– Слышал, что Ристану не понравились мои стихи. Развей мои сомнения, – Квинт совершенно не умел изображать безразличие, потому мог бы не отворачиваться к окну. Не делать вид, будто его интересует возня воспитанников, все равно заметно. Луциан даже из вежливости не желал следовать примеру ректора императорского гимнасия. От широченного окна несло нестерпимым жаром, а нелепые прыжки молодняка, изображавшего во дворе не иначе как диких обезьян поднимали такую пыль, что надушенный платок уже не спасал. Квинт перегнулся через низкий каменный выступ, на котором грудой лежали свитки, и высунулся в окно по пояс. Гимнасий строили давно, еще до Диокта, потому стены были толстенными, на подоконнике разъехалась бы пара ослов, зато в галереях приходилось ходить гуськом. Ну, или одиночным строем – при императоре Корине все больше склонялись к уставам. Божественный и велел превратить старинную усадьбу, загромождавшую улицу Мечников, в гимнасий. То, что теперь императорское заведение для благородных юношей было самым бедным и неустроенным гимнасием во всей Риер-Де, Корина не волновало. Вначале ректор не так страдал от отсутствия менторов, как от нехватки ловушек для крыс и мышей, но Донателл только смеялся с беспечностью легионера, а когда Квинт уж слишком досаждал просьбами о деньгах, приказывал кому-то из именитых горожан развязать пояс… Разумеется, одним из первых пришлось раскошелиться Луциану, ведь его дом стоял в трех риерах отсюда.

– Так почему, ты думаешь, ему не понра… Донат! Арсений! – Квинт, напрочь позабыв о достоинстве ректора, едва не вывалился из окна. Выругался, подтянул тунику выше и влез коленями на подоконник. – Дрянные мальчишки, немедленно отпустите этого… как его?.. да чтоб вам в зад… о, Мать-Природа!.. отпустите этого хлюпика, кому говорю! Донат, быстро ко мне! Арсений, отряхни его одежду. Нечего рожи корчить, отряхни, сказал!

Луциану совершенно не хотелось смотреть, что такого сделали неведомые Донат и Арсений с неведомым «хлюпиком». Счастье, что в гимнасий, как и в армию, не берут не прошедших Ка-Инсаар, иначе менторам и ректору не спать ночами от ужаса. Если в неуютных каморках учеников или огромной неухоженной конюшне отымеют девственника, Инсаар не станут разбирать, виноваты ли старшие в сем преступлении.

          – Нет, ты только посмотри! Наглецы… и скажи на милость, для чего в гимнасий отправляют таких сопляков, что не могут постоять за себя? – Квинт дернул его за рукав, пришлось выглянуть во двор. Юноши готовились ко Дню Львов, вот-вот сюда приведут детей, вступающих на взрослую стезю. Из века в век День Львов был домашним праздником, касавшимся только ребенка, его родителей и друзей семьи, но император повелел… Луциан пожал плечами. Новшество не укладывалось ни в какие традиции, Донателл Корин изобретал обычаи на ходу. Мальчик из благородного семейства с колыбели должен понимать, зачем его произвели на свет. Детские игры в войну и управление, учение в гимнасии и служба на благо отечества, желательно в одном из имперских легионов – вот достойный путь для мужчины. Ученики помогут вдолбить сию истину в мальчишеские головы, День Львов подходит для этого идеально. Во дворе полуголые парни таскали скамьи, расставляя их вокруг наскоро устроенного театра. Вот двое накинули веревку на толстого бронзового льва, запутались в узлах, бросили статую… еще бы, хватать товарища за запястья куда как интересней. Ночами гимнасий превращается в веселый дом, так было всегда, как всегда находились и те, кому ученье хуже любой тюрьмы. «Хлюпик», что, в общем-то, не выглядел особенно хлипким, принадлежал именно к таким несчастным. Озорные приятели порядком изваляли его в пыли, а теперь, делая вид, что подчиняются приказу ректора, толкали и щипали. Квинт властно махнул рукой, но вместо того, чтобы подойти к окну или хотя бы поклониться ректору, один из беспутных юнцов бросил жертву  и бегом помчался со двора. Донат или Арсений? Любопытно, как Квинт накажет их за непослушание.

– Остолопы, – ректор слез с выступа, отряхнул колени, – Донат и Арсений – сыновья трибунов, не слишком знатны, правду сказать… а этот, постоянно забываю фамилию… Нуовэ-Калиападор, дери его за ногу. Девятнадцать завитков. Как говорит преподаватель логики – тенденция. Знать вновь не в почете. В юности я мечтал о таком императоре, но никто, достойный собственного имени, не станет гадить в свое гнездо. Я многим обязан Илларию, а он принадлежит Двадцатке.

– Когда Донат и Арсений будут ползать на брюхе под стрелами «тигров», их очень утешит то, что они могли гонять сынка богача и в хвост и в гриву. В твоем гимнасии все ученики равны, но за его стенами деньги и завитки вновь вступят в свои права, – «сыновья трибунов» – вот, что услышал Луциан из слов Квинта, прочее его не трогало. Кладий поначалу тоже взялся за знать, одна казнь Росция чего стоила. Ну и чем все кончилось? Сыновья трибунов… а Мариан уже сам стал трибуном в двадцать три года, без всяких завитков и без протекции. О, Луциан не гордился, нет. Пусть побрякушками на груди гордятся те, кому нечего терять. Веселая юность с гладкими телами резвилась на дышащем жарой дворе, ему не было до нее дела, и без того слишком повезло... Вот только дверь в его весну никак не желает закрываться. Каждое утро Луциан начинал с короткой молитвы, которую придумал сам. Спасибо тебе – за то, что был. Спасибо за то, что со мной. Спасибо за то, что вернешься, пусть не ко мне. Спасибо за то, что я могу ждать. Когда Мариан вернется, первым советом будет – поскорей женись, пока столица не завертела. Лучше всего на дочке богатого купца, а если выслужишь завитки, то на сестре какого-нибудь Нуовэ-Калиападора, чьи владения, кажется, в Тринолите. Подобная семейка будет рада породниться с идущим в гору военным. При Феликсе чистота крови мало значит… а Мариан сумеет сделать так, чтобы «хлюпиков» в знатном семействе больше не рождалось… Мариан вернется. В объятия потной купчихи, надушенной аристократки, ученика гимнасия с молодыми мускулами, не суть. Он просто… вернется.

– Так ты не хочешь мне ответить? – Квинт улыбался с наигранной беспечностью. – Чем Ристану не понравилась «Башня Одиночества»?

Очень хотелось спросить: а ты как думаешь? Если твоему любовнику и всей империи суют под нос стихи признанного гения, а в них ты не только не в состоянии любить, но и не умеешь скрыть сей порок? Не любить императора – измена державе, Квинт Легий, на четвертом десятке пора бы понять. «Башню Одиночества» издал за собственные деньги Антоний Глабр, верховный стратег Риер-Де и пылкий поклонник таланта Квинта. Сам талант даже не подумал спросить разрешения у Данета, что раздражало того всего более. По правде говоря, Ристан был в бешенстве… странное выражение, содержащее неискореняемое противоречие. На памяти Луциана Данет не впадал в ярость приблизительно… никогда. Ну, или крайне редко. Краса и гордость Иварии даже представить себе не мог, насколько ему повезло! Его не выкинули из ректорского кресла, не отправили обратно в Перунию, просто отлучили от дома. Хотя, пока Данет швырялся свитками, Луциан заподозрил, что дело кончится как минимум ссылкой. «Что себе возомнил этот… пачкун, способный только пергамент портить?! Мне его стихи никогда не нравились! Все долдонят, будто полоумные: «гений, гений»! В чем гениальность? Во вранье и глупости? Ни единой хорошей строчки!.. Меня учили правилам стихосложения, захочу, не хуже напишу! Его дурацкие вирши годятся только для юнцов и вздыхающих дев! Им все равно, лишь бы кто-то заливался соловьем, воспевая их пошлость! Амалу, вели убрать эту мерзость и сжечь! Сжечь, туест дост! И никогда, запомни, никогда… увижу Легия в моем доме, тебя выкину за порог!» Наоравшись, Данет хлопнулся на подушки, вытер испарину. И выдавил со стоном: «Ну что дурного я ему сделал, Циа? Если бы не я, Квинт торчал бы рядом с Паркой, а не то наш великий политик и стратег поступил бы с ним как с Друзом и матушкой. Отблагодарил, спасибо!» Луциан не слишком понимал, отчего Ристан так взъелся. Феликс – не Кладий, из-за каких-то стихов ныне никого на плаху не отправят. Самого императора поносили форумные остряки, а он лишь приказывал передавать ему свежие шуточки и забавлялся. Даже комедию поставили, где мим в венце со Львами заваливался спать в сапогах и доспехе, а актер, играющий Данета – в кудрявом рыжем парике и огромных фальшивых аметистах – громко негодовал по поводу необходимости ложиться рядом с «вечной казармой». И интересовался, не «проткнет ли его божественный мечом вместо иного орудия». Феликс явился на представление и даже швырнул мимам кошель с золотом! По мнению Луциана, это было столь же дурным тоном, как и показать себя уязвленным, но что поделаешь – новый император и впрямь тяготел к юмору легионеров. И не скрывал того. «Не придавай значения, Данет. Стихи красивы, они достойны тебя, прочее не существенно…» – хотелось успокоить, но Ристан только вновь взвился. «Если кто-то еще раз скажет мне «не придавай значения», то вылетит вон из города, не успев подтереть поротый зад!» Луциан предпочел просто уйти, пока глава императорской консистории не оставит казарменный тон, подхваченный, вероятно, на ложе… о, Мать-Природа, вот так и становишься пошляком.

– Кто передал тебе, что Данету не понравились стихи?

Ристан орал при нем одном, ну, не считая, разумеется, кадмийца Амалу. В то, что охранник станет распускать сплетни, Луциан не верил, оставались рабы под дверью. Такого рода новости, способные стравить и поссорить, разносятся быстро.

– Э… гхм, не придавай значения. Данет действительно не оценил твоего дара… не оценил по достоинству, я бы сказал. Но не думаю, что у тебя будут неприятности. Ристан не опустится до мелкой мести.

– Как же мне не придавать значения? Я хотел его порадовать, хотел, чтобы ему понравилось, – Квинт выглядел откровенно удрученным. – Не думаешь же ты, что мне не хватает славы и похвал? Просто очень жаль, что я сделал человеку больно своими стихами, расстроил… я не нарочно. Терпеть не могу, когда стрела попадает не туда, куда я ее направил! Мне почти сорок, Луциан, а я так и не выучился сочинять! Теперь уж не выучусь, все они хвалят меня зря! Бездарь, ну как есть…

Ректор подошел к столу, выудил свиток из груды таких же. За окном слышалась какая-то возня, верно, юнцы опять друг друга лапают. Заступница, пусть тот, кто разделит ложе с Марианом, защитит его в бою… самое лучшее в «походных подушках» то, что они и в разгар битвы под боком.       

 – «У подножия ее река любви смиряет бег, бессмысленно стуча в ворота. Ворота заперты навек, и лязгнули засовы. Что до земных венцов самой стихии огненной? Что до земной любви? Объятья тщетны в черных небесах над ней, и поцелуям места нет. Лишь воле одинокой…»

Ну вот, теперь Квинт не успокоится. Публике стихи понравились, даже очень. Большинство находили их божественно верными и гениальными. Разве не видит Великий Квинт Иварийский сердца людей до донышка? Разве такой, как Ристан, способен любить что-то, кроме собственной власти? Ловкий предатель и торгаш? Не смешите! Феликс тоже читал «Башню», но ничего не сказал, по крайней мере при дворе. Но, когда о стихах заговорили на одном из приемов, и Данет вынужден был выслушивать похвалы таланту Квинта, император слишком уж пристально наблюдал за любовником… Сам Луциан считал, что поэт отнюдь не заблуждался, быть может, лишь чуточку. Данет безмерно уважал Феликса, для такого человека это уже много, более чем достаточно. Кладию доставалось мстительное презрение и угодливость, Феликсу – искренняя готовность пойти на все ради его трона. И, конечно, страсть была взаимной. Недаром ни тот, ни другой не искали замен на ложе. Но любовь?.. Когда речь идет о таких деньгах и такой власти, что стояли за союзом бывшего помощника претора и бывшего раба, поминать столь эфемерное чувство слишком… странно.      

– Я хотел показать всем, что такой человек сам по себе ценность, даже любовь императора не стоит ничего рядом с красотой, волей и успехом. Страсть Льва не нарушит замкнутость Башни, ее вечного одиночества. И тому, кто внутри Башни, никто не нужен…

За широким подоконником определенно творилось нечто необычное. Юнцы прекратили возню, столпились возле скамеек – скоро начнут собираться дети и счастливые папаши. Император два года подряд жаловал День Львов в гимнасии своим присутствием, но сегодня Феликс отбыл в войска под столицей, а принцепс улаживал распри Сената. Именно сегодня фракция плебеев вздумала протащить на голосование новый закон против роскоши. Данет, разумеется, не приедет… а жаль, ибо ученики – те, кому родители не капали в уши яд, – весьма рьяно поклонялись рыжей Любви. Любви, что направлена лишь на себя, как змея, вцепившаяся в собственный хвост? М-да… Но старый закон, запрещавший отпущенникам, выслужившим свободу на ложе господина, переступать порог обиталища юности и наук, до сих пор не был отменен. В Остериуме унизительный для Данета и ему подобных акт звался «порнодионикой», в Риер-Де же просто – «законом против распутства». Сущая глупость, в древнем Остерике в гимнасий не допускали женщин легкого поведения, дабы не плодить нищету, но постепенно закон распространился и на мужчин, торгующих собой. Конечно, уж лучше пусть юнцы портят друг друга. 

– Луциан! Кажется, до меня дошло… о, бестолочь!..   

Квинт тоже намерен вопить, точно ликтор на обряде? Ректор вскочил, тряхнул кудрями – вот это шевелюра, пусть юноши завидуют! – и швырнул свиток со стихами на пол. Наступил ногой в мягком сандалии. Луциану стало жаль «Башню», вирши хороши, пусть и не совсем приличны и выгодны. Поэт смотрел на него горящими глазами.

– Как можно было не понять? Он любит его, да?  

– Кто и кого любит, Квинт? – рассеяно переспросил Луциан. Юнцы во дворе что-то слишком уж расшалились. Кажется, волнение вызвал раб в одной набедренной повязке – ученики взяли его в кольцо и теперь настойчиво дергали во все стороны. Лучше бы Квинт больше думал об обязанностях ректора, чем о виршах! Но, едва Феликс поделился идеей об императорском гимнасии, где бы из благородных юношей лепили преданных Риер-Де воинов, а не бездельников, напичканных фальдами ненужных знаний, Данет вытащил готового ректора из рукава. Выборы с одним кандидатом. Квинт Иварийский знаменитей многих триумфаторов, не боится власти, в какую зверскую личину она б не рядилась, его очевидная поддержка дорого стоит. Никогда нельзя забывать, что венец все еще кривовато сидит на голове Корина, хотя в столице так и не кажется. Но Луциан ежедневно бывал в Сенате, читал военные сводки, и, в сущности, его жизнь после переворота мало изменилась. Только раньше он помогал загонять в ловушки врагов Данета Ристана, а теперь таковые не отличались от врагов державы. Ну, должно быть, это любовь. Весьма особого рода, но уж какая есть. 

– Ты говоришь о Ристане и императоре? – он поспешил исправить оплошность, ибо поэт взирал на него, словно в каком-то столбняке. – Конечно же любит. Повелителя Всеобщей Меры положено боготворить всем его подданным…

– Нет! Луциан, ты сводишь меня с ума… ожидал от тебя большей тонкости, – порывисто отвернувшись, Квинт едва не с головой нырнул в пергаментные волны на своем столе. Аристократ вновь передернул плечами. Тонкость политика отличается от смысла, который вкладывает в сие слово Квинт, иначе тот не написал бы столь вызывающих стихов. – Я говорю об иной любви. Той, что заставляет терять самого себя, а потом возрождает цельность. В Башню Одиночества не врываются во главе легиона… просто ее обитатель по ночам зажигает огонь, чтобы тот, кто неотрывно смотрит на неприступные вершины… бастионы… надменные бастионы… увидел сигнал, понятный… ну да, понятный одному наблюдающему! Верно, император здорово посмеялся надо мной!

Не ясно, чему учит Квинт своих питомцев, но сына сенатора Валера в гимнасии учили не прерывать собеседника непристойным воплем. Хотя здесь другое лекарство не поможет. Золото и серебро сверкало на белоснежных туниках счастливых и гордых родителей, что цепочкой входили во двор. Каждый из гостей вел за руку мальчишку, а кто и двух. Праздник вот-вот начнется, юнцы и не чешутся принимать папаш и их отпрысков, лишь загалдели еще громче, а ректор впал… наверное, это называется творческий экстаз. С другой стороны, когда еще увидишь великого поэта, занятого сочинительством? В прошлом Луциан дорого бы дал за то, чтоб разгадать секрет «Меры Любви», но, когда весна нахально влезла в окно, ему уже не понадобились стихи и чужие тайны. У них все вышло так просто, без изысканных красот и гениального смысла… полутемная спальня, найденыш в грязных обносках, кинжал в грубых пальцах, притиснутое к груди острие… Мариан, мне не больно помнить. Весна вернется не ко мне, но как же до сих пор светло…

– Луциан, ты не мог бы… – каштановые вихры ректора топорщились над кипой свитков. Квинт рассеяно почесал затылок и помахал в воздухе пальцами. – Прошу тебя встретить отцов с львятами, я… словом, я скоро!

Кажется, Квинт его выпроваживал, чтобы полностью отдаться творчеству. Данету не понравится новый стих, не приходится и сомневаться! И, к тому же, эдак придется провести всю церемонию самостоятельно, а было откровенно лень.

– Квинт, мы давно знакомы, потому позволь тебя предостеречь, – интересно, Легий его вообще слушает? – Меж императором и Ристаном много тайн. Я бы на твоем месте больше не трогал то, что они хотят скрыть.

– Я не стану называть имен, клянусь! – гениальность Квинта не подводит, не зря он признал себя бестолочью. – Но пойми, я не могу оставить Данета в Башне!.. Знаешь, теперь я многое вспоминаю… каким жестом Ристан набросил на божественного пурпурную мантию в день въезда в столицу? Инсаар лишили меня зрения, воистину! Будто сам стелился на плечах… а как на смотрел на императора, когда служили поминальную по Друзу? Феликс провожал не только врага, но и друга, и Ристан желал забрать горе себе… просто он такой… Башня держит его насильно! Данет не знает, как отпираются засовы, потерял ключи, а стены так высоки…

           Жаль, что ты не видел Данета у ложа «беременного» Кладия, быть может, тогда б твое мироздание перевернулось, Квинт из Иварии. Никакой Башни нет, есть человек, что не верит собственной тени, он слишком много лгал, и слишком много лгали ему. Некоторые не летят по жизни, как на крыльях, но тащатся по вонючему болоту, переползая с кочки на кочку. Квинт принадлежит к счастливцам, где ж ему представить? Луциан разгладил складки сенаторской тоги – судя по всему, ему придется отдуваться за затею Феликса и отлынивание ректора. Рабы распахнули дубовые ворота… зачем? Львята и их родичи вполне протиснутся через калитку, вот если б император прибыл... двое юнцов, влетевшие во двор вслед за рабами, едва ль достойны столь пышных почестей. Тот самый наглец, сбежавший от наказания – Донат или Арсений, – и еще кто-то, высокий, черноволосый, по-юношески худой. Ученики гуртом повалили товарищам навстречу, затараторили все разом, завопили. Рослый ментор в темной накидке напрасно пытался угомонить юнцов. Луциан перегнулся через подоконник, с отвращением подставляя лицо палящему зною. Отчего ментор попросту не разгонит нахалов? Черноволосый втолковывал что-то приятелям, вот рубанул рукой воздух, и Луциан узнал его – по приметному жесту. Данет обмолвился как-то, будто Корин-младший не слишком походит на отца, но есть в нем нечто эдакое… во всяком случае, Флавий заставил юнцов слушать себя, гомон утих.

– Квинт, наследник императора уже исполняет, похоже, твои обязанности. Что если он доложит отцу о задержке праздника?

– От него никаких неприятностей, – ректор прижал пергамент ладонью, не глядя тукнул стилос в склянку с мастикой, – учился б только лучше…

Данет говорил и об отсутствии у юного Корина тяги к знаниям, но, на взгляд Луциана, в сем не было ничего удивительного. Зачем Флавию учиться? Императору не терпится пристроить сына в армию, чтобы тот со временем водил войска. Судьба наследника расписана за него, консистория уже ищет невесту. Будь юноша хоть вторым Лукрецием, давшим империи прекрасные дворцы и мощные крепости, иль вторым Фарлоном, что заставлял механизмы работать без помощи человеческих рук, силой воды или ветра, и высекал искру из двух бочонков с вином, соединенных проволокой, ничего не изменится. Просто продолжатель династии обретет несчастье на всю жизнь, так что его равнодушие к учебе лишь к лучшему.

– Чего это он разговорился? Флавий отнюдь не заводила, – Квинт оторвался от пергамента, с досадой прикусил стилос, – обычно ему на все плевать. Смотрит так, знаешь: «оставьте меня в покое», и чурается общества. Император раза три мне повторил, чтоб к его сыну относились строже, чем к прочим ученикам, но Флавия и ругать-то не за что. Учиться он не желает, но сие уж от способностей зависит, а положенное зазубривает, хоть и медленно. Будущий император… никогда не угадаешь, верно, Луциан? У таких людей, как Феликс, часто бывают подобные дети – природа словно бы ложится спать, она хорошо потрудилась над его отцом. Во всяком случае, Флавий не жесток…

М-да, зато на дочке Юния Домециана Мать-Природа решила не отдыхать, Армида вся в родителя. Остается надеяться, что, когда парень сядет на трон, война ривов против ривов завершится победой его династии. Иначе «принципесса Мартиас» подомнет Флавия Корина.

– Мы все пойдем! Все! – наследник повысил голос, призыв был громок и властен. На своих скамьях отцы львят удивленно вертели головами, а ученики одобрительно взревели и двинулись к распахнутым воротам. Несколько юнцов остались во дворе, среди них и обиженный «хлюпик».

– Куда это они? – да уж, нелегко прервать поэтические штудии ректора, для сего чуда нужен бунт! – Эй, а ну стойте! Флавий! Донат! Арсений! Вот же дети шелудивой… Инсаар Неутомимые, когда ж я отучусь при них ругаться?.. Стойте, кому сказал!

Квинт задрал тунику к бедрам и сиганул в окно с такой прытью, точно был ровесником своих питомцев. Луциан предпочел выйти через рассохшуюся скрипучую дверь. После полутемных покоев ректора свет воистину ослеплял, и туника тут же прилипла к телу – такое приятно лишь на ложе, да и то не с каждым. За воротами стояли знакомые носилки: никакой показной роскоши, простые и крепкие, под плотным темным балдахином, и железные прутья решеток блестят под прямыми лучами. Зато рядом восемь лектиариев – вот она, подлинная роскошь. В такой лектике можно принимать гостей, спать и работать – и даже отдаться наслаждениям: дерево выдержит, а носильщики не сбавят шаг. Флавий подошел к лектике, остальные столпились поодаль.

– Рады приветствовать тебя в императорском гимнасии! – голос Флавия был глуховат, точно он редко им пользовался… или стеснялся того, с кем говорит. Наследник сам распахнул занавесь – неслыханный почет! – и склонил голову.

– Аве! Аве! Аве! – юнцы вопили недружно, но весьма громко и искренне, и Луциан, не выдержав, улыбнулся. Будущие трибуны и префекты почитали все, чего касается император Донателл, ну, во всяком случае, большинство из них явно лояльны… надо же, как кланяются! Не та звенящая сила, с которой пред императором отдает почести закованный в железо строй, и не утонченная лесть приветствия принцепсу. Нечто неуловимое, спрятанное в сердце, но общее для всех. Любовь… Луциан не позволил себе уподобиться Квинту. Все хорошо в меру, на своем месте, но любовь плохо поддается вычислениям, и в ней, как в огне, не бывает дорог.

Глава императорской консистории не счел нужным опереться на руку сына своего любовника и господина. Выбрался из носилок с легкостью духа ветров, не примяв ни единой складки туники, не растрепав прически. Тщательно просчитанное изящество, до грана выверенное желание, и не только у юнцов оно сейчас отзовется в чреслах… прикрыв веки, Данет оглядывал учеников, потом чувственные губы дрогнули… Голодные сорванцы взревели вновь, заглушив прочие звуки. Амалу возник словно б из ниоткуда, встал рядом, но Ристан отстранил его рукой. Небрежно поправил якобы выбившуюся прядь – Луциан отлично знал, что раб-цирюльник намеренно закрепляет волосы так, чтобы с левой стороны они падали на лицо от резкого движения.

– Закон запрещает мне переступать порог сего заведения, – Данет, видно, вознамерился вогнать в соблазн весь гимнасий, потому что речь его истекала соками того самого дерева из сказок, что цветет раз в двадцать лет, но пробуждает похоть в каждом, кто пройдет мимо в нужную пору, – вы просите о невозможном.

Насильно его, что ли, сюда приволокли? Под внешним спокойствием Луциан отчетливо видел раздражение – трещинка залегла меж бровей, и пальцы теребили пояс. Будь они в Сенате, следовало б искать ловушку, но здесь?.. Луциан вздохнул. Ему казалось, он может понять: схожее чувство не позволило аристократу радоваться избавлению от статуса «пустого». Где вы были со своими милостями и уважением, когда любое теплое чувство могло спасти, а презрение убивало? Теперь не нужно ничего, только время отнимает! Наверное, Флавий слишком настаивал, разве откажешь тому, кто однажды займет престол?

– Пусть дурацкий закон отправляется в Дом теней, – наследник не отступал, что ж, по крайне мере, Флавий упрям, это фамильное. Значит, апатия младшего Корина исчезает, если задеть его как следует? Полезно запомнить на будущее. – Мы все тебя просим почтить наш праздник. Если не согласишься, мы будем умолять… хоть до вечера здесь простоим!

Данет качнул головой – медная прядка вновь затанцевала. Яснее некуда: он не позволит устроить скандал, который случится неизбежно, если сорвать День Львов. Под галдеж юнцов императорский любовник пошел впереди Флавия Корина к воротам, а тот старался приноровиться к нешироким, быстрым шагам – еще по-детски нескладный, неловкий, но уже входящий в возраст стремлений и желаний. Корин-младший легко стер закон, существовавший столетья, потому что очень хотел видеть Ристана… Наследник настойчив и справедлив, это весьма неплохо, отчего же его выходка так неприятно колет?

Квинт не пожелал вмешаться, просто стоял за спинами учеников, и теперь те пристыженно кланялись ему. Побудить мальчишек думать и отвечать за себя – вот к чему стремился ректор, и воспитанники это понимали. Вот только гимнасию не хватает разумной дисциплины, остается надеяться на армию, там научат подчиняться. Данет холодно кивнул Квинту и прошел мимо. Он здесь по воле Флавия Корина, по праву победителя, вместе с императором въехавшего в столицу, и никакие знаменитые поэты ему не указ. Квинт и не собирался спорить. Впился в Данета глазами – в прямую узкую спину, выпуклые ягодицы, крутые рыжие завитки на затылке – будто на рынке рабов, в самом деле. В чужую душу не влезешь, как ни старайся, все равно ты вновь ошибешься, Великий! Но разве помешаешь стратегу добиваться победы, купцу набивать сундуки, юнцам влюбляться в запретное, а гению разгадывать пути Матери-Природы нашей?

Отцы львят обескураженно разглядывали дерзкого нарушителя «порнодионики», но языки держали на привязи. Флавий подвел Данета к передней скамье, и под взглядом наследника гости поспешно подбирали туники и накидки, давая место Ристану. Корин-младший не спешил отойти, Данет принужденно улыбался, и Луциан поторопился сесть рядом. Достаточно на сегодня глупых выходок, не хватало еще, чтобы очередная сплетня потрясла Риер-Де. Молодое лицо наследника было хмурым, он едва поздоровался, выказывая уважение тоге сенатора. И все же, поняв оплошность, наконец убрался к товарищам. Странный юноша, очень странный… пока Квинт не поднялся на трибуну, нелепо торчащую куском дерева меж двух упитанных львов, и не запели трубы, возвещая начало торжества, Ристан хранил молчание. От него пахло прохладой утра и едва уловимой терпкой горечью – удачное сочетание ароматов, есть от чего кружиться более крепким головам, чем у здешних обитателей. А когда ректор начал свою речь, горячие пальцы коснулись запястья, и Данет придвинулся на скамье. Луциан близко увидел желтые злые глаза и услышал едкий шепот:

– Если этот… гений, туест дост… хочет увеличения субсидий гимнасию и втянул в представление Флавия, он и асса не получит. Мне не нужна его лесть и право входить в обитель юных глупцов. Хотя нет, я заплачу сразу, пусть только поклянется не писать более ни строчки.