Часть вторая  

Игра

 Вещь дорога, пока мила;

Куплет хорош, пока поётся;

Бутыль нужна, пока цела;

Осада до тех пор ведётся,

Покуда крепость не сдаётся;

Теснят красотку до того,

Пока на страсть не отзовётся...

Покуда ветер – ива гнётся;

Покуда веришь – Бог печётся

О благе чада своего;

Последний хорошо смеётся…

Франсуа Вийон

Баллада пословиц

Еще никогда Дженнардо не начинал сожалеть о своем милосердии так скоро. Наступив змее на хвост, нужно убить ее как можно скорее, иначе она укусит. Но время было упущено, и принесший Лаццаро присягу капитан Акилле Ла Сента торжественно вступил в город. По обеим сторонам Перечной улицы, где еще сохранилась кладка языческих базилик, собрался народ. Добрые лаццарцы угрюмым молчанием встретили пение походных труб и рокот барабанов. Не слышно было и проклятий: горожане приветствовали сына папы настороженностью – и только. Глупцы! Дженнардо поехал в казармы к своим солдатам, а к вечеру узнал, что бастард наотрез отказался поселиться в доме, предоставленном ему кардиналом Лаццарским, ибо счел жилище неподходящим для своей персоны. Ради Ла Сенты кардинал просил потесниться богатого и уважаемого торговца тканями, но особняк в три этажа с атлантами на фронтоне не устроил наемника. «Ла Сента, даже не поблагодарив купца, развернулся и уехал от порога», – рассказывали вездесущие сержанты. Заносчивый римлянин провел ночь у разведенного прямо на улице костра, а поутру город потрясла новость – бастард снял замок Сант-Анжело Нуово[1]!

Весть принес запыхавшийся Андзолетто – секретарь поведал, будто святые отцы ждали от Ла Сенты скандала, но дождались лишь сухого уведомления о том, что дворянину не пристало селиться в купеческом доме и капитан станет выбирать жилище по собственному разумению. Замок Сант-Анжело пустовал уже лет десять:  с того времени, как вдовствующая герцогиня Лаццарская отправилась в Кастилию навестить дочь, и обратно ее уже не пустили. Адриан Второй поддержал городской совет в стремлении освободиться от сюзеренов – в ту пору папа нуждался в лояльности Лаццаро. Каменная твердыня с тремя крытыми сизым сланцем высокими, легкими башнями, в коих прятались винтовые лестницы, с собственной часовней и садом… сколько же флоринов выложил Ла Сента, и сколько еще придется выложить, чтобы привести замок в порядок?! Дженнардо с трудом заставил себя невозмутимо выслушать Андзолетто и после пожать плечами. Разговаривая со смотрителями Сант-Анжело, римлянин бросил небрежно: «Где живет мой собрат капитан Форса? В каком-то палаццо? Ну что ж, не все забыли о своих гербах!» Щенок укусил походя –  и пребольно… До сих пор палаццо Бьянко[2], предоставленное ему городом, казалось Дженнардо вполне приемлемым жилищем, но рядом с замком это просто длинная хибара! Мерченар в красках представил себе, какое удовольствие выходка римлянина доставит местным сплетникам и лично кардиналу ди Марко, но делать было нечего. Менять дом – все равно, что признать себя задетым, да и ничего равного Сант-Анжело Нуово в Лаццаро не найти. Целый день Дженнардо трясло от злости, как ни старался он унять пустое тщеславие. Он сын герцога, в его гербе нет черной полосы, он не менял фамилию и не отрекался от отца, а какой-то бастард пытается макнуть его в дерьмо! Как на грех, кругом только и говорили о новом хозяине замка, и с досады Дженнардо напился в своих покоях, швыряя бутылки в лепнину палаццо Бьянко. Бастард – мошенник и лжец, а призрачная надежда на то, что Акилле действительно жаждет отомстить брату за неведомую обиду, не стоила того, чтобы стать посмешищем и заиметь врага под боком.

Утром сержант Вито растолкал сомлевшего в кресле капитана и вручил ему письмо в футляре с золотым тиснением. Кроме блестящих завитушек на тонкой коже красовался несущийся по лазоревому полю вороной жеребец – поддельный герб поддельного аристократа. Безусловно, род испанских Реджио стар и славен, но Акилле более не имел отношения к своей семье, развеселую же картинку бастард может засунуть себе в задницу! Будто бы забыв о случившемся во время заключения договора и брошенном вызове, римлянин приглашал «собрата» на прием, который состоится «через десять дней в моем скромном обиталище». Ну конечно, Ла Сента пытается показать всем, что для него, делившего триумф власти со своей родней в замке Святого Ангела над водами Тибра, лаццарский приют всего лишь жалкая замена. Дженнардо швырнул письмо на стол и велел подать умыться. Брызгая водой в лицо, он думал: только пустая безнадежность его жизни может заставить настолько злиться из-за подобных пустяков. Ему нечего ждать и не о чем мечтать. Герцогскую корону он может получить, только переступив через труп родного брата, а любовь умерла в испанской сьерре, сгорела в том огне, какой Господь развел для грешников… осталась лишь война и мелочное соперничество. Не потому ль Акилле задел его до кишок, что черноглазый римлянин смог разворошить пепел и высечь искру подлинного гнева? Решено: он пойдет на этот прием и постарается навешать Ла Сенте таких плюх, по сравнению с которыми охота на «летунов» покажется бастарду детской игрой. 

Зная, что Акилле непременно явится на утренний совет, Дженнардо оделся с особой тщательностью. Весь его наряд был сплошным оскорблением – черный испанского покроя камзол и валансьенские кружева напомнят Ла Сенте, кто тут подлинный аристократ. Перечную улицу венчал дворец с изображением Иво Кермартенского[3] – святой покровитель законников возвышался над толпой жаждущих правосудия, – в доме Иво кардинал ди Марко предпочитал крутить свои интриги. На несведущих якобы недремлющее око святого производило впечатление, но Дженнардо знал, что, по мнению Валентино, в христианском мире есть только один источник благодати – сам кардинал. По своему обыкновению ди Марко встретил капитана на ступенях, и даже с высоты седла мерченару казалось, будто он ниже прелата ростом. Забавно будет посмотреть, чей гонор возьмет верх – кардинала или сына папы. Не успел Дженнардо спешиться и произнести слова приветствия, как по улице зацокали копыта, и кардинал, глядя наемнику за спину, скривился выбритым лицом:

– Никогда не встречал человека, столь стремительного в поступках. Если Ла Сента будет так же воевать, как пускает пыль в глаза, город спасен, –  вид у Валентино был утомленный, точно он не спал ночь. С чего бы? Выслушивал донесения шпионов? – Обернитесь, синьор Форса, и вы увидите Ахилла с Брисеидой[4].

Жалея, что нельзя спустить кардинала с лестницы, Дженнардо последовал совету – и чуть не хлопнул себя по лбу. Решив принять приглашение бастарда, он не подумал, с кем явится на прием, зато Акилле и тут поспел. Ла Сента сдерживал горячего вороного жеребца, чтобы тот ступал вровень с соседкой – белоснежной кобылкой, на которой восседала красивейшая женщина Лаццаро. Правда, Чинция Скиллаче менее всего походила на пленницу Брисеиду, но, похоже, готова была сдаться Ахиллесу без боя, как сдалась ее предшественница-троянка. Бастард так склонялся в седле, что поля его шляпы почти касались ярко-рыжих кудрей спутницы… Попробуй теперь найти в Лаццаро женщину, которая рядом с Чинцией не показалась бы ощипанной курицей! Акилле обошел его с замком, а если обойдет и в делах любви, над Форсой станет смеяться весь город. Дженнардо поднял голову: зеваки уже прилипли к окнам, и даже между раскрытых ладоней каменного Иво Кермартенского торчала чья-то аккуратно причесанная голова. Дженнардо хмыкнул с тщательно изображенным безразличием:

– Если защитник города, прежде чем осмотреть укрепления, занимается чужими женами, то придется вам удвоить число молитв о нашем спасении!

Есть отличный способ испортить Акилле спектакль:  как можно скорее лишить его зрителей. Капитан взял ди Марко под локоть и, не обращая внимания на сопротивление, повлек кардинала к дверям. Отчего Валентино дернулся? Рука прелата, прижатая к боку наемника, была напряжена, но ди Марко сохранял выражение высокомерной любезности на холеной физиономии… с ума сойдешь с этими святошами! На площадке второго этажа оба остановились. Кардинал медленно отнял руку. Кажется, он что-то хотел сказать, но Дженнардо было не до него. Сквозь решетку узкого окошка он смотрел, как Акилле Ла Сента, бросив поводья слуге, подошел к Чинции и приложился губами к краю ее расшитого серебряными цветами подола. Бастард заглядывал в лилейно-белое личико и улыбался. Чинция отвечала галантному кавалеру, поправляя медную прядь, смеясь карминовым ротиком. Коль скоро в Лаццаро нет женщины, привлекательней Чинции Скиллаче, то, что следует делать? Решение созрело мгновенно. Да то, что делают во время всех войн! А Ла Сента объявил ему войну, нечего и сомневаться! Соперник одним ударом захватил «крепость», ее следует отбить, и как можно скорее. Глядя, как смуглая рука Акилле поглаживает колено красавицы, Дженнардо закусив губу, перебирал городских куртизанок. Черноволосая пышногрудая Беллина уже не пользовалась прежним успехом, ибо непомерно растолстела – как болтали кумушки, из-за несчастной любви к какому-то тенору. Значит, скорее всего, она без споров согласится сопровождать его на прием к Акилле, но ничто не помешает бастарду съязвить насчет лишнего жирка дамы. Маленькая  веснушчатая Паола, напротив, слишком худа… Белокурая Джулия имела несомненное достоинство – она была дочерью священника, и это обстоятельство станет отменным плевком. Вот только Джулии стукнуло в хорошенькую головку забеременеть в самое неподходящее время! Значит, оставались лишь титулованные куртизанки, а здесь придется повозиться, приглашая еще и их родственников для соблюдения приличий. Впрочем, рыжая Чинция Скиллаче вполне замужняя женщина… скорее всего, Акилле заплатил ее мужу… черт возьми, откуда у бастарда столько денег?

– Замок Сант-Анжело Нуово стоит не менее пятисот флоринов в год, – пробормотал Дженнардо. Смешно, но он как будто привык к кардиналу за время осады. Привык видеть его каждый день, ощущать рядом холодок под красной мантией. Валентино, конечно, колючка, но знакомая и иногда приятная.

– Это намек? – ди Марко смотрел туда же, куда и Дженнардо – на ласкающую расписные юбки Чинции загорелую ладонь. –  Вы полагаете, что Ла Сента обманывает нас, берет деньги у кого-то другого? У врага?

– Почему бы и нет, –  в сердцах бросил мерченар, –  он же Реджио! Вспомните, как его папенька расправился с теми, кто был против тиары на его голове. А ведь притворялся эдаким агнцем, сыпал дары направо и налево, чтобы потом отобрать.

– Ну, так вы заблуждаетесь, синьор Форса, –  процедил кардинал, –  Ла Сента пока не заплатил за аренду замка ни флорина. Если хотите знать мое мнение, денег у вашего собрата нет совсем,  зато паникеры, подобные вам, кричащие на каждом шагу «Реджио, Реджио!», создают ему репутацию богача…

– Вы, кажется, назвали меня трусом, Ваше Высокопреосвященство? – нужно было б оскорбиться, но прелата все едино не вызовешь на дуэль, а догадка ди Марко обрадовала несказанно. Если у бастарда нет денег, лишь сплошные обещания, тогда Чинция согласится пойти с тем, кто заплатит сразу! Нужно встретиться с куртизанкой сразу после совета и поездки в казармы и на всякий случай написать Оливии Орсини. Пригласить молоденькую вдовушку и ее братца на прием… Оливия не казалась Дженнардо красавицей, но зато древностью рода могла соперничать со всей знатью Лаццаро вместе взятой. Акилле никогда не заполучить такую спутницу! Если Чинция откажется… а почему, собственно, она должна отказаться? Принести красотке браслет с невиданной чистоты синими камнями – и она не устоит. Браслет достался мерченару при взятии Малаги – должно быть, тамошний эмир надевал его на руку своей наложнице – и оценивался ювелирами в триста флоринов.

– Вы не трус, вы слабак! – в голосе ди Марко была ярость и… нечто хлестнувшее по сердцу, будто бичом. Точно отголосок своего, давно болевшего. Какая муха укусила Валентино?! Дженнардо взглянул прелату в лицо – сомкнутые губы слегка подрагивали, на скулах выступили пятна. –  Тащитесь на поводу у своего естества, будто блудница! Вы мужчина, Форса, а ведете себя…

– Что плохого в том, что мужчина смотрит на женщин? Кажется, я еще не женат и не давал монашеского обета, – быстро перебил Дженнардо. Он не хотел знать, на что намекает ди Марко. Не хотел, и все. Убивать кардиналов может лишь папа. Простому капитану наемников подобное возбраняется.

Звук летящих шагов на лестнице не дал ему договорить. Дженнардо подумал было, что Ла Сента поволок Чинцию с собой в зал совета, но следом негромко зазвенело железо – бастард, придерживая шпагу у бедра, почти бегом поднимался по ступеням. Торопится проверить, какое впечатление произвели его амуры, не иначе! Ди Марко отвернулся, явно не желая подставлять свой пастырский перстень для приветствия. Акилле это не смутило. Весело и белозубо скалясь, бастард поклонился обоим:

– Что ж вы вырядились, словно на похороны, синьор Форса? Такая жара! – на бастарде был жемчужно-серый камзол, молочные кружева щекотали шею, закрывали пальцы. –  Мадонна[5] Чинция все повторяла, как она изнемогает от зноя. Неужто вы не чувствуете весеннего тепла?

Сильный разворот плеч, дикарская грация и несокрушимая уверенность. Прилипшие стрелками ко лбу темные пряди, прячущаяся в тенях и таких «итальянских» овалах красота. Древние говорили: чтобы ненавидеть врагов, нужно их полюбить. Какая чушь, право, лезет в голову! Жарко… жарко так, что валансьенское плотное кружево давит на горло. Не в силах оторвать взгляд от пальцев, только что гладивших колени Чинции, капитан буркнул:

– Как бы весеннее тепло не обратилось для вас в адское пекло, синьор… Ла Сента.

****

Это что-то да значит, когда «порядочная женщина» назначает мужчине свидание в глухую полночь, гораздо позже, чем его приняла куртизанка? Улица Святого Юстиниана – кривая и темная – вела его в предместья. За низкой приземистой башенкой меняльного дома будет поворот в такие места, куда не заглядывает стража. Позади остались купеческие кварталы, где нанятые толстосумами вояки громыхали оружием на каждом перекрестке, а по дорожкам между более мелких лавчонок бродили ночные крикуны. Звон колокольчика и громовое: «Спите спокойно, жители славного Лаццаро! Да хранит вас Господь!» А следом – горшок помоев на голову перепившему дурню. На улице Юстиниана все грешили молча. Где-то здесь, в темных подворотнях, вербуют людей для любой работы. Где-то в душных закутках можно купить и знаменитую «кантареллу[6]», и серо-желтый порошок дурмана, столь ценимого сарацинами, не понимающими прелести вина, и даже десятилетнюю девственницу в полное владение. Без необходимости никто не полезет на улицу Юстиниана, но именно здесь дочь могучего рода Орсини назначила ему встречу.

Вечером Дженнардо наведался к Чинции Скиллаче, и не без пользы. Куртизанке пришлись по душе сапфиры, она с такой радостью вертела камни в руках, поднося к прелестным губкам, что капитан решился говорить прямо. Ему всего лишь нужно, чтобы Чинция отказала мерченару Ла Сенте прямо перед приемом в его замке и посетила оный рука об руку с мерченаром Форсой. И тогда браслет арабской чеканки перейдет во владение красавицы. Чинция, подумав, кивнула рыжекудрой головкой – Акилле пока кормил ее лишь обещаниями да принес простенькое жемчужное ожерелье. Окрыленный успехом, Дженнардо потянулся туда, где на высокой груди лежали помянутые жемчуга, но Чинция мгновенно прикрылась веером. Чтобы купить не только сопровождение куртизанки, но и ее ночи, требовались вложения покрупнее одного браслета! Ну что ж, в наше время достаточно казаться, а не быть, согласия красотки хватит, чтобы Акилле скрипел зубами!

На ступенях дома Чинции ему подали записку от Оливии, и Дженнардо, вздохнув, решил пропустить ночную встречу с Дзотто. У хорошего наемника всегда есть резерв, таким резервом и станет пышная вдовушка. По правде говоря, он спал с Андзолетто по привычке… дурная привычка, с тем же успехом он мог бы делить постель с Чинцией, Оливией, Беллиной или подаренной отцом горничной, что знала десять способов доставить мужчине удовольствие ртом. Быть может, попадись ему женщина, способная брыкаться так же, как бастард, или загадывать такие загадки, как преосвященный Валентино, он бы полюбил ее. Но есть то, что не получишь от женщины! Удовольствие прижаться щекой к небритому подбородку, стиснуть ладонями твердые бедра, толкнуться в такую узость, что не видать дочерям Евы… любить того, кто даст столько же, сколько ты сам способен дать! И взять тоже… да-да, взять! Пусть унылые скопцы сколь угодно твердят о том, что лишь безбожник, язычник способен находить наслаждение в унижении. Никакое это не унижение, если тебя берут так, как Сантос… а ну, хватит! Иначе сейчас он пойдет и напьется в первой попавшейся таверне. Вновь вспомнит, что все, творящееся вокруг, лишь мышиная возня – Акилле, Валентино, дурацкая осада в дурацком, осточертевшем городе, наступающий Красный Бык… К дьяволу! Он не позволит вновь себя сломать. Не станет проклинать судьбу. Он никогда больше не оглянется, и демоны останутся на привязи.

А вот и дом с вывеской, на которой шаловливый скульптор изобразил кувшин с льющейся из него влагой. Странный выбор для Оливии Орсини, но в письме вдовушки значился именно кувшин! Дженнардо, едва разглядев примету в полнейшей темени, спрыгнул с коня. Не найдя у дома коновязи, он просто набросил поводья на бронзовый крюк у входа. Едва ль в Лаццаро отыщется безумец, способный украсть лошадь капитана Форсы… любой вред ему могут причинить только равные. Улица была пуста, лишь через пару домов в высоком окне теплился свет – кажется, там был игорный дом. Дженнардо толкнул дверь – в темной приемной, где горел единственный факел на стене, никого не оказалось. Неужто Оливия не поставила служанку караулить? Дочь Гвидо Орсини писала, будто сей дом принадлежит кузену ее горничной, торговцу пряностями. Хорошими же пряностями торгует этот человек, раз живет на улице Юстиниана! В такой час буржуа должны крепко спать, и потому капитан не удивился тишине и молчанию – только в конце короткой галереи горела свеча, и пол поскрипывал под ногами. Мерченар вошел в небольшую комнату с закрытыми ставнями, чертыхнулся, ударившись коленом о кресло. Оливии не было. Не было вообще никого.

– Мадонна?

Сильно пахло воском и вином… и чем-то еще, будто б железом. Никто не отозвался,  и капитан попробовал еще раз:

– Почтенные! Есть кто-нибудь?

Непонятный высокий звук заставил вздрогнуть и схватиться за кинжал под камзолом. Кто-то плакал в удушливой тишине. Плакал или умирал. Рыдания захлебнулись хрипом. Правильнее всего было бы бежать со всех ног, но капитан шагнул вперед и рывком отдернул шершавую от старости занавесь. Кинжал не понадобился. Точнее, понадобился бы, но он опоздал. Прямо перед Дженнардо на полу лежала женщина. Корсаж залила кровь, пятна были и на юбке, и даже высоко закрученные косы испачканы бурым. Сдвинутый на затылок белый чепец и не по-женски массивная челюсть заставили Дженнардо торопливо перекреститься – не Оливия Орсини лежит перед ним мертвой! Взяв с поставца свечу, капитан склонился над телом. Так и есть, служанка Оливии – Карлотта, или как бишь ее… убита ударом в грудь, вон сколько крови… но где же сама Оливия? Переступив через ноги женщины, Дженнардо выскочил в галерею. Кто-то был здесь, совсем недавно! Свеча все еще горит, и во второй зале накрытый стол: блюда с холодным мясом и засахаренными фруктами, на скатерть пролито вино, будто гость, озлясь, толкнул кубок. Приподняв скатерть, капитан заглянул под стол, потом распахнул занавеси – он боялся наткнуться еще на один труп. Нужно послать кого-нибудь в казармы и обыскать весь дом. Дженнардо вернулся к двери с многочисленными засовами, но выйти за порог не успел. Дверь распахнулась, и в полутемный особняк ворвался поток света. На мостовой толпились люди с факелами, и, разглядев красно-белые полосы на их одежде, Дженнардо облегченно вздохнул – лаццарская милиция все-таки забиралась на улицу Юстиниана!

– Синьор! – старший в отряде – юнец с аккуратной бородкой, явно из тех сынков зажиточных купцов, что мнят о себе больше, чем стоят, преградил ему путь. –  Вы не должны… не можете… постойте!..

Факел дергался в руке сыкуна, а сзади напирало мужичье. Дженнардо оттолкнул юнца и рявкнул:

– Здесь убили служанку мадонны Орсини-младшей! Пусть кто-нибудь вынесет тело и позовет священника. И, любезный, распорядитесь-ка послать за моим сержантом Вито Паскуале.

Нужно, чтобы Вито сумел пробраться в дом, где жила Оливия, и выяснил, что, черт возьми, случилось!

– Синьор Форса! Вы никуда отсюда не пойдете!

Дженнардо и не собирался никуда идти, но наглец позабавил его несказанно.

– Вы останетесь здесь, пока не прибудут капитаны милиции – синьор Пазолини и синьор…

– Вы предлагаете мне дожидаться приказаний ваших капитанов-купчишек? Мне? Да вы храбрец, любезный! – Дженнардо пихнул юнца в грудь и прошел мимо. Никто не посмел остановить его. На улице пахло весной и близким дождем, а еще чуть-чуть – тем порошком, что жрут сарацины. Милицейское мужичье уже ринулось в дом, зазвенело разбитое стекло, затрещали доски. Во Франции, да и кое-где в Италии, сиволапые давно взяли верх… папа Адриан, еще будучи кардиналом Фернандо Реджио, метал громы и молнии на головы зарвавшегося третьего сословия, а став понтификом, принялся жаловать вольности… но ровно до тех пор, пока городские привилегии не мешали его сыновьям прибирать коммуны к рукам. 

– Э… синьор Форса!.. Мне приказано!.. Я не могу вас отпустить… Вы должны…

Дженнардо даже жаль стало сыкуна. Ну что купчишка может сделать? Да и как милиция вообще здесь оказалась? Вот тебе и свидание!

– Что вы хотите, любезный? – капитан беспрепятственно отвязал свою лошадь и приготовился сесть в седло, но слова юнца заставили замереть с поводом в руке.

– Мадонна Оливия Орсини пропала еще вчера вечером. Исчезла, не сказав ни слова родне. Благородный синьор, ее отец, обвиняет вас, мерченар Форса!    

****

Тысячи мужчин на Аппенинах мечтали оказаться на месте Красного Быка, но, попав в шкуру старшего сына папы, Дженнардо впервые подумал, что это не так уж и приятно. Родриго Реджио обвиняли в похищении женщин и надругательстве над ними чуть не каждый год, Бык всякий раз оправдывался под общий смех и возмущение. Уличные поэты даже сочинили песенку на манер переписки меж Родриго и мужем одной знатной венецианки. В ней знаменосец церкви многословно и красочно расписывал свое полнейшее недоумение: «О, синьор, как всем известно, супруги вашей я не видел даже туфельки носок! Какого, говорите, был он цвета?» Припев песенки уличал похитителя во лжи: «А между тем прекрасная Лючия в слезах томится на вилле Красного Быка!» Когда же был схвачен и допрошен один из сержантов Родриго, признавшийся в похищении по приказу, его господин и тут нашел ответ. Реджио заверил рогоносца, папу и весь Рим, что, прознав о страсти, которую его офицер питает к Лючии, тут же выгнал нечестивца, дерзнувшего посягнуть на замужнюю женщину. А за дальнейшие поступки сержанта он-де не отвечает. «Мне право жаль, синьор, что так и не узрел я похищенной красы! Еще раз напишите: какого цвета мадонны Лючии власы?» Наконец пленница наскучила Быку, и он выпустил венецианку, так ни в чем и не раскаявшись. Сейчас Дженнардо даже испытывал к Родриго сочувствие, ибо никогда раньше не верил, что подобные обвинения могут быть наговором. А теперь он сам затруднился бы сказать, какого цвета «власы» Оливии Орсини, а также ее глаза, платье, туфельки и все прочее! Кровь Христова и все демоны ада, он никогда не замышлял похищение этой женщины, даже не говорил с ней наедине! Но весь Лаццаро, похоже, держался иного мнения, и, что хуже всего, в преступлении его обвиняла и родня Оливии.

К утру Дженнардо убедился, что разъяренный Гвидо Орсини превратил город в осиное гнездо. Кумушки жужжали на перекрестках, зеваки пялились на капитана, когда он проезжал по улицам. Послав людей к Орсини, мерченар уверился: Оливия действительно исчезла, а его самого не взяли под стражу лишь оттого, что магистрат помнил о численном перевесе наемников над городской милицией. И даже денег Гвидо оказалось недостаточно для того, чтобы купчишки рискнули.  Нимало не сомневаясь в том, что родовая вражда между Орсини и Форса вот-вот вспыхнет вновь, Дженнардо почел за лучшее не возвращаться домой – днем он засел в казармах и выслушивал донесения одно другого ужасней: «Гвидо требует от кардинала Лаццарского приказ об аресте зарвавшегося мерченара!» –  «Магистрат заседает с прошлого вечера! От мадонны Оливии никаких вестей, но на южной дороге нашли мантилью несчастной женщины!» –  «Брат Оливии исповедался, причастился святых тайн и собирает друзей, дабы вызвать оскорбителя на поединок до смерти!»  Единственная хорошая новость заключалась в том, что служанка похищенной выжила после удара кинжалом, однако раненая еще не пришла в себя… да и если б свидетельница происшедшего на улице Юстиниана вдруг заговорила, у Дженнардо все равно не было б случая выслушать ее признания: Орсини держали служанку под замком. Лаццаро кипел и бурлил, один лишь Ла Сента не принимал участия в общей беготне – накануне бастард выехал из города для покупки пары десятков аркебуз.

Собрав своих сержантов, Дженнардо поклялся на Библии, что невиновен в похищении, и предоставил им высказываться. Все наперебой твердили то, о чем он думал и сам: Красный Бык или его отец решили расколоть защитников Лаццаро. Стравить Орсини и Форса, и тогда либо они убьют друг друга, либо наемники бросят город. В Италии хорошо помнили, что лишь род Колонна Медведи[7] ненавидели сильнее рода Форса, и еще дед Оливии скрестил шпагу с отцом Дженнардо. Капитан об этом обстоятельстве тоже забывать не собирался, потому и не рвался домой – приняв вызов, он неизбежно убьет брата похищенной, и уж как порадуются тогда Реджио!

Реджио, Реджио… к вечеру у капитана осталась только одна соломинка. Кардинал ди Марко никоим образом не мог рассчитывать на снисхождение Быка и его отца в случае сдачи города – Валентино должен помочь! Кардинала без оговорок пустят туда, куда у самого мерченара ходу не было: в дом Орсини, где прячут служанку. Потому, взяв с собой с десяток до зубов вооруженных солдат, капитан поехал на улицу Всех Святых, где жил Валентино. Рядом с Лаццарским собором – так удобно! Окна обиталища ди Марко выходили на площадь, и по воскресеньям служки прелата раздавали хлеб, вино и медяки прямо с балконов. Ночь была теплой, трещали первые робкие цикады, и луна смотрелась в беломраморные ступени особняка. Дженнардо оставил охрану у входа, приказав, впрочем, держать глаза открытыми. Из всех живых существ менее всего капитан верил собственному отцу, следом шел светловолосый кардинал. Слуги пропустили его без возражений, и мерченар невольно приободрился. Хоть кто-то от него не шарахается!

Наверняка Валентино доложили о приходе ночного гостя, не могли не доложить… Но, войдя в кабинет на первом этаже, Дженнардо едва узнал сидящего за столом человека. Широкая холщовая рубака с низким вырезом, короткие штаны, обнаженные икры, босые узкие ступни, едва видные на светлом ковре… кардинал писал, отставив правый локоть, второй рукой отгоняя летевшую на свет лампы мошкару. Стены комнаты девственно пусты, и только огромное распятие прямо перед глазами – ничего лишнего, никакой роскоши. Дженнардо уставился на склоненный русый затылок. Наверное, если прижаться лицом к коротким прядям, ощутишь их мягкость… у кардинала должны быть мягкие волосы, вон как завиваются на крепкой шее – легкими, воздушными локонами. У кардинала? У Валентино! Тино, Тинчо… Дженнардо больно прикусил губу и поднял взгляд к искореженной смертной мукой фигуре на стене. Ну отчего ты так жесток, Спаситель? Тот, кто перевернул мир, сверг царей земных, одной лишь жертвою своей стал выше всех, облеченных властью, должен знать цену запретов! Ты, протянувший руку помощи блуднице, простивший отрекшихся от Тебя, не державший зла даже на кресте!.. Иисус не мог желать гибели, геенны огненной тем, кто любит, просто любит, вот только не того, кого нужно! Глядя в искаженные бронзовые черты, Дженнардо верил в это, верил, как в детстве – от всего сердца, истово и слепо. Иисус простит любой грех, но люди не простят. Истина проста и понятна, но Сантоса убили не люди. Не смертные заставили Дженнардо запомнить урок, навсегда запомнить! Разрешивший себе переступить запрет, должен знать: за преступление он заплатит потерей самого дорогого, а потом будет платить вечность…

– Я уж думал, вы не придете, –  Валентино бросил перо, обернулся. Молодое строгое лицо, открытое горло… блуд можно отмолить, любовь не будет прощена. Что ж, из двух грехов выбирают меньший. Только вот связь с белокурым Дзотто не помогает уже давно, демоны рвутся на свободу. – Собирался завтра послать к вам гонца. Удивительная беспечность, синьор Форса!

Стоило ди Марко заговорить, и наваждение отступило. Обычный надменный, немного ворчливый и усталый тон. Дженнардо подавил желание перекреститься, пожалуй, рука будет дрожать.

– Ну, как вам вдовушка Орсини? – кажется, прелат злился. Иначе с чего бы следящему за каждым словом Валентино нести такую пошлость? – Быть может, завтра вы заявите, что женитесь на ней, дабы прикрыть бесчестье?

– Еще раз напишите: какого цвета мадонны Лючии власы? –  пробормотал Дженнардо. Неужели ди Марко поверил в похищение? Следовало доказывать и убеждать, но Дженнардо попросту боялся открыть рот. Валентино встал, отодвинул кресло. Красная сутана защищала владельца лучше любой брони! Как посмел кардинал скинуть покровы?! В этих проклятущих штанах до колен, складках простой грубой ткани – не князь церкви, просто человек. Юный, горячий! Тинчо.

Теплый желтый свет лампы отчего-то резанул по глазам, опалил лицо. Дженнардо сделал шаг и вцепился обеими руками в шершавую рубаху. Бездумно стиснул ладони. Потом положил одну на затылок Валентино, вторая же устроилась на талии, будто ей там самое место. Молодое, крепкое тело сотрясалось дрожью в его объятиях, бесы смеялись. Выли дурными голосами и смеялись. Над слабыми людишками, позабывшими о запретах. Бездна – вот она,  рядом! И как же она влечет! Дженнардо притянул послушного незнакомца к себе. Да, этого человека он не знает! Но если Валентино позволит, то все возможно… пальцы ласкали мягкие пряди на затылке – о да, действительно очень мягкие, как у ребенка! – и кровь гремела в ушах. Медленно Дженнардо опустил лицо в обнаженную впадинку на горле, прижался губами там, где грубая тесьма царапала кожу, и закрыл глаза. Сильный удар в грудь заставил отшатнуться. Валентино стоял перед ним, уронив руки вдоль тела. Застывшие черты, щеки белее стен, темное безумие во взгляде. И только губы двигаются:

– Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них[8]! – палец уперся куда-то под ребра. Дженнардо стало страшно. Так жутко, будто сам Судия наступал на него. И, как всегда, вслед за страхом пришла ярость.

– Ну конечно! Своих слов у вас нет и не было никогда! Лицемерно прикрываетесь писанием, отче! Но минуту назад вы меня хотели, Господь свидетель! – сейчас Дженнардо сам не верил в то, что сказал. В прошедший миг он поклялся бы спасением души в том, что желанен Валентино, и желанен уже давно. А теперь перед ним было воплощение праведного гнева. Вот только чистоту негодования портил изъян. Ди Марко холоден, как воды северных морей, не задень его за живое, едва ль бы он так дрожал!

– Не пачкайте имя Господне нечестивыми устами, –  кардинал провел рукой по лбу, потом поднес ладонь к лицу, воззрился недоуменно. Черт, Дженнардо и сам был весь в испарине! – Да, хотел. И что же? И Ветхий, и Новый Завет солидарны: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры[9]…»

– Замолчите вы! – мерченар рывком подвинул себе тяжелый дубовый стул. Уселся, закинув ногу на ногу. – Лицемер и лжец! Где была ваша добродетель, Ваше Высокопреосвященство, когда вы клеветали на Фернандо Реджио по наущению родни? Иль содомия единственный грех под небом? Вам все равно гореть в аду, так зачем… зачем вы…

Силясь успокоиться, Дженнардо ударил по подлокотнику сжатым кулаком.

– Зачем вы терзаете и себя, и меня? – о несчастный остолоп, что же ты несешь? Перед глазами встала высушенная ветрами сьерра, костер до самых бронзово-серых облаков. Вопль боли, боли того, кого любил сильнее отца, матери и Бога, еще звенел в ушах. Сантос своей смертью пытался спасти и себя и любовника, но жертва была напрасной. Как напрасна и жертва того, кто смотрит на них с Валентино со стены. Спаситель умер за грехи человечества, но меньше их не стало! – Во имя чего? Какой цели?

Ди Марко отвернулся к столу, бездумно передвинул бумаги. Холщовая рубаха натянулась на худых плечах.

– Оставьте, Форса. Я священник.

– Папа Адриан тоже священник! – не помня себя, заорал Дженнардо. Неужели умный человек способен думать подобным образом? Спасение не в лживых заповедях, в чем-то ином! С какой стати ты думал, будто Тинчо знает, в чем именно?! – Священник с тиарой на лысой башке, а его бастарды заполонили всю Италию! Разве не так?

– В грехах Адриана – его гибель, запомните это, Форса! 

Мерченар видел, как Валентино вцепился обеими руками в столешницу, и показалось, дерево вот-вот треснет.

–  Люди прозреют и сбросят тирана. А когда наступит время, придет новый пастырь. Поднимет с колен униженных, утишит боль страждущих, накормит голодных и поведет Италию к свету. И пастырь этот должен быть чист пред Богом и людьми, –  ди Марко обернулся и закончил, будто гвоздь в крышку гроба вколотил: – и перед самим собой.

Слабость навалилась, как та самая помянутая крышка последнего пристанища. Нашел чему поражаться и от чего мучиться! Будто не одна и та же страсть движет всеми. Валентино ди Марко хочет стать папой римским, как мило!

– Гордыня тоже смертный грех, отче, – Дженнардо поднялся со вздохом. Он пришел сюда по делу, а вместо разрешения своих трудностей с Орсини стал участником балагана. Капитан взглянул на прелата – и получил ответный взгляд. Спокойный, даже участливый, так смотрят на неразумных детей.

– Гордыня здесь ни при чем, просто вы этого не поймете, Форса. Но мне довольно того, что Господь читает в моем сердце. Кстати, если хотите, я приму вашу исповедь… наверняка, вы не получали полное отпущение много лет.

Валентино угадал. Возвращаясь домой из Малаги, Дженнардо напился однажды в какой-то горной деревушке и выбежал ночью на улицу. Старая романская церквушка прилепилась к скале, он так ясно видел крест на башенке, видел сквозь крупные хлопья снега… смотрел и не мог даже зарыдать. И войти не решился, хотя деревенский священник уж точно никому б не разболтал его секретов.

– Христианское милосердие, Ваше Высокопреосвященство? Благодарю покорно. И запомните, – капитан, подражая жесту прелата, ткнул того пальцем в грудь, – больше всего милосердие и прощение понадобятся вам самому.

– Так вам нужна моя помощь или нет? – кардинал со знакомой ледяной усмешкой покачал головой. – Если да, то соблаговолите выслушать меня, а потом можете отправляться в тот вертеп, где тешитесь с моим секретарем. Надеюсь, вы поняли, кто устроил вам репутацию похитителя прекрасных дев, обремененных к тому ж влиятельной родней?

Капитану оставалось лишь кивнуть. Спорить он больше не желал. Пусть Валентино отвечает за себя, а за собственные ошибки Дженнардо Форса ответит. Все равно никуда не скрыться, не спрятаться.

– У Красного Быка связи повсюду, и он нанес удар весьма ловко – тем Реджио и славятся, – прелат зябко повел плечами, ему явно хотелось натянуть на себя привычные суконные доспехи.

– Если служанка заговорит…

– Девушка пока без памяти, но я послал к Орсини моего доверенного лекаря: он услышит ее первые признания и передаст без изъяна, – кардинал небрежно махнул рукой. –  Не благодарите! Мне отнюдь не улыбается остаться в Лаццаро один на один с Акилле Ла Сентой, и потому я сделаю все, чтобы отмыть вас от подозрений Орсини. А там, быть может, и беглянка себя проявит…

– Но вы же сами наняли Ла Сенту!

Что за непостижимый человек! Дженнардо хотелось вымыть руки и умыться, чтобы избавится от запаха кардинальской лжи.

– Верно, нанял, –  мороза в голосе Валентино хватило б на все Пиренеи, –  а вы намеревались удержать город в одиночку? Вы лучше меня знаете, что ваших солдат на это не хватит! А ни один мерченар не соглашался бросить вызов Быку Реджио – ни за какие деньги! Только Ла Сенте хватило безумия… или ненависти. Теперь слушайте, что вы станете делать, и без глупостей, Форса!  

****

Ди Марко надавал ему много советов, но Дженнардо хотелось поступить с точностью наоборот. Вызвать на поединок старого и молодого Орсини разом, убить обоих и отписать папеньке, что сделал это из-за страсти к Оливии. Тогда, пожалуй, отец оставит идею завещать ему герцогство, и Джованни будет спасен. Лаццаро же может катиться ко всем чертям, пусть Красный Бык возьмет городишко без боя, со всеми его вздорными купчиками и лживыми кардиналами. Лаццаро видел десятый сон, никому не было дела до грехов и надежд Дженнардо Форсы, и он ехал по улицам во главе своего отряда, развлекаясь несбыточными мечтами. Человек проживает отведенные ему годы, будто опутанный тысячью крепких веревок, ежедневно починяясь слову «должен». Можно негодовать, пытаться вырваться, но иной раз лишь эти узы спасают от неподвижности и равнодушия мертвечины. Однажды в Испании Дженнардо видел в церкви гору небольших, искусно сделанных черепов, за которыми наблюдал отдельный смотритель. Некоторым черепушкам было сотни лет, они норовили рассыпаться прахом в неосторожных руках. Отголосок языческих времен, того отчаянного страха смерти и презрения к ней. Вытащи свой ужас на свет, сживись с ним, каждый день рассматривая провалы глазниц – и в конце концов смерть войдет в тебя, поселится, точно в родном доме. Сейчас Дженнардо чувствовал себя одним из таких свидетельств человеческого сумасшествия. Валентино точно вынул из него душу… нет, неверно. Кардинал просто вернул этот жалкий комок, что зовется бессмертной сущностью, в привычное для него место – в ничто. Завтра капитан наемников пойдет мириться с Орсини, предложит свою помощь в поисках Оливии – марионетка исполнит роль в кем-то сочиненном фарсе. Все происходит так, как должно происходить, а сейчас ему просто хочется выпить и завалиться спать. Но вначале он поедет к Дзотто… ха-ха, не имеет значения, что навестить неаполитанца предложил кардинал. Чуть ли не приказал предаться блуду! Умереть можно со смеху. Ничто не имеет значения. Они с ди Марко танцевали дурацкую фарандолу[10] больше двух лет, когда-то должен был наступить финал. И хорошо, что все случилось именно так. С будущими понтификами ему не по пути.

Мальчишка уже не ждал его. Посапывал тихонько, и только обтянутая сорочкой задница торчала из-под сбившегося покрывала. Андзолетто приходил в палаццо Бьянко черным ходом, когда его звали, и исчезал точно так же, едва занималась заря. Вот еще одна причина, по которой стоит порадоваться объяснению с Валентино. Вершить любовь, будто убийство – под покровом ночи, пряча позор, вздрагивая от каждого шороха!.. Невозможно представить кардинала на месте Андзолетто. Стыд задушит любое искреннее чувство.

Дженнардо хлопнулся на постель рядом со спящим, обвел взглядом светлую комнату. Горят свечи, улыбаются со стен красотки с виноградными лозами в руках… сейчас он выпьет, наиграется со своей зверушкой и забудет обо всем. Андзолетто сел в покрывалах, потер сонные глаза:

– Синьор, вы поздно… что случилось?.. Аха-ха!..

Дзотто зевнул уморительно – будто котенок, показав розовое небо и верткий язычок. Потом соскочил с ложа, не позаботившись одернуть рубаху. Нарочито встав к любовнику спиной, наклонился, наполняя бокал. Пышные половинки раздвинулись, обнажая такой же розовый вход, весь в крохотных морщинках. Дзотто выгнулся сильнее, показывая, что его попка готова принять натиск. Потом ловко повернулся, подав вино, а сам присел на корточки, взявшись за застежки капитанских сапог. Дженнардо сделал большой глоток. Красное тосканское. Чудесней не бывает.

– Что случилось? Да так, пустяки… все еще разыгрываю похитителя вдовушек.

– Ну, за ночь вас могли женить или убить, так что все к лучшему, синьор, –  Андзолетто хихикнул и потащил правый сапог на себя. Дженнардо, сам не понимая зачем, отстранил неаполитанца. Пошарил рукой под кроватью и с помощью рожка снял левый. Дзотто, кажется, от неожиданности готов был шлепнуться на пол. Дженнардо наклонился, взял в ладони удивленную хитрую мордашку. Зачем Дзотто с ним? Только из-за денег, подарков и того, что они творят в постели? Мерченар впервые задал себе этот вопрос и не собирался смущать им секретаря. Просто попросил:

– Полезай ко мне на колени. И не зови меня «синьор»…

– Шутить изволите, господин Рино?

Дженнардо ругнулся с досадой. Впрочем, первую просьбу неаполитанец выполнил. Сбросил рубаху на пол, покрасовавшись сытым телом, раздвинул колени, обхватывая ими бедра Дженнардо. Тот не позволил ему сесть и, увидев перед глазами твердый небольшой член, накрыл его ладонью. Осторожно помял головку, чувствуя влагу. Дзотто часто задышал и почти свалился на него, тут же потянувшись к завязкам штанов. Дженнардо смотрел в стену поверх голого плеча, слышал громкие вздохи, ощущал возню любовника, но ничто в нем не отзывалось. Черепа, черепушки… большое кладбище, он стоит на куче костей, и ему все равно. Наконец, неаполитанец сдался. Выпрямился, стараясь заглянуть в лицо. Наверное, то, что он увидел, Дзотто пришлось не по нраву, и тот вновь соскользнул на пол:

– Вы устали. Я налью еще вина, –  ну да, умный слуга никогда не скажет в лоб!

– Налей. И, Дзотто, скажи мне вот что… ты думал, куда мы оба попадем после смерти? В Царство Божие нас не пустят! – капитан хотел спросить весело, получилось в духе тех студентов, которые день и ночь стучат кубками по столам таверн и несут всякий вздор.

– Ну, я так попаду прямиком в рай, – уверенность Дзотто все-таки насмешила, только нехороший это был смех. Секретарь наполнил бокал и придвинулся ближе, осторожно погладил колено Дженнардо. – Помните, на прошлое Рождество вы дали мне денег, чтобы я купил себе лошадь? Так вот,  я ездил в Римини и купил там индульгенцию. Ох, и дорого же она обошлась, синьор! Зато как положено: с моим именем и печатью папы. Хотите, как-нибудь покажу?

– Папы Реджио? – уточнил Дженнардо, и неаполитанец серьезно кивнул. Вот теперь капитан мог хохотать по-настоящему! Повалился на постель и ржал до слез. Андзолетто засопел обиженно и принялся стаскивать с него штаны, а Дженнардо дрыгал ногами в воздухе, не в силах остановиться. Индульгенция! Мир воистину сошел с ума.

– И зря смеетесь! Отпущение всех грехов, совершенных до смертного одра, вот! – Дзотто, распаляясь, потянул с него камзол, игриво ущипнув кожу на животе. Вот бы послушать, как Валентино станет толковать о спасении души содомита со своим секретарем! Это было б достойным воздаянием!

– Мерзавец! – едва выдавил капитан. – Я тебе дал двадцать флоринов, индульгенция стоит от силы пять! И ты клялся, будто отослал деньги матери в Неаполь.

– Я хотел, честно хотел! – Дзотто уже пыхтел над его кожаным поясом. – Но проигрался в кости и подумал, что Господь меня накажет. Мать бросил, покровителя обманул, и вообще… я обо всем забываю, когда вы меня имеете, а так же нельзя, да? У меня будто, ну, помпу в заднице поставили, и горит все. И стручку только перца подавай! Яйца ломит… а однажды мне приснилось, будто вы меня подарили сержанту Вито и шпарили вдвоем! Вам же нравятся такие разговоры, да, синьор?

– Не смей лезть к Вито. Он донесет, –  Дженнардо не знал, так ли это, но неаполитанца лучше загодя напугать. –  Так ты совсем не боишься?

– А чего бояться? Пусть о грехах монахи думают или вон курицы старые, облезлые, каких ни один мужчина уже не захочет, –  Андзолетто обхватил его член и принялся уверенно двигать ладонью. –  Ну что ж вы, синьор Рино? Знаете, как у нас крестьяне поют, когда всякую зелень сажают?                

Плоть вяло отзывалась на ласки, и потому Дзотто пустил в ход проворный язык, отрываясь лишь для того, чтобы спеть очередной куплет:

– Ты не суй его поспешно:

Спешка дело только портит!

Все получится, но выжди:

Как набухнет, так работай[11]!

До конца Дженнардо не дослушал. Поймав мутный взгляд неаполитанца, перевернул того на живот и вставил отлично смоченный слюной член в ждущее отверстие. Дзотто под ним удовлетворенно вскрикнул, опираясь одной рукой на постель, другую положил себе на ягодицы, раздвигая половинки шире. Внутри было горячо, хоть и не слишком-то тесно, но Дженнардо хватило. Вдавливаясь глубже в пухлую задницу, он, хвала небесам, ни о чем не думал, а когда семя заполнило любовника, пришла усталая опустошенность. Ну, теперь спать! Он сполз с Дзотто, потянулся за бокалом, и тут в дверь тихо постучали. Капитан глянул в щелку между занавесями: скоро рассвет, но еще темно. Кого же черт принес? Бездумно набросив на неаполитанца покрывало, мерченар открыл дверь. Доверенный слуга, привезенный из Испании, хорошо получал за молчание и не стал бы беспокоить по пустякам. Старик Хорхе выглядел потрясенным, свеча в его руке так и прыгала.

– Синьор капитан, к вам синьор Ла Сента! Пустить?

Первой мыслью было: набросить халат и выйти в приемную. Но Акилле решит, будто соперник так трясется за свою шкуру, что не спит ночами! Черный ход идет из кухни, выпустить Дзотто не получится… Капитан схватил разморенного мальчишку за плечо, поставил на ноги и, велев собрать свои тряпки, затолкал за ширму, где хранилась одежда. Может, и к лучшему, если при разговоре с бастардом будет присутствовать свидетель? Затянув потуже пояс арабской парчовой хламиды, Дженнардо сел на развороченную постель и приказал позвать гостя. Он встретит Акилле зевая,  беспечный и уверенный в себе. Без сомнения, бастард явился откреститься от интриги своего братца против Орсини и Форсы. Поглядим, насколько ловко он это проделает!

Слуга оставил дверь открытой, и Дженнардо увидел Ла Сенту еще в галерее. Услышал быстрые, четкие шаги, и сон испарился в мгновение ока. Лучшее лекарство от хандры – хорошая драка, и кажется, здесь Акилле непревзойденный лекарь. Личный врачеватель капитана Форсы, и другого не надо. Бастард был в глухом черном плаще, высоких сапогах из блестящей кожи, под плащом обнаружился такой же простой и строгий камзол с высоким воротом. Почему раньше не бросалось в глаза?.. Акилле подражает Быку, сомнений нет. Тот ни разу не надел ничего, кроме черного и красного – последнее только в бытность свою кардиналом. Лишь на первый прием французского короля явился в золотой парче, но наряд был так величественен, что Родриго казался статуей – огромной и темной. Зловещей. Боится ль Акилле собственного брата? Бастард вошел, небрежным движением головы отбросил густые пряди с лица. Поклонился так галантно и весело, точно небеса не серели в предчувствии зари.

– Чего вам, синьор? Вы меня разбудили!

Главное, чтобы римлянин не думал, будто у него в руках все козыри.

– Вам что, заняться ночью нечем? А как же мадонна Чинция?

– Всему свое время, –  тон бастарда был ласков, просто сочился амброзией, –  где же вы прячете прелестную вдовушку?

– Там же, где ваш братец – прелестную венецианку Лючию, – огрызнулся Дженнардо, размышляя, не приказать ли слугам вышвырнуть наглеца за дверь. Пожалуй, нет, чего доброго, мерченар Ла Сента перебьет всю челядь.

– А что если я вам скажу, куда делась похищенная красавица, и назову имя истинного преступника? – тонкие ноздри бастарда раздувались, будто он чуял запах страсти, пропитавший простыни. Дженнардо молча ждал, а римлянин вынул из висевшего на поясе футляра небольшой листок и принялся декламировать:

– «Да простит меня Пречистая Дева! Да простит меня благородный синьор, мой отец! Я согрешила. Я полюбила и ввергла себя в беду», –  на лице Акилле читалась столь явная издевка, что Дженнардо передернуло. –  Далее в письме – имя похитителя и ваше оправдание. Можете взглянуть.

Выдернув из-под подушки кинжал, капитан вскочил на ноги. Если письмо подлинное и Ла Сента в заговоре с Быком… Бастард отпрыгнул назад, в следующий миг в грудь Дженнардо уже уперлось острие шпаги, и пришлось попятиться. Проклятье, он с самого начала занял невыгодную позицию – позади была кровать! Но низкая постель – не горный кряж, можно и подпрыгнуть…

– А ну стоять! – Акилле походил на разъяренную кошку – большую, грозную кошку. –  Прочитаете из моих рук, понятно?

Вывернув шею под немыслимым углом, Дженнардо попытался придвинуться ближе к бумаге, а римлянин, хмыкнув, повернул письмо так, чтобы сопернику было удобнее. Пришлось встать слишком близко – шпага легко кольнула тело под халатом. Несомненно, это был почерк Оливии – кудрявый и мелкий, он видел ее манеру, еще когда Орсини писала тетке Камилле. Слезы, признания, покаяния и дурь влюбленной женщины… незнакомое мужское имя – Оливия бежала с каким-то проходимцем, дворянского, впрочем, звания. Теперь оба находились на пути во Францию. Какая глупость и какое облегчение!

– Откуда у вас это письмо, Ла Сента, – Дженнардо с наслаждением выпрямился, потер грудь, более не ощущавшую холода стали, – и что вы хотите за него?

– Скажем так, письмо было написано в оплату некоторых услуг, кои предоставили мадонне Орсини и ее возлюбленному мои люди. Знаете ли, выбраться из Лаццаро нынче весьма сложно, –  римлянин и не думал убрать оружие в ножны, –  теперь вы понимаете, отчего Оливия делала вам реверансы? Наверняка, и золото сулила, не так ли? Со мной она попробовала проделать тот же трюк. А вот чего я от вас хочу?.. Сейчас это сложный вопрос! Любопытно, как бы на него ответили мужи Болонского университета?

Бастард без приглашения развалился в кресле, устроив шпагу на столе. Мелодично зазвенели задетые бокалы, и римлянин прищурился на свет свечи:

– Я учился там… впрочем, неважно! Узнав, что пылкий любовник ударил ножом заартачившуюся служанку, но, будучи косоруким дураком, не прикончил ее, я сменил планы. Очевидно, что не сегодня-завтра служанка заговорит, а я не намерен добивать несчастную честную женщину, пытавшуюся помешать сумасбродству своей госпожи. Уверен, Оливия не раз еще вспомнит о своей бедной Карлотте, когда любовник бросит ее в чужой стране, – черный ворот и яркие блики венецианского стекла еще сильнее подчеркивали нежные овалы юного лица. Надменный рот и вечно вздернутый подбородок не портят эту нежность, скорее, дополняют. Придают законченность… как на картинах того флорентийца по прозвищу Боттичелли, где тьма и свет вечно враждуют, рождая чудо на острие клинка. Он пялится на Акилле, будто крестьянин в день карнавала на выходки жонглеров! А бастард тащит его в пропасть. Валентино был совершенно прав: грешник в одном равно грешен во всем прочем.

– Дальше можете не продолжать!

Незачем позволять римлянину разглагольствовать.

– Служанка придет в себя и назовет имя похитителя. Подтвердит, что Оливия бежала с ним добровольно, и я тут ни при чем. У вас же останутся расходы и ненужная интрига.

– О-ля-ля, мой милый! – бастард помахал листком в воздухе, – и еще ваша подмоченная репутация и помять о выражении вашего лица. А служанка может и не очнуться. Так мне убраться и порвать письмецо прелестной Оливии?

Стоило рискнуть, пожалуй! Полностью положиться на здоровье немолодой  раненой женщины и на ее разум – и вышвырнуть Акилле вон. Но Дженнардо воевал с тринадцати лет, видел папский двор и был воспитан герцогом Форса. Тысячи причин могут помешать Карлотте оправдать его, а капитан слишком хорошо представлял себе, чем обернется вражда с Орсини. К тому же… кардинал ди Марко не одобрил бы подобного легкомыслия.

– Так что вам от меня нужно? 

Ничего, любезный бастард Его Святейшества, завтра будет новый день! И мы сочтемся.

–  Подумать только, столько возни, трат и переживаний, и все для того, чтобы досадить! Крепко же я вас задел… можно бы чувствовать себя польщенным, не будь вы мне столь безразличны… – не самая умная вещь: злить того, в чьих руках твое оправдание; но, кажется, римлянин понял, почему его оскорбляют. Умеет видеть главное, мерзавец.

– О, мне не пришлось и пальцем двинуть! Все проделала сама Оливия. И один из моих людей. В моей банде много отъявленных висельников…

– Под стать хозяину!

– Конечно! – Ла Сента нимало не смутился. Вновь поднял письмо, игриво подул на него, сложив губы трубочкой. Каким наслаждением будет разбить этот рот кулаком! – Вы извинитесь за «летунов» и «щенка» и не станете более рычать на меня и тявкать, мой дорогой синьор Форса. Извинитесь сейчас –  и получите письмо.

Дженнардо встал, быстро оглядел комнату. Единственное, что ему остается –  превратить все в фарс, не показать кипящей ярости и унижения. Подняв с пола шляпу, он водрузил ее на голову – быть может, это была шляпа Андзолетто, но какая разница? – и тут же сдернул комичным жестом. Поклонился бастарду на манер шутов – развязно и низко.

– Прошу простить меня, мой драгоценный, несравненный, обворожительный синьор Ла Сента! Примите заверения в моем крайнем раскаяньи и сожалении! Что еще?.. Ах да! Я никогда более не залаю на вас и не зарычу, клянусь в этом родовой честью! – да-да, в следующий раз я тебя укушу, римская тварюга! А если ты врешь про свои отношения с семьей и готовишь Быку радостную встречу,  то и загрызу, пожалуй. Все же есть в интрижке Акилле нечто хорошее. И сам Дженнардо, и Валентино ошибались: в Лаццаро нет шпионов Родриго Реджио, во всяком случае, здесь Бык не строил против них козней. 

– Отлично, Форса. Вы просто талант, – бастард поднялся легким движением, запахнул плащ. И бросил письмо на стол. –  Позвольте откланяться, час поздний.

Дженнардо стремительно схватил признание Оливии, еще раз проглядел его и только потом процедил, глядя в прямую спину:

– В отличие от своего брата, ты просто мелочная бабенка, Акилле!

Он видел, как кровь бросилась в лицо бастарду, пятная безупречные овалы. Но Ла Сента промолчал и удержался от хлопка дверью. А когда в галерее затихли шаги, у Дженнардо даже сил рассмеяться не осталось. Едва переставляя ноги, он подошел к ширме, куда спрятал Андзолетто. Мошенник исхитрился сидеть тихо, будто мышь, что весьма похвально… Нужно вытащить его и, наконец, спать, если после такой ночи он вообще сможет заснуть. Капитан отдернул занавесь – привалившись к стене, белокурый спал, сладко дыша приоткрытым ртом. 

****

Утренняя служба проходила впустую. Разумеется, плохо ходить в церковь, точно в театр, но что поделаешь, если кроме пения кастрата ничто в храм не влечет? А сегодня сопраниста в соборном хоре не было, и Дженнардо уныло созерцал витражи и согбенную спину священника. Рядом сидел Гвидо Орсини, и мерченару казалось, будто безутешный отец поглядывает на пустующее кресло Оливии. Нужно в строгости воспитывать дочь, так-то вот! Валентино ди Марко примирил Дженнардо с кланом Орсини, показав письмо вдовушки, якобы присланное лично кардиналу. Никому, кроме прелата, капитан не поведал, каким образом заполучил послание – за помощь следовало платить откровенностью. Ди Марко похвалил его за способность смирить гордыню, добыв важные свидетельства, тем паче что служанка Карлотта, придя в себя, ничего путного не рассказала. Только плакала, жалея о безрассудстве госпожи и жестокости ее любовника. Гвидо б ни за что не поверил всхлипам и бормотанию служанки, не окажись собственноручного письма его дочери!

С Медведями Дженнардо мирился на приеме у Ла Сенты, не чувствуя и грана того триумфа, какой задумывал. Нет, конечно, когда рыжеволосая, прекрасная, будто сама Венера, Чинция Скиллаче, выйдя из носилок, направилась не к бастарду, а к нему, Дженнардо Форсе, и вложила маленькую ручку в его ладонь, он не мог удержаться от торжествующего взгляда. Акилле торчал столбом не менее минуты, но этого мало, мало! Публичная пощечина еще недавно казалась Дженнардо достойным ответом за покупку замка Сант-Анжело Нуово, но с тех пор много воды утекло. Что значит для Акилле куртизанка Чинция, перекупленная за браслет с сарацинскими сапфирами? Куда меньше, чем для самого Дженнардо значит белокурый Дзотто. После истории с похищением бастарда нужно бить очень сильно, так, чтобы он до конца службы в Лаццаро поджал хвост.

Римлянин устроил прием во дворе разукрашенного знаменами и цветами замка; прогуливаясь с Чинцией по дорожкам, капитан старался внимательно оценить затраты и поведение противника. К концу приема он совершенно уверился: слабое место соперника – деньги. Точнее, их отсутствие, и с тех пор половина сержантов банды Форсы занимались выведыванием тайн тощего кошелька римлянина. Прежде чем начались танцы, Дженнардо уже знал, что бастард не заплатил ни крестьянам, доставившим на праздничный стол сочную баранину и жирных каплунов, ни полотерам, десять дней трудившихся над тем, чтобы привести Сант-Анжело в пристойный вид. Чинцию Ла Сента тоже кормил одними обещаниями и комплиментами, о чем поведала сама куртизанка, склоняясь к плечу капитана в бассаданце[12].  Первое жалованье римлянин получит только через месяц, но не все можно купить в долг. Виноторговцам бастард выплатил все до медяка – они даже распискам не верили. Портные тоже получили задаток за великолепный костюм из черного бархата и белого шелка. Значит, где-то бежал тот ручеек, из которого Акилле черпал флорины! Следовало отыскать сей поток и надежно перекрыть, вот тогда бастард попляшет.

Сидя за столом между шаловливой Чинцией и тоскующим Гвидо Орсини, Дженнардо хмуро косился на Ла Сенту. Акилле отнюдь не рвался утешиться у какой-нибудь дамы, дабы досадить разом и куртизанке, и сопернику. Проходимец прилепился к кардиналу ди Марко, и они беседовали весьма оживленно. Черт бы побрал всех прелатов и всех папских отпрысков! Черные кудри Акилле едва не стелились по рукаву красной сутаны, а Валентино не делал попытки отодвинуться. Дженнардо обвинил римлянина в мелочности, но сам плетет дурацкие, никому не нужные интриги, а все потому, что не знает, чем заполнить жизнь в ожидании войны.

Когда объявили веселую мореску[13] и Чинция потянула его танцевать, Ла Сента извинился перед кардиналом и протянул руку супруге бывшего правителя Урбино, которая годилась бастарду в матери. Капитан недолго удивлялся столь странному выбору дамы: при смене фигур римлянин намеревался подсунуть почтенную синьору Дженнардо, вернув себе куртизанку. Увешанный бубенчиками «мавр», обильно начернивший лицо, уже обхватил за талию свою «мавританку», а гости стали вокруг ряженых. Мореску в Лаццаро издавна танцевали, меняя партнеров, и Дженнардо благословил сияющий почти летними красками день. Ночью мореску плясали б с факелами или свечами, не миновать пожару! А так в руках мужчин были всего лишь цветы, и когда Акилле протянул ветку Чинции, Дженнардо дернул свою даму за локоть. Ловкая, гибкая куртизанка исхитрилась не вылететь из ряда, но престарелая синьора не обладала такой ловкостью. Под недоумение и смех танцующих  обе дамы оказались в паре, а их кавалеры и вовсе едва не столкнулись лбами. В мореске всякая путаница опасна! Чинция засмеялась первой, но синьора Урбино была оскорблена и в знак отказа от танца набросила мантилью на голову. Акилле не позволил застать себя врасплох второй раз и, уперев руку в бок, протянул свою ветвь Дженнардо. Бастард при этом улыбался, и хищные глаза словно говорили: ты оставил меня без дамы и поплатишься посмешищем! С безумцем следует играть по его правилам! Дженнардо сунул свои цветы Чинции и, оттянув воображаемый подол юбки, присел в коротком реверансе. И был вознагражден воистину ошалевшим взглядом соперника. Впрочем, Акилле быстро справился с собой, согнул правую руку дугой, будто приглашая «даму» пасть в его объятья, как требует фигура морески. Балаган прекратила Чинция. Прыгнув между ними, рыжая куртизанка почти силой сунула ветку в пальцы Дженнардо и сердито зашептала ему в ухо:  «Я готова уступить вас старухе, но не мужчине!» От собственной дерзости у капитана кружилась голова, ему скорее требовалось выпить, а не танцевать. Акилле, вынужденный вернуться на свое место за столом, наверняка, скрипит зубами с досады! Такое стоит любых жертв.

Пока самые ретивые из гостей гонялись за наряженным мавром слугой, как требует обычай, кардинал ди Марко подошел к тем, кого поимка не заинтересовала. Дженнардо постарался сделать вид, будто всецело занят тосканскими и андалусскими винами. Они не говорили наедине с памятного ночного объяснения, и смотреть на прелата было, ну будто… ну да, на дорогую могилу. Ему больше не увидеть под красной сутаной настоящего Тинчо. Беда в том, что вот это воплощение добродетелей и высокой цели и есть подлинный Валентино ди Марко.

– Попробуйте янтарное, –  учтиво предложил капитан, –  лучшего я даже при дворе их католических величеств не пил, уверяю вас!

– Чего ради вы превратились в паяца, Форса? – кардинал не сел с ним рядом, не улыбнулся. Он заговорил по делу, и только. –  Если уж вы затеяли с бастардом опасные танцы, постарайтесь извлечь из них пользу. Мирные дни скоро закончатся, а мы до сих пор не знаем, можно ли верить Ла Сенте.

Дженнардо промолчал, и кардинал, не дождавшись ответа, отвернулся – суконный подол тянулся по песку, точно кровавый след.

Сейчас, слушая осиротевший хор и поминутно морщась от разочарования, Дженнардо вполне отдавал должное прозорливости кардинала. Только война расставит все по местам, но бить в колокола и кричать «Реджио!» уже будет поздно. С другой стороны, во время боя с предателем расправиться куда как проще, чем в цветущем Лаццаро! Еще неизвестно, чего стоят люди Ла Сенты в бою, раз по собственному признанию их капитана, среди наемников полно висельников и отлученных. Да еще гасконцы и баски – горцы, не признающие приказов и помешанные на гордости. Не перережут ли они глотку Акилле, когда поймут, что у того худо с деньгами? Если такое случится, сам дьявол не удержит наемников от грабежа деревень в долине, а то и самого города. Вчера Дженнардо донесли, кому бастард обязан тоненьким ручейком флоринов, что тек в его карманы. Фамилия банкира, ссужающего Ла Сенту деньгами, показалась знакомой. Вот к банкиру он и наведается – как только узнает, куда делся кастрат! Сущее наказание – нынешней весной события скачут, будто лошадь, потерявшая поводья, и все не в ту сторону! Видно, судьба исчерпала запасы терпения и готовит грешнику пинок под зад.

Едва дождавшись конца заутрени, Дженнардо толкнул дверь во внутренние комнаты собора и, наткнувшись на мальчика-служку, схватил его за ухо. Пара звонких монет побудила мальчишку к откровенности: оказалось, Дженнардо едва успел. Кастрат, чьим пением он привык утешаться каждое утро, а по воскресеньям – и на обедне, уже получил расчет и готовился отбыть из города на поиски лучшей доли. Воистину, для кардинала Лаццарского Господь пожалел ума! Не один мерченар Форса мог отдать любые деньги, лишь бы слушать божественный голос –  с тех пор, как кастрат начал петь в соборе, службы собирали куда больше народу, чем в прошлом году. Если собор Марии Лаццарской не нуждается в услугах сопраниста, сын герцога Форса сам наймет это чудо! В церкви Сан-Джорджо его наемники зальются слезами умиления… в конце концов, Лаццаро – не Рим, где в папской капелле прославляли Бога не то тридцать, не то сорок скопцов, каждый из которых мог ангелов вызвать своим пением. А… как бишь зовут сопраниста?.. Антонио? Адриано? Анжело? Словом, лаццарский кастрат такой один, и Дженнардо не позволит ему скитаться по дорогам и петь в харчевнях.

Мальчик-служка провел его во внутренний двор и показал пристройку, где под низкой крышей ютился величайший певец в округе. Войдя, он едва не полетел кубарем через порог, ибо первое, что увидел – знакомую блестящую расплавленной смолой шевелюру! Разодетый в кобальтовый атлас и лазоревый шелк Акилле Ла Сента торчал посередине узенькой каморки и даже не подумал оглянуться! Ну уж, как только Дженнардо доберется до его банкира, таких тканей и нарядов бастарду больше не видать! Рядом с римлянином какой-то невысокий крепыш засовывал застиранные тряпки в холщовый мешок. Кастрата нигде не оказалось. Надрать бы служке уши еще раз, да как следует – за обман!

– Клянусь потрохами папы! – от злости Дженнардо забыл, с кем говорит. –  Можно ль в этом городе хотя бы день прожить, не наткнувшись на вас?

– Кажется, это вы, синьор Форса, вломились сюда, точно боров, рвущийся на случку, –  Ла Сента, не оборачиваясь, похлопал крепыша по плечу. Курчавый малый, с туповатой крестьянской мордой, угрюмо покосился на холеную руку бастарда, и тот медленно убрал ладонь. –  Извольте выйти. Вы мне осточертели!

– Отлично! Раз наши чувства понятны и взаимны, мы решим спор во дворе. Я вываляю вас в навозе, и вы угомонитесь. – Поединок – хороший выход. После поражения бастард хоть на какое-то время уймется! – Я только найду одного человека… милейший, не знаете ли вы, где живет кастрат, что пел в соборе до сегодняшнего дня? Я хотел бы предложить ему службу…

– Осади назад, боров! – Ла Сента щелкнул пальцами, а крепыш подхватил свой мешок с рваньем. –  Мы с любезным…эээ… мы уже столковались! Синьор кастрат будет петь в замке Сант-Анжело, и нигде больше!  

– Да вы его даже не видели, когда ж успели… – Дженнардо осекся. Все же герцог Форса и кардинал ди Марко верно ругали его за вспыльчивость:  от злости становишься тугодумом. Он еще раз оглядел каморку и ее хозяина. Беленые известью бедные стены и деревянное распятие больно напомнили о Тинчо, о натертой тесьмой ключице... Золото можно найти в навозной куче, а в груде драгоценностей – прячется зловоние.

– Так вы – лаццарское чудо?

Парню на вид лет двадцать, но щетины не видно, а грубый шарф на шее скрывает отсутствие кадыка. Широкие плечи и сильные руки – уж этого кастрата нельзя заподозрить в немужественности! И все же Дженнардо не так представлял себе свою сирену. Малый пожал плечами, запрокинул голову и запел. Грудное «до» и звонкое летящее «ми» –  никаких сомнений, никакой подделки!

– Сколько предложил вам этот господин?

Акилле стоял рядом и ухмылялся. Вызов его не испугал нимало.

– Сколько б не предложил, я даю больше!

Кастрат закрыл рот и поднял  вверх растопыренные пальцы. Пять флоринов в месяц? Да малый не знает себе цены!

– Любезный, как ваше имя? Вы ужасно прогадаете, если согласитесь! Мой камердинер получает пять флоринов в месяц! – Камердинер получал три, но сейчас это не имеет значения! – Я буду платить вам семь!

– Десять! – почти завопил Акилле и сдернул с пальца одно из колец – с лиловым  продолговатым камнем. –  Десять и этот аметист!

Кольцо полетело на холстину мешка, а кастрат озадаченно нахмурился. Кажется, парень не умел разговаривать иначе, чем руладами!

– Двенадцать и моя перевязь! – Дженнардо постарался побыстрее отцепить шпагу. –  Продав ее, вы выручите кучу денег!

Чтобы кастрат не вздумал отказаться, к усыпанной мелкими камнями перевязи Дженнардо разом добавил и оба своих кольца. Акилле оставалось разве что шпоры отстегнуть  и вынуть заколку из кружевного воротника. Что он и сделал, и теперь мешок кастрата походил на лоток меняльной лавки в удачный день.

– Пятнадцать в месяц! 

Дженнардо пихнул соперника плечом:

–  Тридцать, стол и лошади за мой счет!

– Я разрежу тебя на куски, Форса!  

Ну еще бы! Акилле не мог предложить больше и прекрасно это знал. Сейчас римлянин одним взглядом способен поджечь все сено на полях Лаццарской долины, и ничто не радовало Дженнардо сильнее. Кастрат же походил на печальную обезьянку, каких капитан видел во дворцах Андалусии. «Лаццарское чудо» решительно выдернул свой мешок из-под груды драгоценностей и попытался протиснуться мимо обоих мерченаров к двери, но не тут-то было. Чья-то тень упала на порог, и Дженнардо увидел высокого, тощего гасконца, что служил у Ла Сенты сержантом первой конной роты. Ловушка! Обнажив шпагу, Дженнардо оттолкнул кастрата вглубь каморки, а Акилле кинулся за ними – и тоже с оружием в руках. Гасконец что-то крикнул на своем языке, и миновали, казалось, века, прежде чем до Дженнардо дошло. Не медля больше, он перехватил руку Акилле у запястья, вынудив того опустить отточенный клинок.

– Повтори, сержант!

Гасконец смачно сплюнул на грязную солому, раскиданную по полу, и повторил:

– Красный Бык с двумя отрядами выступил в Лаццарскую долину. Синьор капитан, прикажете трубить сбор?