Север ненавидел, когда пакостью портили хорошее мясо. Горная хлоппа, вершина поварского, мать их, мастерства! Толстые бородавчатые корешки, цветом – ну точно коровье дерьмо… в тех замысловатых остерийских свитках было сказано: «цвета ржавчины». Вот пусть остеры жрут свою дерьмовую ржавчину, у них все равно кишки слабые, а ему дайте жареное мясо без всяких травок, ну, с перцем-солью по крайности. Нет, Ари, а следом за ней и Лисса, помешались на вонючей хлоппе, и хоть ты их убей. Север с отвращением ковырнул кусок ножом. Ладно бы еще сверху обсыпали хлоппой, так кухонные изверги пропитали ею баранину, не отскребешь. И дерут остеры за свою дрянь втридорога, прислали целый караван с кореньями и порошками, присовокупив обрадовавшие Брена свитки. Брат заявил, что хлоппа в горах за Йоной тоже растет, не только в Остериуме, а на рынках Риер-Де ее меняют мера к мере. Плошку травы – на плошку золота. Лисса тот разговор слышала и теперь уперлась, мол, Донателла Корина они будут кормить мясом с хлоппой, раз имперцы за эти ржавые корешки готовы удавиться. Ну и пусть Везунчика хоть одной травой потчуют, без баранины, а отца родного зачем травить? Север покосился на карвира – Илларий уписывал мясо так, будто б лучше ничего в жизни не ел, даже вином запивать забывал. Длинный стол ломился от снеди – и половина с проклятущей травой! – им вдвоем столько не осилить. Нечего было отпускать Мехра с разведкой, сидел бы зять с ними, учился, как с императорами Риер-Де толковать… а еще зря они Брену позволили остаться в Трефоле, брат чуял ложь сердцем, а Везунчик горазд на вранье. За последние годы Север привык, что к парадной трапезе является чуть не десяток человек – его семья; и сейчас в огромной, хлопающей на ветру палатке неуютный холодок бежал по хребту. Скоро закудахчет, как наседка, над детьми, над внуком, не забыть еще над женушкой куцыми крыльями потрясти. Тебе тридцать лет, Север Астигат, рано заваливаться на печь, отращивая брюшко. Не верилось, что когда-то он справлялся один – сидел в разваливающейся крепости, что ныне кличут Башней на Лонге, а тогда никто и не знал, кому она принадлежит и как ее следует именовать, раз после четырех осад имперцев отогнать не вышло. Сидел, насильно запихивал в себя немудрящий ужин, слушал дождь за протекающими стенами и думал, что всех потерял. Братья предали, любовник погиб, жена за тысячи риеров, дочь неведомо, жива ль, а тот, кто въелся в душу колючкой, вошел в кровь ядом, прет на него со всей силой имперских легионов. У него осталась Лонга, раскисшая под осенними ливнями земля, затопленные по колено колеи глины вместо дорог, брошенные из-за войны поля, вечное пугало голода и наступающей зимы. В тот вечер… да всего-то восемь лет прошло!.. он раз и навсегда понял, что сможет жить ради Лонги и лютой драки, большего от судьбы не просит. Понял, заставил себя принять, и следующие годы тот дождливый вечер одиночества всегда оставался с ним – холодным чуланом на задворках роскошных покоев. А теперь, видно, чулан отогрелся.

Илларий отложил тонкую вилку-иглу, потянулся за тыкалкой повнушительней. Серебристая прядь волос вилась по тунике, мешала, и карвир досадливо мотнул головой. Видать, дочь права: имперцы на хлоппу кидаются, точно кошки на рыбу, раз Лар так свое мясо шустро уплел.

– Слушай, тебе что, впрямь вкусно? – ну и ладно, а он сейчас свиные ребра себе возьмет. Север обернулся на кухонного раба, что торчал за креслом, ткнул в блюдо пальцем – положи, мол. Илларий поднял кубок, синие глаза глядели мимо. Похоже, если б вместо ужина карвиру подсунули ржавые пупырчатые корешки, он бы и их слопал, не заметил. Север ждал, что после встречи с Везунчиком Лар взбрыкнет, вот оно – началось.

– Прекрасная баранина, – нос кверху, взгляд в стену, тонкие морщинки собрались под пустыми глазами – раньше Север от такого вида мигом зверел, – похоже на остерийские кушанья, острота без вульгарности. У нас был повар-остер… детство напомнило.

Да уж, детство. Они никогда не поднимали этого разговора, как оставляли про себя многое, но Илларий изводился, и Север его понимал. Когда на троне сидит твой безумный дядюшка, что теряет провинции одну за другой, родич-предатель, никуда не годный правитель, легко оправдать собственное отступничество. А теперь Везунчик занял столицу и намерен перетрясти Риер-Де, как рабыня трясет старые лежалые тряпки. Поневоле задумаешься.

– Умный он, сволочь эдакая, – невпопад бросил Север, втыкая нож в свиную мякоть. Союзник уж разберет, что не о поваре-остере из особняка Кастов сказано.

– Корин? – Илларий фыркнул, сделавшись еще высокомерней. – Он умело втягивает нас в свои игры. Как он говорил тебе? «Ты еще молод, Север Астигат, моложе меня, но за свою жизнь успел дважды свершить то, на что иные не решились бы и за сотню лет. Отчего же ты боишься в третий раз попрать законы богов и людей?»

– Да, завернул красиво, вроде тебя… его любовник попроще речи ведет.

Карвир пихнул ему по столешнице свою распроклятую тыкалку, помогая придержать сочное ребрышко.

– Но не будет никакого «третьего раза». Лиссу в постель его сынок не получит. Я б на это не пошел, даже если бы Корин со своим предложением явился, когда Лисса в девках ходила.

– Нам ничего не даст венец в волосах твоей дочери. Напротив. Девочка не сможет влиять на политику династии; придется держать в Риер-Де факторию, советников и толпу служек. Огромные расходы, а взамен Корин сдерет с нас три шкуры, – Илларий невесело ухмыльнулся. – Но ты подумай, как его прижало!

– Еще бы! – на языке горчила все та же гадостная хлоппа, и Север обозлился на всех имперцев кучей. – Так прижало, что за наши войска он готов заплатить внуком с варварской кровью. Я еще перед базиликой Сарториска посчитал, сколько Риер-Де тратила на защиту от трезенов, а теперь мы сами развязываем кошели…

– За трезенов мы с него стрясем, – карвир вертел в пальцах блестящую тыкалку и смотрел куда угодно, только не на Севера, – я сегодня же напишу Брену, пусть потребует с Ристана отмены пошлин на пушнину, дерево и руду… ну, Брен лучше сообразит. И увеличим стоимость каждого фальда, перевезенного через границу. Даром наши воины с людоедами драться не будут. Корин обрадовался, что мы сняли с его плеч эту ношу… Север, прекрати корчить рожи, меня это раздражает. Мог бы заранее сказать, что не терпишь хлоппу, а плеваться за столом – мерзость, достойная трезена.

– Тебя раздражает, что Везунчик вообще стал императором, – есть вещи, которые не изменить, вроде нелюбимой жены, что подарила тебе детей, зимней стужи,  весеннего половодья. И имперского аристократа с двадцатью четырьмя завитками – на совете, за столом и на ложе. Пусть знает: суть его ужимок за риер видна. Пусть наорет и успокоится – до следующей горькой мысли, что все случилось бы иначе, дождись консул Каст падения Кладия и его подручных. – Не отводи глаза, Илларий. Везунчик та еще скотина, но он хочет вытащить Риер-Де из помойной ямы, твое место по праву рядом с ним, а ты сам лишил себя всего.

           – Ты ошибаешься, – Илларий зыркнул на него и вновь уставился в стену. Ища следы знакомой гневной изморози на скулах, Север улыбался про себя. Однажды они уже заплатили за глупую ссору, за несказанные вовремя слова – заплатили тремя годами, вырванными из жизни. – Корин на Львином троне… Мать-Натура не могла одарить меня щедрее! Занятно, какие сомнения ты мне приписываешь…

За пологом загремел бронзовый диск, кто-то громко сдавленно охнул, и комнатный раб метнулся к плотным занавесям. Лучше имперской походной палатки для важных персон при внезапных нападениях и не придумаешь. Тебе не сразу выпустят кишки, еще успеешь схватиться за кинжал – покуда враг лезет через тряпки на крючьях. Но эта бестия куда хуже всех трезенов вместе взятых! Ишь как ворвалась, служить бы ей десятником. Лисса не стала ждать, когда раб освободит ее от тяжелых мехов, тут же поперла в бой.

          – Роммелет Илларий, что я узнала!.. Атэ, тэг кадж берой[1]? Я так старалась, а ты не ешь! Хлоппа полезна для сердца, желудка и печени, так говорят все лекари! А ты упрям, как… как… атэ, ты меня не любишь! – белобрысый вихрь грозил снести дубовый стол. В кого она такая, а? Ари прыть давно поубавила, стала важной, точно гусыня. Яркое платье, подвязанное под грудью, поверх разлетающийся передник, а в волосах дурацкие розочки. Брен обронил как-то, что Лисса для него – оправдание всех ошибок, того зла, что они принесли людям. Девчонка живет так, как многие имперки не мечтают, а ведь еще ее покойная бабка работала хуже рабыни и носила домотканые грубые рубахи. То-то Везунчик слюнки пустил, такую ухоженную красотку каждый в невестки захочет. Пусть визжит, дуреха, а он полюбуется.

– Мне шепнули, будто император Корин просит разрешения потолковать со мной наедине, – Лисса плюхнулась в ближайшее кресло, подцепила с блюда горсть моченых ягод, – Атэ, ты позволишь? Лопни мои кишки, как интересно знать, чего ему зачесалось! Ну, ничего, на обеде с императором и его свитой тебе придется есть мою хлоппу, никуда не денешься… так ты разрешишь мне?

Вот же репейник! Приказчик-имперец, приставленный к ним Бреном для всяких счетоводческих хитростей, шарахался от Лиссы, точно от чумы, и бурчал, что не зря у «приличных людей» девиц и молодых женщин принято запирать. Может, он и прав, да Север, глядя на дочь, вспоминал байку о вдове Реса Желтоглазого, лет двести назад четвертованного на площади в Гестии. Вольгу выпороли кнутом при всем народе, а потом тащили по улицам, и женщины ривов швыряли в нее камнями, поносили процедой… сыновей Вольги казнили вместе с отцом, дочерей продали в рабство, но вдова не сдалась. Собрав по лесам дружину, она принялась рвать имперцев хуже волчицы, и о быстрой смерти молили те, кто попался к ней в руки. Мать Севера назвали в честь непокорной… так-то, Астигата никто не посадит на цепь. Ему нрав дочери по сердцу, а прочие пусть утрутся. Но показывать сего Лиссе не следует, и без того на шею влезла.

– Слышь, стрекоза?

Дочь захлопала на него чернющими ресницами.

– Вообразила, раз Везунчик назвал тебя благородной принцепессой, так ты такая и есть? А кухарок твоих велю вздернуть, если мне еще хоть бы корешок этой дерьмовой травы попадается.

– Атэ, ну хватит тебе! Он же меня не сожрет, – мерзавка отцовского гнева не боялась, это он давно понял. Север хотел было поднажать, но Илларий повел рукой эдак, нос еще выше задрал, выпрямился, и аж посуда на столе задребезжала.

– Прилично ли матроне прерывать разговоры мужчин? Разгуливать по лагерю в подобном наряде? В отсутствии мужа женщине надлежит оставаться в своих покоях, Лисса.

Дочь – вот чудо! – замолкла. Ну, так всегда – он мог орать с утра до ночи, а Лисса и сыновья только скалились да ластились, приходилось уступать. А вот Илларию даже голоса повышать не требовалось – семейство замирало с трепетом.

– На месте твоего мужа я бы взялся за плеть, – прозрачная синева оттаяла, карвир с трудом прятал улыбку, но Лисса не заметит, – и если с уст твоих сорвется непотребство вроде «лопни кишки», ты немедля вернешься в Трефолу. Я все сказал.

– Роммелет Илларий! – девчонка соскользнула с кресла, присела около ног карвира, осторожно взяла тяжелую руку в свои. Кудри темного золота рассыпались по спине, достали до пола. – Я только чуточку на него погляжу… вы меня и не услышите! Обряжусь во все белое, как по их обычаю положено, и голову накидкой прикрою. Чтоб мне с места не сойти, если вру!

– Да тебя и глухой услышит, – Север, не выдержав, заржал, – дался тебе Везунчик! Неужто заришься на его сынка?

– Север! – ого, теперь аристократский гонор на него выльется. – Ты разговариваешь не с крестьянкой, умерь-ка пыл.

– Нужен мне его сынок, – Лисса, приложив ладонь Иллария к щеке, таращила серые глазищи – сейчас она его уломает, не иначе. – Разве он может, как мой Мехр, голыми руками медведя завалить? Иль на ложе до рассвета не устать? Я хочу сравнить, правду ль в свитках про императора и благородного Ристана пишут? Дядя мне отдал, что с последней почтой прислали…

– Уймись, девочка, – Илларий вырвал руку, наклонился вперед, а Север сполз в кресле, радуясь, что ужин с дрянной травой в него не влез, не то б живот уже лопнул. – Охрану госпоже Лиссе!

– Чтоб этим писакам вилы в задницу! – ну да, а мелкий уверен, что племянница постигает нравоучительное иль трактаты о домоводстве. Ничего, сам он Лиссу не выдаст, а вот Лар вполне. – Дуреха ты, дуреха! Начиталась… Ристан – никакой не благородный, поняла? Он бывший раб, таким завитки не жалуют.

– А там написали, что император расщедрился, – упрямо возразила дочь и поднялась, подобрав подол, – и про их любовь… красиво так. Оратор Гапиллий уверяет, будто Данет Ристан – сын какого-то путешественника-аристократа из… из Порции вроде… чего мужика в Остериум занесло, неведомо, но жена его разродилась от бремени в пустыне, и их занесло песком. Добрый купец откопал тела и сжег по обряду, ребенка тоже хотел в огонь, да мальчик заплакал. Ну, купец его и воспитал, как своего родного. Господин Данет и сам не знал о своем благородстве, а император нанял людей доискаться. И вернул возлюбленному утраченное…

Охрана уже замерла у входа, дожидаясь, пока дочь керла убраться соизволит. У ближайшего легионера поверх шлема вилась красная лента, концы болтались на угрюмой роже. Озорница у него доченька, пусти сокровище в Риер-Де, только и будешь, что подчищать за ней. Везунчик намекал, как они продешевили с замужеством Лиссы, ну, Север это и сам знал. Никакого резона нет разводить Лиссу с Мехром, лишать собственного внука матери, девчонка с нойром счастлива. Лишь у всем довольного человека время и желание имеются о пустяках трещать. А Везунчик, заполучи он Лиссу, кровь по капле выцедит из родичей. Не для того они воевали, чтоб империя к Лонге вновь присосалась. Торговля и без замужества Лиссы с Флавием Корином процветает, а армию в любой день отвести можно, и пусть Везунчик со своими мятежниками сам разбирается. Император полагает союзника-варвара тупым бревном, не способным уяснить простейшее: дочь в Львином дворце станет заложницей каждого решения отца. Жаждет имперец в родню набиться, пускай свою дочурку отдаст за Рена или Стефа. Север представил принцепессу под ручку со своими волчатами и оскалился:

– Ристан, чтоб ты знала, отказался от завитков, пожалованных императором. Он купеческого происхождения, и сие нам полезно. Иначе не носить бы тебе шелков и кружев, стрекоза, – жаль портить дочери сказку, и Северу смерть как хотелось ввернуть вопросик: а не пишет ли оратор, будто «благородный Ристан» с первого обряда и до ложа Везунчика мужчин не принимал? Но Илларий верно заметил – не с крестьянкой они тут байки травят, и старшие не вечны. Вражье железо уже не раз им шкуры отметило, впереди война, и, если они с Ларом отправятся в Стан мертвых до срока, кто защитит Рена, ведь сын так мал еще? Брен и Лисса с мужем, вот и вся сказка. – Не в завитках на запястье, дочка, достоинство и честь. И так ты ответишь императору.

– Значит, вы мне позволите? – Лисса извернулась, раскрутив яркий подол колоколом. Эх, Мехру б все ж за ней присматривать. – Я тогда пойду переоденусь!

– Решение еще не принято, – Илларий сидел прямо, точно меч проглотил, и губы подрагивали – не разобрать, от смеха иль от злости, – и более верным мне представляется отправить тебя в Трефолу.

Девчонка скорчила покаянную рожицу, поклонилась им в пояс и понеслась впереди охраны едва ль не вприпрыжку. Уж и напечет она Везунчику башку! Илларий коротким движением выпроводил раба, обошел стол кругом, остановился за спиной. И вдруг с силой стиснул Северу плечи.

– Пусть Лисса сама откажет Корину, а мы вроде и не виноваты, – Север откинул голову назад, с наслаждением потерся затылком о белую шерстяную тунику. – Может, Везунчик и толковые реформы ведет, ну, варваров с ривами равняет, но не за счет моей глупышки, а?

– Лишь рабыня или наложница говорит с мужчиной-не родичем наедине, – слова-то строгие, а руки ласкают.

– То в империи, Лар, – спокойно возразил Север, жалея, что спинка кресла не исчезнет, – наши женщины – иные, не нуждаются в том, чтоб над ними плетью размахивали.

– Да. В Лиссе вся суть нашей земли, потому я так люблю ее, – смешок защекотал волосы, – что до твоих речей пред явлением этой… стрекозы, то Везунчик меня и впрямь осчастливил. Спал бы ты ночами, если, выбрав одну родину, отказался от другой? Позволил ничтожеству топить в навозе божественных Львов и пальцем не двинул, чтобы снести его с трона?

– Ну, ночами ты, положим, спишь, – здорово, что ему ума и храбрости достало заставить Лара рот открыть! – я… мать их через колено! Не могу забыть, кто ты есть, Илларий Каст, и еще двадцать лет пройдет, помнить буду. И гадать, отчего мы… если тебе до сих пор горько.

– Мы – карвиры, – жесткие пальцы коснулись шеи под волосами, собрали пряди кольцом и дернули. – Постригись! Зарос, с Лиссой спутаешь… Меня злит, что Везунчик принуждает выбирать всякий раз заново. Ему нужна помощь здесь, в Тринолите, а Лонге выгоден мятеж Мартиасов. Пока император возится с бунтовщиками, он нам кланяется, но кто ведает, как повернется после? Я поддержу его, ибо тоже помню о том, где появился на свет, но не во вред Лонге… и это трудно, Север.

Лихая, сдобренная тревогой радость тянула за собой нить, связывала их – будто тело протыкают тонкие иголки и каждый узел затягивается туже, чем стрела в рану входит. Север попытался обернуться, но Илларий, уловив движение, произнес нараспев:

– Руки, карвир. После трапезы их полагается мыть.

****

Нахальный ветер лез под плащ. Донателл и не думал осуждать здешних ривов, или, как их следует звать, лонгианцев, обрядившихся в штаны. Обычный день в военном лагере, он повидал тысячи таких полуденных стоянок, и все ж в суете крылось нечто чуждое. Палатки и шатры вперемешку; огромные котлы, украшенные рунами, где легионеры варили не пхалту, но требуху с сушеными каштанами; приказы на гортанном наречии и ломаном языке ривов – чудно, как им удается понимать самих себя. Бородатый командир когорты, окативший императора и сопровождающих волчьей злобой; горбоносый мальчишка-рив, в расшитых бисером штанах и меховой шапке, подавший гостям вина. Не справившись с любопытством, Донателл спросил парня об имени и родне, но тот заморгал и прикрылся широким рукавом. За мальчишку ответил бородатый: «Он не разбирает тебя, доминатор. Я разбираю. Ломался в твоих рудниках, выучили. А этот шустряк по-вашему знает «аве» да «аморе». Родился в Предречной, но давно его семья за рекой Лонга живет». Командир осклабился, махнул рукой туда, где за частоколом стеной стоял лес, ожидающий весны. Там была Заречная – за неведомо кем разрушенным акведуком, в прошлом перегородившим маловодную Литу; наведенными второпях мостками, по которым сейчас волокли упряжку мулов; за объеденным домашней скотиной мерзлым кустарником; дорожками, устланными мхом, и непролазной чащобой, прибежищем волков и медведей. И нелюдей. Чужая, так и не покоренная земля, куда невозбранно входят Инсаар, позабывшие путь во Всеобщую Меру.

Донателл кивком поблагодарил бородатого лонга и рива-перевертыша, дотронулся губами до холодной чащи с вездесущими рунами и глотнул теплой сладости. Надо же, в гестийское намешали травы, развели водой, согрели над огнем – и вот тебе новое вино. К горлу подкатил комок – не разберешь, ненависти или предвкушения. Он посвятит чашу, поднесенную руками врага, Диокту Кунице и обещанию вернуться. Не сын его, первого в династии Коринов, так внук вломится в этот лес, подожжет с четырех сторон и… история не поворачивает вспять, но истертые страницы всегда можно освежить, как поступили лонги с лучшим вином империи. А пока он станет пить и есть с Кастом и Астигатом, болтать с их командирами и женит сына на лесной ведьме. Предки поступали так, как велело им время и неукротимая кровь завоевателей, ему придется действовать иначе, ибо колесница ривов выдохлась и несется под откос. Никаких казней и сожженных поселений, бьющихся в колодках пленных – не пройдет и десяти лет, как Трефолу и Гестию поднесут ему на блюде. Данет крепко привязал Лонгу золотыми канатами, скоро правители и знать в мехах станут тратить больше, чем дают их владения, запутаются в долгах… кто выручит их? Ну, не трезены же, а других соседей у Лонги не имеется. Добрый союзник Донателл Корин раскроет объятия, и дочка Астигата ему поможет.

Он не любил развлекаться пустыми мечтами, потому отвернулся от вызывающей лесной дикости и вошел в палатку, оставив свиту ждать снаружи. При появлении девочки воины-аристократы выкажут уважение, полагающееся императрице, любую юную вертихвостку тронет такой прием. Донателл опустился на деревянную лежанку, прикрытую заячьими шкурами, и дал знак горбоносому виночерпию, что справится сам. Горячее вино бодрит пред сражением, а что значит разговор с малышкой, как не очередную битву? Две он уже почти выиграл, заручившись обещанием отказать в приюте войскам Мартиаса и Виниция, а при попытке напасть – дать отпор, пусть и в имперских землях. Император пускает варваров и изменников на территории ривов, Диокт Куница, верно, негодует в своей погребальной урне, что стоит в катакомбах Львиного дворца. Придется усопшему подавиться пеплом и гневом, ибо доминатору Меры, под чьей столицей гуляют вооруженные мятежники, выбирать не приходится. Третье сражение Донателл продул, даже не успев развернуть строй… Медный кувшин с единственной полустертой литерой на крутом боку обжег незащищенную ладонь. Но не ожог, а выбитая криворуким ремесленником «М» заставила отдернуть руку. В задницу злого духа, неужели у Каста вовсе нет совести? Как он касается посуды, отобранной у его покровителя и командира, человека, заменившего ему отца и погибшего в этих лесах смертью собаки? Гней Максим возлагал на племянника императора великие надежды, теперь же Илларий Каст, не стесняясь, пользуется плодами гнуснейшей измены. Последний раз Донателл говорил с Максимом перед Бринией, то была шумная пирушка, и молодой стратег, коему впервые поручили серьезное дело, с ума сходил от желания доказать старшим – он выучил уроки и не подведет. Черноволосый квестор с развязными манерами и жестокой ухмылкой подавал Максиму свитки и втихомолку норовил хлебнуть из каждого кубка. «Племянник претора Арминия,  бездельник и бездарь», – Максим представил квестора, не понизив голоса, словно тот был домашней зверушкой. «Слишком много вокруг тебя «племянников», может, оттого в Лонге до сих пор шумят?». Кто ввернул двусмысленную шуточку, Донателл запамятовал, но консул лишь рассмеялся. «Сейчас приедет Илларий, вы убедитесь, что и от «племянников» есть толк. Родным сыном я бы не гордился сильней». Они разминулись с императорским родичем, будущим консулом Предречной, погубившим провинцию, а после Донателл вспомнил ту пирушку, содрогнувшись от горькой злобы. Максим проиграл все битвы и не ошибся в главном. Лонга потеряна для империи, но страна дикарей и изменников жива, растит хлеба, добывает руду и пушнину, ведет войны и пьет самое лучшее на свете вино… и лонгианцы-перевертыши должны благодарить своего треклятого протектора, ибо пока задохлик на троне чесался, варвары всех мастей разнесли б Предречную на куски. Понимание столь тонких различий в пестрой ткани бытия и позволило ему надеть львиный венец и почти простить себе собственное предательство.

Рядом с медной памятью о прошлом хрустальные кубки тончайшей отделки выглядели эдакой насмешкой. Впрочем, для лагеря спевшихся засранцев ничего необычного: чуждое, дикое здесь мирно соседствовало с привычным, выворачивая его наизнанку. Кубок с нежнейшими лазоревыми лепестками легко можно представить в пальцах Данета. Вот щелкнет ногтем по прозрачному хрусталю, чуть стряхнет топазовую жидкость, рыжая змейка на виске затанцует в такт. И скажет с неглубоким вздохом: «Где-то мы напутали, Феликс». Ну, ты-то не напутал, Дани, все я… нечего прикрывать дурака-доминатора. Данет считал, что союзники и слышать не захотят о женитьбе Флавия на Лиссе Астигат, так оно и вышло. «Сам увидишь, шес арисмах плюют на прочих весьма нагло. Пожалуй, я не встречал более бесстыжих людей, даже Домециан заботился о приличиях. Если им нужно в чем-то отказать, они просто говорят тебе «нет» и глохнут. Высмеивают попытки найти обходные пути, но сами лгут на каждом шагу. Никогда, слышишь, Доно, никогда не забывай, на что способны Каст и Астигат. Тот, кто уже свершил немыслимое святотатство, убивал богов, не остановится перед предательством, ложной клятвой и ударом в спину. Вместе они чудовищно сильны, постарайся ощутить эту силу, заставь ее служить себе».

           Данет заменил ему целую когорту разведчиков, хоть и давал свои советы в спешке предстоящего отъезда. До сих пор рыжий не ошибся ни в чем, пусть и питал к Касту труднообъяснимую ненависть. Карвиры – Данет, прекрасно понимавший лонгу, объяснил ему, что диковинное словцо означает всего лишь «любовники» – с охотой пустили императора и его свиту в свой лагерь, позволили говорить с воинами и командирами. Гнусные ублюдки, гхм, отлично знали, как внушить союзникам уважение. Истинно имперский порядок удачно дополняла варварская вольница, и, хотя легионеры в меховых шапках собачились с десятниками во всю луженую глотку, маневры выполняли слаженно и поразительно быстро. Содрогаясь, Донателл представлял себе, как разношерстные ряды сломят сопротивление армии консула Тринолиты, что с трудом противостоит мятежникам, соединятся с выблядками Кладия, и лавина покатится на столицу. Судя по наглым рожам, керл и протектор воображали нечто схожее. И если до приезда в этот лагерь император еще сомневался в своем решении повязать две страны свадебным обрядом, то теперь колебания исчезли.

И все доводы разбились о сопротивление, а ведь ему удалось их поразить… оба высокие, с той статью и уверенностью, что дает война и привычка обуздывать слабость, карвиры и потрясение выражали одинаково. Серые и темно-голубые глаза заледенели морозом, вокруг одинаково властных жестких губ напряглись мускулы. Астигат навалился на стол, тяжелый узел яркого золота оттягивал голову назад, придавая варвару надменность аристократа. «Мою дочь за твоего сына? Ты за дурака меня держишь, Корин? Не бывать этому». Ну-ну, при удаче их общий внук станет таким же упрямым, императору пригодится… Каст не шевельнулся в своем кресле, тонкие черты сковала воля. «Лисса замужем, у нее ребенок. Твои лазутчики в Лонге плохо выполняют свои обязанности». Он чем-то разозлил их, взбесил до крайности – и старался найти причину. Признание равенства слишком запоздало? Донателл ответил в тон, показным смирением их не проймешь: «Как назвать правителя, что отдал дочь за незначительного подданного? И, насколько мне известно, Белые законы союз не отменил, а они позволяют развод. Разве мои лазутчики донесли неверно?» А еще разведчики хором твердили, будто карвиры души не чают в малышке Лиссе, и, если удастся соблазнить ее венцом, империя еще сможет выиграть эту партию.