Часть третья  

Война

 ...вашего коня

Держать, конечно, можно на аркане,

Но кто удержит дух, что рвется к брани,

Бесчестия чураясь, как огня?

Не жалуйтесь, бездействие кляня.

Вы здесь, а он давно на поле брани,

И пусть вы недвижимы –  на ристанье

Он –  впереди, всех прочих обгоня.

Франческо Петрарка

Сонет XCVIII

Говорят, у христианина не должно быть любимых молитв, все обращения к высшим силам чтимы равно. Что ж, хотя бы здесь Дженнардо следовал заветам веры, он не любил хорал – тот просто стал его личным разговором с Заступницей.

– Радуйся, Царица, Мать милосердия,

Жизнь, сладость и надежда наша!

К Тебе взываем, изгнанные сыны Евы…

Не имело значения, что «лаццарское чудо», этот упрямец с внешностью колодника и голосом ангела, не достался капитану Форсе – капитан Ла Сента его тоже не заполучил. Сейчас Дженнардо мог отдать годовой доход своей банды и родовой герб в придачу, только бы кастрат пел. Только бы не стихла простая молитва, которую первые на берегах Тибра христиане называли «Salve, Regina», вкладывая в нее горячую просьбу к единственной и милосердной. Каждое слово – грубое и безыскусное, – каждый звук и паузу певец превращал в подлинный, чистый восторг, даря иллюзию сокровенного разговора с Ней. Не имело значения, что рядом стоит Акилле Ла Сента, не отрывает опущенных глаз от мозаики на полу, и лицо его впервые кажется таким искренним и уязвимым, будто бы кастрат  до него тоже достучался. А позади шмыгает носом Андзолетто, его белокурый чертенок Дзотто, что уповает на индульгенцию, как на спасение от бездны. Что я скажу тебе, Заступница, если ты спросишь? Где ты была, пока я верил без раздумий? Где ты была, пока горел Сантос? Где ты сейчас, когда война стучится в двери, а я боюсь оглядываться назад и смотреть вперед?

Голос, такой ясный и сильный, точно Дева сидит на престоле в этом храме и оплакивает каждую загубленную душу, выворачивал наизнанку. Не тоска и не рыдания, просто… будто кишки наматывают на кулак, вот-вот польется кровь. И дрожит пламя свечей, делая тени по углам еще чернее, глубже, а в тенях прячется призрак расплаты.

– К Тебе воздыхаем, скорбя и плача,

В этой долине слез…

Вот так же, внимая хору, повторяло про себя молитву воинство их католических величеств Фердинанда и Изабеллы – и древние стены замка, где полководец де Кордоба остановился, чтобы дать солдатам отдых, грозили рассыпаться в прах прямо на глазах. Семнадцатилетний Дженнардо и сам не знал, что просит у Пречистой Девы, – он был совершенно счастлив. Уже вытертая на пиренейских перевалах кожаная куртка, опробованный в боях толедский клинок, триста наемников, которых он поведет за собой. Единственное, что омрачало радость, – хвастовство местных юнцов, не упускавших повода напомнить пришлому: они – испанская пехота! Наследники родов, воевавших с маврами со времен легендарного Сида, а как же! Даже здесь, в Птичьем замке, чьи башни попирали облака, а близость Бога и великой цели запечатывала уста почтением, между итальянцами, французами и испанцами не затихала вражда. Все хотели пройти по плодородным равнинам Андалусии первыми, первыми сбросить мавров в море. Ну и добраться до их сокровищниц и гаремов. В Сарагосе разгорелся нешуточный скандал, и король приказал Гонсало забрать итальянцев с собой, по старой пиренейской дороге. Горцы принимали их радушно, не стал исключением и граф Аранда, считавший свой род от вестготских королей. Из века в век на башнях Птичьего замка сияли кресты – как вызов жестоким захватчикам и тем соплеменникам, кто продал Испанию маврам и евреям. С одной из башен донжона – серо-багровой громадины, что нависала над долиной, точно топор, – лет пятьдесят назад какой-то Аранда столкнул собственную дочь. Девица согрешила не то с иудеем, не то с мудехаром[1], экая невидаль! Итальянцы втихомолку шептались, что лучше уж позволить язычникам лапать жен и дочерей, чем жить в подобной нищете! Кормить коней опилками, одеваться в грубую шерсть и по три раза в день жрать несвежую солонину с бобами, запивая ее крепчайшей кислятиной. Неслыханно! Дженнардо и сам поразился тому, в каком виде их встретил старый граф Аранда; юный наемник поклялся бы, что на хозяине не было ни единой шелковой или бархатной нитки, лишь домотканое тряпье и овчина. Зато полуторный меч, взмахом которого старик приветствовал Гонсало де Кордобу и его офицеров, будто б только что вышел из оружейной. Пытаясь заснуть в отведенной ему ледяной комнатушке, больше напоминавшей келью, Дженнардо слышал вой ветра за толстыми стенами и сравнивал невольно. Герцог Форса скорее сам бы лег в постель с неверным, чем позволил бы даже слуге одеваться подобным образом. Отец ставил успех выше ложной гордости, но… в стенах Птичьего замка, в прямой осанке его обитателей было нечто такое, чего Дженнардо не встречал по ту сторону Пиренеев. Говорят «горд, как испанец», и это, черт возьми, верно!

Они и молились по-особому. Услыхав за спиной срывающийся громкий шепот, Дженнардо обернулся украдкой и увидел склоненную черноволосую макушку. Никогда еще итальянец не слышал в столь молодом голосе такой отчаянной, дикой мольбы: «Salve, Regina, Regina…» Свеча ходуном ходила в стиснутых пальцах, воск капал на голую кожу, но молящийся не замечал ничего. А потом настало время осенить себя крестом, испанец поднял голову, глядя в расписанный выцветшими фресками потолок часовни, и все кончилось для Дженнардо Форсы. Покой, достоинство, незапятнанное имя и юность – Сантос Аранда, единственный сын хозяев горной твердыни, все забрал себе, с собой. Еще не успев понять, почувствовать, Дженнардо уже любил – со всей силой и страстью семнадцатилетнего. Он смотрел на узкий подбородок, самолюбиво выпяченную верхнюю губу, широкие густые брови, не знающие смирения сумрачные глаза, в которых сейчас закипали слезы, и думал… ни о чем он не думал! В ту пору Дженнардо не старался разобраться в том, насколько грешны и чудовищны порывы его души. В свою постель сын герцога приглашал крестьянок и маркитанток, твердо зная, что ему придется найти невесту не хуже Луизы Реджио, иначе братец Джованни станет над ним смеяться. И лишь в краткие мгновения, оставаясь наедине с собой, он со стыдом отмахивался от смутных желаний. Ему нравилось смотреть на обнаженных мужчин, в телах товарищей Дженнардо находил куда больше красоты и силы, чем в женских прелестях. Но что в том дурного? Сам Аристотель писал, будто духовная близость братьев по оружию возвышает каждого из них, делая непобедимыми! Беда в том, что домашний наставник братьев Форса однажды зачитал воспитанникам те места в поучениях великого эллина, кои не решались переводить. Аристотель полагал, будто лишь любовь между мужчинами свята, и говорил он отнюдь не только о любви духовной. Наставник пояснил: «Что взять с язычника? Сам Аристотель, похотливый старикан Платон, даже Александр Великий делили ложе с мальчиками, не видя в том греха. Слыхали ли вы, что основателя державы нашей Гая Юлия Цезаря обвиняли в куда худшем? Будто бы Цезарь позволил некоему варвару, царю Вифинии, познать себя сзади, стал его женой… да-да, не стоит воротить нос от естественного! В заднем проходе мужчины скрыта железа, давление на которую вызывает те же ощущения, что и ласки спереди, – так говорят». Джованни заржал и переспросил ментора: «А если попросить женщину ласкать себя там?..» – «Ни одна христианка не согласится на подобное, – сурово возразил наставник. – А если согласится, оба вы будете отлучены от причастия на месяцы!»

Дженнардо изругал учителя и ушел, хлопнув дверью. Он не мог понять, отчего так разозлил урок, ничем не отличавшийся от всех прочих, отчего ему хочется провалиться сквозь землю, сжечь поганые греческие книги… а ночью, раздвинув ноги, упершись пятками в постель, дотронулся до сжатого отверстия. Так тесно, что даже собственный палец не протолкнешь, как же туда поместится член взрослого мужчины? Мальчикам, которых развратные греки и римляне имели в зад, не позавидуешь! А если?.. Дрожа от непонятного возбуждения, Дженнардо смочил пальцы слюной, осторожно проник внутрь себя, а вторая рука легла на член, задвигалась привычно. В ту ночь он кончил так, как никогда ранее – содрогаясь от стыда, вдавливая ягодицы в постель, причиняя себе боль и не в силах остановиться. Он сам назначил себе покаяние наутро – тридцать земных поклонов каждый день! – и постарался забыть о мерзком опыте. До таких ли пустяков, если отец посылает его на войну? Вначале была венецианская кампания, а после герцог Форса в числе тех, кто откликнулся на призыв испанской короны, дал сыну солдат и деньги и отправил его сражаться с маврами. И вот теперь, в сотне миль от дома, в замке, чьи седые стены помнили первое вторжение сарацинов, он встретил свою судьбу и разбил лоб о каменные врата.      

Сантос не спрашивал его ни о чем, они не обсуждали то, что творилось меж ними – нежданное, как гроза, и такое же беспощадное. Все свободное время они проводили вместе, забираясь на сторожевые башни, бродя по окрестностям, прячась по темным углам, коих в старом замке было предостаточно. Стоило им встретиться, и прочее теряло смысл: война, служба, их товарищи и семьи. Наедине они больше молчали, не размыкая рук, силясь касаться друг друга как можно чаще – расставание терзало хуже пыток. Нужно было меньше пялиться на Сантоса и больше спрашивать и слушать! Родившийся и выросший в глуши, впитавший в себя те страсти, коими наделяют лишь вечные и недоступные горы, Сантос походил на возлюбленного меньше, чем они оба – на какого-нибудь мавританского эмира. Их семьи разнились так же, но Дженнардо не придавал этому значения. У герцога Форса имелось шестеро законных отпрысков и еще куча бастардов, и отец относился к ним, точно к котятам, швыряя в воду без всякой жалости. Папский двор, утехи, опасности и интриги больших городов, войны, в коих выгода заставляла его принимать участие, – «выплыви или утони, сынок!» Герцогу Форса никогда бы не пришло в голову вмешиваться в любые предприятия сыновей до тех пор, пока их выходки не нарушали его собственных планов, – он просто платил по распискам и двигал фигурки на шахматной доске. Семья Сантоса жила единым долгом и гордостью предков. Графиня Аранда родила сына, когда ей уже стукнуло пятьдесят, супруг был еще старше, и Сантос стал для них не просто наследником – в выстраданном, вымоленном у Пречистой Девы ребенке сосредоточился весь смысл бытия. Будущий граф Аранда не мог оступиться, согрешить, сделаться мужеложником, отдать себя разврату! Меч и вера, такая же безумная, как и бушующие на скалистых пиках бури, а Сантос хотел любить.

Он познали друг друга в пастушьей хижине, брошенной на зиму. Тусклый свет лился из крохотного окошка под самым каменным потолком, холодом несло от прелой соломы, морозный воздух бил в ноздри. Им было жарко. Никто не учил Дженнардо, как нужно поступать, нежность на грани боли и крика все сделала за него. Распростертое перед ним нагое тело так красиво, так нуждается в его прикосновениях и защите!.. Он и под страхом смерти не смог бы причинить другу малейшего страдания. Высокий, худой, с длинными, покрытыми мягким пушком ногами, неловкий и яростный, будто необъезженный жеребенок, Сантос лежал на скомканном плаще, и в черноте глаз полыхала отчаянная мольба. Нужно лишь следовать ей, и все получится. Впервые накрыв своим ртом надменно выпяченную губу, уловив ответное движение, Дженнардо перестал ясно соображать. Истерзав стонущий рот, он ткнулся лицом в темные завитки в паху, и Сантос вскрикнул – высоко, так громко, что горы услышали… потом сжал коленями плечи Дженнардо, потянул на себя, и тот решился. Он умолял о большем, шептал признания, лаская открытые ему мошонку и член. Коснулся языком горячего, будто раскрывающегося ему навстречу входа, толкнулся глубже – и едва удержал Сантоса. Тот вскинул бедра, опираясь только на плечи и ягодицы, вцепился обеими руками в волосы Дженнардо. Между ними не было места стыду и тайнам! «Чего ты просишь?! Я люблю тебя». Спустя годы Дженнардо все еще слышал эти слова – на испанском, так, как их произнес Сантос. Но теперь они утратили смысл. А тогда Дженнардо вытянулся на дрожащем теле во весь рост, просунул между ними руку, пробуя войти во влажную от слюны и пота тесноту. И вновь целовал, впитывая тяжелые вздохи, стискивая мокрые, пахнущие овчиной и дымом плечи. Ничего не получалось, но ни боль, ни позорная с любым другим неловкость не останавливала их. Сантос сам извернулся под ним, лег на живот, вынудив Дженнардо отстраниться. Голова горела, он прижал ладони к лицу, силясь чуть успокоиться, перестать бояться… и смотрел на крепкие смуглые ягодицы, поджатые от холода и желания. Наклонился, вновь приник языком к маленькому бугорку меж гладких полушарий. Собственный член налился кровью, набух до предела – как же он сейчас посмеет ворваться в эту узость?!.. Но Сантос чуть приподнялся, выставляя ягодицы, застонал требовательно, и все страхи ухнули в пропасть. Нажав ладонью на спину, Дженнардо заставил Сантоса прогнуться и сделал его своим. Ахнул от восторга и боли, обхватил бедра под собой и задвигался. Сантос даже не кричал – хрипел, и семя его испачкало плащ почти мгновенно, точно лишь ощущения принадлежности не хватало, чтобы дойти до пика. Дженнардо излился следом и свалился на солому, не чувствуя холода. Прижался к раскаленному плечу, заглянул в лицо, где слезы оставили свой след. Он готов был убить себя по слову Сантоса, но тот лишь протянул: «Больно!..» Увидев, как сник Дженнардо, поправился: «И хорошо тоже! Хочу еще», – и с силой обнял любовника.

Они жили, будто в чаду, не замечая ничего. Прятали свою любовь, ведомые одним животным инстинктом, а разум молчал. Телесная близость точно распахнула их души навстречу друг другу, и они говорили обо всем на свете – в те редкие мгновения, когда отступала страсть. Никогда и ни с кем Дженнардо не был так откровенен, но не удосужился задать главных вопросов. Даже когда Гонсало де Кордоба решил двигаться дальше и войска покидали Птичий замок, ничто не отозвалось и не екнуло. Дженнардо лишь нетерпеливо притопывал ногой, глядя, с каким благоговением и нежностью Сантос прощается с семьей. Граф Аранда желал сыну победы и доблести, графиня только плакала, умоляя вернуться живым. Горная дорога, по которой они с Сантосом сотни раз ездили верхом, бежала в долину, оставляя позади высокие стены, птицы кружили над башнями, а в ушах Дженнардо гремел хорал. Salve, Regina! Царица этих гор и всего мира, что подарила мне великое счастье. Во славу Твою я положу к божественным стопам головы врагов… Конечно, воспитанный без всякой строгости менторами-вольнодумцами и отцом, обращавшимся к вере лишь по необходимости, Дженнардо не думал так. Он просто радовался от всего сердца и полагал, что Царица небесная добра к нему. Сантос же молча послал свою лошадь вниз, а потом поминутно оглядывался на постепенно тающий в сером воздухе Пиренеев Птичий замок. Он был угрюм и неразговорчив всю дорогу, но Дженнардо не тревожился и не обижался. Сантос никогда не страдал болтливостью, к тому же солдаты отнимали все внимание Дженнардо.

В Андалусии между ними все стало по-прежнему, и только время подгоняло – каждая минута, вырванная у войны и обязанностей, была драгоценной. Пользуясь привилегией, данной командирам отрядов, Дженнардо проводил любовника через посты, оставляя в своей палатке ночами. Он молился на Сантоса и еще более сходил с ума, видя в нем ответный зов. Даже в день Страшного Суда Дженнардо не смог бы сказать иного: он не видел беды, ее тихих шагов, пока она не подкралась вплотную. Гром грянул в тот день, когда епископ Сарагосский, родич короля и соратник Торквемады[2], решил сжечь на виду у всего лагеря тех пленных мавров и евреев, что отринули веру в Иисуса Христа. Дженнардо скорее разделял мнение своих солдат – привыкшие к легкомысленным итальянским пастырям наемники боялись чрезмерно суровых отцов церкви. «Сегодня они палят неверных, завтра возьмутся за нас!» Кто-то жил невенчанным с наложницей, иной раз и мавританкой, кто-то не соблюдал постов иль водил дружбу с евреями – нельзя быть столь беспощадным к простительным грехам! Забрать добро врагов, резать их в бою, пытать ради сведений – это люди понимали; костры же пугали самых стойких. Выгнать чужаков за море –  и дело с концом!

Глазеть на аутодафе собралась нешуточная толпа. Дженнардо тоже пошел и стоял рядом с примолкшим Сантосом, стараясь не смотреть на огромные вязанки хвороста. А когда повалил дым и раздались вопли казнимых, кто-то вдруг заорал пронзительно: «Она смотрит на нас!» Люди тыкали пальцем в высокое, ослепительно яркое небо Андалусии, валились на колени, катались по земле… Дженнардо кидался от одного к другому, хватал своих солдат за руки, в отчаяньи бил наотмашь, но все было бесполезно:  огромную толпу охватило безумие. «Она смотрит!» – «Она нас благословляет!» – «Аве, Мария!» Оглушенный, растерянный, он обернулся на Сантоса – тот прижимал к меловым губам кулак, и изо рта у него текла струйка крови. Дженнардо тряс любовника за плечи, даже влепил пощечину, но безвольное тело болталось в его руках, а черные, до предела расширенные глаза глядели в небо. Стоило его отпустить, как Сантос Аранда упал на колени и, подобно прочим, завыл дурным голосом: «Она здесь!»

После оказалось, что немало нашлось тех, кто, подобно Дженнардо, не видел Марии в небесах, а лишь связки хвороста и сожженных на них людей. Гонсало де Кордоба ругался последними словами: «Проклятые попы, они загубят мне поход!» Но ругаться можно было лишь в кругу своих, ибо епископ Сарагосский объявил о чуде, написав в Рим, будто он и еще тысячи людей узрели Пречистую Деву. Ночью Дженнардо отпаивал Сантоса вином, но тот уклонялся от поцелуев и ласк, молчал – тяжело и мертво. И только когда Дженнардо уже готов был лопнуть от ярости, зашептал глухо, обнажая застарелую боль: «Она приходит ко мне и говорит… и еще мужчина. Мужчина и женщина – они всегда рядом. Женщина жалеет меня, ведь Мария милосердна! Она и тебя жалеет, Рино. Мужчина же… я боюсь ошибиться, ведь это кощунство!.. Но мне кажется, кажется… будто это Святой Иаков из Компостеллы[3]. Он велит мне отсечь нечестивую любовь… велит мне очиститься! А я – жалкий червь, я не могу! Они говорят и говорят, шепчут мне в уши и будят криком, когда я сплю! Отец просил меня на прощанье: «Будь достоин своего имени». Я же лгу, и грешу тайком, и, касаясь тебя, предаю свою душу аду. Я не достоин жизни, не достоин спасения и нашей святой войны! Меня должно разорвать на куски, сжечь, сжечь, сжечь!.. Мария приходила за мной!» Чтобы заставить умолкнуть пронзительный, страшный шепот, Дженнардо закрыл любовнику рот ладонью, но тот вывернулся, вскочил на ноги. Стремительный, как ветер в сьерре, угловатый и худой, как норовистый жеребенок, со взъерошенной копной волос, оскаленными в беззвучном крике зубами, Сантос мог сейчас выбежать из палатки, а кругом люди. Дженнардо ударил его в лицо, ударил очень сильно –  так, что Сантос потерял сознание; а потом, уткнувшись в теплую родную макушку, плакал навзрыд, как мальчишка.

Много раз он пытался поговорить о таинственных голосах, вызывать Сантоса на откровенность, но тот вновь замкнулся. Юность глупа. Теперь Дженнардо понимал: так молчат, лишь когда все уже решено; но в ту пору ему казалось, будто безумие было коротким и кончилось, едва наступил рассвет. Сантос устал и напуган, он впервые так далеко от дома, а впереди месяцы войны, опасность плена и смерти. Все пройдет, пройдет, как только они будут вместе. И было все – они любили друг друга, Сантос точно превращался в демона в его объятиях. Войско подходило к Малаге, теряя силы в бесконечных стычках, их ждала осада – в эти дни, полные голода и страха, они находили время, чтобы побыть вместе. Одна из последних ночей долго не желала уходить из памяти: Сантос целовал его нарочито грубо, потом повалил животом на кипу одеял, жадно оглаживая бедра и ягодицы, и взял, как берут пленниц в развалинах горящих сел. А Дженнардо лишь наслаждался – каждым толчком в своем теле, каждым движением сжатого кулака на члене. Потом Сантос губами пересчитывал синяки и ссадины, задыхаясь, твердил о невозможности потери. Никто не объяснял юнцу, как срываются те, кто живым оказался в преисподней. Не позволяя себе запретное, пока могут терпеть, а после падают, точно пьяница – в запой. Никто не объяснит такого, пока сам не поймешь и не испытаешь. Дженнардо, смеясь, отмахивался от просьб о прощении, убирая с глаз перепутанную, густую челку, вглядывался в осунувшееся лицо – и не видел, не видел! Он заставил друга положить голову себе на колени, перебирал жесткие пряди пальцами и думал с облегчением: голоса оставили его в покое, раз Сантос больше не поминает про них? Уже засыпая, Сантос прошептал: «Мы спасены… отныне и навеки».

Через неделю де Кордоба послал Дженнардо выбить отряд эмира по прозвищу Черный Меч из деревни в сорока римских милях от Малаги. Поручение выглядело пустяковым – сам Черный Меч уже скрылся под прикрытие городских стен, оставив воинов оборонять деревню. Дженнардо не сомневался ни мгновения: эмир вовсе не бросил своих головорезов, он вскоре вернется с подкреплением. Но пока мавров мало и они слабы, нужно сделать так, чтобы Черному Мечу некуда было возвращаться. Деревня – ее арабское название забылось тут же, а ехавший с наемниками священник перекрестил ее в Ла Викторию – лепилась к источнику, как и всякое человечье жилье в тех местах. В середине – горстка белых домов, сгрудившихся подле мечети; по окраинам – хижины бедноты; и на многие мили кругом – охряная, прокаленная солнцем, высушенная ветрами сьерра. Конный отряд наемников окружил деревню и принялся выдавливать арабов к ее южной окраине, где поджидали пикинеры. Дженнардо сам приказал запалить огонь – едкий дым заставит врага отступить еще прежде жара. Солдаты поджигали факелы и ветки и швыряли их в дома. Откуда там взялся Сантос? Дженнардо хорошо помнил, как посоветовал ему охранять каменные ворота, – мавры в поисках спасения могли кинуться туда. Но сын графа Аранда не обязан был исполнять приказы итальянского мерченара. Сантос спрыгнул с коня рядом с Дженнардо, заслоняясь ладонью, он смотрел на костер. Передний дом пылал, сажа летела в глаза… мавры не желали сдаваться, им некуда было бежать, позади ждали острые пики. «Алла Акбар!» – несколько человек в бурнусах, с кривыми мечами, закрытыми черными тряпками лицами ринулись вперед, прямо на клинки конников. Дженнардо поднял руку, приказывая отразить нападение, – он усмехался про себя, предвкушая победу. Маврам попросту некуда деваться, все будет кончено в мгновение ока! Его собственная, кованная в Толедо, сабля уже обрушилась на доспех ближайшего врага, когда Сантос схватился с мавром в зеленом бурнусе. Клинки звенели в дыму, а позади дерущихся занялась крытая соломой крыша. Все случилось так быстро, что никто не успел ничего понять. Сантос обхватил мавра за талию, притиснул к себе, будто в любовном объятии, и вместе с ним рухнул в костер. Араб не хотел гореть, он предпочел смерть в бою мучительству огня, но испанец пожелал иного. Они закричали оба – враги, чья ненависть родилась вместе с этой сьеррой и умрет вместе с ней. Они горели и кричали. Бесконечно.

Огонь пожирал плоть, дым стал черным, и запах –  удушливый запах аутодафе – лез в ноздри. Что произошло в эти секунды? Дженнардо не знал. Он помнил только, что убил своего противника ударом в горло, а позже лекари перевязывали ему рану в боку – очевидно, мавр достал его первым. Оставив клинок в глотке араба, Дженнардо кинулся в костер. Он не понимал даже, слышит ли еще голос Сантоса – этот крик остался с ним навечно, – просто прыгнул в клубы дыма. Сержант и два конюха насели на него одновременно, повалили наземь, ткнув лицом в провонявший пожарищем горячий песок. Он рвался, проклиная своих спасителей, а потом затих. Люди выпустили его – огонь стал еще сильнее, и уже ничего нельзя было разглядеть, но Дженнардо с трудом поднял голову и смотрел, смотрел… Он велит мне отсечь нечестивую любовь… велит мне очиститься! А я – жалкий червь, я не могу! Меня должно разорвать на куски, сжечь, сжечь, сжечь!.. Мы спасены… отныне и навеки.

Греки говорили: «катоксия»; «ларвацио», вторили им латиняне, –  одержимость бесами, духами зла, что посылают смертным голоса и видения, дабы смущать души. Несколько лет спустя Дженнардо слушал в уже взятой Малаге ученый диспут. Умнейшие прелаты спорили о природе непознанного. Кто говорит с людьми голосами святых, является в облике Пречистой Девы иль оставляет на руках стигматы? Не стоит ли немедленно карать одержимых, как еретиков и бесноватых? Прелаты сошлись на том, что только истинному праведнику являются верные видения, посланные силами добра, прочие же – сосуд Дьявола, который должно уничтожить. Сын герцога Форса оскорбил ученое собрание непочтением, он встал и вышел посреди вдохновенной речи какого-то седовласого епископа. Истинно милосердная Мария не могла говорить с Сантосом, не могла толкнуть его в огонь, заманивая подобным спасением! Посреди обугленных головешек, что остались от его жизни, Дженнардо уцепился за эту мысль, иначе… иначе он сорвал бы с себя нательный крест и нанялся служить к эмиру по прозвищу Черный Меч. 

Гонсало де Кордоба, в конце концов, рассорился с епископом Сарагосским. Великий Капитан нуждался в тех, кто не побоится гнева Божьего и выступит против инквизитора с оружием в руках. Дженнардо одним из первых предложил свои услуги, хотя отец в гневе слал письма с запретами. Наемнику было безразлично, с кем воевать и в каких тавернах напиваться, и даже закономерное отлучение от церкви он воспринял как освобождение. Громя епископских солдат, грабя монастыри и земли, принадлежащие соратнику Торквемады, он не чувствовал ни малейшего раскаянья. Сантос принес свою жертву, чтобы избавить себя и любовника от ада – боже правый, какой сюжет мог быть нелепей? До того дня в испанской сьерре Дженнардо не считал свою любовь грехом! А после начал задавать себе вопросы, слишком много вопросов. И никто не мог дать ответ. Может быть, Ты, Царица, наконец, заговоришь?

– К Тебе воздыхаем, скорбя и плача

В этой долине слез.

О, Заступница наша,

Свои милосердные очи

К нам обрати.

Радуйся, Дева Мария!

Удивительно, как столь чистый и нежный голос может одновременно греметь, подобно колоколу, созывающему на битву? Будто бы кастрат сам побывал на сотне войн. «Лаццарское чудо» наотрез отказался петь в замке Сант-Анжело Нуово, но, прежде чем Дженнардо успел почувствовать себя победителем в споре с Ла Сентой, кастрат пояснил свои резоны. Он, дескать, всегда мечтал петь в церкви Сан-Джорджо, ибо еще от наставников слыхал о необыкновенном устройстве тамошних залов – всякий звук в них достигал огромной силы. Сопранист отверг предложения поступить на службу к кому-то из наемников, но намекнул, что станет петь для обоих отрядов разом – за умеренную плату. Впрочем, как только слуха кардинала Лаццарского достигло известие о том, что мерченары едва не зарубили один другого из-за соборного кастрата, прелат тут же возымел желание удержать певца у себя. В лихорадочные дни подготовки к выступлению церковь Сан-Джорджо заполнялась до отказа – служкам пришлось вынести скамьи, люди толпились даже на ступенях, чтобы только слушать божественный голос. Сержанты неизменно занимали места своим командирам, и они с Ла Сентой каждую обедню толкались локтями. Сейчас, когда город провожал своих защитников за стены, и в церкви яблоку было негде упасть, капитаны вовсе влипли друг в друга боками. Эфес шпаги Акилле больно тыкал под ребра, а Дженнардо за время службы дважды наступил бастарду на ногу. Что ж, они последний раз видятся под мирный звон колоколов – следующая встреча произойдет там, где не будет ничего постороннего. Только они двое – и Красный Бык.

Кастрат умолк, и люди еще несколько минут стояли, не в силах пошевелиться. В храме божьем не рукоплещут и не кричат «браво!». Акилле рядом перекрестился размашисто, врезав локтем Дженнардо подмышку, тот, поморщившись, последовал его примеру.

– Salve, Regina, Regina… –  сильный кастильский акцент будто кипятком плеснул. Нечего вспоминать то, что должно быть похоронено навеки, но в этот миг ему хотелось убить Акилле или… Реджио – испанцы по крови, и, хотя бастард многое получил от итальянки-матери, видно, «лаццарское чудо» и по его душе прошелся частым гребнем.

– Форса, я хочу предложить вам соглашение, –  Ла Сента встряхнулся, точно отбрасывая невидимую тяжесть, небрежно обернулся через плечо: –  Оставьте нас одних! Живо.  

Андзолетто, сержант Вито и тощий гасконец, что был любимчиком Акилле, попятились прочь. Сын папы полагал себя в любом божьем доме хозяином и распоряжался соответственно.

– Можете считать мои слова признаком трусости, мне все равно, – Акилле постригся, надо же! Дженнардо был уверен, что со своей роскошной шевелюрой римлянин не расстанется даже в угоду походным тяготам. М-да… короткие завитки на висках делали бастарда еще более надменным. И еще более юным. – Против нас выступил лучший полководец Италии… я многое могу сказать о Красном Быке, но на Аппенинах нет воина искусней.

Ла Сента примолк, видимо, ожидая возражений, но Дженнардо лишь кивнул – он был согласен. Не время язвить соперника родством с «лучшим полководцем», еще никогда Дженнардо не видел римлянина таким серьезным. К чему пустые насмешки там, где решается судьба кампании? Воистину, ему чихать на то, кто станет следующим папой и усидит ли Адриан Второй на престоле Святого Петра! Дражайший папенька все равно исхитрится поссориться и с новым понтификом. Иное дело Красный Бык. Даже просто отогнать его от стен Лаццаро – небывалая удача, а победитель в этой схватке может считать, что Господь отметил его.

– Вы забудете – на время! – о моем банкире, а я, в свою очередь, сделаю вид, будто ничего не знаю о ваших милых шалостях, – бастард придвинулся ближе, хотя это казалось невозможным. Прижал правую руку соперника своей. –  Это в качестве предосторожности, не стоит пытаться заколоть меня. Вы мужеложец, Дженнардо Форса. У каждого есть тайны, кои нельзя трогать…

– А вы – банкрот, –  прошипел Дженнардо, –  и я думаю, что городской магистрат и кардинал Лаццарский заинтересуются тем, откуда вы берете деньги. Я не вчера родился, милейший, и могу предположить, что грабеж мирных жителей куда хуже содомии.

Черные глаза сузились, как у нападающей рыси. Хватка на пальцах стала железной.

– Именно об этом я вам и толкую, – голос Акилле сочился предательской патокой, –  сведем свои счеты позже, вы согласны? Никто из нас не отличается короткой памятью, Форса! Я не забуду. А вы?

Дженнардо осторожно отодвинулся. Люди толпились вокруг них, а они шептались, точно заговорщики.

– А до победы над Быком вы предлагаете сделаться лучшими друзьями? – ну, я тоже умею прикидываться сладкоречивой сиреной, бастард! Банкир Ла Сенты сбывал золото и драгоценности, поставляемые ему мерченаром; такое тянет виселицу. Правда, процесс о мужеложстве может закончиться костром, но лишь в том случае, если Дженнардо перейдет дорогу влиятельному церковнику. Валентино ди Марко, например. Безумие осточертевшей круговерти… Даже если Дженнардо предастся блуду на соборной площади, а ограбленные Ла Сентой на большой дороге прибегут жаловаться, ничего не изменится. В подобных играх только изменчивость воли сильных мира сего меняет судьбу продавших свои шпаги. Но уколы и подкусывания могут утопить их обоих раньше, чем это сделает Бык Реджио. Большинство кампаний загубили распри союзников и ссоры вчерашних друзей. – У меня великолепная память, и в вашей я не сомневался. Сможете ли вы смирить ее в угоду, хм, нарождающейся дружбе?   

– Я буду любить вас как брата, мой дорогой!

– Лучше не надо как брата! – Дженнардо стало смешно. Акилле не прикрывался лицемерными библейскими цитатами, что отравляют душу хуже проклятий, и это было – как глоток свежей воды в зной. –  Судьба ваших братьев не слишком-то завидна. Любите меня как врага. Итак, перемирие до победы?

– Я сам решу, как именно мне любить вас, Форса. Перемирие не дает вам право раздавать мне указания и… словом, до победы! – раскрытая ладонь, веселый огонек в глазах; а в памяти хриплый шепот: «Salve, Regina…». –  По окончанию кампании каждый из нас будет волен свернуть другому шею.

Дженнардо кивнул и вложил свои пальцы в протянутую руку. 

****

Андзолетто. Только маленький кудрявый негодяй мог распустить язык. Закатное солнце золотило пышную листву, во дворе палаццо Бьянко ржали кони. Дженнардо с досадой дернул занавесь, подставляя лицо теплому ветру. Слуги в этом доме сошли с ума – нестиранная ткань пахла какой-то гадостью. Дженнардо сжал в кулаке тяжелые складки. Проклятая тряпка просто разит горелым… горелой плотью! И ветер вместо свежести несет пепел, оттого щиплет глаза. Все это чушь. Он годами не разрешал себе думать о Сантосе, и только потому, что рядом чертов бастард бормотал свою молитву… только потому, что «лаццарское чудо» и в самом деле владеет даром Божьим… только потому… потому… К дьяволу! Сейчас он разбранит управителя, заставит его снять занавеси, а после позовет Андзолетто и вышвырнет мальчишку вон. Быть может, и звать не стоит – какая ему разница, что придумает в свое оправдание кардинальский секретарь? Нужно просто лишить Ла Сенту источника сведений. Валентино ди Марко защищается писанием, Акилле плюет на все и прет к неведомой цели, как положено всем Реджио, белокурый развратник Дзотто берет подарки и радуется жизни, и только ты, будто одержимый, ломишься в навеки запертую дверь. Хорошо, хоть не в костер. Сжав зубы, Дженнардо обернулся и позвал:

– Дзотто, пойди сюда! 

Мальчишка выскочил из оружейной, перепачканный, как чертенок. Помогал подгонять доспехи – всем юнцам в этом городе хочется завтра выступить навстречу славе и сразиться с Красным Быком. Ну, не всем, лишь самым дурным. Накануне наступления и сам Дженнардо, и Ла Сента приняли в свои отряды человек по пятнадцать, да еще кардинал Лаццарский расщедрился на десяток колодников из своей тюрьмы. Пойдут в первых рядах пехоты – за прощение и похлебку.

– Ты станешь скучать? – Дженнардо тронул пальцем пухлую щеку, щелкнул по кончику задорно вздернутого носа. 

– А-то как же, синьор! – само воплощение преданности и готовности развлечься! Дзотто даже губами причмокивал от усердия. Большой вопрос: кто из них отвратительней? Развратный мальчишка, продающий своего покровителя, или покровитель, сего отрока развративший?  Валентино бы не колебался с ответом. –  Вернулись бы вы поскорее! 

– Хотел бы поехать со мной?

Дзотто закивал торопливо. Потянулся к застежкам черной секретарской мантии. Всегда готов к услугам. Комок тошноты подкатил к горлу. Какого черта держал у себя неаполитанца, если желание давно сгинуло, а иного и не было никогда? Безотказный, смешливый и расторопный Дзотто попросту не давал сойти с ума ночами. Но если вся твоя защита – лишь лживый наложник, то куда же ты годишься?

– Не шутите, синьор? Мне бежать собираться? – проворные пальцы уже теребили его ремень, и Дженнардо притиснул неаполитанца ближе. Ухватил за шиворот, точно щенка за шкирку, и спросил, не меняя ласкового тона:

– Сколько тебе заплатил Акилле Ла Сента? – Дзотто заморгал. Так часто, будто ему соринка в глаза попала. Дженнардо вдруг некстати вспомнил, что ни разу не поцеловал негодника, даже не знает, каковы на вкус пухлые губы. Мальчишка не пытался вырваться, стоял так смирно, точно его привязали. – И о чем еще требовал доносить? Кроме того, конечно, кем ты служишь в моей спальне.

– Вы меня убьете, синьор? – тупая покорность вдруг разозлила сильнее слежки и доносов. Один романтик, правящий огромным герцогством, но не умевший справиться с женщинами, взывал к Музам: «Не помяну любви добром, я не нашел ее ни в ком. Мне некого воспеть стихом…»[4]  Стихом воспеть! Тот герцог сам не понимал, насколько избалован. Андзолетто из Неаполя был третьим после Сантоса. Между сжегшим себя в огне и ждущим смерти за предательство затесался некий арагонец по имени Гаспаре. Арагонца добрые жители пиренейских деревень прозвали Мясником и повесили за грабежи и насилие. Дженнардо б и сам повесил эдакого молодчика, но с ним так сладко было драть друг друга после дюжины бутылок… а чего еще ты ждал, выродок? Господь может терпеть долго, он предупреждает заблудших о грядущей каре, ибо справедлив.

Дженнардо легко потрепал светлые кудряшки и оттолкнул Дзотто от себя – не грубо, но мальчишка испуганно заслонился рукой.

– Ну-ну, я не столь кровожаден. Служи преосвященному Валентино, верно служи, ты понял? – Герцог Форса мог бы гордиться сыном. –  Твой длинный язычок еще может понадобиться. Следи только, чтобы его не укоротили.

Андзолетто попятился к двери. Кажется, он не верил в свое спасение. Еще бы! Не только Реджио славились мстительностью. Родная тетушка Дженнардо, отважная Камилла Форса, вырезала однажды целый квартал, дабы отомстить за убийство второго супруга.

– Синьор, я… не хотел! Но синьор бастард, он… сказал, что устроит скандал и меня, меня… сожгут, а вас не тронут! 

Ни злости, ни сожалений. И толика восхищения – Акилле знал, куда бить.

– Разумеется, ты испугался. А еще, верно, синьор бастард был щедр. Твоя маменька в Неаполе получит от послушного сына очередной подарок. Что на этот раз? Опять кости?

Андзолетто всхлипнул и закивал. Дженнардо засмеялся, отворачиваясь к окну. А ветер по-прежнему тянет гарью… чистое наваждение. 

– Возьми у моего казначея десять флоринов, заплатишь долги. И больше не играй. Фортуна тебя не любит…

Тихий стук за спиной, тоненький скулеж. Кажется, бестолочь повалился на колени.

– Синьор Рино! Не гоните меня! Хотите, расскажу, о чем преосвященный Валентино говорил со мной? Он о вас говорил…

Дженнардо интересовал подобный рассказ, определенно интересовал, но тот сопливый дурак, что в часовне Птичьего замка слушал «Salve, Regina», некстати напомнил о себе. И губы выдохнули против воли: 

– Пошел вон!

****

Андзолетто весьма умный мальчик. Еще не каждый кардинал святейшей курии сходу сможет спасти провалившуюся интригу, а неаполитанец попытался и почти преуспел. А вот ты сам сущий олух и не только не узнал ничего полезного, но и лишился постельных утех – должно быть, надолго. Дженнардо едва не кубарем слетел по мраморной лестнице палаццо Бьянко и выскочил во двор. Лошадей уже увели, и слуги отправились спать – с первыми лучами зари походные горны разбудят всех, и Лаццаро будет не до сна. В глубине небольшого парка белела беседка, и Дженнардо свернул на хитросплетение тропинок. Кусты, кусты, колючие ветки… Кто, черт возьми, велел насадить здесь столько бесполезных растений?! Свежести от них ни на медяк, все так же тянет гарью, и от духоты кружится голова. Мерченар почти свалился на холодную скамью. Запрокинул голову, пытаясь вдохнуть. Тяжело. Мерзко. И станет еще хуже. Но после – когда кончится война. Война – единственное спасение. Запустив пальцы в волосы на затылке, чтобы не так ныло, Дженнардо прислушивался себе. Слушал, как из тьмы, немоты и глухоты в его душе поднимается нечто… яростное и почти счастливое. Азарт и упоение скачки. Ликующая радость смертельного удара, шепот смерти у виска – отогнанной прочь смерти, ее злобный, голодный вой. Иди к моим врагам, безносая! Он почти чувствовал бока несущегося во весь опор коня, ощущал холод стали в ладони, и ветер пел если уж не о победе, то о свободе. Свежий ветер гор и долин –  не то, что эта пропитанная дымом городская вонь!   

– Синьор капитан!

Кровь Христова, кого еще там несет? У ворот бегали с фонарями и гремели засовами. Сержант Вито способен справиться с любым пустяком сам, значит, случилось нечто важное. Толстый управитель, переваливаясь, подобно утке, уже спешил к нему, а рядом шел человек, настолько закутанный в плащ, что у Дженнардо не осталось сомнений. Мелькнула мысль встать и поклониться преосвященному, но капитан отбросил ее. Он достаточно накланялся Валентино на последних советах, где никто не произнес ни слова правды. Кроме, пожалуй, кардинала Лаццарского, который просто дрожал за свою шкуру и свои земли и боялся всех и вся. И если бы к капитану Форса ночью явился кардинал ди Марко, не было бы этого глухого плаща и закрытого капюшоном лица. О нет, это интриган пришел разыгрывать свою пантомиму. Валентино решил создать видимость доверительного разговора наедине? Похоже на то, ведь завтра они смогут лишь слать друг другу письма, а бумаге многого не доверишь. Почему бы и не посекретничать, но уж больно кардинал не вовремя! Сам не понимая, зачем он дразнит прелата, Дженнардо шире раздвинул колени, развалился на скамье и осклабился. В сочетании с распахнутой на груди рубахой весьма дерзко. Что ж, зато у Валентино остается этот мелкий гаденыш Дзотто, с которым святой отец может сплетничать, сколько душе угодно. Факел в руке управителя ярко освещал и позу хозяина, и недовольную гримасу на лице гостя, но Валентино не позволил Дженнардо наслаждаться.

– Могу я попросить вашего слугу погасить факел? Не стоит оповещать о моем визите всю округу, –  голос кардинала был нелюбезен и сух, и капитан в долгу не остался. Жестом велев управителю отойти, он осведомился, тщательно изображая манеру ди Марко:

– Вы правы, безусловно. Не позволите ли пригласить вас в дом? Ужин готов, и есть хорошее вино.

Валентино продолжал стоять и даже складки плаща не отпустил. Едва ль Ла Сента в последний день перед выступлением выделит людей шпионить за соперником – а ведь весь май прошел во взаимной слежке! – но, если соглядатаи все же есть, поздний визит их заинтересует. А идти в дом кардинал не желает, так-так.             

– Может быть, вы присядете, –  капитан приглашающе повел рукой, и, к его удивлению, ди Марко послушно опустился на скамью. – Хороший вечер, не правда ли? 

Ну и чего этот записной лжец молчит? Дженнардо и сам не желал говорить, но с такими, как Валентино, предписанная этикетом болтовня – лучшая защита:

– Утро будет еще чудесней. Думаю, к полудню по такой погоде наши передовые отряды уже перекроют Лаццарскую дорогу…

– Вы не думали, что Бык послал еще и третий отряд, тайный?

Донесения разведчиков сообщали лишь о двоих бандах, кои Родриго Реджио направил против них, и кардиналу об этом было прекрасно известно. Как указывалось в договоре обоих мерченаров, капитаны должны представлять на суд отцам города карты кампании… но за стенами Лаццаро над ними властен лишь Бог. Точнее, дьявол. В год рождения Дженнардо никому не известный отпрыск большой семьи, вынужденный по бедности пойти в наемники, точно так же сообщил о своих планах нанимателям. Сие случилось утром, а к вечеру этот наемник объявил себя правителем захваченного города, отправив несогласных на виселицы и в тюрьмы. Так герцог Форса начал создавать свое могущество. Дед Валентино ди Марко поступил еще лучше. Дождавшись, пока правитель скончался, безродный банкир нанял всякий сброд на деньги, вырученные от торговли зерном и рабами, и сверг малолетнего сына бывшего сюзерена. Без сомнения, кардиналу подобные тонкости итальянской политики отлично знакомы. Оттого он так и… собственным бедром и плечом Дженнардо ощущал волнение ночного гостя. В славном городе Лаццаро все бегают друг к другу под покровом темноты, точно воры.

– О, Иисус сладчайший… вам известно мое мнение о якобы посланном третьем отряде. Вам известно мое мнение о кампании, Быке, Ла Сенте, папе римском и всей курии. А также об Орсини, Медичи и Колонна… это я на тот случай, если вы в кои-то веки решитесь говорить без уверток, –  чего ради он должен щадить Валентино? Кардинал его не пощадил, да и не должен был. Одиночество и вечный привкус гари на языке порождают странные мысли и еще более странные надежды.

– Хорошо, я скажу прямо. У меня есть основания считать, что для Ла Сенты оборона Лаццаро – всего лишь хитрый способ помириться с отцом. Я получил сведения из Рима, и они весьма тревожны. Сведения, заставившие меня… Форса, я не хочу верить вам, но больше мне верить некому, – голос Валентино был все так же отстранен и ровен, но Дженнардо безошибочно уловил в нем отзвуки того же азарта битвы, что вытащил его самого из-под груды пепла.

– Сведения, заставившие вас?.. Что вы сделали, Ваше Высокопреосвященство?

– Друзья и родичи помогут мне. Помогите и вы. Папа Адриан не вечен, большего я не могу сказать. А когда кардиналы святейшей курии запрутся для выборов нового понтифика, вы и ваш отец пожелаете, чтобы им стал некто дружественный вашей семье, не так ли? 

Дженнардо медленно повернулся на скамье, силясь разглядеть выражение лица прелата. Заговор в Риме? Но сколько их уже было, а Реджио стоит, как скала!  

– От вас требуется при малейших признаках предательства лишить Ла Сенту возможности вредить нам…

– Нам? – хотелось встать и пойти вымыть руки. Отвратительное сочетание: Валентино его привлекал и отталкивал разом. – С чего вы взяли, будто предательство в вашем понимании будет означать таковое и в моем? Вы были откровенны, я отвечу вам тем же: по моей воле с головы Ла Сенты не упадет ни один волос. До тех пор, пока он не поставит кампанию под угрозу. Мое дело здесь – оборона Лаццаро, и только. Запомните мои слова.

– Большего я от вас и не ждал, –  кардинал подался к нему, теплая тяжесть навалилась на бедро. От Валентино пахло свечами и дорожной пылью. Никаких признаков призрачного костра! Дженнардо выдохнул почти с облегчением. –  Обещайте мне, что не пойдете ни на какие соглашения с обоими Реджио, не известив меня. Обещайте, что не позволите Ла Сенте сдать город. Обещайте…

Голос упал до шепота, а губы прелата едва не касались виска.

– Последнее я вам определенно обещаю. Но пока бастард выполняет условия договора, никакие посулы не заставят меня…

– Достаточно, мне все ясно. Не дайте обмануть себя, вот все, чего я прошу, –  Валентино поднялся, и Дженнардо вскинул руки, чтобы обнять, не пустить. Бесполезный и опасный порыв. Кардиналу чихать на Лаццаро, вот в чем раскрытый секрет этой ночи. Если разгром города поможет всадить лишний шип в задницу папы, поссорить его с сыновьями, то ди Марко сам откроет ворота. Какое дело тому, кто видит себя в Риме во всем великолепии понтификата, до забот прочих смертных? Но сердце колотилось бешено, и немели ладони. Он просто не может сегодня оставаться один!

– Валентино… я уезжаю завтра, –  устав бороться, Дженнардо ткнулся лицом в обтянутый складками сукна впалый живот, –  и неаполитанец Дзотто больше у меня не служит. Вы же хотели этого? Тинчо?

Валентино не отвечал, и молчала ночь меж ними. Такая плотная темень, что ее можно было потрогать. Потом кардинал осторожно отстранил его от себя. Взял за плечи и с силой провел рукой по волосам, по взмокшему лбу. Слегка подрагивающие пальцы начертили крест – три коротких прикосновения.

– Вы не поняли, Джино? Волей святой матери церкви я приказываю вам остаться живым. Извольте исполнять. И да благословит вас Господь. 

Мгновением спустя руки Дженнардо уже обнимали пустоту.

****

В виноградниках гудели распаленные зноем осы, где-то под холмом истошно ревел осел, и дремотно плескалась река. Долина Лаццаро менее всего походила на какие-нибудь Фермопилы или Азенкур[5] – поля, поля, зеленые лужайки, густые тенистые рощи, лодчонки у берега и вновь пашни, куда ни посмотри. Но ухоженные виноградники брошены, жители в спешке покинули окрестные села, рыбацкие сети повисли мертвые, никому не нужные. Дженнардо приподнялся на локте, сдвинул шляпу на затылок. Выбираться из устроенного на пригорке навеса было чертовски лень. Почему эти дурни не прогонят осла? А еще лучше его отобрать, раз хозяин не умеет следить за животиной. Охраны поблизости не оказалось, а в кустах, усыпанных белыми мелкими цветами, кто-то возился, и весьма шумно. Капитан вздохнул. Пусть Ла Сента воображает себя хоть Ахиллом, хоть Карлом Великим, тому, кто видел сокрушенные полчища мавров, любая война кажется детской возней. Как бы запели братцы Реджио, если бы им пришлось брать Альхамбру или Париж, на худой конец? Как они все тут запоют, если французам все-таки придет на ум прогуляться до Пиренеев? А не французам, так испанцам или немцам. Валентино ди Марко говорил об объединенной Италии, объединенной под знаменем очищенной от разврата и жадности церкви… папа Адриан твердит о том же самом. Пойди втолкуй высокие речи тем, кто сейчас бегает от мерченаров Лаццаро и мерченаров Быка равно! Воспоминания о Валентино окончательно испортили настроение, и Дженнардо раздраженно позвал:

– Эй, олухи! – возня в кустах не прекратилась, и капитан принялся натягивать сапоги. Выпрямился во весь рост – все же «олухи» нашли ему отличное место для отдыха, вся долина как на ладони. Вот далекий изгиб Лацци, и там сейчас притаился один из передовых отрядов Красного Быка – под командой французского наемника. С ним и предстояло схватиться, а Акилле возьмет на себя тех, кто засел в роще со стороны Урбино. Никакого третьего отряда пока нет и в помине, но Бык скор на хитрости. Он вполне может сейчас пировать в Урбино, а может и нестись сюда во весь опор. Вот старая крепость – облупленные крыши и ободранные кресты хорошо видно в полуденном свете, – в прошлом году именно из этой крепости Дженнардо удалось выбить капитана Мигеля. Впрочем, сам Мигель ускакал к Быку – вот только не слишком ему помогло бегство. В Родриго Реджио уже вцепились французы. Сейчас все повторяется, и единственное достижение нынешнего лета – в старой крепости сидит Акилле Ла Сента. Оставалось только надеться, что вопреки предупреждениям Валентино, бастарда не придется оттуда выбивать. Иначе веселенькая выйдет кампания – два дурака гоняются друг за другом, а Бык тем временем приберет Лаццаро. Дженнардо пожал плечами: из такого балагана тоже может получиться что-нибудь хорошее. Например, отец откажется от мысли нацепить на него герцогскую корону.

Если прищуриться, то увидишь и вымпел на башне рассыпающейся крепости – черного коня на лазоревом поле. Римлянину лишь бы красоваться… но тут уж ничего не поделаешь, нужно радоваться хотя бы тому, что бастард без особых споров согласился с предложениями соперника. Он поделили своих людей так, чтобы передние ряды Акилле подпирали люди Дженнардо, ну и наоборот, конечно. Ла Сента ему тоже не верил, кто бы сомневался! На то и был расчет, и теперь за его собственными солдатами разбили лагерь хмурые гасконцы, от которых за милю несло чесноком. Оба пути на Лаццаро надежно перекрыты, осталось ждать решений Быка. Не то чтобы Дженнардо был собой доволен, но кампания начиналась лучше, чем он представлял себе в тот весенний день, когда узнал о найме Ла Сенты.

Кусты затрещали особенно громко, но зато осел, хвала Пречистой Деве, заткнулся. Видно, крестьянин сообразил, что может лишиться добра. Что ж, оттого землепашцев испокон веков не трогают распри знати – их все грабят одинаково. Дженнардо лениво потер влажную шею под рубахой. Пора хотя бы колет накинуть… Акилле должен был приехать час назад, а солнце уже плывет на запад, вон как удлиняются тени…

– А ну, живо сюда! – на этот раз его послушались. Солдаты отлично знали, до каких пределов могут испытывать терпение капитана. Испания дала ему не только память о проклятом костре, но и этих веселых крепких парней. Разве что солдаты Красного Быка могли похвастаться подобной преданностью и умением воевать. –  Козу там дерете, что ли?

– Мои извинения, синьор капитан! – Ружерио, командир его охраны, вывалился из кустов, а за ним двое солдат тащили кого-то щуплого, в домотканой рубахе и с голой задницей. Ружерио бы никогда не позволил себе приволочь в лагерь девку и забавляться с ней на виду у всех. Голозадая отбивалась, а Ружерио хлопал ее по бокам, и когда Дженнардо уже собирался сообщить олухам, что за шалости в походе они лишатся жалованья, девка вырвалась, повалилась на траву, и капитан увидел отнюдь не женское украшение у нее между ног.

– Вот паскудники… Синьор капитан, к Пьетро оса в штаны залетела, –  Ружерио скалил зубы. Под Малагой они с командиром охраны делили одну черствую корку на двоих. –  Он штаны снял, а эти, покарай их проказа, тряпку у него стащили и давай по заднице стегать! Я вмешался, синьор, заведется такое паскудство, быть беде.

И Ружерио с хохотом вновь огрел голозадого, а Дженнардо только выругался сквозь зубы. Полагается выпороть непутевого Пьетро, ну и присмотреться к нему. Если парнишке нравится раздеваться перед мужчинами, то за пару флоринов он пойдет и на большее… сущее проклятье!

– Убери эту мерзость отсюда, –  нельзя искать замену Дзотто в собственной банде, но гонять в кулак в походе – хуже не бывает. –  От капитана Ла Сенты нет вестей?

– И я вот думаю, синьор, что пора б ему явиться, –  Ружерио только брови свел, а солдат как ветром сдуло. Пьетро удирал, прикрывая срам ладонями. – Прикажете отправить к нему гонца?

Дженнардо покачал головой. Глупое и опасное на войне мальчишество, но стоило представить себе глумливую усмешку Акилле – «да вы и часа без меня прожить не можете, Форса!» – как слать гонцов расхотелось совершенно.

– Подождем еще немного, – Дженнардо вернулся под навес и добросовестно улегся на походные одеяла. Спать он больше не мог, хотя и стоило бы: после будет не до отдыха. Еще в городе они с Акилле потратили много часов, гадая, как поступит Бык. «Родриго никогда не мешкает, Форса. Он ненавидит любое промедление и не способен ждать, даже если спешка обернется для него гибелью. С севера Лаццаро защищен болотами, открыта только долина. Бык попрет на нас в лоб, можете не сомневаться. Нет человека более уверенного в себе. Если у Быка  и имеются слабости, так это его самомнение и нежелание считаться с кем-либо. Когда Бык говорит: «Я выслушал вас и понял», – на самом деле он думает только о своих решениях, и никто не способен ему помешать». Дженнардо забавляло и тревожило то, как Акилле говорил о человеке, с которым вырос. Родриго помогал ему построить деревянных солдатиков так, чтобы игра походила на настоящее сражение, и запускал тряпичного «дракона». Они вместе гадали, какой подарок родители приготовили на Рождество, и Акилле подглядывал тайком, как Родриго пишет буквы, чтобы потом задавать вопросы, вопросы без конца… так ведут себя все братья на свете! Но в голосе Акилле была лишь холодная сосредоточенность. Смог бы сам Дженнардо обсуждать Джованни подобным образом? Родная кровь не может вызывать настоящей ненависти, ибо слишком привычна. Всегда рядом, под боком, даже если братья давно не виделись и не вызывают друг у друга ни любви, ни симпатии. Но Акилле склонялся над картой, опускал свои длиннющие ресницы, пряча глаза, и продолжал рассуждать о Родриго Реджио, как о чужом. Дженнардо хотел съязвить насчет слишком уж точных познаний Акилле о характере Быка – братья не виделись много лет, именно так утверждал бастард. Откуда Ла Сенте знать, не изменились ли манеры старшего, ведь за прошедшие годы Бык достиг зенита славы? Акилле – не Валентино, римлянин не умел скрыть страстность своей натуры, и отчаянно-горький привкус его слов сковал Дженнардо язык. У всех в душе есть нечто такое, что не полагается трогать, иначе поплатишься жизнью. Ну, или проигранной войной.

– Синьор капитан, горит возле Аконьи! 

Капитан открыл глаза и сел под навесом. Солнце палило по-прежнему, жужжали осы, пахло вином и травой. А еще дымом – совсем чуть-чуть, но слабого запаха хватило, чтобы тревога выпустила когти. С пригорка ни пожара, ни дыма не видать, но мерченар доверял своим разведчикам. Началось? Красный Бык проявил свое знаменитое нетерпение и несется на них? Только почему первой под удар попала деревушка Аконья, а не крепость, где засел бастард?

– Всем строго сохранять позиции, –  капитан поднял руки, и подскочивший Ружерио проворно застегнул на нем пояс с оружием, потом подал колет, –  пусть сержант Паскуале возьмет тридцать человек и проверит Аконью. А я съезжу к Ла Сенте.

Вот же черти лысые! По договоренности Акилле должен был прислать гонца в случае нападения. Мерченар склонился к уху командира охраны:

– И прикажи приглядывать за его гасконцами. В случае чего… –  Дженнардо не договорил. Просто сделал движение, будто отрывая невидимую голову. Ружерио его прекрасно поймет.

****

Ворота крепости были распахнуты настежь, и Дженнардо тут же пожалел, что взял с собой только одну конную роту, хотя красно-желтые колеты вояк Быка не кишели под стенами. Безумие, все итальянские войны чистое безумие! Капитан знавал людей, доживших до седых волос, но так и не увидевших разницы меж настоящей баталией и этим копошением скорпионов в глиняном горшке. Есть у арабов такое жестокое развлечение… Если бастард предал, то его кудрявая башка ляжет к ногам Его Высокопреосвященства так скоро, как гонцы доберутся до Лаццаро. Пусть ради этого сыну герцога Форса придется тут подохнуть. Он оставил два десятка кавалеристов возле брошенных амбразур и направил коня в ворота. На серо-желтых выщербленных камнях крепостной площади гудела толпа. Настолько заняты, что даже караулов не выставили? Думать так было ошибкой! Белый дымок поднялся сразу в нескольких местах, и живот тошнотворно прилип к спине. Залп вышел редким и не слишком точным. Кто бы ни стрелял, они явно не ждали опасности. Рядом забилась раненная лошадь, подминая всадника под себя, но его мушкетеры уже спешивались, разворачивали коней, чтобы те стали живым щитом. Предал бастард или нет, кто встретил союзников огнем – думать было некогда. У них в запасе всего несколько минут, прежде чем враги перезарядят аркебузы. Дженнардо рванул толедскую саблю с пояса.

– Тони, ты на правый край!.. Марко – прижми их к стене! А ну, бесовские прихвостни, вперед!

Дженнардо со своим отрядом врезался как раз в середину толпы. Навстречу ему ринулся здоровенный гасконец и… да тут же кругом одни горцы! Их черные береты в толпе – будто тараканы в грязной харчевне!

– Форса! – знакомый звонкий голос, и в нем… торжество? – Развяжите меня, сучьи дети! Развяжите, пока не поздно!

Откуда орет распроклятый бастард и чего?.. Отменно выученный конь вертелся в гуще схватки, и за черными беретами, за искаженными смуглыми лицами Дженнардо не видел ничего. Вновь затрещали аркебузы, кто-то заорал. Дженнардо рубанул с седла какого-то детину в ярком полосатом колете, и тут лошадь запнулась. Капитан кубарем скатился на плиты, едва успев вынуть ноги из стремян. Ружерио уже несся к нему, будто тараном разбивая пешую толпу.

– Форса, повернитесь! – Дженнардо едва услышал предупреждение – избиваемые горцы орали отчаянно, – но успел крутануться на земле. Острый обломок старой плиты больно врезался в ребра, а толедская сталь вовремя встретила удар. Располосованный гасконец свалился прямо на него, горячая кровь хлынула потоком, и тут мерченар увидел… в окровавленном полуголом человеке, привязанном к каменному столбу, в прежние времена, видно, служившем подпоркой для разрушенной галереи, он едва узнал Акилле Ла Сенту. Да и не узнал бы, не раскрой римлянин рот. Локоть к локтю толстой веревкой к бастарду были привязаны еще двое: тот самый тощий сержант Бальтассаре, что помешал им с Акилле зарезать друг друга в Лаццарском соборе, и еще кто-то чернявый, чья голова бессильно свесилась на грудь. Все яснее ясного! Бунт. Гасконцы подняли против своего капитана бунт. Сделав Ружерио знак прикрыть его, Дженнардо кинулся к столбу. Ла Сента что-то кричал ему, но капитан не слушал. Нужно остановить тварей, иначе…

– У меня с собой три роты! – чтобы гасконцы лучше его расслышали, пришлось сложить ладони, подобно горну. –  Не уберете оружия, черти гасконские, все здесь поляжете! Остановитесь немедля!

Те, кто слышал его, переглядывались неуверенно, какой-то молодчик бросил мушкет, а противник Ружерио опустил широкий кинжал. Следовало развить успех, и Дженнардо гаркнул:

– Три роты – и еще одна на подходе, –  в подтверждение его слов со стенного выступа свалился один из стрелков:  сержант Тони времени даром не терял. –  Сдавайтесь, и мы вас пощадим!

Не сразу, но они начинали понимать. Дженнардо знал подобных парней – от крови эти дикари пьянели, однако их можно взять на сворку. Неужто Акилле не заплатил им? Так-то, нечего сорить деньгами, устраивая балы, если тебе не на что содержать солдат! И тут бастард четко произнес окровавленным ртом:

– Пощадим всех, кроме зачинщиков, –  оторвать бы ему наглый язык! Ответ последовал незамедлительно: один из горцев с нечленораздельным воплем метнул свою шпагу. Не попал – острие ударилось о камень и зазвенело на плитах. Поклявшись лично выпороть Акилле при первой удобной возможности, Дженнардо вскинул руки над головой:

– Каждому воздастся по делам его! Не двигайтесь с места, сложите оружие, и вы останетесь живы!

– Форса, вы, наконец, отвяжете меня? 

По правде говоря, Дженнардо хотелось оставить засранца у столба под палящим солнцем, вот только здесь слишком много лишних глаз. Главное, эти глаза видели нужное, а уши слышали – гасконцы ругались, плевались, но драка прекратилась. Ружерио перерезал веревки, и чернявый рухнул на землю – он был мертв. Сержант Бальтассаре, кажется, не получил серьезных ран, а вот Акилле… бастард сделал шаг к Дженнардо, вскинул лихорадочные глаза.

– Ну что вы уставились? – на лице римлянина ссадины запеклись коркой; и Дженнардо поймал себя на мысли: ему бы не хотелось увидеть эту скотину мертвым, изуродованным. –  Ждете благодарностей?

– А почему бы и нет? 

Ла Сенту порядком шатало. Из порванной штанины текла кровь, а руки были разодраны веревкой – пытался освободиться, а как же! Реджио не потерпит оков!

– Я спас вам жизнь и даже больше. Думаю, ваши гасконцы отменно бы с вами позабавились, прежде чем прикончить. В их горах обожают каленое железо… Что здесь произошло? Вы пустили их жалованье на Чинцию и замок?

– Не одолжите ли мне вашу саблю? Только на минуту! – с непонятной отстраненностью произнес бастард и обернулся требовательно. Выполняя просьбу, Дженнардо передернул плечами. Пусть лучше Акилле сам прикончит самого буйного. Клинок будто вобрал в себя сияние летних небес – блеснуло синим, а в следующий миг тот, кто пытался заколоть Акилле, свалился на желтый камень с распоротой глоткой. Гасконец захрипел, дернулся и затих, а бастард зашипел:

– Жрите, собаки! Вы же этого хотели! – и запрокинул голову, точно призывая солнце в свидетели расправы. Дженнардо невольно придвинулся к нему, и горячая мокрая ладонь коснулась его руки, передавая оружие.

– Благодарю вас, Форса… но только за саблю, – безупречно вежливый тон и странно блуждающий взгляд.  –  Они убили старосту Аконьи и подожгли деревню, несмотря на мой приказ. В следующий раз будут умнее…

Судорога прошла по юному лицу, и бастард непременно рухнул бы на испятнанные красным плиты – если бы Дженнардо не подхватил его.         

****

Все же Акилле еще очень юн, думал Дженнардо, силясь прогнать воспоминание о своем первом порыве – самому тащить хлопнувшегося в обморок римлянина. Ла Сенту уложили на узкую покрытую сеном кровать в караулке и без участия капитана Форсы. Сержант-гасконец немного понимал в ранах, он и перевязывал своего командира, а Дженнардо встал поодаль. Дочерна загорелые руки Бальтассаре сноровисто вертели безвольное тело, раздевали, смывали кровь и пыль… отчего-то смотреть на это было неприятно. Да, Акилле молод, но мальчишкой его не назовешь – слишком в нем много упорства, злой воли и какой-то… трудно подобрать слово, но преосвященный Валентино посчитал бы такое свойство испорченностью. Наклонившись над раненым, сержант дорвал на нем штаны, отбросил тряпку в сторону. Удар ножа или сабли пришелся немного выше колена, но сухожилия не перерезаны, иначе едва ли римлянин смог бы двигаться, не хромая. Влажная тряпка осторожно скользила по обнаженным бедрам, задевая пах. Вот гасконец отвел правую ногу бастарда в сторону и принялся смывать кровь в промежности, и у Дженнардо появилось желание прижать собственное естество ладонью – мошонка мигом налилась горячей сладостью. Акилле гладко брил не только щеки и подбородок, интересно, зачем? Дженнардо ни разу не слышал, чтобы дамы жаловались на растительность между ног мужчины…

– Должно быть, его ударили по голове, сержант, да еще солнце, – стараясь перебить неуместное вожделение, буркнул мерченар, – впрочем, вы сами виноваты. Чего ради капитану Ла Сенте вздумалось сейчас запретить грабеж? Ваша банда промышляла этим еще во Франции, верно?

Бальтассаре молча приподнял еще одну тряпицу, пристроенную римлянину на лоб.

– Вот, даже лед нашли. Здешняя кухарка запасла, –  гасконец взялся за чистое полотно, с сомнением покачал головой. –  Должно помочь от ушибов, а рану надо бы прижечь…

– Ты оглох, сержант? Я спросил, что у вас тут вышло и почему ты не взбунтовался вместе с соплеменниками, –  Дженнардо шагнул ближе, стараясь смотреть только на рану. –  Да, прижечь бы не мешало… но тогда он не встанет еще неделю, а мы не можем себе такого позволить.

– Ваша правда, синьор, –  гасконец хмуро пригладил усы, –  а о прочем вы уж у синьора капитана спрашивайте. Мои соплеменники поступили дурно, им следовало подождать – и все бы поживились на солдатах Быка. Синьор Ла Сента так и сказал им, но они не послушались и улизнули тайком. Он велел остановить их, да только дурней тут оказалось больше, чем умных. Примите мою благодарность, синьор…

– Почему вы не позвали на помощь? – Рана на бедре Акилле не слишком велика, может быть, обойдется, лишь бы  гнить не начало. – Наш лагерь в получасе езды! 

– А это не вашего ума дело, Форса, –  ответил хриплый голос, и бастард, отбросив тряпку с лица, попытался сесть на постели. –  Бальтассаре, что там такое холодное?..

– Не дергайтесь, Ла Сента, у вас был удар, –  Дженнардо невольно прижал плечи бастарда, –  вы должны оправиться как можно быстрее, а не то ваши люди станут моим делом. Я повешу зачинщиков, а прочих найму к себе. Вас устроит такой поворот?

Акилле прикрыл глаза, быстро облизал губы – он пытался справиться со слабостью, и Дженнардо не торопил его. Наконец бастард пробормотал:

– Что говорят дозорные? – ему никто не ответил, и римлянин уточнил нетерпеливо: –  Что они докладывают о моем брате?

Ого, здорово же его приложило, раз римлянин впервые на памяти Дженнардо назвал Быка братом!

– Пока все тихо, синьор, –  Бальтассаре ловко затянул повязку на бедре раненого, –  одежду бы вам найти… 

– Вот что… пойди и скажи своим: я прощу тех, кто станет храбро драться сегодня. Никто не будет повешен, разве что «красно-желтые»… сегодня будет бой, так им и передай! Ступай, Бальтассаре!

Гасконец кивнул и вышел, а Дженнардо хмыкнул с досадой. Римлянину было плохо, как он сможет сесть на коня, да еще драться?

– Форса, подойдите поближе.

Значит ли что-нибудь, если люди понимают друг друга еще прежде, чем самое важное будет сказано? Ла Сента нашел выход, его догадка казалась прозрачней слезы. Дженнардо опустился на солому и не смог остановить себя. Сейчас сюда ввалится солдатня, и ему не хотелось, чтобы все они пялились на Акилле… когда он такой. Бастард будто бы и не заметил, что его накрыли плащом. Нахальный щенок любую заботу принимает как должное!

– Вы думаете, что Бык сейчас прет сюда во весь опор? 

Удивительно –  замурзанная мордашка Акилле не потеряла и толики привлекательности. Он просто стал ближе.

– Готов поставить вознаграждение за кампанию на это! – римлянин завозился на тюфяке и вдруг прижал горячие пальцы к запястью Дженнардо. – Они решат, что мы передрались… любой бы так решил. Нужно воспользоваться преимуществом.

Ну да, конечно! Что могли видеть дозорные Быка? Пожар в Аконье, дымки выстрелов, конный отряд, вломившийся в крепость:  мерченары на службе Лаццаро вцепились друг другу в глотки, обычное дело! Бык или тот, кто командует от его имени, просто обязан добить победителя.

– Мы им подыграем, –  кивнул Дженнардо, как будто с закрытыми глазами Акилле мог его видеть, – пусть думают, что мои наемники одержали победу, а ваши люди или перебиты, или сидят в подвалах крепости. Уверен, Бык отправит сюда тот отряд, что стоит у изгиба Лацци… к ночи они будут здесь. 

– Подождем и подготовим встречу, – Ла Сента улыбнулся слабо, но с привычным нахальством, –  дайте мне час…

– Да уж лежите пока.

Нужно дать бастарду напиться и идти во двор.

– Так как же вышло с грабежами? Морочьте голову кому угодно, но не мне – вы спускали свое зверье на поселян не единожды, а сейчас совесть проснулась?

– Не мелите чепухи, –  почерневшие от лихорадки глаза распахнулись, уставились на него – прямо и с вызовом; но руки римлянин не отнял, будто чужое прикосновение возвращало ему силы, –  грабить селян можно, только когда в брюхе пусто. Мое, как вы изволили выразиться, зверье, позабыло, что они не в своей поганой Гаскони и не на Лаццарском тракте, где водятся жирные купцы! Аконья же… не стоит гадить там, где, возможно, отдашь душу чёрту.

– Ты маленький циничный засранец, Акилле, –  с удовольствием протянул капитан, поднимаясь с ложа – время ждать не будет, –  но меня радует твое признание.

– Ты циничен не менее, Дженнардо, –  бастард вновь закрыл глаза, и, повернув голову, выдохнул со стоном: –  просто сам себя боишься. 

Они работали как проклятые, и через три часа все было готово. У бойниц затаились аркебузиры, благо, строители крепости смастерили на стенах достаточно удобных площадок, теперь основательно засыпанных щебнем. Во дворе поставили три ординарных кулеврины – Дженнардо убил много времени на то, чтобы они могли сделать хотя бы три-четыре выстрела, когда начнется бой. Кулеврины и прислугу так задрапировали ветками и мусором, коего в крепости оказалось предостаточно, что сейчас капитан и сам не поверил бы в их способность рявкнуть огнем. По расчетам, стрелять можно только, когда солдаты Быка въедут на середину площади, иначе не достать – если повезет, то после первого же залпа противник окажется у сарацина в заднице. Проверяя наемников, Дженнардо насвистывал сквозь зубы от нетерпения. Бык должен клюнуть, должен  – во что бы то ни стало! Жаль, трупов после бунта оказалось не так много, но двое повешенных на крепостных стенах – более чем достаточно для задуманной комедии. Еще троих мертвецов положили у самых ворот:  вояки Реджио непременно захотят проверить тела. Люди трудились на совесть, даже гасконцы не отлынивали, зарабатывая себе прощение, и страх перед грозным врагом лишь подгонял. Проходя под бойницами, капитан услышал, как один из стрелков хвалился товарищам сшитой девственницей на прошлое Рождество сорочкой – она защитит лучше миланской брони. Если в ход пошли их любимые суеверия, значит, солдаты готовы к драке! Только вот как же стрелок отыскал в Лаццаро девственницу?

Вечернее солнце уже золотило долину, когда дозорный на западной стене подал условный сигнал. Красный Бык клюнул! Дженнардо не желал иного, но, пока оба капитана лезли наверх, дабы убедиться в истинности своих расчетов, сыну герцога Форса самому хотелось надеть заговоренную рубашку. В сумерках отряд врага был едва заметен – лишь короткие вспышки света на броне или сбруе выдавали приближение. И вот последние лучи выхватили из опускающейся темени штандарт. Два скрещенных меча и в середине кабанья голова. Дон Мигель, старый знакомец! Акилле рядом зашипел, будто кошка, которой отдавили хвост:

– Бык не явился! Мигеля послал, будь он проклят! – Ла Сента сдержал слово и провалялся не больше часа, но Дженнардо все равно не понимал, как бастард справится со своей частью их общей затеи. Сосредоточенное лицо осунулось, у римлянина был жар, и при каждом движении он кривился невольно – рана не давала покоя. Валентино угадал:  ненависть сильна. Что же такого Бык сделал младшему брату?

– Не предскажешь, –  отчего-то хотелось шептать, хотя враги еще их не слышат, –  быть может, Бык переоделся простым пехотинцем…

– Он никогда не станет прятаться! – засмеялся Акилле, и нехороший это был смех. – Напялит свой римский шлем с гребнем, чтобы все знали… «или Цезарь, или никто», забыл?

Дженнардо не ответил и вновь приник к бойнице. Через полчаса не останется никаких тайн, какой смысл спорить? Они молчали, и казалось, что грохот сердца Акилле отдается в ушах. Топот чужих копыт, звон оружия становились все громче, и Дженнардо поднял руку, подавая сигнал. Ла Сента не двигался, будто зачарованный, и пришлось подтолкнуть его в спину –  по местам! Люди двигались неслышно и споро: одни ложились на плиты, старательно поправляя гасконские береты, так виртуозно копируя мертвецов, что Дженнардо и сам поверил бы, другие собирались вокруг зажженного у столбов костра. Настоящие гасконцы попрятались в крепость, и Акилле, скрываясь в каменном проеме, насмешливо приподнял шляпу… Все вполне правдоподобно! Наемники капитана Форсы перебили бывших соратников, и, не позаботившись убрать трупы, празднуют победу. Дженнардо торопливо сбежал по выщербленной лесенке вниз, хлопнул Ружерио по плечу, и тот затянул задорную вилланеллу[6]:

– В воскресенье после службы я домой не попаду,

К моей сладкой Мариучче я с охотой заверну!

И удалой хмельной хор подхватил припев:

– К Мариучче заверну!

Дженнардо не слышал песни, он больше вообще ничего не слышал, кроме мерного топота лошадей. И вот перестук усилился, сменил такт. «Красно-желтые» не вползут в крепость, подобно осторожной змее, нет, ворвутся, как ураган в залив. В некрепко запертые ворота ударили, точно молотом, и дозорный, якобы только очухавшись, заорал истошно:

– Ребята, нас предали! Враги близко! Тревога!

Капитан всегда подозревал, что его парням лишь бы глотки порвать: теперь они старались вовсю и так изображали панику, что черти в аду, должно, испугались. Плохо различимая в сумерках конная лавина неслась на его наемников, а они орали и бегали, бегали и орали… Вот конь предводителя ступил на линию «мертвецов», и Дженнардо невольно захотелось закрыть голову руками, будто бы над ним сейчас нависали копыта. Он знал выдержку своих солдат, знал цену каждому – а она была высока! – но восхитился, точно впервые их видел. Изображать труп, когда над тобой, по тебе, несется конница!.. Больно прикусив губу, капитан отсчитывал пройденное «красно-желтыми» расстояние, он не имел права ошибиться. Кулеврина бьет лишь на четверть мили, солдаты Быка должны оказаться точно посередине. Вот герб дона Мигеля показал клыки возле того столба, где в полдень стоял скрученный веревками Ла Сента, и Дженнардо набрал в грудь побольше воздуху:

– Отступаем в крепость! Все за мной!

Это был сигнал для обслуги кулеврин. Не мешкая ни секунды, капитан повалился на плиты, прикрыл руками затылок. Он от всей души надеялся, что и «мертвецы», и «пьяницы» ничего не перепутают, иначе залп заденет и их. Никто не должен стоять на ногах, кроме «красно-желтых»! Мерченар еще успел услышать раскатистое: «За Реджио! За герцога Романьи!», и тут грохот сотряс старые стены. Над головой пронесся огненный шквал, резко запахло кислятиной, дым забил ноздри. Дженнардо помянул Иисуса и вскочил, выхватывая клинок. Прямо перед ним валялся кровоточащий обрубок, казалось, оторванная плоть еще шевелится… но лавина катилась вперед, прямо на него. Перед лицом взвились в воздух огромные копыта, капитан увернулся и увидел, как за спинами «красно-желтых» оживают «трупы». Отменный вышел капкан! Теперь бы не дать им вырваться и удрать. Со страшной бранью вражеский кавалерист разворачивал коня – развернул, поднял оружие. Сейчас ударит! Сейчас… глядя, как летит навстречу его толедской сабле чужой клинок, Дженнардо вдруг понял… вот что он сделает, если останется жив! Проведет разом и отца, и сучью судьбу со всеми ее потерями и позором. Никто не скажет, что Дженнардо Форса не мужчина и трус, но он больше не может слышать, как враг проклинает его на родном языке! Кампания завершится, и через несколько месяцев капитан Форса сойдет с корабля на Мальте или на Кипре –  там крест еще отбивается от полумесяца, там нужны солдаты! И пусть Валентино утешается своими лживыми проповедями, что кардинал понимает в грехах и искуплениях? Война за веру искупит все! Ему стало так легко, как не было с той вечерней службы в Пиренейских горах, где черноглазый мальчик умолял Пречистую Деву спасти его; и сабля встретила вражью сталь. А потом загремели окованные тяжелыми балками ворота крепости, и звонкий голос Акилле Ла Сенты перекрыл одуряющий вой:

– Драл я вашего герцога Романьи! Вперед!

****

– Допросим Мигеля сегодня ночью?

К вечеру зной спадал, и вся Лаццарская долина просыпалась, принимаясь чистить перышки. В редкой траве на крепостном дворе растрещались кузнечики… как они уцелели в толчее двух побоищ? Из Аконьи тянуло дымком кухонь, а вокруг лампы вилась мошкара. Хорошо! Просто лежать под навесом, вдыхая запахи приближающейся ночи, и знать, что хотя бы сейчас ты победитель… Акилле перевернулся на живот, опираясь на локти, потянулся к доске с ярко блестевшими фигурками. У одного из офицеров Мигеля нашлись в походной сумке шахматы, видно, рассчитывал развлечься после боя. Фортуна любит злые шутки – теперь шахматами развлекались лаццарские капитаны. Бастард глянул на Дженнардо из-под кудрявых прядей и погладил искусно выточенного «рыцаря». Через сутки после драки римлянин будто заново родился, и сейчас жажда деятельности переполняла его до краев – вон даже не лежится спокойно! Акилле беспрестанно ерзал на одеялах, норовя задеть их единственный светильник… да хоть бы и задел! Тогда станет темно и можно будет заснуть.

– Нет, нужно дать Мигелю дозреть. Я этого кабана знаю – он не станет распускать язык, хоть пятки ему прижги… ваш ход, Ла Сента. 

Хорошая драка выжгла лихорадку, но хворь не ушла совсем – глаза бастарда как-то нехорошо блестели. Пожалуй, если не помешать, так Акилле и впрямь станет пытать пленных офицеров своего брата. Был бы в пытках толк! Через день, два или неделю Бык явится по их души – это яснее ясного, ничего нового дон Мигель им не поведает. Никто не встает на пути Реджио безнаказанно! Тем паче после такого позорного разгрома. Их хитрость удалась, и, хотя стоила обеим бандам многих жизней, «красно-желтым» обошлась еще дороже.

– Ненавижу шахматы, – римлянин вертел в пальцах «рыцаря», будто забыв, куда хотел его поставить. Прикрыв глаза ладонью, Дженнардо смотрел на босые узкие ступни Акилле – ну точно у юных святых с картин того художника, коего неведомо почему окрестили Боттичелли… высокий подъем, впадинка на тонкой лодыжке, кожа там, должно быть, совсем шелковая… они оба завалились отдыхать в одних рубашках и легких штанах, и теперь Дженнардо самому требовалось улечься на живот, чтобы бастард не увидел, какое впечатление на собрата оказывают его болтающиеся в воздухе ноги. Вот только шевелиться лень, как же лень!.. Капитан зевнул, не позаботившись прикрыть рот.

– Зачем же позвали меня играть? 

Теплый ветерок шевелил порядком изношенную ткань навеса, а за ней душистая ночь пела свою вечную песню. Добрые христиане в такое время заваливаются спать под бок к верной супруге, победившие воины хлещут хмельную влагу, обнимая товарищей, но в скорпионьей возне не бывает перерывов… он должен понять, что на уме у Акилле, – после первой победы это важнее стократ. Вот только голова была пуста, как разграбленная сокровищница, и хотелось просто попросить Ла Сенту помолчать и полежать спокойно. Пусть не уходит, останется рядом и прекратит загадывать загадки хотя бы до утра! Завтра они решат, что делать с Мигелем, а пока пусть пленный вертится на подвальной соломе.

– Наш учитель, фра Беньямино, заставлял нас учить «Книгу игр» наизусть. Он утверждал, что благородный дворянин должен быть еще и умен, а без познания искусства шахмат не постигнешь мудрости, –  бастард будто не услышал вопроса. Склоненное лицо, тень от ресниц в полщеки, овалы эти проклятые… нежность и твердость разом. –  Отец хорошо играл в шахматы, но Родриго гораздо лучше… он никогда не соглашался садиться за доску со мной или Жофри, говорил, что с детьми ему не интересно… а Луса подходила, опиралась на его плечо, он брал ее руку и переставлял фигурки… а потом говорил: «Глядите, девушка играет лучше вас, сосунки!» 

– Ваш фра Беньямино был совершенно прав, –  злость вспыхнула, как степной пожар. Кардинал ди Марко, похоже, дорого б дал за возможность оказаться на месте Дженнардо, а он сам не желал выпытывать тайны бастарда. Не сейчас, черт побери! Вчера они дрались рядом, плечом к плечу, и справились. А теперь Акилле просто не в себе, вон как стиснул костяную башку «рыцаря»! – Шахматы развивают искусство интригана, потому я их тоже ненавижу… Вы, наконец, сделаете свой ход?

Акилле поднял голову, прищуренные глаза глянули так жарко, что Дженнардо задохнулся.

– Не сделаю, – римлянин приподнялся и толкнул светильник. Свет погас, ночь навалилась всей тяжестью, сдавила грудь. –  Желаешь играть честно, Дженнардо?

Он не успел ответить. Вообще ничего не успел. Зашуршало одеяло, а шум в крепости, где солдаты укладывались спать, отодвинулся так далеко, будто они остались одни. Легчайшее прикосновение к горлу можно было бы принять за порыв ветра, слишком сильный порыв, только и всего… если бы не огрубевшая от рукояти оружия ладонь, что легла на вырез сорочки. Оттянула ткань в сторону, погладила разом закаменевшие мышцы. Акилле рывком придвинулся к нему, убрал руку – лишь для того, чтобы заменить ее губами.