Часть четветая  

Грех

 Ни гаже, ни достойнее презренья,

Чем я, Тебя забывший, в мире нет;

И все ж прости нарушенный обет

Усталой плоти, впавшей в искушенья;

Не размыкай, о Вседержитель, звенья

Моих шагов туда, где вечен свет:

О вере говорю,— себе во вред

Я не вкусил в ней полноты спасенья.

Микеланджело Буонаротти

Сонет XCVI

Акилле взялся за тесьму его сорочки обеими руками, потянул в стороны, обнажая грудь. Теплые, чуть шершавые губы осторожно трогали кожу – еще не поцелуй, уже не просто ласка. И вот короткое, влажное прикосновение обожгло и без того разгоряченные ключицы. Римлянин с шумом втянул в себя воздух, точно стараясь распробовать непривычный запах и вкус. Навалился на Дженнардо сильнее, бедром прижимая пах. Чертово полотно такое тонкое, как можно шить из подобного штаны?!.. Пусть бы луна и звезды вспыхнули разом, как вифлеемские светильники, чтобы разглядеть лицо бастарда! Или нет – пусть свет погаснет навсегда, чтобы никогда не увидеть, с каким выражением Акилле Ла Сента пытается сломать защиту своей жертвы. Вновь быстрое, острое касание проворного языка, и римлянин потянул вырез сорочки вниз, стараясь добраться до сосков. Ткань не поддавалась, Акилле замер озадаченно, а потом рванул сильнее. Дженнардо захотелось смеяться. Явно прохвост никогда не раздевал мужчин подобным образом – женские сорочки вырезаны куда ниже. Что бастард станет делать дальше, если его не остановить? Дженнардо уже хорошо знал манеру соперника превращать препятствия в преимущества и все равно удивился. Убедившись, что сорочку не порвать, Акилле разгладил лен обеими ладонями, так, что ткань натянулась на груди, и подушечками пальцев принялся поглаживать соски. Сжал сильнее, будто наслаждаясь твердостью, которой сам добился. Дженнардо откинул голову, наслаждаясь – его никогда так не ласкали, и он сомневался, что, заговорив, не выдаст свое удовольствие. Какого дьявола, в самом деле?.. Римлянин ради своих неведомых целей пустился во все тяжкие, пусть испробует последствия своей глупости сполна! Легкие, щекочущие прикосновения сквозь ткань становились все настойчивей, жестче, и тут Акилле с нетерпеливым вздохом потянулся ниже,  точно досадуя на собственную недогадливость, дернул подол рубахи. Ветерок хлестнул по голой коже, подобно урагану, и Дженнардо не стал дожидаться, чем еще потрясет его шалый сынок папы. Приподнялся, стряхивая римлянина с себя, отшвыривая жадные руки. Акилле явно не ожидал такого поворота – неужели увлекся сам? – и неловко свалился на бок. Загремела перевернутая шахматная доска, и этот звук все расставил по местам.

– О-ля-ля, мой милый! – старательно подражая развязной манере «лягушатников» прохрипел Дженнардо. Голос все же подвел, и это было скверно. –  Вы ставите меня пред нелегким выбором: проверить, до чего вы способны дойти или не позволить вам впасть в грех. Признаюсь, первое довольно заманчиво…

– Вы… ты столь низко ценишь себя, Дженнардо? – римлянин точно пропустил издевку мимо ушей. –  Должно быть, ты вообразил, будто я соблазняю тебя, заманивая в ловушку? Забавно! Ты считаешь себя непривлекательным телесно, но зато переоцениваешь свою значимость. Чего, по-твоему, я тут добиваюсь? Чтобы, одурев от моих ласк, ты повернул солдат на Лаццаро? Сдался в плен к Быку? Покаялся перед папой, босой и во власянице пройдя весь путь до Рима?

Бастард чуть задыхался, но волнение не сделало его менее язвительным. Никогда нельзя думать, что Акилле оставит любой выпад без ответа. Действительно, в его устах все подозрения выглядят глупо. Пересказанные душистой ночью, когда они одни под этим навесом и кровь кипит от понимания: рядом красивый молодой мужчина, и он не делает попытки отодвинуться. Глаза уже привыкли к темноте, и Дженнардо мог разглядеть Акилле, то, как тот лежит – согнув правую ногу в колене, будто приглашая полюбоваться… Дженнардо еще очень хорошо помнил, как выглядит римлянин без одежды. 

– Рана беспокоит? – невпопад брякнул он и тут же разозлился. Как бы Ла Сента ни насмешничал, а на уме у него может быть что угодно. От Реджио стоит ждать всего! А Валентино предупреждал… Дженнардо мотнул головой и сел, нависая над лежащим Акилле. Если бы Тинчо оказался здесь, вот так же бесстыдно предлагающий себя, горячий и покорный под этими грубыми тряпками? Смог бы ты тогда устоять? Смог бы, ведь в таком случае это не был бы Валентино ди Марко, тот, кто привлекал, будто недоступная скалистая вершина. Ну, а с человеком, уже предавшим свою родню, затеявшим подобную игру, не стоит и церемониться. 

– Немного жжет, но это пустяки, –  в подтверждение своих слов, римлянин согнул и вторую ногу, развалившись уже и вовсе беспечно. Дженнардо огляделся. Во дворе ни единой живой души, но это не значит, что нужно радостно кидаться в расставленные сети. И все же Дженнардо уже знал: он проглотит наживку, но попробует выплюнуть крючок. Разве не так поступает умная и хитрая рыба? А Акилле, в его возрасте, не может быть таким уж опытным рыбаком. Чужая рука легла на плечо, вновь полезла под сорочку, и Дженнардо склонился ниже. Пальцы римлянина отбивали какой-то безумный танец на его ключицах. Боится? Или это от нетерпения?

– Что бы ты ни задумал, прекрати немедленно, – зубы начали стучать в такт, –  а то ты похож на моего Андзолетто, которого прижал так ловко. Ты же не хочешь уподобиться мальчишке-простолюдину?

Бастард дернулся под ним. Оскорбился, не иначе. Может быть, дойдет? И Акилле остановится прежде, чем они совершат непоправимое.

– Ну, если ты обращался с ним так же, как со мной, не удивительно, что Андзолетто тебя продал, –  вот ведь упрямая сволочь! – Я всего лишь хочу развлечься, Дженнардо, но ты портишь мне чудесную ночь. Женщин здесь нет, а ты мне нравишься…

Синьор бастард намекает, что в подобных развлечениях для него не будет ничего нового? Сейчас проверим! Еще раз оглянувшись, капитан убедился, что никто не пялится на них со стен и полог навеса прикрывает надежно. Его ждет не любовь и даже не развлечение, всего лишь интрига, так отчего пересохло во рту и колотится сердце? Не дав римлянину опомниться, Дженнардо сдернул с него грубые, мешковатые штаны и просунул обе ладони под тут же поджавшиеся ягодицы. Мерзавец, вероятно, дал какой-то зарок, потому что белья на нем вновь не оказалось. Боже, помоги мне!.. Дженнардо растерял все слова – просто гладил и гладил прохладное, гладкое и округлое и не мог остановиться. Он чуть надавил пальцами, ощупывая мускулы: задница бастарда от верховой езды и постоянных упражнений стала литой, точно камень. Куда там пухлому Дзотто!.. И все же в полушариях, которые он мял ладонями, была неуловимая нежность и мягкость, как и во всем облике Акилле… Порочный ангел, спустившийся с небес, чертов ублюдок, упрямая, наглая тварь… Римлянин не делал попыток отстраниться, просто лежал на спине, все выше приподнимая бедра, и Дженнардо мог бы поклясться, что видит в темноте два темных овала – Акилле пристально следил за тем, как его ласкают.

– Там уже кто-нибудь побывал? – Дженнардо провел пальцем по раскрытой промежности. Дотронуться до входа он не решился – после даже запряжка быков его не остановит! Даже если Акилле передумает и начнет вырываться.

– А ты хотел бы быть первым? – дробный смешок выдал возбуждение, и Акилле наконец оторвал руку от его плеча, чтобы коснуться собственной плоти. Обхватил себя неуверенно, будто удивляясь, что у него стоит,  да еще как стоит! – Извини! Не будешь и десятым.

– Просто мой белокурый Дзотто во плоти! 

Признание римлянина обескуражило, окатив волной отвращения. Расположенные к мужеложству, наделены изъянами, будто бы это новость! Гаспаре Мясник и Андзолетто испорчены от природы, а Сантос… Сантос был болен. И не зря в присутствии Акилле потянуло запахом горелого мяса! Валентино, отталкивая блуд, не ошибся ни в едином слове, если бы он еще подсказал, как справиться с собой! 

– Не хватает только неаполитанского выговора и черной мантии. Не нужно было отсылать Дзотто от себя, раз взамен я получил то же самое…

– Замолчи. Слышал меня? Затолкай свою мерзость обратно в глотку или я вобью ее тебе, – Акилле не заорал, не двинулся, но ненависть в его голосе была так сильна, что Дженнардо похолодел. Его руки так и лежали на бедрах бастарда, но теперь любые вольности казались почти кощунством. Как, черт возьми, развалившись перед ним голым, с раздвинутыми ногами, Акилле умудрился выглядеть таким гордым?

– Осторожней в выражениях, мой милый. А не то я забуду, что мы сражались сегодня вместе и о нашем перемирии забуду тоже.

Все вернулось на круги своя, Ла Сента показал неуемный гонор. Дженнардо выдохнул с трудом и отодвинулся от римлянина. Он должен был чувствовать облегчение, но сожаление сдавило грудь. Акилле выпрямился на одеялах.

– Кто дал тебе право говорить о самом прекрасном, что только есть на земле… о наивысшем доверии и радости, какую только могут люди разделить меж собой… говорить, как о грязной возне свиней в хлеву? – кровь Христова, да бастарда сейчас надвое разорвет! В миновавшем сражении капитан не слышал в воплях врагов подобной ярости. –  Любовь нужно принимать с благодарностью…

– Такая любовь проклята, –  глухо отозвался Дженнардо. Ла Сента явно не в себе и тянет его самого в омут безумия. – И не тебе читать мне проповеди! Ты только что подставлял мне зад, будто…

– Обозная шлюха? Так ты судишь? – Акилле, опираясь на вытянутые руки, встал на колени, придвинулся ближе. Широко распахнутые глаза недобро блестели. Порочный ангел обернулся карающей десницей. Тоже мне, архангел Михаил нашелся! Только трубы не хватает! – Это ты проклят, Дженнардо Форса! Проклят своей тупостью и себялюбием. Я никому не позволю больше… никогда, никому!.. 

– Да что ты понимаешь, щенок? – врезать бы наглой твари по морде! Даже поединок насмерть в разгар кампании сейчас не пугал. –  О каком доверии и радости ты толкуешь, если над распутниками висит топор возмездия? Смертный грех стоит меж нами – протяни руку, и ты его коснешься.

– Стоит, висит, –  издевательски передразнил Акилле, –  может, еще прыгает иль летает? Признаться, прежде я слыхал подобные речи в лучшем исполнении. Даже деревенский осел способен цитировать писание, но где твои собственные мысли? Неужто лицемерие попов тебе дороже? Нет никакого греха и воздаяния, есть только мы сами! Знаешь, как говорит Адриан Второй? «Посторонись, отче, ибо я папа!» Никакой власти я не признаю над собой, слышишь? И мне плевать…

– На костер тебе тоже будет наплевать?

Чего еще ждать от Реджио, как не богохульства? Слова Акилле терзали, точно попавшая в рану кислота. Будто с тебя заживо сдирают кожу, и ты стоишь в Судный день голым и беззащитным. Щенок воображает, что подобное не приходило в голову тому, кого он сейчас обличает так страстно? Стоит вообразить себя равным богу, присвоить себе божественное право выбирать судьбу, и останешься один на один с собственными бесами. И они тебя разорвут, как разорвали Сантоса.

Акилле расхохотался звонко и громко, совершенно не заботясь о том, что их дикую перепалку кто-нибудь услышит:

– Если меня сожгут за то, что я любил и наслаждался жизнью, то да! Никому больше я не позволю меня унизить. Запомни это, Форса, и убери свои копыта с моей одежды!  – бастард выдернул тряпку из-под Дженнардо, встал, перекинул измятые штаны через плечо и выбрался наружу. Короткая рубаха не скрывала наготы, но шалый римлянин точно красовался перед луной и всей крепостью заодно. Небрежно кивнув Дженнардо, он направился к воротам, и четкий, упругий шаг смял даже тень похоти.

Паяц карнавальный! Шлюхино отродье, тьфу!.. Очень хотелось запустить вслед Акилле чем-нибудь потяжелее, шахматной доской, например. А еще лучше – догнать и выпороть по голому заду, как лупцуют нерадивых солдат. Ла Сента нес полную чушь, видно, нахватался дури в своем Болонском университете или от французов, что носятся с дьявольскими ересями, как крестьяне с майским шестом. Должно быть, бастард уверен, будто он один обрел великое откровение и до него никто не задумывался об изначальной свободе воли. Наверняка, позволь он римлянину рассуждать дальше, тот заговорил бы, как катары или как их там… вальденсы?.. «Господь наделил человека разумом, чтобы тот выбирал грешить ему иль оставаться праведником, принять Ад иль Рай, бездну иль спасение. Никто да не встанет меж смертным и решением его!» Какой ересиарх говорил подобное? Неважно! Все они долдонят одно и то же! Юнец глуп и самонадеян, рано или поздно поймет и раскается… или погибнет. Отчего его слова так уязвляют? Дженнардо с досадой ударил кулаком по хлипкому шесту, и навес зашатался. Не хватает еще выпутываться из рухнувших на голову старых тряпок, то-то Акилле посмеется! Ты просто завидуешь, имей храбрость признать. Для Ла Сенты не существует запретов и мучительных сожалений просто потому, что он никогда не бежал сквозь слепящий дым, готовый прыгнуть в огонь. В огонь, на котором сгорала сама жизнь.  

– Форса, быть может, вы подниметесь наверх? – голос бастарда точно резал темень ножом, столько в нем было раздражения. –  Явились разведчики. Вам стоит их послушать.

Дженнардо поднялся со вздохом, одернул рубаху. Хотелось погладить себя ладонью – там, где касался Акилле. В одном нахал прав: они загубили отличную ночь, а ведь она может стать последней.

В караульной пристройке, где рассыпающиеся своды поддерживали шесть источенных временем деревянных столбов, сильно пахло жареным мясом. Заглянув в очаг, капитан еще раз убедился в ловкости гасконцев – на вертеле подрумянивался довольно упитанный барашек. Разведчики – с ног до головы перемазанные влажной землей – сгрудились вокруг Ла Сенты, а рядом, на большом шатающемся столе, один из рубак строгал ножом лук и какие-то коренья. Поймав взгляд Дженнардо, повар широко ухмыльнулся:

– Часа через два готово будет, синьор капитан. 

Пожалуй, лучше не уточнять, где сорви-головы взяли своего барана! Остается лишь надеется, что они никого не прикончили при, хм, изъятии живности.

– Боюсь, нам придется остаться без угощенья, –  Акилле уже натягивал камзол, а ординарец держал наготове сапоги и плащ. Хорошо, что римлянин решил одеться. В холщевых штанах и рубахе он слишком походил на пастушка, которого можно повалить на сено. Дженнардо повторил про себя короткую молитву, прося оставить злость и досаду в уходящей ночи. Но, глядя на нимало не смущенного Ла Сенту, которому перепалка только придала задора, капитан весьма сомневался в своей способности забыть. –  Бальтассаре, повтори-ка все для синьора Форсы. 

– Сдается мне, синьоры, что придется нам уносить ноги еще до рассвета, –  сержант степенно пригладил усы, –  Красный Бык покинул Урбино –  иль, может, никогда там и не был – и начал переправу через Лацци с отрядом Толстого Барона. Мои ребята клянутся, будто видели самого Быка – этот его окаянный цесарский шлем! – и сила с ним немалая…

– Они не смогли точно подсчитать, сколько у Быка солдат, –  прыгая на одной ноге, вставил Акилле; нацепив сапог, он выпрямился и добавил: –  но, думаю, нам лучше бросить крепость, иначе они отрежут нас от Лацци, и мы потеряем там своих людей, Форса.

Дженнардо присел на край стола и вытянул луковое «колечко» из уже нарезанной кучки. Этого он и боялся, когда ехал к крепости, подозревая Ла Сенту в измене. Они недаром разделили своих солдат, поставив против Толстого Барона почти три тысячи человек – излучина Лацци должна быть надежно прикрыта. Бунт гасконцев вынудил Дженнардо дробить силы, и теперь, если не выручить своих, французский наемник по прозвищу Толстый Барон снесет их, как кур с насеста. Дженнардо не слишком верил в то, что разведчики действительно видели Быка, но его присутствие меняет дело лишь в худшую сторону. Первоначальный план кампании летел к дьяволу на всех парусах. Что ж, если связался с Реджио, будь готов проснуться по уши в дерьме. 

– Чего вы молчите? – нетерпеливо бросил Ла Сента. В тусклом свете ламп лицо его светилось, будто омытое весенним искрящимся дождем. Не верится, что этот красавчик каких-то десять минут назад лежал перед ним со спущенными штанами. 

– Ну, по справедливости, вы должны остаться здесь и сберечь для нас крепость. Не будь дурацких выкрутасов ваших гасконских разбойников, я бы сейчас стоял у Лацци, – равнодушно откликнулся Дженнардо, еще усердней захрустев луковицей. –  Жаль бросать кулеврины, ведь быстро мы их не вытащим. Вот только вы не согласитесь на подобную жертву, не правда ли? 

Под удивленными взглядами солдат Акилле ухватил его за локоть и потянул со стола. Подтолкнул к выходу, и, едва тревожный свежий ветерок перебил запах жаркого, зашептал со злостью:

– А почему бы и нет? Моя вина тут ни при чем, но, если это принесет нам победу, я останусь в крепости, и «красно-желтые» ногой сюда не ступят!

Близко-близко Дженнардо увидел смоляной завиток на скуле, и сам испугался силы желания тронуть его губами. Отвел глаза, вслушиваясь в горячую скороговорку.

– Просто я полагал невыгодным удерживать крепость в таких условиях. Мы можем сжечь здесь все, что горит, включая пушки, и тогда Бык возьмет пустую скорлупу. Что он станет с ней делать? Тем паче:  у нас в руках Мигель, и на первом привале мы его допросим…

– На первый взгляд, вы правы, но Великий Капитан де Кордоба называл то, во что мы вляпались, «кроличьей войной». Никто уже не сможет расправиться с противником одним хорошим ударом, а для кроликов важнее всего…

– Нора! – Акилле засмеялся. –  Как можно больше нор, в коих можно прятаться. Я признаю, у вас больше опыта. Крепость останется нашей, нечего тут больше обсуждать. Пора готовить оборону.

– Вам придется сидеть здесь в осаде, и, если не вмешается провидение, едва ль я смогу помочь вам.

Решение римлянина говорит либо о большой храбрости, либо о хорошо продуманном предательстве. Зато после не останется сомнений. Черт возьми, мальчишка рискует отчаянно! И пусть Дженнардо Форса на своем коротком веку видал любые фортели, он не хотел, чтобы проверкой искренности бастарда стала его смерть.

–  Надеюсь, ваше зверье не взбунтуется вновь, когда вы велите им бросить барашка и взяться за работу.

– Эээ… пусть лучше они его съедят вначале, –  Акилле сердито фыркнул, и остатки обиды сгинули без следа. Римлянин способен превратить его в кипящий котел за секунду, но сейчас… просто Ла Сента слишком горяч и упрям, и, видно, то, что случилось в его семье, ничему его не научило. Вот только у него может не хватить времени научиться осторожности и смирению. Дженнардо положил ладонь на локоть бастарда и слегка погладил плотную ткань.

– Мигеля я оставлю вам. Постарайтесь не прикончить «кабанчика», возможно, мы его обменяем, –  он ждал отпора, но Акилле хмыкнул и ответил весело:

– Не учите меня обращаться с пленными. Ты намеренно наелся лука, Рино? Ненавижу этот запах, а не то расцеловал бы тебя на прощанье!  

****

Дождевые капли уже не барабанили по крыше, а лишь шлепались на облупленные доски с глухим, чмокающим звуком. Не годится прикрывать Богоматерь от ненастья деревом, но, видно, приход этот слишком беден. С лица и убора Пречистой Девы от частых дождей и солнца слезла вся краска, а доски разбухли, и первые капли уже стекали по когда-то позолоченному венцу. Рядом с ободранной Марией благоденствовала Святая Лючия[1] – кто-то позаботился прикрыть ее куском железа, и Дженнардо подивился такой несправедливости. Русые косы святой сохранили цвет, и даже выпученные глаза на блюде сияли синевой. Дженнардо всегда терпеть не мог житие Лючии Сиракузской – подумаешь, так вцепилась в свою невинность, что предпочла остаться без глаз и без грудей. Что может быть глупее? Все мы цепляемся за то, что кажется дороже вечного спасения, но проходит время, и великая ценность обращается в прах под ногами. Сожалела ли Лючия о пожелавшем ее патриции, когда стонала в публичном доме под легионерами? Гораздо проще согласиться принадлежать одному мужчине и нежиться в шелках, чем закончить земной путь изуродованной и обесчещенной. Но после смерти Лючию взяли на небеса. Стало ли это для нее утешением? Пожалеет ли кардинал ди Марко в великолепии римских дворцов о потраченной на интриги молодости, или власть заставит его забыть о жертве? Раскается ли Акилле Ла Сента в своей ненависти к брату, если ему преподнесут голову Родриго на блюде – так, как деревянная Лючия несет свои вырванные глаза? Холодная капля хлюпнула на шею, и Дженнардо чертыхнулся. Он забрался под хлипкий портик, чтобы без помех прочесть письма, а теперь ударился в философствования, подобно какому-нибудь монаху. Но как быть, если оба союзника требовали одного, а враг совсем иного? Ничего, он велит дать местному священнику пару-тройку флоринов, и пусть тот обновит крышу над Марией, ну, и Лючией заодно. 

Послания Валентино и Ла Сенты застали капитана на перекрестке с часовенкой, а гонцы Родриго Реджио явились двумя днями ранее. Посланцы Быка не стали рисковать и просто оставили зашитое в кордовскую кожу письмо на виду у лагеря, скрывшись прежде, чем вдогонку рявкнули аркебузы. Дженнардо нравилось думать, что ни один город не обошелся Быку дороже Лаццаро – подумать только, непобедимый не может взять его уже третий год! «Кролики» не выиграли войну, однако не выиграла и «лиса», а значит, беготня по Лаццарской долине может продолжаться до бесконечности. Они расстались с Акилле месяц назад, но жаркий, благодатный июль был милостив к лаццарским мерченарам. Хотя, оставив Ла Сенту в крепости, Дженнардо весьма сомневался в своей удаче: его отряд столкнулся с Толстым Бароном в четырех милях от Лацци. Рядом с вымпелом французского наемника, который и впрямь носил баронский титул, развевалось красно-желтое знамя герцога Романьи. Разведчики доложили верно, но Дженнардо отдал бы полугодовой доход за их ошибку. При Родриго солдаты дрались вдвое злее и упорней, и едва столкнувшись с конницей Быка, капитан приказал своим людям отступить. «Кролики» разбежались по долине небольшими отрядами, и Родриго неделю потратил на погоню. В конце концов «лиса» настигла аркебузиров сержанта Вито – из пятисот человек спаслась лишь сотня, а самому Дженнардо пришлось удирать до самой Лацци. На берегу ленивой, напоенной солнцем реки его и осенило. Для Быка путь на город был открыт, вот только старший сын папы туда не торопился. Представляя, что Акилле сидит рядом на зеленом пригорке, Дженнардо будто слышал голос римлянина: «Или Цезарь, или никто, забыл?» Родриго не желал хватать беззащитный город, пусть там и засели злейшие враги его отца. Разве найдешь славу, пленив двух кардиналов и старика Орсини вкупе с бессильным сыночком и не менее немощными синьорами Урбино и Камерино? Политика папского престола не так уж и волновала знаменосца церкви… забавно. До чего же Реджио странная семейка! Окажись сам Дженнардо на месте врага, да просто любой здравомыслящий человек, что бы он предпринял? Послав на плаху ди Марко и кардинала Лаццарского, папа Адриан избавится от язвы вражды в святейшей курии; расправившись с Орсини и прочими властителями помельче, навсегда закрепит за сыном отобранные владения казненных – милое дело! Ну, а кроме того, лаццарские мерченары Форса и Ла Сента останутся без нанимателей, наемники не воюют бесплатно! Без сомнения, Родриго Реджио понимал все преимущества захвата города, но он и шагу на Лаццаро не сделал. Что двигало сыном папы – честь иль в самом деле желание обрести бессмертие в памяти потомков? Бык хотел растоптать сильного врага, способного огрызаться, и плевал на выгоду.

Дженнардо так и не решил, какие резоны правили Быком, но зато придумал выход. Всю ночь его отряд переправлялся через Лацци, а утром, не дав людям и лошадям поесть и отдохнуть, капитан приказал идти на Урбино. Бык оставил там триста воинов, в распоряжении Дженнардо имелось четыреста. Что ж, три года назад один из сержантов Быка взял Римини с меньшими силами! Не то чтобы Дженнардо всерьез рассчитывал захватить Урбино, скорее ему требовалось надежней отвлечь Родриго от Лаццаро. Еще через неделю, когда белые стены Урбино уже было видно невооруженным глазом, маневр Дженнардо спас жизнь другому «кролику». Бык приказал Толстому Барону осадить «нору»  его собрата Акилле, и Дженнардо пережил неприятнейшие дни, ожидая известий о падении крепости. Но Родриго оценил Урбино дороже поимки брата, и Толстый Барон повернул назад. Хотя донесение из Лаццаро обещало капитану Форсе премию в десять тысяч флоринов в случае освобождения Урбино из рук Реджио, он не стал рисковать и вновь перейдя Лацци, вернулся в долину. А потом зарядили дожди, благословляемые всеми, кроме владельцев виноградников и самого Родриго. Больше всего ливням радовались оба «кролика», представляя себе, как ярится Бык, глядя на распутицу. Оставалось сидеть в норах и ждать, но ведь Бык, по словам брата, ненавидит любое промедление… Лето уходило стремительно, растекаясь потоками дождя. Лето, которое могло сделать Родриго властелином половины Италии, а вместо почестей герцог Романьи месил грязь на придорожных привалах. Терпение врага лопнуло первого августа: Дженнардо вновь удирал от Толстого Барона, только теперь в сторону Лаццаро, «нору» Ла Сенты обстреливало сразу двадцать орудий. Акилле устроил вылазку за стены и тем вновь спас крепость, а Дженнардо в одну прекрасную ночь отомстил за погибшего сержанта Вито Паскуале. Резня под проливным дождем, почти в кромешной темноте, забрала жизни многих «красно-желтых» и вынудила Быка прекратить погоню. Им вновь удалось выкрутиться, но в самом чудесном сне капитану Форсе не приснился бы подобный исход кампании – десятого августа герцог Романьи предложил мерченарам начать переговоры.

Теперь же в походной суме Дженнардо лежало три письма. Послание Быка он уже изучил вдоль и поперек и больше всего на свете желал сжечь его немедля. Строго и лаконично Реджио сообщал бывшему родичу о том, что желает видеть его и капитана Ла Сенту не позднее дня Успения Богоматери в замке Беневенто, что на южном берегу Лацци. Хм, Родриго не единожды расправлялся с врагами подобным способом:  заманивая их в ловушки, откуда мало кто уходил живым. Акилле знал историю своей семьи отнюдь не хуже и потому писал:

«Мы согласимся на переговоры лишь в том случае, если предоставленные заложники удовлетворят наши запросы. Между нами говоря, я бы предпочел не соглашаться вовсе, но не в силах устоять пред искушением. А вы? У нас есть еще три дня, не желаете ли обсудить новости за кубком вина в моем обществе?»

Римлянин попал в яблочко: от подобных предложений Родриго Реджио не откажется и святой мудрец, а сын герцога Форса таковым себя не считал. Яснее ясного – Бык предложит им условия сдачи, а в случае отказа положит все силы на то, чтобы размазать тонким слоем по долине. Кардинал ди Марко не зря платил шпионам, его письмо было куда пространней:

«Как князь церкви приказываю вам отказаться от любых условий, предложенных самозваным  герцогом Романьи. Как ваш друг настаиваю: постарайтесь протянуть время до дня Успения, и положение наше станет куда более прочным. Я день и ночь молю Господа о нашем спасении и вашей жизни». 

Письмо Валентино привез сухопарый пожилой секретарь – Дзотто частенько жаловался, будто этого священника ди Марко почтил своим доверием, тогда как самому Андзолетто давал лишь простейшие поручения. Дженнардо потратил достаточно времени на расспросы посланца, но ему так и не удалось узнать, что случится в день Успения Богородицы. Оставалось лишь дожить до него и проверить. Лето и впрямь принесло много нового: с некоторых пор Дженнардо все больше верил Акилле Ла Сенте и все меньше Валентино ди Марко.

Святая Лючия продолжала взирать на капитана всеми четырьмя глазами – те, что лежали на блюде, пялились особенно пристально. Дженнардо вздрогнул от очередной капли, скатившейся за воротник камзола, и подмигнул мученице.

– Наш бастард очарователен. Выпить кубок вина в его обществе… А что для этого мне придется просочиться сквозь посты Толстого Барона, то, какие, право, пустяки! 

Святая глядела укоризненно. Тот, кто сидит под железной крышей своей праведности, не поймет исхлестанного ветрами соблазнов. Дженнардо спрятал письма обратно в суму и пробормотал удивленно:

– Я поеду, непременно поеду, и он это знает.

****

Просто хоть пари заключай сам с собой – никогда не угадаешь, какие чувства Акилле вытащит на свет божий при следующей встрече! В духоте и сырости бесчисленных привалов, на самой грани сна Дженнардо видел раздвинутые колени, ощущал под своими ладонями поджатые прохладные ягодицы и настойчивую руку на своем плече. Иногда ему казалось, будто встретив Ла Сенту, он попросту тут же спустит в штаны, но увидев лощеного красавца на крепостном валу, капитан не испытал ничего, кроме привычного раздражения. Округа на десять миль кругом обезлюдела – брошенные поля, гниющие виноградники, сожженные хижины и рвы, заполненные грязной водой. Оборона крепости досталась лаццарцам дорогой ценой. Видимо, гасконцы Ла Сенты так не считали и вместо работы беспечно распивали вино на земляных кучах. Посреди луж и замурзанных усатых рож бастард выглядел эдаким Роландом, еще не угодившим в передрягу. Рассматривая вишневый колет, кипень черных кружев и узкие замшевые штаны, Дженнардо разом ощутил каждое пятно на собственной одежде и невольно потрогал давно не бритый подбородок. Акилле повел рукой в галантном приветствии и окинул собрата таким взглядом, что в пояснениях не нуждался.

– Выходит, не зря я велел греть воду, милейший.

Главное, смотреть не на бастарда, а в неглубокий ров между ними, который предстояло перепрыгнуть. Не хватает еще угодить в лужу на глазах у этого щеголя.

–  Вы по дороге сюда влезли во все подвернувшиеся канавы или выбирали те, что погрязнее?

– А вы перевешали всех вилланов, чтобы вырядится так, или отыскивали жертв побогаче? – капитан, не обращая внимания на предложение помощи, оперся на плечо Ружерио и, оттолкнувшись как следует, оказался рядом с римлянином. Крепость за спиной Акилле все так же грозила рухнуть, но все никак не рушилась, каким-то чудом противостоя натиску осад. Впрочем, Ла Сента приказал заделать свежие пробоины, к которым сейчас потянулись люди Дженнардо – гасконцы вместе со своим капитаном выдержали здесь нешуточные бои, на их следы стоило взглянуть. Добросовестно оглядев выкопанные кругом рвы, мостки и лестницы, Дженнардо уставился на плетение тонких кружев, закрывающих смуглое горло. Какого черта щенок опять тявкает? И отчего ты вообразил, будто Акилле хоть немного скучал? – В отличие от вас я не сидел сиднем месяц. Чтобы добраться сюда, нам пришлось лезть через болота…

– Я так и понял. Тиной от вас несет за милю. Тиной и еще кое-чем. Не из навоза ли состояли упомянутые вами болота? 

Может быть, стоит утопить паскудника в этой луже? Сунуть в воду кудрявую башку и держать, пока не взвоет? Кажется, немедленное убийство – самый лучший способ избежать дальнейших хлопот. И еще ночи наедине.

– Лучше тонуть в навозе, чем в собственной моче. Сколько раз вы тут замочили штаны, Ла Сента? – Дженнардо, наконец, отважился взглянуть римлянину в лицо и увидел, как в черных глазах прыгают чертенята. Неужели все-таки рад?

– Ну-ну, не стоит считать, будто у всех кишки столь же слабы, как у вас! Должно быть, придорожные кустики не раз выручали и…

Капитан не позволил достопочтенному собрату закончить витиеватый оборот. Толчок в плечо, подсечка –  и разряженный щеголь шлепнулся в грязь своей сиятельной задницей. Извернулся, точно кошка, но скользкая жижа не дала найти точку опоры, и Акилле под возгласы солдат съехал в яму. Вынырнул, отфыркиваясь, стряхнул липкие комки с волос и захохотал:

– Все такой же мстительный!.. А я боялся, что Бык выбил из тебя задор, синьор Форса!

Они сбросили испачканную одежду еще у входа в крепость и шлепали по мокрым плитам босиком. Акилле привел гостя на самый верх – в большую круглую комнату в башне западного крыла. Кладка здесь была очень толстой и хорошо сохраняла тепло, да к тому же именно в западном крыле гасконцы устроили великолепную купальню. Увидев булькающие котлы и приготовленные деревянные лохани, Дженнардо даже зажмурился довольно – как же давно он не мылся в тепле и с хорошим мылом! Само же обиталище Ла Сенты напоминало нечто среднее между будуаром куртизанки Чинции и главным залом церкви Сан-Джорджо, о чем гость немедля сообщил хозяину. Огромная кровать под бархатным балдахином, низкий столик, сервированный серебром, запотевшие бутыли в корзине – и голый пол, крытый соломой, расшатанные лавки по углам, развешанное на крючьях оружие.

– Превратности войны, – пробормотал Дженнардо, оглядываясь в поисках седалища достаточно мягкого, чтобы усесться на него без штанов. –  Кого же ты ограбил столь удачно?

– Ну, кровать, должно быть, стояла здесь еще при последних римских императорах. Она скрипит чудовищно! А бархат, серебро, тосканские вина и херес нам преподнес сам Бык, –  бастард уселся на постель и принялся вытирать мокрые ступни охапкой соломы, –  пятого дня мы задержали обоз, направлявшийся в Урбино, так что я богаче всех в округе. Садись и укройся одеялом! Мне не нужно, чтобы ты чиханием и соплями испортил нам ужин.

Дженнардо не заставил просить себя дважды. Закутываясь в мягкое одеяло из шерсти и атласа, подкладывая под спину подушки, он смеялся про себя. Акилле по-прежнему лишь бы пустить пыль в глаза, спрятав неприглядную правду! Ружерио только что доложил своему командиру, что защитники крепости месяц голодали, точно уличные псы. Вражеский обоз стал подарком судьбы, вот только бастард никогда в этом не признается. Акилле потянул второе одеяло к себе и ткнул рукой в жареного каплуна, видно, только что снятого с вертела – от блюда еще поднимался пар.

– Ешь и пей. И гордись тем, что тебя принимают по-королевски. 

За окном, слегка прикрытым дерюгой, уже начинало темнеть. Дженнардо не припомнил бы настолько пасмурных дней и невольно поежился. Если на день Успения тоже будет дождь, сорвет ли это планы Валентино? Ха-ха, едва ль в Риме тоже разверзлись хляби небесные, но ливни могут задержать гонцов.

– Эх, сейчас бы сюда «лаццарское чудо», и я в раю! – Дженнардо взялся за каплуна, налив себе и Акилле хереса. Под вечер лучше хереса не придумаешь, особенно в их случае – чем больше выпьешь, тем меньше будет сожалений.

– Моего общества тебе недостаточно для блаженства? – вот же чертенок! Акилле не смотрел на него, но в уголках губ пряталась улыбка.

– Нет, –  тихо отозвался Дженнардо и сам испугался той серьезности, с которой ответил на простой вопрос, –  нет, вполне достаточно. Но нам нужно поговорить. О чем Бык написал тебе? 

– О том же, о чем и тебе, –  слишком быстрый ответ, слишком… подготовленный. А вот сейчас нужно прикинуться как можно более небрежным… младший отпрыск папы хитер, но слишком многое хочет скрыть. Он попадется.

– Не покажешь ли мне его письмо? Обещаю, что не стану таить послание Родриго ко мне – услуга за услугу! 

Очень трудно не дернуться и не выдать волнения, да, Акилле? Римлянин спокойно цедил золотистый херес, но ладонь сжалась на одеяле.

– Я его сжег, – вот поднимает свои шалые глаза, смотрит в упор, – для чего мне было хранить послание Быка? В нем нет ничего примечательного. Если он оставит нашим сержантам ценных заложников, вроде Толстого Барона, к примеру, мы поедем в замок Беневенто. А еще мы напомним ему о грустной судьбе, ожидающей капитана Мигеля… кстати, у Быка новая любовница. Говорят, дама делит с ним походные трудности. Можно потребовать в залог и ее, как считаешь?

– Я бы поставил на Толстого Барона. Герцог Романьи не славится слишком трепетным отношением к любовницам, а опытный и верный капитан ему всяко дороже, –  вылезать из кокона теплых одеял не хотелось ужасно, но Дженнардо со вздохом вытер руки о заботливо положенное на столик полотенце. В Риме вот-вот грянет такой гром, что в Лаццарской долине всё полетит вверх тормашками, и до дня Успения он должен понять, кто ему Акилле Ла Сента. Акилле Реджио! Никто и никогда не забудет настоящего имени бастарда – и самая хорошая память у преосвященного Валентино ди Марко. Капитан выбрался из кровати, радуясь, что рубаха прикрывает чресла. Нелегко вести душеспасительные беседы, будучи полуголым.

– Ты мерченар, и я тоже, –  он обошел замершего Акилле кругом и встал у него за спиной, –  бросим увертки и постараемся спасти наши шкуры. Что вышло меж тобой и братом? Отчего вы стали врагами?

– Врагами? – Ла Сента не поднимал головы, и в голосе было столько горечи, будто бы произнесенное вслух подтверждение очевидного вынимало из него душу. – Ты полагаешь… а, к черту тебя и твои вопросы! Неужели того, что я отрекся от семьи публично, не достаточно для вражды?

– Отлично, –  Дженнардо шагнул ближе и с силой надавил сидящему на плечи. –  В нашей прекрасной стране сегодня ты рогатый дьявол, а завтра серафим и херувим! Злейшие враги режут друг другу глотки, чтобы наутро кинуться в объятия и подписать сотню договоров, скрепив их именем Господа. Ты понимаешь меня? Послушай, мой брат был женат на твоей сестре, и мне кое-что известно о Реджио. Возможно, ты не смог терпеть…

О, проклятье! Одно дело трепать о подобных вещах в тавернах или выслушивать герцога Форса, обожавшего скабрезные истории о папском семействе, а другое – вывернуть всю эту грязь перед человеком, который был слишком юн, чтобы помешать разврату и преступлению. Дженнардо прикусил губу. Не принимай Акилле за Сантоса, иначе останешься без головы! В самом Ла Сенте столько дерьма, что не вычистишь и за год. И все же Дженнардо знал: если он хотя бы не попытается, то запах гари станет еще сильнее.

– Не смог терпеть, чтобы отец и брат превращали твою сестру в публичную девку, – закончил он, уже понимая, что проигрывает, –  я пытался прикинуть... ты сбежал как раз тогда, когда мадонна Луиза понесла ребенка. Ребенка, зачатого твоим братом? Или отцом?

– Заткнись или я вырву тебе язык и вышвырну его в окно! –  сузившиеся глаза ударили так яростно, что Дженнардо отшатнулся и убрал руку. – Я считал, что у тебя больше ума, а ты всего лишь рыночный сплетник,  Дженнардо!

– Ты счел бы сплетнями рассказы родного брата? Джованни твердил, что Родриго замучил его и Луизу ревностью… он преследовал Джованни так же, как и вашего Хуана. Просто моему брату повезло больше, чем старшему Реджио. Родриго до него не дотянулся.

– Ну да, вы так любите это повторять! Вы все: Форса, Орсини, Колонна, ди Марко!.. У вас просто руки коротки и слабы кишки! Любовник сестры и убийца брата – вот, кем вы считаете Родриго! – в своем гневе Акилле был точно пьяный; а Дженнардо силился понять, где он уже видел подобное? Неужели в тот жуткий день под Малагой, когда другой черноглазый мальчик прятал под пустыми криками неизбывную боль? – Все это сплошная ложь! Родриго, он…

Ла Сента задохнулся так, что ему пришлось замолчать. Дженнардо терпеливо ждал, и в самом деле желая отрезать себе язык. Кажется, они портят еще одну ночь. Не годишься ты в дознаватели, капитан Форса! Бастард с силой провел ладонями по лицу и встал. Сделал несколько бесцельных шагов по комнате, потом одну за другой обошел кирпичные ниши, где были спрятаны светильники. Огниво чиркало и чиркало в сгущавшихся сумерках – две лампы отчего-то не зажигались вовсе, а третья погасла, едва полыхнув огоньком. Римлянин, выругавшись, отбросил огниво и вновь опустился на свою роскошную постель. Нечего попусту рвать себе сердце – Акилле создан из крепкого сплава.

– Отсырело… сядь, Дженнардо. Сядь, черт тебя побери, – наконец выдохнул Ла Сента. В полумраке капитан видел только блеск серебра, и вот в руку ему ткнулся холодный кубок. –  Ты мой гость и поверь, угощение досталось мне непросто. Так что сиди и пей.

– Сделай милость, не затыкай мне рот, –  Дженнардо глотнул вина,  хмельная влага обожгла отчего-то саднившее горло, –  ты юлишь и виляешь, дружок, а время уходит…

– Только избавь меня от еще одной проповеди о грехе и воздаянии, – мерзавец, кажется, уже вновь скалил зубы, – тебе есть о чем поговорить, не превращаясь в безумного обличителя пороков?

– Есть, а как же, – Дженнардо протянул пустой кубок, и римлянин понял его без лишних просьб. Вино забулькало в темноте, их руки столкнулись, и внизу живота точно развели небольшой костерок. –  Обещай, что не начнешь визжать, как девка, из которой изгоняют беса, хм, срамным жезлом.

– О, а ты умеешь пользоваться помянутым жезлом? По прошлой нашей встрече я бы этого не сказал, –  Акилле забрался глубже в подушки, устраиваясь удобней. – Ну что ж, спрашивай.

Бесстыжая луна выбралась из-за туч, заглянула в окно, превращая холстину в расшитую драгоценными каменьями занавесь, и Дженнардо решился: 

– Довольно диковинно для юноши твоего происхождения к двадцати четырем годам познать более десятка мужчин, не находишь? Как же такое случилось с тобой? И кто был первым?

Акилле запрокинул голову, подставив лицо лунному свету. Явно, новый поворот беседы не вызывал в нем злости – отменный повод насторожится, но Дженнардо и без того уже сделал достаточно выводов. Римлянин протянул мечтательно:

– Чернокожий прислужник отца познакомил меня с этой стороной любви. Мавра принесли в дар послы Изабеллы Кастильской, когда отец еще носил кардинальскую шапку… вообще-то мавров было трое, но только Хасан вынес наши зимы. Прочих я даже не помню… Отец поселил меня на своей римской вилле вместе с воспитателями и Хасаном – тот занимался купальней и садом. Вскоре я обнаружил, что провожу долгие часы, следя за его работой. Тело Хасана завораживало меня. Вообрази себе, Рино, гладкость африканского эбена в движении. Мавр почти не носил одежды, его мускулистые ляжки будили во мне первую похоть. Обычно я прятался поблизости, мечтая когда-нибудь дотронуться до этих колонн плоти, приподнять его набедренную повязку и проверить: правда ль то, о чем шепчутся служанки? Дурочки Коринна и Росальба уверяли, будто мужское достоинство Хасана крупнее, чем у наших мужчин, включая калабрийцев и даже французских наемников. Разумеется, я спрашивал девушек, когда же они успели свести столь близкое знакомство с франками и калабрийцами, и меня то награждали сластями, то прогоняли вон… Их разговоры возбуждали неимоверно. Служанки были бы счастливы удовлетворить мое любопытство, но я бредил Хасаном, еще не понимая, что это значит.

Акилле отпил из кубка – тусклая искра блеснула на серебре. Поставил узкую ступню на постель, и полы рубашки задрались, обнажив бедра. Дженнардо поторопил нетерпеливо:

– Так что же дальше? – он и сам не понимал, что чувствует, слушая развратные откровения Акилле. В любом случае, стоило узнать о римлянине больше. И убедиться в том, что Валентино ошибается, считая Акилле змеей.

– О! Должно быть, я бы и не решился осуществить свое желание, но Хасан заметил мое вожделение. Позже он говорил мне, будто в его стране мальчиков намеренно готовят в наложники знатным людям и что никто не видит в том ничего греховного или унизительного. Плесни мне еще вина, Рино… Однажды Хасан подошел ко мне и предложил потрогать его грудь. Он просто положил мою ладонь на выпирающие черные бугры, и я гладил его, сгорая от стыда.

А вот тут-то ты и сел в лужу, Акилле Ла Сента! Дженнардо чуть отвернулся, чтобы римлянин не заметил его торжества. Неуязвимый красавчик весьма ловко врет – этого не отнять, но представить Акилле сгорающим от стыда… да уж скорее покраснеет Его Святейшество! Акилле продолжал, покачивая кубком в светящейся полутьме:

– Примерно неделю мы прятались по кустам и амбарам – я трогал везде, где мог, но так и не решился залезть под кусок льна, прикрывающий чресла Хасана. А в страстную пятницу все ушли в церковь и вернулись поздно, изрядно усталыми. В тот день я сказался больным, прятался у себя в комнате. И вот Хасан пришел ко мне. Я трепетал пред моим черным гигантом, как девственница в брачную ночь. Первым делом мавр раздел меня и взял в рот… он ласкал мой еще полудетский член, перебирал губами складки кожи на яйцах…

– Мерзавец! – Дженнардо со смешком приподнялся на постели, увидев, где находится рука римлянина. Акилле гладил себя под рубахой. –  Такая риторика мне по вкусу! Продолжай же, молю тебя.

– Так вот, –  Ла Сента ухмыльнулся, но руку не убрал, –  я спустил семя дважды или трижды. Метался на покрывалах, утратил все понятия о чести и достоинстве. Задрал ноги, чтобы мавру было удобнее, и подставлялся его губам и пальцам. А потом Хасан навалился на меня, и тут мне стало не до наслаждений.

Дженнардо уже только и мог, что всхлипывать в подушку. Он почти забыл о цели своих расспросов – даже если Акилле врет, басня чудесна!

– Служанки оказались правы, и ты не смог вместить в себя достоинство мавра?

– Еще бы! Мне показалось, будто меня сейчас разорвет пополам. Боль была ужасной. Я с криком вывернулся и удрал из собственной спальни. Прятался, пока слуги не проснулись, а в полдень Хасан поймал меня у купальни и предупредил, коверкая слова, что девственность сзади мне сохранить не удастся. «Маленький господин, я хочу твою белую попку, и ты дашь мне ее. Не противься, не то будет больнее». Каков наглец, ты только представь! Несколько дней я боялся спать и уже думал пожаловаться воспитателям…

Дьявол должен давать своим орудиям лучшие способности ко лжи. Случись такое на самом деле, воображаемый Хасан при первой же угрозе лишился б и мужского достоинства, и жизни. Мог ли Акилле измениться настолько?

– Конечно, жаловаться я не стал – ведь воспитатели немедленно донесут отцу, и что меня ожидает в сем случае? Тогда я еще не знал отца и братьев, еще не получил уроков того, как можно свалить вину на другого. На четвертую ночь мавр влез ко мне через окно. Он заткнул мне рот, заломил руки за спину и объездил, точно молоденькую кобылку. Стоя перед ним на четвереньках, я познавал плоть мужчины… признаюсь тебе, Рино, несмотря на рыдания, заглушенные кляпом, я с ума сходил от мысли, что меня дерет такой сильный мужик! Мавр держал меня за бедра своими мощными руками и натягивал… бесконечно. Потом он развязал путы, высушил слезы и сказал, что я привыкну, буду млеть в его объятиях… если он будет продолжать свои визиты достаточно часто. Я не мог сдвинуть ноги, зад у меня горел… еще несколько дней каждая попытка сесть вызывала содрогания. И все же я поверил Хасану. И не ошибся.

Забывшись, Акилле откинул заляпанную грязью сорочку, и Дженнардо увидел прижатый к животу член. Голос римлянина стал глухим:

– Хасан говорил, будто на его родине, в мавританских пустынях, мальчиков учат отдаваться двумя способами. Некоторые евнухи предпочитают долго растягивать пальцами и всякими предметами узкие зады, но другие утверждают, что только горячий твердый член заставит юношу понять силу любви. Принять ее всем существом… и как бы мальчик ни кричал и ни вырывался, позже ему понравится. Такой способ мавр и применил ко мне.  Дождавшись, пока я исцелюсь, Хасан вновь навестил мою спальню. Смирившись с последствиями своего каприза, я отдался добровольно – и это было восхитительно! Прежде чем вонзить в меня свое орудие, мавр долго сосал мою плоть и проникал языком в то место, куда не всякая конкубина всунет свой язык. Он вылизал меня так, что, когда пришла пора платить за наслаждение, я был готов лопнуть от переполнявшего меня семени. Хасан положил мои ноги себе на плечи, и черная головка ворвалась в меня. Ему вновь пришлось зажимать мне рот.

– Надеюсь, ты орал от радости? – Дженнардо, как завороженный, следил за движениями ладони римлянина, а тот бездумно гладил себя по бедрам.

– Не только, конечно. Но боль была благословением. Хасан отведал меня трижды за ночь, и все три раза я орошал семенем покрывала и свою кожу. Так мы и развлекались. Очень скоро я научился принимать моего любовника без стонов боли и позволял ему все. Особенно мне нравилось брать в рот эту африканскую громадину, трогать губами выступающие вены… но чудеса быстро заканчиваются. Фра Беньямино – старший из моих наставников – заметил, что ученик спит во время уроков и носит на себе отметины страсти, и донес отцу. Опытный лекарь быстро понял, к чему пристрастился юный развратник: он попросту сунул пальцы мне в зад… Как только не утонул там весь, с колпаком в придачу?..  Отец приказал фра Беньямино выпороть меня на конюшне, а лекарь посоветовал еще и всунуть мне в задницу очищенный стручок красного перца. Дескать, так лечат от мужеложства… не очень действенный метод, должен признаться! Едва поротая часть тела зажила, и даже воспоминание о перце перестало жечь, мне начало не хватать мужских ласк…

– А что же Хасан? Что сделали с ним?  

Акилле лениво повернул голову – отросшие за войну кудри римлянина растрепались и теперь падали на лицо и воротник, губы кривились.

– А дьявол его знает, Рино. Я его больше никогда не видел. Должно быть, отец приказал продать мавра или скормить псам… меня судьба этого жеребца не интересовала. –  Ла Сента небрежно бросил пустой кубок на постель, поднялся плавным движением. Потянулся, раскинув руки в стороны. Сорочка закрывала бедра до половины, топорщилась на выпяченных ягодицах. Дженнардо проглотил слюну.

– Ты все это сочинил, верно?

Римлянин даже не соизволил повернуться.

– Даже если и так, то признай, что история была забавной! – и, распахнув скрипнувшую дверь, приказал громко: –  Уберите со стола и можете отправляться спать. Мы с капитаном Форсой идем в купальню. 

Дженнардо поерзал на постели, проверяя, сильно ли скрипит это древнее великолепие. Если да, то их будет слышать вся крепость. Но можно выгнать солдат из башни… такое весьма просто устроить:  нужно лишь приказать удвоить караулы во дворе. Бастард добивался, чтобы одуревший от рассказа собрат полез проверять истинность каждого слова? Опасно так врать – опасно для собственного зада и достоинства, которое будет попрано проверкой. Значит, в байке о мавре есть крупица истины? Всякое случается под небом! Взять хоть то, как сам Дженнардо много лет назад свел близкое знакомство с Гаспаре Мясником. После смерти Сантоса прошло менее полугода, вина и ярость сжигали изнутри, и, напиваясь, молодой наемник принимался крушить все вокруг. Но от вони костра никуда не сбежишь, сколько ни вливай в себя вино, сколько ни затевай поединков. Должно быть, Дженнардо первым полез в драку со здоровенным, как медведь, Гаспаре, а очухался в какой-то кладовой, лежа животом на кипах шерсти, со скрученными запястьями и разбитым носом. Позже, протрезвев, Мясник перепугался не на шутку: изнасилованный заезжий аристократ мог отправить его на казнь движением пальца. Но на заднице происхождение не написано, видно, Мясник решил, что имеет дело с перепившим безродным авантюристом. Гаспаре вообще не отличался великим умом… зато кое-что другое у него было в порядке! Как следует разложив жертву, Мясник вылил ему между ног оливковое масло из подвернувшегося под руку кувшина. Впрочем, очевидно насильник заботился больше о самом себе и совершенно ошалел, когда вместо воплей боли услышал стоны удовольствия и требования продолжать. Потом Дженнардо благословлял дырявую память пьяниц, не позволившую ему запомнить каждый миг… но он орал под Мясником точно так же, как Акилле под своим мифическим мавром. Случка на постоялом дворе будто бы остановила мучительную круговерть из горя и бесконечных снов, в которых Дженнардо все еще бежал за Сантосом в огонь, и с этой ночи он начал приходить в себя. Наутро, трясясь и каясь, Гаспаре в искупление вины предложил  поменяться местами.

Оливковое масло! Глядя, как Акилле исчез за дверью купальни, Дженнардо решил, что очень вовремя вспомнил о счастливом средстве Мясника. Искомое оказалось на столе – в небольшом медном кувшинчике – и удобно устроилось под рубахой. Выйдя из спальни, капитан приказал Ружерио усилить караулы во дворе и на стенах, лично проследив за исполнением… Акилле беспечен, как вся его семейка! А потом еще удивляется, отчего о Реджио ходит столько слухов, один страшнее другого. В клубах пара на совесть протопленной купальни ничего нельзя было разглядеть, но бастард был там:  Дженнардо слышал, как стучит о деревянную кадку ковш и плещет вода. Чтобы не уподобиться Гаспаре, нужно вымыться, хотя бы по-солдатски быстро, дать себе время остыть, а несносному щенку еще раз подумать. Но длинная ручка ковша едва не выскользнула из пальцев, и Дженнардо со стоном прижал кулак к губам – Акилле на расстоянии вытянутой руки, голый и мокрый… Намыливайся давай! Пусть Ла Сента сделает последний шаг сам, пусть отвечает за свою дурацкую, непонятно для чего затеянную комедию. Дженнардо покрепче перехватил ковш и зажмурился. И все же, отбросив намыленную тряпицу и окатив себя водой, он видел в потоках смытой пыли нагое смуглое тело рядом, чувствовал его, и горло мучительно пересохло, а член напрягся так, что стало больно. Всего лишь интрижка, замена Дзотто, недаром он и его будущий любовник вновь изведают друг дружку в купальне, где разврату самое место! Всего лишь интрижка… но отчего же так страшно? Страшно и хорошо.

– Долго возишься, Рино, –  пах окатило жаром от настойчивого и бесшабашного зова в этом оклике; и Дженнардо схватился за полотенце, прижал его к себе. Опомнившись, торопливо вытер лицо и руки. –  Иди сюда. Мне тут не справиться…

Послышался громкий стук, со звоном покатился ковш. Дженнардо открыл глаза – все плывет в тумане, и тело ломит, будто избитое. Вот оно – желание, и нет ему преград. Акилле пытался поднять бадью с водой для полоскания, но для Дженнардо в его движениях не было никакого смысла. Он просто стоял и смотрел, слепой и глухой ко всему. Потом схватил заветный кувшинчик с дарами оливы, отшвырнул полотенце. Пусть разглядывает и знает, что его ждет! Но Акилле бросил бадью, отвернулся, точно нарочно, – блестела от пота и влаги поясница, волосы крупными кольцами завивались на затылке. И вот бастард уперся обеими руками в стену, ткнулся лицом в согнутый локоть и медленно выгнул спину. Римлянин намеренно плел о своем Хасане, чтобы заставить тебя забыть все сомнения, доказать право человека наслаждаться падением в пропасть! Чего ты боишься? Дважды в ад не попасть. Но Дженнардо боялся – отчаянно и дико, и от страха был неловок так, точно дотронулся до мужчины впервые. Опасно будить чужих чудовищ, когда собственные уже сорвались с цепи. К дьяволу, в преисподнюю!..  И не оглядывайся.

Он попытался повернуть Акилле к себе, заглянуть в его глаза, но тот сопротивлялся, упрямо пряча лицо. Лишь шире раздвинул ноги. Глупый мальчик, запутавшийся в своей негасимой злобе, а Валентино так тебя ненавидит. В греховном чаду мелькнуло распятье на голой стене и послышался строгий голос, предупреждающий о бездне. Я бы любил тебя так бережно, как никто больше, Тинчо, но ты не позволил. А сыну папы Адриана не нужна любовь, только похоть, и это превосходно! Прижавшись к податливой спине, Дженнардо покрывал поцелуями голые плечи, схватил в горсть мокрые кудри, притянул Акилле к себе, кусая открытую шею. Проводил ладонями от плеч до ягодиц –  снова и снова. Поглаживал грудь, а руки скользили ниже, на подрагивающий живот, и когда ладонь коснулась ямки пупка, Акилле застонал протяжно. Выгнулся еще сильнее, вдавливая задницу в пах Дженнардо. Вот что ему по вкусу! Поласкать бы губами, но, если сядешь на пол, сил не хватит встать… голова кружилась отчаянно, а член ныл и наливался тяжестью так, что ног не сдвинуть. Несколько совсем не нежных поглаживаний по животу, и Акилле навалился на стену всем весом, будто не мог больше стоять. Плеснув из кувшинчика на ладонь, Дженнардо просунул ее меж раздвинутых бедер. Обхватил торчащую вперед плоть римлянина, несколько мгновений наслаждался тем, как плотно горячий ствол поместился в его руке. Самая сокровенная ласка вышла торопливой и слишком жесткой – палец едва протолкнулся в сжимающуюся тесноту, и Дженнардо засмеялся отрывисто. Ему хотелось прошептать в маленькое, прикрытое черными завитками ухо: «Я поймал тебя на лжи, мой милый девственник! Никаких десяти мужиков, никакого мавра Хасана, я буду у тебя первым. Я наконец-то тебя поймал!» Может быть, он даже и сказал это вслух, задыхаясь в пьянящем торжестве, но в следующий миг уже вновь целовал сходящиеся лопатки, прихватывая губами горчащую кожу, и шептал что-то требовательное. Тугие мышцы поддались не сразу, и, теряя терпение, Дженнардо уже проклинал дурное вранье, но вот Акилле обмяк, впуская его в себя. Задышал рвано, когда настойчивые пальцы заходили в нем взад-вперед. Такое сношение слаще для девственника, чем когда его берут по-настоящему, Дженнардо знал это, и потому, отпустив член римлянина, взял его обеими руками за бедра. Масла достаточно – вон течет по стройным ногам, а Акилле вот-вот спустит семя – пора! Бастард со стонами крутил задницей, пытаясь вернуть ласкающие прикосновения, а потом замер вдруг – он все понял. И когда головка члена раздвинула узкие стенки, забился, затрепетал, отчаянно стискивая ягодицы. Смоляные вихры мотались беспомощно, от боли Акилле почти бился лбом о доски, но не отступил, не попытался вырваться. Дженнардо, рыча и ругаясь, сильнее двинул бедрами, обхватил Акилле поперек живота и насадил его на себя. Римлянин распластался на нем, приоткрытые губы едва двигались, и грудь ходила ходуном. А Дженнардо держал в объятиях ослабевшее тело и упивался каждой судорогой сжимающегося нутра.

– Идем… идем в постель… ты на ногах не держишься, –  простые слова дались с таким трудом, что Дженнардо останавливался после каждого, со всхлипами втягивая в себя раскаленный воздух, –  только отодвинься… я сам не могу… не хочу тебя отпускать…

Акилле ответил невнятным стоном, попытался двинуться, но лишь сильнее всадил в себя налитой член и вскрикнул наконец – с яростью настигнутой самцом рыси. Оскалил белые зубы.

– Сволочь!..  Паскуда… аааа!..  Сучья тварь! – римлянин елозил задницей, пытаясь вырваться, но рука с такой силой вцепилась в бедро любовника, что кости, казалось, затрещали. Один толчок, второй, еще и еще – вдавливая пальцы в мягкие полушария, Дженнардо входил все глубже и понимал, что уже никто его не остановит. Рывком завел руку вперед, с силой стиснув полуобмякший член, принялся ласкать. Тронул головку, затеребил ее пальцами, радуясь капельке влаги и возвращающейся упругости. Акилле прижимался к нему так тесно, что и листка бумаги не просунуть, и теперь вскрикивал при каждом движении. Извернулся и запустил зубы в плечо Дженнардо, захлебнулся стоном, а тот как можно шире развел залитые маслом ягодицы и медленно, тягуче вставил до конца. Содрогаясь от усилий сдержаться, впился губами в потную шею, и семя брызнуло в его ладонь. Тело Акилле натянулось, подобно струне, и, сделав еще несколько толчков, Дженнардо излился, падая в набитую туманом пустоту.

Он опустил руки и стоял, шатаясь на подгибающихся ногах, а Акилле все еще сжимал его плоть в себе. Потом освободился лениво и неохотно, обернулся и обхватил голову любовника обеими ладонями. Приник к губам, прокусив нижнюю до крови, и целовал так, словно наказывал. А после, накрывшись одним полотенцем, хватаясь друг за друга, они добрались через холодную галерею до спальни и там рухнули на постель. 

– Ну что, получил желаемое? – получасом позже, уже отдышавшись и глотнув вина, они лежали рядом, и Дженнардо вглядывался в изменчивые овалы. Акилле будто бы осунулся и выглядел измотанным, но глаза горели, и, поднося кубок к губам, римлянин улыбался. –  Хочешь еще? Или уже ощутил последствия своих выходок?

Мерченар небрежно хлопнул ладонью по слегка прикрытой атласом заднице, а его любовник обернулся через плечо.

– Получил, –  голос звучал так, точно Ла Сента убеждал сам себя, – ты даже не представляешь, насколько много я получил.

****

Многих должен бояться тот, кого боятся многие. Родриго Реджио, милостью святой церкви герцог Романьи, владыка многих земель, супруг наваррской принцессы и старший сын понтифика, презрел древнюю мудрость. Бык больше полагался на свое грозное имя, чем на стражу. Во дворе замка Беневенто, чьи песчаные шпили терялись в наконец-то показавшейся синеве, каждый занимался своим делом, а лаццарских мерченаров сопровождал едва ль десяток «красно-желтых». Оставляя заложников в пяти милях отсюда, командиры Быка издевательски щерились, своим беспечным видом намекая на трусость явившихся на переговоры. Похоже, Родриго не приходило в голову, что ненависть может толкнуть на самоубийственный поступок. Войти в его покои с тем, чтобы отправиться оттуда прямиком в ад, но уволочь врага с собой. Половина Италии закажет мессы за упокой души героя! Даже жаль, что никто из прибывших сегодня в замок Беневенто не способен на сей подвиг. Ведь не способен же, а, синьор Ла Сента?

Акилле прикинулся, будто не замечает пристального взгляда – замер рядом со своим жеребцом, разглядывая служек, что, расталкивая солдат, торопились привести замок и небольшую, но уютную, церковь в порядок. Неужто надеется, что братец пригласит их обоих на первую праздничную службу? Как знать, если переговоры будут удачны, может, и пригласит. Завтра Успение, сохрани нас всех Мария! Дженнардо запрокинул голову, вздохнул полной грудью. Если не ведаешь, чему ты должен помешать и кому помочь, остается лишь терпеливо ждать развязки. Интересно, сильно ли изменился Бык со времени их последней встречи?.. По правде говоря, Дженнардо не помнил, когда видел нынешнего знаменосца церкви последний раз, зато отменно запомнил первый… Это было накануне свадьбы Джованни и Луизы Реджио – старшие братья невесты, Хуан и Родриго, следуя обычаю, пригласили молодых кавалеров на дружескую пирушку. Жених и его приятели должны напиться вдоволь и нагуляться с доступными девицами, дабы на церемонии вести себя пристойно. Хуан Реджио, которому через год предстояло отправиться на погост, держался вполне просто, а вот Родриго улыбался так, будто хотел передушить гостей, начав с будущего зятя. Его окаянная улыбочка и запомнилась Дженнардо лучше всего… а той же ночью они с братом оказались в другой компании – в римском палаццо герцога Форса собрались враги папы Адриана. Наслушавшись тамошних речей, Дженнардо по наивности спросил отца,  для чего тот берет в невестки Луизу, если так хочет смерти ее батюшки.  Герцог Форса высмеял сына, и тот махнул на все рукой, решив хотя бы напиться с толком. Он и напился, а потом в обнимку с не менее хмельными приятелями высмеивал гостей, что шушукались по углам. Валентино тоже шептался с Гвидо Орсини и прочими. Тощий юнец в кардинальской мантии, аккуратной красной шапочке, прикрывавшей коротко стриженые светлые волосы. Кто-то из собутыльников брякнул: «Смотрите, он точно ребенок, вырядившийся в костюм взрослого!»  Дженнардо захотелось возразить – одеяние князя церкви шло Тинчо, будто он в нем родился. Юный отпрыск семейства ди Марко смотрел на ровесников, как на зверей, по недоразумению вырвавшихся из клеток, и не выпускал из рук молитвенника. И Дженнардо кольнуло острое чувство не то омерзения, не то зависти:  Валентино, в отличие от него самого, понимал, что здесь происходит. Ну и пусть, зато ему не вести конницу в бой! За минувшие годы ничего не изменилось, просто прелат начал помыкать военным, а тот не слишком сопротивлялся. «Волей святой матери церкви приказываю вам оставаться живым…»  Хорошо, что он взял секретаря ди Марко с собой – священник может проболтаться в нужный момент. Кстати, где этот проныра?

Дженнардо обернулся, отыскивая тонзуру и черную сутану. Хвала Пречистой Деве, прислужник кардинала не растаял в прозрачном воздухе, всего лишь отошел, разглядывая балюстраду, на которой должен был появиться Бык.

– Не вертись, Форса, умоляю, –  зашипел Акилле, с досадой комкая перчатки, –  они и без того убеждены, что мы уже десять раз наложили в штаны.

Безупречный черный бархат под толедской кирасой, белый плюмаж на шляпе – уж конечно, Ла Сента не упустил случая вырядиться! Он и собрата привел в порядок, придирчиво разглаживая каждую складку на таком же черном камзоле, добытом из сундуков Родриго.

– А то ты еще не обделался, – тихо фыркнул Дженнардо и тут же замолчал:  дразнить Акилле сегодня опасно. Они поговорят потом, если, конечно, переживут переговоры. Но горечь комком подступала к горлу, и он не мог прогнать ее. Проклятущий бастард разрушал все его попытки не думать о своей драгоценной персоне хотя бы полчаса!

После приключения в купальне Дженнардо дрых сном праведника и проснулся оттого, что услышал резкий голос Ла Сенты, который во дворе распекал кого-то из гасконцев. Орал, как обычно, не думая, насколько оскорбительными могут быть его слова… тот самый человек, что вчера кончил с его членом в заднице, вис на нем, целуя с благодарной страстью, впиваясь зубами в уплату за свою покорность? Два дня Акилле вел себя так, будто бы ничего не произошло, и Дженнардо уж было подумал, что римлянин решил не продолжать свои опыты. Два дня Дженнардо убеждал себя в безразличии к выходкам бастарда. Они едут на переговоры с Красным Быком, прочее не имеет значения! Какое ему дело до того, с кем развлекается наглый, шумный, бессовестный поганец и что с ним станется? Акилле носился по крепости, не давая задать ни единого вопроса, но все же Дженнардо отловил его за ужином, поинтересовавшись, куда Ла Сента дел своего верного Бальтассаре. Сержант-гасконец был так предан своему капитану, что его отсутствие тревожило… Впрочем, бастард отделался от расспросов в своей излюбленной манере.  Ну и пусть ди Марко сожрет тебя, гадина! Два дня… когда спустились сумерки второго, Дженнардо засел с оставшимся хересом в спальне Ла Сенты и постарался смириться с тем, что хозяин сделал из него… что, собственно, сделал? Развлечение, интрижку, инструмент для проверки? А разве не того же хотел ты сам?

Акилле явился после первого же глотка, молча отнял херес и, словно ревнуя, совсем не игриво куснул туда, куда только что прижимались края кубка. Властно потянул Дженнардо к постели, и тут пришлось убедиться – разукрашенное атласом страшилище действительно скрипит, и еще как! Они кувыркались на нем почти до рассвета, и для начала Дженнардо научил Акилле тому, что куртизанки подороже зовут «двумя лебедями», а уличные шлюхи «игрой в обе дудки». С мужчиной проделывать подобное еще забавней и удобней. Он заставил более легкого Акилле развернуться лицом к своим чреслам, и тот охнул, когда его плоть почти полностью погрузилась в чужой умелый рот. Бастард быстро сообразил, что требуется от него самого… о, какой же он умница, когда не упрямится! Огромного труда стоило остановиться вовремя, спихнуть Ла Сенту и подмять его под себя – приучать к болезненному проникновению нужно на пике удовольствия, тут мавр Хасан прав! Заглушив губами стоны, он повалил римлянина на бок и легко вошел во влажное от собственной слюны отверстие. Акилле сопротивлялся, хотя каждое движение его кричало о желании… ругнувшись, он столкнул любовника с себя, прижал плечи к покрывалам, навис сверху. А потом откинул кудри со лба и изрек величественно:

– Мне удобней вот так! – и сам опустился на вздыбленную плоть, заставляя Дженнардо приноравливаться к нему, точно лошади к взыскательному наезднику. Они пользовали друг друга почти в полном молчании, а наутро обменялись лишь сухими, короткими фразами. 

– Синьор капитан, позвольте, упряжь ослабла, –  Ружерио точно из-под земли вынырнул! Дженнардо хотел было сказать, что заниматься конем можно и после, но командир его охраны пристальным взглядом оборвал все возражения. Склонился к поводьям, отталкивая лошадиную морду, и зашептал: –  Поговорить бы, синьор… дело срочное.  

«Красно-желтые» по-прежнему не обращали на них большего внимания, чем на пожаловавших во двор замка Беневенто маркитантов, Акилле же изучал облака. Отведя капитана в сторону, Ружерио тоже поднял глаза к небесам и вздохнул:

– Нечисто тут, синьор капитан. Я дружка встретил, воевали с ним в банде Колонны, еще до Андалусии, а теперь Бласко при Быке отирается… так вот, он признал секретаря пресвященного Валентино. Чуете, синьор капитан? Бласко толкует, будто бы падре приезжал сюда в начале августа, но какого числа, он не припомнит. Приехал – и прямо к Быку. Они поговорили, и в ту же ночь Реджио отправил к вам гонцов, ну, переговоры предложил… Бласко нужно заплатить, и побыстрее! Он тут со своим сержантом сцепился, службу хочет оставить…

Загремели распахнувшиеся двери – сразу обе окованные железом створки, точно пропуская короля, – и низкий голос пророкотал:

– Родриго Реджио, герцог Романьи, синьор Камерино, Урбино, Форли, Фаэнцы и Римини!

Высокий человек, одетый в черное, стремительным шагом вышел на балюстраду и остановился, не глядя вниз. Жесткое лицо, чуть вьющиеся волосы темной бронзы, непререкаемая воля в каждом жесте. Человек остановился у перил, чуть склонил голову в приветствии, но Дженнардо следил не за Быком. Акилле развернулся всем телом, изморозь гнева и восторга сковала побелевшие скулы, превращая красоту в мертвый камень. И Дженнардо понял, отчего бастард не боялся бездны, летел ей навстречу, будто обезумевшая птица. Акилле Реджио уже познал самый страшный из грехов – грех любви.

Любви к родному брату.