|
|
|
|
 |
 |
 |
 |
| Долг Мне сладко то, что горьким должно быть, К внушающим вражду любовь питаю, Враждую с теми, коих след любить, Хвалю всех тех, которых след хулить, Я зло охотней, чем добро, приму, Ищу того, чего искать напрасно, Не верю в то, что ведомо уму... С оскоминой усладу я вкушаю... Дурным высокий помысл объявляю, Бегу от тех, кого мне след просить, Тянусь не к умнику, а к шалопаю... Жан Робертэ Стихотворение, написанное во время поэтического состязания в Блуа на строку Карла Орлеанского «От жажды умираю над ручьем»
– Мы должны остановиться в Санта-Росе и дождаться кардиналов Колонна, – Валентино сидел на своем пестро-сером жеребце так прямо и напряженно, как будто в самом деле проглотил Лаццарский собор со всеми башнями. Шуточка Андзолетто припомнилась совсем некстати. Ди Марко – прекрасный наездник, и если держит спину в столь неудобном положении, то усталость дает себя знать. Подлая память услужливо подкинула картинки прошлого лета, и Дженнардо разозлился еще сильнее. В прошлом июне… нет, в июле, Валентино приехал к нему в крепость близ Аконьи – только что отбитую у «красно-желтого» капитана Мигеля, – и они едва не обнялись на земляном валу. А потом объезжали округу, болтая вполне по-приятельски, и Дженнардо все время приходилось прикусывать себе язык, чтобы ненароком не оскорбить прелата, поинтересовавшись, каково ему было провести несколько дней в седле. Хотелось стащить Валентино с коня, толкнуть в душистую траву… Матерь Божья, как он мог желать этого упыря? Бледное лицо, крепко сжатые губы, покрасневшие от усталости глаза – провал заговора и потеря Лаццаро дались кардиналу непросто. Ничто не отозвалось в душе при взгляде на Валентино – ничто, кроме раздражения. Этот человек воистину вурдалак из сказок – два с лишним года он пил кровь из самого Дженнардо, а теперь с наслаждением принялся за Акилле. Сменные лошади – вороная кобыла мерченара и пестро-серый – шли вровень, но капитану все время хотелось пришпорить разленившуюся животину. – Колонна-то что тут забыли? – буркнул Дженнардо, тут же пожалев, что вообще открыл рот. Кардинал не даст ему объясниться с Акилле. Немедленный штурм – вот чего требует от него Валентино. Заговорив, придется вступить в спор, а Дженнардо был уверен, что правило собственного изобретения «промолчи и сделай по-своему!» здесь подойдет как нельзя лучше. Капитан еще не решил, что ему делать, и не собирался решать, не потолковав с зарвавшимся болваном, что удерживал город в семи милях отсюда. Зачем Акилле понадобилась подобная авантюра, ну вот зачем?.. Неужели этот сумасшедший хотя бы на секунду мог поверить, будто ему отдадут Лаццаро за красивые глаза? Даже если Ла Сенте удастся отбиться от наемников бывшего соратника, то Красный Бык не стерпит подобной пощечины. Прежде чем уехать из монастыря, в котором его бросил любовник и нашел кардинал, Дженнардо велел посадить в подвал людей Ла Сенты и отправил разведчиков к Лацци и к отрядам бастарда. Всего пару дней назад они с Акилле обсудили стратегию герцога Романьи, и римлянин согласился с его доводами: только крайняя нужда покинуть Лаццарскую долину вообще могла толкнуть Родриго на переговоры. Быка отчаянно поджимало время, но ведь заговор в Риме провалился, папа Адриан жив и здоров… Несправедливо, глупо и стыдно, но Дженнардо хотелось повернуться в седле и впечатать кулак в надменное лицо. Разбить Валентино нос – до крови разбить! Кардинал сделал все возможное, чтобы отвести от Лаццаро угрозу, не его вина, что прочие заговорщики оказались такими растяпами – но как им теперь выбраться из этой задницы? Впереди захваченный город, по всей долине разгуливают полоумные наемники Ла Сенты, а за рекой сидит Красный Бык. Положение куда хуже, чем было весной. По правде говоря, положения хуже не случалось за всю кампанию! Дженнардо уставился на худое кардинальское колено, обтянутое черным сукном, и заставил себя выдохнуть. Ну признай себе, что острая потребность прибить ди Марко – просто всплеск бессильного бешенства и… и черт возьми, что ему теперь делать? Акилле, Акилле… за что?.. зачем?.. почему?.. дьявол и преисподняя! Распроклятая, чертова, сучья жизнь… распроклятое, чертово, сучье доверие… поверил, поверил! И кому? Реджио. Проходимцу, который предал собственную семью, не стесняясь, крутил интриги, задолжал всем в Лаццаро и бесстыдно лег под первого встречного. Не под первого, в том и дело! Ла Сенте требовалось превратить его из недоверчивого соратника в сообщника, быть может… или просто в пешку. Глухую и слепую ко всему, кроме похоти. Ну да, именно это Акилле и добивался – и добился, потому что Дженнардо Форса ошалел от… одиночества. Ему просто хотелось обнимать кого-то на рассвете, обнимать, не презирая самого себя и того, кто рядом. Ощущение руки Акилле на его талии, тепло его дыхания у плеча… Вот отчего хочется немедля пришибить кардинала – как обычно, Валентино прав во всем. Ла Сента превратил его в паяца, чтобы без помех провернуть свое дельце, и ни о каких переговорах, попытках объясниться не может быть и речи. Вот только легче сдохнуть, чем принять такую правду. – Кардиналы Колонна доставят мне вести из Рима, кроме того с ними отряд из двухсот всадников, – Валентино смотрел только на дорогу – белую, пыльную, уходящую к Лаццаро дорогу, и говорил на редкость кротким тоном: – Разве нам помешает помощь? Определенно, лучше думать о толстячках братьях Колонна – Франческо и Гаэтано, с которыми он когда-то веселился в публичных домах Рима, – чем о том, что не в силах изменить. Не в силах? Одно только присутствие Валентино, и ты превращаешься в безвольного слизняка! В ничтожество, способное лишь трястись пред закономерной карой. Прикрыться властью князя церкви, его приказами и собственной обидой и уничтожить Акилле – такое решение диктует здравый смысл. Изменника и предателя казнят, Дженнардо Форса умоет руки и пойдет слушать кастрата, если тот еще жив… и вновь станет беззвучно рыдать под звуки хорала, а потом, ненавидя себя, тискать Дзотто или ему подобных… – А вы уверены, что Колонна не примут сторону Быка или Ла Сенты? Кардинал поднял на него светлые, какие-то измученные глаза. Пожал плечами и вновь склонился в седле. – Уверен. У меня есть письма, подтверждающие их, скажем так, рьяную заботу о здоровье Его Святейшества. Дженнардо хмыкнул против воли. Можно ненавидеть ди Марко, но нельзя не восхищаться его умом. В городе застрял кардинал Лаццарский, кардиналы Риари и Пиколломини сидят в крепости, что в восьми милях вверх по течению, а еще сюда пожалуют братья Колонна. Валентино собрал в долину чуть не половину конклава. Ох, как должно быть, терзается Адриан Второй при виде того, как соперник отдирает у него кусочки власти. – Вы, часом, не собираетесь созвать здесь заседание курии и низложить понтифика? – произнеся это вслух, Дженнардо сам подивился абсурдности предположения, но чего только на свете не бывает? Христианский мир уже видал двух пап разом, даже, кажется, трех, если он верно помнит уроки менторов. Впрочем, Валентино даже не улыбнулся. – Нет. Еще рано, – кардинал оглянулся на тянущийся за ними «хвост» – своих сопровождающих и солдат Дженнардо – и, понизив голос, предложил: – Спешимся? Нам стоит поговорить. Он первым спрыгнул наземь, и капитану пришлось последовать его примеру. Отряд остановился, и люди тут же бросились к раскидистым придорожным кустам. До городишки Санта-Роса всего две мили, а там рукой подать до Лаццаро, а еще ничего не решено… – Не думайте, будто я не понимаю вас, Джино, – кардинал, казалось, не желал поворачиваться к спутнику и обращался к своему пестро-серому. Во всяком случае, Дженнардо видел только русый затылок и напряженные плечи. – Вы сблизились с Ла Сентой… я не хочу вникать, как и почему это произошло, но человек сей низок по натуре. Не зря собственный отец отлучил его от церкви… – Я тоже был проклят, Ваше Высокопреосвященство, не забыли? – зло ощерился Дженнардо. Фальшивое сочувствие сделало ярость невыносимой. – Знаете что? Избавьте меня от вашей комедии! Говорите прямо, чего вам от меня надо? Голову Ла Сенты? Охрану выводка в красных сутанах? Договор с Лаццаро я не нарушу, прочее же – не ваше дело. Вы меня поняли? Не смейте лезть туда, куда не просят. – Вам больно, Джино, и я… я просто должен… – кардинал все же соизволил повернуться. Чего этот святоша мямлит, будто школяр? – Должен вам помочь. Ничего, кроме общего греха не привязывает вас к Ла Сенте, вы не станете отрицать. Чтобы мыслить ясно, вам требуется отринуть бездну, очиститься – Господь милосерден! Исповедуйтесь, примите прощение Его, и боль уйдет. Сомнения вас оставят… – Боже правый! – в груди точно грохнул мушкетный залп. – Что вы себе возомнили? Вы не всеведущи! Не стоит мерить всех своей меркой, Ваше Высокопреосвященство. Вы ни черта не знаете о боли и сомнениях, вы, лицемерный ублюдок! Сидите по горло в дерьме и спать не сможете, пока все прочие не утонут в той же луже… Валентино стал уже не просто бледным – серо-желтым. Почти с омерзением Дженнардо следил за тем, как прелат мечется между необходимостью насадить рыбку поглубже на крючок и гордыней – естественной, будто вторая кожа. И, засмеявшись, с удовольствием продолжил: – У вас еще правая ладонь не отсохла? Не покрылась шерстью, как болтают вилланы? Вам до смерти хочется самому узнать, каково это, верно? – ди Марко отшатнулся от него так резко, что серый жеребец испуганно всхрапнул, но капитан не собирался останавливаться. – Как бывает, если вы хотите кого-то настолько сильно, что прочее больше не имеет значения? И вас желают точно так же! Так вот, вы никогда этого и не узнаете. Слишком трусливы! На вас напялили красные тряпки едва ль не в колыбели, и вы превратили рабство в наслаждение. Ну и наслаждайтесь своей драгоценной властью, станьте папой, обмажьтесь елеем с головы до ног. Но дергать меня за ниточки я вам больше не позволю. – Вы все сказали? – воспаленные глаза щурились, будто Валентино был на грани обморока. – Как удобно обвинить в своих ошибках другого… – Думайте что угодно. Я уезжаю, – капитан взялся за повод, но рывок сзади остановил его, такой сильный, будто кардинал десять лет провел не за письменным столом, а на полях сражений. – Быть может, уже поздно… наверное, всегда было поздно, – кардинал держал его за плечо, вторая рука бессильно болталась вдоль тела. Русые пряди слиплись над заломленными бровями. – Я хотел поговорить с вами, когда с Быком будет покончено. Рассказать о том, что собираюсь делать и предложить то, от чего никто не отказывается. Вы бы не отказались, я знаю… Кардинал замолчал. Выпустив Дженнардо, он смотрел себе под ноги, на серую пыль Лаццарского тракта. Губы двигались, будто Валентино повторял себе то, чего не мог произнести вслух. И неведомо зачем Дженнардо стоял и ждал. – При новом папе вы заняли бы место Родриго Реджио, вам мало? Капитан мотнул головой – слова точно потеряли всякий смысл, и он не понимал… ничего не понимал. – Надели бы цепь знаменосца церкви. Я мечтал о том, как, получив мое благословение, вы раздавите тех, кто губит Италию, губит христианство… вы ведь умелый полководец, Джино, просто вам все безразлично… – Почему? – услышать очередную ложь и уехать! Упырь вновь питается его кровью, чего здесь неясного? Уехать и подумать, как связаться с Акилле. – Потому что я люблю вас. И верил, что моя цель станет вашей, – Валентино все же поднял голову. Смотрел светло и устало, как смотрит Спаситель со старых икон. – Вы и теперь станете упрекать меня в трусости? Все это просто… слишком много сразу, вот что! Два с лишним года прелат вил из него веревки, а теперь вот значит как… – Пойдите вы к черту, Ваше Высокопреосвященство, – наконец выдавил Дженнардо, – поезжайте в Санта-Росу, ждите там братьев Колонна. Я пришлю к вам гонца. Он даже забыл подать сигнал своим людям – пусть догоняют! – вскочил в седло и послал лошадь в галоп. Жаркий ветер хлестнул в лицо, и черная тонкая фигурка пропала за поворотом. **** В старых байках на таких перекрестках путников поджидают духи смерти – ламии или как их там… Выпрыгни страшилище прямо под копыта вороного, Дженнардо не слишком удивился бы – не поспи три ночи, еще не то увидишь. Бледная полоска зари над чахлой рощей, крест над церквушкой, предрассветные шорохи и острый запах дыма… Вчера здесь прошли наемники Ла Сенты – все же прорвались в город, несмотря на все старания! Но второй отряд удалось задержать, зажать меж рекой и крепостью у Аконьи, точно так же, как в середине лета они с Акилле прижимали «красно-желтых». Мотаясь по долине – от лагеря к лагерю, от деревни к деревне, – Дженнардо не позволял себе думать ни о чем, кроме Лаццаро. И разум смирился, мучительно горько повторяя его испанский опыт. Когда-то с таким же безнадежным упорством мерченар гонял по горам отряды епископа Сарагосского, жег его замки, благословляя про себя жестокость врагов. Чем хуже идут дела, тем меньше времени на то, что не желает подыхать… И все-таки, узнав о том, что один из сержантов Ла Сенты провел в Лаццаро своих людей, Дженнардо сокрушался отнюдь не о подкреплении, полученном противником. Бастарда вышвырнут из города – это всего лишь вопрос времени, но полученная помощь занесет болвана на седьмое небо. Акилле уж наверняка возомнил себя непобедимым, как всегда с ним бывало, и сторговаться теперь куда труднее. Что-то глухо стукнуло о землю в придорожном овраге, покатилось под откос. По знаку Ружерио один из солдат охраны полез проверять, а вороной Дженнардо встряхнулся, раздувая ноздри. Лошадь – не человек, и запах разлагающихся тел, что здесь наверняка до черта, слышен ей куда сильнее. – Кровь Христова! – в голосе наемника был страх. – Синьор сержант, тут это… ну это… вы б глянули. Ружерио, проклиная темень, начал спускаться. М-да, факелы в такую ночь лучше не зажигать. Неизвестно, что вылезет на свет – потом и ламии обрадуешься. Но Дженнардо хотел потолковать с братцами Колонна раньше, чем кардинал ди Марко. У Франчо и Гаэтано были самые свежие сведения о Красном Быке и о его неумирающем папаше, и потому капитан ждал бы даже в преисподней. Люди Родриго затаились за рекой, будто вымерли – не иначе, их господин все еще не решил, бросить ли ему кампанию, что сожрала у него два драгоценных года и безумного младшего брата вкупе со лжецом Форсой. А капитана Мигеля Ла Сента увез в город… сам виноват, незачем было оставлять ценного заложника на гасконцев. Во всем виноват сам – и только так. – Вилы тебе в зад, Пьетро! Чего ради ты меня позвал? Мертвяков глядеть? – Ружерио разозлился не на шутку. Пьетро… да это ж тот самый солдатик, которому оса в штаны залетела… видно, так ума и не нажил. Летний жаркий полдень, кровь на плитах, ружейные залпы – и привязанный к столбу Акилле… горячие разбойничьи овалы под встрепанными кудрями… если меня сожгут за то, что я любил… Дженнардо прикусил костяшки пальцев, не почувствовав боли. Смирись. Рано или поздно пройдет, должно пройти. – Тут же священник, синьор сержант! И девка какая-то, вон нога торчит, видите? – Ружерио выругался совсем уж непотребно, и в темноте послышался звук удара. – Ну и схоронит кто-нибудь падре, не всех же здесь вырезали! Вылезай, дурак, пока я за тобой не спустился… чего ты там застрял? – Так у священника цепь серебряная, крест дорогой, опять же… аааа, синьор сержант, больно! Пустите! – Курвы облезлые, – зря он не настоял тогда на казни гасконцев, но все к лучшему. Если зверье Ла Сенты продолжает развлекаться на свой лад, то лаццарцы сами откроют ворота освободителям. Будь у бастарда хоть капля мудрости, он сумел бы доказать жителям, что станет более добрым господином, чем все прежние. – Заткнитесь оба. Не время считать чужих мертвых… Он осекся. На своей земле чужих мертвецов не бывает, так когда-то сказал Гонсало де Кордоба. А еще Великий Капитан советовал устранять опасность, пока она топчется за перевалом, а не когда стучит в дверь. Валентино хотел, чтобы Акилле убили, как только тот стал не нужен, как только покажутся первые признаки предательства, и постарался облегчить капитану Форсе сей поступок ко всеобщей выгоде. И, видит Святая Дева, на переговорах в замке Беневенто рука б не дрогнула, вот после… что, если Акилле ждал, когда любовник пырнет его ножом или прикажет застрелить в спину? Всматривался в его лицо, находя признаки измены, и устав гадать, предал первым? Или захват Лаццаро был задуман уже давно, с тех самых пор, как Ла Сента подписал договор? Или еще раньше – когда чрезмерно гордого юнца вышвырнула семья и он жил единой местью? Вновь не понял, не разобрался, а ведь не мальчик! Зрелость не умнее юности, так-то вот. Возня в овраге прекратилась, видно, с убитого падре сняли цепь. Вытирая руки о штаны, Ружерио выбрался наверх и покачал головой: – Мы там присыпали чуточку… все ж не годится священника так бросать. – Полоска света над рощей росла прямо на глазах, и ветерок усилился – последний час прохлады, прежде чем зной вступит в свои права. Хоть бы Колонна поторопились! – Я так скажу, синьор капитан: гасконцы станут драться, точно демоны, – поглядите, чего они тут натворили! Будут знать, что их не помилуют, перевешают за милую душу. Штурма не избежать, синьор Рино. Они не сдадутся. Не избежать-не избежать!.. Далекий перестук копыт откликнулся эхом: не избежать! И штурм будет. Дело не в ди Марко, не в его лживых посулах и ненависти – вот в этих «ничьих» мертвецах у дороги.
**** Франческо Колонна слез с коня только с помощью двух служек, но Дженнардо все равно был рад его видеть. Братья-кардиналы – единственные среди красносутанников – не вызывали в нем брезгливого раздражения, быть может, оттого, что никогда не страдали лицемерием. Для них церковная кормушка ничем не отличалась от всех прочих, и оба, не стесняясь, наряжали своих любовниц, выставляя напоказ богатство. – Фу, Рино, ну и воняет тут у вас! – Франчо, ставший с их последней встречи еще дородней, с жаром стиснул его локти. Обняться по-настоящему прелату мешало колыхающееся чрево. – Благодарю, что встретил. Господь тебя не забудет. Отмахнувшись от благословения, капитан осведомился, где же Гаэтано Колонна и как братьям удалось выбраться из Рима после неудавшегося покушения? Франчо тут же закрутился на месте, будто бы проверяя, не потерялись ли его двести конников среди оврагов и холмов. Всадники растянулись по дороге длинной редкой цепью, и, глядя на них, Дженнардо прикидывал, как можно использовать нежданно свалившуюся помощь. И, главное, как заставить Колонна сию помощь предоставить? Ну-ну, что ему соврет Франческо и что поведает о планах Валентино? – И зачем ты задаешь вопросы, сын мой, на кои не услышишь правдивого ответа? – широкое лицо кардинала расплылось в улыбке. Этот священник воистину читал в душах людских! – Гаэтано выполняет свой долг в ином месте, а я, грешный, здесь, как видишь. – Другими словами, твой брат отправился к Быку Реджио? На всякий случай. Франчо закивал. Прохвост ничуть не изменился! Кардинал, видно, хорошо выспался в носилках и был настроен поболтать. Взяв Дженнардо под руку, он повел его вдоль оврага, цепко оглядывая окрестности и вооруженных аркебузами наемников. Трупы Его Высокопреосвященство не занимали. – А как же, конечно, отправился! Поверь, я спать не могу, с тех пор как мы расстались пред Урбино. Неведомо, что придет в голову Родриго, – он страшно зол. Уехать, когда победа так близка! Ты уж прости, Дженнардо, но в Риме толковали, будто он вот-вот возьмет Лаццаро, потому-то ди Марко и решился… ох, укоротят когда-нибудь мне язык… – Бык уехал? – пусть бы Франчо не ошибся! – А его войска? – Он оставляет в долине не более тысячи человек, чтобы доблестные лаццарцы не оттяпали у него Беневенто, Монте-Оро и другие замки за рекой, ну и не полезли в Урбино, – в случае нужды кардинал не чурался военного дела – это заметно. – Гаэтано клялся, будто бы Родриго с большей охотой пошел бы против отца, чем выполнил его приказ, но делать нечего – пришлось подчиниться. В Риме была настоящая казнь египетская! И Адриан опасается мести Арагона, ну и твой отец не дремлет… он двинул к границе Романьи полторы тысячи пикинеров и триста всадников, если у Его Святейшества от страху не начались видения. Верны ли сведения, а, Рино? Герцог Форса договорился с арагонцами? Вот бы славно! Колонна пытливо всматривался в его лицо – кардинал не желал отдавать свои новости даром, но Дженнардо ничем не мог ему помочь. Последнее письмо от родителя он получил как раз накануне «кроличьей войны», и в нем о нападении на Папскую область ничего не говорилось. Очевидно, герцог держал планы в тайне не только от сына, но и от собственной подушки, именно потому они и принесли плоды. В нашей благословенной стране нужно успевать предавать первым. И, похоже, Реджио в самом деле исчерпали терпение Господа. Схлынувшее напряжение обернулось резкой тошнотой, точно тлен и смрад этого местечка наконец дошли до сознания. – Отец мой, присядем, – Дженнардо устало опустился на траву, подавив желание уткнуться в колени и заснуть тут же, на земле, а Франческо, отказавшись от поспешно принесенной из носилок низенькой скамеечки, расхаживал подле него и по-своему обыкновению трещал без умолку: – Не нужно, я лучше промнусь. Кости точно деревянные! Покатайся-ка по нашим дорогам… Адриан не зря сделал из Родриго Меч Церкви, сколько он на сынков золота потратил, да можно крестовый поход снарядить! А ведь Хуан Реджио папские денежки бросал на ветер, вот с Родриго ему повезло. И теперь семейку поодиночке не ухватишь, а вместе не подступишься. Умри Адриан в Риме, думаешь, мы так сразу и вздохнем свободней? У Родриго армия и казна, за Реджио встанут все испанские кардиналы и этот мерзкий «лягушатник» Джорджио д'Амбуаз. И они навяжут нам очередного папу из проклятущей фамилии – у Реджио полно племянников. Ну, а если дьяволу душу отдаст сам Бык, то его солдатня вот так сразу другого полководца не признает. Долго придется умасливать, а есть такие, что и в ад за своим хозяином потащатся. Кардинал остановился, подобрав сутану, наклонился над чем-то у обочины и хмыкнул: – Трава-то уж желтеет… лето прошло, Рино… эх, сколько надежд, и все напрасно! Вот считай сам: испанские кардиналы – а их семь человек, включая двух Реджио, – француз опять же, сосунок Алессандро Фарнезе, хитрая тварь Ипполито д'Эсте. Ну и еще кардинал Джон Мортон, но там сам нечистый не разберет, чего он в своей Англии задумал… Сейчас две трети голосов в конклаве нам никак не набрать, потому, думаю, папа и отозвал сынка. Считает, сами приползем, а не приползем, так на будущий год Родриго Лаццаро точно возьмет. Для Валентино сейчас большая передышка, только б обстряпать все правильно. Силясь удержать ускользающее сознание, Дженнардо потер лоб ладонью. Голос Франчо он слышал, словно сквозь вату, а имена звучали незнакомо и чуждо. Испанцы все как один стоят за того, кто дал им наделы в Италии и кардинальские шапки, это понятно, да к тому же Реджио до сих пор лишь наполовину итальянцы. Алессандро Фарнезе – брат любовницы Адриана, прекрасной Джулии, без папы он никто. «Хитрая тварь» Ипполито – кардинал-камерленго[1] – в свое время насмерть рассорился с Орсини и потому станет поддерживать его врагов. Два года назад, только прибыв в Лаццаро со своими людьми, капитан весьма легкомысленно отнесся к слухам, что ходили о Валентино ди Марко. Отец со всей откровенностью назвал того новым папой, но Дженнардо лишь посмеялся. Много воды утекло с тех пор, как умер понтифик из рода ди Марко – родной дядя Валентино, Сикст… Потеряв поддержку святого отца, эта семья потеряла и герцогство, хотя деньги у них остались. Деньги и то, что дороже золота: маленький светловолосый мальчик в красном одеянии – последнее подношение Сикста родне. Сколько трудов, должно быть, потратили родичи, чтобы втолковать Тинчо, как вернуть отнятое… – Я знаю, что придумал ди Марко, и помогу, чем смогу. Потому Гаэтано сейчас у Быка, – Франчо похлопал себя по животу. – Когда тут у вас завтракают? Войной не вышло – пора мириться с Адрианом. Сидеть рядом, точно мыши, и ждать. Господь услышит молитвы терпеливых. И вот что я тебе скажу, Дженнардо: можно заполучить поддержку всех кардиналов-иноземцев, но если святой отец умрет внезапно, то у его смертного ложа будем лишь мы – итальянцы. Ну да, а такой злобной саранчи, как соотечественники, в целом свете не сыскать. Капитан потер слезящиеся глаза. За минувшие трое суток он сделал многое и мог головой поклясться, что Ла Сента больше не получит подмоги, вот только самого важного не решил. – Когда придет время, ты отдашь свой голос за Валентино? Паучья возня! И его все же втянули в эти игры – Акилле втянул. Разве заслуживает бастард суровой кары, что б он там ни совершил, если кардинал святейшей курии, стоя у трупов, торгует тиарой, точно колпаком скомороха? – Ну и вопросы у тебя, Рино! – Франческо с досадой хлопнул себя по бокам, так, что складки сутаны обрисовали внушительные чресла. Капитан вдруг вспомнил байку, что рассказывал дядюшка братцев, кардинал Асканио Колонна. Тридцать лет назад, на выборах то ль Сикста, то ль Пия, конклав просидел взаперти больше месяца, и не привыкший отказывать себе в плотских удовольствиях Асканио отловил в темной галерее молоденького послушника. А может, то был чей-то слуга, не важно. Юнец недолго сопротивлялся мощному кардинальскому напору и подставил свой нежный зад… Асканио так понравилось пикантное разнообразие, что с тех пор – к ужасу родни – среди его наложниц начали попадаться и наложники. Тьфу ты, чего только не придет в башку, когда подыхаешь от усталости! Демоны первым делом рвутся подчинить себе сны – прямо как ди Марко конклав. – Мы с братом проголосуем за того, кто сумеет скинуть Реджио, раздавить их навсегда. Слышишь, навсегда! – добродушное, веселое лицо Франчо окаменело от неукротимой застарелой злобы. Смешно, а Родриго считает, будто Италия скажет ему спасибо за то, что, став единой, она будет сильнее пред своими врагами. Но братья Колонна – это еще не Италия. Что б сказали мертвые у дороги, если б еще могли говорить? – Лучше ди Марко сейчас нет – у него в руках все нити. Он договорился с арагонцами, с твоим отцом, быть может, уломает и французов. – И преподнесет папе Адриану подарок в честь примирения? Его блудного младшего сынка в цепях? – Дженнардо поднялся, невольно застонав, тело ныло, как избитое, но еще сильней саднила душа. – О капитане Ла Сенте Валентино тебе не писал? – Отчего же в цепях? – Франчо хлопнул его по плечу. – Чтобы в Риме нам докучал еще один Реджио? Сдается мне, хорошим подарком будет голова этого малого.
**** Выспаться ему все-таки позволили, хотя застоявшийся за долгую дорогу Франческо требовал созвать совет сразу по прибытии в Санта-Росу. Но валившийся с седла Дженнардо не стал даже слушать новость последнего дня, которую капитану передали разведчики, высланные к Лаццаро. Акилле Ла Сента, угрожая убить заложников, требовал отвода войск от стен города и обещал, если против него не будет предпринято никаких действий, выпустить кардинала Лаццарского с домочадцами. Акилле вполне мог расстаться с прелатом, у него остался бы весьма жирный кусок – семейство Орсини вместе с бывшими синьорами Камерино и Урбино. Мысли путались разноцветным клубком, и, свалившись на широкое ложе прямо в одежде, Дженнардо попросту послал подальше тошнотворную кутерьму. Он проспал весь день и, очнувшись, не мог понять, отчего Акилле нет рядом… как быстро появляются привычки, как невыносимо трудно от них избавиться. Что б он сделал, что бы сказал, если б сумасшедший мерзавец оказался в этой постели? Уложил на себя, меж раздвинутых колен – так, чтоб чувствовать каждый изгиб смуглого тела. Надавливая с силой, провел костяшками пальцев по спине, и тот прогнулся бы, вдавливая пах в распахнутые бедра. Соединил бы их плоть в ладони, заставив Акилле двигаться, тихо постанывая ему в шею… Чего ты добиваешься, упрямый наглец? Превратив свою личную месть в войну с половиной знатных семей Италии, ты останешься один. Родриго угадал: никто не вступится за младшего папского бастарда. Не стоит так торопиться умереть… Акилле смеялся бы над ним, фыркая прямо в губы. И, ругая на все корки, прижимался бы крепче, ласкал яростней… он всегда так делал. Семя брызнуло в сжатый кулак. Без радости и удовольствия, просто секундное забытье. Но стало чуть легче, и Дженнардо заставил себя встать. Отмахнувшись от пожилого священника, что от имени кардиналов интересовался, когда мерченар пожалует в общую залу, потащился на самый верх выбранного Валентино жилища. Выбор был удачен, кто бы сомневался! Ди Марко не промахивается. Дом при храме Святой Троицы скорее походил на замок, и капитан потратил не менее получаса, взбираясь по крутой узкой лестнице на самый верх – туда, где широкая площадка между зубцами позволяла видеть не только Санта-Росу, но даже Лаццаро. Санта-Роса утопала в садах, и вечером запах лимона и роз воистину удушал. Дорога, четкой линией белеющая меж темных полей, вся расцвечена огоньками, будто по ней шагает вереница паломников. Но люди, что торопились на закат, не были странниками божьими – то двигались войска, сжимая кольцо. И впервые в жизни, стоя на самой кромке каменной стены, Дженнардо понял: молитвы бесполезны. Он даже засмеялся вслух, ибо не каждая из смертных тварей может похвастать тем, что знает тот миг, когда вера покидает ее. Он перестал верить в Бога – в Бога Валентино ди Марко. Безразлично теперь, кто убил Сантоса, кто сейчас ждет смерти Акилле, – в церквях ответов не найдешь. Он больше не станет искать, только и всего. Оба кардинала сидели рядышком в большом заставленном мебелью зале, но отличались друг от друга, как разбитная бабенка из таверны и монашка, впервые выбравшаяся из обители. И «девственница» совсем затюкала «потаскуху». Поклонившись от двери, капитан с веселой злостью приметил, что Франческо под суровым и строгим взглядом Валентино даже не решается приказать откупорить вторую бутыль вина. Уже опустевшую унес слуга, и Колонна проводил ее скорбными глазами. Может быть, конклав и выберет тебя папой, Тинчо, но года не пройдет, как свора красносутанников станет ненавидеть тебя похлеще, чем сейчас ненавидит Реджио! Перед ди Марко стоял высокий бокал, в котором вина не хватало ровно на палец. Очевидно, кардинал полагал, что в нынешних обстоятельствах, да еще после торжества Марии, чрезмерное питие не угодно Богу. Ну-ну, посмотрим, как запоет тот же Франчо, когда наместник Святого Петра примется считать его любовниц и доходы. – Синьоры, – Дженнардо поклонился от порога, – прощу простить меня за задержку совета. Не леность, но занятость помешала мне явиться к вам раньше. Я говорил со своими сержантами и могу сообщить… Широкие брови Франческо поползли вверх, а Валентино отвел глаза, уставившись на незажженный камин, и капитан понял, что переигрывает. – Одним словом, я обещаю, что не позднее чем в воскресенье Лаццаро вернет себе законного господина. Но лишь в том случае, если вы согласитесь принять мои предложения. Франчо, тебе это понравится! Валентино, вам моя идея также придется по душе, но несколько меньше, – оказывается, паучья возня затягивает! Прятался и вилял годами, стараясь избегать интриг и настоящей драки, плевал на все, и до чего дошло? Папаша, верно, счел, будто сын с упоением ждет убийства брата и герцогской короны, а ди Марко не сомневается, что его посулы дадут всходы. Еще бы, ведь мерзкий мужеложец, проклятый грешник, не может, не должен, не имеет права!.. чего там еще? Обязан благодарить Господа за дозволение прожить еще день, дышать одним воздухом с добрыми христианами и даже не помышлять о большем! Ну хватит! – Мы слушаем вас, Форса, – Валентино по-прежнему не смотрел на него. Сейчас не верилось, что несколько месяцев назад он обнимал этого человека, прижимался лицом к покрасневшей коже на горле и готов был ползать на коленях… да-да, ползать! За одно лишь прощение и понимание. – Ну, выкладывай уже, сын мой, – Франческо украдкой покосился на собрата – крепко же его уцепил Валентино! – Как ты собираешься покончить с этим молодчиком? – Мы согласимся на все его условия, – Дженнардо предупреждающе поднял руку, – и скажем, будто хотим увидеть кардинала Лаццарского и Гвидо Орсини живыми; Ла Сента не поверит, что мы беспокоимся о ком-то другом. Важно, чтобы нас пустили в город… скажем, меня и вас, Ваше Высокопреосвященство… с нами будет небольшой отряд, и мои люди – а мы уж постараемся затянуть переговоры подольше! – откроют ворота. Мои парни знают в Лаццаро все ходы и выходы, и, пока бастард станет торговаться с нами, рядиться уже будет не за что. Отряд под командой одного из моих сержантов надежно укроется в предместьях и по сигналу ворвется в город. Франчо? Валентино? Казалось, предложение ехать в город, захваченный бандой распоясавшихся гасконцев, нисколько не взволновало кардинала ди Марко. Валентино изучал камин, а его худые пальцы спокойно перебирали четки. Колонна же присвистнул и завозился в кресле – видно, ему нестерпимо требовалось выпить. – Я в тебе не сомневался, Рино. Надо полагать, ты жаждешь вздернуть Ла Сенту на самой высокой виселице? Он заставил тебя попотеть. – Ну, смерти я ему не хочу, – хоть бы ди Марко поднял голову, чтобы понять: верит ли он или нет?! – Хватит и пинка… прошу меня простить за грубость, синьоры! Меня бесит, что какой-то юнец отнял у меня победу. Я заставил Быка убраться из долины, а теперь, вместо того, чтобы вволю насладиться отдыхом, должен выковыривать гасконскую шваль из города. Валентино отлично известно, что без Акилле Лаццаро бы уже принадлежал Красному Быку, путь увидит задетое тщеславие, желание присвоить победу себе одному. Как раз в духе этой своры – кардинал поверит. Должен поверить. – Ла Сента дворянин, его не вздернешь, – сухо вставил ди Марко и поднялся на ноги, – я подумаю и через пару часов приму решение. Идея опасна, но может осуществиться. Вероятно, Ла Сента полагает, что одурачил вас как следует, Форса, сейчас он беспечен … мои извинения, я буду в храме. Да-да, пойди помолись, лжец. Забавно, ди Марко даже не подумал спросить мнения Франческо! Дженнардо догнал Валентино в галерее, встал так, чтобы кардинал не мог пройти. Факелы горели на стенах, и тускло светилось старое серебро. А глаза-то у Валентино все еще воспаленные, больные… вблизи он вовсе не выглядит таким спокойным. Комок ненависти сжался в груди. Тот, кто мешает жить другим, отнимает даже крупицы радости, иного не заслуживает – таково веление Бога. Нового Бога Дженнардо Форсы. Капитан стремительно схватил холодную руку, приник губами к кардинальскому перстню. – Я обдумал ваши слова, Валентино… и знаю, о какой любви вы говорили, – в светлых глазах что-то было – понимание или тень беды. Не разобрать, и ему безразлично! – Я и… я ведь любил… люблю вас так же! Да услышит меня Господь – в такой любви нет греха. Вы дали мне понять, насколько я низок… сама страсть подобного рода низка и отвратительна. Ди Марко не двигался, и Дженнардо продолжал сжимать ледяную руку. Он почти не лжет, ведь всего пару дней назад поклялся бы, что расплата пришла – и для него, и для Акилле – и демоны спляшут на их костях. – Вы позволите служить вам? – шепот эхом разнесся по галерее. Валентино нахмурился и отнял ладонь. – Идите к своим людям, Дженнардо. Задуманное непросто будет осуществить, а я пока могу предложить лишь молитвы. Красное одеяние шелестело едва слышно – кардинал прошел мимо, точно призрак. Несколько минут мерченар смотрел ему вслед, а потом почти бегом кинулся в свою комнату. Сейчас он созовет сержантов, и колеса завертятся… Военный плащ из темного сукна лежал там же, где капитан оставил его пару часов назад, Дженнардо, не глядя, подхватил темную ткань. Белое пятно на покрывале привлекло внимание – под плащом лежало свернутое в трубку письмо. Пожав плечами, Дженнардо взял желтоватый листок, развернул нетерпеливо. Сержанты почти поголовно неграмотны, кому это вздумалось слать ему записки?.. Крупными неровными буквами на листке было написано: Берегитесь. Тот, кого вы обманули, задумал месть. Ищите нору, синьор кролик. Берегитесь Лаццаро.
**** Никогда еще Лаццаро не казался таким красивым, и никогда раньше Дженнардо не думал, что, увидев желтые стены, крытые красной и коричневой черепицей сторожевые башенки, вздохнет свободней. Город словно поделился с ним своей силой, а та была неисчерпаема. Основанный в незапамятные времена, переживший империю и набеги варваров, Лаццаро не дрогнет перед каким-то капитаном Ла Сентой, вздумавшим показать здесь свой норов. Так странно… Лаццаро дал Дженнардо приют всего на два года, но успел стать родным. Вернуться поистине здорово. С непонятной жадностью Дженнардо смотрел и смотрел, изворачиваясь в седле, и не мог наглядеться. Массивные ворота закрыты, и тяжелый мост поднят на ржавых цепях. Небольшой отряд пустили в узкую калитку со старинной бронзовой решеткой – и створки захлопнулись за спиной. Солдаты в пестрых одеждах прячутся от солнца в густой тени каштанов, отдыхают на траве в оливковой роще справа от ворот, и караульные начеку. Рядом с капитаном Ружерио приветственно помахал какому-то верзиле в малиновых шароварах и зеленой безрукавке, и чужой наемник ответил. Ничего удивительного: сегодня вы деретесь на одной стороне, а завтра приятеля занесет на службу к врагам – дружбе война не мешает. Валентино на своем пестро-сером поджал губы. Кардинал не разделял показной уверенности Дженнардо в благополучном исходе дела. «Ваши люди и солдаты Ла Сенты слишком долго воевали вместе, они могут договориться». Недоверие к своим мерченарам капитан воспринял как личное оскорбление и в другое время не преминул бы разъяснить кардиналу его заблуждения, но выбранная роль обязывала лишь кротко кивнуть. Всякое бывает! Кто-то из его парней сунул под плащ ту записку… быть может, даже Ружерио, с которым он разменял десять лет и пяток войн. Если затея провалится, то отнюдь не из-за измены собственной банды. Скорее уж от бастарда стоит ждать вывертов, каких не в состоянии предвидеть человек в здравом уме. Торопливое письмо с предупреждением об опасности Дженнардо хранил под рубашкой. Если его убьют – застрелят с одной из этих веселых крыш или резного балкона, – то записка обелит брата его убийцы… Акилле Ла Сента не желает своему бывшему товарищу-«кролику» смерти, не договаривался с Быком – Дженнардо так хотелось верить, что он почти убедил себя. Хотя неровный почерк совершенно не походил на манеру римлянина. Ловкий авантюрист или запутавшийся в своей ненависти-любви к Родриго юнец – одна из ипостасей Акилле была истинной, быть может, сразу обе – это и предстоит проверить на своей шкуре. Сам Дженнардо тоже заготовил десяток ролей, теперь важнее всего выбрать единственно правильную. Капитан подавил желание еще раз обернуться к воротам и тронул поводья. Ему до смерти хотелось убедиться, что тайно отправленные в Лаццаро лазутчики не повешены на виду у всех и заняли свои места. Если тем, кого захватчики по неосторожности пустили в город, не удастся справиться со стражей, в дело вступит отряд, засевший в укрытии в двух милях отсюда. Кулеврины разнесут стены и ворота к чертовой матери, и пусть только кардинал Лаццарский попробует вычесть стоимость из жалованья его парней! Никому не нужен такой исход – слишком много прольется крови, но мерченар был готов на все. Дурак Акилле или подлец, а Лаццаро не получит ни один Реджио. Кавалькада свернула на Перечную улицу – мимо бывших лавок еврейских купцов, что с незапамятных времен торговали здесь перцем и другими пряностями. Взглянув на глухие стены с бронзовыми табличками, еще хранившими неведомые письмена, Дженнардо невольно припомнил штурм другого города, что лежал за Пиренеями. «Неверные» грязные мавры и еще более грязные иудеи, распявшие Христа!.. Они пачкают нашу землю, своим дыханием оскверняя христианские города, они не способны ничего создать, лишь хаос и смерть! Разве не это твердили освободителям Испании добрые католические пастыри, сам епископ Сарагосский, простирая длани над коленопреклоненной толпой вояк? Юный наемник не подвергал сомнению слова ревнителей веры – до тех пор, пока во главе своего отряда не въехал во взятую Малагу. Даже нет… прозревать он начал позже, а в горячке боя ему было безразлично, кого резать… А потом часами бродил по Малаге, в компании разинувших рты соратников, не в силах принять правду. Малага – гнездо мерзких арабов и евреев – на поверку оказалась градом невиданной ими прежде чистоты и красоты. Чего там только не было! Медресе, где не только поклонялись Аллаху, но и собрали в библиотеках мудрость Эллады и Рима, давно утраченную на родине. В одном из минаретов на самой высокой площадке пришлые увидели огромный шар с нарисованными на нем морями, реками и горами, трубы, в которые ночью можно было узреть луну и звезды так, точно светила лежали на ладонях. «Обсерватория, – пояснил испуганный переводчик, – здесь изучают строение Вселенной», – а один из испанцев суеверно перекрестился и пробормотал: «Ересь! Здесь все нужно сжечь!» Вскоре Малага и впрямь потонула в дыму костров. Пепел пачкал тончайшую резьбу башенок, осквернял чистоту водоемов, поднятых на головокружительную высоту, оседал в фонтанах. Умные не стали дожидаться, пока вслед за книгами и домами станут жечь их самих, и покинули владения их католических величеств. Глупые остались. Дженнардо не нужно было видеть, что произошло в Лаццаро, когда папа Сикст, вняв просьбам инквизиторов, издал буллу об изгнании евреев из итальянских городов. Он достаточно насмотрелся на подобное в Малаге. Капитан еще помнил, как блестели на солнце разбитые в мелкую крошку витражи храмов чуждой веры и как глухие стены домов – точно таких же, как на Перечной улице, – оказались увешены страшными «плодами». Болтающиеся ноги казненных, разинутые рты – и этим еще повезло! Смрадный, жирный пепел сопровождал христианское воинство, куда бы оно ни последовало. Словно стараясь стереть жестокие следы, при папе Адриане кварталы изгнанных и убитых чужаков спешно перестраивали, и теперь лишь несколько похожих на крепости лавок напоминали о тех, кто жил здесь когда-то. А дальше – до самого собора Марии Лаццарской – тянулись сады, открытые фасады и легкие белые колонны. Дворец Орсини, где полногрудая аллегория Славы держала в руках герб Медведей, воздушные палаццо именитых горожан, запах лимонной и цветочной свежести – старый город отступил в предместья, за излучину Лацци, как напоминание о прошлом, которое вот-вот вернется. Что ж, теперь торговля пряностями идет под покровительством святой матери церкви, Валентино подтвердит. Капитан украдкой обернулся на едущего рядом кардинала, но увидел лишь светлый затылок под красной шапочкой. Ди Марко так пристально оглядывал опустевшие улочки, что змеями вились от Перечной, будто б это ему грозили убийством исподтишка. Напряженные плечи выдавали тревогу, и прелату было от чего дергаться, черт возьми! Дженнардо и сам бы сходил с ума от беспокойства, если б за прошедшую неделю не утратил способности бояться. Пусть дьявол явится по его душу сегодня со своими пышущими жаром сковородками и раскаленными крючьями. Ха-ха, да разве он не изведал адское пламя, когда едва не сиганул в рукотворный костер вслед за Сантосом? Разве его не поджаривали годами? И не сожгли дотла, заставив выбирать между долгом и тем человеком, что единственный из всех протянул ему руку, чтобы вырвать из воющей бездны? Пусть теперь трясется святоша. Перечная кончилась внезапно, и отряд остановился пред нагромождением камней, что перегораживали вход в Дом Святого Иво. Кто возвел это укрепление? Гасконцы Ла Сенты или купчишки из милиции в отчаянной попытке защититься от опытных наемников? Акилле вместе со своим Бальтассаре смело могут соперничать с Быком Реджио и де Кордобой – так быстро захватить город, да еще без кучи трупов, не каждому под силу! Жаль, он никогда не услышит, как бастарду удалось рискованное предприятие, – не услышит из его собственных уст. Родриго в своем Урбино, конечно же, понял намек. Ты ведь желал именно этого, Акилле? Чтобы старший брат восхитился до смертельной ненависти… доволен результатом? О твоей выходке долго будут помнить и в Риме, и здесь – в долине, вот только слишком сильное, гхм, восхищение, может уничтожить прочие чувства. И оставить лишь понимание того, что обязан сделать. В своей сосредоточенности Дженнардо вяло оглядел обитель правосудия. В узких окнах не торчат парики любопытных законников, не слышно смеха и звонкого топота копыт по плитам площади, и красотка Чинция ни за какие сапфиры не сунется сюда. Добрые лаццарцы попрятались и ждут решения своей судьбы. Гасконцы – сплошь знакомые рожи, ближайшее окружение бастарда – приняли у них лошадей, и капитан спрыгнул наземь вслед за кардиналом. Валентино было не слишком-то приятно сидеть в седле боком, но чего не сделаешь ради красных «доспехов» – лучшей брони христианского мира. Все же едва ль Акилле отважится на убийство кардинала святейшей курии, чем бы ни обернулся сегодняшний день. Валентино повернул застывшее лицо к черно-золотым шпилям собора, медленно осенил себя крестом, потом мазнул взглядом по синим крышам замка Сант-Анжело Нуово и первым шагнул под своды дворца. Иво Кермартенский точно принял в раскрытые каменные ладони фигурку в красном облачении, и Дженнардо, глядя в прямую спину прелата, представил себе первых христиан, что точно так же ступали на арены цирков. К чему б не вела крытая старым потрескавшимся мрамором дорога, а Валентино явился не на переговоры – на казнь.
**** Красное и черное. Яростное отчаянье проигравшего – и мертвый покой правоты или обреченности. Двое мужчин, каждый из которых занимал непозволительно много места в его мыслях. Так ясно видно – теперь, когда он видит их рядом: ни с одним Дженнардо Форса более не по пути. Он не сможет ни жить в клетке, ожидая расплаты, ни тешить себя иллюзией разделенной близости. Да и кому уже к завтрашнему утру будут интересны его стремления? Они оба не простят и не забудут. Если останутся живы, разумеется. Акилле встретил их на верхней ступени лестницы – ни единой цветной нитки не было на траурном бархате костюма. Рядом с римлянином, точно жердь, торчал тощий сержант Бальтассаре, и едва ль еще дюжина солдат охраняла своего капитана. Мало у тебя людей, проклятый шалопай, на что ты рассчитывал? На то, что Бык не послушается отца и не уберется из долины, прыгнет врагам на спину? На то, что вся банда мятежников сумеет прорваться в Лаццаро, и ты выиграешь время? Валентино предполагал сговор с венецианским Советом Дожей иль с теми, кому не по нутру ни Реджио, ни его противники. Быть может, кардинал-камерленго, смертный враг Орсини и ди Марко, с охотой бы предоставил бастарду помощь, но теперь уже никто не успеет. Ни венецианцы, ни «хитрая тварь» Ипполито д'Эсте не свяжутся с проигравшим. А бастард уже проиграл. И, увидев алые пятна на высоких скулах Акилле, опасное золото в темных глазах, Дженнардо понял: тот это знает. Их разделял стол из толстенного дуба, и пусть так и остается, ибо капитан не знал, что сделает, если они окажутся рядом. Валентино, не здороваясь и не дожидаясь разрешения, кивком приказал одному из гасконцев подвинуть ему кресло с высокой спинкой – на заседаниях совета кардинал всегда сидел именно там. И теперь показывал всем, что происки каких-то проходимцев не в состоянии изменить его привычки. – Сын мой, отчего же вы прямо не попросили об увеличении жалованья вашей банды? – Валентино терпеть не мог традиционное обращение, поскольку не годился в отцы большинству мирян. Но теперь Тинчо – тот, что дрожал в его объятиях и защищался Писанием от очевидного, – окончательно сдался князю церкви, новому понтифику, драть его через колено! А кардиналу ди Марко нужно растоптать зарвавшегося грешника, для этого все средства хороши. – Едва ль совет Лаццаро удовлетворил бы ваши притязания, учитывая более чем скромные заслуги, но попытаться стоило. Все лучше, чем ради оплаты замка Сант-Анжело и развлечений с продажными женщинами брать в заложники именитых горожан. Бледные пальцы тронули массивный нагрудный крест, и Валентино откинулся на спинку кресла. Небрежно повел рукой в сторону давно немытого окна, за которым лежал Лаццаро и возвышались башни помянутой твердыни: – Ваши карманы пусты. Что если город выплатит контрибуцию, вы внесете арендную плату и избавите нас от своего присутствия? Одумайтесь, сын мой, пока есть время. – О-ля-ля, Ваше Высокопреосвященство! – в животе мгновенно сжался жаркий ком – язвительный звонкий голос проделал с Дженнардо знакомую шутку. Рано я записал тебя в побежденные, да, Акилле? Бастард оперся плечами о стену, где на вытертой шпалере Святой Иво утешал какого-то несправедливо засуженного бедолагу, и задрал подбородок. – Давайте начнем не с моих карманов, а с такой незначительной детали, как ваши заигрывания со светлейшим герцогом Романьи. Признаться, я счел вас бледной молью, неспособной вылететь на свет и хлопающей крылышками в затхлой темноте. А вы не моль – навозная муха, что жрет из всех помойных куч разом. Знают ли синьор Форса, синьор Орсини или кардинал Лаццарский о том, как вы писали Родриго Реджио? – Разумеется, – Валентино сухо улыбнулся. Кардинал не опустится до рыночных дрязг – он просто сейчас раздавит их обоих. Можно было перебить, но Дженнардо молчал. Он больше не верил в ад, но и в рай тоже не верил. – Синьор Форса полностью разделял мои намерения относительно вас, Ла Сента. Забавно, если вы полагали его… расположение к вам искренним. Мы ждали, когда вы выполните договор, и тогда… – Дженнардо? – ни страха, ни стыда – прямой вопрос и вызов. Больно, да? Знать правду всегда больно! И после не станет легче – это вранье. Брат предал тебя очень давно, а ты до сих пор расплачиваешься, даже если после предавал сам. И новое предательство превратит авантюриста в фурию. Глядя прямо в сузившиеся глаза, Дженнардо произнес раздельно и внятно: – Чего же вы хотели, синьор бастард? Церковь приказывает – я повинуюсь, – он сам себя не слышал и почти ослеп. Казалось: двинешься – и внутренности вывалятся; а боль продолжала жечь и резать. Дженнардо шагнул к креслу ди Марко, вцепился в резную спинку, обретая равновесие. Будет только одна возможность вытащить эту кудрявую башку из-под топора, или что там приготовил Валентино… ее нельзя упустить. Акилле расхохотался громко и зло. Стоял перед ними и ржал. Интересно, когда бастард поймет, что все его попытки сбежать от семьи лишь делают его настоящим Реджио? Царить в аду, чтобы не быть рабом на небесах, полагать себя достойным жребия Цезаря, небрежно отбрасывая все, не тянущее на великую и славную судьбу. Да ведь блистательный Гай Юлий плохо кончил, если уроки менторов помнятся верно… чем выше заберешься, тем тяжелее падать. Послушай Родриго папу, умей довольствоваться меньшим, и сейчас никто из них даже б стен Лаццаро не видал. Но Быку подавай все целиком, и потому он подавится – рано или поздно. Акилле свалился в ту же яму и даже не заметил. Римлянин оборвал смех и, отлепившись от стены, уперся руками в стол. – О, как я сразу не догадался? Воистину, парочка спевшихся херувимов. Синьор Форса, какова же на вкус кардинальская задница? – оскорбление можно было трактовать двояко, но Валентино дернулся так, что кресло дрогнуло. Но Акилле продолжал безжалостно: – Вначале вы, мой слишком религиозный синьор, влезли в постель к церковнику, а затем пустились во все тяжкие. Да еще вели разговоры о грехах и содомии! Весьма изобретательно, нечего сказать. Я вам почти поверил. Браво! Дженнардо достаточно знал римлянина, чтобы понимать – присутствие солдат его не остановит. Один только Ружерио не выглядел удивленным, прочие пялились, разинув рты. – Ла Сента, вы забываетесь, – оставалось только догадываться, каких трудов стоило кардиналу сохранять спокойствие, – еще один подобный намек, и я возьму назад свои предложения. Вы не получите ничего, кроме последней исповеди! – Я не нуждаюсь в вашем милосердии, – бастард огрызался б и на эшафоте, а каждое его слово дрожью отдавалось в теле Валентино. Для прелата, похоже, тайной было то, что Дженнардо понял еще в юности: склонные к мужской любви различают себе подобных. – Пока у нас в руках заложники, вы и пальцем меня не тронете. И вы мне не интересны, Ваше Высокопреосвященство. Я достаточно навидался подобных проделок, от них несет тухлятиной. Слыхали вы о покаянии епископа Тулузы? Он захотел какого-то юнца и вместо того, чтобы соблазнить его или купить, послал мальчишку вместе с любовником на костер. А после казни повесился у себя келье. Но вы не из таких, верно? Сожрете свою ревность и не подавитесь! И будете раздавать благословения направо и налево… вы жалки, только и всего! А ты, Форса, смешон. Чего ждал этот наглец? Криков и немедленного убийства? Улыбка Акилле была страшнее гримас горгулий на фасаде Лаццарского собора, но у кардинала ди Марко слабостей не осталось. – Мне безразличны насмешки надо мной, – Валентино встал, красное одеяние легло тяжелыми складками, – над моей верой я вам издеваться не позволю. На наших глазах вы увеличили собственные прегрешения, но я все еще готов пойти на уступки. Выдайте заложников и можете убираться. – И во что же вы веруете? Не подскажете, Ваше Высокопреосвященство, какая глава Библии разрешает убийство наместника Святого Петра? Как мне донесли, моего отца пытались зарезать в его же покоях, в двух шагах от Санта Мария Маджоре[2]. В какие выси удалилась совесть праведного католика, кардинала святейшей курии, когда вы отдали приказ? Акилле кромсал Валентино на куски – не щадя ни его, ни себя. Бастард тяжело дышал и все так же скалился, а ди Марко застыл статуей. Этот бой тебе не выиграть, Валентино, и, даже если голову Ла Сенты положат сегодня к твоим ногам, голос его ты будешь слышать еще долго… или Акилле прав, и есть предел, за которым человек перестает отвечать пред людьми и только Господь ему указ? До тех пор пока и Он не отвернется. – В каких же высях обитала совесть Адриана Второго, когда он зачал вас? Отвратительный содомит, сын греха, рожденный в преступленье… – Ублюдок! Форса, да посмотри ты на него!.. Их голоса еще звенели, а Дженнардо вновь перестал слышать, потому что нечто грохнуло там – за мутным стеклом, за скопищем камней и кронами деревьев. Грохнуло, замолчало и вновь ударило, как будто уже ближе. Ружерио – единственный, кому капитан намекнул о своих истинных целях, – обернулся к окну, положил руку на эфес. Никто еще не слышит!.. Вот один из гасконцев насторожился, вытянулся в струнку, точно собака благородной породы. И следом за тяжким гулом громко и сильно ударил колокол Святой Цецилии, главной церкви Перечной улицы. К чему сотрясать воздух, если судьба все решила за них? Выхватив шпагу, Дженнардо рявкнул: – Ружерио, дверь! – и свободной рукой подхватил кресло Валентино – какое счастье, что кардинал стоит на ногах! Кресло оказалось непомерно громоздким и весило, будто собор. Будь у него свободны обе руки, Бальтассаре, пожалуй, не жить, но и без того тяжеленное дерево сбило сержанта с ног. Жаль, что придется убить гасконца, Дженнардо б сам нанял этого ловкача… Двое его собратьев в комнате, прочие – за дверью, а здесь их будет двое против троих, ну, если не считать кардинала. Еще прежде чем Акилле пришел на помощь своим людям, у двери завязалась схватка, и вот один из гасконцев рухнул на вытертый ковер. Только б Ружерио смог держать створки закрытыми еще пару мгновений! Отпихнув Валентино, капитан рванулся к бастарду и замер, почти наткнувшись на клинок. В распроклятых овалах бушевало бесовское пламя, и Акилле сделал шаг вперед. Дженнардо знал – так ясно, будто письмена выступили у римлянина на лбу: сейчас тот убьет его, ни на миг не задумавшись. Пришлось отступить, и бедра коснулись огромного ларя, где законники хранили свои свитки. Чужая шпага ткнулась в горло. Вот и все. Дженнардо смотрел в перекошенное лицо своего любовника и убийцы и даже не пытался понять, где ошибся. Справа зазвенело железо, и голос, привыкший повелевать верующими во время службы, резанул по ушам: – Ла Сента, опустите оружие! Метнулась серебряная вспышка, Акилле чуть повернулся, отклонившись едва ль на пару волосков – все-таки бастард слишком молод! – острие шпаги царапнуло кожу. Изогнувшись, будто тряпичный паяц, Дженнардо всадил кулак прямо в загорелую скулу. И мгновенно рухнул на упавшего противника сверху, придавив своим весом. Заломил вверх руку с зажатым в ней эфесом, что есть мочи саданул о мраморный пол, но Акилле не разжал пальцы. Чертов упрямец! Дженнардо врезал еще раз и еще – так, что кисть заныла. После третьего удара кудрявый затылок бессильно стукнулся о плиты, и капитан тут же выдернул шпагу из обмякшей ладони. Если он сломал Акилле нос или челюсть, то это для его же пользы, но все равно жаль! Бальтассаре еще пытался подняться – нелегко это со сломанной ногой. Не отводя взгляда, мерченар поднял шпагу Акилле. Оружие хозяина прикончит верного слугу, хоть какая-то справедливость. Сержант даже не успел проклясть его перед смертью и вытянулся на полу. В комнате разило потом и кровью, и Дженнардо отстраненно подумал, что законники смогут еще сильней урезать жалованье его парней. Капитан осторожно поднялся – комната плыла перед глазами, и кровь текла на воротник камзола. Потрогал шею, и тут же одернул руку – больно! Ружерио и Валентино распластались на дубовой двери, сдерживая отчаянные удары, а в шпалере со Святым Иво глубоко засел тонкий кинжал с резной серебряной рукоятью. В благословенной Италии и кардиналы носят с собой оружие! – Что творится, Форса? – красная шапочка слетела со светлой макушки. Встрепанный, сероглазый и молодой, Валентино налегал на створки. И что-то больно отозвалось в груди, точно лопнул пузырь ненависти. – Начался штурм? Не ответив, капитан переступил через два трупа и подошел к двери. Откашлялся, зажимая рану рукой. Голос не пропал, сознания он не лишился, значит, просто царапина. Саданул кулаком по двери – с другой стороны притихли. Верно, ищут, чем выбить мореный дуб. От души надеясь, что их охрану еще не перерезали во дворе, Дженнардо гаркнул: – Эй, олухи! – все ж хорошо, что они так долго воевали вместе – гасконцы знают пределы его терпения. – Ваш капитан у меня в руках. Если вам дорога его жизнь и ваша собственная, советую убраться из города. Через час моя банда возьмет Лаццаро. Клянусь именем Господа, всех, кто останется, я перевешаю без суда. Давно уж пора! Он привалился к двери, с наслаждением вслушиваясь в далекий грохот и колокольный звон. В городе едва ль полторы тысячи захватчиков, им не устоять. А вот горожанам придется худо… Стараясь не смотреть в лицо лежащему неподвижно Акилле, он приказал Ружерио связать его – и глядел, как поясной ремень стягивает смуглые запястья.
**** Кардинал Лаццарский здорово отощал за время пленения и был до смерти напуган. А вот Орсини – старый и особенно молодой – рвались в бой. Клянясь про себя, что это его последняя война на родине, Дженнардо посоветовал обоим возглавить ополчение, буде им удастся таковое сколотить. На улицах города еще шла ожесточенная драка, и, пожалуй, милиция и добрые лаццарцы будут лишь мешать его парням, но зато дадут врагу понять, что земля горит у них под ногами. Самое страшное уже кончилось, должно быть, так думали прелаты и Медведи, а капитан Форса им даже не завидовал. Кончилось еще в провонявшей кровью комнате, когда они ждали бегства гасконцев и молились на крепость столетнего дуба, защищавшего их. Или когда один из отрядов отыскал заложников – в замке Сант-Анжело Нуово, ха-ха! Учитывая, что бастард ожидал от своей банды большей слаженности и не верил в ее послушание, не так уж глупо. Но для Дженнардо все только начиналось. В Доме Святого Иво они вшестером осудили Акилле Ла Сенту на казнь, еще не всякий разбойник сможет похвастаться подобным трибуналом! Три кардинала, два Орсини и сын герцога Форса. – Адриан велел убить моих племянников, да я сам жив еще лишь благодаря чуду! Чего ради я стану церемониться с папским выродком? – Орсини-старший расхаживал из угла в угол, точно сам геральдический зверь после спячки, и капитану очень хотелось напомнить, как зовется помянутое «чудо». Орсини были обязаны Акилле жизнью и свободой – в той же мере, что и самому Дженнардо, – но их сия мелочь не останавливала. – Под топор мерзавца. Иль что там полагается?.. Удавка? Удавить, удавить без промедления – вот мое слово! – Отец, но ведь папа Адриан… все ж Ла Сента не чужой ему. Вдруг в каземате, целый и невредимый, он нам больше пригодится? – щенок Орсини тщился показать себя искушенным политиком. Отчего все юнцы так торопятся вляпаться во взрослую грязь? Но договорить ему не дали. Франческо Колонна, въехавший в город едва ль не со штурмовым отрядом, мягко перебил робкие попытки: – Именно в качестве сына понтифика он и должен быть казнен, иначе Ла Сенте вообще грош цена. Обыкновенный авантюрист, зато из рода Реджио, – Франчо пошевелил толстыми, будто немецкие колбаски, пальцами, – только представьте, какой разразится скандал! – Какое мне дело до скандала и шкуры этого проходимца? – горестно возопил кардинал Лаццарский. – Жизнь его или смерть – никто не возместит мне расходы! Удавка? Нужно уточнить в уложениях… куда мне ставить подпись, Валентино, чтобы я мог, наконец, заняться чем-нибудь полезным? Ди Марко, слишком пристально следивший за тем, как его секретарь упражняется в каллиграфии, даже головы не поднял. Лишь обронил негромко: – Форса, что вы скажете? Ответ Дженнардо заготовил сразу, как только соратники завели речь о казни: – Где мне подписать? Красный Бык воистину благо. Ну, в некоторых обстоятельствах. Если бы старший Реджио все еще угрожал городу, младшего бы пощадили. Тронув пальцами повязку на шее, капитан склонился над свитком, старательно отводя глаза. Ди Марко должен верить в его преданность, абсолютную преданность. Даже в готовность, черт возьми, самому затянуть удавку на горле Акилле. Иначе кровь будет литься еще и еще. Но Валентино и не взглянул на него. Хмуро оглядывал стены, будто отыскивая привычное распятие. Один за другим они поставили подписи под приговором, и теперь бастарда могли убить в любой миг. Счастье еще, что Колонна и ди Марко не озаботились выведать, с кем Акилле мог договориться о поддержке. Но кто знает, вдруг мысль о пытках все же придет в головы под кардинальскими шапками?
**** Священник, всюду сопровождавший Валентино, громко и торопливо читал приговор, а шестеро судей или уж палачей – как кому больше нравится! – топтались у стены. В Доме Иво много вместительных залов, где осужденного можно надежно приковать, так удобно! Неловко вывернув руку с тяжелым «браслетом», Акилле дремал на полу и при их появлении сделал вид, будто не желает просыпаться. Размазал свободной ладонью кровь под носом, задрал подбородок так, что свисавшие на лицо темные пряди открыли налившийся синяк, и зевнул. – Синьоры, неужели вы мне даже выспаться не дадите перед смертью? Как не по-христиански! – отчего тень гибели над буйной башкой бастарда виделась едва ль не с первой встречи? Нет, с того солнечного веселого дня, когда Акилле притащил к Дому Иво Чинцию и красовался перед ним и Валентино, а кардинал отвернулся, не протянув руки для благословения. Ла Сента не замечал паучьей возни, как никогда не видят ее те, кто дышит полной грудью, пока не стало слишком поздно. Непростительно для того, кто задумал стать тираном. И все же могло получиться! Получилось же у родителя, а ведь будущий герцог Форса начал с куда меньшего. Другие времена, другие нравы. Папа Адриан доказал всем, что лишь слово и воля Святого Престола значимы под небесами, и Валентино ди Марко… или как там будут звать нового папу?.. следует примеру предшественника. – Выспишься в гостях у дьявола, – хохотнул Колонна, беспокойно оглянувшись на Валентино. – Брат мой, не умнее ли будет отложить казнь до выяснения обстоятельств? – кажется, Франчо заставила усомниться самоуверенность закованного в цепи узника, но ди Марко лишь холодно улыбнулся: – Если синьор Ла Сента пожелает смягчить свою участь рассказом о сообщниках, то мы проявим милосердие, – кардинал в знак пренебрежения выставил вперед носок красной туфли, и ненависть вновь схватила за глотку. Только теперь она была обжигающе горячей, и Дженнардо испугался ее силы. Стоит поддаться порыву, и затея полетит ослу под хвост. Вместе с жизнью Акилле. – Смерть от стали в этой комнате и с надлежащим покаянием предпочтительней публичной казни, не так ли? Дженнардо быстро шагнул вперед. Стоит прелатам вызывать городских палачей, и все будет напрасным. – Не стоит терять время, синьоры, – боже правый, он никогда не лгал так много, как за последние сутки! – Затянем приготовления к казни, чего доброго, гасконское отребье подстроит побег своему капитану. Он должен им немало флоринов! Я бы на их месте попытался. Уверен, что Ла Сента виновен в двойном договоре, и Венеция стоит за захватом Лаццаро. Все яснее некуда… Мучительно хотелось обернуться к тонкой фигурке у стены. Пойми же ты, дурак, хотя бы раз послушай меня!.. Хриплый смех перебил его: – Не извольте сомневаться, Ваше Высокопреосвященство! Верный пес церкви складно тявкает, – Акилле пошевелил вывернутой рукой и оскалился с мстительной радостью. – Позволено ли мне будет последнее желание, синьоры? Оно весьма скромное. Валентино кивнул, и бастард попытался сесть прямо. Зло смахнул ладонью слезы слабости, и Дженнардо вновь отвернулся. Громко зазвенела цепь. – Я хочу задать вам вопрос, Ваше Высокопреосвященство… всего один маленький вопрос… За что вы хотите убить меня? – Странное у вас желание, сын мой, – Франчо влез потому, что Валентино молчал. – Вы предали своих нанимателей; поклявшись спасением души, святотатственно нарушили договор; причинили вред честным людям… ответ очевиден! Попросите-ка лучше бутыль вина. – Ну да, а убытки кардинала Лаццарского громче всех вопиют о расплате! – резкий голос Акилле взвился под самые своды. – Я не к вам обращаюсь, Колонна. Я спрашиваю кардинала ди Марко. Отчего вы хотите моей смерти? Клянусь, услышав искренний ответ, я и пальцем не двину, чтобы помешать вам. Сам подставлю горло, ха-ха! – Всем же отступникам и грешникам — погибель, и оставившие Господа истребятся[3], – Валентино наконец разлепил губы – где-то Дженнардо уже слышал такие слова, но где? – Ибо возмездие за грех – смерть…[4] – Цитируете святую книгу, точно усердный семинарист? – бастард захохотал. – Почему бы вам не признаться, здесь нет лишних ушей – только купленные и обманутые. Вы ненавидите меня! За то, что я посмел сделать то, чего вы боитесь. Запомните, ди Марко: наступит день, когда вы проклянете свои оковы. Своего Бога и эти красные тряпки! Проклянете, отречетесь, и падение ваше увидят все! Все! Слышали?! – Господь вас простит, – обронил Валентино и с усилием расцепил стиснутые на поясе пальцы, – а я не могу. Уберите его отсюда. Франческо, позовите людей, пусть его… пусть отведут в тюрьму. Оглушающая тишина мешала думать, действовать. Будто в жутком сне, где бежишь по бесконечной дороге, увязая при каждом шаге, а возмездие гонится по пятам. Такие проклятья должны убивать изрекшего их на месте, если только… если только они не верны от первого до последнего слова. Сбросив липкий морок, Дженнардо подскочил к узнику. Вцепился в грязную ткань камзола: – Я заберу его в казармы – пусть сидит там до утра. Удавим мерзавца на рассвете, – капитан поклонился Орсини и кардиналам, – при всем уважении, я не доверяю городской милиции. Лавочники могут не удержать наемника, а меня он больше не обманет. Пока снимали цепи, Акилле сидел неподвижно и молча. Все ясно, Дженнардо Форса для него более не существует! Сжав зубы, мерченар считал минуты, и вот пленник поднял затекшую руку. Встал с трудом, хватаясь за стену. Солдаты подхватили его под локти, поволокли к выходу. У дверей с искусно вырезанным крестом римлянин обернулся. Ожег Валентино взглядом: – Ваш Бог вас предаст, – солдаты тащили его дальше, но Акилле вывернул шею, сопротивляясь: – и тогда у вас не останется ничего.
**** За стенами Дома Иво горели костры и факелы, и вопль рвался до самых звезд. Высокие темные башни, узкие переулки, нависающая бронза вечернего неба, разорванная всполохами алых огней – люди метались в этом аду, гремело железо, и оглушал неумолчный гомон. Дженнардо очень хотелось вдохнуть прохладу приближающейся ночи, но он не мог. Что-то душно навалилось на грудь, царапало глотку. Тупые скоты! Добрые лаццарцы подняли такой шум, что наверняка в Риме слышно. А всего-то пришлось прогнать банду гасконцев, экая невидаль! Чужой страх бесил неимоверно. И потому, увидев Ружерио, капитан рявкнул куда грубее, чем собирался: – Где лошади? Я тебя спрашиваю! Голова у Ружерио была обвязана пропитанной кровью тряпицей, его порядком шатало, и мерченар смягчился. Нужно как можно быстрее убраться отсюда, пока красносутанники не передумали! Кто-то затопал по лестнице, и капитан, едва не подпрыгнув на месте, стремительно обернулся. Всего лишь отставший солдат охраны, какую он приставил к Акилле… пленника вели, окружив с четырех сторон. Нужно не менее дюжины лошадей. – Велел оставить их за мостом, здесь слишком шумно, – сержанта не пугал его гнев. Поглядев на узника, Ружерио понизил голос: – Большинство чесночников сбежали, синьор капитан. Шестнадцать наших преставилось, да Херардо ногу взрывом оторвало… с порохом чего-то напутали. А эти дьяволы отступили на Римини. Сдается мне, что к «красно-желтым» они не побегут, станут пробираться долинами. Сержант ухмыльнулся в усы. Предстоящая возня с бандой Ла Сенты его не радовала, но и не расстраивала. Наемник был уверен – заплатят. – Десять чесночников еще сидят в замке Сант-Анжело, синьор капитан. Да пару дюжин отбивается в предместьях… до утра провозимся, не иначе. Дженнардо молча хлопнул Ружерио по плечу. Он никогда не забывал о нуждах своих парней, терпел любые выходки нанимателей – до тех пор, пока их сундуки полны и они делятся содержимым. Ребята платили ему верной службой, и иногда сыну герцога Форса казалось, что эти продувные бестии – единственное счастье, какое даровал ему Господь. – Синьор Рино, – Ружерио продолжал шептать, – если вы сделаете то, что задумали, сами станете преступником. Ди Марко на вас обозлится, а Медведи и кардинал Лаццарский и того пуще. Стоит ли этот?.. «Этот» топтался в пяти шагах, изо всех сил стараясь ослабить надежные веревки, стянутые на локтях, и вертел головой, будто пробуя на вкус вечерний ветер. Акилле Ла Сента не стоит потраченных на него усилий. Тут и сомневаться не в чем. Но не зря любовь зовут безумием. – Мы получим свою плату, не беспокойся, – да-да, даже если придется вновь брать городскую верхушку в заложники, – идем, проводишь нас. От Дома Иво до моста Госпитальеров треть мили по мощеной дороге, но отряд тащился медленнее некуда, обходя наваленные кем-то камни и бревна, а Дженнардо вглядывался в зарево. Огни на куполах Марии Лаццарской, на башне Святой Цецилии, огни повсюду… на его памяти в Лаццаро еще никогда не было столь светло и шумно. Бастард и его охрана первыми вошли под мост, и капитан невольно ускорил шаг. Темень надвинулась вплотную, тяжелая кладка задушила свет, отрезала от звуков. Говорили, будто самые старые плиты моста Госпитальеров заложили еще при империи, и в глубоких нишах вечным сном спят языческие жрецы. Чтобы спастись от творимого ими зла, древние похоронили прислужников даймонов на дне реки, а река возьми и высохни. – Помилуй, Господи, темно-то как! – кажется, Ружерио перекрестился, а капитан вслушался в мерный стук кованых сапог – пока никто не пытался бежать. – Синьор, может, послать на розыски? Дом мадонны Чинции мы проверили: супруг ее удрал, но сама красавица в городе и весела, как пташка. А Андзолетто ваш не сыскался, и кастрат тоже в воду канул… – Ну и к черту их, – Дженнардо еще успел махнуть рукой и тут же зажмурился от яркой вспышки. Впереди громыхнуло, завоняло дымом, и кто-то упал, даже не вскрикнув. Тьма пришла в движение, заворочалась, точно зверь. В такой тесноте не промахнешься, даже если стрелять на звук! Кто их предал? Франчо, Лаццарский сиделец, Медведи… или Валентино? – Пленника на землю! Ложись, я сказал! – секундой позже он обрадовался, что не успел выполнить собственный приказ и остался на ногах. Напавшие зажгли факелы – нежданных врагов не менее десятка, все рослые, в походных легких латах… – Мсье Форса! – густой низкий голос был знаком, еще как знаком! Человека сего Дженнардо отпустил на свободу в день Успения – вот и выполняй после этого договоры! И предстать перед этим малым последним трусом было б слишком унизительно. – Дженнардо Форса? – никто не отозвался, и человек добавил с гулким смешком: – Мсье, герцог Романьи шлет вам наилучшие пожелания! Мог бы и не уточнять! И так ясно, от кого капитан «красно-желтых» по прозвищу Толстый Барон передает «наилучшие пожелания». Один из их отряда уже убит, повернешься бежать – зарежут в спину. – Форса, ты болван, – Акилле тоже не торопился падать наземь, – к тому же, неграмотный болван… На том свете взвесят все его грехи и надежды, а сейчас жаркая волна радости обожгла лицо, будь он трижды болваном. Стараясь держаться мокрой скользкой стены, Дженнардо приблизился к бастарду. Ухватил за затрещавший под пальцами ворот камзола: – Дернешься – и удавка не пригодится. Акилле устало пожал плечами. Не моргая, он смотрел на людей своего брата – быть может, единственное спасение – и не пытался их окликнуть. – Синьор… – настоящее имя француза как назло вылетело из головы, ну и плевать! Близость Акилле наполняла тело удалью, так быстро ставшей необходимой. – Сожалею, что не могу ответить герцогу Романьи с подобающей любезностью. Либо вы уберетесь с нашей дороги, либо мы будем драться. – Сдохни, лжец! – Барон с удивительной для своей тучности прытью отскочил назад, а из-за его спины нацелились два широких дула. Вспышка. Толчок – и грязное чавкающее месиво там, куда они оба рухнули. Акилле тяжело навалился на него, защищая… закрывая собой. Что-то ударило рядом, вспенивая вонючую жижу, копившуюся под мостом. Еще лежа Дженнардо потянул саблю из ножен. Спихнув бастарда с себя, вскочил. Некогда даже посмотреть, что с Акилле… будешь мешкать, и уже сегодня проверишь, есть ли ад на самом деле! Как только они обменялись первыми ударами, люди Родриго погасили факелы. Лишь один с шипением потухал на пропитанных влагой плитах. Оба отряда дрались почти молча – никто никому не придет на помощь, никто не услышит под вековой толщей. И когда пятеро уцелевших врагов, во главе с Бароном, отступили, в истоптанных лужах осталось немало мертвецов. Языческие жрецы собрали недурную жертву для своих даймонов… Повязка на шее сбилась, и Дженнардо чувствовал запах собственной крови, но даже выругаться сил не осталось. Свалившись на колени рядом с лежащим навзничь Акилле, он несмело коснулся горячей скулы. Ну ты, сволочь кудрявая, это же глупо! Сдохнуть вот так – от руки наемников сраного герцога Романьи, ты бы сам посмеялся! Бык Реджио вновь пролил родную кровь – это смахивает на пошлую комедию… – Акилле! – рядом кто-то шарахнулся от его крика, люди рванули к выходу. Спятивший капитан Форса – для сегодняшнего дня уже слишком много. А он стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, не в состоянии перестать. – Не ори… – Ты… как? – хотелось встряхнуть очухавшегося пленника, но Дженнардо лишь крепче вцепился в рукоять сабли. Бастард может быть ранен. – Чего молчишь, шелудивый ты выродок?.. Папское отродье… Ла Сента закашлялся, неловко ворочаясь, перекатился на бок. Со связанными руками ему было ни сесть, ни встать, а Дженнардо отчего-то не мог до него дотронуться. – Плечо обожгло… и затылком приложился… уй, больно! – Акилле наконец извернулся, опираясь на локоть, и сплюнул наземь. – Удавил бы уж меня скорее, Форса. На радость своему скопцу… Ружерио чиркнул огнивом, и свет вспыхнул ярче. Рядом лежал мертвец с настолько изуродованным лицом, что Дженнардо не узнавал его. Точнее, у трупа вовсе не было лица. Кажется, тот солдат, которого застрелили первым… Джузеппе Лиарди, из третьей роты пикинеров. Акилле толкнул его, силясь встать, и мерченар дернулся от догадки. Рост, стать, цвет волос… пока разберутся, будет поздно! А Красному Быку не привыкать носить на себе клеймо убийцы брата. – Ружерио, развяжите пленника и снимите с него одежду! – Джузеппе он разденет сам, тот был честным солдатом и заслужил хотя б такую благодарность. Хватит и того, что бедолагу похоронят без чести, как и должно поступить с отъявленным негодяем Акилле Ла Сентой. Бастард смотрел на него из-под грязных свисающих на глаза прядей, он не удивился странному приказу и не возразил. Значит ли что-нибудь, если они по-прежнему понимают друг друга без слов?
**** Маленькая усадьба – всего-то домик в пару покоев, кухня и сад – по слухам, служила герцогине Лаццарской для любовных утех. Рано овдовев, прекрасная Розалинда принимала здесь заезжих певцов и актеров, а то и вовсе конюхов, но сейчас домик походил скорее не на обитель Амура, а на пристанище Марса и Меркурия. Еще в начале Лаццарского сидения Дженнардо убедил городские власти отдать усадьбу под заставу, и теперь выцветшие лики на гобеленах взирали на груды старого оружия и пустых винных бутылей. Впрочем, кое-что из убранства уцелело. Столик красного дерева, качающийся на гнутых ножках, расписные плиты на полу и роскошный балдахин в спальном покое, куда капитан велел водворить Ла Сенту. Балдахин, правда, давно служил ложем бесчисленным офицерам, останавливающимся в домике на ночлег, но ничего – бастард не облезет. Из спальни не доносилось ни звука, точно Акилле и его охранник крепко спали, и Дженнардо был рад минутам тишины. За окном темнело, а он не помнил время от прошлого заката до нынешнего. Вообще ничего не помнил. Напряжение и усталость служили надежной преградой от сомнений, но вот теперь он выспался и добился своего, оставшись беззащитным. Еще до рассвета верховой ускакал в город с донесением: «Ла Сента убит при нападении «красно-желтых». Капитан Форса осматривает Лаццарский тракт». Гонцу было приказано на расспросы о прочем не отвечать, прикрываясь неведением, но очень скоро ди Марко или кто-то еще отыщут это убежище. Слишком многие могли видеть, как небольшой отряд в рассветных сумерках свернул с Лаццарского тракта и поскакал сюда – к излучине реки и близким болотам, что прикрывали город лучше всяких стен. Слишком многие могли внимательней рассмотреть изуродованный труп, что свезли к магистрату для последующего упокоения там, где хоронят казненных, шлюх и бедняков. Время торопило безжалостно, а Дженнардо бесцельно бродил по полупустому покою, переступая через битое стекло и обломки дерева. Нужно войти и сказать, что ночь не будет длиться год и если Ла Сента желает неузнанным убраться восвояси, то пора в седло и ходу… что-то хрустнуло под ногой, и капитан с глухой злобой пнул здоровенный осколок, грозивший распороть ему сапог. Нет! Войти, выхватить клинок и проткнуть пусть даже безоружного, если поганец не пожелает драться. За ложь, за предательство… за то, что каждая мысль о нем окатывает болью с головы до пят. За погибших при штурме ребят, за Джузеппе Лиарди, зарытого под чужой личиной. За верного Бальтассаре, что сдох, как собака – у ног хозяина. Нееет же… нет. Войти и взять за руку. Заглянуть последний раз в проклятущие овалы, прижать к себе и держать, пусть Акилле будет вырываться. Или... войти и холодно, сухо, в непревзойденной манере Валентино заявить, что он, Дженнардо Форса, не предает законы рыцарства и в память о чести и доблести предателя отпускает его с миром… да-да, не предает – в отличие от всякого сброда, что лишь от тщеславия обвешивается поддельными гербами и не имеет права на древнее имя Реджио. Вообще никогда не имел! Чего ждать от бастарда? В непотребстве зачат, в бесчестии и умрет. Папский «племянник», драть через колено, каждый раз кардинал Фернандо Реджио выпрашивал у Сикста или Пия буллу, чтобы дать своим ублюдкам дворянство. И вот из-за одного незаконнорожденного Дженнардо Форса проторчал в этом городе два года, нажив себе множество врагов, а из-за другого потерял и веру и остатки совести. Как ему жить теперь, если больше нет мучительной и необходимой потребности в страхе Божьем? Если открытая всем ветрам свобода души так страшна и притягательна?.. Дженнардо дернул отворот небрежно вычищенного вчера камзола, рука наткнулась на скомканный листок желтоватой бумаги. Собрат-«кролик» предупреждал его о засаде, о мести брата… Вот что он сделает сейчас: войдет и спросит… задаст простой вопрос: зачем? Зачем ты затеял эту кровавую фарандолу, Акилле Ла Сента? Нет! К черту, бесполезно спрашивать о понятном, как «Отче наш». Затеял лишь потому, что по венам течет не кровь, а ядовитая гордыня Реджио, бастард не мог иначе. А я не мог не встать на его пути. Так ничего и не придумав, капитан распахнул громко затрещавшую дверь и ввалился в спальный покой. Акилле и его караульный и не думали спать. Хмурый пикинер, будто сторожевая башня, торчал у стены, а пленник развалился на свернутом балдахине. Оба уставились на вошедшего: солдат с надеждой на смену, Акилле с лихорадочным нетерпением. Ла Сента выглядел ужасно. А ведь вчера, уже падая от усталости, Дженнардо велел солдатам вымыть пленника и перевязать его раны и ожоги. Следы от ударов в лицо уже налились багровым и черным – просто маска паяца! Посмотрел бы на себя в зеркало, красавец! Капитан едва нашел в себе силы отпустить солдата, и, когда тот, поклонившись, захлопнул дверь, язык сорвался с привязи: – Гореть тебе в аду, – он знал, что ревет, точно рогатый муж, заставший благоверную с соседом, но даже за спасение души не придумал бы ничего умнее. – Взаимно, Форса, – римлянин потер запекшиеся губы ладонью и встал со своего устроенного из тряпья насеста. – Не откажешься сопровождать меня к Сатане? Тебе там тоже найдется местечко! – Ты меня предал! – О-ля-ля! А ты разве нет? Не надорвался, вспахивая две нивы разом? – французское присловье взбесило до черноты в глазах. Башка болтается на ниточке, а сволочь все изгаляется! Дженнардо подскочил ближе, ухватил бастарда за ворот еще влажной после стирки сорочки. И тут же крепкие пальцы вцепились в его собственный воротник. Странная истома сковывала движения, будто плывешь по кипящему морю. – Только такая грязная мразь, как ты, может вообразить… разве ди Марко не оказался прав? Он с самого начала не верил тебе! Акилле с остервенелой яростью оттолкнул его руки, и Дженнардо едва не свалился на грязный пол. – Ну да, а ты ждал момента, когда можно будет избавиться от меня! Не это ли твой сладкоречивый кардинал задумал проделать? Они кружили напротив друг друга, но отступать и прятаться в небольшой комнате было негде, и Дженнардо, изловчившись, схватил бастарда за плечо. Слова сгинули напрочь, он мог уже только рычать. И лишь глухо выругался, поняв, отчего ему так тяжело двигаться. Плоть жестко и больно терлась о подкладку походных штанов. А кавалерийские бриджи не из шелка шьют! Заломив руку пленника, он толкнул Акилле на балдахин – лицом вниз. Придавил своим весом. Зная, что гибкий и сильный противник может вывернуться, еще крепче стиснул запястье. – И когда только успевал обслужить своего князя церкви?! Бегал к нему каждый раз, как я отвернусь? Пошел прочь, Форса! Отпусти меня! – наверное, бастард орал в полный голос, но Дженнардо уже не понимал, чего от него хотят. – Ссейчасс… щенок… сейчас отпущу! Сорванные штаны – все в дырах и пятнах – комом собрались у лодыжек римлянина, сковывая ему ноги. Белья у мерзавца по-прежнему не водилось, оно и к лучшему! Согнув разгоряченного Акилле, точно виноградную лозу, он тискал его, не сдерживаясь и не умеряя желания. А тот выл в мятое тряпье: – Убирайся! Иди, дери своего скопца, может, у него встанет! Дурак, свой член пощупай! Стоит, как будто иначе невозможно. Дженнардо захрипел в ухо, скрытое спутанными прядями: – Синьор Ла Сента! Неужели вы ревнуете? – и едва успел нажать сильнее, когда бастард взбрыкнул под ним. Голые ягодицы вдавились в пах. Боже правый, что ты творишь… что они оба творят… Дженнардо вцепился в собственные волосы, застонал сквозь зубы: – Одевайся и уходи. Ну?! Конь уже оседлан… – А ты побежишь к своему… – Хорошо же!.. Язык пощипывало терпким, горьким вкусом пота и похоти, и Дженнардо сам не знал, как очутился на коленях, когда приник ртом к узкой, неимоверно нежной расщелине меж раздвинутых ягодиц. Он мог бы не стараться – сжатое поначалу отверстие расслаблялось после каждого прикосновения. Но Дженнардо продолжал ласкать – грубоватыми, широкими движениями языка, растягивая, вслушиваясь в шумное дыхание – свое и Акилле. Он не стал пускать в ход пальцы – теснота не даст засадить с размаху. Поднялся, ощущая на губах то, как они близки. Беспомощный в этой бесстыдной позе, Акилле лежал перед ним. Зачем? Почему? Мы могли быть счастливы, хотя бы недолго! «Тебя мало пороли и много баловали», – Родриго не солгал. Раскрытая ладонь поднялась и опустилась на задранные ягодицы будто сама собой. Ударив и услышав глухой вскрик, Дженнардо еще миг любовался вспыхнувшим на коже отпечатком. А потом втолкнул себя в увлажненный ласками зад, подтягивая бедра ближе. Не любил – наказывал. Их обоих и всех, кто заслужил, разом. Но тот, кто не чувствует вины, не познает и наказания, и Акилле спустил семя под ним – выгибая мокрую от пота спину, сжимая плоть любовника. Прощая и заставляя простить самого себя. Дженнардо гладил дрожащие плечи, целовал меж сведенных лопаток, а потом вновь выпрямлялся, вдавливая плоть глубже, ловил ответные движения и понимал – не насытиться. Выплеснувшееся семя обожгло непреложным осознанием – все кончилось, кончается, вот сейчас… еще один толчок в покорившееся обладанию нутро, еще раз сожмутся ладони на напряженных полушариях, еще раз он услышит долгий яростный стон – и все. Последний удар плоти был таким жестким, что Дженнардо заорал и сам, а после прилип к обтянутой сорочкой спине. Акилле задыхался, быстро облизывая губы, зубы его оказались стиснутыми так, что стоило труда просунуть язык меж ними. И римлянин ответил, жадно, благодарно всхлипывая. Не размыкая объятий, не разъединяя тел, они пили друг друга, и медленно обмякающая влажная от семени плоть Акилле подрагивала в ласкающих пальцах Дженнардо. С трудом оторвавшись от соленого рта, повернув любовника на спину, Дженнардо коснулся губами ожога в вырезе сорочки, потом – оставленной собственным кулаком отметины на лице. Ткнулся в шею, ловя каждое движение кадыка, осторожно поцеловал прямо над твердой горошиной. Ладонь легла ему на затылок, разворошила короткие пряди. Акилле не отпускал его, прижимая все сильнее, и наконец выдохнул с ранящей растерянностью: – Я… Рино, я… – Да уж, «ты»… – тело затекло и ныло от неудобной позы, но никакая сила не оторвала бы его сейчас от этих рук и губ, – за каким чертом ты… хотел уесть Родриго? Все еще любишь его? – Любил. Когда придумал это – любил. А после увидел брата, и… Рино, он вынужден был бы признать, что я чего-то стою, – бастард осторожно повернулся, пристраивая его голову на плечо, – вот только, в ту ночь, когда я сбежал от тебя, мне уже было неважно. Ничего уже не изменить. У меня нет семьи, нет брата. Только сны далекого детства. Что бы я ни сделал, мне не заснуть больше. Я понял это перед воротами Лаццаро. – Отчего не повернул назад? Не отменил приказов? – не хотел же спрашивать! От беспощадной правды еще хуже. – Не устрой ты дурного карнавала, сейчас мы вместе уехали б на Мальту, на Родос, в земли немцев… к черту в задницу. Вместе. – А ты взял бы меня с собой? Рино, я хотел стать тираном Лаццаро, – римлянин приподнялся, на изможденном лице знакомо и бешено полыхнули темные глаза, – и я еще получу свое. Я не проживу свои годы безвестным наемником. Ты еще услышишь, узнаешь!.. – О чем? Что тебя казнили? Повесили, как вора? Ты и мерченаром не стал, Ла Сента! Твой сброд разбежался, да и дрались-то они только за свою шкуру. Даже грабить толком не умеют. Прежде всего требовалось вывезти золото, а они хватали все подряд, не заботясь о том, как будут поступать дальше, – горечь заползала в душу, точно гадюка. Для чего он учит Акилле захватывать города? Смешно. Отпусти его сейчас, и шалый проходимец и впрямь не успокоится, попробует в другом месте. – Ты прав, пожалуй. Если я захочу отправиться на тот свет кратчайшим путем, лишь тогда я вновь свяжусь с тобой… – Послушай, но разве задумка не была хороша? – Акилле потрогал пальцем синяк и еще ближе притянул Дженнардо к себе. – Я составил ее еще во Франции, продумал все мелочи. Наймусь в Лаццаро, и меня примут, ведь все бросили город пред угрозами Красного Быка. Договорился с… в общем договорился! Мои союзники обещали – в случае успешного захвата Лаццаро – оказать мне любую помощь. И они сдержали б слово, но я их подвел. Разузнал о тебе все, что смог, и понял: ты станешь опасным врагом, когда мы покончим с Родриго… следовало избавиться от тебя, и твоя горячность, Рино, давала множество поводов… только вот все пошло не так. Да, «не так». Дженнардо не мог заткнуть бастарду рот и, чтобы не слушать, смотрел. Мягкий пушок на округлых коленях, вот бы прижаться губами там, где маленькая вмятинка… Длинные ноги в синяках и ссадинах, едва прикрытые сорочкой сильные бедра, впалый смуглый живот с аккуратной раковиной пупка… – Мы вынудили Родриго к переговорам. Рино, мне никогда не забыть тот день! Мы – ты и я! – добились того, пред чем спасовали лучшие люди этого несчастного полуострова и даже Карл Восьмой. И могли и дальше водить Быка за кольцо, не подпуская к Лаццаро, а там бы началась зимняя распутица. Уже тогда я колебался, – кровь Христова, до чего же складно римлянин чешет языком, врет ли, говорит ли правду. У Дженнардо даже зубы заныли от желания прервать режущий его на куски рассказ. Да-да-да! Отобрав из гасконцев лучших – а хорошие солдаты у Ла Сенты водились! – они стали бы королями этой долины, нанялись к другим владыкам на своих условиях. Но к чему думать о том, что не сбылось? – Да только ты бы прикончил меня собственной рукой, заикнись я о захвате Лаццаро, так? Все сходилось одно к одному. Даже мой долг хозяевам замка Сант-Анжело, его бы не пришлось выплачивать, как и прочие долги… передай своему кардиналу мои поздравления – не каждый прелат так резво считает чужие деньги. И лишь ты мне мешал. – Чем же? За окном тоненько пели пастушьи рожки – стада гнали по домам, скоро дороги опустеют. Можно ехать. – Без тебя твоя банда потеряла бы очень многое, Рино, – бастард понизил голос, будто тоже вслушивался в мелодию вечера, и вдруг порывисто прильнул к его рту. Целовал глубоко, пуская в ход зубы, точно причиняя боль, избавлялся от страха. Отстранился, навис над любовником. – Что стоило намекнуть брату, где тебя можно сыскать и как проще всего прикончить? – Но ты послал записку с предупреждением… – Ди Марко заставил меня пожалеть об этом! Ты врал каждым словом. Ты предал меня. – Да. И ты меня тоже. – Послушай! Когда я стоял над тобой – спящим, там, в монастыре, я… брат свел меня с ума, но власть Родриго кончилась и началась твоя. Рино, еще не поздно! – Поздно. Повернись. Привстав на куче тряпья, он стянул с Акилле штаны. Придвинулся к горячей спине. Ты сделал меня другим, освободил от власти демонов – и после этого мог убить… и на том свете я был бы тебе благодарен. Напрягшиеся мышцы живота и бедер трепетали под его ладонью, Акилле, запрокинув голову, протянул насмешливо: – А свою задницу ты мне больше не подаришь?.. – Ну уж нет. Ты мой пленник, – слишком трудно объяснить, почему ему нужно запомнить Акилле именно таким – отдающимся, открытым. – Тебе же хочется? Скажи. – Паааскудаа… Дженнардо Форса, ты… ты… – пой свою песню, я слушаю. Бесконечное падение греха ведет к истинной чистоте, так сказал бы впавший в ересь церковник, но мерченар не был Абеляром. Яркая и страшная, светлая и простая – песня останется со мной, а ты уйдешь, как ушел Сантос, но я больше не бегу в костер. – Власть, Акилле? – скупые точные ласки быстро помогли добиться своего – римлянин развел бедра, задвигался, толкаясь в обернутую вокруг его члена ладонь. – Слава – выше той, что взял Родриго? Не слишком ли дорого стоит? – Нет! За такое не жаль заплатить чем угодно. А когда на моем знамени будет герцогский герб, ты заговоришь по-иному! Но мной же ты не заплатил, дурак! Даже когда считал, что любовник-предатель ведет тебя на казнь, а ты ведь верил до драки под мостом. Верил – и закрыл собой. Тени от зажженных во дворе факелов заметались по стенам, где-то коротко и тревожно заржала лошадь. Прощание бывает разным, но больно всегда, теперь он это усвоил. Акилле неистово терся о его пах, торопя соитие, но Дженнардо сжал плоть у основания, успокаивающе погладил влажную от пота мошонку. – Скажи-ка мне… кто положил твою записку под мой плащ? Обещаю – этому человеку ничего не будет, хотя едва ль он волнует тебя. – Не скажу, – бастард накрыл его ладонь своей, оскалился нетерпеливо и весело. – Если я сдам сего ловкача, как потом мне отыскать тебя? Рино, хватит меня поджаривать! Пусть будет так. Отведя в сторону покрытое испариной бедро, Дженнардо втиснул себя внутрь – сильно и твердо. Зажмурился, чтобы не кончить, лишь глядя туда, где гибкая спина разделяется на две половинки, и они поджимаются в усилии сделать проникновение еще более полным. И толкнулся до конца, наслаждаясь тем, с какой готовностью Акилле принимает его. Возбуждение накатывало беспощадной волной, но не гасило ярость. Рывком подняв комкающую складки балдахина руку, Дженнардо прижал крепкое запястье ко рту и не отпускал, пока все не кончилось. Они одевались почти на ощупь, и Дженнардо сам принес бастарду сапоги и дорожный плащ. Встал над Акилле, уперев руки в бока. И, стараясь произносить слова как можно внятнее, протянул издевательски: – Если там, где я только что был, не побывает какого-нибудь мавра Хасана, я готов вернуться, – добавил, прищелкнув языком: – жизнь длинна и причудлива, быть может, свидимся. – Что? – Акилле застыл с сапогом в руке. Ну, щурься, сколько хочешь, стараясь разглядеть выражение моего лица! Это не привычная подначка, не шутка. Пойми и не возвращайся никогда. Очень хотелось приложиться затылком о грязную стену, но Дженнардо, подражая ди Марко, лишь выставил вперед носок. Примерять на себя личину этого несчастного человека – не блестящая идея, но что прикажете делать? Рыдать, убеждать и ползать в ногах куда как хуже. – Рино, ты несешь чушь… – Акилле натянул сапог, поднялся. Его качнуло к Дженнардо, но капитан выставил руку вперед, удерживая, отталкивая. И в звонком голосе тут же заклокотала злоба: – Я уже говорил тебе!.. Не смей унижать меня! Ну да, говорил, а отчего, ты думаешь, я выбрал такую манеру?.. Опасно открываться тем, кому отдаешь сердце, уж ты-то должен был усвоить урок, Акилле Реджио. – Лошадь оседлана и ждет тебя. Ищите нору, синьор «кролик», и помните о том, что если вам придет в голову сунуться к остаткам вашей банды, то мое милосердие тут же иссякнет. Кинься шалый к нему с намерением ударить или обнять – так легко было бы вытолкать его за дверь, прочь из приюта любви герцогини Лаццарской. Но Акилле молчал, не двигаясь, точно не понимал... Святой бы прослезился, грешник – поднял кинжал, унимая собственное горе, а Дженнардо рявкнул: – Убирайся! Пока я тебя не убил. Тебя нужно прикончить, и я потом пожалею. Он отступил к стене, давая бастарду возможность уйти, и закрыл глаза. Не увидит на прощанье ангельских овалов, впрочем, изрядно подпорченных синяками, ну и к черту. Не заслужил. Тихо скрипнули половицы. Тяжелое, теплое дыхание придвинулось вплотную, коснулось лица. – Не держи меня за дурака, Форса, – совсем не ласковый удар под ребра, сухой смешок, – в следующий раз мы встретимся на мои условиях. Я тебе еще не все долги выплатил, знаешь ли… Крепкие огрубевшие ладони сдавили его горло, но даже тогда Дженнардо не шевельнулся. Пусть душит, если пожелает… только пусть уберется! Еще минута – и клятвы, даже сам здравый смысл потеряют свою власть. – Проваливай… Акилле дотронулся до сбившейся повязки, точно пробовал на вкус рану, оставленную врагу на память. А потом прильнул всем телом, чувствительно стиснув рукой чресла. Таково благословение свободы, ха! И не бывает ничего честней. – Хочешь избавиться от сожалений? Я не жалею… не боюсь… и не забуду. И ты не забудешь! И молитвы тебе не помогут. Ну и скопец твой тебя не вылечит. Посмотрел бы ты сейчас на свою рожу… прощай, Рино. Прощай. Властный шепот оборвался внезапно, и исчезла давящая тяжесть. Застучали по стертым плитам сапоги, с визгом распахнулась дверь. Резкий приказ открыть ворота, заливистое ржание, дробный топот копыт – не иначе, бастард поднял коня на дыбы, точно не спасающийся пленник, но победитель, несущийся за наградой. Вечерний ветер гулял по разоренной комнатушке, а Дженнардо все еще стоял у стены. И, лишь когда унялась суета во дворе, открыл глаза. Вошел в бывший столовый покой, ступая на осколки стекла, будто они были мягче воска. Зачем-то уселся на шатающийся под его весом столик. Не помогут молитвы? Отлично. Они мне больше и не нужны. И чего там с моей рожей, Акилле? Пойти б умыться, а не то соль разъест все ссадины и царапины. Иль войдет Ружерио и застанет своего капитана оплакивающим разбитые бутылки, то-то станет ржать – не хуже жеребца. Разве объяснишь, как красиво блестит стекло в радужно-мутной пелене? Когда через час в усадьбу влетел отряд, во главе которого на каурой кобыле неуклюже восседал секретарь Валентино ди Марко, мерченар уже готов был дать объяснения. Только они не понадобились. Секретарь привез письмо, в котором Его Высокопреосвященство приглашал сына герцога Форса принять участие в совете и получить законную плату за каждого из своих людей.
**** Прощальная служба в соборе Пречистой Девы выдалась бы тоскливей некуда, не явись наконец кастрат и не выгляни из-за туч не по-осеннему теплое солнце. С утра моросил мелкий дождь, а «лаццарское чудо» опоздал на начало мессы. Потому Дженнардо слушал не хор, но нудный рассказ Гвидо Орсини о том, что его беглую дочь обнаружили аж в Пуатье – и капитан так и не понял, за каким чертом Оливию занесло так далеко. Впрочем, не слишком обрадованный родитель тоже этого не понимал, сетуя на расходы. Любовник бросил незадачливую вдовушку, и та якобы кинулась в ближайший монастырь… теперь вези дурочку назад, плати тамошним властям за молчание… Гвидо вздыхал в такт взмахам посоха кардинала Лаццарского, а у того изрядно тряслись руки. Вероятно, потому, что хозяин города боялся остаться без защиты – основные отряды наемников покидали Лаццаро завтра к полудню. И как магистрат и сам прелат ни уговаривали капитана остаться до зимы, он не согласился. Путь на острова не близок, а новые наниматели из ордена иоаннитов[5] не расположены ждать. Достаточно того, что в качестве любезности его банда половину осени помогала милиции отлавливать гасконцев по всей долине. – Ну, и сами понимаете, сейчас я никуда не могу поехать, – бурчал Орсини, вынуждая наклоняться к нему, – грядут большие перемены. Слышали, ди Марко отбывает в Рим. Как только Красный Бык разместил в Ватикане свои войска, так в Его Святейшестве проснулось христианское милосердие. Он объявил курии, что прощает умышлявших против него. Ди Марко едет мириться. – Неужели папа ему поверит? – на месте Адриана капитан не подпустил бы свору опальных кардиналов и на пушечный выстрел. И трижды в день проверял свою еду и питье. Но, в сущности, вопрос был праздным. Когда в Риме вновь разверзнется бездна, Дженнардо уже будет далеко. – Адриану проще держать курию поблизости… Орсини не успел закончить, но мерченар все равно уже не слушал, и одновременно с ним замер весь собор. Прохладный воздух будто вспороли тонким лезвием, когда «лаццарское чудо» вплел свой голос в общую молитву: – Многократно омой меня от беззакония моего, И от греха моего очисти меня, Ибо беззакония мои я сознаю, И грех мой всегда предо мною[6].
Лучше бы бездельник болтался по своим делам и дальше. Лучше бы ты не мечтал о том, что придешь на мессу и вновь услышишь, как на губах смертного рождаются голоса небес. Думал, кастрат поможет справиться – не вышло. Ощущение потери не сдавалось ни войне, ни вину, ни мечтам о море… а теперь и последнее лекарство подвело. Довольно. Не кивнув Орсини, не перекрестившись на алтарные образа, Дженнардо едва ль не бегом помчался по проходу меж скамей. Не станет он травить себя, у него полно забот! Списаться с банкирами, договориться о кораблях, да еще дотащить своих парней до Генуи. Он оставит Италию за спиной и постарается не возвращаться как можно дольше. Его брат проживет отпущенный Господом срок, и герцогу Форса придется сделать Джованни наследником, коль младший подался в чужие края. Раньше бы он не посмел… А за храбрость полагается награда: он не увидит, как Валентино ди Марко забьет последние гвозди в крышку своего гроба. Не узнает, на какой дороге и в какой дурацкой драке сложит голову Акилле Ла Сента. Острые лучи ударили в лицо, и Дженнардо остановился на ступенях. Вдохнул сырость распаренных нежданным теплом плит и привычно тронул шрам на горле. Долго будет саднить, долго… Дождь загнал горожан по домам, и на разоренной гасконцами соборной площади ежились лишь те, кому служба велела ждать хозяев. Э, нет, кое-кому и непогода не указ! Солнце забавлялось золотой всклоченной шевелюрой, и капитан с удивлением уставился на ее обладателя. Такие кудри мудрено не признать, вот только зачем Андзолетто напялил на себя этот коротенький камзол, что делает бывшего семинариста еще более пухлым? Да еще болтает с какой-то девицей в чепце! Тот Дзотто, с которым он водил знакомство, боялся девушек. Неаполитанец тоже увидел его и подпрыгнул на месте. Дженнардо махнул рукой, подзывая, и белокурый кинулся к нему по лужам, точно игривый щенок. – А я вас ждал, синьор! – задорный прищур, ловкие руки, спелая задница – все тот же Дзотто, хоть что-то не меняется. Мальчишка топтался перед ним, и мелькнула мысль позвать его попрощаться по-своему. Эта микстура тоже не поможет, но последняя ночь пройдет быстрее. – Зачем же ждал? И кто это с тобой? Девицу завел, проказник? Юнец стрельнул глазом в служаночку в чепце и широко ухмыльнулся. – Хотел, чтоб вы зла на меня не держали… ну, поклониться, благословить в дорогу, – на румяной роже не было и следа раскаянья, и Дзотто вдруг прикрыл ладонями гульфик. – И это не моя девица, синьор Рино, вы уж тоже скажете… это невеста Николетто. Они потому и собираются бежать, что отец ее, старый скупердяй, не хочет дочку отдавать, сами понимаете… – Постой! – так странно: точно половина души живет, чувствуя краски и запахи, а вторая, омертвевшая, холодно взирает на соседку. – Какой еще Николетто? – Так кастрат же, синьор Рино! Николо Сорти, Николетто, дружок мой. Они с невестой хотят в Венецию бежать, а я с ними, – Дзотто воровато оглянулся и потер пах ладошкой. – Помните, вы все говорили мне: «Пойти б тебе в лицедеи, Дзотто»? Ну, вот мы и собрались… потому я вас тут ждал – спасибо сказать. Ну, и это… вы уж простите меня, а? Только не так, как тогда, а по-настоящему. Я за вас молиться стану, вот вам крест! Для крестного знамения неаполитанец вынужден был оставить гульфик в покое, и заметно напрягшаяся плоть предстала бы глазам всей площади, не будь та почти пуста. Ай да Николетто – что может быть страшнее приговора кастрации, но юный певец не смирился с ним. Вот только служаночка в скором времени может и раскаяться. – Индульгенцию на мое имя купишь? Эх, Дзотто… лицедейство тебе пойдет. Андзолетто заливисто трещал о венецианском театре, что принял к себе Николо Сорти, даже не слыша еще его голоса, но лишь по слухам, уже разошедшимся по Италии, не зная, как мучительны его слова. Не будь твоего длинного языка, мой белокурый щенок, Акилле бы не решился, ничего бы не случилось. И я по сей день кувыркался б с тобой в постели, а потом бежал в церковь, каяться в несуществующих грехах. Есть только один грех под небом – ложь самому себе и лживая вера. Найдет ли он настоящую за морем, иль таковой вовсе не сыскать? – Дзотто, вели моему казначею выдать тебе на дорогу, – неаполитанец удивленно приоткрыл пухлый рот, а Дженнардо прошел мимо и бросил, обернувшись: – и постарайся связаться с… достойным человеком, который станет вытаскивать тебя из долговых ям. – Э, нет, синьор Рино, – мальчишка торопливо поклонился, и плутоватое лицо стало серьезным, – деньги я, уж простите, возьму, а с блудом покончено. Чтоб актером стать, работать много надо и не шалить – тогда Господь поможет. Да и, по правде, напугался я, когда синьор Ла Сента меня на костер сватал… Я обещал и… – Кому же ты обещал? – Дженнардо уже знал ответ и лишь улыбнулся громкому, уверенному: «Пречистой Деве Лаццарской!» Интересно, сколько продержится чистота этого праведника? До первого проигрыша в таверне или первого пожара в штанах? Но на сцене шалопай будет хорош! И если уж мальчишка-простолюдин имеет достаточно гордости, чтобы просить прощения, то сын герцога не может уехать, не попытавшись… и так тянул до последнего, отгораживаясь от чужой беды. А не отдав долги, со своей – не совладать.
**** Праведность другого сорта обитала на улице Всех Святых, и Дженнардо бы век ее не видел, но уехать из Лаццаро, не простясь с кардиналом ди Марко – такого не позволит себе дальновидный капитан наемников. И не к прелату он торопился, обходя развороченные груды камней. К человеку, пред которым был виноват, пусть тому и чхать на его вину, как чхать теперь на все, кроме ему одному ясной цели. Пусть сейчас цель отодвинулась, прячась за грозовыми тучами хитростей Реджио, но Валентино добьется своего, и очень скоро. Сталкиваясь на советах, они говорили лишь о делах, и ни разу кардинал не дал ему понять, что разгадал преступный секрет и помнит о собственных опрометчивых признаниях. Разумеется, для чего портить отношения с тем, на кого не можешь надавить силой, а прочие рычаги утратил? Да еще из-за такой мелочи, как сбежавший, никому не нужный авантюрист? Ла Сенте придется вновь сменить имя, иначе в Италии его не наймут даже последние лавочники. Ди Марко хотел размазать неугодного, сделать его изгоем – ведь несущийся по пятам позор убивает порой не хуже топора; что ж, все вышло чудесно, и верный пес церкви помог кардиналу. Ничто уже не станет прежним, и они оба это знали – князь церкви и продающий свою шпагу аристократ. Бастард Его Святейшества взбаламутил их тухлое болотце, вытащив на свет то, чего никто из них не желал признавать, а пришлось. Аминь. Месса еще не кончилась, и колокольный звон догнал Дженнардо у ворот небольшой домашней часовни, где имел обыкновение молиться кардинал, если опаздывал в собор. Служки и стража пустили капитана невозбранно, и, войдя под низкие своды, он все-таки осенил себя крестом. Валентино стоял напротив не слишком богатого алтаря, складки темной сутаны все еще колыхались – видно, кардинал только что поднялся с колен. Светлые пряди разворошил пляшущий по часовне ветерок, и ди Марко зябко передернул плечами. И не прервал молитвы, хотя слышал шаги. Склоненное лицо было умиротворенным, и только губы двигались, дочитывая последние строфы. А потом прелат отложил молитвенник, обернулся, глядя на гостя так, как обычно смотрят на воробьев, залетевших в храм. Отвлекает, ну и нагадить может. – Что привело вас сюда, Форса? Кажется, мы простились на совете, – боль причиняют лишь те, кого ты любишь или любил хотя бы миг, а к существу в строгих одеяниях столь сильное чувство испытывать невозможно. И немыслимо обратиться просто и ласково – Тинчо. Зато можно поклониться с искренним почтением, что капитан и проделал. Серые глаза смотрели прямо на него, но не видели – он чувствовал это так же ясно, как и уловил перемену, стоило им впервые встретиться после бегства бастарда. Раньше холодность была напускной, потому я с тобой никогда не боялся замерзнуть, Валентино ди Марко! И, обзывая «ледышкой», не понимал, что горю. – Поторопитесь, у меня много дел. – Я пришел исповедоваться, Ваше Высокопреосвященство. Светлые тонкие брови сошлись на переносице, делая прелата старше на десяток лет. Что ж, спасителю Италии молодость лишь помеха. – Признаться в преступлении, в коем не раскаиваюсь, и просить у вас прощения… Я причинил вам боль, но и вы в долгу не остались. Увы, я уже наказан, да так, что самый жестокий бог не придумает ничего хуже. Простите ли вы меня? Сухие губы сжались привычной линией, но Валентино больше не защищался – он не имел в том нужды. Крышка гроба заколочена и не открывается изнутри. И больше никто не решится взламывать ее снаружи. – Позвольте мне объяснить вам, Форса, а не то, боюсь, вы вообразили себе невесть какую дикость, – ди Марко сделал шаг от алтаря, и Дженнардо невольно отступил вслед за ним. – Вы помогли мне многое понять, и я буду вам благодарен. Страсть земная ничто, она не имеет цены, но разрушает самых разумных, сея хаос и смерть. Я уничтожил ее в себе и положу жизнь на то, чтобы выжечь скверну повсюду, где встречу. Вот так! Валентино желает стать папой римским… и на каждом костре, разожженном на истерзанной земле, будет корчиться его несбывшаяся любовь. Разорви на куски это чудовище, убившее Тинчо, – не поможет. Реджио уничтожит лишь тот, кто верит истово в правоту каждого поступка и помысла, и значит, на место ди Марко придет другой. Дженнардо моргнул, попятился еще дальше. Блестело скромное алтарное серебро, и таким же ледяным упорством полыхали светлые глаза с черной расширенной точкой зрачков. – Что же до вашего бастарда, то можете оставить исповедь при себе или покаяться падре церкви Сан-Джорджо. Мне стало известно о ваших намерениях устроить Ла Сенте побег сразу, как только вы согласились на суд и казнь. Так забавно было наблюдать, как вы делаете из меня глупца, – бледные руки размеренно перебирали четки. – Отчего я вам не помешал? Хотел узнать, насколько далеко вы зайдете. Раз и навсегда понять, что страсти живут лишь в низких и слабых сердцах. Им нельзя верить. – Вы предложили мне меч знаменосца церкви. Признались мне в любви, – раньше он бы заорал, а теперь лишь каркал так же равнодушно и сдержанно, как и кардинал. – Тогда я еще колебался, – просто ответил Валентино, – подобного более не повторится. Не смею вас задерживать, Форса. Я еду в Рим и сомневаюсь, что заботы о вашем духовном благополучии важнее забот, порученных мне Богом. Как там говорит Ружерио? Месяц пил – год похмельем будешь маяться. Годы! Солнце, наконец-то победившее дождь, билось в узкие окна часовни, и гремели колокола собора. Дженнардо еще раз поклонился – прямой, обтянутой черным спине, широкому красному поясу и такой же кровяного цвета шапочке – и медленно пошел к выходу. Перед глазами плясало пламя, бушевали снежные вихри Пиренеев, и смеялись темные овалы. Но Акилле не сгорит на твоем костре, кардинал ди Марко. А с живым человеком – не окоченевшей тенью – еще можно встретиться на земле. Эпилог
Через четыре месяца, садясь на корабль, отплывающий в гавань Родоса, Дженнардо узнал о смерти папы Адриана Второго. Понтифик скончался в собственном дворце после шумного пира, на коем присутствовал и его старший сын Родриго. Не мешкая, в Риме собрался конклав, на котором итальянские кардиналы выдвинули кандидатуру нового наместника Святого Петра – кардинала-епископа Валентино ди Марко, племянника папы Сикста. Испанские прелаты, подчиняясь воле Родриго Реджио, всячески противодействовали избранию ди Марко, но тот заключил со знаменосцем церкви союз. В обмен на голоса своих противников кандидат обязался сохранить за герцогом Романьи все его земли и армию Папской области. Надев тиару под именем Льва Иоанна Первого, кардинал ди Марко нарушил соглашение, как только герцог отбыл к войскам. Вместо преданных воинов, Родриго ждала засада. Вступив в сговор с испанской короной и множеством итальянских аристократов, новый понтифик добился заключения Реджио в тюрьму. Через год Красному Быку удалось бежать, и в течение недолгого времени весь христианский мир мог наблюдать за агонией того, кто некогда приводил его в трепет. Ни один из многочисленных союзников покойного папы не протянул руку помощи его сыну, и Луиза Реджио напрасно молила супруга принять ее опального брата. Пытаясь вернуть себе утраченное или хотя бы забыться, Родриго Реджио был убит при осаде незначительной крепости и спешно похоронен в могиле, приставшей нищему. Лев Иоанн Первый отличался воинственностью и провел несколько кампаний, что принесли ему добычу, власть, а также множество врагов. Новый понтифик посвятил себя очистке церкви от еретиков и богохульников, и при нем Святейшая Инквизиция впервые торжествовала в Италии. В своих буллах он напоминал инквизиторам Шпренгеру и Инститорису, авторам сочинения «Молот ведьм»[7], что всякий, оказывавший им помощь в деле разоблачения колдунов, ведьм и блудодеев, получит индульгенцию и будет пользоваться вольностями и привилегиями «истинного борца за великое богоугодное дело». В годы его правления количество доносов и преследований многократно возросло. Один из противников папы писал: «Ведьмы, еретики и нарушители заповедей стали столь быстро распространяться по всему полуострову, что, казалось, их число превзойдет вскоре число верных католиков». Нетерпимый к любым слабостям, молодой папа особенно настаивал на жестокой каре уличенных в прелюбодеянии, разврате, подкупе и торговле церковными должностями. Преданные ему говорили, что единственное наслаждение, какое позволяет себе Лев Иоанн, – забота о произведениях искусства. Папа покровительствовал художникам, скульпторам и архитекторам и пригласил великого Браманте для строительства собора Святого Петра и Рафаэля – для росписи палат в Ватиканском дворце. Через четыре года после конклава, вознесшего его на вершину католической церкви, Лев Иоанн принял к папскому двору младшего сына одного из дворян Романьи – пажа по имени Асканио Строцци. Молодой человек не блистал талантами – за исключением мужественной внешности – и никогда не имел влияния, но неотлучно находился при святом отце в течение нескольких лет и получил в награду за службу небольшое содержание, а также скромную должность конюшего. Ярые противники папы, среди которых был и герцог Форса, в скором времени распространили слух, что борец за чистоту мира и церкви – сам гнусный блудодей и содомит. Секретарь, коего Лев Иоанн унаследовал от папы Адриана, посоветовал удалить конюшего из Ватикана, и Асканио Строцци был выслан в Польшу со срочным поручением. На постоялом дворе близ Кракова молодой человек подвергся нападению неизвестных и скончался от множества ран. Через полгода двадцатипятилетний Родольфо Молина, также не примечательный ничем, кроме красоты, занял его место. [1] Камерленго (итал.), латинизированная форма: камерарий. Одна из высших должностей при Святом Престоле в католической церкви, занимает её всегда кардинал. Камерленго имеет светские административные функции и возглавляет Апостолическую Палату (Camera Apostolica), а после смерти папы и до избрания нового понтифика действует подобно светскому регенту. [2] Санта Мария Маджоре – одна из четырех самых древних базилик Рима, эта церковь относится к середине IV в. По преданию, она была выстроена папой Либерием на Эсквилине – на том месте, где после явления ему Богородицы во сне среди лета выпал снег. Церковь почитается как святыня, её дальнейшим строительством и украшением руководили многие папы. [3] Библия. Ветхий Завет, книга пророка Исайи, 1:28. [4] Библия. Новый Завет, К Римлянам (послание св. апостола Павла), 6:23. [5] Орден иоаннитов, известный также как орден госпитальеров, в настоящее время носит официальное название – Суверенный военный гостеприимный орден Святого Иоанна, Иерусалима, Родоса и Мальты. Это один из древнейших христианских рыцарских монашеских орденов, история которого началась с основания резиденции в Палестине (Иерусалим) в 1048 г.; затем рыцари вынуждены были перенести свою деятельность на Кипр (1291–1308 гг.), потом – на Родос (1308–1522 гг.); а с 1553 г. орден, получивший во владение остров Мальту, прославился под названием Мальтийского. [6] Строфа из католической молитвы «Miserere mei Deus» – «Помилуй меня, Господи» (покаянный псалом 50 – псалом Давида). [7] Якоб Шпренгер и Генрих Крамер (Инститорис) – известные германские инквизиторы, опубликовавшие в 1487г. «Молот ведьм» – книгу, выдержавшую множество изданий и ставшую теоретическим обоснованием и практическим пособием на ведовских процессах (сочинение включает пошаговые инструкции судопроизводства и применения пыток), причём ею руководствовались как католики, так и протестанты.
|
|
|
|
|
 |
 |
 |
|
Департамент ничегонеделания Смолки© |