ДАРОВ НЕ ВОЗВРАЩАЮТ

Глава вторая

Дороже золота

Крепость Трибул

Крепость в шестидесяти риерах от Остериума требовала починки еще при прежнем императоре и едва не рассыпалась от топота легионеров. Но ее сохранность мало беспокоила консула. Главное, нашлось, куда привезти столь ценного заложника. А куда его иначе девать? Остериум ненадежен, – хорошо хоть, что жрецы не обманули в последнюю минуту! – окрестные деревни и того подозрительней. Тащить мальчишку сразу в Гестию было бы недальновидно – возможно, торг с Севером за жизнь его брата уместней провести близ границы Лонги. Илларий прекрасно знал, насколько опасен его план, ведь похищение младшего брата вождя нарушало хрупкое равновесие. Что ж, давно пора указать варварам их место. Но встречаться с мальчиком... он отчетливо осознавал, что это несусветная глупость. Для чего разговаривать с заложником, вся ценность коего в старшем брате? Возвращать Брендона консул не собирался – этим, помимо всего прочего, он подписал бы себе смертный приговор. Так не все ли равно, где состоится их первая беседа – в приграничной крепости или в темнице Гестии? Но любопытство – каков этот мальчишка? похож на брата? – пересилило, и он рискнул. Консул взял с собой две когорты – не считая Гермии, внушительная сила... да только не близ земель варваров. Мальчишку могли попробовать отбить, ведь один из дружинников сбежал и вполне успел бы добраться до своих. Но Илларий, вместо приказа отправить парня в Гестию, велел проводить Брендона Астигата в комнату, в стене которой остроумный строитель проделал смотровое отверстие – как раз на уровне низкого потолка. Консул отлично все видел: светлые вихры, прямую спину, сложенные на коленях по-мальчишески узкие ладони. Мальчик – что Иллария удивило безмерно – не метался по комнате, даже не остался стоять, а просто сел в кресло и замер. Похоже, он даже не пошевелился с тех пор, как оказался внутри. Консул долго гадал, что еще вызывает удивление в поведении мальчишки, и вдруг понял: заложник сел в кресло! Мать-Природа Величайшая! Лонг сел в кресло. Не развалился на лежанке, не устроился на полу, подобно лонгам на привалах, а уселся так, как сидел, бывало, Луциан, – не касаясь спиной и боками спинки, не закидывая ногу на ногу, не расставляя колени шире принятого... и в то же время свободно, не напряженно. Мальчишка обучен манерам. Сама эта мысль казалась невозможной: варвар, обученный манерам, – что за чушь?

Илларий перевел взгляд на запястья мальчика. На правом были обычные татуировки, обозначающие принадлежность к племени, по ним варвары отличали своих от чужих. На левом – небольшой серебряный браслет, дорогая вещица, изящная... Пора идти разговаривать с заложником, решил консул, слезая с приставной лестницы и почувствовав, как что-то остро закололо под сердцем. Сейчас он увидит брата белобрысого варвара –  и что будет дальше? Он отпустил легионеров, всех прогнал, даже Гермию, хотя та рвалась посмотреть на брата вождя лонгов, а консул не привык отказывать женщинам. Мальчишка вполне может кинуться в драку и, скорее всего, так и сделает – это же брат Севера...

Север Астигат дрался всегда и везде. Когда Илларий впервые увидел своего врага, тот был чуть постарше Брендона, но уже находился во вражде со всем миром – так казалось квестору[1] консула Максима. Самому Илларию сравнялось уже двадцать, и он мнил себя умудренным и взрослым – огромное наследство и «любящая» родня отлично воспитывают серьезное отношение к жизни. Упоение опытностью прошло в тот миг, когда молодой квестор, узнав о разгроме под Трефолой, услышав о том, как варвары поступили с побежденными, представив отрезанные уши Максима на груди вождя лонгов, рыдал от ужаса и жгучей ненависти. Рыдал, запершись в своих покоях, – молча, без звука. А выйдя оттуда, получил приказ о своем назначении консулом Лонги и окончательно понял: до настоящей зрелости еще ох как далеко... Но двадцатилетним он еще не ведал горечи поражения, изумления и гнева перед предательством – настоящим предательством, не кознями родни. Его и спустя два года начинало колотить от одной мысли о том, сколько консул Максим возился с Севером Астигатом и как варвар отплатил ему.

Илларий привалился к стене. Он чуть помедлит, переждет, пока улягутся воспоминания, иначе едва ли получится справиться с заложником, вздумай тот показать семейный норов. А звать солдат не хочется, не хватало еще, чтобы легионеры решили, будто он боится почти ребенка. Но себе Илларий лгать не собирался. Да, побаивался – и любой бы побаивался, посмотрев, как дрался братец Астигата.

Все началось с жесточайшего побоища, назвать это кровопролитие простой дракой было нельзя. Квестор консула Максима – его ближайший помощник – наблюдал за свалкой издалека, как и весь лагерь. Север Астигат насмерть схватился с восемью такими же квесторами, как и он сам, – все они тогда носили это звание и числились в квестуре армии провинции Лонга. Перед законом Риер-Де все молодые квесторы равны, все носили одинаковые символы на запястьях, прикрывавшие и аристократические знаки, и варварскую татуировку. Но, по правде говоря, равными они были лишь на словах – Лоллию, Сильвию, Децию, Валерию и прочим Максим не доверил бы и мелкого поручения. Консул лишь терпел молодых аристократов – из уважения к их отцам или потому, что названным отцам благоволил император, – и в открытую именовал всю компанию «гусаками», утверждая, что пользы от них для армии меньше, чем от мальчишки во время Ка-Инсаар, коего даже поиметь нельзя. Илларий не выражал свои мысли столь прямолинейно, но вполне был согласен. «Гусаков» он сторонился, зная, что те его ненавидят. Он еще не понимал, что ими движет обыкновенная зависть к деньгам и статусу при особе Максима да к тому, что на запястье Иллария Каста под квесторским символом на несколько золотых завитков больше. Знатностью с ним мог сравниться разве лишь квестор Гай Арминий, племянник претора[2] Лонги. Тогда Илларию было немного обидно, он еще не научился презирать подобных «гусаков», просто старался избегать их сборищ, только и всего, но нельзя сказать, что его на эти гулянки совсем уж не тянуло. Сносно к нему относился только упомянутый племянник претора, постоянно повторяющий, что высшая аристократия Риер-Де должна держаться вместе. Но подобное отличие отнюдь не радовало, Илларий и тогда уже знал, что в армии ум и сила важнее количества завитков. Кроме того, жестокость Арминия граничила с безумием, а хамством и невежеством он сумел перещеголять любого варвара. Во время Ка-Инсаар племянник претора выделялся своими зверствами среди всех легионеров, а после, напившись до скотского состояния, отдавался кому ни попадя. Самого Иллария в то время мало интересовали плотские радости, до Луциана у него вообще не было постоянного любовника – просто не встречался тот, кто не раздражал бы после нескольких совместно проведенных ночей, – но слухи о выходках «гусаков» доходили и до него. А в тот день аристократы, видно, решили, что новенький – отличная добыча... и просчитались. Весь лагерь мигом понял, насколько просчитались, но какая-то непонятная сила приковала всех к месту – они лишь глазели на побоище, не торопясь вмешиваться. Увидев, как с явно сломанным носом свалился на землю Сильвий, сын влиятельного приближенного императора, Илларий даже зажмурился от неподобающего чувства – «гусаки» впервые на его памяти получали по заслугам. И все было бы не так плохо, не выступай в роли судьбы скотина-варвар. Илларий, как и все в армии, совершенно не понимал, для чего Максим взял в квестуру сына вождя лонгов. Только для того, чтобы держать в заложниках? Но можно без затей посадить дикаря в темницу, а не вводить в свой круг. Максим потом растолковал квестору Касту, что войны выигрываются не только силой и хитростью, но и умением договариваться. Брендон Астигат оказался полезным союзником в войне с келлитами и другими племенами провинции, и пусть его сын служит в квестуре, от Риер-Де не убудет, к тому же парень смышлен и храбр. Как же Максим ошибался! О нет, в уме и храбрости Севера Астигата Илларий не сомневался ни тогда, ни сейчас, но лонги лишь делали вид, что служат империи, а сами выждали и ударили. А Север, лесная змея, явно знал о намерениях отца  – и все равно спокойно принес присягу.

Но это случилось гораздо позже. А в тот летний жаркий полдень Илларий смотрел, как семнадцатилетний дикарь дерется с аристократами Риер-Де. Когда их все-таки растащили, ни один из драчунов не мог похвастаться отсутствием повреждений: у Гая в двух местах сломана нога, у Сильвия не открывался глаз и распух нос, у Валерия кисть болталась, будто тряпичная... Сам Астигат едва стоял на ногах, лица его под запекшейся кровью было не разглядеть, правая рука безвольно повисла вдоль тела, а на ребрах темнел широкий надрез – Гай явно пустил в ход кинжал. Но Астигат не собирался сдаваться и только усмехался разбитыми губами в ответ на гневные крики легионеров. Они требовали добить варвара, посмевшего поднять руку на тех, кто по рождению много выше него. Крикунов унял сам консул, и зря, ох зря. Дня через два Максим приказал своему помощнику разобраться – все «гусаки», кроме Арминия, подали жалобы и жаждали крови Астигата. Такая работа больше подходила эдилу[3] и уж никак не соответствовала должности военного квестора, но Илларий привык выполнять все поручения быстро и хорошо – это было делом его чести, точно так же, как для «гусаков» делом чести считалось унизить и оскорбить любого. Он вызывал драчунов поочередно и, скрывая омерзение, разговаривал с кряхтящими и бранящимися квесторами, а к Гаю отправился лично. Все было ясно и без допроса варвара. Они просто довели Астигата насмешками и презрением, а может, и чем-то более мерзким. Не то чтобы квестор Каст не соглашался с соратниками – дикарю не место среди них! – но он слишком хорошо знал, как могут довести «гусаки». И, будь все проклято, у него самого ни разу не хватило духу дать им отпор, а у Астигата хватило. Илларий не боялся, они ничего не способны ему сделать, разве что убийц нанять тайком, но после козней родни его это уже не пугало – просто не хотел ронять себя в грязь, в которой барахтались «гусаки», вступая с ними в перепалку. А вот Север грязи не чурался, он вообще позволял себе все что угодно, все, что ему хотелось, это квестор понял сразу же, лишь взглянув на варвара поближе. Понял и со жгучим стыдом признал, что завидует такой свободе.

Он знал, что сын вождя лонгов моложе на три года, но в это как-то не верилось. Север был выше ростом, шире в плечах и лучше владел оружием, не говоря уж о кулаках. Они разговаривали в приемной консула Максима, Илларий то и дело косился на сбитые костяшки варвара и принуждал себя отвести взгляд и смотреть только в серые, постоянно злые глаза. Казалось, на другое выражение Север попросту не способен. Варвар тоже не опускал головы, но больше молчал. Отвечал на вопросы так, будто одолжение делал... или не понимал, что ему грозила бы казнь, не будь консул Максим так добр? Никогда, никогда не будь справедливым к варварам! Никогда не поворачивайся к ним спиной! Те, кому ты протянул руку помощи, отрежут тебе уши... Обжигающая память о зверской расправе выдернула Иллария из воспоминаний. Максим и «гусаки» давно мертвы, Север сидит в своих лесах, а консулу Касту пора приниматься за дело. Он оттолкнулся от холодной стены – все же крепость была очень старой, ее не прогреешь, а заложник наверняка замерз – и распахнул дверь. Мальчик при его появлении не встал, лишь склонил голову, и консул вновь поразился.

Илларий понимал, чем рискует. Мужчины этой семейки очень сильны, даже если еще не вошли в возраст мужа, а жизнь заложнику необходимо сохранить, так что оружия не применишь. Остается полагаться на быстроту и опыт – мальчик едва ли искусен в кулачном бою. Консул приготовился к чему угодно, но Брендон только настороженно взглянул на него из-под белокурой встрепанной челки. Илларий припомнил доклад командира когорты, захватившего небольшой отряд, следующий из Остериума к Башне Наблюдений: Астигат-младший не оказал настоящего сопротивления, не успел толком воспользоваться оружием. Это удивило, если не сказать больше.

– Я не причиню тебе вреда, – Илларий осторожно и медленно протянул заложнику раскрытые ладони. – Мы просто поговорим, согласен? – Многие варвары, особенно воины, знали язык империи, уж конечно же, сын и брат вождей, да еще и учившийся в храме Трех Колонн должен его понимать, но на всякий случай он добавил: – Тангнефедду лла гвастад а коедвик!

«Равнине и лесу – мир!», старая здравица лонгов. Мальчик должен уяснить чистоту намерений лишившего его свободы. Илларий не желал Брендону ни смерти, ни мести, он отроду не воевал с детьми и не собирался начинать. Убийство мальчишки не вернет империи ни Максима, ни Лонги, просто Илларий Каст станет кровником Севера Астигата. С другой стороны, он не собирался выполнять ни единого пункта будущего договора с противником. Брат Севера останется заложником до тех пор, пока в провинции будет хоть один их сородич, умеющий держать оружие в руках. Но совершенно необязательно при этом издеваться над мальчиком. Брендон вдруг улыбнулся – словно собственным мыслям, и консул быстро спросил:

– Чему ты улыбаешься? Я неправильно говорю на вашем языке?

– Нет, правильно, просто... забавно, роммелет Илларий.

Значит, мальчик его узнал. Что ж, неглупый заложник – и плохо, и хорошо разом: договориться будет проще, а вот стеречь придется строже. Брендон сглотнул, по горлу прокатился комочек, и Илларий понял, скольких сил стоит мальчику такая сдержанность. Парень хотел жить, очень хотел и боялся, но все-таки не утратил способность соображать и держать спину прямо. Может, он все же похож на брата не только внешне? Как глупо было ждать и надеяться на сходство и досадовать сейчас на неоправдавшиеся ожидания! Илларий вдруг понял, насколько жадно он рассматривал мальчика, искал, искал... и не нашел. Братья совершенно разные. Те же густые волосы и великолепно развитое тело, серые большие глаза под тяжелыми веками, даже голос похож – низкими нотками. И все же... это не Север. Консул отвернулся от заложника, чтобы пережить миг разочарования. Прошлое гоняется за нами с дубиной, так и норовя огреть побольнее, но Северу не стать прежним – как не стать прежним и самому Илларию. И это к лучшему.

– Приказать принести горячего вина? Или ты предпочитаешь что-нибудь иное? – Илларий сел на широкую рассохшуюся лежанку и тут же понял, отчего мальчик предпочел кресло: ложе нещадно скрипело. Брендон помедлил с ответом, рассматривая свои ладони, и наконец выдохнул:

– Ты убьешь меня, роммелет Илларий?

– Нет, конечно, – следовало говорить уверенно, тем более что его слова – чистейшая правда. – Сам подумай, разве стал бы я так рисковать своими людьми только для того, чтобы, не убив тебя на месте, прикончить здесь? Так ты выпьешь что-нибудь?

Брендон помолчал. Потом обвел глазами тонувшую в полумраке комнату, старую роспись на стенах, выцветшие занавеси.

– Эта крепость была построена во времена императора Диокта, и строил ее Лукреций Пульхр, верно? Можно я посмотрю вон ту фреску? – тонкая сильная рука указала на чей-то лик почти под потолком. Илларий кивнул:

– Посмотри, разумеется. Все верно, крепость строил Лукреций для императора Диокта, когда тот еще был претором... но откуда ты?..

Вопрос повис в воздухе. Брендон Астигат встал, и Илларий подумал, что статью мальчик точно схож со старшим братом – та же сила и гибкость, без излишеств, портящих красоту. Заложник подошел к фреске, привстал на цыпочки, потом провел пальцем по крутому завитку:

– Гестийский стиль позднего периода. А вот здесь работал другой скульптор, не Лукреций. Это же знак Лукреция – косые волны и ромбы.

Сказать, что Илларий был поражен, значит, ничего не сказать. Либо он рехнулся, либо варвар разбирается в искусстве не хуже Луциана! Сам Илларий, конечно, слышал о гестийском стиле и мог отличить его от прочих, но вот так с ходу назвать скульптора?! Консул остро пожалел, что Циа сейчас едет сюда из Гестии и у него не спросишь. Ничего, скоро они встретятся, и он узнает у своего советника, прав заложник или нет. Просто невероятно! Впрочем... вроде говорили, что мать брата Севера – имперская пленница. Возможно, несчастная была образованной женщиной, даже из аристократической семьи, и обучала сына?

– Наставник Торик часто рассказывал о Лукреции, – голос мальчика дрогнул. Дурачок, не знает, что наставник продал ученика за тысячу риров и обещание оставить жрецов в покое на два года. Два года без податей – неплохая плата за риск. Консул ни капли не сомневался, что Север Астигат выполнит свою угрозу и сожжет храм, а то и магистрат – если вождь не выполняет обещаний, его очень быстро перестанут бояться. Но месть лонгов касается только предателей, и тут Илларий Каст им не помощник. Брендон все еще рассматривал фрески, и консул не удержался:

– Скажи, а ты знаком со стихами Квинта Иварийского?

Это было чудовищно глупо. Что с того, что варвар слышал о Лукреции? Разве это повод думать, будто встретил ровню себе?

– Я знаю на память весь цикл «Проклятье Лонги»! – заложник резко обернулся, сверкнули серые глазищи. – И Гестийский цикл тоже, и «Риер Амориет»... – Брендон вдруг запнулся и даже слегка покраснел.

– Ты читал «Меру Любви» тайком, верно? Мои квесторы тоже ее так читают, – засмеялся Илларий. «Риер Амориет» и впрямь была непристойна. Больше семисот стихов, и все о любви, о дикой страсти, о безумной нежности – не посвященной Инсаар, не подневольной, но свободной как птица. Только так должны любить люди. Те, кто этого не понимает, – варвары куда большие, чем все, носящие татуировки на запястьях. Невежество и жестокость стократ отвратительнее в том, кто мог приобщиться к знанию, к пониманию другого живого существа и не сделал этого. Если пленников насилуют на лесных обрядах на потребу ненасытным нелюдям, это и в половину не так мерзко, как обряды собственных легионеров. Ведь легионеры могли прочесть «Риер Амориет»...

– «Я знал тебя, любил тебя», – улыбаясь, начал Илларий. Сердце и скулы опалило жаром, как всегда при чтении стихов Квинта. Живое чудо срывалось с губ, как молитва... нет! Это куда священней молитвы Инсаар. Люди не знают иных богов, но Инсаар не высшие существа, просто мерзкие обжоры. А боги живут в душе – и они прекрасны.

– «Мне никогда не позабыть твоих ладоней и чистоту воды, что пил я с них», – шепотом подхватил мальчик. Консулу стало ясно: Брендон, как и он сам, не раз и не два повторял про себя эти строки – стесняясь и таясь, даже себе боясь признаться в невольном кощунстве. Превозносить так разрешено только обрядовую страсть, отданную не любимому, но злобным чудовищам.

Только через час – может, и больше – Илларий пришел в себя. Нет, трезвая частица разума не потонула даже в золотом вихре счастья, но она не поддавалась ничему и никогда. А это время было именно счастьем, они прочли весь «Риер Амориет», отрывки из Гестийского цикла, и только вопрос Брендона –  не знает ли роммелет Илларий, кому посвящено «Проклятье Лонги»? – сбросил консула с небес на землю. Он оглядел холодную комнату, принесенное легионером вино, заложника, сидящего в кресле напротив, и груз прожитого словно придавил его к лежанке. Не представляй себе так много, не заносись, не то после будет худо... Тебе никогда не узнать такой любви, не написать таких стихов – есть только война и притупившаяся боль, запрятанная в тайники души. Боль разрушенной мечты.

– Возлюбленному Квинта. Он погиб здесь, в провинции, два года назад, – медленно проговорил Илларий. Ну вот, пора решать, какие требования предъявить Северу и как поступить с его братом. За этот час ничего не изменилось, войне наплевать, что варвар стал близок, потому что в нем обнаружилась такая поэзия души, какой Илларий не встречал больше ни в ком.

– А ты его видел? Ну, возлюбленного Квинта? – мальчик еще не понял. Что ж, в этом счастье юности. – Он был красив?

– Если честно, не очень. Но красота в глазах любящего. Ты ведь слышал это выражение?

Мальчик отхлебнул вина, задумавшись, намотал на палец белокурую прядь. У Севера такого жеста не было, Илларий точно помнил. Он вообще слишком хорошо помнил варвара.

– Оно кажется мне правильным, но я должен подумать... Кто это сказал?

– Один философ. Ты читал знаменитые «Сентенции»? – лучше б они так и продолжали говорить о философах и поэтах. Но жизнь брала свое, и радость остывала, как вино в кубках.

– Только слышал. Роммелет Илларий, – Брендон вдруг вскинул на него глаза, огромные, неверящие, даже испуганные, – ты сказал, возлюбленный Квинта погиб в Лонге два года назад. Значит, его убили мои... его убили лонги?

Что-то вдруг екнуло в груди, и сердце заколотилось быстро-быстро. Такое с Илларием бывало редко, но если уж начиналось, следовало ловить удачу за хвост! Кажется, он что-то нащупал. Вот эта крошечная заминка перед словом, словно Брендон стыдился назвать лонгов своими сородичами. И глаза, в которых едва не кипят слезы – словно мальчик виноват в чем-то... словно сожалеет о деяниях соплеменников. Не может быть, но было, и консул пошел в наступление.

– Твои сородичи тогда убили многих, не щадя ни юношей, ни старцев, – Илларий мог бы сказать, что в войске Максима и частях претора не было ни тех, ни других, только воины – и неважно, сколько годов они прожили на свете. Воины, давшие клятву убивать во благо империи Риер-Де и погибшие, исполняя эту клятву. Мог бы, но не сказал. Похоже, этот способ поможет взять верх над Севером Астигатом куда вернее, чем торг за младшего брата. И консул произнес, точно в ледяную воду кидаясь: – Жестоко убили. Возлюбленный Квинта Иварийского просто выполнял свой долг, как и все прочие. А их сажали на кол, отрезали уши... – нет, он не лгал. Просто умолчал о том, что на кол посадили человек двадцать – из тех, кто отличался особо жестоким отношением к пленным, – а уши отрезали лишь командирам, и то после смерти. Любовник Квинта был убит в бою. Но воевать честно получается не всегда, и сейчас именно такой момент. Зрачки Брендона расширились, лицо побелело.

– Мерзость, – выдавил мальчик, опустив голову. Руки заметались на коленях, потом сжались на плетеных подлокотниках так, что прутья затрещали. – Если б ты знал, как я это...

– Ненавидишь? – мягко подсказал Илларий. Мать-Природа Величайшая! Еще чуть-чуть – и дело будет сделано. Мальчишка все скажет сам, он открыл душу незнакомому человеку, врагу, а тот открылся перед ним, и Брендон решил, что может доверять консулу. В пятнадцать лет Илларий думал так же. Что ж, брату Севера шестнадцать, самое время делать величайшие глупости. Хотя почему глупости? Внакладе Брендон не останется, это точно – напротив, приобретет гораздо больше, чем, если бы вернулся из храма в родное племя и до конца жизни числился просто младшим сыном Великого Брендона, вождя лонгов.

– Ненавижу! – мальчик вскочил на ноги. – Имей мое слово хоть какой-нибудь вес, всего этого не случилось бы! Все было бы совсем иначе! И жили бы мы иначе! А сейчас все делается так, как решил вождь, даже если он сошел с ума, даже если несет полную чушь. Роммелет Илларий, я  лонг, но не все мы варвары, поверь!

Мальчик разошелся не на шутку. Как раз то, что нужно. Осталось нанести завершающий удар. И постараться все не испортить:

– Ты не чистокровный лонг и уж точно не варвар! Я давно не встречал такого образованного человека, а встречался я со многими, – ложью это не было. Действительно, консул мог по пальцам пересчитать тех, с кем так же легко и интересно говорить, как с этим мальчишкой. Даже если парень не похож на Севера. – Твоя мать – урожденная имперка. Из какой она провинции?

– Из города Трис. Но мама мало рассказывала о своей семье. Я знаю только, что она была дочерью горожанина и не вовремя отправилась в гости. Так ее и захватили, – мальчик вдруг усмехнулся – нехорошо, жестко. Подумал, видно, что, не схвати его мать лонги, он родился бы имперцем.

– Можно попробовать разыскать ее родных. Как ее звали? – отчего-то Илларию захотелось, чтобы Брендон и впрямь нашел семью матери. Это даст парню больше уверенности в том, что он будет считать собственной мыслью.

– Зовут – она жива. Сабина, – мальчик чуть улыбнулся. – Она вырастила нас с братом, ведь мать Севера умерла чуть не сразу после родов...

Выражение лица заложника сказало Илларию много больше, чем слова. Мальчишка не должен думать о брате, иначе поймет, что стоит в шаге от предательства. Брендон явно любит Севера, вон как насупился, должно быть, начал сомневаться.

– Мы попробуем найти твою семью, даже если ты не знаешь, как звали отца твоей матери и чем он занимался, – твердо произнес Илларий, поднимаясь на ноги. – Час поздний, Брендон, лучше лечь спать, а завтра я познакомлю тебя с человеком, который разбирается во фресках лучше меня.

Циа будет потрясен. Илларий представил себе выражение лица любовника после разговора с заложником и усмехнулся. К тому же Брендон Астигат с этой минуты сменил статус и вот-вот станет союзником.

– А ты не собираешься?.. – мальчик не договорил. Он явно очень устал, да и выпил порядочно, глаза сами собой закрывались, язык заплетался. Это к лучшему. Наутро он будет думать, что завел разговор сам, без помощи консула.

– Я собираюсь пойти спать, – засмеялся Илларий. – До завтра!

– До завтра, – немного растерянно протянул Брендон. Дверь захлопнулась, и Илларий Каст вновь на миг привалился к стене. Прежде чем лечь, он доведет до сведения всех в крепости, начиная с Гермии и заканчивая самым тупым легионером, что с пленником следует обращаться, как с законным наследником императора. А тот, кто скажет Брендону грубое слово или посмотрит косо, получит десяток плетей. Как минимум.

****

Вино, память и гениальные стихи играют с людьми злые шутки – куда там Инсаар! Нелюди наводят морок, оттого им и отдаются добровольно, но за искусственной страстью следует расплата. А что будет с твоими сердцем и душой, когда морочишь себя сам? Илларий поднес к губам кубок – не первый и не последний, после того как ушел от Брендона Астигата. Он обманул мальчика, хоть и ненароком, потому что честно пытался заснуть, но не смог. Разговор с братом Севера выдернул на поверхность то, что консул считал давно похороненным. Помнить следует лишь нужное и важное, остальное только приносит боль, а она пуста, как этот кубок. Наполним новый!

...Тогда квестор Каст в точности выполнил указания Максима: и варвар, и «гусаки» решили, что консул в гневе. На самом деле Максим в открытую сказал помощнику, что в скандале не заинтересован и просто желает утихомирить драчунов. Добиться этого можно лишь как следует запугав обе стороны. А консул, дождавшись, когда квестор Гай начнет ковылять хотя бы на костылях, а квестор Сильвий станет разговаривать более внятно, распорядился о неурочном сборе квестуры. Они построились по приказу: первым Гай, как старший по возрасту, следом Илларий, сразу за ним Север – и так до последнего, захмурышки Деция. Максим встал перед строем, потер рукой усталое властное лицо. На чисто выбритых щеках морщины были видны особенно ясно, и у Иллария привычно запело сердце. Он уважал Максима и не мог понять: как можно им не восхищаться? Остальные лишь боялись – глупцы, служи они лучше, консул относился бы к ним приветливей.

– Декада, – усмехнулся Максим. – Счастливая цифра, вот и оставайтесь декадой. Тот, кто еще раз начнет драку, будет выпорот перед строем. Остальные тоже будут выпороты, но уже позже. При повторной ссоре лишитесь правой руки. Мне нужны воины, а не сопляки, дерущиеся из-за глупого слова. Всем ясно?

Еще бы не ясно... Все десятеро внимали, не дыша. Авторитет Максима велик, никто не посмел бы спорить. Даже засопевший было Гай Арминий молчал: он не мог апеллировать к дяде-претору, ибо тот стоял позади Максима, поигрывая перстнями, и явно разделял взгляды консула – видно, претору Лонги не улыбалось лишиться племянника в следующей драке. Илларий ощутил движение рядом и чуть скосил взгляд. Север Астигат стоял, не поднимая глаз, но, судя по тому, как сжались его разбитые пальцы, что-то в словах консула взволновало его. И, кажется, квестор Каст понимал, что именно. Справедливость. Максим обещал наказать их всех равно, не разбирая, кто варвар, а кто аристократ. Они были виноваты – и все тут. Светлая прядь закрывала от Иллария лицо варвара, но он чувствовал жар плеча Севера даже под одеждой...

После угрозы Максима вражда тлела еще какое-то время – Илларий то и дело ловил злые взгляды и слышал ругань сквозь зубы. А потом все переменилось – внезапно и незаметно, и квестора Каста это отнюдь не обрадовало. Ему было обидно и жалко чего-то, и он сам не мог понять чего. Однажды они отдыхали после совместных упражнений, обнаженные, как и положено – аристократ Риер-Де не прячет свое тело, а то, что в их компанию затесался варвар, ничего не меняло. Рабы смазывали их разгоряченную кожу маслом, и тут Гай весело крикнул:

– Дядя сделал мне такой подарок! Хочу показать вам сегодня – мое полное совершеннолетие мы отметим, как должно. Пусть в здешней дикости и нет всего необходимого...

Гай разнеженно повернулся на спину, подставляясь умелым рукам раба, со знанием дела разминавшего усталые мышцы. В этом был он весь – должно быть, пытался задеть Севера, но не учел одного. Под «здешней дикостью» можно понять что угодно: как всю провинцию Лонга, так и окрестности Гестии, в коей родились и выросли Сильвий и Деций. Слишком уж близко находилась Мать городов Риер-Де к землям варваров, за что столичные бездельники частенько оскорбляли местных жителей. Совершенно безосновательно, как считал Илларий, ибо Гестия была чище и просвещеннее шумной жестокой столицы, погрязшей в неумеренной роскоши и политической возне. Сильвий и Деций обиженно поджали губы, а Север даже ухом не повел, так и продолжал сидеть на скамье, только отстранил раба, растиравшего ему плечи. Илларий приметил, что Астигат, похоже, привык к услугам рабов. В первое время ему было явно неловко.

Подарком оказались трое особо искусных в ласках рабов и две не менее искусных рабыни. Ими Гай и жаждал поделиться с приятелями – а заодно и отличным вином двадцатилетней выдержки, тоже присланным претором Арминием, баловавшим племянника.

– Астигат, я всех приглашаю, слышишь? – Гай произнес это с ленцой, но черные глаза так и буравили Севера. – Не вздумай отказаться, ты меня обидишь.

«Что это на него нашло?» –  удивился Илларий. Впрочем, Гай славился подобными капризами. Вчера он и варвар были готовы растерзать друг друга, сегодня вместе пойдут пользовать рабов. Неужели Север согласится? Квестору Касту отчего-то подумалось, что у дикаря больше гордости и здравого смысла.

– Меня не интересуют твои рабы, – бросил Север. – Что за удовольствие можно получить от подневольных ласк? Можешь обижаться, сколько влезет. Я не пойду.

– А вино, Астигат? Спорю на что угодно, ты такого никогда не пробовал! Красное гестийское кружит голову сильнее страсти, – Гай приподнялся, оттолкнув раба-массажиста, и уставился на варвара в упор. Тот спокойно выдержал взгляд, но с ответом медлил. И вдруг Илларий заметил, что Север смотрит на него – совсем незаметно, но пристально, будто спрашивая. Квестору Касту стало не по себе. Он и сам разглядывал Севера так же, во время совместных упражнений или сборов квестуры. Скользил взглядом по стройным коленям, узким бедрам, ловил серые злые искры под густыми ресницами... Что, собственно, от него хочет варвар?! Чтобы Илларий дал ему совет, пить или не пить с племянником претора? Смешно!

– Может, и не пробовал, – вдруг резко сказал Север и выпрямился. Странное выражение – вопроса, искреннего, чуть смущенного – пропало, и глаза вновь стали сумрачными. – Но готов спорить, что все равно перепью тебя.

Гай заржал, будто боевой конь. Захохотали и все остальные, кроме Иллария. Такого выпивохи, как квестор Арминий, имперская армия не видела со времен императора Диокта. Тот, говорят, мог в одиночку выдуть бочку гестийского, а Гай от него не слишком отставал.

– Принимаю спор! Мы садимся за стол, и тот, кто первым под него свалится, проиграл. Согласен, Астигат?

Север был согласен. Улыбался лениво и больше не смотрел на Иллария.

– И что поставим на кон?

– Ставьте собственные задницы, не прогадаете, – залихватски заорал Сильвий и тут же получил тумак под ребра от Валерия, нынешнего любовника Гая. Квестор Каст ушел, не дослушав, чем кончится разговор и какие условия будут у мерзкого спора. Он чувствовал себя вывалянным в грязи, будто у него отобрали нечто важное, нужное...

На утреннем построении квестуры Арминия не было, из чего Илларий сделал вывод, что тот проиграл. Север пришел. Он едва стоял на ногах и старался держаться подальше от консула, но соображал довольно ясно. Однако на Иллария больше не взглянул, а серые глаза были мутными и тоскливыми.

Варвар вошел в компанию «гусаков» так же легко, как устроил страшную драку, сам ухитрившись «гусаком» не стать. Квестор Каст старался не вникать в подробности взаимоотношений соратников и не желал знать, кто чью задницу получил в итоге. Но вначале он видел Севера с Гаем, потом – с Сильвием. С Илларием варвар почти не разговаривал, хотя консул поручил им обоим работу с разведчиками, немалая часть которых тоже была из варварских племен. Максим шутил: квестор Каст понимает карту, а квестор Астигат – разведчиков – и частенько хвалил их за службу. Впрочем, через месяц Север наловчился разбирать значки топографов, а Илларий выучил примерно сотню слов на лонге, что сделало их работу слаженней и успешнее. О том, что не касалось дел, они и парой фраз не перекинулись. А ночами Илларий долго лежал без сна, видя перед собой светлую прядь, прилипшую к виску, и ловкие сильные руки с татуировкой на запястье...

Север заговорил с ним только раз. Илларий хорошо запомнил тот вечер – темное, свинцовое небо, вот-вот грянет ливень. Они стояли посреди пустой консульской площадки, и варвар вдруг шагнул к нему:

– Илларий, – голос Севера был неестественно громким, а имя он произнес, будто выплюнул, – давай сходим сегодня куда-нибудь? Одни. Хочешь, пойдем в лес? Только подальше... отсюда.

Квестор Каст не мог поверить собственным ушам. Куда и зачем приглашает его наглый дикарь?! Сотни вариантов вихрем пронеслись в голове, но в тот миг Илларию было не до размышлений – следовало отвечать, и немедленно, не то зарвавшийся хам решит, что он вроде подстилки Сильвия!

– Я не хожу никуда после службы, квестор Астигат. Советую тебе поступать так же.

Несколько мгновений Север стоял рядом, и серые льдинки в глазах растаяли, превратились в озера тоскливой растерянной злости. А потом светлая прядь едва не хлестнула Иллария по лицу – Север ушел, не оглянувшись.

Вот так. Илларий не спал всю ночь, в голове крутилась дурацкая фраза: все кончено! Что, собственно, кончено, что за дурь?! А наутро услышал о новом скандале. Оказалось, ночью квестор Север вызвал на поединок квесторов Гая, Валерия и Лоллия. Чем приятели и собутыльники не угодили варвару, толком никто не знал, но консул распорядился запереть всех четверых, даже валявшегося без чувств Гая. И быть непослушным квесторам поротыми, но в полдень прискакал гонец от вождя лонгов Брендона Астигата. Союзник сообщал Максиму о том, что келлиты перешли границу и пешим маршем двигаются к реке Лонга. Арестованных немедля освободили, и началась совсем другая жизнь – военная. И никто не знал, что их ждет впереди.

Теперь Илларий знал все – и больше не повторит ошибок. Он не повернется к варвару спиной.

– Все кончено, Север, – глухо пробормотал консул и поднял кубок. Не стоит пока докладывать императору о задуманном. Кладий слишком осторожен, если не сказать труслив, к тому же тайна может попасть не в те руки, а соблюдение тайны – ключ к успеху. И еще ключ – мальчишка, что наверняка сейчас видит десятый сон. Брендон Астигат сыграет свою роль в истории. И в игре Иллария Каста.

Гестия, Мать городов

Брен мог часами не отходить от окна, любуясь солнечным простором за широким проемом, разноцветными крышами, зубцами укреплений, даже палатками легионеров на вытоптанной траве. Он просто влюбился в Гестию. Если такова Мать городов Риер-Де, каков же Отец? Но теперь Брен увидит и столицу – Отца, и еще много чего. Илларий обещал познакомить его с Квинтом Иварийским, а после победы представить нового вождя лонгов императору. План консула был прост и понятен: Брендон Астигат, как сын своего отца, объявляет себя перед жителями Гестии и армией единственным законным правителем племени лонгов и всего племенного союза, а потом консул Илларий дает ему войско для отстаивания своей власти. Илларий уверял: лонги поймут, в чем преимущество жизни в составе империи. А заодно обещал сразу же объявить о грядущих переменах: о строительстве дорог и странноприимных домов, об освобождении от податей тех, кто перейдет на сторону Брена до сражения, и, конечно, о прощении всех преступлений перед империей. Те же, кто не захочет пойти под руку Брендона, смогут свободно уйти дальше в леса, вторил консулу Луциан Валер. Какие же они хорошие люди! Не отмахиваются от его вопросов, все объясняют и вместе с тем нисколько не давят и ничего не требуют. Ведь Брен сам решил объявить себя вождем, и правильно решил – вон как радостно приветствовали его легионеры, услышав об этом. А еще Илларий часами разговаривал с ним, как с равным, разве что делая скидку на возраст. Консулу можно было задать любой вопрос и получить ответ, а не насмешливое «что ты понимаешь, мелкий», как от Севера. И друзья Иллария – что Луциан, что Гермия – были такими же, как он. Гермия вообще стала для юноши откровением. Куртизанка вела себя, словно мужчина, спокойно вмешиваясь в разговоры воинов, и никто не затыкал ей рот. А еще от нее пахло дорогими благовониями, а не свиным жиром, как от женщин племени, и она носила шелка и тонкий лен, и руки ее были изящными и мягкими. А ведь Гермия – подумать только! – продажная женщина! Мать же Брена, наложница вождя, была вынуждена работать, не покладая рук. Даже в Трефоле отец не мог устроить так, чтобы она отдыхала! Разве плохо, если все женщины лонгов будут жить и выглядеть, как Гермия? Мать скажет ему спасибо, Брен был в этом уверен.

Но куртизанки он все-таки сторонился. По дороге в Гестию между ними произошло досадное недоразумение, но Гермию Брен за это не винил – она просто не знала обычаев. А вот с Илларием и его любовником Луцианом он проводил все свободное ото сна время. Какой дурак прозвал консула Холодным Сердцем?! Брен не мог подобрать слов, все они казались бледными и неспособными описать то, что он думал про консула. Ясно лишь одно: на свете нет сердца более горячего, никто не чувствует жизнь и ее красоту острее и ярче Иллария Каста. Луциан был немного другим – язвительным и резковатым, но с Бреном всегда отменно вежливым, готовым без устали занимать гостя разговорами в часы занятости консула. От Луциана Валера Брен узнал едва ли не больше, чем за все годы учебы. Архитектура, живопись, поэзия, история, философия – Луциан с радостью делился с ним своими знаниями, а потом устраивал шутливые экзамены. А вечерами возвращался консул, и они садились за ужин, все четверо. Брена не особенно волновали изысканные кушанья, даже божественные вина Гестии – он будто проваливался в ослепительно счастливый морок, впитывая все без разбору: яркость шелков гиматия[4] Гермии, блеск драгоценных камней на пальцах Луциана, синеву взгляда Иллария и его улыбку...

Однако стоило остаться в одиночестве, как в сердце словно вонзались тысячи жал. Брен не мог понять, отчего его так грызут сомнения и неуверенность. Он ведь выполняет свой долг перед родным племенем, перед тысячами мужчин, женщин, стариков и детей, коих вожди столетиями обрекали на бессмысленные войны, а нередко – на голод и нищету. Брендон Астигат раз и навсегда избавит племена от прозябания! И он не должен чувствовать свою вину перед братом: первое, что потребовал Брен от Иллария – полное прощение всем, кто не согласится с властью нового вождя, а такие будут. Шиннарда Беофа не переубедит даже Илларий, а Север... Брену так хотелось верить: брат поймет, что империя несет лонгам только благо, но вначале Север будет в бешенстве. И может сделать то, о чем пожалеет, – с ним так часто бывало. Брен хорошо помнил, как однажды брат довольно сильно ударил его. Это случилось после сражения под Трефолой, когда, вдоволь насмотревшись на отрезанные уши и трупы, Брен заявил: поступать так – низко и подло. Север ответил хорошей затрещиной и язвительной отповедью: неужто братец сам хотел торчать на колу или подставить свою девственную задницу десятку легионеров? А ведь именно это ждало его в случае поражения! И как-де смеет тупой щенок судить отца и братьев, ничего не зная о жизни, о том, что творил претор Арминий, который сжигал келлитов, лонгов и остальных целыми деревнями! А расплатился лишь отрезанными ушами, да и то после смерти. Брат орал на Брена не долго, а после месяц просил прощения. Не словами – словами Север не умел – вниманием и подарками. Просто Север очень вспыльчив, а отец обошелся с ним слишком жестоко – заставил воевать, передал власть, а она некоторых портит. Вот теперь Брен живет в имперском городе, каждый день видит этого страшного консула Холодное Сердце – и хоть бы кто сказал «варвару» грубое слово, не говоря уж о побоях! Просто отец ошибался, и Север ошибается, и Марцел с Камилом тоже. Брен думал, что приложит все усилия, чтобы братья поняли и поверили. И все-таки не мог отделаться от сомнений.

Он уселся на подушки, устилавшие сделанную из мрамора лежанку – в покоях консула почти не было деревянной мебели, только бронза и мрамор, вот бы устроить так в Трефоле! – и взял бокал с мраморного же столика. Комната была обставлена удивительно красиво, пожалуй, даже красивее и дороже, чем комнаты Иллария и Луциана. Брен никогда не жил в такой роскоши, а ведь для сына правителя это естественно! Просто лонги слишком бедны, и отец все тратил на войну. Впрочем, как только победа будет одержана и племя признает его вождем, он не побежит покупать у торговцев серебряные подсвечники и заказывать у скульпторов мраморные статуи. Нет, Брендон Астигат потратит все подати на школы. Нужно сделать школы для мальчиков... и даже одну для девочек – тех, кто проявляет способности к учению, как это делалось в империи. Нужно нанять лекарей, прогнав взашей всех знахарей во главе с главным жрецом Грефом! Нужно начать строительство дорог. Илларий обещал помочь с этим, а в разговоре посоветовал изменить систему сбора податей. У лонгов вожди издревле собирали подать тем, что может принести община, а нужно ввести единый налог и еще дополнительные – на торговлю, проезд или переправу через реки. Консул Каст много рассказывал Брену о государственном управлении, приводя в пример императоров и правителей других стран. Он все же чудо как умен и образован, а главное – щедр!

Сейчас даже смешно вспоминать свой страх перед Илларием Кастом во время их первой встречи. Никогда в жизни Брен не боялся так, как по дороге к крепости Трибул. Бесконечные риеры со связанными руками на седле какого-то легионера... Впрочем, легионер, оказавшийся командиром когорты, вскоре понял, что пленник боится свалиться с лошади, и привязал его ноги к подпруге. Брен думал, жив ли Крейдон, его люди, наставник Торик – и просто холодел от ужаса. А еще было горько, что не получится проститься с Севером и увидеть перед гибелью златоглазое видение. Только бы раз взглянуть на свой прекрасный сон, сказать о любви, пусть даже ночной гость не ответит, ведь сновидения не разговаривают. Как в «Риер Амориет» – нужно говорить о любви немедля, как только она приходит, иначе может стать слишком поздно. Квинт знал, о чем писал, – ведь он потерял возлюбленного из-за бессмысленной жестокости войны.

Потом Брена сняли с седла. Легионер на руках отнес его на самый верх главной башни, втолкнул в холодную обветшалую комнату, развязал руки и оставил ждать. Время шло, страх все рос, а потом дверь отворилась, и в комнату вошел высокий мужчина. Прежде чем взглянуть в лицо, Брен уставился на правое запястье. Север учил: понять статус имперца можно по узору на наручне. На золотом браслете вошедшего выбито больше двадцати завитков, и у Брена екнуло сердце. Перед ним явно стоял знатный аристократ, ведь даже у императора завитков было двадцать пять. Юноша поднял глаза, увидел консульскую бляху на груди и вовсе обомлел. Смилуйтесь, Быстроразящие, это же Илларий Холодное Сердце! Тот, чье перехваченное письмо он читал братьям и Беофу всего лишь два месяца назад, тот, кого ненавидят и боятся все лонги!.. Но все оказалось совершенно не страшным, и к концу беседы с консулом Брен думал только об одном: какое счастье, что Илларий не знает и никогда не узнает прозвища, данного ему Севером. Холодная Задница – надо же такое придумать! На следующее утро слегка побаливала голова, но гестийское вино не сравнить с танамом. Похмелье быстро прошло, и к вечеру они вновь разговорились с консулом. Брен узнал, что дружинник Крейдон и наставник Торик бежали с места нападения, а четверо воинов находятся в плену, и он может увидеть их хоть сейчас. И верно, ему показали издалека двоих дружинников – в цепях, правда, но вполне живых и здоровых. Двое остальных, по словам Иллария, были ранены и потому останутся здесь – выздоравливать, – а консулу и самому Брену нужно немедленно выехать в Гестию. Дорога была легкой, и по пути Брен все убеждал Иллария в том, что не все лонги жаждут воевать с империей и без спора платили бы подати, если б Риер-Де поступала с ними милостиво. Консул обдумал его доводы, и спустя короткое время они вместе составили этот план: Брендон Астигат объявляет себя вождем лонгов, а Илларий Каст предоставляет в его распоряжение армию. И все. Но от чего ж так тошно?

По дороге Илларий познакомил его с Гермией, но с куртизанкой явно стоило общаться только за столом. Когда они остановились на ночлег, та явилась в отведенную Брену спальню. Женщину прикрывал лишь белый не скрывающий ничего гиматий, и такой роскошной груди он не видел никогда! Подобной грудью – упругой, с темными торчащими вперед сосками – в племени могли похвастаться только совсем юные девушки, а ведь Гермии даже не двадцать, много больше. Она была красива, очень красива – вишневые, подкрашенные чем-то губы, темные огромные глаза, осиная талия, – и безумно хотелось прикоснуться к ее гладкой коже, провести ладонью по мягкому животу, уткнуться в него лицом. В детстве он часто прижимался так к матери, а теперь просто отвык. А последние месяцы вообще не видел женщин – ведь и в Лесном Стане, и в храме Трех Колонн были одни мужчины... Но Брен помнил запрет: страсть девственника отдается лишь Инсаар – на обряде, с должным посвящением, в присутствии других мужчин и жрецов. Пока он не пройдет свой первый Ка-Инсаар, нельзя познать плотски ни мужчину, ни женщину, иначе гнев Быстроразящих будет страшен, и все знали, как жестоко они карают за нарушение их воли. Хотя... имперцы тоже проводят обряды, и едва ль Илларий будет возражать, чтобы его гость перестал считаться ребенком. Но, когда куртизанка подошла ближе и сама положила его ладонь себе на грудь, сдержаться помог даже не страх перед наказанием, а незабываемый сон. Что напряжение плоти под туникой – Илларий дал ему имперскую одежду взамен потертых штанов и грязной порванной рубахи, – что мимолетная похоть по сравнению с безумием и жаром, охватывавшими его те два раза, когда златоглазый гость приходил к нему? Ровно ничего! Юноша спокойно поблагодарил Гермию и сказал, что еще не прошел Ка-Инсаар. Она удивилась, но не обиделась – посидела еще немного в его спальне, мило болтая о пустяках, и ушла. Утром смотреть на женщину оказалось немного стыдно, потому что воспоминания о ней мешались с памятью о теплых золотых искрах и ласковых руках незнакомца из сна. Но Гермия – чудесная женщина! Брен поразился, узнав, что куртизанка умеет читать и писать, владеет основами риторики и разбирается в поэзии, будто мужчина.. Он мысленно сравнивал Гермию с матерью и женой Севера, келлиткой Ари, – мать всегда молчала, а келлитка, спору нет, была красива, но настолько криклива и вздорна, что даже Сабина терпела ее с трудом. Хорошо, что Север давно отослал жену назад к родителям, иначе племянники, того и гляди, удались бы в мать.

Инсаар вознаградили его за твердость, проявленную с куртизанкой, и ночной гость явился в первую же ночь по прибытии в Гестию. Утром Брен опять задыхался от слез, но теперь это были не слезы неизбывного горя, а горячей радости. Видение вернулось! Они всю ночь провели вместе. Как жаль, что незнакомец не сделал того, чего Брен желал с отчаянной страстью – не взял его. Сон – не явь и не нарушает законы Инсаар, но после, когда он познает плотские ласки на Ка-Инсаар, то для себя будет знать, что первым его мужчиной был златоглазый, любимый, единственный... После третьего посещения Брен твердо понял: без незнакомца ему не жить. И осознал еще одну вещь, после чего едва не бросился посреди ночи к Илларию за советом. Хотя чем может помочь консул – он же не жрец!

При каждом появлении златоглазого Брена охватывало странное чувство: такого не случалось никогда и ни с кем. Незнакомец дарил ему свои ласки, с каждым разом все более откровенные. В первую ночь он ограничился лишь поцелуями, но мял и подчинял губы юноши с такой страстью и нежностью, будто стосковался не меньше самого Брена. Вдоволь нацеловавшись, незнакомец лег рядом и начал нежно перебирать волосы любовника, а еще позволил тому играть с собственными темными шелковистыми прядями. Гость будто напевал тихонько, и Брен вслушивался в чарующую мелодию, стараясь уловить смысл, но мысли путались в плотном тумане, сотканном из жара и неги. Так вот что имел в виду Квинт, говоря о Любви...

Потом незнакомец выскользнул из постели, но, прежде чем уйти, несколько мгновений смотрел на того, кого собирался покинуть. Золотистые глаза вспыхивали в темноте, и Брен вдруг понял: любимый обязательно вернется. Уверенность жила в нем весь день, не давая тосковать, хотя от непонятной усталости он едва переставлял ноги – настолько плохо, что окружающие заметили: с ним что-то не так. Консул даже хотел позвать лекаря, но сын вождя отговорился тем, что просто дурно спал. На следующее утро Илларий снова упомянул о лекаре, уже настойчивее. Это пугало – как объяснить появившиеся на теле отметины, явно оставленные страстью? В ту ночь златоглазый пробыл с ним почти до рассвета, целовал и ласкал без устали, и волшебный туман становился все плотнее. Ночной пришелец начал с губ и сосков, потом принялся покрывать нежными поцелуями живот и бедра, пока юноша не взмолился, не выдержав:  «Возьми меня! Пожалуйста!»

Отчаянный шепот громом разнесся по спальне. Незнакомец поднял голову, на секунду вгляделся в его лицо, а потом влажное, жаркое сомкнулось на плоти кольцом. Не успев понять, что его впервые ласкают ртом, Брен кончил с таким стоном, что горло свело спазмом. После любовник вновь исследовал его тело губами. Юноша извивался, подставляя самые потаенные уголки, но пальцы златоглазого ни разу не прикоснулись ко входу, не попытались проникнуть внутрь. Брен хотел проникновения отчаянно, так, что бедра сводило, – и пусть будет больно! Он сам пытался отблагодарить незнакомца, но тот с улыбкой отводил его руки, прижимая их к постели, и вновь принимался за ласки – губы любимого на внутренней стороне бедер, в паху, на ягодицах, ласкающие промежность и мягко сжимающие мошонку... Юноша кончил еще дважды, а может, и больше. Он себя не помнил, он вообще ничего не помнил и не знал, да и не хотел знать. Спальня тонула в клубящейся тьме, и только златоглазый сиял пятном ярчайшего света. Перед рассветом Брен просто вцепился в любимого, боясь хоть на миг разжать хватку, не желая снова оставаться без него. Он был уверен, что умрет тут же, стоит прекрасному видению исчезнуть. И тут прямо в голове прозвучал голос:

– Жди меня. Всегда жди меня. Ты – мой, – голос у златоглазого был звучный, с такими низкими нотами, что каждый звук отзывался в теле дрожью. Брен замер в объятиях, а любовник продолжил:  – Я приду. Запомни: ты принадлежишь мне, и я тебя не отдам. Никому.

Юноша отчаянно закивал, еще теснее прижимаясь к златоглазому, заглядывая в его колдовские глаза, любуясь безупречным ртом, что дарил ему такое наслаждение. Только вот странность... губы незнакомца шевелились, а Брен не слышал его, но воспринимал этот голос всем своим существом. Люди так не говорят – но был ли златоглазый человеком?

Утром Брен попросту не мог подняться. Все мужчины в один голос утверждали, что ночь, проведенная в объятиях, дает сил на весь день, но он чувствовал себя совершенно разбитым. Что ж, видимо, с ним что-то не так. Он с трудом заставил себя встать и вымыться холодной водой, принесенной рабами. За столом Илларий смотрел на него с удивлением, но ничего не спросил – консул отличался отменным тактом. После они поехали смотреть город, и юноша едва пережил этот день. Ему хотелось лишь одного: лечь, заснуть и вновь увидеть златоглазого. И настала третья ночь.

Ближе к вечеру голову озарила мысль: стоит положить под покрывало длинную острую булавку, выпрошенную у Гермии, чтобы понять наконец, во сне или наяву приходит незнакомец. Златоглазый пришел. На этот раз он усадил Брена на край ложа, а сам встал перед ним на колени. Снял со своих плеч нетерпеливые руки, принялся гладить обнаженные бедра, целовал, заставляя запрокидывать голову так, что сводило шею – точнее, сводило бы, будь сын вождя способен чувствовать что-нибудь, кроме безумного счастья, – вплетал пальцы в волосы на затылке... Потом уложил любовника на постель лицом вниз и приподнял его ягодицы. Брен замер в ожидании, но вместо налитой плоти к полушариям, а потом и ко входу прикоснулся лишь ласковый рот. Губы и язык незнакомца творили немыслимое, невозможное... Юноша читал о подобных ласках в «Риер Амориет», но был уверен, что ни один мужчина не станет такого делать. Однако Квинт Иварийский прав, для любимого сделаешь совершенно все. Значит, златоглазый его любит?! Ночной гость не отпустил Брена до тех пор, пока тот не захлебнулся стоном, оросив покрывало семенем. Во время сумасшедшей ласки сын вождя рывками толкался назад, подставляясь под настойчивый рот, и, позабыв всякое достоинство и стыд, умолял войти в него, сделать своим. Он мучительно, беспредельно жаждал вторжения, он хотел принадлежать любимому. Но златоглазый не внял мольбам и себе не позволил испытать наслаждение. Он вообще не давал ласкать себя. После незнакомец перевернул Брена на спину, и гладил, и вновь шептал что-то неразборчивое, и сын вождя едва не забыл о своем плане. Трудно помнить о чем-то, да что там, имя свое – и то можно позабыть, когда тонешь в жаркой тьме и все, что привязывает тебя к жизни, это прикосновение любимых рук. Но все же собрался с силами, осторожно вытащил булавку и, сжав ее в пальцах, с силой вонзил острие в ладонь. Боль была настолько сильна, что на глаза даже слезы навернулись, но Брен, стиснув зубы, надавил на золотое навершие – и едва не вскрикнул. Значит, он не спит?! Златоглазый будто бы что-то заметил, приподнялся, обхватив лицо любовника ладонями, и вдруг лег на него сверху, отчаянно вжимаясь в покорное, содрогающееся тело. А потом резко отстранился, сел рывком... и вот уже стоит возле ложа в лучах неведомого света – высокий, идеально сложенный, и змеи волос по плечам.

– Не уходи, – простонал Брен. Откуда-то пришло знание, что на этот раз златоглазый вернется не быстро. Он словно прощался.

– Я приду за тобой. Скоро, очень скоро. Считай время и жди, – произнес ночной гость и исчез.

Сын вождя лонгов сидел на ложе, перевязывал окровавленную ладонь и думал: следует ли рассказать все Илларию? Ему больше не с кем поделиться! Будь здесь наставник Торик, да даже жрец племени Греф – может, они и могли бы помочь, а вот консул...

Он не рассказал ничего, ведь тайна принадлежала не ему одному. Утром консул прямо заявил: их гость, мол, ужасно выглядит, ему следует денек отлежаться. Но юноша отказался. Да, ему было плохо – голова раскалывалась, ноги едва держали, но оставаться одному не хотелось. Это еще мучительней – ведь в одиночестве никуда не сбежишь от мыслей. Как он выдержит разлуку? Ночи без златоглазого были ужасны, Брен метался по постели, не в силах заснуть, потом проваливался в бесконечные кошмары, где за ним гонялись какие-то чудовища, а сам он был древним бессильным старцем. Наверное, именно из-за плохого самочувствия – уж не вернулась ли болотная лихорадка? – и тоски по любимому он никак и не мог взять в толк, что кажется ему неправильным в решении объявить себя вождем и принять помощь консула Лонги.

Брен отпил еще вина и тоскливо глянул в широкое окно, из которого, даже сидя, можно было увидеть купола гестийского храма Инсаар Быстроразящих. Златоглазый не приходил уже с полмесяца, да и непонятная хворь прошла. Все было бы замечательно, если бы не грызли так сомнения и не терзала разлука. Но все наладится! Ночной гость вернется, он ведь обещал, нельзя не верить любимому! А Север, Беоф и остальные поймут, что империя Риер-Де несет всем просвещение и богатство, что сопротивляться глупо. Поймут ли? Юноша тяжело вздохнул и вновь отпил из кубка.

– О чем печалишься, вождь? – консул вошел, как всегда, тихо и теперь стоял на пороге, улыбаясь. У Иллария была удивительно хорошая улыбка – светлая, какая-то чистая, но Брен приметил, что так консул улыбается далеко не всем. Вот разве что самому Брену да Луциану... ну, и еще когда читает стихи. Стихи он читал потрясающе, куда лучше, чем все, кого Брен слыхал раньше. Вот бы Север послушал, он бы понял... Честно сказать, Брен сомневался, что брат, узнав о существовании любви, которую описывал Квинт Иварийский, станет иначе относиться к своему йо-карвиру. Север хочет лигидийца, в этом нет сомнений, но не любит. Брат попросту не умеет так любить.

– Я не печалюсь, роммелет Илларий. Просто любуюсь на Гестию – до сих пор я видел так мало.

Консул подошел и встал рядом, рассматривая купола и крыши.

– Гестия прекрасна. Но ты все же печален, вождь, – Илларий постоянно обращался к Брену так, полушутя-полсусерьезно, хоть юноша и просил этого не делать. Лонг может стать настоящим вождем только в святилище племени – Лесном Стане, на худой конец – в главных покоях Трефолы.

– Сегодня мы едем в лагерь легионеров. Они должны почаще видеть тебя, ведь тебе вести их в бой. Но, если хочешь, сделаем крюк, посмотришь на храм Быстроразящих вблизи, – предложил консул. Брену вновь подумалось, что брат и Илларий Каст – самые красивые мужчины, каких он видел в жизни, не считая златоглазого, конечно. Но ночной гость не был человеком, а вот Север и Илларий – из плоти и крови, как и он сам. Жаль, что ему никогда не стать на них похожим. Вождь лонгов и консул совершенно разнились между собой, но было в них нечто общее – огромная сила, яркость вспыхнувшей в ночном небе звезды. Темно-русые волосы Иллария выгодно подчеркивали почти синие глаза, в которых то светилась мягкая грусть, то вспыхивали искры смеха, то билось штормовое море, когда консул был чем-то взволнован. Высокий, с отлично развитыми мускулами и в то же время изящный и легкий, Илларий походил на большую кошку, впрочем, как и Север. Почему брат всегда отзывался о консуле с такой злобой и издевкой? Север умел ценить красоту, Брен знал это совершенно точно. Если они познакомятся поближе, то сумеют оценить друг друга! Только бы брат не повторял свое «Холодная Задница». Тьфу!

– Роммелет Илларий... если можно, я хотел бы увидеть Святилище Любящих, – чуть смущенно попросил юноша. О Святилище, посвященном влюбленным, он слышал еще в храме Трех Колонн. Жертвы там приносили не Инсаар, а самой Любви – этому имперскому понятию сын вождя лонгов только учился. Как поясняли ему Илларий и Луциан, в империи Риер-Де существовало целое философское учение, отрицающее безраздельную власть Инсаар над любовью. Философы утверждали, что нелюди получают лишь физическую энергию страсти, а душевную близость люди могут оставить себе. Может, если Брен принесет в жертву храму одну из драгоценностей, подаренных консулом, Любовь смилуется над ним, и златоглазый вернется быстрее?

– Туда можно поехать завтра. Мы непременно посетим Святилище, но это слишком далеко от лагеря, – Илларий провел рукой по волосам. В племени так коротко стригли только мальчишек, но воины Риер-Де предпочитали не возиться со сложными прическами. Брену нравилось смотреть на открытую шею консула – у того была великолепная кожа. – А скажи-ка мне, Брендон... – Илларий отчего-то помедлил, а потом произнес нарочито небрежно: – правда ли, что в лесах карвир и йо-карвир клянутся друг другу в вечной любви и кожаный ремень на бедрах нерасторжимо связывает их?

– Нет, не в любви, – засмеялся Брен. Вот чудно, консул не понимает, что и лонги, и другие лесные племена называют любовью совсем не то, что имперцы. – Карвиры клянутся быть союзниками, поддерживать друг друга, помогать во всем. Йо-карвир обязан привести своих воинов, если карвир идет в поход, а карвир должен давать ему все необходимое, и прежде всего – защиту от врагов. Так поступал мой отец, и дед, и прадед, и другие тоже.

– Да? – Илларий приподнял тонкую бровь. – И Север так поступает?

– Конечно, – ответил Брен, не задумываясь. – Это же отличный способ заключать союзы. Жертву не возьмешь назад, от нее нельзя отказаться. Пять месяцев назад...

– Погоди, – перебил Илларий. – Неужели Инсаар действительно карают за нарушение обрядовой клятвы?

– Карают. В последний раз такое случилось в племени келлитов, и это многие видели. Карвир вождя келлитов нарушил клятву и заключил союз с трезенами, кои ненавидят и келлитов, и лонгов. Нападал вместе с трезенами на становища, убивал, грабил... Север рассказывал, что, когда его поймали и привели связанным на суд, появились две темные тени. Мало кто успел заметить, что произошло, его будто тьмой окутало, а потом... там даже крови почти не было – только лохмотья кожи и куски мяса. Инсаар просто раздавили его, убили сами, не дожидаясь людского суда. Север видел это своими глазами, и Марцел, и Камил тоже. Да вообще все, кто там был, – Брена передернуло.

– Нелюди жестоки... Неужели Север не боится заключать такие союзы? Ведь это же на всю жизнь! – почему консул так взволнован? Что здесь такого, все так делают!

– Так нужно же и воевать, и торговать, роммелет Илларий. Тем более, последний йо-карвир брата, вождь лигидийцев Алерей, славный человек, очень. Полезный, верный – так все считают. И им хорошо вместе – это я и сам видел.

– Ты имеешь в виду – на ложе? – консул выпрямился, широко расправил плечи. Похоже, он злится на что-то, только вот на что? Союз на Ка-Инсаар дает много полезного. И не решай обрядовая драка, кто кого возьмет на ложе... вот это казалось Брену мерзким и варварским, а в остальном – чем плохо?

– Да, на ложе. Алерей по обычаю должен был уехать через несколько дней после обряда. Быть с карвиром постоянно необязательно, главное – хранить ему верность на войне и в делах. А он остался. Да брат и сам не хотел, чтобы лигидиец уезжал.

– Ясно, – отрывисто буркнул Илларий и вдруг отвернулся. В повисшей тишине стук распахнувшейся двери прозвучал очень резко. Один из квесторов замер на пороге, прижал сжатую в кулак руку к сердцу, потом к бедру и уставился на консула.

– Я же приказал мне не мешать, – в голосе Каста отчетливо слышалась злость. – В чем дело?

Квестор, не смутившись, быстрым движением вынул из-под туники запечатанный свиток и протянул Илларию:

– Плохие новости, консул. Север Астигат взял Остериум, сжег магистратуру и храм Трех Колонн, а после отдал город своим воинам. Они грабили его три дня, а уходя, подожгли, что осталось. Магистратов и жрецов повесили на воротах...

Брен застыл от ужаса. Консул Лонги спокойно сломал печать.

Трефола

Великий Брендон назвал первый город лонгов «лоханкой». Деревянная Трефола вначале и впрямь напоминала с виду здоровенную лохань, в которой нерадивая наложница белье полощет – бока от старости трещат, а кругом драные тряпки свисают. Но было это семнадцать годков тому назад. Шиннард дружины лонгов вновь припомнил: Трефола-то как есть ровесница этого... Как хотелось думать, что нагуляла его Сабина, что не Астигат по крови Брен. Нагуляла, и делов никаких! Да только лицом выродок в отца и братьев удался, а старики сказывали, что и на деда похож, а Брендонова наложница, даром что полонянка имперская, гулять бы себе не позволила. Вождя она любила крепко, да и вообще хорошая баба, работящая, таким гулять некогда – Беофу ли того не знать? Как раз сейчас Сабина жила в его шатре, сдружилась с Суриам, с детьми возилась, малого нянчить помогала. Шиннард рты воинам затыкал, аж оборался весь: откуда, мол, знаете, может, заставили мальчишку, может, пытали? Такому много ли надо? Пригрозил Илларий Холодное Сердце выставить его легионерам на Ка-Инсаар, парень и согласился на подлость. Был бы мужчиной, сдох бы, как полагается, а не то жилу какую важную себе перегрыз, а так – сопляк желторотый, вот и испугался. А то бы ваши сынки не испугались! Илларий же зверь лютый. Два с лишком года прошло, а помнил Беоф, как стратег Холодное Сердце резал лонгов у бродов реки. В первом ряду шел – в крови по шею, бляха консульская напоказ, чтоб всем было видно. За убитого консула Максима мстил, не иначе. Как-то обмолвился Север, что Илларий вовеки лонгам смерти любимого командира не забудет и не простит. Ну что ж, такое отношение Беоф понимал, он и сам кого хочешь за Брендона Астигата прирезал бы. Но не место имперцам на их земле, и все тут. Пусть убираются в свою Гестию да и сидят там – кто им не велел? И торговать можно было бы, и дороги общие строить, и послов друг дружке слать. Да только жадны слишком имперцы, по три шкуры драли да издевались еще. Вот и погнали их. За реку не пошли, правда, остановил лонгов Илларий, но тут не только его заслуга, хоть и постарался Холодное Сердце, ничего не скажешь. Да ведь и Брендон Астигат не дураком родился, знал: не разевай рот на слишком большой кусок, подавишься. Пограбить Гестию – оно неплохо, конечно, да сколько воинов после боя останется-то, чтобы грабить? А так свое отстояли – и ладно. А сейчас, как понимал Беоф, зарвался консул. Верно Север говорил: не разумеет Холодное Сердце, что для лонгов вождь не тот, кто от семени прежнего вождя народился, как у равнинных народов водится, а тот, кто в бой поведет, кто законы соблюдать будет. Стратег-то по-имперски мыслит, варваров за людей не считает, оттого и объявил Брена вождем, решил, что воины и охотники побегут мальцу пятки целовать. Может, и прав был вождь молодой – он с Илларием одну походную кашу лопал, так человека легче всего понять. Север вообще хорошо держался. Не ошибся покойный Брендон в старшем сыне, а вот младший... Да пусть его Инсаар сожрут, и дело с концом, кому он нужен? Из воинов кто ругался на чем свет стоит, кто ржал, кто молчал недоуменно – спятил, мол, консул Риер-Де, не иначе! В заложники б мальчишку взял – другое дело, хоть какая-то польза была бы, а так? Все равно воевать будем, зачем такие шутки шутить?

Когда израненный Крейдон добрался до своих и рассказал, что Брена схватили имперцы, Север вначале его чуть в Стан мертвых не отправил. Беоф думал, прям на месте порешит – да опомнился вождь. Боязно было немного: ну как братская любовь сильнее долга окажется? Не оказалась. Заявил Север, что и слушать-де не станет послов Иллария Холодной Задницы. Коль суждено брату вождя в плену умереть – так тому и быть, а он, Север Астигат, на уступки не пойдет. Да только сынок весь в отца, Брендона Великого удался. Раздвоенный у него язык – говорит одно, делает другое, а думает и вовсе не понять что. Стороной узнал Беоф – мыслимое ли дело, чтобы шиннард не знал, куда вождь воинов посылает! – что четыре сотни разведчиков отправил Север на поиски и дознание. Дознались-то быстро – жрецы Брена имперцам выдали, даже сумму вызнали, сколько получили они от Иллария, а вот самого мальца и след простыл, и послов стратег не прислал. А после как обухом по голове: объявил себя Брен вождем лонгов, а консул ему воинов дает для отстаивания прав. Каких таких прав? Этого Беоф не постигал, пока Север ему не растолковал. В империи так водится: неважно, каков наследник императора – калека ли, младенец ли, вовсе сволочь, – а если кровь совпадает да отцом признан, может на наследство претендовать. Вот Илларий Каст и решил, что Брен, как сын своего отца, права законные имеет. А брат его старший – узарпит... нет, узурпат… Не мог Беоф вспомнить мудреное словцо. Словом, власть незаконно захватил. Когда вождь им все разъяснил, воины с лавок попадали. Так гоготали, что как пупки не поразвязывались. А Север молчал, только глаза у него были страшные, ох страшные. Потом старшины войска тоже высказались. Не понимает разве Илларий, что никакого дела им нет до вождя, который не мужчина даже еще? Консул бы ему хоть обряд устроил, что ль! Смехота.

Север выждал, пока они посмеются, и велел готовиться к походу на Остериум. Тут воины про всякие имперские бредни позабыли. Славно они погуляли тогда, не бедный город, ох не бедный, да и польза не только в добыче. Пусть знают все –  от столицы Риер-Де до земель мерзких трезенов: лонги мстить умеют. Обратно из Остериума воины рвались на руках Севера всю дорогу тащить – таким должен быть вождь!

А Север с того дня замолчал, как воды в рот набрал. И то сказать, несладко, когда младший любимый братишка предателем оказывается. Только раз обмолвился: не мог Брен такого сделать... и опять замолчал. Потому как знал не хуже Беофа – мог. Нахватался жреческой дури – а чему жрецы научить сумеют, кроме подлости? Но вождь велел следить, чтоб дружинники и остальные имя брата зря не трепали, ну, шиннард и следил. Каждой сороке клюв не прищемишь, но приказ вождя выполнять следовало. Понимал Беоф: все еще надеется Север, что брата обманули и запугали. А Север продолжал молчать, и в молчании этом чудилось шиннарду недоброе. Ох, придумал чего-то волчара молодой. Марцел и Камил тоже притихли. Марцел-то – молчун известный, а придурок Камил должен был трепать языком напропалую, но не трепал. Не нравилось это Беофу, и все тут.

Сейчас Беоф стоял на алюстре... баллюстре... да как там ее?! – на приставке к стене, словом! – и глядел на столицу. Семнадцать годков миновало – не лоханка больше Трефола! С трех сторон стены камнем одеты, четвертую одевают, и покои вождя плитами выложили, да еще несколько строений. И улицы уже есть, и дороги, лавки открыты, дома веселые – все, как в Гестии. И храм Инсаар построили – для виду в основном, ведь обряды лонги в лесу привычны справлять, да и Быстроразящим лес роднее. Трефола строилась быстрее остальных трех крепостей лонгов, но пока большинство считало город блажью, лишь недавно начали пользу видеть. Здесь площадей полно, торговать удобно, меняться, как это в лесу водится. Можно воинам жить – еще Брендон понастроил дома такие длинные, казармы, – и собираться на совет тоже неплохо. Да и в домах жить сподручнее – а то вон осень уж, дожди вот-вот зарядят, вот и шлепай по земле раскисшей. Одна беда –  на лежанке этой имперской не насидишься. Это молодым хорошо, таким, как Север. Шиннард не роптал, что дожидаться приходится, пока вождь налюбится со своим йо-карвиром. Негоже роптать на страсть, Инсаар освященную, да и чем дальше, тем больше Алерей ему нравился. Много пользы от лигидийца, все дружинники заметили. Когда израненный Крейдон перед вождем стоял, казни дожидаясь, кто Севера унял? Алерей! Подошел сзади осторожно, сказал тихо так: «Север, не надо. Потом жалеть будешь», и будто очнулся вождь, опустилась рука. Беоф знал Севера Астигата двадцать два года и ни разу не видел, чтоб тот кого-то слушался, даже отца не боялся. Не заставишь его сделать что-то, только убедить можно, что так – правильно, и убеждал сына Брендон, слов не жалея. Потому и вырос Север таким – сам все знает, сам все решит. Срывался на сынка вождь покойный, ох и срывался... да Север кого хочешь доведет. А вот йо-карвир, видать, в сердце ему запал. И пусть держится иной раз, как с наложницей, – Север вообще будто б окончательно женщин мужчинами подменил, странновато уже в его возрасте, – а привязался, оттого и слушает. Не всегда, но и то хлеб. Так что пусть молодые страстью тешатся, а Беоф подождет.

Наконец они из спальных покоев выбрались. Как всегда, довольные друг дружкой – сил нет. Глаза у Алерея мутные, сонные... И Север чуть в себя пришел – еще с утра как ошпаренный по укреплениям и казармам носился, а сейчас присмирел. Рванул узел волос на затылке, сел на лавку, рабыня вина подала. Рядом йо-карвир пристроился, и Беоф решил, что можно с приставки уходить, разговор важный.

– Беоф, ты давно там стоишь? – вождь улыбался одними губами. Эх, парень, да разве мне не знать, что такую беду, как война и предательство брата, ласками не вылечить? В одночасье – не вылечить, а время все лечит, и Алерей рядом. Хороший союзник у лонгов! Лигидийцы племя малое, но, как оказалось, стойкое. И драться умеют отлично, в Остериуме, вон, половину стражи уделали.

– Да порядком. Наслушался ваших стонов, – ухмыльнулся в бороду шиннард. – Зачем звал, вождь?

– Затем, что ночью я посчитал, как людей лучше расставить, – вот как, посчитал, значит? Опять с шиннардом не посоветовался. С другой стороны... Север Астигат по имперской науке воевать обучен, и не чета ему прочие молодые лонги, да и такие, навроде Беофа, что по старинке воюют. Недаром посылал Брендон сына у консула учиться, хотя боялся за парня отчаянно. Прямо в логово врагу! Тошно, должно быть, в этой самой квестуре консульской было, раз Иллария, соратника своего, до сих пор ненавидит. Да и вернулся Север в племя – накануне того дня, как Брендон объявил Лонгу свободной, – другим. Уезжал мальчишкой совсем, вернулся воином. Но до службы у Максима злых выходок за Севером не водилось, все больше озорные.

– И как же воинов расставим? – Беоф видел, что тяжко у вождя на сердце, раз замолкает вот так, в середине разговора. Север бездумно разглядывал гостиный покой: деревянные и бронзовые лавки, прикрытые лучшими шкурами и расшитыми тканями, мраморный стол – его дружинники от самого Остериума волокли, как ни ругался Север, дотащили и водрузили сюда, – лампы незажженные в серебряных чашах. Долго молчал, потом все ж выдал:

– На Иллария пойдем с двадцатью тысячами. Сейчас все по карте покажу. – Эх, будь ты неладен! Беоф не больно в имперских значках разбирался. – А десять тысяч в резерве. Консул и сам не усидит, вот увидишь. Лучше с ним столкнуться на его территории, чем в Лонге. Перейдем реку и на той стороне бой дадим.

– Север, – лигидиец Алерей придвинулся к вождю. – А стоит ли реку переходить? Пусть Илларий сам сюда рвется. Он при переправе легионеров измотает, а нам полегче. И потом, отец мне говорил, что имперцы на нашей земле хуже воюют. Боятся от Гестии далеко забираться – с тех пор, как...

– С тех пор, как мой отец отрезал уши консулу, а я – претору, – отрубил Север. – Не понимаешь ты, Алер. Иллария бить надо, пока не очухался, пока думает, что мы выжидать будем.

– Я понимаю, тебе брата вызволить хочется, в глаза ему глянуть. И стратега наказать. Только опасно это, карвир, – взгляд лигидийца был спокойным, даже ласковым, а ладонь легла на бедро Севера. Но не вышло.

– Вот еще, – фыркнул вождь лонгов. – Сейчас я тебе все на карте покажу. Беоф, вызывай старшин. Через час приказы готовы будут.

– Слушаю, вождь, – вздохнул шиннард и покосился на опустившего глаза Алерея. Не бойся, парень, не затаит Север на тебя злости. Крепко привязал ты его к себе, и скоро Астигат поймет – не дурак. А вот то, что придумал Север, было и впрямь опасным, да спорить без толку. – Тут еще одна трудность есть. Обсудить бы...

– Говори при Алере, – голос вождя был строгим.

– Что с братом твоим делать, коли в плен его возьмут? – выпалил Беоф на одном дыхании. И увидел, как Север передернул плечами при слове «плен». Мыслимое ли дело, чтоб лонги брата вождя в плен брали?!

– Привезти ко мне, конечно. Здесь разбираться будем. – Не хочет парень правду видеть, ох не хочет. Предатель его брат, и нечего сомневаться.

– А ведь чуял твой отец, что есть в Брене гниль. Недаром порешить его приказал, а ты по-своему поступил!

Пусть слушает, может, гонору поубавится. Ишь, на Иллария сам идти задумал! У консула людей тысяч на семь больше, а ну как все легионы в бой пошлет?

– Нет в нем гнили! – Север Астигат скинул с себя руку йо-карвира и встал. – Много говоришь, Беоф. Иди, собирай старшин.

Близ реки Лонга

Стылая комната качалась перед глазами, предметы расплывались, как ни силился Брен удержать внимание. Если б не болела так голова, если б не впивались в сердце острые жала, не резали душу в клочья безжалостные ножи, он бы понял, что делать. Юноша приложил ладони к лицу, чтобы хоть немного унять боль, но она будто потекла из-под пальцев – вязкая, мутная... А ведь Илларий не ударил его, только оттолкнул. Хотелось скорчиться, забиться глубже между двумя лавками, вжаться в пол, в стены – и не быть. Не жить, не существовать, даже не родиться никогда! Мрази, подобной Брену Астигату, нет места среди живущих. Если тень отца придет за ним из Стана мертвых, он будет умолять убить его –  прямо сейчас...

– Север, – безнадежно прошептал Брен в тишину покоев. – Север, забери меня отсюда.

Маленьким он как-то испугался грозы и плакал так же, боясь кого-нибудь позвать. Камил, узнав, что младший боится грома, задразнил бы нещадно. А Север, услышав всхлипы, выволок Брена из-под мехового одеяла и долго сидел рядом, рассказывал смешное, пока глаза сами не закрылись. И после этого в грозу позволял забираться в свою постель, прижиматься к горячему телу, обнимать и спать так. Ни один человек не обвинил их в нарушении закона – все племя знало, что Север души не чает в младшем брате и ничего плохого с ним никогда не сделает. А уж Брен обожал старшего не меньше.

– Север, прости меня, – слезы, бессильные слезы текли по лицу, – простите меня... Север!

Откуда здесь взяться брату?! Если он жив, то давно за рекой. Лонга широка и глубока – скольких она сегодня приняла в свои пучины?

Дикое ржание лошадей, яростные крики, ругательства, вопли и стоны умирающих, звон металла – вот и все, что Брен запомнил. Он участвовал в бою, даже вроде как командовал легионерами – и не помнит почти ничего. Как такое может быть? Единственное, отчетливо врезавшееся в память – каменный идол вместо живого близкого человека. Консул Илларий – в полном имперском доспехе, темно-голубые глаза будто не видят Брена:

– Мы побеждаем, мой вождь. Варвары бегут.

Брен просил консула остановить бой, прекратить, выполнить свое обещание и дать возжелавшим свободы уйти, но его никто не слушал. Молчал Илларий, молчали его квесторы, а впереди, между когортами легионеров и бурными водами реки погибали те, кто был с Бреном одной крови. После все побережье казалось ему усеянным трупами. Марцел и Камил предали Севера в разгар боя – это Брен узнал из донесения, выкрикнутого гонцом. Гонец тяжело дышал, утирая окровавленной рукавицей пот со лба, хрипел его конь, а Илларий Холодное Сердце улыбался. Тогда Брен понял, за что консулу Лонги дали такое прозвище. А можно было б сказать и «Илларий Без Сердца» – не ошиблись бы! У этого человека вовсе не было сердца. И не только у него – у всех его воинов, раз они творят с людьми такое. Такое…

Средние братья Астигаты увели с собой треть воинов. «Твой пример заразителен», – промолвил Илларий, едва двигая губами. «Мой пример? – хотелось заорать Брену. – Пример чего – предательства?!» Почему он не мог понять этого раньше? Ошалел от роскоши, от ласковых слов, от внимания?! Поверил россказням! Консул утверждал: настоящего боя не будет, лонги в большинстве своем перейдут на сторону нового вождя, а тех, кто решит уйти в конце, преследовать не станут. Но никто не перешел, даже трусливые средние братья предпочли удрать подальше от имперских милостей. Как можно было поверить в слова Каста, что Север многим поперек горла встал своей резкостью? Лонги дрались насмерть и сдаваться не собирались, а на все просьбы Брена – прекратить сражение, остановить бойню – консул отвечал отказом. Илларий говорил, что хочет лонгам процветания и мира... как можно было поверить в это?! Север оказался совершенно прав. Для имперцев варвары не люди, и потому с варварами можно делать все что угодно: душить податями, отбирать последнее у вдов и сирот, отправлять в каменоломни и на рудники... и забивать в колодки. Колодки!

Юноша вцепился зубами в собственную руку. Будь у него оружие, он без колебаний перерезал бы себе глотку. Именно такая смерть подобает предателю, загубившему стольких… сколько воинов никогда не встанет с земли? Сколько погибает сейчас в муках? А не родись на свет младший сын вождя Брен Астигат, они вернулись бы к своим женам и детям. Когда Север дал приказ отступать, многие уже не успели уйти, укрыться за спасительными водами реки – и попали в плен. Брен видел, как добивали тяжело раненых, как заламывали руки остальным, как гнали куда-то. После он понял куда.

– Я рассчитывал на большее, – говорил Илларий по дороге в приграничное укрепление, коим пользовались так часто, что воины тут чувствовали себя как дома. – Твои средние братья могли поступить умнее, тогда я наградил бы их. Что им было не ударить Северу в тыл? Бежать с поля боя в никуда – полная бессмыслица. Скажи-ка мне, Брендон, Марцел и Камил ненавидят Севера?

Да, ненавидят, мог бы сказать Брен, но промолчал. Братья ненавидели всех – из зависти, как часто повторял шиннард Беоф. Просто Марцел всегда молчал и со всем соглашался, а Камил, похоже, слабоумный. Говорили, отец, должно, зачал его пьяным, вот он такой и получился. Средние братья удрали вдоль реки, оголив левый фланг. Это едва не погубило Севера, хорошо еще, что брат приказал отступить. Но сколько погибло!

А потом все стало еще страшнее – потому что он видел, что сделали с пленными. Смилуйтесь, Инсаар, пленные!.. К кому ты взываешь, дурак, чем ты лучше братьев?! Пока ты сидишь на холодном полу, легионеры творят мерзости на потребу Инсаар. После боя мимо Брена проволокли труп Беофа – лицо шиннарда осталось нетронутым, и сын вождя узнал его. Погибших оказалось много, очень много, но консул был зол и разочарован и все твердил, что, не встань заслоном отряд из нескольких тысяч лонгов, Север Астигат не ушел бы за реку. А Брен молчал и думал: брат успел! Поклониться бы тому старшине, который ценой своей жизни и жизни своих воинов дал уйти остальным. Но благодарить было некого – оставшиеся погибли, а пленных Брен видел только час назад. И лучше бы ему никогда такого не видеть.

Юноша со стоном поднялся на ноги. Тело ныло, словно его избили, а ведь он всего лишь долго сидел на полу. Подошел к окну, забранному частой решеткой – в крепости все окна были зарешеченными. Нашлось бы тут хоть одно застекленное окно, как в доме Иллария в Гестии... можно было бы убить себя осколком. Брен точно знал, какую именно жилу нужно перерезать – сразу под ухом, тогда он умрет от потери крови, и все будет кончено. Но стекла нет, нет вообще ничего острого, Илларий даже застежки велел содрать с его одежды, побоявшись, что горе-вождь покончит с собой. Можно попробовать разбить себе голову о стену – Брен слыхал, что так иногда делали. Но прежде нужно подумать, как следует подумать, чем он сможет облегчить участь тех, кто выживет после Ка-Инсаар. Глупец! После такого не выживет никто! Думать нужно было раньше, когда смотрел в лживые глаза консула, слушал его речи – и верил. Подумать только, верил, будто имперец-аристократ желает лонгам добра!

Когда они добрались до крепости, Илларий велел ему отдохнуть. Но уснуть Брен не мог – лежал в каком-то странном оцепенении, а в голове вертелась одна-единственная мысль: сегодня из-за него чуть не погиб любимый брат, из-за него едва не погибло все племя. Ведь если воины и охотники будут убиты или попадут в плен, женщины, дети и старики умрут с голоду в своих шатрах. Жизнь в лесах сурова, а в города лонги переберутся не скоро – да и будут ли у них вообще города, если Риер-Де победит? А сегодня империя едва не одержала полную победу. Если б не воин, что задержал врагов у реки, сейчас Север тоже был бы мертв... Отчего-то казалось очень важным знать имя храбреца, спасшего от гибели и брата, и других. Скоро они встретятся в Стане мертвых, и Брен сможет поцеловать герою ноги. Эта мысль успокаивала, потому что других больше не было. Что делать дальше, он не знал, голова просто отказывалась думать. Брен лежал, сжавшись в комочек, и вдруг услышал далекие крики – проклятья и вопли боли, – а потом жуткие звуки перекрыл рев труб. Юноша торопливо вскочил, натянул сапоги, схватил плащ и выбежал из комнаты. Носился по галереям, метался по лагерю – и наконец нашел. Когда он выбежал на консульскую площадку, не отыскать источник сводивших его с ума воплей было уже невозможно:

– Ка-Инсаар! – надрывались легионеры. Их было много – кто одетый еще, кто полуголый, а кто и вовсе нагой. Почти все они были пьяны и не походили на людей.

– Ка-Инсаар! – визжали трубы. Медный рев, крики ошалевших от похоти и всевластия мужиков, ослепительно яркий свет и распятые в колодках тела. Брен простоял там долго, пока кто-то не схватил его за плечо. Просто не мог сдвинуться с места. Пленных насиловали, а после совокупления убивали. Или мечи вонзались уже в мертвых? Кто может выжить после такого?! Все, что говорили Брену про Риер-Де в родном племени, оказалось правдой. Имперцы – гнусные твари, хуже зверей, ибо ни одни зверь не учинит такого над себе подобным! Ну да, варвары для них – не подобные им, это Брену тоже говорили, а он просто дурак. И все из-за него. По его вине сейчас убивают лонгов, келлитов, лигидийцев и других. Они погибают в жесточайших муках – более трех сотен человек забили в колодки! А когда в одном из растерзанных тел Брен признал дружинника, охранявшего его по пути из Остериума к Башне Наблюдений, то просто рухнул наземь и завыл бессильно. Консул Илларий клялся, что пленникам сохранят жизнь. Чего стоят его клятвы?! А что было бы с братом, не успей тот уйти? Тоже оказался бы в колодках? И Брен даже убить бы его не смог, чтобы избавить от позора и мук.

С земли его поднял Луциан Валер – как всегда любезный, изящно одетый, с легкой улыбкой на устах.

– А, вот ты где! А мы тебя ищем, пора садиться за стол.

За стол?! Имперец рехнулся?! Кто может есть после того, как увидел, что здесь творится? Брен закусил губу. С Луцианом говорить бесполезно, он же не командует легионерами. Нужно дождаться встречи с консулом. Илларий Каст – не жестокая тварь; тот, кто настолько ценит поэзию, ценит и понимает любовь, тот, с кем они читали, перебивая друг друга, гимн Любви – «Риер Амориет», – не может приказать поступать так с пленными! Конечно, консул просто ничего не знает! Командиры легионов устроили Ка-Инсаар по собственному почину. Да как они вообще могут называть подобное жертвой Быстроразящим?! Неудивительно, что на земли Риер-Де Инсаар нападают куда чаще, чем на все остальные. Брен пошел с Луцианом, стараясь не касаться советника консула. Было тошно до невозможности, руки дрожали, в голове мутилось, перед глазами стоял кровавый туман. Никогда не забыть ему эти крики, никогда не стереть в памяти полные боли глаза пленников... и во всем виноват именно он, тупой щенок, поддавшийся на уговоры.

Консул и Гермия уже сидели за накрытым столом, Илларий потягивал вино. Брен крикнул прямо с порога:

– Роммелет Илларий! Останови этот ужас!

Хорошо, что тот не стал делать вид, будто не понимает о чем идет речь, иначе сейчас Брен бы его не только ненавидел, но и презирал.

– Видишь ли, Брендон... – консул отодвинул кубок, встал, подошел ближе. Лицо его было... измученным? Между темными бровями залегла горькая складка, а глаза потемнели, став совершенно синими. Руки консул держал за спиной. – Воинам нужно победить свой страх. Они боятся твоих сородичей. Все так поступают и всегда. Разве у вас с пленными обращаются иначе?

– Да! – Брену хотелось заорать, но он лишь хрипел. Как доказать консулу, что лонги не поступают так с врагами? Да, бесспорно, случаи изнасилования пленных бывали, но воинами они не одобрялись. Отец и старшины считали, что лучше использовать пленных на работах по обработке камня, заставить их валить лес и добывать руду, чем бессмысленно издеваться. Чтобы забить в колодки три сотни мужчин, кои могли бы работать на благо Риер-Де, нужно быть совершенным скотом! Неужели легионеры не понимают, что насилием они просто гневят Инсаар? Неутомимые хотят добровольной жертвы – это знают даже малые дети!

– Послушай, Брендон... – Илларий подошел еще ближе, положил ему руку на плечо. – Так делали всегда. Ка-Инсаар поддерживают императоры и жрецы, и как я могу изменить порядок? Так поступают буквально все.

– Так поступают варвары, – отчеканил Брен, глядя в красивое лицо, по которому вдруг прошла судорога. – Останови это, консул. Немедленно.

– Брендон! Твои сородичи натворили немало мерзостей. Кто из этих... помог твоему отцу убить консула Максима? Кто сажал на кол таких же пленников? Кто повесил жрецов храма Трех Колонн? Кто выкалывал глаза и отрезал уши? Ты думаешь, если бы в плен попал я или Луциан, с нами обошлись бы милосерднее? – Илларий сжал на его плече пальцы, но Брен вывернулся.

– Мерзость творится здесь и сейчас! Прикажи им прекратить, или я... – голос слушался плохо, но Брен держался. От его твердости зависит жизнь тех, кого еще не замучили насмерть.

– Что ты сделаешь? Пойми, нельзя остановить обряд принесения жертвы. Инсаар будут в гневе. И потом, легионеры не послушаются. Они боятся Инсаар, они боятся переходить реку, а им придется... Ведь твой брат смог уйти, проклятье! Но ты снова обратишься к своим соплеменникам и скажешь им...

Консул еще не понял. Не понял, что Брендон Астигат, сын Брендона Астигата, ему больше не союзник. Пусть он гнусный предатель, пусть сейчас пленники умирают, проклиная его – чтобы и в Стане мертвых его терзали их тени, – но Брен знал, что должен делать. Зря Илларий сказал о своем намерении перейти Лонгу, чтобы преследовать Севера. Сама мысль о том, что будут еще бои, будут убитые и взятые в плен, словно превратила Брена в дикого зверя. Да, он согласился объявить себя вождем, он окончательно все решил, узнав о разграблении и сожжении Остериума и храма Трех Колонн, думая, что лонгов нужно спасать немедленно, пока Север не натворил еще больших зверств. Глупец! Зверства творят все, но Север никогда б не стал насиловать пленного в колодках, а он – брат Брена. Север никогда не лгал ему, а Илларий солгал во всем.

– Ты говорил, консул, что хочешь моему племени мира и процветания? Ты говорил: лонги начнут сдаваться. Ты убеждал меня, а сам...

Бессильная ярость рванулась на волю, и, прежде чем понял, что делает, Брен ударил Иллария Каста в лицо. Ударил так сильно, что рука болела до сих пор. Консул перехватил его запястье, тогда юноша другой рукой вцепился ему в горло, сжал пальцы и давил, давил... пока Илларий не свалил его на пол, прижав к ковру.

– Успокойся, волчонок!

Брен вырвался, вскочил на ноги, вновь бросился на Иллария, но тот отшвырнул его прочь и крикнул:

– Стража!

Консул Каст приказал запереть его в спальне. Легионеры не сделали ему ничего плохого, просто втолкнули сюда и заперли. Потом Брен услышал звон оружия за дверью – у его комнаты поставили караул. Метался от стены до стены, натыкаясь на мебель, потом одолела такая слабость, что он без сил свалился в угол и замер на ледяном полу. А теперь настала пора сделать то, что решил. Раз нет ни стекла, ни ножа, ни даже той булавки Гермии, придется убить себя по-другому. Юноша посмотрел на ложе. Можно разорвать покрывало, но на стенах и в потолке ни одного крюка. Оставалось расколотить тупую башку о мраморный столик. Брен встал на колени и приложился виском о белую в тонких прожилках поверхность. Было больно, и, кажется, волосы стали влажными, но удар его не убил. Кого просить о помощи в самоубийстве?

– Инсаар, Быстроразящие, Неутомимые, Ненасытные...

Ну почему Инсаар выпили столько народу и не могут прийти немедля и забрать жизнь никчемного мальчишки?! Брен схватился обеими руками за столешницу и еще раз ударил виском о холодный мрамор. Перед глазами все померкло, а очнулся он в знакомых, ласковых, любимых руках.

– Ты, – выдохнул Брен. Ему хотелось протереть глаза, убедиться – златоглазый здесь, с ним! Держит его в объятиях, губы касаются лица... и яркие искры пронзают тьму.

– Я заберу тебя. Сейчас.

Юноша чувствовал, как текут по щекам слезы. Проклятая слабость! Он попрощается с любимым. А может, у того найдется кинжал или хоть что-нибудь острое? Предатель не заслуживает ни любви, ни счастья, но Инсаар все же смилостивились над ним, дав перед смертью возможность увидеть, подержать за руку...

– Убей меня, пожалуйста, – взмолился Брен. И вдруг другая мысль – первая правильная мысль за прошедшие пять месяцев! – заставила его собрать последние силы и приподняться. Любимый – не человек. Как можно не замечать колдовское сияние золотых глаз, каких у людей не бывает? Но даже этого не нужно, ведь златоглазый пришел в запертую спальню, охраняемую двумя декадами легионеров, вон и под окнами пост стоит – Брен проверил. Если любимому под силу проходить сквозь стены или отводить людям глаза, значит, ему подвластно многое!

– Останови мучительство, останови Ка-Инсаар. Заставь консула! – он требовательно потянул златоглазого за темную шелковую прядь. – Ты же можешь! Умоляю...

– Мы приняли бы жертву, но илгу сам остановил обряд.

Брен не понял, кто такой илгу и как он мог приказать легионерам Иллария прекратить насиловать пленников, но это уже было неважно. Измученный разум зацепился только за слово «мы». О ком говорит любимый? Кто может принять жертву, предназначенную Инсаар?

– Наши силы тают, мы берем то, что находим, пусть это нам и не по нраву. Люди дают так мало, – губы златоглазого шевелились, но его низкий голос Брен снова слышал всем телом. – А вот ты даешь мне так много... Энейле, мой энейле, ты ярче молнии, сильнее времени, чище родниковой воды, и ты мне нужен. Я заберу тебя. Ты пойдешь со мной?  – златоглазый крепче сжал руки на его теле, пальцы ласкали волосы юноши. Перед глазами Брена все кружилось, он почти ничего не видел. Но начал понимать и закричал бы, да голоса не было. – Я не мог раньше, энейле. Не мог забрать тебя, не мог взять, как должно, но теперь жертвенный договор соблюден. Благодари прадеда и свою кровь, кровь Астигатов, энейле. Ты уйдешь со мной, но прежде увидишь.

Брен увидел, как потекло лицо любимого – с него будто смывали красоту, как дождь смывает пыль. Растаяли темно-золотые глаза, превратившись в черные пустые дыры без белков. Кожа потеряла матовый блеск и сделалась зеленовато-серой, жесткой, будто пергамент, натянувшись на скулах. Держащие его руки удлинились и стали такими гибкими, будто в них не было костей, острый коготь царапнул плечо.

– Погляди на меня, энейле, и скажи: пойдешь ли ты со мной? – нелюдь смотрел прямо на него. Тьма рассеялась, не было больше колдовского сияния, и только низкий голос по-прежнему звучал в голове. Брен придушенно вскрикнул и потерял сознание.

Приречная башня

– Вождь!

– Да, Крейдон.

Новый шиннард подошел осторожно, будто к горящему костру. Поведение Крейдона отрезвило, но ярость, словно хмельная безумная река, втягивала в свои буруны. Била о камни, кружила в водовороте, со всего размаху швыряла о берег. Север видел свои ладони, побелевшие от напряжения суставы – сбитые в многочисленных драках, плоские, как эти проклятые перила. Бортик ограждения треснул в нескольких местах под судорожно сведенными пальцами. Ничего, дерево живое только в сказках, кои рассказывают воины в шатре, чтобы переждать непогоду, дереву не больно. Строить такие башни было затеей отца. Хорошей затеей, жаль, отец доделать не успел. Ну, придет победа – Север сам закончит. Пояс укреплений перед рекой, на всем протяжении границы... и хорошо бы каменный. Добывать камень тяжело, свободных воинов для такой работы никто гонять не будет, пленные подойдут лучше всего. Пленные и рабы – ценный товар, но сегодня он не станет глядеть на цену. Он сам перережет горло командиру легиона перед погребальным костром, а остальных – сколько их там? – пусть режут дружинники. Нет на костре тела Алера – йо-карвир так и остался там, на берегу, отход прикрывая, – и старому шиннарду Беофу не досталось последнего убежища в родных лесах. Пусть и за них будут и костер, и жертвы – Беоф сорокалетней службой и не такое сопровождение в Стан мертвых заслужил, а Алер... Алер!..

Хотелось завыть по-волчьи, задрав голову к темнеющему пустому небу. Или начать кататься по земле. Правы были предки, наказывая выть по мертвым... вот и пусть воют по его йо-карвиру дружинники, оплакивая друзей и братьев. А сам Север не станет. Ляжешь хоть раз на землю, признаешь себя побежденным – можешь больше и не вставать. Этот закон он себе придумал сам и всегда на него полагался.

– Вождь, дрова для погребального костра готовы. И гонцы готовы.

Вначале – гонцы. Мертвым все равно, когда живые сожгут их тела – часом ли раньше, часом позже. Север Астигат уже никогда не сможет сказать Алерею, сыну Абрака, что ни с кем раньше ему не было так хорошо и так спокойно. Не любил, даже не желал по-настоящему, никогда не говорил, как важен, как нужен... Козочка... Дурак! Подожженный фитиль тебе в задницу, дурак проклятый. И звал так, и думал – до той самой минуты, когда, уже после переправы, вырвавшиеся рассказали ему о гибели йо-карвира. Слишком поздно все понимаешь, отчего так? Да полно! Алер хорошо умер. Лучше б было, если б в плен попал? Север даже зубами заскрипел, и Крейдон вновь вздрогнул.

– Гонцов позови ко мне, когда... когда луна покажется, – тьфу ты, каждый раз приходится вспоминать, что разговариваешь с теми, кто время по луне и солнцу считает, а на песочные часы пялится, будто на живого Инсаар. Чаще и сильнее надо драть дружинников – злее будут и ума скорее наберутся. Жаль, сам себя не отдерешь, глядишь, ума бы и прибавилось. Зарвался Север Астигат, вождь лонгов, и чуть не полдружины нет у него теперь. Треть предала, да еще полтрети – погибли и в плену. Зарвался, повернулся спиной – и нет у него больше братьев. Марцел и Камил – сучье семя, не жаль, не ждал другого. Мерзко только. А Брен...

Сожми зубы, не смей выть. Молчи, молчи... Как там Илларий говорил? Баста? Нет братьев, и дело с концом. Есть война, есть крепости недостроенные, есть необходимость дружину по имперскому образцу перекраивать – на когорты делить, на легионы. Папаша до такого никогда б не дошел, больно старину ценил. Не за дедовские обычаи воюем, отец, за право на родной земле дышать. За право морду разбить всякому, кто косо в сторону свободного лонга посмотрит и варваром назовет. А для этого можно и имена имперские носить, и войско, как у них, строить, и нужду справлять в бронзовые вазы. А тот, кто этого не понимает, колодки заслужил. Выходит, и Брен колодки заслужил? А что если вот прямо сейчас...

Севера затрясло. Чтобы унять дрожь, он вновь схватился за перила, и они не выдержали – треснули под пальцами с мерзким звуком, будто чья-то шея. И словно Алер на ухо прошептал: «Так шея врага удавленного хорошо хрустит, а свои укрепления чего ж ломать?» Север засмеялся даже: как есть дурак. И осекся. Не лягут на плечи теплые ладони, не прижмется сзади к плечу, не защекочут ноздри каштановые пряди... Алер, Брен... за что?! Ну за что?! За дурь твою. Молчи. Молчи, сам виноват. Не они виноваты! Баста.

– Вождь, – шиннард Крейдон прочистил горло, переступил с ноги на ногу. Не дело, когда воины с вождем говорить боятся – а ведь боятся! – А куда и зачем гонцов посылаешь?

– Ополчение подниму, – буркнул Север и тут же добавил, увидев вскинувшиеся брови Крейдона. – Не во все становища пошлем, тех, что за Веллгой живут, дергать не будем. Пусть пока охотятся и хлеб растят. Мне еще тысяч пятнадцать нужно. Одобряешь, шиннард?

– Да что тебе за дело до одобрения моего? – протянул Крейдон. Не хотелось, чтобы шиннард уходил, да придется отпустить, а в одиночку тошно. Сил нет, как тошно. Нет, шалишь! Есть силы и всегда будут. – Из западни Иллария мы вырвались, а что дальше делать, сам уж думай. Я твой приказ всегда выполню.

– Так благодаря кому вырвались-то, помнишь? Благодаря кому мы с тобой здесь сейчас стоим, а не с порванными задницами валяемся? – зачем он это говорит шиннарду? Никто не должен знать о слабости вождя, о его ошибках. Да только в тот день, когда он и впрямь все в себе держать начнет, слабостей не показывая, то вождем быть перестанет и станет керлом. Так прозвали сказочных правителей, что владели в древние времена лесными народами. Пора у племенного союза числом в четыреста тысяч мужчин и неизвестно сколько женщин и детишек вновь заводить керлов. Керл правит не так, как вождь, не советуется ни с шиннардом, ни со старейшинами, ни, тем более, с простыми дружинниками. Власть керла вписана в скрижали и по наследству передается сыну и брату – всегда. Не потому, что племя решило – принимает вождя, нет ли, – а потому, что закон велел. И сидит керл в столице, а не скачет по становищам, будто волк с подпаленной шкурой... Ой, занесло. Не время еще для такого, и быть ему вождем – тем более что сыновей у него нет, и братьев теперь тоже нет. А вождь должен быть откровенен с воинами, иначе на битву за ним не пойдут. Да и о его дурости кто-то мог догадаться. В таких случаях всегда лучше прямо говорить.

– Алер нас вызволил, мою ошибку исправляя. Так что скажи воинам, шиннард: Алерей, сын Абрака – герой, какие только в сказаниях бывали. Пусть все лонги здравицу ему поют, в Стан мертвых провожая. Понял?

Крейдон посопел, подумал и выдал:

– Да йо-карвиру так и следует поступать. И ты б ему помог, коли ошибся он, не так, что ли?

Хотелось заорать: но ведь не ценой жизни! Он не думал, что даст йо-карвиру больше, чем было оговорено на Ка-Инсаар,  – даже любви не дал. А Алер, увидев, что фланг оголен, что имперцы вот-вот ворвутся в появившуюся брешь и тогда им всем не жить, а карвир ворон считает, сам прорыв и заткнул – своим телом, телами своей дружины. Потому лонги и смогли уйти. Север Астигат ошибся дважды: когда попер на Иллария, не рассчитав сил, и когда проглядел прореху в рядах, оставшуюся после бегства братцев. Потеряно не все, и война не проиграна – вот только Алера уже не вернуть. И ошибок не исправить. А ведь думалось когда-то: раз не мог лигидиец дольше сопротивляться на Ка-Инсаар, раз лег покорно под союзника, значит, слабее намного, а коль слабее, то и глупей. «Козочка», одним словом. Эх, язык бы себе вырвать да им и отхлестать! Алер был мужчиной и в войне понимал не хуже – вон сразу сообразил, что нужно делать. И характером сильнее – исправлял ошибки карвира, хватал за руки, дурить не давая...

– Да, ты прав, шиннард. Вот и объяви всем, что жертвенная клятва исполнена. Все б так исполняли... ступай.

Крейдон ушел. Зря он шиннарда спровадил, пока гонцы придут, будешь тут один стоять и в небо пялиться. Все равно ведь воешь – пусть не слезами, не голосом. Нет, нельзя, не время! Нужно точно подсчитать, сколько воинов требовать от становищ, чтобы опять не промахнуться. Холодная Задница тоже ошибся – как всегда имперцы насчет лонгов ошибались. Ошибся, решив, что назовет вождем другого – и лонги перейдут к нему. Не так это! Если сдохнет сегодня Север Астигат, наследника не оставив, завтра же на совете дружинники нового вождя изберут. Пусть не из рода Астигатов – любого, только б соображал хорошо и дрался отменно. Изберут и будут так же в лесах охотиться и Риер-Де бить – пока не выгонят имперцев с земли своей. И победить империя сможет лишь тогда, когда всех мужчин в Лонге перебьет, а тому не бывать. Илларий умен, но есть вещи ему недоступные, как стихи эти треклятые были недоступны Северу. А ведь пытался слушать, чего там Лар так обожает! Просил, чтоб Брен ему читал, и слушал – по часу, бывало. Не то чтобы Север совсем имперские буквы не разбирал, но зачем напрягаться, если братец читает так, что и неинтересно, а заслушаешься? Особенно о боях. Илларий, Лар, задница ты холодная... Брена-то за что? Я тебя ненавижу, ты меня ненавидишь – разбирались бы вдвоем. Писаке этому, Квинту – тоже еще, о дожде да снеге рассказывать, да на три свитка, да вычурно так – риров золотых отвалил, дворец построил на берегу моря, чуть не императора молиться на него заставил. А того не смог понять, что души губил вокруг себя, из живых в мертвые превращая! Не было у Иллария души никогда у самого, вот ему чужие и не жаль. А теперь, похоже, нет пути назад. Ни Илларию Касту, ни Северу Астигату, ни Брендону, сыну Великого Брендона...

Север опять рассмеялся. И смеялся долго – запрокинув голову, неотрывно глядя в темное небо, пока слезы не потекли. От смеха, ясное дело. Ничего, никуда не денется консул. Придет срок – и нагнет его вождь лонгов. И если для победы придется самого себя на куски разрезать, а после собственное мясо сожрать – и это сделает.

Тень скользнула на грани сознания, вихрем пронеслась через площадку смотровой башенки. Черные провалы оказались на уровне глаз. Нелюдь сидел на сломанных перилах и пялился так, будто в гости зашел танама выпить. Только раз Север так близко Инсаар видел – на первом своем обряде, когда они его девственность получили, ха! Тогда такая же образина приперлась прямо к кострам на Ка-Инсаар и давай пугать братца жены его будущей, келлита Естигия. Естигий потом вопил на весь лес – горластый был всегда, прямо как сестрица его, – что Север Астигат ему не только зад порвал, но и вообще собака бешеная, раз на его жертву Быстроразящие в истинном обличье пожаловали! Ну, положим, не рвал он келлиту зад, хотя был груб, конечно, не умел же тогда мужчин брать. А за визиты нелюдей он не ответчик.

– Астигат, – каркнул Инсаар, осклабившись. На Севера дохнуло запахом леса. Ну, хоть пахнет не мерзко, и то хорошо. – Я пришел выполнить союз жертвенного Дара, заключенный между мной и твоим прадедом. И не зли меня, Астигат, мне давно хочется про союз забыть.

О старом договоре меж племенем и нелюдями речь ведет, что ль? Правильно старики говорят: только подумай про Ненасытных, а они тут как тут. Видно, на самом деле мысли читают.

– Глупец, – зашипел нелюдь, и длинная рука коснулась кожаного мешочка на шее Севера – того, что умирающий отец ему в руку вложил. А потом Инсаар ткнул себя туда, где у людей сердце, и Север увидел большую вмятину. Рана была глубокой и очень старой. – Ты носишь на груди кусок сердца моего брата. И кусок моего сердца. Твой прадед, желая остановить войну, стал моим карвиром, и мы принесли жертвенный Дар друг другу, – Инсаар вдруг вздохнул, чуть не по-человечески, и Север понял, отчего тот раздражен: видно, не первый раз говорит об этом. Стоило бы подумать, но проклятый язык развязался сам собой:

– Так мой прадед поимел тебя, нелюдь? Не ожидал, признаться! Думал, все наоборот было, – в нем кипела дикая ярость, и хотелось поделиться ею со всем миром. Мало ему забот, так еще этот выродок без куска сердца притащился! Удар когтистой лапы впечатал его в деревянную стену, и Север запоздало порадовался, что башенку еще не одели камнем. Голова и плечи болели, но терпимо, вот только встать он не успел – тень нависла над ним.

– Я сказал: не зли меня, Астигат! Вы, илгу, сильны, но мы пока сильнее. Мы с твоим прадедом познали друг друга, и потому это Дар равных, а не то, что ты творил на ложе со своим йо-карвиром.

Злоба заколотила в виски. Да как нелюдь смеет поминать Алера?! И что это Север творил с йо-карвиром на ложе? Им было хорошо вместе, и все тут – обоим. А теперь Алера больше нет... Очень хотелось съязвить еще разок, но позиция невыгодна для удара. Вот если Инсаар чуть сдвинется влево...

– Выполняя клятву Дара, я пришел предложить тебе соглашение, Астигат, – Инсаар говорил как по писаному, но гибкие ребра ходили ходуном – сам бесится. – Ты мне, я  тебе, как заведено у карвиров. На том живет ваше племя, на том стоит Вечный Лес. Я дам тебе, что ты хочешь, а ты отдашь мне брата. Добровольно отдашь.

– Нет у меня больше брата, – рявкнул Север. Отчего-то сразу стало ясно, что нелюдь говорит о Брене – не о хитрюге Марцеле, не о тупице Камиле, именно о младшем. – Он меня предал, или ты не знаешь? Как жертвы брать, вы все знаете, а как помочь потомкам карвира... где ты был?

– Что нам людские войны, Астигат? Ты станешь вникать, из-за чего дерутся курица и утка? Нет! Просто съешь ту, что жирнее. – Вот же мерзость экая! Инсаар и не подумал разжать хватку на его плечах. Ясно, Ненасытные же мысли читать могут, его смирением да показной неподвижностью не обманешь. – Я предлагаю тебе помощь сейчас. Соглашайся – и победишь. И побыстрее, потому что другой илгу сегодня испортил нам трапезу. Я голоден, ты понял, Астигат?

– Да на что вам Брен? Он же сопляк! – нужно выждать, выгадать время – только это и остается. Инсаар способен за краткий миг размазать его по полу, и никто не поможет. Страха не было, но умирать так – глупее некуда.

– Мы знаем на что, – нелюдь, кажется, немного разжал руки. – Твое дело – отдать нам брата и назвать свои условия, как и положено карвирам. Жертвенный Дар перешел ко всем Астигатам по наследству, твой дед это знал, и знал твой отец. Я приходил к нему и говорил о том же. Он послушал меня, но ты поступил по-своему. Вины твоей в том нет, ибо ты не знал.

Приходил? Отец не поделился, плохо. Назойливая догадка звенела в голове – такая важная, такая нужная сейчас, – но злость застилала все.

– Слушай, нелюдь, это мой прадед был твоим карвиром – не я! Почему я должен тебе верить? Отдам вам Брена – да и как я могу его отдать, если он у Холодной Задницы? – а ты потом обманешь. Вначале победить помоги, уж потом о Брене поговорим, – бред, ну сущий бред. Шел бы к Илларию за мелкого торговаться, толку больше б было... стой-ка! Да ведь все верно, а Север Астигат – дурак. Прадед стал карвиром нелюдя, и союз перешел на потомков и все племя. И потому сейчас Инсаар торгуется с ним – так же, как полгода назад они с Алером торговались после обряда за воинов и шкуры. Взаимовыгодный договор. Да только чудно людские законы применять к выродкам, потому и не сообразил сразу...

– Мое терпение на исходе, утка, – теперь Быстроразящий почти рычал. – Немного пользы выпить тебя, но я выпью! – Да, так его еще не били. Нелюдь раза четыре приложил Севера головой и плечами об пол и оседлал ему бедра. Разум надрывался: «Смирись!», – но гордость и бешенство долдонили свое. Утка, значит?! Ну, попробуй, сожри!

– Думаешь, я сдохну под тобой? – собственный голос казался чужим, столько в нем было холодной ярости. Краем глаза Север заметил распластавшийся на его животе член Инсаар – едва ли длиннее человеческого, но много толще, с очень крупной головкой, словно бы расширяющейся на конце. Идолам таких не приделывали. Да уж, эдакое себе в задницу лучше не принимать, потом не скоро сидеть сможешь. Главное сейчас – не думать, куда и как бить, когда Инсаар полезет его драть. В драке Север вообще особо никогда не думал – тело все знало само. – Ну, чего ждешь?

Сейчас нелюдь привстанет, должен же он как-то засадить, а потом... Ослепительный свет вдруг ударил в лицо, и вместо черных дыр и обтянутого сероватой кожей черепа Север увидел яркий солнечный полдень, лагерь легионеров, стройные ряды палаток. Консульская площадка была пустой, только он и Лар, а небо над головой – синее-синее. Как глаза Иллария. У того всегда вот так темнели глаза, когда он волновался или думал о чем-то важном. За те клятые годы в квестуре Север выучил все оттенки взгляда Иллария Каста, знал каждое выражение его лица и каждое любил. Лар провел рукой по темно-русому ежику волос – как Север мечтал увидеть однажды его с длинными, распущенными волосами! – и шагнул ближе. Пахнущие мятой губы накрыли рот, и Север задохнулся. Загорелая рука легла на плечо – Лар, не в пример «гусакам», не слишком берег кожу от загара... дыхание стало жарким, а распахнутые глаза напротив – беззащитными, сияющими такой нежностью, что сердце защемило. Илларий Каст больше не квестор – он консул Лонги! Они всегда были заклятыми врагами, врагами и умрут, хотя думать так было мучительно – и тогда, и теперь. Но сейчас в руках Иллария Брен, и консул заставил мальчишку предать. Такого не прощают! Никогда. Ни за что.

На голову будто рухнул рир бронзы. Север вынырнул из морока – такого желанного, такого невозможного и страшного. Голова раскалывалась, губы помнили вкус Лара, а естество стояло так, что хоть орехи коли. Проклятье. Инсаар заморочил его, и за это время мог поиметь сто раз, но не поимел. Почему? Как ему удалось освободиться от морока? Или Инсаар сам его отпустил, снял свои чары?

– Илгу, – нелюдь будто выплюнул непонятное слово. Он сидел рядом с Севером и смотрел на него своими черными дырами. Должно быть, «илгу» по-инсаарьи значит «утка». Вот весело-то...

– Так что, Астигат, отдашь брата? – гибкая, бескостная рука бездумно погладила шрам у сердца. Как, интересно, прадеду удалось поиметь чудище, и, видно, не один раз? Может быть, нелюдь его любил? Ну, по-своему – умеют же они хоть немного любить? Жертвенный Дар равных – редкость почти небывалая. Теперь Север вспомнил: о таком рассказывал кто-то из стариков. Дар равных означает, что в паре карвиров нет подчиненного и главенствующего, они все делят поровну: и войну, и хлеб, и душу.

– А что я получу взамен? – Север чувствовал себя, словно у костра на обычном, рядовом Ка-Инсаар. Все в порядке, он торгуется за воинов и шкуры. Он должен победить, а Брен его предал. Но все равно, лютой смерти он брату не желает. Ни за что. – И знай: Брен должен жить. Ты понял, нелюдь?

– Получишь победу над Илларием Кастом. Ты ведь этого хотел? Если хочешь еще чего-то, говори сейчас, – Инсаар явно торопился убраться подальше, даже руки-ноги подобрал, прижал к груди. Что, тоже не сладко тебе? Отчего бы, интересно, раз война уток и куриц вас не трогает?

– Жизнь брату! Оглох, что ли? – выпалил Север, изо всех сил стараясь не думать, зачем Быстроразящим понадобился мальчишка. Лонги победят – сейчас это главное, слишком многое зависит от победы над Риер-Де. Когда за спиной столько всего, не больно-то поторгуешься.

– Глупец, – равнодушно бросил карвир прадеда. – Мне не нужна теперь его смерть. Жертвенный Дар принят, Астигат?

– Принят, – буркнул Север, – но от консула Брена сами забирайте.

****

Руки были холодными и жесткими – кто-то нес Брена на руках. Неужели златоглазый все еще с ним? В своем настоящем облике? Юноша зажмурился, попытался прижать руки к глазам, но не смог – мышцы совершенно одеревенели, суставы не гнулись. Он не хотел видеть, не хотел принимать правду. Вообще ничего не хотел. Зачем он очнулся? Было так хорошо! Не чувствовать, не знать, не быть... Мерное покачивание внезапно оборвалось – тот, кто нес его, опустился на землю вместе со своей ношей.

– Энейле, – знакомый уже голос эхом отдался в голове. Любимый с ним. Любимый? Разум стыл от ужаса. Инсаар! Быстроразящий, Неутомимый, Ненасытный, Всевластный, Непознанный – и еще сто подобных имен, бог и дух зла в одном лице, вершина бытия; тот, кому приносят жертвы от столицы Риер-Де до земель трезенов; тот, на кого молятся и кого проклинают, и вновь молятся, и вновь приносят жертвы, отдавая самое дорогое, что есть у человека – силу страсти, силу самой жизни... И в это... существо он, Брен, посмел влюбиться?! И не просто влюбиться – мечтать, боготворить, ждать днями и ночами... Как жалкий червяк может полюбить солнце? Как солнце, вместо того чтобы сжечь наглеца своими лучами, может обнимать в ответ и обращаться так ласково?

– Энейле, мы пришли. Очнись, – шершавая ладонь погладила Брена по лицу, другая чуть подтолкнула в спину, заставляя выпрямиться. Вот сейчас он соберется с духом и заставит себя открыть глаза. Север всегда говорил: воин смотрит в лицо и смерти, и страху. Воин – да. Но Брен Астигат не воин, а жалкий предатель, загубивший тысячи человек. И все-таки глаза он откроет. Узкое, серовато-зеленое лицо качалось перед ним, немигающе глядели черные распахнутые дыры, и все вокруг плыло, а предметы казались нечеткими. Он повредил себе что-то, когда бился головой об угол стола, и теперь его тошнило, едва не выворачивая наизнанку. Брен с усилием сглотнул. Не помогло, но Инсаар вдруг сжал его голову обеими руками. Миг – и мир перестал качаться, зрение прояснилось, но Брен почти не заметил этого, узнав место, где они находились. Приречная башня! Он на землях лонгов! Как он здесь оказался?! Где Север? Где Илларий? Неужели, пока он валялся без сознания, прошла еще одна битва, в которой брат победил, и лонги освободили Брена для того, чтобы казнить? Пусть так будет, пожалуйста, пусть...

Сын вождя рассматривал отделанную деревом галерею, стойки для арбалетов, крюки для щитов – пустые сейчас, видно, все воины на своих постах. Какое-то движение привлекло внимание. Он скосил глаза вправо и отстраненно подумал, что в другое время умер бы от ужаса на месте. У стены стояло трое Инсаар, еще двое замерли у входа. Быстроразящие походили один на другого, но все же отличались чем-то – ростом, сложением, какими-то мелкими приметами. Ладони похолодели, сердце глухо застучало. Что бы ни ждало Брена впереди, будущее все равно было ужасным. Но прошлое – еще страшнее, ведь не каждый в шестнадцать лет предает брата и становится убийцей соплеменников. Юноше отчаянно хотелось знать, жив ли Север. Убедиться бы только, что тот уцелел – и тогда все уже неважно. Пусть убивают, только скорее! Он устал, устал смертельно, беспредельно.

– Тебя не убьют, – Инсаар, держащий его на руках, чуть слышно вздохнул. Пахнуло лесом, хвоей, дождем – и от этого запаха Брена затрясло еще сильнее. Он больше не увидит леса, не пройдет по мокрой траве босыми ногами, не принесет матери ягод в корзинке. Неутомимый прижал его теснее и повторил: – Не бойся, энейле. Принявший жертвенный Дар хочет взглянуть на тебя, чтоб убедиться в честности обмена. А после мы уйдем, и ты увидишь лес, обещаю.

Брен по-прежнему слышал голос Быстроразящего прямо в голове, да и губы говорившего почти не двигались. Но в движениях и словах не было угрозы, и юноша решился:

– Кто хочет меня видеть? – язык и губы его почти не слушались.

– Твой старший брат.

Неужели его услышали? Он увидит Севера. Сможет попросить прощения, прежде чем принять заслуженную смерть, узнает имя воина, спасшего брата и все племя в бою у реки. И преклонит колени перед тем в Стане мертвых.

Тяжелые шаги вырвали Брена из горького последнего счастья. Но, увидев вошедшего, сын вождя обрадовался. Перед ним стоял Крейдон, и поверх его доспеха сияла бляха шиннарда дружины лонгов – перекрещенные мечи. Значит, не все погибли, племя живет и готово к войне! Новый шиннард смотрел только прямо перед собой, и Брен понял, что воин боится, хотя всеми силами скрывает это. Конечно! Инсаар боятся все, а Быстроразящих в галерее было шестеро. Зачем и для чего они здесь? Брен слышал, что Ненасытные собираются группами, лишь принимая обрядовую жертву. Державшие его длинные гибкие руки еще раз подтолкнули в спину, мягкий голос будто мехом погладил по лицу:

– Иди, энейле. Я тебя жду.

Юноша встал на ноги, сделал несколько неуверенных шагов, и тут Крейдон схватил его за руку повыше локтя – так, как хватают напроказившего ребенка, –  и поволок по галерее. Брен почти бежал за высоченным шиннардом, задыхаясь. И все же отважился спросить:

– Крейдон! Север хочет меня видеть?

Ему до сих пор не верилось, что брат согласится встретиться с ним после всего, что случилось. Старшина дружины остановился внезапно и резко, и Брен тотчас пожалел, что вообще открыл рот. Лицо шиннарда напоминало маску идола – застывшие черты, пустые от ярости глаза.

– Не трусь, дерьмо болотное, – прошипел Крейдон, оскалившись, – вождь тебя не убьет. Но знай: даже если выживешь после того, как Инсаар зад тебе разорвут, к лонгам ты не вернешься. Тебя все прокляли! Не только воины – даже бабы, чьи мужья, сыновья и братья попали в плен и погибли у реки!

Брен молчал. Что он мог сказать? Никакая смерть не будет тяжелее этой минуты. А Крейдон продолжал говорить:

– Женщины пришли к шатру твоей матери и потребовали от нее проклятья. Сабина вышла к ним и сказала: «Про какого сына вы говорите? Отныне у меня только один сын – Север Астигат; других мое чрево не знало и моя грудь не кормила. А Севера проклинать не за что». Слышишь, гнусь, от тебя родная мать отказалась. Вот и живи с этим, сколько сможешь!

Шиннард умолк, тяжело дыша, потом с силой пихнул Брена в спину. Сын вождя как-то переставлял ноги. В голове звенело, идти было тяжело, но он не чувствовал сейчас ничего, кроме раздирающей боли внутри – в сердце, в горле, в будто набитых песком глазах. Мама. Мама отказалась от него. А Илларий говорил, что мать, как имперка, будет рада его победе! Говорил, что лонги начнут сдаваться, что будут счастливы обрести вождя, принесшего им свет знания, – но даже никчемные средние братья не перешли на сторону младшего, предпочли удрать. Консул мог говорить что угодно, мог даже сам верить своим словам, но Брен не должен был! Все верно, гнусь и есть! Выродок, ничтожество, падаль – каждое проклятье самому себе въедалось в мозг, и казалось, из ушей вот-вот хлынет кровь. Галерея внезапно кончилась, и ноги вынесли его в большой зал. Брат стоял возле деревянной колонны, и у Брена екнуло сердце. Север! Сколько раз он летел навстречу старшему и прыгал ему на шею, зная, что сильные руки его подхватят и удержат? Зная: Север выслушает немудреные истории и сам расскажет интересное, посмотрит сокровища, найденные в лесу, поможет построить мостик через ручей и починит кораблики. Вытрет слезы и научит не обижаться, не бояться, верить в себя. Как же так вышло? Как случилось, что он предал любимого брата? Юноша замер на пороге. Так хотелось посмотреть на Севера, но он не смел поднять глаза. Если даже мама...

– Подойди, Брендон, – брат никогда не звал его полным именем. А сейчас словно бы подчеркнул: Брендон, сын Брендона, стал предателем. Как ты мог, брат? Брен подошел поближе, остановился перед старшим и наконец взглянул тому в лицо. Север был в полном доспехе, сверкало начищенное железо, и ладонь лежала на широкой рукояти меча. Пусть бы рубанул наискось, как делал часто, убивая, как убил претора. Тот мучился меньше, чем сейчас Брен.

– Выполняя договор жертвенного Дара, заключенный некогда нашим прадедом, отдаю тебя его карвиру – вождю Инсаар. Быстроразящие не открывают своих имен, но нашего прадеда звали Райн Астигат – Ведущий Против. Волею крови его и жертвенного Дара отдаю тебя, Брендон, во искупление содеянного, дабы владели тобой Инсаар безраздельно. Я сказал, – Север говорил медленно, чеканя каждое слово. Лицо его было совершенно спокойным, ничего не выражающим: ни боли, ни радости мести, ни торжества, ни горечи. Еще один каменный идол! Только у губ залегла маленькая складочка – сестра той, что прорезала лоб Иллария, когда Брен орал на консула, требуя прекратить обряд, – да золотая прядь волос выбилась из узла на затылке, и брат знакомым жестом отбросил ее с лица. Брену хотелось встать на колени, поцеловать любимую руку, хотя он полностью осознавал, что Север отдал его нелюдям. Вот этим жутким чудовищам, с когтями и морщинистой кожей, «дабы владели им безраздельно». Владели, вот так. Инсаар будут иметь его по очереди, будут пить его жизнь, но брат поступил мудро и правильно. Может быть, он что-то выгадал от союза, от этой жертвы, а племени нужна сейчас помощь! И тем более помощь Инсаар – ведь Неутомимые могущественней всех! Куда Илларию Касту с ними сладить? Брену сейчас почти не было страшно. Брат не должен запомнить его жалким трусом! Брендон Астигат предатель, но капля гордости у него осталась, и Север это увидит. Юноша шагнул брату навстречу, посмотрел прямо в сумрачные глаза под тяжелыми веками и громко произнес:

– Благодарю тебя, мой брат и вождь, за оказанную мне милость. Ты позволил посмотреть на тебя и просить прощения. Я умру счастливым, – Брен задохнулся. Слезы хлынули по щекам, он бездумно протянул руку к Северу и схватился за его плечо. Горло сжало спазмом, и сказать что-то еще не получалось. За спиной появились три тени – Инсаар пришли за ним, они не станут ждать.

– Север! – страх пронзал тело насквозь, но что-то мешало умолять и биться в корчах. Брен Астигат заслужил такую участь! Заслужил, даже если он умрет от ужаса раньше, чем Инсаар прикончат его. – Север, – Брен почти шептал, но лицо брата осталось таким же неподвижным. Вождь лонгов на миг стиснул руку брата, сжавшуюся на его плече, своей ладонью. Что-то задело пальцы Брена – что-то жесткое, будто бы железное, а потом Север отпихнул его прочь:

– Забирайте его. Дар отдан и принят.

Гибкие бескостные руки повлекли Брена к выходу. Кончено, он больше не увидит брата, не увидит света и жизни. Холодный воздух ночи, напоенный запахами трав и близкой реки, ударил в ноздри. Рядом с ним стояли Ненасытные, а ладонь холодил маленький предмет, невесть как там оказавшийся. Эту штуку дал ему Север – сунул так осторожно, что даже Брен не сразу понял... Сын вождя потихоньку разжал кулак. На ладони лежал старый железный крючок для ножен. Крючок, сделанный им самим почти пять лет назад. Брен колдовал над незамысловатой штуковиной едва ли не месяц, чтобы подарить брату, когда тот вернется с войны к родным шатрам. И подарил, и навсегда запомнил, как светились счастьем и благодарностью всегда злые глаза Севера. А теперь брат вернул подарок. Нет! Север мог возненавидеть его, желать ему смерти, но не мог за полгода стать таким мелочным, чтобы возвращать искренние дары! Значит, в крючке есть смысл... Инсаар окружили Брена кольцом, тьма вокруг начала сгущаться, и Брен стиснул кулак сильнее, прижав руку к сердцу.