивая всем телом, но чужой жар, тяжесть тела и, главное, медленные, тихие, умоляющие какие-то поцелуи, неиссякаемо ложащиеся на плечи, шею, руки, скулы, – все это постепенно вновь его успокоило. Потом они лежали в темноте –  тело к телу, дыхание к дыханию –  и молчали, глядя, как дрожит, догорая, огонек свечи.

– Я болен, – тихо сказал ди Марко, и глаза его сияли нездоровым сухим блеском, как глаза мечущихся в горячке и лихорадке, – я болен. Папа Лев Иоанн Первый болен. Что будет, если он умрет?

Рино долго молчал, целуя длинные пальцы, навсегда, наверное, пропахшие воском и миром.

– Да ничего. Неужели ты думаешь, что-то толком изменится? Будет Престол, будет католическая церковь, Европа, короли, еретики, бунтовщики, фанатики и расстриги. Так было всегда. И так будет. Хотя нет. Больше не будет Реджио. И это, пожалуй, запомнят.

Валентино осторожно ворочается под ним, и Рино понятливо сползает в сторону, чтобы дать ему перевернуться, да и вздохнуть как следует заодно. Но ди Марко делает неожиданное – переворачивается даже не на спину, а к нему лицом, и осторожно, опасливо, но в то же время невероятно доверчиво устраивает голову у него на плече. И что тут остается, кроме как обнять его, идиота, бережно, нежно, как свечку укрывают от ветра?

– Мне нужен гонец. Доверенный. Очень.

– Куда?..

– Недалеко. К кардиналу Колонна.

– Зачем?..

– Пусть устроит похороны.

– То есть, а… Тело?.. А он сможет?..

– Шутишь? За тиару он устроит и вознесение.

Форса невесело хохотнул, крепче сжимая объятия.

– А потом?..  Я понимаю, Тинчо, только…  ты тоже пойми. Ты мне сказал когда-то, что мечтал, чтобы твоя цель стала и моей тоже. Что теперь?..

– Теперь... Придется поискать Бога где-нибудь в другом месте. Раз над папским престолом он не бывает вовсе. Пойдем на Север, Джино. На север. Там, говорят, еще остались «добрые люди». Вдруг случится так, что они правы, и Бог и правда суть Любовь и Свет?

– Катары?! О Боже! А тело – тюрьма адская?

– Джино…

– Да нет, я не против. Пойдем. Давай только как-нибудь...  кхм...  Раз уж мир все равно тюрьма…

– Смиримся с тем, что наши камеры – соседние?

– Точно. Еще одного растаскивания на части этот мир может и не выдержать. А жалко. Хорошая тюрьма нынче – редкость.