Даров не возвращают, гл. третья

Луциан Валер сидел за столом. Идеальная осанка, любезная улыбка – ни грана фальши, о нет, ну что вы! – ухоженные ногти постукивают по изогнутой ножке кубка... и отлично обдуманные, взвешенные слова – каждым звуком, каждым ударением и каждой паузой лживые! Илларий предпочел бы получить еще одну затрещину, даже продолжить спор с Брендоном, ударившим его так, что на скуле расцвел кровоподтек – все было лучше этих рассуждений. К тому же, Циа неправ. Старался бы Илларий Каст не замарать одежд и всем угодить, до сих пор делил бы свое время между бездарными стишками, ваннами с розовым маслом да слушаньем чужих разглагольствований на Форуме и никогда бы не узнал, что такое настоящая война, настоящее дело, подлинные чувства. Да, он в чем-то ошибся. Расчет с перебежчиками не оправдался, братья Севера, кроме младшего, оказались трусами. Будь у них капля ума и храбрости – ударили бы вождю в тыл, а после получили награду, а они предпочли удрать и от преданных ими сородичей, и от консула. Илларию это представлялось непостижимым – предавать так уж предавать! Но, что самое страшное, он недооценил противника. Лонги дрались не за Севера Астигата, вот в чем беда. Они всегда дрались не за вождей – за что-то более важное, – а вождь, пусть даже такой жестокий и скорый на расправу, как Север, всего лишь рычаг, приводящий в движение огромный механизм. В детстве Илларий видел такие, когда ездил с отцом смотреть лебедки, поднимающие руду из земных недр. Ну что ж, все исправимо. Просто он мало времени уделял разъяснениям. Очевидно, лонги не поняли, в чем выгода службы новому вождю – мир, смягчение податей, прощение преступлений. Охотники и землепашцы не хотят воевать – ни в одной стране, ни под одним небом! Дружинники ему не поверили. Нужно сразу после ужина отправить разведчиков на поиски удравших братьев Севера и подумать над новыми воззваниями. Если на сторону Риер-Де перейдут Марцел и Камил Астигаты, рядовые воины-лонги почувствуют себя увереннее. А с Брендоном он поговорит еще раз, как только парень успокоится. Но вначале требуется успокоиться самому. По правде говоря, вид изрекающего свои предсказания Циа отнюдь не привел консула в равновесие. Ярость и жгучий стыд все еще мешали выровнять дыхание, Илларий едва сдерживался, отдавая приказы командирам легионов. И все же остановил Ка-Инсаар.

– Жрецы не поддержат тебя. Консул, да еще знатный аристократ, столь грубым образом вмешивающийся в служение Инсаар, – прямая угроза для них. Если завтра император начнет против тебя процесс, тебя вообще никто не поддержит. Я же предупреждал...

Луциан чуть шевельнул рукой – изящный жест, видимо, должен был подчеркнуть крайнюю недогадливость любовника. Любовника? Они уже месяц не делили ложе. Илларий сел в кресло напротив, взял со стола бокал – есть не хотелось совершенно, а вот пить так очень! Насиловать пленных в то время, когда укрепления цитадели Диокта могут не выдержать штурма, буде варварам придет вдруг фантазия атаковать крепость, есть не что иное, как преступление против империи. Но убедить в том четверых болванов с аристократическими символами на запястьях удалось не сразу и потребовало огромных усилий. В первый миг ему хотелось убить их всех, хотя он сам разрешил обряд после возвращения в цитадель. Погибших и раненых оказалось немало, человек двести угодили в плен, в том числе и командир Третьего легиона, так что консул согласился с привычными доводами: нужно умилостивить Быстроразящих и подбодрить собственных воинов. Согласился, как всегда, скрепя сердце. А Брендон словно прочел его мысли и выкрикнул их в лицо... самые постыдные, самые кощунственные, запретные. Позор. Несмываемый позор армии великой империи, ведущей себя хуже самых диких варваров! Иллария до сих пор подташнивало от зрелища, увиденного за консульской площадкой. Мальчишка, не старше Брендона, подполз к самым ногам консула, выговаривающего командирам легионов за нерадение. Юный лонг был весь в крови – видимо, его избили до того, как заковать. Подняться он не мог, но едва не вцепился зубами в лодыжку одного из мучителей...

Илларий перевел дыхание и отпил еще. Не часто с ним случалось такое, не часто, и не скоро он сможет прийти в себя после нежданной вспышки бешенства – холодного, беспредельного. Он сам не узнавал себя в те минуты, когда отдал приказ поднять пленного, оказать ему помощь, высвободить из колодок тех, кто еще жив, а тех, на ком легионеры еще не успели показать свою удаль, посадить под замок. Пленники – предмет торга и обмена, рабочие для шахт и полей, но не живые игрушки. Не будет таких обрядов в армии провинции Лонга – никогда. Он так решил и не собирался отступать. И пусть жрецы хоть съедят свои одеяния и подавятся ритуальными стихами! В следующем Ка-Инсаар будут участвовать только легионеры, и, если самому консулу потребуется личным примером доказать, как можно приносить жертвы нелюдям, он это сделает. Луциану придется смириться с этим, а если нет, то Илларий найдет любого процеда[1], согласного за определенную плату совокупиться с консулом на глазах всего войска. В древности поступали именно так, и поныне в обрядах императорского двора сохраняется публичность. Хотя, конечно, представить императора Кладия, ублажающего своих любимцев на виду у приближенных, было сложно. Сегодня от императора требуется всего лишь поцеловать ритуального любовника – мальчика, еще не надевшего родовой наручень, – а после уйти с ним за занавесь. Илларий не думал, что когда-нибудь дойдет до подобного решения, до таких мыслей, но гнев и боль Брендона словно сдернули корку на не желающей заживать ране.

– Ты говоришь так, будто меня уже осудили и даже казнили, – он все же поест и постарается успокоить Луциана. А после пойдет проведать Брендона, пусть даже мальчишка опять кинется на него с кулаками. Брендон и Север похожи куда больше, чем казалось, просто нужно было как следует вывести из себя младшего Астигата, чтобы схлопотать от него затрещину. – Уверяю тебя, Циа, все не так плохо. Мы пошлем гонцов к предателям, и я напишу императору. Кстати, куда девалась Гермия?

– Отправилась спать, заявив, что, когда Холодное Сердце начинает раскаляться, могут полететь обжигающие брызги, – сухо усмехнулся Луциан, подняв на Иллария светло-карие «лисьи» глаза. С тонкого лица не сходило вежливое, слегка отстраненное выражение, и консулу вновь стало больно. – Наши заботы ей неинтересны, а вот меня весьма волнует, для чего ты в такой обстановке восстанавливаешь против себя еще и легионеров? Они не простят тебе сорванного обряда. Ты хочешь бунта?

– Бунта? Жалованье второй год плачу им я, а не император! Кладий прямо заявил, что Лонга к покорности так и не приведена и он не станет размениваться на тех, кто плохо служит империи. Из казны с каждым разом поступает все меньше, и я вынужден покрывать издержки – тебе это известно, – консул не хотел говорить настолько резко, но ему вновь вспомнился рассказ Брендона о лесных обрядах, о йо-карвире Севера. Глупо было думать, что мужчин к старшему Астигату привлекает власть, сила, красота, наконец! О нет, варвара любят, и любят, видимо, искренне. Этот лигидиец, о котором говорил мальчик, должен обожать Севера – как иначе терпеть такое чудовище? А сам Север, очевидно, нашел то, что нужно. «Им хорошо вместе!» Да, Илларий не раз и не два представлял себе, как это может быть «хорошо». Дурость, но чистая правда. Впрочем, сам Илларий предпочел бы сейчас, чтобы Циа замолчал и просто сел рядом с ним – и это тоже правда... Консул даже засмеялся невесело. Стоит ли ждать искренности и участия от того, кого подозреваешь в доносах? Луциан Валер служит и делит ложе только с победителями. Ум и утонченность требуют должной оправы из власти, удачи и золотых риров, и если консул Лонги потеряет свой статус и свои деньги, то любовника лишится в тот же миг. Будет ли жаль потери? Было бы жаль, стань Луциан по-настоящему близок. И все же думать о том, что жизнь полна фальши и даже на ложе не найти ни непритворной нежности, ни подлинной страсти, невероятно обидно. Север же нашел!

– Легионеры куда сильнее боятся гнева Инсаар, чем жаждут своего жалованья, – кажется, Циа начал злиться – тонкие губы сжались в полоску, под глазами, выдавая возраст, собралась сеточка морщин. – Ты отнял у них любимую игрушку, а на императора в случае бунта рассчитывать не можешь. Прекрасно известно, что Кладий спит и видит, как ты ломаешь себе шею. Он хочет получить твои деньги и земли, а ты сам вкладываешь ему в руки козыри. Добавь сюда свою драгоценную родню, которая не замедлит воспользоваться любой твоей неудачей и напоет ему в уши...

Тут Циа абсолютно прав. Спасибо дорогому отцу, составившему завещание так, чтобы ни император, ни прочая родня не получили ни рира. Илларий до сих пор помнил, как оглашали посмертную волю родителя – в присутствии едва ль не всего двора, как вспыхнули злобой маленькие глазки Кладия, ничтожества, не стоящего трона... и как хлопнул дверью, прокляв племянника, родной дядя. Другой дядя, правда, промолчал, но и месяца не прошло, как подослал пятнадцатилетнему наследнику убийц. Как стала любезной и внимательной сестрица Агриппина, а сыновья дядюшек открыто поносили кузена. Через полгода мать отправила его к Максиму – на тот момент претору в Кадмии. В провинции полыхал мятеж, но претор нашел время, чтобы сказать растерянному мальчишке: «Не думай об этом. Твой отец был никчемным ублюдком, но ты не такой. Ты пошел в деда, Илларий Каст». Правда, Илларий не считал отца ублюдком. Просто родитель тронулся умом еще до его рождения, старался избегать сына, а потом оставил ему наследство, приписав в завещании: «Я умираю, зная, как вы передеретесь над моим трупом. Будьте прокляты». Но в свои пятнадцать Илларий повторял себе: «Я пошел в деда». Гай Каст завоевал для Риер-Де три богатейших провинции, составил огромное состояние, и теперь императору не добраться до денег его внука – слишком далеко, слишком сложно прибрать к рукам. Имперская казна вынуждена чеканить риры из золота и серебра, добываемого на землях Иллария, и, конечно же, Кладий воспользуется любым поводом свернуть хозяину рудников шею – неровен час, богатый и независимый подданный начнет чеканить свою монету... вот только консул Лонги не даст императору этого самого повода. Больше он не ошибется.

– Циа, перестань, ты меня до смерти утомил, – бронзовая тяжесть усталости и непонятной горечи давила на плечи. Ничего, сейчас он пойдет к Брендону. Мальчишка такой искренний, чистый – даже в своей ярости...

– Придется тебе еще поутомляться! – резко бросил Луциан, поднимаясь на ноги. Он и впрямь походил на лисицу – тонкий, гибкий... и совершенно чужой. Кому он доносит на любовника? Императору или дядюшкам? А может быть, сестрице Агриппине? – Я же предлагал не затевать сомнительных предприятий с мальчишкой-вождем, а вместо этого заключить союз с трезенами. Твоя затея провалилась, Лар. Смирись, отправь Брендона в столицу как заложника, пусть теперь голову ломает Кладий. В конце концов, Лонга – его провинция, не твоя.

Ну нет! Именно его, и Илларий Каст отвечает здесь за каждого сапожника, каждого булочника и каждого легионера. Гестия, Миарима, Саунт-Риер – цветущие, полные жизни города, быстрые чистые реки и вспаханные поля, ярко-алый закат и синяя ширь неба – вот что такое Лонга! И он не уйдет отсюда просто так. Слишком дорого дались ему шесть лет войны, слишком много он тут потерял и многое понял. И не допустит, чтобы белобрысый варвар радовался его поражению, тешась на ложе со своим возлюбленным...

Луциан отличный политик и опытный интриган, но не воин. Ему не понять, что стихию, вырвавшуюся на свободу, не так легко загнать обратно. Трезены ненавидят лонгов, это верно, но имперцев ненавидят не меньше. И избавившись с помощью Риер-Де от своих врагов, начнут резать всех подряд.

– Я скорее предпочту иметь дело с Севером Астигатом, чем с Ульриком Рыжим. Лонг отрезал уши для того, чтобы покрасоваться перед своими дружинниками, а вождь трезенов ест живьем даже не пленников, а собственных жен.

– Как это – живьем? – заинтересовался Циа. Все верно, аристократ Валер видел трезенов только в колодках и цепях – и никогда в бою, а вот Илларий насмотрелся. В первый год их службы в Лонге именно набег трезенов вынудил консула Максима заключить союз с Брендоном Астигатом.

– А вот так. У них есть обычай: у человека вживую вырезают куски мяса, и он смотрит, как едят его плоть. И не забудь, что трезенов несметное количество, и они жадны. Их земля слишком скудна, чтобы прокормить такую прорву народу, вот они и рвутся в Лонгу. Нужно быть сущим дураком, чтобы самому привести их сюда. Благодарю покорно, я помню, чем кончаются союзы с варварами.

– Но с помощью людоедов можно одолеть лонгов. Воевать сразу с двумя армиями Астигат не сумеет! И, в любом случае, нужно быть поосторожнее, а ты попросту зарвался, Илларий...

Стук в дверь не дал Луциану договорить. И к лучшему, потому что консул уже исчерпал запасы терпения. Советник нужен для того, чтобы помогать – в данную минуту составить новые воззвания к лонгам, а не для того, чтобы прорицать несчастья. Лицо вошедшего квестора было сумрачным, и Илларий решил: должно быть, варвары либо отошли дальше в глубь провинции, либо вновь готовятся перейти реку – сейчас плохо и то, и другое.

– Консул! – рука, сжатая в кулак, к сердцу, а потом – к бедру. – Брендон Астигат исчез.

Мальчишка и впрямь исчез, а не сбежал! Стражники, как один, клялись, что ни на миг не оставляли пост у запертой двери, решетка на окне оказалась совершенно целой, и караульные под окном тоже ничего не заметили. Командир декады услышал сдавленный вскрик, отпер дверь, но Брендона в комнате не нашли – он просто-напросто испарился! Илларий не поверил. Дураки, решив, что мальчишка никуда не денется, явно потащились глазеть на Ка-Инсаар или обсуждать с товарищами приказ консула об отмене обряда – и не уследили. Нельзя никому верить на слово, даже проверенным и надежным людям – пусть раньше он не ловил этих воинов на вранье и отлынивании от службы. Всяко может статься, нельзя исключать и подкуп. Консул сам проверил и решетку, и дверь, и стены, но ничего подозрительного, кроме нескольких красных пятен на мраморном столике не обнаружил. Что это? Кровь? И чья же тогда? Он приказал посадить проворонивших Брендона легионеров под арест – достойное завершение достойного дня, ничего не скажешь! – а сам неотрывно глядел на смятую постель. Мальчишка, видимо, метался на ложе, не в состоянии уснуть. Луциан молча стоял у окна, рядом вертелась примчавшаяся Гермия, растрепанная со сна, но все равно прелестная. Глаза куртизанки горели любопытством. Глупая, бездушная женщина. Когда он приказал ей соблазнить Брендона, она не колебалась ни секунды, а теперь ее совершенно не волновала судьба того, кто мог стать ее любовником.

– Ты разозлил нелюдей, Илларий, – нарушил молчание Луциан. – Только этого не хватало...

– При чем здесь нелюди? Мальчика выкрали сородичи, ясно же! – консул зачем-то еще раз заглянул под низкое ложе, потом устало опустился на смятые покрывала. На пальцах остались красные отметины. Все же кровь...

– Его не могли выкрасть! – Луциан с досадой дернул себя за каштановую прядь. – Это невозможно – у двери двадцать стражников, решетка не взломана. Илларий!

Советник подошел к нему вплотную и наклонился близко-близко:

– Я говорил тебе, что ты зарвался, – и вот последствия. На твоем месте завтра я устроил бы новый обряд, чтобы умилостивить Инсаар.

– Вот что, – достаточно он сегодня наслушался всяческих бредней! – Буду вам обоим премного благодарен, если вы оставите меня в покое. Луциан, позови мне командира когорты разведчиков, а ты, Гермия, отправляйся спать.

Женщина вышла молча, волоча за собой подол прозрачной ночной одежды. Циа зло фыркнул, но ушел – хвала Матери-Природе! Илларий провел рукой по покрывалу и наткнулся на что-то твердое. Вытащил свиток в кожаной отделке – «Риер Амориет»... Перепуганный, несчастный, одинокий мальчишка... не защитил, не уберег. Как же так? Консул осторожно положил свиток на ложе, резким движением поднялся, втянул в себя отчего-то пахнувший лесом и дождем воздух и шагнул к двери. Если потребуется, он пошлет на поиски Брендона несколько тысяч человек, а Инсаар пока переживут без новых жертв. Нет сомнений – мальчика выкрали по приказу старшего брата. Оставалось только надеяться, что у Севера хватит души и сердца не причинить предателю зла. Должен же варвар понимать: глупый мальчишка не виноват в том, что родился не в то время и не в той семье, а Брендон достоин большего! Много большего, чем Север Астигат и Илларий Каст вместе взятые.

Цитадель Великого Брендона, бывшая цитадель Диокта

Дождь лил сплошной стеной, и сквозь зарешеченное окно можно было разглядеть только клочок свинцового неба. Тонкая змейка браслета холодит ладонь, и никак не согреться... Север поправил меховую накидку, дернувшись от боли. Ничего, рана на плече заживет быстро, у него все раны быстро заживали. Зато цитадель взята малой кровью и на пользу лонгам. Укрепления здесь, хоть и старые, но неплохие, и покои просторные, удобные, будто нарочно устроенные для того, чтобы усесться на лежанку и пялиться в окно, терзая себя бесплодными мыслями... И отчего папаша не наплодил дочерей? Север точно знал, что пара сестер у него имеется. Лучше б их было побольше – и ни единого брата! Говорят, в царстве Абила, что начинается в песках за тысячу риеров от Остериума, царь, надевая венец, убивает всех единокровных братьев. Полезный обычай. Одна только незадача: в Абиле правят бабы. Решили там местные в старину: не угодны мужчины Матери нашей земле, оттого и забирают их Инсаар – и поставили над царем совет старух... Всегда так – в каждой хорошей вещи прячется червоточина, а в каждой плохой – выгода. Не будь у него братьев, не случилось бы предательства и поражения у реки два месяца назад, но не было бы и сияющих счастьем серых глазенок Брена, и маленьких рук на шее, и тихого дыхания спящего братишки под боком. Север хорошо помнил, как лежал ночами без сна, возвращаясь в племя во время отпуска, что давал своей квестуре консул Максим, и только сонное сопение Брена спасало от отчаянья. Смешно, конечно, раскисать от того, что аристократ считает тебя грязной скотиной, и потому ты к нему и близко подойти не можешь. Но ведь не просто какой-то аристократ – Илларий Каст, и никакие доводы не помогали. А вот Брен помогал, хотя и не зная того. Просто прижимался, обнимал... крючок для ножен, вон, сам смастерил и подарил – и становилось легче. Теперь же братья преподнесли ему очередную головоломку – будто мало было саднящей боли и неотвязных мыслей о младшем.

Воины, удравшие вместе с Марцелом и Камилом, вернулись накануне сюда, в только что взятую цитадель Диокта, ныне – цитадель Великого Брендона, и стояли под проливным дождем, побросав оружие к ногам. Стояли, покаянно склонив головы, и он мог отдать приказ перестрелять их со стен из арбалетов. Бой за цитадель был тяжелым, имперцы дрались, как звери – а чего еще ждать от Иллария? – и Севера знобило от раны в плечо, от нежданного холода и сырости. Вот и осень, дороги скоро раскиснут. До этого времени нужно успеть взять все Заречные укрепления. Начало положено – была цитадель имперская, а теперь принадлежит лонгам, – но осталось еще три, и уж за них стратег будет драться до смерти. А обещанной карвиром прадеда помощи так и не было. Обманул, видно, нелюдь. И к счастью, решили они с Крейдоном, не сговариваясь. О заключенной сделке не знал никто, кроме вождя и шиннарда, кои даже между собой боялись о ней заговорить – точно преступники какие. Победа ценой мучений родного брата. Нескончаемых, страшных... Север смотрел на вернувшихся предателей, и у него даже сил выругать себя не было. А что ругать попусту? Для чего было отдавать Ненасытным мелкого, когда справляешься сам, без помощи гибкокостных выродков – и крепости берешь, и беглые, вот, вернулись? Знал гад проклятый, когда приходить брата требовать! В тот вечер в Приречной башне Север был не в себе, сходил с ума от бешенства поражения, от понимания собственной дури – вот и согласился. А после пожалел, еще как пожалел! Все припомнил, что Инсаар ему говорил: и про войну куриц и уток, и про дары и жертвы. И злобу Ненасытного припомнил. Не смог его сожрать нелюдь, только и всего – оттого и бесился, оттого и болтал, не думая, что «утка» кое-что да поймет. Выходит, Инсаар брата от отца умирающего требовали – что посулили, интересно, чем запугать смогли, ведь любил папаша младшего? – и тот согласился. Но Север приказ вождя не выполнил, Брен остался в живых. Тогда нелюди вновь торг повели – и добились своего, уже от Севера. Зачем же им братишка понадобился, да настолько, что они его от консула забрали, каким-то своим нелюдским способом в Приречную башню притащили? Это ж хлопот уйма! И карвир прадеда, выродок без куска сердца, еще и оттого бесился, что союз Дара не смог разорвать, а ведь пытался! Хотел поиметь Севера, силу его выпить, да не вышло. Почему? И какой из Севера Астигата вождь, если он такие вопросы себе после задает?! Обманули в чем-то Инсаар, вот только в чем? Какая ценность может быть в Брене?

Стоило увидеть брата в Приречной башне – растрепанного, с запекшейся кровью на виске, с припухшими, красными глазами, – как сердце словно кулак чей-то сжал. Сил хватило только на то, чтобы сдержаться, не заорать: «Передумал, не отдам!» Что дал бы его вопль? Да ровно ничего! А то и совсем худо стало бы – нелюди, вконец обозлившись, и перебить их всех могли. А когда Брен заговорил, вовсе погано стало, хоть ложись да помирай. Ведь знал же: нет в брате никакой гнили, не предатель он! Запутал его Илларий, обдурил, в уши напел, а Брен всегда в пустых мечтах, как в болотной тине, вяз, стишки почитывал – вот и купился. И императоры ошибаются, и стратеги, и вожди, а уж мальчишке шестнадцатилетнему ошибку сделать – как в дождь без полога промокнуть. Брен говорил ему что-то, хорошо говорил, как Астигату и положено, а Север не слушал уже. Прикидывал в уме, как вывернуться и брата не отдать, а когда понял – не вывернешься, другое решение принял. Пусть мелкий выживет только, а там видно будет! Закончится война, и Север всю провинцию перевернет, но найдет становище Инсаар. Здесь оно где-то, в лесу лонгов, так всегда старики рассказывали. Найдет и будет просить этого выродка без куска сердца заключить новый союз. Вот трезены одну штуку придумали... уж на что ублюдки, с коими и говорить-то зазорно, а мысль дельная, значит, и перенять можно. Они Инсаар в жертву иной раз преступников приносили – собирали толпой убийц, воров, связывали и отводили в условленное место. Там нелюди с ними и тешились. Предложить карвиру прадеда такое? Или пленных им отдавать? В империи пленных всегда в жертву приносили, сами имперцы насиловали, а в мирных провинциях – рабов. Но и Риер-Де нелюди куда сильнее допекали. Дознаться у жрецов, отчего так, Северу пока было недосуг, но подумать об этом стоило. Одно время знать имперская вообще о воле Инсаар позабыла, а ведь всего милее тем страсть и желание, и тогда Быстроразящие порядок навели. Императорский сын силой взял семилетнего мальчишку, уж точно семенем ни разу покрывала не оросившего, – и темные тени окружили его. А после истребили чуть не полдворца, вот и пришлось имперцам задуматься. Вернули они обряды древности, когда император и вся знать на Ка-Инсаар друг другу задницы подставляет, но пленных и рабов насиловать не перестали, только следили, чтобы детишек среди них не затесалось. После двух месяцев боев пленных имперцев в войске лонгов много... Он перебирал варианты, стараясь не смотреть на брата, а пальцы сами отстегнули с пояса кинжал, сняли старый крючок и вложили в ледяную от страха руку Брена. Пусть знает мелкий: брат его не винит, помнит – и дай срок, выручит! А когда нелюди малыша уводили, посмотрел Север туда, куда раньше никогда взгляда не бросал, хоть и нравилось ему глядеть на статных парней – на бедра и ягодицы брата. И чуть губу насквозь не прокусил. Бедра узкие, мальчишеские еще, а задница, хоть и налитая, но маленькая... не выдержит Брен насилия. Есть мужики, что зад подставляют не хуже, чем бабы – лоно, но братишка не из таких, тяжело ему придется... выживет ли?

А после сидели они с шиннардом Крейдоном вдвоем, торопливо глотая танам и боясь взглянуть друг на друга. Заливали горе и стыд – а не зальешь! У шиннарда свое горе: сын его Райн – на год младше Брена мальчишка – в имперском плену оказался. Вот и маялся Крейдон, представляя, что с сыном сейчас творят. А Север тоже представлял: много и разного. Представлял – и проклинал папашу, породившего его на свет, и мечтал вырвать зубами горло стратегу Касту... а больше всего хотелось себе глотку перервать – за тупость. Как ни старался уверить себя, что союз с Инсаар – ценой одной жизни! – принесет победу всему племени, все равно тошно было, хоть вой. А уж когда шиннард вложил ему в руку тонкий серебряный браслет с поломанным звеном – Брену в прошлом году вещицу эту в храме Трех Колонн подарили, свалился, видно, с руки, пока Крейдон волок мальчишку по галерее, – так и вовсе... Взятые крепости – взятые без помощи Быстроразящих, не оплаченные муками брата – не радовали, но Север принуждал себя радоваться, считать выгоду... кидался в бой, не помня себя, и просыпался ночами от отчаянного шепота-крика. Брен умолял избавить его от мучений, и вождь клял себя за то, что выпросил брату жизнь. Выпили б уж до дна, и дело с концом! Малышу было плохо и страшно – Север знал это точно, хоть и не понимал откуда. Пусть Брен предал, пусть наглупил, но такой участи не заслуживает никто – разве что подлец Марцел.

Вчера сквозь такую же сеть дождя Север рассматривал вернувшихся предателей. Из этого же окна разглядывал, а насмотревшись вволю на поникшие мокрые головы, приказал привести старшин перебежчиков. И обомлел от их рассказа, да и шиннарду стало не по себе. Тотчас же после бегства с места боя Марцел прибил Камила. Тот требовал идти к стратегу Илларию, а Марцел хотел забиться вглубь леса, спрятаться и жить там без забот. Чему ж удивляться – второй сын Брендона Астигата только и мечтал всю жизнь, чтобы не трогал его никто, чтоб еды побольше было да питья. А ведь не без ума уродился братец, мог бы отличным подспорьем стать! Зарезал Камила и объявил воинам: как вернутся, мол, основные силы лонгов за реку, а легионеры консула Холодного Сердца – в крепости, так перебежчики на север двинутся. За реку Веллга, в отдаленные становища – туда, дескать, ни Север, ни Илларий никогда не сунутся. На том и порешили. Но на первой же стоянке вокруг лагеря закружился хоровод теней. Быстроразящих было много, очень много – никто из дружинников столько разом в жизни не видел! И облик они менять не стали, морок на жертв не навели. Север заметил, как расширились зрачки старшин перебежчиков, как заметались руки, когда они рассказывали о пережитом – страх не отпускал их до сих пор.

Выпитые Ненасытными умирали в страшных муках. Умирали еще до того, как чары Инсаар высасывали из них последнюю каплю жизни – нелюдская плоть разрывала почище кола. Одного выродка с его огромной головкой человек еще выдержит – а десятерых? На следующую ночь все повторилось, и на третью тоже. Никто не ведал, кого Инсаар вытащат из толпы и повалят на землю, люди от страха сходили с ума. Марцел порядок навести не смог – сам ошалел, а на третий день и вовсе сбежал, бросив воинов. Иссушив, наконец, человек пятьсот, Инсаар смилостивились. Смилостивились, как же! Выдернув из обезумевшего людского стада старшину Пейла, Быстроразящий поднял того на вытянутых руках, назвал «илгу» – в этом месте рассказа Север аж передернулся! – и велел слушать волю. Неустрашимые, мол, будут приходить, потому что имеют право на жизнь предателей, кои больше не под защитой договора, заключенного сто лет назад между вождем Инсаар и вождем лонгов – Райном Астигатом. Так-то вот!

Пейл, кое-как оклемавшись, собрал уцелевших и повел их пешим маршем обратно в Трефолу. По дороге Ненасытные прикончили еще человек двести. Не найдя Севера в столице, предатели двинулись за реку и застали вождя уже во взятой у имперцев цитадели. И теперь слезно молят простить их – ведь смерть, уготованная им Неутомимыми, куда хуже любой казни, которую может придумать вождь. Тут Север зашелся смехом, заржал так, что Крейдон и предатели даже подпрыгнули. Он обрек брата на эдакий ужас – и что получил взамен? Толпу трусов, возвращенную ему по договору?! Перестать смеяться никак не получалось – ведь что остается, коль перестанешь? Головой об пол биться? Впервые на его памяти ему было так страшно и так мерзко. В этот миг он, если б только мог, разорвал все союзы и договоры – пусть прадед в Стане мертвых хоть проклянет его! – и отдал бы себя взамен брата. Полночи Север просидел на ложе в этих уже немного обжитых покоях и, не гася ритуального огня, вглядывался в ночную тьму, но Быстроразящий не отозвался на призыв. Наутро вождь велел казнить каждого десятого перебежчика – как это в имперской армии водится – и даже обрадовался, что жребий не пал на старшину Пейла. Дельный мужик, хоть и предатель. К тому же Инсаар его прозвал илгу-уткой, а это роднило. Губы сами растянулись в улыбке. Так вот и будешь улыбаться, раз зарыдать не получается. Да и не может вождь во время войны рыдать. Пусть Холодная Задница теперь с горя корчится! Видел Север однажды слезы в глазах Иллария – увидит и еще раз.

Дверь приоткрылась тихонько, в проем просунулась рыжая голова – один из вернувшихся старшин, коего жребий тоже пощадил, принес вина и мяса. Ясное дело, зачем сам принес, а не простого воина прислал; товарищей его поутру казнили, а его и других счастливчиков – дважды казни избежали, от нелюдей и от вождя! – обратно в дружину взяли. Рыжий парень – имя его Север запамятовал – поставил поднос на стол, словно невзначай, уронил чистое полотно, прикрывавшее хлеб, и наклонился за куском ткани, выставив зад без штанов. Ишь ты, по имперскому обычаю вырядился, только сапоги и туника! Задница рыжего оказалось крепкой, да на дух не нужна!

– Пошел вон, – зло буркнул Север. Услышал торопливые шаги и вновь уставился в окно. Дождь все хлестал, завтра по дорогам будет не пройти... Найденный браслет змейкой свернулся в ладони. Вождь хотел было приказать починить замок и носить самому, пока брату не отдаст – он верил, что непременно отдаст! – но сообразил: на его руке безделушка не застегнется, у Брена тонкие запястья... Были.

Он встал, отрезал мяса и принялся есть. Чем больше у него сил, тем быстрее закончится война – а значит, тем быстрее он станет искать брата. Вот так, и нечего распускаться! Лучше об Илларии еще раз подумать. Тот сейчас, видно, мечется в войсках, пытаясь наладить оборону трех не взятых еще крепостей. Думать о стратеге иной раз было сладко... а иной раз больно так, что проще сдохнуть. Но все не больнее, чем о Брене.

Север никогда не лгал себе: имперец вошел ему в кровь, вымотал всю душу. Он и не приметил, когда это началось, но при Ларе с ним делалось страшное – будто морок, наваждение. Все любил в аристократе клятом, все, и больше всего – его непохожесть на «гусаков». Внук Гая Каста, составившего богатство на крови и слезах трех провинций, спокойно мог всю жизнь болтаться в столице Риер-Де и видеть войну только на фресках. А Лар торчал в квестуре и служил, как остальные восемь квесторов вместе взятых – а то и больше. До остального ему дела не было: ни до попоек, ни до задниц рабов, и уж тем более ни до помешавшегося на нем варвара. А хуже всего то, что Север знал: Илларию он нравился. Видел, как разглядывает Каст соратника – так глядят, когда чресла под туникой ныть начинают. Нравился-то нравился, но гонор имперский сильнее похоти. Да и не нужно Северу одно только желание Иллария – душа была нужна, а ее не получить. Никогда. Он полгода набирался смелости, прежде чем заговорить, показать: ты мне дорог, нужен, я ж на тебя молиться буду, как на Инсаар не молятся, дурак! И с чего вообразил, что квестор Каст его хотя бы выслушает? Это все консул Максим виноват! Не раз и не два сидели они с Ларом, раскрыв рты, и слушали Максима, рассказывающего о фортификации, топографии, разведке, о перегруппировке войск во время боя и о многом другом, чего интересней на свете не было. В те часы Илларий Каст и Север Астигат забывали о лежавшей между ними пропасти, улыбались друг другу, когда удавалось решить задачу, поставленную консулом, а тот хвалил их и трепал по макушкам... От Максима Север выучился науке войны. Но честных войн не бывает – это он позже понял, в споре за жизнь консула. Как убеждал тогда Север отца, как настаивал: нужно-де Максима в живых оставить, за него выкуп богатый дадут. А отец твердил свое: убитый Брендоном Астигатом имперский консул – немалая выгода для племени, их все бояться станут, а вот живой – одни трудности. А если сбежит еще да вернется с новым войском? Воевать Максим умел, только умение против хитрости иной раз ничто. Да... от отца Север другой науке выучился – науке власти.

И ведь знал же, зачем отец потребовал от него дать присягу империи Риер-Де, но забывал, что должен сидеть в квестуре, как змея – затаясь, все запоминая и подмечая, забывал, когда Максим говорил с ним. Никто и никогда не рассказывал так интересно, и ни прежде, ни потом Север не видел такой справедливости к варвару, коих имперцы презирали. Они с Ларом выбирались из покоев консула, одуревшие от дерзости своих мечтаний, от счастья чувствовать себя живыми, молодыми, от мысли, что все впереди, только протяни руку – и будут тебе великие битвы, о которых консул вспоминал!.. Выбирались, топтались рядом несколько минут, переглядываясь, пряча глаза, скрывая жар, и расходились. Бежали друг от друга, будто от заразной болезни. Илларий никогда не переступил бы черту, и Север решился. Чего стоило ему решение подойти к имперцу и просить его о такой малости: просто побыть вдвоем часок – рядом, в тишине леса, да он бы пальцем к Лару не притронулся! – знал только сам Север. И до сих пор помнил, как боялся отказа и как мчался потом по ненавистному лагерю легионеров, а в голове стучало: «Я никуда не хожу после службы, квестор Астигат». Сузившиеся презрением голубые глаза, вежливая улыбка на губах... задница ты холодная!.. Презираешь дикого варвара, брезгуешь и рядом постоять? Так будет тебе дикарь, не обрадуешься!

В тот вечер он ненавидел «гусаков» по-прежнему. За то, что имперцы, за то, что пришли на его землю, не спросясь, и грабили, и жгли, и убивали. Сто лет назад Риер-Де сидела за рекой – строила там города, вспахивала поля, – пока император Диокт не начал захват Заречной Лонги. А до того и в Предречной лесные народы жили. Мало стало империи земли – да им всегда мало, а вот выкусите!.. Он пил гестийское, не чувствуя вкуса, и повторял про себя: недолго осталось. План отца сработает, будете вы удирать отсюда – те, кто сможет. А кости остальных лягут в нашу землю, твари поганые. Север надирался молча, стараясь не думать о Ларе, об унизительном отказе и еще более унизительной улыбке – лучше б в морду плюнул! – а восемь квесторов гомонили разом. И вдруг услышал:

– Север! А о чем ты с Кастом на консульской площадке говорил?

Племянник претора Гай Арминий не был ничтожеством – это Север и тогда знал, а после войны с келлитами уверился окончательно. Гай просто безумная мразь, только и всего. Месяц назад он решил, что облагодетельствует варвара, предложив ему вступить в связь, будто равному. Ну да – и варвар тут же забудет, как Гай Арминий насиловал сородичей его бывшей жены на Ка-Инсаар. Келлитку Ари Север выгнал, промучившись с ней два года. Хорошо еще, что редко виделись, не то убил бы. Ари та еще стерва, даром что красавица. Их отцы решили, что детям вождей самое место в одном шатре, и поженили. Ему было четырнадцать, ей – пятнадцать, и в первую ночь они едва не подрались. Он жену терпеть не мог, она платила ему тем же, и теперь не было лучшего способа задеть вождя, чем напомнить ему о том, что в двадцать два года пора иметь наложниц и кучу детей – не только любовников. Но после Ари его от всех баб и девок тошнило, хоть убей, а ведь и с другими пытался. Раньше с легкостью можно было отговориться: есть, мол, куча братьев, вот пусть и плодят отцу внуков. Сейчас братьев не стало. Нужно что-то решать, жениться вновь, хоть и не хочется до ужаса... Севера и в квестуре к женщинам не тянуло, но уж с Гаем Арминием лечь – да с любой уродиной и то лучше! Племянничек куда как хуже дяди получился – не просто жесток и жаден, как претор, а зверь дикий. Но и на него управа нашлась – острый кол, на котором Гай в муках и сдох. Впрочем, это было после, а в тот пьяный, полный ненависти и боли вечер Арминий пялился на него черными гляделками и ждал ответа.

Иллария Гай ненавидел люто – как ненавидят злобные пустышки тех, у кого душа мерзостью не запачкана. Север вовсе не собирался рассказывать «гусакам» о своем позоре и о своей любви клятой, да только Гай и сам догадался. Неудивительно – дураком Арминий не был, а их с Ларом ужимки со стороны, наверное, ого-го как заметны были, хотя спал Север с квестором Сильвием. Тот оказался хорошим парнишкой – и чего его к «гусакам» занесло? – но в тот вечер сын вождя лонгов ненавидел всех имперцев без разбора.

– Я – нет, – медленно процедил Гай, – а вот Каст, видимо, против. Так? Он же только с консулом пьет, да еще с дядей. Впрочем, неспроста...

– Пьет, а как же! И не только вино! – подхватил Валерий. Вот кто точно с радостью убил бы и Иллария, и Севера. Лара – из зависти, Севера – потому что Гай Арминий открыто предложил варвару с ним переспать, а Валерий дорожил богатым и знатным любовником. Насколько же они все гнусные – просто самое худшее, что в Риер-Де есть...

– И не только пьет, а еще и глотает! – заорал Лоллий и под гогот этих троих прибавил: – И не только ртом.

– Потому дядя и консул его при себе и держат, – издевательски ухмыльнулся Арминий. – А ты что, не знал? Дерут они его вдвоем – и в рот, и в зад, а он только подмахивает! С командирами спать не каждый станет – гордость не даст, вот нашего Иллария и взяли в любимчики...

Гордость?! Мизинца Лара эти выблядки не стоили! Сами только и умеют, что вино жрать да драть друг друга и пленных, а Илларий... да таких нет больше! Ни у имперцев, ни у лонгов. И слова исходящих злобой собутыльников – вранье! Максим к квестору Касту относился почти как к сыну, Север это точно знал, а претора интересовали только женщины. «Гусакам» просто грязью облить хочется того, кто выше всех их. Лар имеет право на свою гордость, на недоступность, а твари пусть заткнутся. Север медленно поднялся. В руке неведомо как оказалась бронзовая табуретка, перекошенные смехом лица вертелись и кружились в багровом мареве.

– Ты не забыл про порку, обещанную консулом за драку, Астигат? – Валерий больше уже не смеялся, но табуретка угодила именно в его тупую башку. Порка? Северу было плевать на порку. И не такое бывало, он с двенадцати лет на войне.

Гай Арминий попытался схватить его за руку, что-то еще кричал, но Север больше ничего не слышал – просто ударил племянника претора рукоятью меча и, отскочив назад, обнажил оружие... Как их растащили, он не помнил. Вроде бы Сильвий стражу позвал, да поздновато – Гай был без сознания, а Валерий и Лоллий косились на варвара, точно побитые шавки. Они вчетвером сидели в консульской темнице и ждали порки перед строем, но дождались лишь приказа готовиться к выступлению против варваров. Отец еще несколько лет назад заключил союзный договор с вождем келлитов и долго водил имперцев за нос, изображая вражду. В этой войне войска Риер-Де все глубже втягивались на территорию Заречной Лонги, пока шесть легионов Максима и части претора не оказались в ловушке. Но до тех пор, пока для Максима уже не осталось возможности отступить, следовало притворяться на совесть, и Север притворялся. Он воевал за Риер-Де, носил квесторский символ на запястье и каждый день подыхал от ненависти. От невозможности бросить все и вернутся в племя, от бессильной злобы на целый мир, а больше – на себя самого. Илларий словно бы передумал – ученик Максима пошел справедливостью в учителя! – и теперь часто заговаривал с Севером. Они оба воевали на совесть, а у двух воинов всегда найдется, о чем поговорить... вот только сын вождя лонгов не желал больше видеть имперца. Нет, желал, зачем врать? Просто каждый раз при виде Лара перехватывало горло, и все, что он мог выдавить – оскорбления. И бесился, когда видел, каким недоуменно-горьким становится взгляд Иллария, как он отворачивается, силясь показать равнодушие... А потом Север понял: надо рвать окончательно, иначе только с ума сойти – ведь если отец объявит Лонгу свободной, они с квестором Кастом из тайных врагов мгновенно превратятся во врагов открытых. Хорошо запомнилось, как рассчитывал способ оскорбления, после которого Каст его возненавидит – будто расположение когорт в одной из Максимовых задачек... Илларий был сильным, но стройным, легким, и с виду казался слабее, чем на самом деле. Его это мучило, Север заметил. Хотелось сказать аристократу, что от одной гимнастики мускулы не появятся, надо по-другому делать. Каменной твердости мышцы – такие, чтобы удар по твоему животу кисть врагу ломал – проще всего в походах нажить. Побегай по лесам с мешком и оружием за плечами, поспи на дереве или даже на голой земле, поползай на брюхе в разведке – и с таким здоровьем, как у Лара, драться будешь не хуже варвара. Но Каст продолжал себя мучить имперскими упражнениями, и ткнуть его слабостью было самое то. Север и ткнул. Дождался, пока вокруг народу будет побольше, и процедил небрежно: «Да тебе, квестор Каст, нужно соломенный меч давать вместо железного». Илларий поднял на него глаза с молчаливым вопросом: зачем ты?.. Больно было так, словно он себя на куски резал, но Север, глядя прямо в тонкое красивое лицо, добавил: «А то ручки слабые, женские – не удержат». Лар побелел. Что он мог сказать? Только на место наглого варвара поставить. Он попытался: «Квестор Астигат, изволь вернуться к обсуждению приказа консула...» Север сжал зубы и выдавил:

– Приказы обсуждают с теми, кто в войне хоть что-то понимает, а с таким хиляком мне обсуждать нечего. Девка худосочная! – и сплюнул на землю. Ему б радоваться – он отплатил, унизил так, что вовеки не забудешь; и Каст не выдержал – сорвался. Резко встал, положил руку на пояс, и Астигату даже смешно стало. Сцепись они по-настоящему, жадная родня Лара задолжала б варвару приличную долю в наследстве. Он убил бы противника на счет три – и тот это знал.

– Хочешь проверить? – Север тоже поднялся, выдернул из стойки учебный меч, а второй швырнул Лару. Убийство в его планы не входило – это всю игру сейчас отцу сорвать, но поваляет он Каста вволю! Так и вышло. Илларий держался хорошо, и скорость у них примерно одинаковая, но имперец послабее и опыта поменьше – быстро на песок свалился. Сын вождя лонгов встал над ним и почти заорал – так, чтобы все зрители слышали:

– Может, сменишь позу и ляжешь на живот? – и увидел, как закипели бессильные слезы в клятых, любимых глазах... Ты хотел видеть дикого, грязного, тупого варвара, квестор Каст? Не хотел ничего другого замечать? Так получи же! Илларий получил свое, но и Северу тоже досталось. Как же так вышло? Готов ведь на руках был носить эту задницу холодную!.. С того дня Илларий перестал говорить с ним, даже в его сторону не смотрел – словно нет такого. А через месяц отец прислал гонца – просил Максима отпустить сына по мелкому делу. Тот и отпустил. Отец довел игру до конца, обманул и консула, и келлитов – те измотались в войне, ослабли, Брендону Астигату нужны были союзники, но не сильнее лонгов, а келлиты – второе по числу воинов племя в Вечном Лесу, – и сразу после этого людей своих против имперцев повернул. Консул и претор оказались заперты в Заречной Лонге, будто в сундуке, отступить уже не могли – впереди армия бывших союзников, позади келлиты наседают... и пошла потеха. Северу отец поручил части претора. До боя у них с отцом крутой разговор состоялся – сущий торг за жизнь Максима. Но отец стоял на своем и, что хуже всего, был совершенно прав. Оставалось только надеяться, что Максим сбежать успеет, только консул бежать не стал. Вместо этого, надеясь выбраться из ловушки одним ударом, пошел на Трефолу, там его отец и разбил. Уши отрезал, на шею надел. Что ж, война не выбирает, не щадит – либо враг тебя, либо ты его. А сопляк Брен еще посмел после этого выговаривать – будто солью на открытую рану сыпанул! Подло и низко погибшим – даже врагам! – уши резать, видите ли! Не был Максим врагом Северу – был добрым наставником, и собственные предательство и подлость жгли огнем, да поздно. Что толку каяться и жалеть, если больше нет в Заречной Лонге ни одного живого и свободного имперца? Не того ли хотели? Он ударил мелкого по лицу – сильно, тот аж на пол грохнулся. А пока орал на Брена, понял: сам ошибся, надо было спокойно все братишке объяснить, рук не распуская... а что объяснишь? Расскажешь разве о том, что победа всегда дается дорого, что жертвы не только Инсаар приносят, но и делу, которое для себя главным считаешь? Не умел Север такие слова говорить. Просто приказал сжечь тело Максима, как полагается по всем воинским обычаям, и стоял у костра, провожая в Стан мертвых героя и великого человека... а перед мелким извинялся, как мог. Тогда ему впервые и подумалось: может, он и с Ларом вот так наглупил? Не сумел по дури показать, чего от него хотел? Не подстилкой звал стать – а имперец так понял? Но после разгрома Риер-Де под Трефолой это стало неважно. А теперь, в сумрачных покоях цитадели, Север вновь вернулся в те дни и уяснил окончательно: он ошибся с Ларом так же, как ошибался с Алером, считая того «козочкой». И позволь ему судьба, никогда б не повторил ошибок... да что ж теперь по утекшей воде горевать! Стылая тоска и дождь за окном – вот и все, что осталось. Да еще война. Два с лишком года назад, когда лонги узнали, кого император Кладий поставил на место Максима, и отец, и Беоф, и старшины первым делом принялись гоготать. Но Север возразил на совете: Илларий Каст – ученик великого стратега. И пусть ему всего двадцать три года, и пусть аристократ – а воевать умеет и мстить будет люто. Хорошо, что отец ему поверил и меры принял, не то, пожалуй, загнал бы Илларий лонгов обратно в глубину провинции. После боев у реки воины прозвали Лара Холодным Сердцем – дрался он отчаянно, но умно, никого не щадил, ни своих, ни чужих. И остановил все же войско отца, закрепился в этих цитаделях, что теперь Север у него отбирать начал. Так они, видно, и будут бодаться годами – то один верх возьмет, то другой. Ведь Севера Астигата тоже Максим воевать учил.

Год назад Север поехал в разведку с разъездом простых воинов – намеренно, чтобы на Холодную Задницу поглядеть. Илларий проводил смотр прибрежных крепостей, особо не таился, и видел его Север как на ладони. Больше не было юной легкости – высокий, сильный, в полном доспехе имперском – Лар, беда моя... так и не вырвешь из души гада проклятого. Сын вождя лонгов разглядел все: и широкие плечи – теперь, пожалуй, так просто с ним не справиться, – и жесткую ухмылку, и уверенные, властные жесты. Жизнь всех под себя ломает, на совесть учит... запоминать бы ее уроки, да только, как запомнишь, жить уже и не хочется – больно тяжело даются. Но Максим всегда говорил: воин живет для победы.

Так Север Астигат и станет думать. И глупо считать, глупо и подло, что зря он у карвира прадеда выпросил жизнь Брену! Иной раз те, кого Инсаар отведали, все же приходили в себя. Да, умирали чаще, и с ума навсегда сходили, и калеками оставались, но бывали же и счастливцы! Старшина Пейл ему таких пару показал – плохо им пока, но выжили и рассудок сохранили. Да только... их-то один раз отведали, а Брену что грозит?! Полно! Есть дары, что не вернешь, даже если захочешь. Мать Брена, имперская пленница Сабина, подарила сыну соперницы вторую жизнь, своим молоком выкормила, хотя многие женщины придушили бы младенца, не задумавшись. Дарила ему свою любовь, грела своим теплом – и она, и братишка. Это тепло и удержало, не позволило ему превратиться в обезумевшую скотину, вроде Гая Арминия, потому что он всегда знал: они есть, они его ждут. И теперь удержит. Не станет Север забирать свою любовь, и пусть знает мелкий: мать и брат ждут его – и дождутся! Вождь вытер руки о полотно, оттолкнул поднос с едой, взял со стола браслет брата и спрятал обратно в суму. Он был уверен: случись с ним такое, как с Бреном, все б пережил и дождался помощи или сбежал бы, если от Инсаар можно удрать. Так какое у него право отказать в этом же мелкому? Карвир прадеда и прочие нелюди чтили союз Дара. Пригнали вон столько народу, глядишь, прощеные предатели рваться в бой будут, замаливая свою вину. А если удастся взять оставшиеся крепости, то вот она – прямая дорога на Гестию. Здесь он перед Ларом в выигрыше, у лонгов всегда преимущество в скорости было – не тащат варвары за собой обоз и катапульты; а теперь преимущество и в числе – ополчение выручило. Илларию ополченцев собрать куда как сложнее, попробуй лавочников и крестьян раскачай, да с магистратами договорись, да императора убеди... время-то идет! Север лег на ложе, закинул здоровую руку за голову, глубоко вдохнул. Воздух в покоях едва уловимо пах лесом, а из окна тянуло дождем. Хорошо! С рассветом он вызовет старшин и поставит перед ними задачу: рассчитать, как они смогут взять Гестию, Мать городов Риер-Де, и в самый короткий срок.

Наставник Торик учил: осмысливай все увиденное, ничего не оставляя без внимания и классификации, старайся всему подобрать определение... Брен старался. На пятый день житья у Инсаар он даже придумал им имена, научившись с закрытыми глазами определять, кто к нему подошел. Только сила разума и спасала от бездумного ужаса, загоняя страх в тайники души, не позволяя визжать на одной ноте, подобно трусливому щенку. Его принесли сюда, на эту поляну, и первое время он ничего вокруг себя не замечал. Сжался в комок, забился под раскидистые ветви и смотрел в темноту неотрывно, вздрагивая от каждого шороха. А Инсаар занимались своими делами, никто к нему и близко не подошел. Что он сможет сделать, если они решат взять жертву, повалят его на землю и пойдут по очереди? Ровно ничего! Так и просидел всю ночь – наутро тело затекло настолько, что не двинуться, – и весь следующий день. Быстроразящие приходили и уходили, пошел дождь, потом перестал... Брену все было безразлично, его пожирал страх. На второй день он начал проваливаться в дремоту, как в омут. Слабое тело отказывало, а ведь лонг должен уметь долго обходиться без сна – как иначе выживешь в лесу? Разбаловали его в храме – и после, у Иллария. Злость на себя помогла проснуться и начать глядеть по сторонам. Теперь рядом с ним было двое Неутомимых – один очень высокий, а второй с приметным пушком на голове; да еще несколько раз приходил третий – с глубокой вмятиной там, где у людей сердце. Приходил, останавливался напротив Брена и стоял, внимательно разглядывая пленника. Сын вождя боялся этого, со шрамом, до колик в животе, до звона в ушах, потому что чувствовал в черных дырах, не отрывавшихся от сжавшейся на земле фигурки, неотвратимую угрозу. После Брен приметил, что Инсаар со шрамом держится уверенно и властно, будто... правитель, верно! Главный. Имя Амплиссимус пришло на ум само. Юноша постарался представить, как тот сидит на троне, диктуя указы писцам, и рассмеялся в голос, даже на миг полегче стало. Главный чуть приподнял узкий подбородок, чиркнул недобрым взглядом по развеселившемуся пленнику и исчез – просто растаял в воздухе. Брен одеревенел от жути – вот они, чары Инсаар! А он здесь, в лесной глуши, один с чудовищами...

Пушистый и Высокий уходили и возвращались. Иной раз их по несколько часов не было рядом, но Брен даже не помышлял о побеге. Он понимал, отчего Инсаар не связали его, не караулят. Быстроразящие читают мысли и все чувствуют, так что веревки и часовые ни к чему. Стоит только шевельнуться, они объявятся – и кто знает, чем накажут за попытку побега? Когда Инсаар возвращались, то подолгу просто сидели на траве, не произнося ни слова – только иной раз легко касались друг друга и вновь замирали. Возлюбленный, которого Брен по цвету глаз назвал Флореном, не появлялся с тех пор, как пленник попал на эту поляну. Он поставил Брена на ноги и пропал. Сын вождя не знал, хочет ли видеть свой чудесный сон, ведь тот превратился в ужас. Он вообще ничего не знал, просто боялся. На третий день жажда и голод стали невыносимыми – за это время Брен даже не напился ни разу, только слизывал с листьев дождевую воду, но страх перекрывал все чувства и потребности. Ланий – это имя чрезвычайно подходило Неутомимому с пушком на голове – словно почувствовал состояние пленника и подошел ближе. Юноша скорчился, прикрыв голову руками. Вот оно, сейчас швырнет на землю лицом вниз, раздвинет ноги – как всегда Инсаар с людьми делали... Он даже пискнуть не успел, как гибкая рука подняла его в воздух, встряхнула. Что-то будто коснулось разума, и Брен увидел перед зажмуренными глазами ручей. Чистая вода – прозрачная, быстрая – здесь, в двух шагах. «Иди». Нелюдь приказывал ему напиться. Юноша сделал шаг, другой, то и дело оглядываясь, а Инсаар смотрел ему вслед. Ручей и впрямь оказался рядом. Едва утолив жажду, Брен приметил на кусте крупную спелую ботаву[2]. Осень, в родном племени сейчас все детишки собирают ягоды, а младшие воины помогают им, если не заняты. Вспомнилось, как они с Райном, сыном нового шиннарда, так же собирали ботаву и спорили, кто соберет больше, а потом наперегонки мчались по траве к шатрам – чтобы отдать урожай матерям и рабыням. Пусть варят и в бочки закатывают, зимой будет на столе частица лета... Райн тогда уже служил в дружине на посылках, но не тыкал Брену в нос тем, что он ученый зануда, а мама и вовсе хвалила. Даже отец и Север хвалили, а ведь старшим воинам недосуг заниматься какими-то ягодами... хорошее было лето.

Брен, давясь слезами, потянулся к кусту, принялся рвать ягоды, запихивая их горстями в рот, а Ланий смотрел ему в спину. Наплакавшись, перепачканный соком юноша вернулся под свое дерево и снова скорчился. На следующее утро он понял: вот так и сдохнет. От голода, неподвижности и ожидания страшного. Именно ожидание – неизвестности, скорой расправы – было самым жутким. Когда Инсаар решат его выпить? Сколько он еще будет сидеть под ветвями, будто на цепи?! Когда Пушистый приблизился вновь, Брен чуть не вцепился тому в горло – пусть уж сейчас! Только бы быстрее, и можно будет уйти в Стан мертвых, где нет ничего – ни голода, ни позора, ни тоски. Но Быстроразящий ничего не сделал, просто положил перед пленником только что убитого голубя и... огниво! Сын вождя не поверил своим глазам, но птица и инструмент для разжигания костра были тут, их можно потрогать. Готовить Брен все равно не решился, даже не шевельнулся, а под вечер опять появился Главный со шрамом. Юноша уже не боялся – его тошнило, и поляна уплывала в серо-розовом тумане далеко-далеко... Вождь Быстроразящих сделал какой-то жест, и Ланий, повинуясь приказу правителя, подошел ближе. Приподнял голову Брена, погладил виски, и муть отступила – как в Приречной башне, когда златоглазый велел ему идти к брату. Чары Инсаар, жуткая неодолимая магия, недоступная людям, не причинила пленнику вреда! Наоборот. Пушистый поднял его на руки и куда-то понес, Брен заскулил придушенно, но ничего страшного не произошло. Деревья расступились, и сын вождя увидел высоко на ветвях прозрачные серебристые шары, сияющие в свете юной луны. Как же это было красиво! Юноша вдруг остро пожалел, что никто из близких ему не увидит такого великолепия – ни Север, ни мама, ни Райн, ни Илларий... консул тоже засмотрелся бы, он любил все красивое. Но они далеко, а сам Брен отрезан от мира, от людей. Если бы не старый крючок, надежно спрятанный в кармане туники, он бы решил, что вся прошлая жизнь ему попросту привиделась, а всегда было только это: Вечный Лес, луна, сияние серебра на непонятных шарах и жесткие руки нелюдя на его теле.

Голос звучал в его голове, и в тоне не было угрозы. Неужели Пушистый предлагает ему жить в прозрачном шаре? Это же высоко, да и шар такой легкий! Он не выдержит веса человека, только тонкокостных Инсаар.

– Нет. Ты поешь, а когда взойдет солнце, построишь себе дом из ветвей и шкур. Вы же так делаете.

Брен не успел задаться вопросом, где он найдет здесь шкуры, и вообще, для чего жертве строить себе дом, если его скоро убьют? Мягкий толчок – и перед глазами сверкающая гранями стена. Он и не заметил, как они с Пушистым оказались внутри серебряного шара, просто вокруг вдруг стало светло. Полость будто светилась изнутри, и Брен зажмурился. Шар раскачивался, но явно не собирался падать. Инсаар с пушком на голове слегка придавил плечи Брена к мягким сияющим нитям.

И пленник уснул. Никогда в жизни не спал он так крепко, как сейчас – вися чуть не в полриере над землей, рядом с нелюдем.

Наутро страх вернулся. Брен разглядывал впавшего в неподвижность Лания, прозрачные стены, темную тень в шаре напротив – кто там, интересно? Второй Быстроразящий, коего юноша из-за высокого роста назвал Процеритом? Или кто-то еще? Потом Инсаар очнулся, они спустились, и Неутомимый дал Брену выпить какой-то настойки, пахнущей ягодой и травами. Стало чуть легче. А после они вместе построили шатер из ветвей и принесенных Пушистым шкур. Брен забрался под полог и притих. Солнце золотило кроны, пели птицы, дремота сковывала движения, и он вновь уснул. А проснувшись, увидел рядом с собой убитую птицу – на этот раз небольшого дрозда – и огниво. И будто плотина рухнула. Пленник торопливо разделал дичь с помощью острых палочек и крючка от ножен, развел огонь и соорудил подобие вертела. Насадив тушку на толстую палку, он зажарил дрозда и съел, запив обед ключевой водой. И вымылся в ручье – даже тунику отмыл от грязи и крови. Его принесли в жертву, наказали за предательство, но убивать пока не собирались. Значит, следовало жить.

Потом он снова задремал. Разбудил его знакомый, каждой частицей тела любимый голос. Златоглазый в своем истинном облике сидел рядом и гладил Брена по лицу. В первый миг счастье накрыло, будто удар грома, накрывающий равнину и лес, но потом он вспомнил все: свою комнату в цитадели Диокта, где бился головой об угол мраморного стола, растерзанные тела пленных в колодках, злые глаза Иллария и отрешенные – Севера. Проклятье Крейдона и страшные слова: «От тебя мать отказалась!». И то, что родной брат отдал его нелюдям. Брена трясло, он ничего не мог с собой поделать, только корчился, вжимаясь в шкуру, принесенную Пушистым. Гибкие холодные руки приподняли его, прижали к обнаженной груди, нежно погладили, а в раскалывающейся от боли голове прозвучало:

– Твой брат жив и побеждает. А люди, принесенные нам в жертву, уцелели. Илгу непокорен и силен, мы пока не стали вмешиваться. Тебе же приготовлено долгожданное.

Златоглазый приподнял его лицо, осторожно коснулся темно-серыми губами подбородка. Юноша всхлипнул, но сильные ладони принялись поглаживать его поясницу и плечи... так не ласкают, когда хотят изнасиловать скопом, верно ведь?

– Никто не коснется тебя против твоей воли. Обещаю. Разве я когда-нибудь не выполнял своих обещаний? – Выполнял! Какое счастье, что ничего не нужно говорить, потому что сейчас Брен и слова не смог бы произнести! Любимый читает его мысли и, действительно, пока еще ни разу не солгал ему. Впрочем... он вообще мало говорил – и лжи, и правды. – Энейле, сегодня все случится, но прежде я буду просить у тебя разрешения.

Инсаар перехватил его поудобнее и поставил перед собой на колени. Огромные глаза без белков, сужающееся к подбородку лицо, необычного оттенка кожа и родной запах леса... отчего он так испугался истинного облика любимого? Ланий, Процерит, Амплиссимус и другие Быстроразящие пугали его, Флорен – нет.

– Те, кого ты называешь Ланием и Процеритом – мои братья. Мы зародились в одном тьеле и связаны навечно. А Главный – наш Старейший. Сейчас в этом мире есть лишь двое таких, и они видели лес куда более юным. Не бойся ничего, когда меня не будет, мои братья позаботятся о тебе. А сейчас скажи мне, энейле, ты хочешь принести жертву и отдать мне свой первый дар плоти?

– Что значит «энейле»? – хрипло выдохнул Брен. Странно, отчего именно это слово заинтересовало его в миг, когда решалась его судьба?

– На вашем языке оно будет звучать как «обильный». А на нашем означает «любимый», «желанный», – златоглазый по-прежнему отвечал, не разжимая губ, и Брен замер, а потом порывисто прижался к широкой груди. Ему впервые сказали о любви... Хочет ли он отдать себя? Не будь учебы в храме Трех Колонн, кто-то из старших воинов – приятелей Севера, отца или Беофа – взял бы его у костров на Ка-Инсаар еще два-три года назад. Обычно в племени, да и в других странах – он читал об этом в «Риер Амориет» и прочих свитках – первую жертву мальчику по договоренности со старшими родственниками помогал принести опытный любовник, который не причинит новичку повреждений ни в обрядовой борьбе, ни на ложе. Брен хорошо помнил, как Крейдон как-то говорил отцу, что просил бы Севера лишить девственности его сына, но знает: старшего сына вождя не интересуют мальчишки, ему подавай любовников-ровесников. Отец вначале засмеялся, а после проворчал: «Уж лучше бы Севера интересовали ровесницы, и вообще, пора бы сыну помириться с женой». Брену в тот день нужно было возвращаться в храм, но он упросил сопровождавших его воинов задержаться до рассвета – хотел узнать у Райна, как прошел его первый обряд. Сын нынешнего шиннарда лонгов вернулся к шатрам пьяный, смеялся и говорил, что зад у него болит, но завтра он сможет переспать с красоткой Мири – ведь он теперь мужчина. Райну было четырнадцать лет, и счастливым он отнюдь не выглядел, хоть и стал отныне взрослым. Потом чуть протрезвел, рассказал Брену, что спать с мужчиной не очень больно, а потом даже приятно, и посоветовал быстрее просить вождя позволить участвовать в обряде. И прибавил: «У тебя красивая задница, Брен, то, что надо...» – и глаза его стали такими тоскливыми, будто и впрямь отдал сегодня нечто очень важное. А Север, ругая брата за возмущение расправой над имперскими воинами, орал: «Хороший крепкий член мигом вправит тебе мозги!» Но через месяц буркнул: «Не слушай меня, забавы на ложе – не главное, учись давай». Брен знал – рано или поздно кто-то уложит его лицом вниз и отымеет. Если повезет, ему при этом будет не больно. Но то, что было обычным среди людей, переставало быть таковым, если речь шла о Быстроразящих.

Хочет ли он? Неужели златоглазому важен его ответ? Юноша силился прочесть что-то в непроницаемом черном зеркале глаз любимого. Тот чуть отстранил его, положил обе ладони ему на плечи, и Брен удивленно моргнул, заметив, что острые когти Инсаар аккуратно укорочены.

– Я сделал это ради тебя, энейле. Я буду ласкать тебя изнутри, моя плоть соединит нас, позволит тебе стать частью всего леса, отдать себя, как должно. Ты согласен?

– Да, – юноша ответил прежде, чем успел подумать. Сердце подпрыгнуло к горлу и бешено заколотилось. Инсаар снова провел руками по его плечам, а после шершавые ладони накрыли ягодицы. Развели полушария в стороны, скользнули к промежности – и будто свет ударил по глазам. Брен даже не сразу заметил, что губы его касаются не узкой темно-серой щели, а свежего, умелого человеческого рта. Опять морок! Зачем?! Нет, любимый в таком виде красив – до чего же он красив, смилуйся над нами Вечный Лес! – и как же желанен! Но теперь, когда он все знает, для чего вновь его дурачить?

– Не надо! – он хотел сказать, что любимый нужен ему в любом облике, что отличит его из тысяч... и не смог больше вымолвить ни слова. Жаркая клубящаяся тьма окутала его, пальцы сами вплелись в темные шелковые волосы, и Брен, изогнувшись, подставился ласке – настолько долгожданной, что прикосновение ладоней к коже было почти мучительным.

– Так нужно, энейле, – златоглазый перехватил его запястье, прижал к своему члену – крепкому, длинному, налитому человеческому члену, а не жутковатому на вид орудию, которое юноша успел приметить еще в Приречной башне. Любимый заставил его сомкнуть пальцы, и Брен тут же с радостью понял, что от него требуется. Наконец-то получится хоть немного возместить щедрые ласки! Он смотрел на золотые искры, танцующие в темной глубине глаз, постанывал под все более откровенными прикосновениями, поглаживал напряженную плоть – а морок густел, пока все существо Брена не превратилось в пылающий костер. Сын вождя вскрикнул, выгибаясь в сильных руках, и в тот же миг гладкий палец проник в его тело. Златоглазый мял его рот своим, невидимые, но удивительно ловкие руки ласкали соски и член, а ладони на ягодицах продолжали свое дело. У Быстроразящего только две руки, но казалось, что двадцать, и все стремятся доставить наслаждение. Когда Инсаар развернул его к себе спиной, заставив опуститься на четвереньки, Брен уже позабыл обо всем. Мира больше не было, не существовало – только колыхающаяся тьма и невозможное желание. Вход пульсировал почти болезненно, прикосновения к нему отзывались в теле мучительной дрожью, и юноша вновь, как и прежде, начал умолять, захлебываясь бессвязными фразами.

– Ка мал йерт! – голос любимого, нет – пронзительный крик! – оборвал его. «Жертва принята!»

Брен не знал, как понял смысл странных слов. Мир вертелся, кружился, распадался на куски и вновь сходился в одной точке – болезненной, пульсирующей точке в глубине его тела. Златоглазый склонился над ним – концы волос коснулись изогнутой спины – и приподнял ему ягодицы. От толчка внутрь было больно, о, еще как больно, и Брен почувствовал, как натянулась сверкающая звенящая нить, связывая его – всего, целиком! – с телом любимого. И в тот миг, когда плоть Неутомимого раздвинула сжимающиеся мышцы, юноша вдруг увидел...

Это было невозможно, немыслимо! Он видел леса и равнины, реки и горы, закат и рассвет – все разом. Он знал, что отдает и берет нечто невероятно важное, то, что продлит жизнь, напоит землю влагой, даст ей долгие лета плодородия. Тонкая и прочная нить словно тащила его вдаль и закручивалась спиралью, вновь возвращая в полыхающую точку на конце естества. Он был собой и одновременно – кем-то другим... и он понял кем. Инсаар. Бог – и древний ужас. Дающий и забирающий. Нить перестала раскручиваться, зазвенела на невероятно высокой ноте и будто молотом ударила в центр тела. Плоть заполнила Брена полностью, он закричал, забился, но плавные, размашистые толчки все продолжались, и нить вновь натянулась. Боль терзала его, но это было неважно, потому что боль покорялась, подчинялась силе, что тянула из него плоть любимого, отдавая что-то взамен. Дар. Вечный дар жизни. Наслаждение – простое человеческое наслаждение – вдруг оборвало безумный танец; Брен увидел шкуру перед глазами, ощутил себя стоящим на коленях, стонущим сгустком боли и желания. Неутомимый брал его сзади, как это издревле заведено в лесах, брал жестко, с силой вбиваясь в его распахнутое нутро – и в то же время будто бы шальные губы ласкали естество юноши, уже орошенное собственным семенем. А ненасытный рот приник к его пересохшим губам, и терзал, и пил, пил, пил... Ладони развели его ягодицы еще шире, тяжелая, неумолимая плоть превратила тонкую нить в крепчайшую веревку – и веревка тянула из него жизнь и силу, отдавая кому-то, кто гораздо важнее жалкого человека. Чему-то столь огромному, что разум постичь не в состоянии... Яркая звезда вспыхнула перед воспаленными глазами, Брен ощутил, как содрогнулось тело любовника, до предела натягивая связь, как нечто хлынуло внутрь тела... нет, не семя, но вышедшая из берегов река – всевластная река безмерной силы, – зашелся беззвучным криком... И с последним движением потерял сознание.

Жгучая боль привела его в чувство. Брен с трудом провел онемевшей рукой между ног и застонал. Там было мокро, шкура под ним пропиталась влагой.

– Флорен, – тихо позвал он... или только думал, что позвал? Никто не отозвался, а у него даже заплакать сил не было. Тело болело так, словно его пытали... и сильнее всего терзало отчаянье. Он вновь один. Час – а может, вечность – юноша собирался с духом и все-таки открыл глаза. В проеме шатра сиял лесной полдень, пели птицы, звенел ручей. Вода. Пить! Он отдал бы жизнь за глоток воды. Голова болела нестерпимо, жестоко ныла поясница, а в животе будто огромный паук дорвался до пищи и жрал, жрал... Брен приподнялся и тут же рухнул обратно на шкуры. Боль пронзила насквозь – от промежности до поясницы. Он долго боялся пошевелиться вновь, но жажда брала свое. Юноша, застонав, перевернулся на живот и пополз к ручью, благо, тот бежал близко от шатра. Он плакал и ругался бессильно, пока полз к воде, а потом сунул голову в ручей и пил, рискуя захлебнуться. Гибкие руки коснулись его тела, Брен дернулся в ужасе, но боль приковала его к траве. Он не сможет убежать, защититься – сил не хватит! Юноша смотрел на стоящего над ним Пушистого и ждал удара. Теперь он всегда будет ждать удара, проклятья и плевка, раз ничтожного предателя принесли в жертву, а любовник даже не остался с ним после... после того, как сделал с ним такое. Так вот почему златоглазый сменил облик! Плоть Инсаар на конце много толще человеческой, и Брен сдох бы от боли, не наведи любимый чары... теперь там, наверное, все порвано, раз он испытывает такие мучения, раз до сих пор кровит. Ланий долго разглядывал его, потом легко подхватил на руки и отнес в шатер. Солгал ли златоглазый? Станут ли другие Инсаар брать беспомощного пленника? Этого он попросту не выдержит. Но Пушистый лишь положил его на шкуры, потом принес той самой вкусной настойки и поддерживал голову, пока Брен пил. А после Быстроразящий сидел с ним рядом, время от времени касаясь висков юноши когтистыми гибкими пальцами – и становилось чуть легче, чары Инсаар умеют лечить. Несмотря на боль, Брен уснул, а когда проснулся, кровь уже не шла, и между ног было чистое полотно. Откуда Быстроразящий взял кусок ткани, будто еще хранившей тепло рук какой-то женщины, ее соткавшей? У лонгов? Лигидийцев? А может, у келлитов или имперцев? Инсаар проникают повсюду, нет для них преград, а вот любимый не захотел или не смог побыть с ним немного. Тоска была столь острой – тоска по наслаждению и единству их тел, по немыслимому слиянию, что Брен опять тихонько заскулил. И Пушистый его понял.

– Мой брат придет. Скоро. Ты должен есть и спать.

Пушистый кормил его, приносил уже готовое мясо и даже пару раз хлеб и рыбу. Но кусок не лез в горло. Юноше было плохо, как никогда в жизни, тело по ночам точно драли жесткие когти, а тоска стала невыносимой. Каждый день без любимого высасывал из него силы и душу. Наконец разрывы и растяжение зажили, он смог садиться, потом вставать, а златоглазого все не было. Брен часами сидел возле шатра, даже не глядя на серебряные шары, в которых жили Ланий и Процерит. Несколько раз приходил Амплиссимус – Инсаар со шрамом на груди. Сын вождя по-прежнему боялся его, но ощущения словно бы притупились, отступив перед мучительной тоской. Впрочем, Главный не делал ничего дурного, только смотрел, но юноша неизменно чувствовал исходящую от него угрозу. И вот, в тот вечер, когда боль тела пропала совсем, любимый вернулся. Он вышел из темного облака, появившегося на краю поляны, и шагнул к шатру уже человеком – прекрасным, как первое утро мира. Брен без сил рухнул на колени перед своим божеством, обнял его бедра, прижался лицом к животу. Он не мог разжать хватку, просто знал: если златоглазый уйдет, ему не жить. Любимый поднял его на руки, прижал к себе, тьма закружилась вокруг них, и через бесконечно длинные мгновения босые ноги юноши коснулись мокрой травы. Они стояли у крутого обрыва, а внизу шумела река. Это Лонга?

– Нет, это Йона, приток Большой Реки, – Флорен, как обычно, ответил на мысли. – Возле Лонги всегда много народу, и они хотят крови друг друга, а не жертвенной любви. Смотри! – сильная рука указала на восток. – Там твой брат.

Брен закинул голову к темному небу, стараясь припомнить все, что наставник Торик рассказывал о созвездиях. Если Неутомимый прав, то Север Астигат находится на территории Предречной Лонги – на территории врага! Неужели в плену?!

– Нет, энейле, не бойся за брата. Хоть я и не понимаю его, тот, кто родился с тобой из одного семени, мог бы сам принимать жертвенные дары, а его интересует лишь война.

У сына вождя помутилось в голове. Север – человек, не Инсаар, как он может принимать силу жертвы?!

– Твой брат – илгу, – мягкий голос будто ласкал, и Брен доверчиво приник к плечу, погладил теплые пряди волос. – Илгу значит «пьющий». Таких немного, но они есть, мы видим их сразу, как только человек впервые проходит Ка-Инсаар. Их сила мешает нам, очень мешает! Но люди глупы. Тот, кто рожден с тобой одним семенем, мог бы просто выпить своего врага – другой илгу слабее, – но предпочитает гоняться за ним с железом в руках. Объясни, отчего он так поступает, энейле?

Юноша мог бы сказать, что не очень понимает, о чем говорит любимый, но вначале подумал... За кем Север гоняется с железом, кого он ненавидит сильнее всего? Иллария Каста! Златоглазый чуть склонил голову, подтверждая его догадку, и принялся ласкать обнаженные бедра любовника, спасая его от холода, которым тянуло с реки.

– Север не знает, что он илгу, не знает, что может выпить другого человека так же, как пьет людей народ Инсаар, – медленно проговорил Брен. Язык почти не слушался, и приходилось тратить много времени, вспоминая самые простые слова. Оказывается, за дни, проведенные в ожидании Быстроразящего, он почти разучился говорить. Но это было неважно – любимый с ним!

– Не так, как наш народ, но может. Не знает? Люди не прислушиваются к себе и миру, потому и не знают ничего. Я повторю: твой народ глуп, прости меня, энейле.

Любимый просит прощения? За что? Инсаар, конечно же, много выше и умнее людей – они умеют и знают то, что неподвластно человеку, никому, никогда... Но златоглазый сказал, что, если бы люди прислушивались к себе... значит ли это, что тогда они могли бы овладеть чарами? Сейчас неважным казалось все. Он обдумает все это после. После того, как насытится любимым, а любимый насытится им.

– Возьми меня! – хрипло прошептал Брен, разводя бедра в стороны. Да, после он сойдет с ума от боли, но сейчас плоть возлюбленного познает его и сделает счастливейшим на земле. Они долго целовались в траве, юноша осмелел настолько, что перекатился на Флорена сверху и целовал гладкую грудь, ласкал ладонями твердый живот, прижимаясь ноющими от желания чреслами к его паху. Однако стоило ему чуть спуститься вниз и сомкнуть губы на твердой плоти, как легкий порыв снес их обоих вниз, в темную воду. Йона уже готовилась к осени, но мерз Брен ровно до тех пор, пока Быстроразящий не встал рядом. Волны касались бедер любимого, луна любовалась его телом, золото сверкало в темных глазах... Сын вождя ахнул от восторга, когда река подхватила его и уложила навзничь. Ласковые прикосновения воды быстро довели до исступления. Река целовала и мяла соски, обхватила плоть и терла головку, мягкими толчками пробуждала желание в ... Инсаар просто стоял, не двигаясь, но Брен знал: не вода – возлюбленный ласкает его! Йона подчиняется Неутомимым, как подчиняется им все в мире. Потом златоглазый оказался рядом, поднял его ноги к себе на плечи и толкнулся внутрь. И юноша вновь содрогался от желания и боли, вновь видел горящую звезду, что вела его сквозь лабиринт нитей, вновь поил весь мир своей силой. Навершие естества любимого было той связующей точкой, что, соприкасаясь с такой же точкой в его теле, отдавала и забирала, делала всесильным и могущественным, но слабым перед страстью, точно котенок.

И вновь его ждало мучительное пробуждение в шатре на знакомой поляне. Крови на этот раз почти не было, но Брен просто умирал от боли в измученном, выжатом досуха теле, а в голове не было ни единой мысли – только бесконечный вопль горя. Любимый придет не скоро! На прощанье он объяснил, что не станет приходить часто, ибо боится убить энейле – выпить совсем, полностью... Юноше было все равно, пусть убьет, лишь бы рядом! Но златоглазого не было, и оставалось только лежать на шкурах и выть тихонько, вслушиваясь, как откликается Вечный Лес.

Хорошо быть тринадцатилетней девчонкой с торчащими вперед сосками и неутомимыми ногами, легко обнимающими бедра любовников и споро шлепающими по дороге, оставляя за собой риеры пути. А богатой влиятельной женщине не к лицу выскакивать из носилок, что тащат два дюжих раба, и нестись навстречу солнцу и куполам... а так вдруг захотелось! Столица – Тысячестенная, Тысячевратная, Всеобщая Мера, Средоточие Мира, Перекресток всех путей. Риер-Де, Отец городов. Гермии нравилась Гестия – любой город покажется обителью неги и богатства, если родилась в сущем вшивятнике, не помнишь ни отца, ни матери и вынуждена стать процедой. Мать городов Риер-Де была красивым городом, очень удобным, большим и влиятельным, но столица – высшее достижение для такой, как она. Быть может, кроме награды золотом, любимец Кладия сведет ее с кем-то из своих друзей? То, что сам вольноотпущенник императора не заинтересуется женщиной, Гермия понимала прекрасно. Некоторые философы объясняли пристрастие мужчин к мужчинам властью Инсаар над душами. Служение Неутомимым не оставляет места для мыслей не то что о женщинах, но даже о потомстве, а его, как ни крути, можно получить лишь от женщины. Любовник тебе ребенка не родит. А кроме того, людей так много. Лукреций Кадмийский писал: «Не будь войн и обрядов – и вызванной ими склонности к своему полу, род человеческий давно съел и выпил бы все, что родит Мать наша земля!» Почти все философы одобряли постоянные связи мужчин между собой, а некоторые даже вовсе отрицали потребность в женщинах. Гермия никогда с этим не спорила. Она знала, что примерно треть встреченных ею на пути мужчин будет спать друг с дружкой, сколько наследников им ни роди, но остальные умудрялись совмещать обряды и семьи. Вот бы встретить такого, с кем можно прожить остаток Возраста красоты... однако рассчитывать в этом смысле на любовника императора столь же глупо, как и на Луциана Валера. Интересно, где он сейчас? И почему в предместьях столицы так спокойно? Неужели до сих пор не знают?

Солнце золотило поздние цветы вдоль дороги. Еще риер – и покажутся Срамные ворота, сбоку от которых есть маленькая калиточка. Там ее встретят и проведут прямо к всесильному возлюбленному Кладия. Гермии было любопытно взглянуть на того, кто владеет императором по ночам. Говорят, что Данет Ристан красив, словно сама Любовь. Подумать только, сын народа остеров, народа, прозябающего в нищете и не так уж далеко ушедшего от варваров, – а поднялся до таких высот! Стоило императору один раз отдаться своему рабу-виночерпию, и Кладий уже не смог с ним расстаться. Нет, Гермия вовсе не завидовала счастливчику. Она уже не девочка и слишком хорошо успела понять, чем кончается любовь с сильными мира сего. Куртизанка протянула руку сквозь занавеси и сорвала уже чуть поблекший желтый цветок. Последние теплые дни поздней осени... в Риер-Де еще почти лето, а вот в Лонге уже вовсю хлещут дожди и скоро ударят морозы. Впрочем, когда она уезжала, осень словно передумала и задержалась в пути. Варвар этим воспользовался. Но вскоре холода придут и сюда – от Гестии до Риер-Де всего шестнадцать переходов, а войско варваров двигается быстрее имперского... Гермия думала о прошлом спокойно. Что толку сожалеть и вспоминать о Гестии, об Илларии Касте и Луциане Валере? Город взят варваром, а любовники Гермии пусть выкручиваются сами. Она же выкрутилась – и весьма своевременно! В то, что Север Астигат поведет войско на столицу Риер-Де, куртизанка не верила ни минуты. Даже попыталась убедить в этом перепуганных женщин с детьми на одном из постоялых дворов, но те не стали слушать ее, обозвав шлюхой. Глупые курицы! Только и трясутся, что за своих мужиков, коих могут послать на войну с варварами. Думали б головой, а не лоном, рожали бы поменьше – и плевать им было бы на всех варваров. Из Предречной Лонги Северу Астигату не выбраться, впрочем, Илларию Касту, похоже, тоже. Интересно, пошлет император помощь консулу? Риер-Де не помогает проигравшим, таков закон. Если Каст погибнет от рук вождя лонгов, империя отомстит за него и других погибших, назначит нового консула, отобьет город и приречные крепости, но сейчас Илларию не поможет никто.

Гермия пожала плечами. Она не могла пожаловаться на тех, с кем два года делила ложе – и Илларий, и Луциан были нежны, искусны и щедры сверх меры. Но теперь все кончилось. Бывшая процеда, у которой нет влиятельной родни – вообще нет никакой родни! – должна думать о себе. Будь она женой Иллария, ей, быть может, пришлось бы умереть вместе с ним, как подобает дочери Риер-Де, бросившись со стены прямо на копья штурмующих Гестию лонгов. Но она, хвала Инсаар, консулу не жена, аристократы с двадцатью четырьмя завитками на наручне не женятся на куртизанках. Да и зачем ей умирать из-за зарвавшегося глупца? Все аристократы рано или поздно двигаются умом – это Гермия уяснила еще со своим первым любовником, носящим завитки на запястье. Она мало разбиралась в обходных маневрах, обороне крепостей и прочем, зато полностью доверяла словам Луциана Валера, в уме коего ей пришлось убедиться. Расплатиться с долгами, оставшимися от отца, выдать замуж всех сестер и даже прикупить небольшое имение к югу от столицы – это надо суметь! А Луциан постоянно твердил любовнику, что тот творит глупость за глупостью. Но Илларий его не слушал – что ж, кто ему виноват? Кто виноват в том, что Север Астигат и его дружинники грабят города и деревни, сжигают и насилуют, отрезают уши и пируют в консульских покоях Гестии? Гермии отнюдь не хотелось быть изнасилованной толпой пьяных варваров да вдобавок остаться без денег. И нужно благодарить Инсаар Быстроразящих, что столица провинции Лонга так близка к столице империи Риер-Де – всего шестнадцать переходов! Именно поэтому всесильный любовник императора заинтересовался ею и первым прислал письмо. В столице должны знать, что творит консул Лонги – тем более такой своенравный и независимый консул, как Илларий.

Впервые Данет Ристан написал Гермии больше года назад. Послание было вполне невинным – бывший раб восторгался красотой куртизанки, о коей ему якобы недавно рассказали, и спрашивал, какими украшениями она предпочитает оттенять свою прелесть. Она долго думала, отчего Данет обратился к ней, а не к Луциану, ведь мужчины во все времена понимали в войне и своевременных предательствах куда больше женщин. Возможно, Валер запросил с императорского любовника чрезмерно большую цену за нужные тому сведения. Что ж, Гермия раздумывала недолго. Тогда все шло прекрасно, Илларий был неизменно внимателен и щедр, но куртизанка все же ответила – просто так, на всякий случай. А вот когда дела пошли плохо, и Илларий ввязался в эту историю с мальчишкой-вождем, Данет начал задавать в письмах весьма предметные вопросы. И получал подробные ответы... именно потому она и выкрутилась и теперь едет за наградой. Вовремя совершенное предательство – всего лишь предосторожность.

Цветущие кусты закончились. Теперь дорога вела прямо к Срамным воротам, и Гермия приказала рабыне, идущей рядом с носилками, достать сумку с косметикой. Стоит привести себя в порядок, вдруг сопровождать ее в императорский дворец будет какой-нибудь знатный и богатый приближенный Данета? Илларию самому следовало бы озаботиться расположением «ночного владыки», но консул слишком горд – вот и получит теперь за свою гордость. Она не хотела Илларию зла, но, как ни крути, убегать пришлось именно из-за него, а ей так было хорошо в Гестии! Теперь же придется все начинать сначала, а в двадцать восемь лет это не так-то просто. По крайней мере, переписка с Данетом обеспечила ей протекцию – и то хорошо. Конечно, сообразить, что дело не только в военных ошибках консула Лонги, было легче легкого. Наверняка и Данет Ристан, и император Кладий хотели добраться до денег Иллария, его рудников и земель раньше, чем это сделает жадная родня консула. И опять же, кто не велел Илларию отдать треть своего состояния империи? Или просто посылать Данету богатые дары?

В последних письмах она весьма подробно описывала каждый шаг консула. Данет же вникал во все мелочи и однажды спросил, не кажется ли прекраснейшей, что Каст предал Риер-Де. Гермия задумалась и пришла к выводу: авантюры, подобные той, что консул решил провернуть с Брендоном Астигатом, и не приносящие ничего, кроме лишних хлопот, весьма смахивают на предательство или, по крайней мере, на преступное небрежение долгом. Именно так она и написала Данету. А почему бы и нет? Затея Иллария провалилась – перебежчиков было мало, да и те вскоре вернулись к Северу Астигату, который казнил каждого десятого. А потом вождь лонгов взял четыре прибрежных крепости – что с того, что одну отбили? – и двинул войска на Гестию. Подобного никто не ждал – ведь осень уже почти на исходе, кто же воюет по распутице? Но сама природа словно встала горой за варвара – было сухо и довольно тепло, да и сил у лонгов оказалось куда больше, чем рассчитывал Илларий. Гермия слышала, как консул говорил Луциану: «Лазутчики врут, Северу неоткуда так быстро взять свежих дружинников, да еще в таком количестве...» А после они узнали про вернувшихся перебежчиков и про ополченцев, и Валер заметил, что первые точно будут драться, как звери. Консул вновь рванул в войска, а Гермия и Луциан остались ждать его в Гестии. Куртизанка отправила Данету последнее письмо, и тот немедленно прислал короткую записку – гонец добрался из Отца городов всего за десять дней! – с четким приказом. Император Кладий повелевал дочери империи, бывшей процеде, собрать все сведения, свидетельствующие против преступного консула, и тотчас ехать в столицу. Чем больше доказательств небрежения и измены Каста она привезет, тем выше будет награда и сильнее благодарность к верной подданной императора. Гермия собрала все, что могла: копии приказов, даже показания свидетелей, – но отчего-то медлила. Ей все казалось, что Илларий справится и не придется бросать его, Луциана, Гестию...

Дни тянулись томительно, а однажды на заре в город влетел отряд со страшным известием. Куртизанка подслушивала под дверью доклад командира отряда Луциану и квесторам консула: варвары в трех днях пути, войска не успеют догнать их и остановить! Вся надежда на неприступные стены города, мужайтесь, подданные империи Риер-Де!.. Голосили трубы, бегали по улицам командиры милиции[3], из домов и лавок несся бесконечный вопль ужаса, а Гермия все записывала и запоминала, даже провела ночь с командиром отряда гонцов, чтобы узнать новости из первых рук. Оказывается, потеряв в жестоком бою недавно взятую цитадель Диокта, Север Астигат неожиданно приказал своему войску повернуть на восток. Консул Лонги сухо сказал своим квесторам, что он тоже ученик стратега Максима и знает такой прием как свои пять пальцев. Север Астигат бешеная тварь, но не дурак и понимает: Гестию ему не взять и тем более не удержать, так что весь маневр придуман для отвода глаз. Вполне известная и опробованная с древности имперская тактика – заставить врага броситься наперерез. Илларий Каст не купится на стол примитивную уловку. Имперские войска закрепились в отобранной цитадели Диокта и начали осаду трех других крепостей – варвар попросту бросил тамошние гарнизоны на произвол судьбы! – а драгоценное время уходило. Не миновало и декады, как армия лонгов была уже в предместьях Гестии. Илларий ошибся: варвар вовсе не обманывал его, он, видно, и рассчитывал на то, что консул заподозрит обман и не остановит вовремя...

Осада Гестии длилась всего пять дней. Вначале осажденные ждали подхода консульской армии, потом чуда – даже провели десяток обрядов, уповая на помощь Инсаар, но все было напрасно. На рассвете шестого утра толпы варваров проломили стену возле храма Быстроразящим и ворвались в город. Гермии тут же припомнились мрачные предсказания Луциана о гневе нелюдей за остановленный Ка-Инсаар. Самого Валера она не видела с третьего дня осады. Может, он тоже провел ночку с командиром гонцов и тоже все понял? Кто знает? Гермия пробовала убедить командира бежать с ней – ей приглянулся молодой и храбрый парень, да и спутник в дороге не помешает, – но тот едва не влепил ей пощечину. Он рвался умереть на стенах. Дурак. Впрочем, аристократы все дураки. И не ей, с рождения предназначенной для услад, вынужденной въезжать в города через Срамные ворота, показывая страже татуировку храмовой процеды под грудью, жалеть аристократов. Хотя Иллария все равно было немного жаль... Увидев из окна своей комнаты, как полыхают подожженные варварами предместья Матери городов Риер-Де, куртизанка методично собрала все улики, запечатала в кожаный пакет и вместе с рабыней выбралась через подземный ход, о коем знало не больше двадцати человек во всей Гестии. Когда они отъехали на риер от стен, Гермия остановила свою кобылку, подаренную Илларием чистокровную Нарду, и даже заплакала, глядя на розовеющие в свете утра купола... Гестия, прощай!

Они неслись через городишки и деревни, где мужчины готовили оружие, а женщины орали от страха и рвали на себе волосы. Во всех храмах горели жертвенные огни, и Гермия знала: немало процедов платят сейчас своими задницами за ошибки Иллария Каста. Имперцы пытались умилостивить Инсаар, так что жрецы и магистраты старались вовсю, ведь драть мальчишек – не с варварами воевать. Лучше бы быстрее собрали людей и вели на помощь! Проезжая через Миариму, Гермия задержалась на постоялом дворе, решив позавтракать. Им долго ничего не несли, и куртизанка, разозлившись, послала рабыню поторопить хозяев. Та вернулась без еды, зато привела с собой рыдающего мальчишку лет тринадцати. Гермия сразу приметила знакомый знак под левым соском и неловкую походку враскоряку – парня долго пользовали. Бросить мальчишку просто так она не могла – он ведь почти брат ей, такой же процед, как и сама Гермия когда-то, так что пришлось задержаться. Пока они отмывали и лечили беднягу, изнасилованного разъездом милиции, естественно, совершенно бесплатно – во время войны воинам не до таких мелочей! – куртизанка со злостью вспоминала Брендона Астигата. Юный процед был похож на молодого варвара – такой же белокурый, с тонкими чертами лица, стройная фигурка и упругие оттопыренные ягодицы. Илларий возился с варваром, как с собственным братом, а чего ради? Девственник в шестнадцать лет – Гермия обомлела, услышав признание мальчишки, что он ни разу не проходил Ка-Инсаар. Хорошо еще, что предупредил, не то из-за глупости Иллария, не удосужившегося узнать такие тонкости, Инсаар размазали бы ее на месте за попытку соблазнить девственника, отнять у них законное. А возможно, консул все знал и намеренно решил от нее избавиться? Но ведь самого Брендона за нарушение запрета покарали бы еще страшнее! Консул был со странностями, вот точно, и теперь платит за них сполна. Гермия надеялась, что платит и Брендон, который так странно исчез. Правда, Илларий был уверен, что его выкрали по приказу брата, но кто может знать? Кто может хоть что-то знать в такое страшное время, когда пылают города, по всей Лонге стоит стон, а уже взятая Гестия всего в шестнадцати днях пути от столицы Риер-Де!

Куртизанка слышала разговоры о том, что, будь у Севера Астигата больше воинов, императору следовало б отозвать легионы из Кадмии и других провинций для защиты столицы. Но слышала и другое. Илларий и Луциан всегда говорили: империя не может послать в Лонгу еще войска, ведь в других провинциях есть свои Северы и Ульрики Рыжие... Да только, добавлял Илларий, ни в одной провинции варвары не дерутся так отчаянно, и ни одна из них не находится так близко от столицы. Что ж, остается теперь надеяться на прославленный ум любовника императора и верить: Данет Ристан знает об угрозе, покарает консула, если того только не убьют варвары, и приведет в провинцию новые войска. А Иллария ждут суд, изгнание, возможно, даже плаха. Топить его будут все: император, желающий наконец добраться до его денег, родня – в надежде, что им тоже что-то перепадет... А Гермии остается лишь правильно распорядиться достигнутым, не упустив ни грана честно добытых милостей. Рабы опустили носилки у кованых ворот, и куртизанка последний раз глянула на себя в зеркало. Хороша, несмотря на годы и дорогу! Полог распахнулся, внутрь носилок заглянул высокий стройный центурион, поклонился коротко и проговорил густым басом:

Цитадель Диокта, бывшая цитадель Великого Брендона

В крепости был полный разгром – только и успели, что поснимать трупы со стен и смыть кровь с плит. Достойное жилище для бывшего стратега империи Риер-Де, ее же бывшего консула и в недалеком будущем государственного преступника. Илларий улыбнулся своему отражению в огромной луже и присел на корточки. По воде пробежала рябь, утихла, а он все смотрел на себя, силясь понять – что же изменилось? Ах да, виски. У него виски поседели. Совсем незаметно, просто легкая серебряная паутинка. Он не знал, когда это случилось – когда исчез Брендон, когда сам Илларий метался между разбросанными по провинции легионами, когда дрался за цитадель Диокта? Или, быть может, когда узнал о взятии Гестии, о своей очередной ошибке – и кинулся с отрядом в пять тысяч всадников наперерез варварам, но понял, что поздно? Ясно было одно: императорский указ, доставленный кружной, через земли остеров, дорогой – ведь прямая, через Гестию, теперь была недоступна, – точно не имел к этому отношения. Кладий отстранял его от должности консула, приказав передать полномочия самому старшему из квесторов и явиться в течение месяца в Риер-Де – одному и без оружия – для «справедливого императорского суда». Это было бы даже смешно, если б не было исчезновения Луциана, предательства Гермии, тысяч погибших... и Гестии в руках Севера – проклятого варвара, лучше запомнившего уроки преданного им Максима! Простейший тактический прием, значившийся во всех учебных трактатах как «тактика Марциев против Тирциев». Два брата Марция погибли в бою с тремя братьями Тирциями, а последний оставшийся в живых сделал вид, что бежит от врага. Тирции кинулись за ним, а воин развернулся и ударил первого мечом. Подобное отважный Марций проделал еще дважды, заслужив победу. Стратег Илларий Каст не желал оказаться в роли незадачливых Тирциев и не побежал догонять якобы рванувшего к Гестии Севера Астигата. Но как Север мог решиться на такое и как ему удалось? Просто в голове не укладывается! Бросить на растерзание врагу своих воинов в крепостях, почти оголить собственную границу, отважиться на безумный риск – ведь в Гестии одних мужчин, способных держать оружие, больше двадцати тысяч! Это после поражения Илларий все взвесил и все продумал, в том числе и за своего лютого врага. И теперь решение почти оформилось, осталось получить последнее подтверждение... точнее, собственными ушами услышать, что его ждет.

Хорошо, что дни бегут так быстро, и время лечит все. Если не считать себя поверженным, все можно исправить или хотя бы попробовать. А не получится – так что ж... Если б за его ошибки нужно было бы платить только ему, бывший консул Лонги просто уехал бы в свои владения доживать дни жалким неудачником. Но, сделав тысячи подданных империи заложниками собственных решений, он имел право только на одно – в случае окончательного проигрыша броситься на меч. Узнав о взятии Гестии, Илларий прикинул, как скоро последует императорская кара, спокойно и холодно подсчитал потери и оставшиеся в его распоряжении ресурсы. Сидел с квесторами прямо у дороги и считал, вычерчивая по карте, а душа корчилась от муки. После, уже вечером, он выбрался за лагерный частокол, сел на землю, а висевшая над лесом багровая луна словно смеялась над ним. Загубил доверившегося ему Брендона, загубил полпровинции, о Циа и Гермии – никаких вестей, а во взятом городе сейчас крик и стон до небес!.. Он видел Севера, точно наяву, таким, как запомнил его в их последнюю встречу, в бою – в полном доспехе, золотые пряди по плечам, окровавленный меч и горящие злобой глаза. В этот миг варвар наверняка пьян и любуется на своих удалых дружинников, а город уже горит, как сгорел Остериум. Только б Циа и мальчишкам-квесторам удалось уйти! Илларий воззвал бы к нелюдям с просьбой о помощи – не себе, своим людям! – вот только никогда не верил, что Инсаар могут помочь. Нелюди способны лишь жрать. Брендон считал иначе и изрядно насмешил консула своей верой во всемогущество Быстроразящих. Илларий объяснил тогда, что ничего божественного в Инсаар нет, они лишь вершина пищевой цепочки. Так человек может съесть козу, а лев – и козу, и человека, только и всего. Мальчик искренне возмутился, даже насупился. Что ж, в шестнадцать лет хочется верить в сказки. Брендон и верил, да где он теперь?!

В тот вечер консул Лонги просто повалился ничком на землю, набрав полные горсти прелой травы, и лежал так с час – молча, и душа его замолчала, казалось, навсегда. Наверное, тогда у него виски и поседели. А потом встал и пошел проверять караулы, и легионеры шарахались от него. От бывшего консула Холодное Сердце. Но можно стать бывшим консулом, даже бывшим аристократом – а как стать бывшим человеком? Либо нужно драться до конца, либо... выбора у него нет. И императорский приказ о его отстранении ничего не изменил, только добавил горечи. О деяниях, перечисленных в свитке, могли знать лишь находившиеся совсем рядом с ним: доверенные квесторы, Циа и Гермия. Про своих мальчишек он знал все – кто погиб, кто при деле, а вот любовник и куртизанка пропали. Уже позже он узнал от сумевшего выбраться из города центуриона, что Гермия подбивала того бежать с ней, а Луциан Валер пропал еще на третий день осады. Вот так! Они оба его предали – и куртизанка, на которую он не жалел денег, и любовник. Но Циа хватило совести уйти просто так, не нагадив напоследок. И на том спасибо. Требовать, чтобы советник остался, было бы смешно – Циа никогда его не любил. Впрочем, Иллария Каста вообще никто не любил, даже отец и сестра. Оставалось только повторять, как заклинания, слова, некогда сказанные Максимом: «Не думай об этом!»

Но больше всего Иллария потрясло то, как приняли императорский приказ командиры легионов и простые легионеры. В глубине души он понимал: будь все по-иному, у него просто не хватило бы сил драться дальше.

Бывший консул Лонги сидел в своей палатке и ждал. Чего угодно – что его сейчас возьмут под стражу, а то и убьют на месте, что небо рухнет на землю, что перед ним появятся Инсаар, дабы покарать его за сорванный обряд – святотатство, коего не прощают. А дождался... ко входу в палатку пришли командиры легионов, четверо из пяти, и тридцать восемь командиров когорт – из сорока шести, бывших у него в подчинении. И командир Первого грубовато буркнул:

– Консул, когда будет совет? Солнце садится.

Вот так, нарочито обыденно. У него хватило дурости брякнуть:

– Плевать я хотел на Кладия и его любимчиков! Зажрались, а мы тут дохни!

– Пока новый консул приедет, Север всю провинцию возьмет!

– Ты ученик Максима, мы тебе верим! Тебе, Илларий, – не императору!

– Если я тебя предам, меня ж собственные легионеры пришибут!.. Они за тебя горой, Илларий!

Неизвестно, сколько бы еще они кричали так, но Илларий им не дал – встал, улыбаясь, и провел совет. А наутро легионеры, несмотря на указ, принесли новую присягу. Не все – треть воинов ушла, не желая признавать его командиром, кое-кто просто отказался выполнять приказы, но таких быстро повышвыривали за частокол, заявив: пусть убираются прямо в лапы Северу! Бывший консул понимал, что заставило войска поддержать его. Легионерам все равно, где воевать – в Лонге ли, в Кадмии, в Перунии или в других провинциях, а он платил щедро. И, кроме того, у многих в Предречной были семьи, дети, дома... Лонга – их родина, идти им некуда, и потому они предпочли сохранить опальному консулу верность. Загадкой оставалось лишь одно: как они могут верить ему после всех его ошибок, но на этот вопрос ответа не находилось. Пока имперская армия приносила присягу и перегруппировывалась, пришло известие об участи Гестии. Просто чудо – но Север Астигат не сжег город и не отдал на разграбление. Больше того, части горожан даже позволили уйти – в основном, старикам и детям. Оставшимся пригрозили казнями в случае попытки восстания, потому те сидели тихо. Впрочем, варвары их почти не трогали...

Когда Илларий услышал новости, у него отлегло от сердца, а в голове мгновенно сложился план. Вернувшиеся рассказывали, что варваров наберется тысяч двадцать, а может, и меньше. Север расселил их частично в самой Гестии, частично по предместьям. Все верно – сколько-то воинов нужно было оставить во взятых крепостях, часть защищала речную границу, и еще сколько-то стояло под Трефолой в качестве резерва. Как поступит Север, если двинуться сейчас быстрым маршем к реке, объявив о намерении перейти границу, и начать захват Заречной? Усидит ли варвар в Гестии, зная, что приграничные войска могут не сдержать имперцев? План был хорош, командиры его одобрили, и Илларий приступил к выполнению. Но, приехав в цитадель Диокта, чтобы на месте проверить, не будет ли самоубийством форсировать Лонгу во время осенних дождей, он вдруг подумал...

Кто знает, что именно навело его на эту мысль – может, память о разговоре с Брендоном о странных лесных обрядах или вид уже по-осеннему холодной реки, величаво катившей свои воды, а может, не дававшие покоя горькие мысли. Долго ли самозваный консул продержится в провинции без поддержки императора? Сможет ли выиграть у Севера войну? Пришлось честно ответить себе: нет. Денег и снаряжения теперь так просто не получить, люди Кладия начнут охоту на осужденного – а его осудят заочно, тут сомнений нет! – да и Север вполне может плюнуть на захваченные становища и даже на сгоревшую Трефолу. Просто прикажет соплеменникам уйти в леса, и все. Дикарям не привыкать, а легионы не смогут гоняться за ними по непролазной чащобе... Нужно придумать нечто, способное вернуть утраченное – раз и навсегда. И он придумал. Здесь, в разгромленной после двух осад и штурмов комнате Брендона, откуда мальчишка пропал. Ночью Илларию приснился сон. В жизни все было так и одновременно не так, но было!

Он сам и Север в алых с золотом праздничных туниках. Сын вождя лонгов как-то сказал Гаю Арминию, что империю можно возненавидеть за одно только требование ходить с голыми ногами. Гаю пришлось согласиться, что в лесах куда удобнее воевать в штанах, хотя ни один аристократ по собственному желанию их не наденет. Но в тот день был какой-то праздник, и, уж конечно, Север не посмел явиться без формы, хотя в свободное время частенько напяливал эти самые штаны, да и Сильвия подбивал. А тогда Илларий сидел от варвара в двух шагах и привычно злился, устало думая о презрении Севера к неженке-аристократу. И правильно презирает. Варвар прилюдно оскорбил его – да так, что не прощают, извалял в песке... а аристократ Риер-Де сидит и глаз не может оторвать от загорелых бедер под задравшейся алой тканью, от внезапно сжавшейся на подлокотнике плетеного кресла руки. Неожиданно Север ослабил хватку и легко провел ладонью по дереву, точно оно живое. И Илларию до обморока, до боли захотелось стать этим креслом. Вот сейчас Север чуть обернется к нему, жесткая, но ласковая рука ляжет на его колено, а губы прижмутся к губам... и все исчезнет – вражда и ненависть, татуировки и завитки на наручне, одинокие ночи и пробуждение на испачканных семенем простынях. Все будет не так – иначе, и будет хорошо! И Север обернулся. В серых прищуренных глазах была усталая насмешка. Над Илларием, над самим собой. Над глупым, немыслимым желанием чего-то лучшего, чем уготованная им доля...

Он проснулся со стоном и, вскочив на ноги, с полчаса бегал по комнате, натыкаясь на еще неубранные обломки мебели. А потом позвал квестора, писца и командира Первого легиона и сам написал письмо. Воины и старый писец в недоумении разглядывали внезапно ошалевшего консула, а он писал торопливо, не задумываясь, понимая, что эта мысль давно зрела в сознании, а теперь просто оформилась. Потом заставил писца перебелить послание вождю лонгов Северу Астигату, а квестор и командир легиона заверили свиток своими подписями и печатями. Это был документ, неопровержимое свидетельство сумасшествия Иллария Каста – или свидетельство его гениальности. Илларий думал так и смеялся. Хорош стратег, зовущий врага не на бой – на Ка-Инсаар. Не драться до смерти железом, а любить друг друга, если это можно назвать любовью...

Пора уходить. Ветер по-прежнему гулял по двору, комкая воду, точно тряпку. Следить за этим было забавно, но подчиненные вполне могут решить, что командир окончательно сошел с ума, оттого и сидит уже час возле лужи во дворе крепости... Но Илларий сидел не просто так, он ждал. И дождался.

Есть простые воины, коих консулы не вызывают к себе, но приходят к ним сами – в знак уважения. Фабий Лот как раз из таких. Командир декады был почти легендой – двадцать лет он пробыл в плену у лонгов и остался в здравом рассудке. Во время союза с отцом Севера старика обменяли, и он в свои шестьдесят с лишком служил, как молодым и не снилось. Сейчас консул в последний раз все уяснит для себя, и пути назад уже не будет – гонец, тот самый квестор-свидетель, понесется через выжженную войной провинцию, а спустя шесть-семь дней письмо ляжет Северу на ладонь.

Фабий переминался с ноги на ногу, хитро поглядывая на Иллария из-под нависших грязно-серых бровей.

– Скажи мне, Фабий, – начал было Илларий, но командир декады перебил его:

– Нет, это ты мне скажи, консул, – лукавый смешок, – когда нам тут бабы будут?

– Какие бабы, Фабий? Все бабы либо там, – Илларий махнул рукой в сторону реки и земель варваров, – либо в Гестии. Выбирай, какие тебе больше по вкусу. Остальных пораспугали.

– Ну и ладно, – не расстроился старик. – Пойду тогда молодняк тутошний за попки потискаю! – Силен Фабий, силен. Самое смешное, что любовники у него были действительно молодые. Особенно жались к старику деревенские парни, обалдевшие на военной службе – Фабий их привечал и утешал по-своему. Илларий невольно улыбнулся, поболтать бы, но времени мало. И потому спросил в лоб:

– Ты видел, как лесные народы заключают союзные договоры, принося жертву Инсаар? Сам, своими глазами видел? И как карают нелюди за нарушение союза? – и принялся, сжав зубы, ждать, пока Фабий покряхтит и соизволит открыть рот. Если все получится, Илларий Каст никогда больше не сможет назвать Севера варваром. Унижая того, с кем делил ложе, унижаешь себя – непреложный закон собственного изобретения. Ха, Мать-Природа величайшая, есть от чего сойти с ума!

– А как же! – воин уселся прямо возле лужи, подстелив под себя плащ, и консулу пришлось вновь опуститься на корточки. – Хорошо заключают, весело. Собираются, костры зажигают, пьют, а потом и дело делают. А жрецы ихние тож не зевают, сам видал, как Инсаар на лесные обряды приходят. Ну и карают Неутомимые, а как же! Вот один раз...

Илларий слушал пространный рассказ о том, как на нарушившего договор лонга свалилось дерево и ветви проросли внутрь тела преступника, умершего в страшных муках. Помочь ему хоть чем-то никто не посмел – воля Инсаар. Слушал и другие рассказы – внимательно, отмечая каждое слово. Договор жертвенного Дара не может быть расторгнут, а цена за предательство – смерть. Лютая смерть от руки нелюдей или самой природы. Было страшно. Очень страшно, но Илларий не позволял себе сомневаться. Мог ли он представить себе, когда десятилетним мальчишкой впервые прочел о союзе между прадедом Севера и вождем Инсаар, что через пятнадцать лет предложит лонгу заключить такой договор? После разговора с Брендоном о йо-карвире Севера Астигата, Илларий старался найти любые сведения о лесных союзах. И как было не искать, если мысли о том, что Север любит кого-то и любим, не давали спать ночами? Так он и узнал о смерти того самого лигидийца. Что подумает Север Астигат об имперском консуле, приславшем такое письмо? Баста! Север, как и сам Илларий, правитель и политик. Он станет думать не о каких-то там чувствах, а о том, что воинов у него не хватит даже для охраны Гестии, не говоря уже обо всей территории Предречной Лонги, а впереди зима. Где брать припасы, когда ляжет снег? Зимы в Лонге суровые. А еще вождь лонгов станет думать о том, скольких воинов потерял за лето и осень и скольких еще потеряет, если жители взятой Гестии – да как же у него получилось ее взять?! – поднимутся против него. Город ляжет ему на плечи тяжкой ношей, которую не сбросишь – если уже не лег! А Илларий Каст предложит будущему карвиру – не любовнику, ведь это случится только раз, нелюди получат жертву, и союз будет заключен! – честную сделку: Гестию в обмен на мир лесным племенам. Консул отведет войска от границы, Астигат вернет город – и император будет вынужден смириться, потому что куда как лучше иметь под боком, в шестнадцати днях пути, провинцию, пусть не смирившуюся, но хотя бы не полыхающую огнем, и консула – пусть не победителя, но союзника давнего врага. А союз на Ка-Инсаар не нарушишь. Фабий все продолжал рассказ об ужасной каре нелюдей, повествуя о первом походе Брендона Астигата Старшего против трезенов. Те обманули тогда своих союзников – племя с непроизносимым названием, – и Инсаар прикончили вождя-предателя, кинув растерзанное тело прямо под ноги преданного им карвира. Замечательно. Просто чудесно. А Север согласится! Чтобы белобрысый дикарь не принял такого вызова? Скорее небо рухнет на землю! Он же так хотел унизить и растоптать неженку-имперца и уверен, что с легкостью добьется своего. А не выйдет у тебя, тварь ты бешеная! Не завалишь! Не зря нежный аристократ три года тяжести таскал, наращивая мускулы, не зря дрался с самыми сильными воинами и никогда не прятался от боя. Сам под неженку ляжешь... отчего он никогда не может думать о Севере спокойно? Наваждение какое-то.

– Хватит, Фабий, ты меня уже достаточно запугал, – консул отстегнул с пояса флягу с гестийским и протянул старику. – А теперь скажи: те, кому надевают на бедра кожаный ремень, выглядят... хм... очень недовольными?

– Смешной ты, консул, – старый воин сделал изрядный глоток и довольно крякнул. – Лонги на Ка-Инсаар насилия не понимают, потому их нелюди и привечают больше. Давно уж сказать хотел: верно ты сделал, что наши обряды поменял. Бесятся Инсаар от крови и боли, но берут жертвы, куда им деться? А у лесных народов все по согласию – это ж праздник у них, Ка-Инсаар-то. Никакого оружия при обрядовой схватке, никаких тебе повреждений. В горло бить нельзя, в пах – тоже. Но дерутся все равно на совесть. Жертву-то Ненасытные принимают, когда... ты уж прости за грубость, да... в общем, когда верхний в зад засадил, а до того драться можно – вдруг еще победишь? Но на обряд оба добровольно идут, так что, какое уж тут насилие. Да и победивший старается любовнику хорошо сделать, иначе свои же и задразнят: что ж ты за мужик, мол, раз другого мужика взять не можешь так, чтобы он от счастья орал, не от боли. Полезный обычай.

Да, ни он сам Северу, ни Астигат ему явно не станут стараться доставить удовольствие, не тот случай. Губы будто свело в застывшей улыбке. Но союз будет выгоден им обоим, и баста! Север без потерь и с выгодой для себя избавится от Гестии, получит мир, а сам Илларий вернет консульскую должность и не будет казнен как изменник, загубивший провинцию. Остальное неважно. К тому же неженка-аристократ победит, думать иначе просто нельзя – а ведь думается. Фабий продолжал булькать вином, и Илларий вдруг – довольно некстати! – вспомнил свой первый Ка-Инсаар. Тогда он тоже был уверен, что будет сверху. В знатной семье иначе невозможно, ведь мальчик, начиная путь мужчины, должен почувствовать свою силу – будущую силу империи Риер-Де. А власть – так уж заведено от века – легче всего показать с рабом. Но, увидев будущего любовника, коего ему купили нарочно к первому обряду, девственник Илларий взбрыкнул. Мальчишка-раб, почти ровесник пятнадцатилетнего аристократа, стоял прямо, но по выражению лица было ясно: боится, очень. Как он признался потом, боялся, что не угодит и его вернут в веселый дом, где пьяные купцы имеют привычку пользовать его скопом, а они не слишком часто моются... Мальчик был красив, стало жаль. Кроме того, тогда Илларий носился с дурацкими идейками, подцепленными от ораторов на столичном Форуме: люди рождаются равными, и для Инсаар нет ни рабов, ни господ, ни варваров, ни имперцев. Преступление принуждать кого-либо к любви, ведь перед тобой живое, мыслящее существо, такое же, как ты сам! После глупые мысли о равенстве отправились туда же, куда и паршивые стишата собственного сочинения – в огонь! И хватило для этого всего лишь одного бунта рабов в столице, когда юный аристократ сам отбивал от обезумевших от ненависти и дешевого вина скотов дочку управляющего. Ее он отбил, им обоим в ту безумную ночь удалось выжить, а вот всю семью девочки истязали и убили страшно. Те самые рабы и варвары, о коих пекся юный дурак. После этого внук Гая Каста придумал себе другие идеалы: равенство хорошо там, где варваров держат в узде.

Но в свой первый Ка-Инсаар он желал насладиться неподневольной любовью сполна и, бросив мальчишке-рабу полный кошелек, отправился в спальню приятеля отца. Тот был изрядно пьян по случаю обряда – может, потому и не выпроводил нахального девственника восвояси. Илларий сам разделся перед ним и обнял за шею, а после помнил только то, как ловкие пальцы долго ласкали его внутри, как он стонал и просил большего... и когда любовник взял его, задыхающегося от желания, то боль была совсем малой, наслаждение уничтожило ее. Наутро его объявили взрослым – он принес жертву, стал мужчиной...

Он всего несколько дней провел в положении йо-карвира – все с тем же приятелем отца. Потом того отослали консулом в богатую провинцию, а другие любовники Иллария – их было немного, не везет ему с любовью – сами не желали торжествовать над его телом. Но память об испытанной радости отдавать себя все еще жила в нем. Память и неотвязные мысли: каково отдаться любимому человеку? Не случайному прохожему в твоей жизни, а тому, на кого не можешь наглядеться, кем не можешь насытиться? Никогда ему этого не узнать, никогда. Если Север согласится на обряд и союз, ничего подобного не будет! Они лягут вместе только раз – из обоюдной выгоды. Илларий резко поднялся и ушел, не обращая внимания на то, что бубнит вслед старый воин. Он услышал, что хотел, и хватит. Решение принято.

Через час консул Лонги, проводив квестора Публия к Северу Астигату, стоял у окна со сломанной решеткой, глядя на одинокие искорки звезд в темном небе. В этой комнате точно творилось дикое и страшное. Брендон исчез именно отсюда, а ведь тогда Илларий велел прочесать всю округу. Искавшие легионеры не нашли и следа выкравших мальчика сородичей, даже намека на следы бегства – теперь же самому консулу в голову лезла такая муть... Он отчаянно переживал за Брендона, и даже война не могла вытеснить эти мысли. Оставалось только надеяться, что Север пощадит брата. И пощадит самого Иллария во время обряда. Нет, нельзя, даже думать о таком нельзя! Консул в отчаянье прикусил губу. Север очень силен, но ему не победить! Нет. Нет! Илларий прижался пылающим лицом к холодной стене и застонал сквозь зубы. Плоть напряглась под туникой, пришлось прижать ладонью... внутри что-то сжималось сладкой судорогой – неуправляемое, всевластное. Он в бессильном бешенстве ударил кулаком в стену в надежде, что хоть боль немного отрезвит. Не помогло. Приказать привезти сюда любого из тех деревенских парней, чьи попки обожал тискать старый Фабий? Илларий знал: не поможет и это. Ему никто не был нужен, вот в чем беда... никто другой. А квестор Публий уже мчался через равнину, и в суме у него лежал вызов, написанный собственной рукой заклятому врагу. Вызов войне, вызов судьбе. Вызов собственной горячей крови и столь же горячей крови Севера. Вызов...

Гестия, Мать городов

Вождь лонгов хорошо представлял себе, насколько может поразить воображение олухов, только что вылезших из чащобы, огромная Гестия. Сам онемел от восторга и ужаса, когда впервые махину эту увидел. Но тогда рядом были соратнички-квесторы, и он старался глядеть на три ряда массивных стен так, словно в родном лесу эдакое завести – раз плюнуть. Но Трефоле куда как далеко до столицы Предречной Лонги! Теперь старшины поймут разницу, раз и навсегда усвоят и будут стараться сократить разрыв между двумя городами. Так что пусть любуются, а то так и помрут болванами… На совете они то и дело вскакивали с мест, силясь заглянуть в широкие застекленные окна. Не ерзали, пожалуй, только Крейдон да бывший шиннард лигидийцев Верен. Крейдону не позволяло достоинство верховного стратега племенного союза – именно так будет зваться шиннард после войны, пора дружину перестраивать, а лигидиец от природы был спокойным. Так же спокойно, как сейчас, он подошел к Северу в ночь поминок по Алеру и другим погибшим возле реки. Подошел и сказал: коль скоро род вождей лигидийцев прервался, ибо нет у Алерея, сына Абрака, братьев и сыновей, то совет старейшин племени решил передать власть карвиру погибшего вождя – правителю лонгов Северу Астигату. Север слышал от стариков, как такое бывает. Еще лет пятьдесят в лесах будут помнить о племени лигидийцев, а после уж никто не отличит их от лонгов... Он не знал, что сказал бы на это Алер, но согласился, мысленно попросив у йо-карвира разрешения. Вождь не слишком верил в Стан мертвых, просто ему тогда до боли хотелось увидеть Алера, поговорить с ним... С живым много не разговаривал.

Теперь лигидиец Верен стал старшиной войска племенного союза. Воины его уважали за рассудительность, спокойствие и немногословие. Вот и сейчас он смирно сидел на лежанке – не прыгал, будто блоха, не трещал сорокой. Север хотел было прикрикнуть на дружинников: на город, мол, и со стен полюбоваться можно, необязательно этим заниматься в покоях вождя, но промолчал. О чем говорить, все говорено-переговорено, а толку-то? Они в Гестии как в ловушке, а скоро зима на горле петлю затянет. Ночуя в спальне Иллария, сидя со своими воинами в одетых мрамором, серебром и бронзой покоях, он обреченно понимал, насколько еще глуп – и молод, молод!.. Опыта не хватает. Что ж, опыт наживается ошибками, слезами, кровью – и погребальными кострами. Иначе никак, видимо. Так говорил отец, ставший вождем почти в тридцать. Так говорил и консул Максим, проигравший свое первое сражение в двадцать пять... Да ладно, если поражение комом в горле встает – оно понятно, а вот как быть, если победить ухитрился так, что хоть со стен бросайся? Может, он просто устал, оттого и не замечает очевидного выхода? Нет, старшины тоже не замечают – а ведь многие из них куда как опытней его! Да только такого опыта у лонгов пока не случалось! «Вы делаете историю, мальчики», – говорил им с Ларом Максим. Делают, а как же – из такого дерьма, что и не рассказать. Но история, видно, только из дерьма и делается. Интересно, а что думает по поводу своей роли в истории сидящий у реки Илларий? Решится ли он перейти границу и начать захват Заречной, как обещал? Лонгам это повредило бы, конечно, но не так уж страшно – Север загодя приказал в случае наступления имперцев отстаивать лишь Трефолу, а прочим уходить в леса и бить имперцев мелкими отрядами. А если столицу отстоять не выйдет... что ж, камень не горит, а деревянные дома можно заново отстроить. Имперцы со своими городами куда больше носились. Вон какой вопль поднялся: варвар взял Гестию! До сих пор подобное удавалось лишь царю народа абилов. Пятьдесят лет назад он сжег имперский город, построенный на его земле, вырезал тысяч сто имперцев, и с тех пор Риер-Де к абилам уже не совалась. Но Абила в двух тысячах риеров от Отца городов империи, а Гестия – всего в трехстах с небольшим, есть от чего перепугаться. Только император мог бы и не трястись – воинов у варвара Астигата не хватит даже, чтоб толком Гестию отстоять, а об угрозе столице Риер-Де и думать нечего.

– Вождь, дозволь? – прощенный предатель Пейл чуть привстал и поклонился. Новую моду завели – кланяться, надо же! Думали б лучше побольше.

– Говори, – буркнул Север, усаживаясь поудобнее. Сидеть в кресле Холодной Задницы было приятно – и потому, что он все же обставил консула, и потому еще, что это было кресло Лара. Смешно.

– Может, нам еще кого-нибудь из города выставить? И спокойнее, и припасов меньше уйдет. А, вождь? – дельно говорит, да всех из города не выпрешь. Мужчин, способных оружие в руках держать, не выгонишь – мигом потопают к Илларию или в отряды милиции, что рыскают по равнине вокруг города. А продолжать держать их в казармах, переделанных под тюрьму, тоже долго не получится – ну сколько они там просидят еще? И где еды брать, чтоб столько ртов кормить? Собственным воинам скоро есть нечего станет – подвоза-то нет, остается грабить округу. И много там награбишь? Уйти из города, оставив все, как есть? Так в спину ударят, в клещи возьмут. И сжечь Гестию нельзя – больно велика. Начнешь вырезать и жечь – горожане поднимутся, руками рвать станут. И за кем победа останется, не скажешь, пленников-то много, да половина из них воины.

– Выставить-то можно, ясное дело, – встрял в разговор шиннард. – Баб, детишек, которые остались... да только после того мужики нам в глотки вцепляться начнут.

– За любую попытку к бунту – резать, – отрубил Север. – А прежде сказать еще разок: если дергаться не станут, останутся живы. Может, задумаются, – он не слишком верил своим словам, но что еще оставалось? Только запугать пленников и готовиться к зиме. А подморозит, просохнут дороги, видно будет. Если Илларий все же возьмет Трефолу, Гестию придется сжечь. Но как?

– Стену бы залатать, – задумчиво пробормотал лигидиец Верен. – Стены тут мощные, много камня надо...

Севера даже передернуло. Он уже слышал – и от воинов, и даже от пленников – про несуществующий пролом, да такой, что пять телег разъедутся. Все видели, как лонги ломали стену – он и сам видел, своими глазами, – а после пролома не оказалось. Его попросту не было, не существовало. Все вообще пошло наперекосяк. Они соорудили катки, чтобы без лишнего труда доволочь катапульты до Гестии, но штурмовать стены в три ряда – наружная толщиной чуть не с два человеческих роста – и попусту класть людей Север не собирался. Осада займет недели две, а то и месяц, за это время горожане вымотаются, ослабнут... а Илларий, и гадать нечего, быстрым маршем рванет к городу. Здесь его встретят и возьмут в клещи – тем более что все легионы он не поведет, только конницу, а защитники города будут не в том состоянии, чтобы оказать помощь консулу.

Но город пал на шестой день. Север увидел с седла, как от удара каменного ядра рухнула стена, подняв тучу обломков, и глазам не поверил. Пригнулся в седле, посылая коня вперед, не думая о стрелах... Пролом был, и в него рвались воины, на ходу закидывая за спину щиты, обнажая мечи – но драться там было не с кем. Бой закипел только за вторым и третьим рядом, который лонги преодолели с помощью осадных лестниц, а за первым их встретила тишина. Тишина и трупы. Север нагнулся над ближайшим, увидел восковую бледность, будто из человека высосали всю силу и жизнь, – и сердце замерло в груди. Раньше он считал, что выражение это просто для красного словца, теперь понял: нет. Действительно замерло, перестало биться – от понимания и ужаса. А когда в голове прозвучал знакомый ненавистный голос, заколотилось бешено, и кровь бросилась в лицо.

– Получи свою победу, утка, – он, не оборачиваясь, видел выродка без куска сердца и новые трупы тоже – выпитые досуха тела городских стражников, легионеров, ополченцев. И видел, что пролом в стене исчез. Остались только распахнутые настежь ворота да иссушенные тела. И Инсаар – их было много. Собственные воины нелюдей не замечали – морок все еще действовал на них, а на него уже нет. Завтра все скажут, что войска Севера Астигата взяли город, проломив стену, и никто не узнает, как славно порезвились здесь нелюди и какой ценой досталась ему победа. Ненужная победа! Илларий сохранил армию, они будут драться всю зиму, потом придет весна... И Брен будет платить бесконечными муками за военные успехи старшего брата, как уже заплатил за вернувшихся предателей и отпертые нелюдями ворота.

– Я отказываюсь от условий союза, – Север обернулся так быстро, что нелюдь даже попятился, и поднял меч – не для защиты, для нападения. Хотелось прибить карвира прадеда на месте – и будь что будет! – Мне не нужны такие победы. Верни брата, слышишь?

– Сделка заключена, утка, и пути назад нет, – Инсаар привычно погладил вмятину возле сердца. – Твой брат жив. Ты же этого хотел?

Он хотел услышать, что Брен мертв! Знать, как они истязают младшего, было... да лучше меч в глотку. Вождь лонгов сделал осторожный, совсем неприметный шаг к Ненасытному – из этой позиции проще всего садануть в низ живота. Но Инсаар не человек, он понял.

– Назад, илгу! – рев будто ударил по голове, в ушах зазвенело. Север едва не свалился в лужу крови какого-то имперца, но все ж устоял на ногах. Что-то невыносимо сдавливало виски, но он сопротивлялся. Внутри словно праща раскручивалась. Серо-зеленое лицо Инсаар вдруг исказила судорога, нелюдь вскинул обе руки к небу и растекся пятном клубящейся тьмы. Но голос продолжал грохотать: – Смерть посягнувшему на союз жертвенного Дара! Назад, илгу, иначе умрешь.

– Постой, нелюдь! – Север замер на месте, поняв, что еще шаг – и ему конец. Но он все же попробует поговорить с Быстроразящим. Просить.

– Верни мне Брена, именем прадеда тебя прошу! Ты ведь любил Райна Астигата? – с чего он это, собственно, взял? А ни с чего, просто чувствовал, и все тут. Тот, кто любил сам, всегда отличит любовь в другом. Тень вновь сгустилась, Инсаар теперь сидел на зубце стены, гибкая рука гладила шрам у сердца.

– Любил, – нелюдь качнул острым подбородком, – все короткие годы вашей жизни. Ты похож на Райна и так же глупо смел, потому я и не убил тебя пока. Но берегись, илгу. – Врешь, захотелось заорать Северу. Оттого не убил, что не можешь меня прикончить, нелюдь! – Брата я тебе не верну. За все надо платить. Поверь мне, так будет лучше.

Больше всего бесила невозможность предложить себя взамен Брена, как собирался. Вождь завел своих воинов в беспросветное дерьмо и не имеет права их бросить. Он отвечал за каждого дружинника не перед предками, не перед Инсаар, не перед Вечным Лесом – перед самим собой. Но вот закончится война...

– Нелюдь! – заорал вождь уже пустоте – Инсаар без куска сердца исчез. Север еще несколько минут стоял, бессмысленно пялясь на плоды своей победы, потом кинулся догонять замороченных дружинников. К счастью, они Инсаар не видели, но тайна, которой невозможно ни с кем поделиться, убивала не хуже стрелы в легком. Жгла и ранила, не давала собраться с мыслями. До покоев Иллария Каста он добрался только на третий или четвертый день после взятия города, нажрался гестийского, как свинья, и рухнул на тонкие простыни, даже во сне чувствуя холод браслета Брена в ладони. Перед провалом в темноту он вдруг понял: брату нужна, как воздух нужна, его любовь – она привязывает к жизни. Что за чушь? На рассвете от снов осталась единственная мысль, неотвязно крутившаяся в голове: даров не возвращают.

А вот теперь он сидит рядом со старшинами и переливает из пустого в порожнее. Лонги не могут уйти из Гестии и не могут остаться. Тупик. Ловушка. Спасибо за победу, серокожий выродок! По галерее громко затопали сапоги.

– Вождь! – И когда они отучатся вот так врываться? Дикари, как есть. Что там еще случилось? Пленники восстали, не иначе.

– Мы тут поймали одного, – десятник едва сдерживал голосище.

– Не ври вождю, не поймали! Он сам поймался... этот... как там его?..

– Квестор Гай Публий, – с торжеством выпалил третий, в меховой шапке. Зимы еще нет, а уже мерзнут. Стой! Какой еще квестор?

В зал – здесь еще Максим советы проводил – втолкнули парня в синей, изрядно замызганной тунике. Доспех, видно, уже содрали. Парень был незнаком, но квесторский символ на запястье Север узнал безошибочно.

– Вот! – Воины были горды безмерно, придется награждать. – Сам сдался. Говорит, письмо тебе привез от Холодного Сердца, да врет, поди. Ну ты, чего жмешься? Подойди к вождю, не загрызет. Пока!

Квестор поправил тунику, выпрямил спину. Ну да, аристократы Риер-Де умирают с гордо поднятой головой – по большей части.

– Консул Лонги, благородный Илларий Каст... – хрипловато начал парень. Потом откашлялся и продолжил: – ...шлет вождю лонгов послание и ждет ответа! – Ну и ну! И откуда воины эдакое чудо достали? А ведь, похоже, не врет квестор Публий.

– Благородный Илларий Каст больше не консул, – с мстительной радостью процедил Север и осекся. Лару, должно быть, жутко больно от императорского указа. И то сказать: столько сил и денег вгрохал в провинцию, и так отблагодарили.

– Мы принесли благородному Илларию новую присягу, – квестор поджал губы. – По закону он правит провинцией.

– Послание давай, – уж что-что, а законы Риер-Де Север знал. То, что командиры легионов и простые воины принесли Касту присягу, означало лишь одно: сейчас Илларий – временный военачальник на территории, оставшейся без попечения власти императора. Консулов и преторов назначал только носящий венец Всеобщей Меры, но говорить этого вслух не хотелось. Даже он, враг, понимал, что с Илларием поступили несправедливо. Дружинники торопливо протянули ему запечатанный в дорогую кожу пакет – Каст всегда любил красивое, изящное... Письмо начиналось такими словами, что сердце вновь замерло, как тогда, у ворот. Эдак и заболеть недолго, зло подумал Север, сжимая свиток пальцами.

Я предлагаю тебе то, что ценят и люди, и Инсаар Быстроразящие. Подумай и реши. Довольно войны».

Север читал и не верил своим глазам. Сам он дикарь неграмотный, письмо толком прочесть не умеет, ведь того, что тут написано, не может быть! Не может, но было. Илларий знал все. И то, что враг умел читать, хоть и прикидывался неучем – по принципу: чем меньше о тебе знают, тем спокойней спишь, – и то, что согласится на безумное предложение, потому что сам попал в ловушку. Точнее, согласился бы, если б хоть на миг поверил. Немыслимо, невозможно. Надо вслух прочесть, пусть и старшины послушают, может, вместе поймут? Он передал свиток жрецу, что прибился к ним еще с разгрома Остериума, громко вопя, будто лонги освободили его от тирании империи. Жрец читал отменно, но все равно стало больно. Брен бы прочел лучше.

«Мы встретимся в таком месте, где не устроить засады. Я загодя оговариваю условия, на коих согласен заключить союз: ты уходишь из Гестии, не предав город огню и мечу, а я отведу войска от границ. Взятые лонгами приграничные крепости останутся в твоих руках. Я также готов передать тебе цитадель Диокта, буде обязуешься ты не казнить с момента договора ни одного пленного. Я готов к войне, но не хочу ее больше. Союз выгоден нам обоим, и мы больше не мальчишки, чтобы думать лишь о собственной гордости. Жду твоего решения. Ка-Инсаар! И пусть Неутомимые примут нашу жертву!»

Дружинники молчали – долго. Они не оглохли, так почему молчат?! Что ему делать-то? Впервые в жизни Север чувствовал себя настолько растерянным, впервые ждал от них совета, а олухи словно в рот воды набрали. Неужели не понимают, что союз коснется их всех, навсегда изменив жизнь едва ли не миллиона человек? И можно ли верить Илларию? Но проклятый имперец прав – если не врет, конечно. Консул предложил выход, устраивающий всех.

– Ну, что скажете? – не выдержал вождь, и по их лицам понял: не дождешься сейчас совета. Они ошарашены не меньше. Но услышать того, что услышал, не ожидал.

– Так не велел же ты пока говорить, – пробурчал шиннард Крейдон. От этих слов стены точно завертелись в хороводе. Как это не велел? На совете лесных народов никто не ждет разрешения вождя, чтобы слово дельное вставить! Разрешения вождя не ждут, а вот приказа керла – вполне. Он больше не вождь, отныне он один – как какой-нибудь дуб на берегу Лонги, на всех ветрах, под всеми ливнями. Никто ему не посоветует и не поможет. До конца жизни. Север взял письмо из рук жреца и вновь перечитал. Холодная Задница рехнулся, или тут все же какой-то подвох. Но какой? Как будто все чисто. Дружинники, словно дождавшись приказа, загомонили что-то о вечно лгущих имперцах, с которыми даже за прошлогодний снег нельзя торговаться – схитрят; о том, что лучше бы поостеречься – ведь лютый враг вызов прислал! Лигидиец Верен сказал, что Холодное Сердце задумал что-то мерзкое, не иначе, а Крейдон вдруг вставил: «Да что он может задумать, если место подходящее выбрать? Не нагнуть ему Севера Астигата!» – «Верно, – выпалил еще кто-то, – вождь всегда на Ка-Инсаар побеждал. И уж не аристократу тут справиться, он к обрядовым схваткам не привык, это тебе не пленных драть в колодках!» – «Да ведь мы не потеряем ничего...» – «Не делай этого, вождь!» Разноголосица отвлекала, мешала, вызывала бешеную ярость. Не вам, дурни, ответственность на себя брать! Вот она, цена власти. Не вам драться с тем, кого любил больше жизни... и любишь все еще, не ври себе. Лар, задница холодная, что ж ты такое удумал, что же ты со мной делаешь?

– Замолчали все. Совет распущен, – они и впрямь примолкли, только переглядывались между собой. – Будет так, как я сам решу. Крейдон! Поговори с квестором Публием да накорми его с дороги. И решите, где обряд пройдет, все там проверь, после доложишь. Ступайте.

Старшины вышли гуськом, Крейдон утянул за собой обалдевшего квестора, и Север поглубже вжался в бронзовое кресло. Он и не заметил, как решился. Холодная Задница издевается над ним – по-другому и быть не может! Ничего, получишь ты обряд, да такой, что месяц кровью ходить будешь, гадина... нашел, чем шутить. Вождь лонгов отбросил с лица рассыпавшиеся пряди волос и бессильно выругался. Если он победит – да даже если и проиграет! – то война закончится, и можно будет искать брата. Сейчас лишь об этом и нужно думать. И впрямь, не имперцу нагнуть его на Ка-Инсаар. Он поставит Иллария на колени и отымеет всласть, чтоб знал... Дурак! Не о том опять думаешь, вот же дурак. Лучше посчитать, сколько воинов сохранит он при таком раскладе – если, конечно, в предложении Иллария нет подвоха. Считай давай! И не смей представлять себе, что впервые получишь то, чего ждал пять лет – возможность просто дотронуться до Лара. Нельзя думать о таком. Нельзя.

В иные моменты человек всем своим существом чувствует, как мироздание встало на дыбы и вот-вот понесется во весь опор, и только от человека зависит, как повести себя в эту минуту. Можешь бросить повод и визжать от страха, зажмурив глаза, а можешь ухватиться за луку седла и постараться хотя бы не свалиться на землю. И уж глупее некуда в такой миг зацепиться мыслью за какую-нибудь мелочь и думать о ней неотвязно. Илларий знал это парадоксальное свойство своего ума. Иногда оно помогало сохранить лицо, а после в копилку баек о Холодном Сердце добавлялась еще одна. Вот и сейчас, стоя на широкой, густо поросшей пожелтевшим кустарником поляне, он думал не о зажженном ритуальном костре, не о шатре из шкур и даже не о сбросившем на землю плащ Севере, а о такой ерунде, что и сказать смешно. Илларий Каст вспоминал, чем прославился этот самый Сарториск, да так, что заслужил базилику. Помнилось, что Сарториск был остером, а вот дальше в память будто туману напустили. Но консул добросовестно перебирал известных ему правителей и жрецов остеров, надеясь, что на его лице сейчас выражение государственной озабоченности, и только. А вот Брендон сразу бы вспомнил, кто такой этот клятый Сарториск...

И консул, и вождь лонгов оставили своих людей на плитах базилики. Пусть зажигают костры, ставят палатки и шатры, жарят мясо, пьют вино и ждут. Место выбрано идеально, ничего не скажешь. Подобраться к базилике незамеченным попросту невозможно – кругом все просматривалось, а наблюдатели залезли на самый верх. Кроме того, Илларий послал воинов оцепить всю округу и не сомневался, что Север велел сделать то же самое. Они здесь в полной безопасности. Не смешно. Вот ни капли. Его командирам и дружинникам Астигата тоже смешно не было. Если консула отговаривали до последнего, то лонги под конец вошли в раж и со свойственной варварам наглостью взялись требовать полного соблюдения обычаев. В осторожности особенно отличился командир Первого легиона, прямо заявивший: «Ты проиграешь, консул! Посмотри на варвара внимательней – на плечи, на руки, на походку. Не хочу сказать о тебе плохо, но против Астигата тебе не выстоять». Так и бубнил тихонько, со злобой косясь в сторону лонгов. А квестор Публий неожиданно запел, восторженно блестя глазами, здравицу Любви, побеждающей войну и смерть. Эх, мальчик, мальчик, это только в «Риер Амориет» любовь все побеждает, а в жизни Илларий Каст и Север Астигат лягут на шкуры, подсчитывая прибыль – и правильно.

К Северу же напоследок подошел шиннард дружины и сказал: воины желают, чтобы Ка-Инсаар прошел строго по обычаю. Пусть правители принесут жертву, как водится в лесах, в присутствии командиров войска. Север ответил что-то – зло и резко. Из тирады на лонге Илларий понял только слово «заткнись», остальные, видно, были просто руганью.

Да, Илларий поставил такое условие: на обряде они будут вдвоем, – и Астигат согласился. Консул, в свою очередь, спокойно принял условие Севера – Ка-Инсаар пройдет в лесу. Место выбирали долго, тщательно, даже придирчиво. Была лишь одна причина, отчего шиннард Крейдон и командир Первого легиона спорили по каждому пункту – воины не могли принять того, что должно было произойти между ним и Севером. Не могли, и все тут. Чудо, что люди, всего лишь полмесяца назад дравшиеся не на жизнь, а на смерть, вообще способны были стоять рядом, обсуждать что-то, не вцепляясь друг другу в глотки. Может быть, они устали от войны или понимали необходимость завершить ее, пусть даже такой странной ценой. Хотя в чем же странность? Именно для того и придуман жертвенный Дар – чтобы кровопролитие, резня, смерть, слезы и боль превратились в страсть и желание, отданные Инсаар. Нелюди примут их жертву, союз будет заключен, и на истерзанную Лонгу снизойдет, наконец, мир. Просто такого никогда раньше не происходило. Единственная напрашивающаяся аналогия – союз Дара между вождем Инсаар и Райном Астигатом. Наверняка тогда люди, измотанные войной с совершенно чуждыми существами, точно так же скрывали ненависть, страх и надежду, глядя на готовящихся заключить договор. И так же шумел лес в предвкушении жертвы, и готовилась взойти луна, и стоял на поляне белокурый воин, широко расставив ноги в высоких сапогах. Только сейчас перед воином застыл не неуязвимый Инсаар, а обычный человек, самозваный консул провинции, половина коей занята врагом. И так же горел костер, а ветер трепал верхушки деревьев...

Они уже добрались до условленного места в двух риерах от базилики, а Илларий так и не вспомнил, чем прославился остер. Север шел впереди. Стратег не возмущался этим – так лонг не видел его лица. Астигат молча развел костер на поляне, на краю которой загодя поставили шатер, и выпрямился, бросив плащ около огня. Было еще светло, внимательные, настороженные серые глаза не отрывались от Иллария, и консул решил, что может позволить себе так же спокойно рассматривать противника. Мать-Природа Величайшая, они ведь почти три года не виделись – с той, уже последней схватки у бродов Лонги, когда Илларию все же удалось отбросить варваров от прибрежных крепостей, не дав с ходу ворваться на территорию Предречной. Удалось, несмотря на полный разгром армий Максима и претора Арминия. Перед битвой консул Максим отправил квестора Каста за резервами, оставшимися в его распоряжении, но, когда Илларий, раз сто чуть не угодивший в плен, пробрался через половину Заречной Лонги и домчался до Гестии, его догнала весть о разгроме и жуткой смерти Максима. Консул спас ему жизнь. А сейчас Илларий Каст имеет право глядеть на врага открыто. Он и Север никогда не будут так близки и так далеки, как в этот странный, колдовской вечер. Стратег подмечал все: и простую, без вышивки, без единого украшения верхнюю тунику из мягкой темной кожи, и стройные ноги в высоких сапогах, и широкий пояс без ножен. Скрученные узлом на затылке золотые волосы, тонкое, ставшее за прошедшие три года жестким и чужим лицо, не слишком приметный шрам на подбородке – раньше его не было. Север, Север... я хотел тебя видеть – и это истина, непреложная истина. Ну что ж, смотри!

В костре треснула ветка, и Астигат невольно подобрался. Илларий, впрочем, тоже вздрогнул. Они оба как натянутая на крючок тетива арбалета, вдруг понял консул.

– Нелюди ждут, – голос Севера стал мягче и сильнее одновременно. Пропал оттенок юношеской легкости, а вот манера выражаться осталась прежней. Коротко, грубо. Варвар. Этот варвар вот-вот станет твоим любовником. Мать-Природа...

– Ладно, подождут, – Астигат продолжал его разглядывать. Что ж, лонг тоже имеет право, и ему лучше знать, пришли ли уже Ненасытные за объявленной жертвой. Для варвара предстоящий обряд Дара отнюдь не первый, не то что для имперского стратега, который не чувствовал вокруг себя ничего необычного, если не считать, что в их положении необычно все целиком. – Прислушайся, – Север хмыкнул, – ветер по-другому шумит. И поляна… гляди! Они здесь.

Илларий оглядел поляну. Зрение обострилось, он видел чуть не каждый листок на деревьях, чуть не каждую травинку. По спине пробежал холодок. Вокруг что-то было – неуловимое, как дыхание зимы, и явное, как нож у горла. Чтобы стряхнуть наваждение, он заговорил, стараясь, чтобы голос звучал небрежно. Но вышло резче, чем хотелось:

– Прежде, чем мы начнем, ответь на один вопрос. Где твой младший брат? – и замер в ожидании ответа. Север не медлил ни мига:

– Тебе лучше знать, где Брен! Помнится, это ты объявил его вождем лонгов и взял под крылышко, – Астигат хохотнул сквозь зубы, и Илларий разозлился мгновенно. За годы ничего не изменилось, этот белокурый змей всегда ухитрялся его задеть!

– Астигат, я помню, что ты не слишком умен, но не прикидывайся дураком большим, чем есть. – Все церемонии полетели прочь – на поляне стояли два квестора, готовые набить друг другу морду из-за неосторожного слова. Астигат ухмыльнулся еще шире, и Илларию вдруг стало легче. Все верно, еще благородная матрона, его матушка, говорила: мужчины под всеми личинами и регалиями до смерти остаются мальчишками. Отлично! Регалии не помешают им подраться и... совершить обряд. Но вначале он узнает про Брендона. Брена – Илларий бы не догадался, что мальчика можно называть так, но имя подходило великолепно. – Я отлично знаю, что твоего брата выкрали лонги, и прошу просто сказать, все ли с ним в порядке.

– Никто его не крал, что за чушь? Думаешь, мне делать больше нечего – только сопляков каких-то красть? – лицо Севера ничего не выражало, но Илларий еще в квестуре научился читать по глазам варвара. Астигат зол и насторожен. За показным равнодушием, за нарочито пренебрежительным «сопляк» что-то скрывалось... вот только что? Брендон говорил, что брат любит его. Так ли это на самом деле? Может быть, мальчик по наивности ошибался?

– Я не знаю, где мой брат, – вдруг устало сказал вождь лонгов, – и, правду говоря, знать не желаю. Ищи его сам, коль он тебе так важен, а меня предатели не интересуют. Раздевайся! Мне не терпится сделать то, за чем мы пришли, и убраться отсюда.

Гадина. Змея лесная. Скотина. Варвар. Стаскивая с себя одежду, Илларий припоминал все известные ему ругательства, и это бодрило. Север злится сам и потому старается вывести из себя противника – значит, боится проиграть! Тревожило только то, что лонг не знал или не счел нужным сказать, где Брендон. Если мальчика не выкрали сородичи, то, куда он мог деться и где его искать? Илларий давно дал себе слово, что займется поисками по-настоящему, как только закончится война. Консул не желал верить, что Брендона больше нет на этом свете, не желал, и все тут. Пусть его братец и наплевал на мальчишку, а консул не наплюет! Или Север солгал? Но зачем? По закону, принятому, как среди лонгов, так и среди имперцев, мальчик, ни разу не прошедший обряд, являлся собственностью главы семьи – такой же, как небрежно сброшенная туника из отлично выделанной кожи. Север мог убить брата своими руками, мог приказать пытать и потом казнить, а мог выпороть и простить – все в его воле, вождя никто бы не осудил. Нет, Астигат просто ничего не знает и прикрывает насмешками свою неосведомленность. К тому же ему наверняка неприятно слышать о брате от консула, заставившего мальчика предать. Ну и получи сполна ворох неприятностей!

Разделись они по-военному быстро, но смотреть друг на друга отчего-то стало невозможно. Север разглядывал верхушки деревьев над головой соперника, Илларий сделал то же самое. Лучше б стемнело быстрее, но вечер еще не вступил в свои права. Ка-Инсаар в лесу проводят ночью, это ему старик Фабий рассказывал, но встречаться в темноте решительно отказались и шиннард лонгов, и командир Первого легиона – и были совершенно правы.

– Кстати, – лениво протянул Север, с неспешной грацией хищной кошки расправляя голые плечи, словно не драться готовился, а вино пить, – если я так уж глуп, то отчего сплю в твоих покоях и на твоей постели? Как дурак-варвар смог добиться такого, а, бывший консул Лонги? – Илларий не успел ни разозлиться, ни приготовиться. Астигат на последнем слове вдруг подобрался и выплюнул: – Ка-Инсаар!

Удар последовал тут же – в плечо, сильный. Следующий удар стратег уже успел отразить, выставив локоть и пригнувшись. И увернулся от третьего, под дых. Они дрались без единого звука, только кровь шумела в ушах, да нарастал странный гул – будто отзывался сам лес. Отскакивали, сходясь и снова разлетаясь в стороны, кружили по поляне, и серо-свинцовое небо вертелось все быстрее, а костер превратился в размытое пятно. Каждый раз, когда лонгу удавалось достать его, Илларий чувствовал безжалостную силу этих ударов – скоро он оказался в синяках с ног до головы. Обе руки слушались плохо, правая нога начала подгибаться после тычка в колено. Но он тоже не жалел врага и с радостью приметил, что варвар немного задыхается. Вот только сам Илларий начал хватать ртом воздух задолго до Севера. И, когда лонг сумел его свалить, обхватив за шею, консул понял, что проигрывает. Он все же смог вывернуться из захвата и отскочил в сторону, дыша хрипло и сорванно, как никогда в бою. Эта схватка выматывала его – ведь тут нельзя ударить всерьез, нельзя убить. Но он еще не проиграл! Илларий кувыркнулся под ноги противнику, Север явно не ждал этого и едва не грянулся головой об землю, успев в последний миг перекатиться на бок. Стратег оседлал бедра противника, вцепился в плечи, но удар отшвырнул его так, что спина загудела от боли. Правда, он уже мало что чувствовал, просто воздуха не хватало, а так – все в порядке... Сейчас он встанет... Но Север поднялся раньше и придавил его к земле. Илларий вырвался еще раз, но трава уходила из-под босых ног, и воздух вокруг был таким жарким. Дышать... дышать всей грудью, не дать себе свалиться... Если Астигат его сейчас отымеет, союз все равно будет заключен! Это самое важное, не нужно думать о другом! О другом... Следующий бросок на траву стал в схватке последним. Илларий не сумел скинуть с себя тяжелое тело. Он с трудом поднял голову и вдруг увидел: темнеет. Они дрались не менее получаса, может, и больше. Все было кончено. Обрядовая схватка проиграна, а если лонг не даст ему отдышаться, то проиграна и жизнь – он попросту задохнется. Руку вывернули назад, так, что в плече хрустнуло, и Илларий сжал бедра, понимая, как глупо это выглядит. Он сам прислал Северу вызов и теперь получит то, что хотел. Дикарь его изнасилует. Баста. Но справиться с собой он не мог, тело сопротивлялось само – от жгучего стыда, от безумной боли, рвавшей легкие и сердце. Трудно думать о чем-то, когда борешься за каждый глоток воздуха, но в голове все равно вертелось: вот и все, что ты заслужил – насилие! И горше всего, что его ткнет носом в землю и отымеет именно этот человек... не надо, Север, не ломай... Безумие. Варвар всегда презирал его, всегда хотел унизить и с удовольствием растопчет давнего врага. Остается сжать зубы и перетерпеть. Нелюди проследят за тем, чтобы его унижение не было напрасным. Но смириться он был не способен, сил хватало лишь на то, чтобы не всхлипывать – точь-в-точь мальчишка, вот-вот потеряющий невинность. Илларий закрыл глаза. Так будет проще пережить позор и боль.

Сильные руки вздернули его вверх так резко, что голова пошла кругом, но дышать стало чуть легче. Астигат тоже задыхался, ловя ртом воздух, белокурые пряди растрепались по плечам. В руке варвара была веревка. Откуда он ее взял? Но разгадать эту загадку Илларий не успел – тяжело думать, когда тебя тащат к ближайшему деревцу и прикручивают кисти к тонкому стволу, так, чтобы петля свободно скользила при каждом движении. Астигат отошел на несколько шагов, и консул, даже не видя, чувствовал, насколько нетверда походка варвара. Мать-Природа, только бы вдохнуть...

– Лар! – дикарь не должен, не имеет права обращаться к нему так! Они не братья, не друзья и не любовники. То, что случится через мгновенье, любовью не будет. Вот так и подыхают глупые, никому не нужные мечты, не убитые за целую жизнь... нужно было расправиться с ними еще тогда, когда предал отец. А уж после Циа!.. Дурак. Но сейчас мечты наконец сдохнут. Просто очень больно, что именно Север станет их убийцей. – Лар, не молчи. Выпей вот.

Он увидел, как лонг сделал пару больших глотков из походной фляги. Вода. Пить. Север хочет дать ему напиться? Зачем заботиться о побежденном, о презренном неженке, коего привязал, чтобы отыметь? Но пить хотелось безумно, а в воде наверняка нет ни яда, ни зелья, раз Астигат прежде пил сам.

– Не отравлю. Пей. – Фляжка мягко ткнулась в губы. Илларий сделал глоток, но пересохшее горло сжалось, не пропуская воду. Второй глоток дался легче, и он пил, пил не останавливаясь, чувствуя, как возвращаются силы. Нечего ныть, все идет так, как задумано. Союз будет заключен, а прочее пережить можно. Наверное. В этот миг Илларию Касту было проще покончить с собой, чем сознавать, что именно Север навсегда лишит его права на гордость. Наконец он сумел оторваться от холодной свежей воды и сделал глубокий вдох. Боль в груди почти пропала. Все хорошо. Нет, нехорошо – и уже никогда не будет. Хватит!

– Илларий, не молчи, – Север зашептал ему на ухо, сорванно, хрипло, но... с нежностью? Да, это была нежность – нежданная, непонятная. Варвар издевается, он просто придумал новый способ унижения. – Не смей молчать!

Астигат неожиданно прижался к нему всем телом – нагим, жарким, ткнулся лицом в плечо, легко потерся горячей скулой, обнял за талию. Илларий рванулся, не сдержавшись. К чему эта игра?! Приходилось признать: Север победил честно. Лонг, конечно, устал, но еще явно мог продолжать драку, а вот имперский консул – уже нет. Победил, ну и бери добычу, гадюка, хитрить-то зачем? Когда ладонь легла на бедро, Илларий с силой откинул голову назад, надеясь ударить затылком, хоть нос дикарю разбить, но промахнулся. Варвар уклонился так, будто ждал. Вновь прижал к себе, руки скользили по телу, не сжимая, не касаясь ни паха, ни ягодиц – просто успокаивали. Что он делает?! Зачем? Так еще хуже – почувствовать, как все могло бы быть между ними. Могло бы еще тогда – пять лет назад, если б не дурацкая гордыня, его и твоя. Жестокие мальчишеские выходки, разбившие нечто важное в их жизнях, то, что теперь не склеишь. Но Север Астигат пытался сделать невозможное.

Крепкая ладонь прижалась к груди, подушечки большого и указательного пальца коснулись соска и принялись перекатывать – вначале мягко, потом чуть жестче. И тело отозвалось – вспышкой злости, потом желанием свободы и, наконец, томительной дрожью. Петля легко скользила по стволу, веревка натянулась, когда Илларий сделал маленький шажок назад. Он коснулся спиной и ягодицами тела врага и тут же отшатнулся, но отпрянуть ему не дали. Жадные пальцы ласкали живот – в том же неторопливом темпе, но рваное дыхание за спиной давало понять, как тяжело врагу дается сдержанность. Север гладил его грудь уже обеими ладонями, прижал пальцами соски, заставляя прогибаться назад, пока их тела вновь не коснулись друг друга. Тогда Астигат перехватил его попрек живота, и поглаживания стали сильнее, настойчивее. Когда руки легли на бедра, Илларий едва не ударился лицом о дерево, такая это была мука... опустил глаза и увидел собственную плоть – напряженную, ноющую. А он и не заметил... Запрокинув голову, он смотрел в темнеющее небо, чувствуя, как сводит от желания бедра. Варвар будто почувствовал что-то, и ладони вдавились еще сильнее, а после сжали ягодицы. И тут Илларий не выдержал. Что сорвалось с его губ? Ругательство или призыв к неведомым силам? А может быть, мольба? Он не знал, просто полностью отдался ласке, такой долгожданной, невыносимо острой. Руки врага мяли его задницу, мягко поддерживали снизу полушария, разводили их в стороны, вновь сжимали – собственнически, словно давнему любовнику, а Илларий лишь упивался этим, подставляясь, требуя еще и еще. Потом Север провел ладонью по промежности, одновременно обхватив плоть Иллария пальцами. Невыносимо. Невозможно. Немыслимо хорошо. Головка мгновенно увлажнилась, когда пальцы принялись проделывать с ней то же самое, что с сосками и животом... Илларий знал, что с ним сейчас станет – он просто сойдет с ума! Внутри все сжималось, раскрываясь под движениями ладони, и невозможно было решить, как поступить – не двигаться, чтобы Северу легче было ласкать его член, или податься назад, чтобы сделать проникновение доступней? О чем он думает, Мать-Природа?! Астигат сейчас прикончит его этой безумной игрой. Пусть это издевательство, но как же хорошо...

Второй раз Илларий закричал, когда властные губы неожиданно впились в шею. Север словно хотел прокусить кожу, напиться его крови... но поцелуи были слаще вина, жарче летнего зноя, и он постарался изогнуться так, чтобы враг дотянулся до его рта. И не заметил, как их губы встретились, как жадный язык потребовал разжать стиснутые зубы, а влажный палец проник в его тело, толкнулся нежно, мягко... а когда немного пришел в себя, то увидел перед глазами пожухлую колючую траву, царапавшую колени. Плевать! На все плевать – на бесстыдную позу, на занывшие от напряжения связанные запястья. Он вновь задыхался, но уже от наслаждения, рывками толкаясь навстречу растягивающим его движениям. Север спешил, и понятно почему – напряженная плоть то и дело задевала его ягодицы, чудо, что враг все еще сдерживается. Сдерживается так долго, что сам Илларий сейчас не выдержит. Астигат быстрыми поцелуями касался выгнувшейся в истоме спины, руки ласкали член и терзали – да, уже именно терзали! – раскрытый, готовый вход. Илларий резко подался назад и зашелся стоном, потому что пальцы толкнулись в раскаленную точку внутри.

– Ка-Инсаар! – неужели это его собственный голос? Это он, аристократ Илларий Каст, умоляет взять его, войти в его тело, заполнить его собой? Он захрипел, яростно насаживаясь на пальцы, и Астигат сжалился, чуть приподнял его – насколько позволяла веревка – и потянулся к губам. Накрыл рот – жадно, властно, но в этих прикосновениях было столько нежности... Илларий чувствовал ее всем телом – непонятную, кощунственную нежность. И отдался именно ей.

Будь прокляты нелюди, пусть они исчезнут, им вдвоем хорошо. Хорошо, как ни одному мужчине больше на этой земле! Твердая плоть сломала преграду, да и не было этой преграды – одно безумное желание, и даже резкая боль почти тут же притупилась, хотя Илларий все же дернулся, вынудив любовника остановиться.

Он умолял, задыхаясь, а сила билась между их телами – не жертвенного Дара, их собственная. Они были едины и неделимы в этот жуткий миг пронзительного счастья обладания – разделенного, только для них двоих! Ка-Север! Нелюди не получат жертву, он отдал ее любовнику. Бери меня, бери сильнее. Да! Да, вот так! Астигат вцепился в его бедра, и не было в мире ничего нужнее жестких рывков и раскаленной нити, связавшей их.

– Ка-Илларий! – ответ Севера – хриплый стон...

Неужели он вслух выкрикнул свое кощунственное желание: все – до последней капли – отдать человеку, любовнику, первому настоящему любовнику в его жизни? Должно быть, да, раз Север услышал его и повторил. И пусть! Плоть заполнила его целиком, боль была жгучей, тянущей, но радость перебивала ее. Когда Север широко развел его бедра, входя до конца, тело выкрутила судорога, и белая липкая жидкость окрасила осеннюю траву. Безумное счастье – отдать свое семя вот так, и чувствовать, как любовник кончает в тебя со стоном. Наша страсть – только нам. Нам двоим.

Илларий почти терял сознание, когда Север отвязал его и поставил на ноги. Их обоих шатало, вновь невыносимо хотелось пить, и они по наитию прильнули к губам друг друга. Радуясь общей победе, связавшей их неразрывной нити силы, тому, что перехитрили нелюдей. Север обнимал его, иначе консул Лонги свалился бы на траву. Рука любовника неожиданно напряглась, и Астигат выругался. Илларий поднял глаза в ту сторону, куда смотрел карвир... да, Север Астигат, вождь лонгов – его карвир отныне, – и увидел длинную темную тень. Существо с острой головой несколько мгновений рассматривало их, потом сделало непонятный жест, и это движение отозвалось дрожью в обнаженном теле Севера.

– Жертва взята, Лар, – Астигат смотрел уже на него, и глаза его сияли такой радостью, равной которой Илларий еще не видел. Он закинул руки на плечи бывшего врага, стремясь вжаться в него всем своим существом, чувствуя, как по ногам течет семя. Хорошо! А будет еще лучше, если удастся забрать чуть больше тепла, нежности, жара страсти и отдать свое...

– Взята, Север, – он зарылся пальцами в густые белокурые пряди, чувствуя, как уходит из-под ног земля, и позволил себе провалиться в темноту, зная: его удержат. Не выпустят. Теперь уже никогда.

[1] Процед, процеда – храмовые рабы, занимающиеся проституцией. Как правило, в процеды набирали детей-сирот 5-7 летнего возраста, обучали их, и к 11-13 годам использовали «по назначению». Мальчики, в основном, покупаются для обрядов влиятельными горожанами, девочки используются как проститутки. Процедам наносилась специальная татуировка – как символ того, что они принадлежат храму. Выросшие процеды перепродавались или, в случае удачи, могли выкупиться. Въезжать в города они до конца жизни должны были через так называемые Срамные ворота, через которые вывозились городские нечистоты.

[2] Ботава – крупная лесная ягода.

[3] Милиция – здесь: отряды ополчения, в мирное время занимающиеся поддержанием порядка на улицах наряду с регулярной стражей. Во время войны отряды милиции использовались как вспомогательные войска.

Крепче железа

Цитадель Диокта, бывшая цитадель Великого Брендона

Гестия, Мать городов