НЕ РВЁТСЯ НИТЬ

Фанфик по миру Инсаар - на "Риер Амориет" и "Искры"

Автор: Ilanal

Бета: ReNne

****

– Вовсе на свет не родиться –  для смертного лучшая доля,

Жгучего солнца лучей слаще не видеть совсем.

Квинт Легий Иварийский –  ректор императорского гимнасия, придворный поэт и почётный сенатор – недовольно поморщился. Пальцем размазал мастику по пергаменту, тяжело вздохнул. Попробовал ещё раз.

– Если ж родился, стремись к вожделенному Дому теней поскорее:

Сладко в могиле лежать, чёрной укрывшись землёй[1].

Самому тошно. С внезапно вспыхнувшей злостью Квинт швырнул подставку для мастики в стену и долго смотрел на расплывающееся пятно. Сочинение стихов в последнее время превратилось из наслаждения в тяжкий труд. А сами стихи…  Квинт удрученно покачал головой, припомнив позавчерашнее выступление в своей аудитории. Лучшие юноши Риер-Де приветствовали его овациями стоя. Накануне он обещал им первую песнь нового цикла и даже находил ее неплохой. Поэт читал в почтительной тишине, но, добравшись до строк «Если родится лоза одинокая в поле пустынном, Вверх не растет никогда, никогда ее грозди не зреют[2]», он явственно услышал зевок. Ему, разумеется,  аплодировали, едва отзвучали последние строфы. Но вечером Квинт перечитал свиток и с отвращением сжег его в камине – напыщенно и скучно.

Когда-то он писал стихи так же легко, как дышал. Он писал их везде – по дороге из Иварии в Риер-Де, окруженный пыльными фолиантами в купеческом доме, ночью рядом со спящим Эмилием... В тюрьме. В Перунии. На Форуме. Он писал их голодным, пьяным, усталым и больным. Он писал их в  самые счастливые мгновенья своей недолгой любви и в момент самого страшного горя, когда хотелось просто не жить. Он писал их, не имея ничего. Теперь у него было всё: вилла в провинции, дом в Риер-Де, деньги, слава, почёт, положение. Но... Но писать становилось всё трудней и трудней, а собственные строки вызывали приступы глубокого отвращения к самому себе. И скуку. Квинт горько  вздохнул, поднялся и наконец перебрался в спальню.  Не раздеваясь, упал на ложе, долго ворочался,  не в силах заснуть. И провел ещё одну почти бессонную ночь – как всегда. 

Следующий день прошёл, как в тумане. Занятия, приём клиентов, ужин у сенатора Плавция… По дороге домой он трясся в лектике, в коей  его мутило от вина и тоскливого ожидания неизбежной бессонницы…  А на самом пороге дома Квинта окликнул звонкий голос:

– Господин!

Носилки остановились.

– Благородный!  Я ищу дом поэта Квинта Иварийского. Закружился тут,  в этих переулках, – факелы осветили молодое лицо. Рыжеватые волосы, пухлые губы, тёплые карие глаза и… и россыпь веснушек. Они-то и заставили сердце пропустить удар, а потом забиться в забытом уже, но таком сладком ритме. В длинной нескладной фигуре юнца не было ничего ни от сдержанной силы воина Ли, ни от изнеженной, болезненной  изысканности Аврелия Парки. Но что-то в посадке головы, в неуверенной улыбке незнакомого юноши неуловимо напоминало обоих.

Квинт выпрыгнул из носилок, движением руки остановил напрягшихся телохранителей. «Я – поэт Квинт. А ты?..» –  «Деметрий, сын корабельщика Кастора из Иварии. Моя семья живет по соседству с твоей. Отец привёз меня учиться в столицу, я записался в гимнасий и  должен завтра пойти к тебе. А сегодня решил взглянуть на твой дом – ты же на родине легенда».

Квинт вдруг увидел себя со стороны – залитая вином туника, съехавший набок венок, мутный взгляд.

– Ну что ж, вон  там мой дом. А вот и я  – Великий Квинт из Иварии.  Легенда. Похож? –  поэт и сам не знал, откуда взялся этот приступ злобы и почему он набросился на незнакомца, манерно растягивая слова, будто какой-то аристократ.

– Прости благородный, что помешал,  –  губы Деметрия сжались,  улыбка исчезла. – Я не должен был отрывать тебя. Извини, – юноша развернулся и пошёл прочь, что-то фальшиво насвистывая. Квинт добрался до дома и впервые в жизни напился в одиночестве до беспамятства.

Два дня он не проводил уроков. Сидел в саду, в беседке, рассматривая краснеющие виноградные листья и стыдясь самого себя. На третий день, уговорив себя, что Деметрий, должно быть,  перевёлся к другому наставнику, он дотащился до гимнасия. Аудитория, как всегда, была битком набита, но, оглядев зал и не заметив ничего похожего на веснушчатый нос и  тёплые глаза,  Квинт успокоился и завел беседу о поздних стихах Луция Савронского. Скрипнула половица. «Прости благородный! Проспал, а потом опять заблудился», – Деметрий вошёл, выбрал свободное место на скамье – прямо перед Квинтом – и замер.

Следующие несколько декад, казалось, ничего не изменили: Квинт всё так же вставал по утрам, преподавал,  встречался с клиентами и патронами. Но по вечерам он ловил себя на том, что ждёт следующего утра – ждёт, когда снова увидит нескладную фигуру и   пересчитает веснушки на носу. На занятиях он невольно искал взгляд Деметрия и радовался, замечая мягкий свет огромных карих глаз; а тот на уроках всё больше молчал, но его редкие вопросы заставляли учителя задуматься над ответом. Отвечал Квинт обстоятельно и подробно,  глядя прямо в эти спокойные тёплые глаза и впервые за долгие годы вновь ощущая, как рождается в нём ласковая волна, что всегда несла поэта вперёд, не позволяя отступать и ошибаться.  Часто вопросы новичка  вызывали общие дискуссии  – споры вздымались, как бурное море, и юноши вскакивали с мест, торопясь и перебивая друг друга. А главное –  Квинта покинула бессонница. Во сне он видел листопад,  фонтаны, точившие капли воды, и почему-то солнце. Не то –  яркое, дневное, а – тёплое, осеннее, то, что бывает на закате. Квинт просыпался, улыбаясь и стараясь припомнить то хорошее, что  произошло с ним во сне. И опять спешил в аудиторию. Так прошел почти месяц.

Листья с винограда опали. Рабы уложили лозы на зиму, укутали мешками теплолюбивые цветы. Квинт поймал себя на том, что после занятий приобрел привычку бродить часами по городу. Он гулял бесцельно –  рассматривая дома, людей; заглядывал в таверны, выпивая кубок-другой вина; слушал нескромные песенки и улыбался грубоватым шуткам. И опять блуждал до темноты, не признаваясь даже себе, кого он ищет в этих странствиях. Осенним тёплым днем он обнаружил себя рядом со знакомой скамейкой в садах Августы. И даже не удивился, увидев на ней Деметрия, читавшего объёмистый свиток. Пьесы Авла Нерима. Квинт подавил необъяснимый укол ревности.

«Ты любишь пьесы Авла. Он хорошо пишет. Я учился у него». – «Я хотел сравнить его пьесы с твоими "Любовниками"». – «И что же? В чью пользу оказалось сравнение?» – «Ты хочешь услышать ответ на вопрос, решённый годы назад». – «Поэты любят хвалу своим творениям». – «Сделает ли одобрение твои стихи лучше? Или, может быть, хуже?  Вся Империя знает великого поэта и восхищается легендой – Квинтом Иварийским. Разве моя неумелая похвала может к этому что-нибудь добавить? Только… Кто знаком с человеком и восхищается самим Квинтом?» – «Разве сам Квинт интересней своих стихов?» – «Да!»

Квинт рассмеялся:

–  Мальчик, ты думаешь, что ты другой. Сколько таких, как ты,  распевали Риер Амориет,  думая, что знают Квинта Легия и Эмилия Реи. Юные дурачки выцарапывали наши инициалы на руках. Писали мне письма и клялись в вечной любви. Присылали дурные любовные стишки.

–  Я не пришлю тебе плохие стишки. Я их вообще не пишу. Если хочешь,  я подарю тебе твой портрет. Рисую я хорошо.

–  Но почему?..

– В свой первый вечер в городе я пришел взглянуть на дом великого поэта. Мечтал даже, что мне посчастливится увидеть его.  Я посмотрел на твой дом и встретил человека, в глазах коего жила тоска. Мне захотелось понять… Не поэта –  человека.

–  Ты не знаешь меня.

–  И ты не знаешь меня. Но желание узнать – первая нить, связывающая людей. Я хочу узнать тебя, Квинт из Иварии. Только потом нитей становится много. И эти нити – тоже Мера.

Следующие дни они провели на этой скамье. Деметрий рисовал портрет Квинта, а тот читал, готовился к лекциям или просто размышлял, слушая журчание ручейка. Первое время они мало разговаривали. Но давно уже поэт не ощущал такой покой. От Деметрия исходило тепло –  такое знакомое, и всё-таки немного другое. И Квинт чувствовал, как, отзываясь,  что-то рвётся из него навстречу –  ответить, обнять,  согреть.

Постепенно Деметрий начал всё больше говорить о себе: о своём детстве в Иварии, о чайках над морем, о кораблях… О старухе Пульхрии, кою Квинт помнил уже довольно почтенной матроной, и её молодых любовниках. Квинт смеялся, спорил, удивлялся, расспрашивал. И сам всё чаще с увлечением рассказывал художнику о том,  чем годами не делился ни с кем – даже с таким близким другом, как Илларий. Он поведал о предательстве Аврелия. О веснушках на носу Ли. О коне со смешным именем Пятка, что привёз его в Риер-Де в разгар переворота. О презрительном взгляде Данета и его поддельном письме. А один раз, набравшись храбрости,  о страшной дороге в Лонгу, куда он ехал,  уже зная всё, но ещё не веря в непоправимое.

Стилос продолжал скользить по пергаменту – Деметрий слушал со спокойным вниманием, не отрываясь от набросков. Его тихое сочувствие дарило то утешение, которого так не хватало поэту в последние пять лет после приезда в столицу. Квинт даже огорчился, когда художник сообщил, что портрет готов.

– Темнеет, –  заявил он. – Приноси портрет ко мне домой завтра после занятий. Я хочу рассмотреть его при свете.

На другой день Квинт долго шатался около ворот собственного дома, высматривая  знакомую нескладную фигуру. И, как только юноша показался в переулке, негромко окликнул:

–  Эй,  друг, ты не потерялся?  Дом Квинта Иварийского здесь, – помолчал и добавил –  неожиданно даже для самого себя: – Я ждал тебя, – и,  сам удивившись, как правильно это прозвучало, повторил: – Я ждал тебя!

****

Следующая весна подобралась незаметно. На винограде, увивающем беседку, уже завязались ягоды. Сидя на ложе, Квинт покачивал кубком, придерживая другой рукой развернутый свиток, и, притворно хмурясь, выговаривал любовнику:

– Сколько можно, Деметрий. Моих портретов в доме уже больше, чем статуй Данета в городе. Найди себе другой образчик вдохновения, – сказал – и замер, испугавшись  собственных слов.

Любимый поднял на него глаза. Тёплые искры в них успокаивали.

– Ближайшие лет сорок другой источник вдохновения мне не требуется. Сиди спокойно, я собираюсь запечатлеть тебя с новой книгой. Если ты не хочешь молчать, лучше почитай мне вслух. Пожалуйста!

Квинт чуть замешкался, выбирая, с чего начать. «Нет меры на земле точнее Меры сей, – память сама подсказывала слова, произнесённые давным-давно: – Нет больше ничего, лишь мы с тобой и Мера. И каждый раз её мы ищем вновь[3]».

«И каждый раз её мы ищем вновь», – медленно повторил про себя поэт, чувствуя, как подхватывает его тёплая безудержная волна, что всегда вела Квинта за собой. Взглянул на спокойное, сосредоточенное лицо Деметрия, ещё раз пересчитал все веснушки и, убедившись, что ни одна не пропала, приступил:

– Как же измерить Любовь? Ведь Мера её бесконечна.

Знай, мой любимый, что Мера Любви не одна.

Каждая Мера приходит в свой срок и нужна человеку.