Даров не возвращают, гл. 4

До нынешнего утра Илларию Касту не приходилось просыпаться в шатре. Впрочем, чем ночь, проведенная в жилище из шкур и веток, отличается от сна в кожаной или полотняной палатке? Да почти ничем. За неплотно прикрытым пологом так же гомонили птицы, а утренний холодок заставил натянуть на себя меховое одеяло... Консул добросовестно оглядел все вокруг, ибо весьма смутно помнил, как заснул вечером. Ворох шкур, потушенный масляный светильник, небольшой мешок, ножны... Он усмехнулся. Принести сюда оружие явно было затеей Крейдона. Шиннард лонгов настаивал, что иметь при себе меч или нож запрещено лишь во время самого обряда, а оставаться в лесу безоружным – опасная глупость. Командир Первого легиона заорал в сердцах: не иначе, как стратег лонгов жаждет смертоубийства на Ка-Инсаар. И получил спокойный ответ: «В лесу еще и волки водятся, и медведи иногда, и росомахи, и... да много кто еще – нелюди, например». Хороший лес близ базилики Сарториска! Консул рассмеялся чуть не в полный голос и тут же прикрыл рот рукой. Он же сейчас разбудит Севера – и что тогда? Илларий понятия не имел, что будет делать и что говорить, когда вместо спутанных светлых прядей на затылке Астигата увидит прищуренные со сна серые глаза. С пристально болезненным вниманием стратег разглядывал перехваченные крепкой веревкой волосы – вот откуда Север ее взял! – обнаженное тело, небрежно прикрытое мехом, шрам под лопаткой. Этот шрам был и раньше, но лонг не рассказывал, откуда тот взялся... Мать-Природа, Великая, Всемилостивая! Союз заключен. Рядом с ним на пахнущих травами шкурах спит его карвир, вождь племенного союза Север Астигат. Все свершилось, все изменилось навсегда – их жизни и тысячи тысяч жизней других людей, что больше не смогут поднять друг на друга оружие, иначе Инсаар расправятся с ними!

Все, что произошло вчера на лесной поляне, не было ни бредом, ни сказкой, что рассказывают легионеры возле лагерных костров. Легкая саднящая боль внизу – честно говоря, стертые запястья и ободранные колени болели сильней, – искусанные губы, приятная тяжесть в чреслах... Ему ничего не привиделось, не показалось, не придумалось, но Илларий все равно не верил. Разве могли двое смертельных врагов быть так счастливы, как они вчера вечером? Разве могли принести жертвенный Дар друг другу, обманув нелюдей? Разве мог Север, мечтавший унизить ненавистного имперца, вести себя так? Брать, будто не побежденного в драке врага, а обожаемого возлюбленного? Целовать и ласкать, как и императоров не... Вопросы, вопросы... Баста! Если слишком много об этом думать, он просто оденется и сбежит. А убегать не хотелось – вот не хотелось, и все тут. Вчера все вышло само собой: они едва ли не ползком забрались в шатер, Илларий вытянулся на меховых одеялах, а Север еще несколько мгновений смотрел на него, потом буркнул:

– Если я засну, ты меня не зарежешь? – и улыбнулся. Консул еще успел ответить со смешком: хоть волк рядом с ним усни, и того не зарежет, сил нет... – и провалился в сон и, уже засыпая, почувствовал, как Астигат осторожно лег рядом, но не коснулся, не дотронулся – а хотелось!

В сознании крутилась добрая сотня вопросов. Вчера аристократ Илларий Каст по доброй воле отдался заклятому врагу, верно ведь? Не было никакого насилия! Напротив, если бы Север внезапно передумал и руки консула были б свободны от пут, то... лучше не думать, что Илларий сделал бы тогда. А теперь главное решено, осталось лишь еще раз обговорить статьи союза. Но что будет с ними обоими? Лучше не думать об этом – просто лежать вот так, слушая шум просыпающегося леса, и глядеть на Севера...

– Мерзнешь? – хриплый со сна голос застал Иллария врасплох, но лишь на мгновение. Он был рад, что Астигат проснулся. Пусть тоже голову ломает!

– Нет, конечно. – Сейчас последует неизбежная шуточка про аристократа, никогда не спавшего на шкурах и боящегося отморозить свой нежный зад. – Не так уж и холодно – не зима еще.

Север откинул полость и сел, тут же принявшись сражаться с растрепавшимися прядями. На Иллария он не смотрел. Консул собрался было последовать примеру лонга и начать приводить себя в порядок. Горечь плеснулась внутри, но Илларий сжал зубы. Вот и все. Сейчас они оденутся и будут обговаривать сдачу Гестии, отвод войск...

– Послушай, я не мог иначе, – Астигат протянул руку и обхватил запястье Иллария, на котором веревка оставила заметный след. – Не доверши мы начатое, нелюди нас по траве бы размазали. Они страшно злятся, если обряд прерывается... не хотел я тебя привязывать, но ты бы сопротивлялся, потому пришлось.

Все это Север выговорил, будто доклад командиру – не поднимая глаз, глядя только на руку Иллария... а пальцы словно сами собой гладили запястье, и консул замер. Его ощутимо трясло. Понимая, что голос ему не подчинится, он просто поднял руку и провел ладонью по уже немного колючей щеке Севера. Тот быстро прижал ладонь своей, и они сидели так несколько мгновений, по-прежнему не глядя друг на друга. Потом Астигат сказал – так тихо, что Илларий едва его расслышал:

О ручье, где-то в трети риера от выбранной поляны, консулу доложил дотошный командир Первого легиона – будто близость воды могла чем-то помочь во время обряда или при внезапной опасности. Видимо, шиннард лонгов озаботился такой же топографической точностью!

Ручей и впрямь бежал по камням совсем близко, и новоиспеченные союзники долго плескались в воде, не столько моясь, сколько стараясь оттянуть момент возвращения в шатер, неизбежного итогового разговора, расставания... Илларий отчего-то знал: Астигат думает о том же самом. Больно уж сосредоточенным выглядел его карвир, и сведенные брови выдавали: невеселые это мысли. Странно все-таки... Брендон и Север – родные братья, а настолько разные. Высокая переносица Брендону досталась от матери-имперки, а жесткая линия скул и подбородка неопровержимо свидетельствовала о чистоте варварского происхождения вождя. Даже оттенок волос у них разнился, у младшего напоминая цветом пшеницу, а у Севера – золотой рир. И все-таки они похожи – этой небрежной грацией лесных обитателей; только Брендон скорее походит на оленя, а его брат – на хищную кошку. Илларий старался думать о всякой ерунде. А когда они выбрались на берег, чтобы обсохнуть, спросил, поражаясь глупой неуместности вопроса:

– А ты не знаешь, кто этот самый Сарториск? – и отвел глаза, с интересом наблюдая, как лонг катает босой ступней крупную гальку. Вот пальцы прижали камешек, потом слегка толкнули в сторону Иллария.

– Да, должно, дурак какой-нибудь. – Легкое движение, и галька отскочила прямо к ноге Иллария, тоже босой. Консул придавил на миг голыш и отправил обратно.

Игра помогала согреться – в воздухе ощутимо пахло близкой зимой. Нужно развести костер или хотя бы походную жаровню зажечь, иначе ночью они тут околеют. Но с чего он решил, что останется на этой поляне до ночи?

– Так остеры все дураки, хоть и ученые, – засмеялся Север, вновь отпинывая камень от себя, но явно не стараясь обыграть союзника всерьез. – А то ты не знаешь, как они обряды проводят.

Чудно все же, что все народы судят о соседях по тому, как те проводят Ка-Инсаар! Будто нет других принципов отбора. Но в словах Севера есть и своя правда. Имперцы многое переняли из культуры остеров, хоть и отчаянно отрицали это, но вот обряды оставили собственные. Храмовые обряды остеров – дикость, да такая, что даже поведение людоедов-трезенов выглядит по сравнению с ней высокой просвещенностью. В землях остерийских архонтов[1] мальчиков вначале опаивали разными настойками, подделывая морок Инсаар, потом жрец вводил им в анус изготовленный из тщательно отполированного дерева брус, отдаленно напоминающий плоть нелюдей, и громко возглашал, что первые спазмы девственника приняли Быстроразящие, а не жалкий их служитель. Только после этого жрецы сами брали распростертых на алтаре мальчиков, а отцы лишенных девственности еще и платили за подобное кощунство немалые деньги, с коих в основном и жили храмы Остериума. Хорошо, что Астигат поубавил им спеси на долгие годы! Илларий ни за что не стал бы терпеть такие обряды – как и вся знать Риер-Де. Лонги, видимо, держались того же мнения.

– Зато теперь их жрецы сами пойдут к магистратам или вашим поселенцам подставлять... хм, некоторые части тела, – с неожиданным для себя весельем ляпнул консул, ловко пнув гальку, которую Север тут же поймал и принялся вновь катать под ступней.

– Ну да, надо ж дома отстраивать, – Астигат тоже развеселился, и они еще с полчаса развлекались немудреной игрой. Продолжать разговор о странностях жителей Остериума не стоило – тема опасно близка к причине сожжения города ученых дураков, а касаться ее обоим не хотелось. Война, вражда, заботы и беды словно отодвинулись – было только это солнечное осеннее утро, и его постепенно сменил день. Когда солнце забралось довольно высоко и начало припекать, они перебрались в шатер и уселись на шкуры. Есть хотелось ужасно, и консул с досадой подумал, что у него с собой нет ничего, кроме походных галет.

Пока Илларий размышлял, отчего он не позаботился взять еды посолидней, Север вытащил из своего мешка вяленое мясо, завернутое в тряпицу, и флягу с вином – гестийским, ха! Илларий благодарно кивнул и принялся за еду. Астигат, отправив в рот кусок мяса, необидно хмыкнул:

– Вот всегда ты так, Лар, о самом простом забудешь. На Весенне мы из-за тебя чуть все не утонули только потому, что аристократ не привык думать о месте, где будет ночевать, – все верно. Сейчас консулу самому было смешно воспоминать то давнее приключение, но тогда разбуженные ревом воды соратники едва не прибили его – квестор Каст забыл проверить запруды на неглубокой, но вредной речушке Весенна. Все улеглись спать, а ночью часовые подняли тревогу.

– А по чьей вине мы вообще там оказались? Не ты ли перепутал значки на карте и вместо одной отметки поставил другую? – Илларий улыбался во весь рот, и Астигат ответил ему улыбкой. Ошибки юности веселили, но говорить о службе в квестуре не стоило тем более – это могло навести на разговор о Максиме.

Поев и выпив, оба развалились на шкурах и незаметно задремали. А проснулся консул от дыхания сгущавшейся за пологом шатра ночи и пристального взгляда. Глаза Севера были почти черными, в глубине их разгорались сумасшедшие искры – опасные, жаркие. Теперь эти искры ни с чем не спутать, и противиться тоже невозможно – властному призыву и собственному безумию, сорвавшему искусственную сдержанность и оцепенение последних часов. Астигат отвернулся, чтобы зажечь светильник. Когда вспыхнул неяркий свет, Илларий вцепился в плечо союзника, сжал ладонь и со стоном голодного зверя приник губами к коже над ключицей. И тут же понял, что мигом позже Север сам поступил бы точно так же – понял по жадности, с которой карвир стал целовать его. Они катались по шкурам, переворачиваясь, цепляясь друг за друга, и не могли насытиться. Мало. Мало! Горячее, сильное, до боли и крика желанное тело под ним напряглось тетивой – Илларий ласкал с торопливостью мальчишки, но Север лишь наслаждался укусами и отнюдь не нежными прикосновениями. Стратег придавил руками плечи любовника, принялся целовать грудь, прихватывая губами соски, а когда рука потянулась к паху лонга, тот вдруг опрокинул карвира навзничь.

– Подожди! – тон не приказа – мольбы! Илларий широко распахнутыми глазами следил за движениями Астигата, весь дрожа, веря и не веря, но всем существом желая верить ...

Север несколько раз с силой провел по содрогающемуся телу, заставил любовника опустить согнутые колени – настолько откровенно разведенные, что в другое время собственная несдержанность заставила бы устыдиться, – и обхватил пальцами уже напряженную плоть. Губы обняли головку, и Илларий застонал – коротко, громко. Не может быть... Мать-Природа! Неважно, почему бывший враг делает это – главное, делает! И как же хорошо... Он только толкался навстречу губам, заметив, впрочем, что пальцы на основании плоти Астигат не разжал, значит, хочет большего... хочет, чтобы любовник кончил под ним. Так и случится. Чувствуя, что еще немного, и бесстыдная ласка приведет к разрядке, и желая иного, Илларий сжал плечи Севера и чуть потянул на себя:

– Подожди...– он хрипел и задыхался и не мог найти точных слов. Не имеет значения, что отныне и навсегда аристократ империи будет ложиться под варвара и идти на шаг позади на всех церемониях – так ему пояснил положение йо-карвира старик Фабий, – не имеет, если им и дальше будет так же хорошо вдвоем. Дальше?! Какое здесь может быть «дальше»? Илларий не стал додумывать мысль до конца, просто рывком перевернулся, развел бедра шире. Север встал на колени, но, вместо того чтобы склониться к любовнику, потянулся к мешкам.

Договаривать, что он видел, Астигат не стал – нетерпеливо вытряхнул содержимое походной сумы консула на шкуру и вытащил какой-то предмет, в котором Илларий с трудом признал фиал с маслом для бритья. Вот же смех – неженка-аристократ забыл про еду, но взял косметику! И как это кстати! Север зубами сорвал крышку, щедро смазал и собственную плоть, и пальцы, кои тут же приникли ко входу любовника. Иллария колотило уже совершенно неудержимо. Он приподнял ягодицы, и Север, видно чувствуя, с какой силой сжимаются мышцы под ласковыми и настойчивыми прикосновениями, понял: не стоит затягивать подготовку. Чуть придавил карвира к ложу, притиснулся ближе и раздвинул ладонями полушария. Проникновение было плавным, медленным... отчаянно медленным и сильным! Ощутив, как заполнила его плоть, Илларий выгнулся сильнее, слегка приподнялся было, но руки любовника удержали его в прежнем положении, и тогда он просто вытянулся на мягком ложе, комкая шкуры взмокшими ладонями. Немного больно, но тем острее и ощущения, и пронзительное чувство давления на то, что сокрыто в теле каждого мужчины – пульсирующий сгусток желания... Движения стали резкими и короткими, Илларий услышал долгий, протяжный стон, с которым Север проник в него до упора, и сам отпустил прикушенную губу, почти сорвавшись на крик.

– Что ты?.. Больно? – от искренней тревоги в голосе Севера на глаза чуть не навернулись слезы.

– Нет! Сильнее... – он знал, что умоляет, и ему было все равно. – Да, так... хорошо!..

Илларий не пожалел о своей мольбе. Ни когда толчки стали яростными, жесткими, каждый раз выбрасывающими его на грань между болью и блаженством, ни когда Астигат просунул руку ему под живот и сжал свою ладонь поверх ладони Иллария, от нетерпения ласкавшего самого себя. Ни когда, уткнувшись лицом в шкуры, перепачкал их собственным семенем, подставив ягодицы напору любовника, задыхаясь, содрогаясь от стонов – его и своих. Ни когда семя толчками выплеснулось в глубину его тела. И уж тем более не пожалел после, когда Астигат порывисто прижал влажное от пота тело к себе и целовал закрытые глаза, губы, скулы... терзал ненасытившимися губами его рот... и так сладко было отвечать тем же.

– Мне мало тебя. Мало тебя, карвир, – пробормотал Илларий, даже не поняв, что сказал, но это было неважно. Он просто вцепился пальцами в густые волосы на затылке лонга, не давая тому отвернуть голову, вздохнуть – и целовал, целовал, до головокружения. Серые глаза блестели под черными стрелками ресниц, пляшущий огонек светильника превращал Севера в лесного духа – из тех, что, по легендам, в древности служили Инсаар. Лонг еще раз коснулся его губ – уже нежно, даже бережно – и приник лицом к животу Иллария.

– Лар, ты еще от меня устанешь, – руки сжали его бедра, погладили – не столько успокаивая после соития, сколько требуя еще и еще. И консул пожелал, чтобы эта ночь не кончилась никогда.

Чада от светильника немного, но все же нужно откинуть полог. В палатках легионеров есть отверстия, куда дым уходит, в шатрах – нет, а Лар к духоте не привык. Но встать сейчас, оторвать от себя теплую тяжесть лежащего Иллария было выше сил... не насытишься никак, даже если ночь тянется сто лет! А ведь хотел отодрать имперца – так, чтобы долго помнил, и на Ка-Инсаар с такими мыслями собирался, нарочно себя накручивал. Но, увидев того возле базилики – в простой светлой тунике, без доспеха, даже без наручня, – едва не растаял. Хотелось быстрее остаться вдвоем и смотреть на Лара... точеные черты, брови вразлет, губы сжатые – красивые, когда он их от злости не сжимает... Север привычно одергивал себя и бесился – да что ж такое, отчего он мается, точно девка влюбленная, которую замуж в другую деревню отдают, а милый дома остался? А когда Илларий сбросил плащ и сам на противника таращиться принялся, Север испугался всерьез. Эдак же он не то что отыметь – и ударить Лара не сможет... когда тот вот так молчит и смотрит глазищами окаянными. Дурак, как есть дурак. Не Север Астигат и Илларий Каст стоят на поляне близ базилики ученого остерийского развратника – консул Предречной Лонги и керл Заречной. Но драться расхотелось в миг. Он даже попытался предупредить консула: после обряда пути назад не будет. Илларий-то многое только по свиткам своим знает, где ему понять, что нелюди все запомнят, и придется свою ненависть и отвращение к варвару до конца дней прятать, если жить хочешь... Это после Север уверился, что нет никакого отвращения – мужик в таких делах никого не обманет, а перед схваткой, услышав оскорбления, с облегчением разозлился. Вот сейчас Холодная Задница в свою задницу и огребет. Север дрался с одной мыслью: если он проиграет, к презрению аристократа к дикарю добавится презрение победителя к проигравшему – потому и победил, наверное, сил ведь нет эту улыбочку ледяную видеть, убить хочется. Победил, но ни один Ка-Инсаар не давался ему так дорого – а ведь их немало было! Ни один его противник не дрался так упорно, и ни над кем Север не желал победы сильнее. Но помогло все же не желание – выносливость. Сам Илларий в юности стихи на столичных собраниях читал – это еще Гай Арминий рассказал, – а Север с двенадцати лет воевал. И все же... имперец был очень силен, вымотал врага неимоверно, но дерись они не на кулаках, а умом и волей – неизвестно еще, кто бы носом в траву ткнулся. А после, когда Север привязал побежденного противника, у того такое лицо стало... каменное, застывшее, словно мертвое. Только глаза жили, а в них – горечь горькая, и все намерения – отодрать как можно жестче, унизить – разом вылетели из головы. Какое там, он дышать рядом с Илларием не смел, хоть и задыхался после драки. Казалось, что, не виси над ними нелюди с расправой, просто отвязал бы его и ушел, потому что хуже нет, чем взять любимого, когда тот не хочет. Но Инсаар такого не простят, и пришлось... и, только увидев, что Лар давно уже сам льнет к нему, наслаждаясь каждым прикосновением, он вдруг понял простую истину: плевать, что аристократ говорит словами, телом – не соврешь! Илларий был горячий, нежный, покорный и властный... ухитрялся остаться господином, став рабом – неведомо как... А уж услышав между громкими стонами это «Ка-Север» – когда они уже едины были, – вождь лонгов будто с ума сошел. Принести жертву друг другу в их положении – опасней некуда, нелюди такого не спустят. Но иначе было нельзя, потому что вот уж пять лет Север Астигат молился на этого безумного, что дрожал в его руках, чье нутро сжало плоть, точно кулак хороший. У Лара, видно, давно никого не было – узко так, что даже больно, но лучшего в жизни Севера не случалось. И не случится – разве что когда он помирать будет в окружении наследников, зная: государство лонгов ныне сильно и богато... Он выкрикнул в ответ свое «Ка-Илларий», и плевать ему было на все, кроме счастья, что дожил до этого мига. И вот уже сутки не верит, что аристократ Каст ведет себя так, будто и для него случившееся – вершина жизни, то, чего он желал сильней победы, да только признаваться не хотел. Лар и говорил, и смотрел так, словно они и впрямь любовники, а не просто союзники, словно для консула ничего лучшего нет, чем вот так нежиться под ласками – не только, когда отдается, но и когда они просто лежат и разговаривают... да пропади все пропадом! Лар сейчас с ним – так что о будущем и думать не стоило. Но все равно думалось: что будет дальше – и с ними, и вообще...

Только Илларий мог спросить такое. Может, еще и всех имперцев, запертых в казармах Гестии, переженить, а заодно и приданое выдать? По имперскому порядку полагалось тут же после боя подсчитать пленных, составить списки, указав там имя, возраст и куда отправится человек – в рудники, на поля или на Ка-Инсаар. В армии даже отдельный писец на это выделялся – полезно, надо завести... да война-то кончилась, три раза через колено! Лонги и имперцы больше не враги, отныне Север Астигат будет воевать только с трезенами – а тех переписывать необязательно, и так в расход пустить можно. Он не желал думать о том, как император Кладий отнесется к союзу, заключенному опальным консулом с варварами, и чем это будет грозить самим варварам. Не сейчас, когда Лар рядом, когда можно коснуться пальцами его волос – коротких и жестких, дотронуться до кожи за ухом, отчего Илларий каждый раз жмурится... так что шел бы Кладий куда подальше. Не сейчас, когда Север еще не нагляделся, не понял, не поверил до конца... но зачем отказывать себе? Вот же Лар, совсем рядом! Вождь чуть привстал на шкурах, заглянул в лицо любовника, в глаза под тяжелыми веками, оглядел чуть нахмуренные темные брови, крупные, слегка приоткрытые губы... Поцелуй вновь был долгим – и вновь таким жадным, что где-то под сердцем защемило. Север оторвался ото рта Иллария только для того, чтобы коснуться губами его живота и прижать ладонью пах. Лар тут же приподнял бедра, положил руки на плечи. Они оба до сих пор голодны. А ночь только началась!

– Получишь своих легионеров несчитанными, с тебя и этого хватит, – смешок прямо у крупной головки заставил Лара выгнуться сильнее. Север дразняще провел языком по плоти и вновь взглянул на... так, вот это он решит сейчас, не откладывая ни часа, ни мига. С Алером сразу не понял, а после стоял и выл на луну, точно волк. Больше такого не будет. Он не даст собственной тупости взять вверх, не будет больше пялиться дождливыми ночами в темноту окон. Многое, очень многое тут зависит от Лара, но то, что зависит от него, Север сделает – хотя бы затем, чтобы не жалеть потом, мучительно и страшно.

– Хитришь, змей лесной? Не забудь, за живых пленных тебе обещана цитадель Диокта! – Илларий чуть приподнялся, сильнее сжал ладони на его предплечьях и улыбнулся, явно придумав что-то. Улыбка – ясная, светлая – делала его моложе, Лар уже Инсаар знают сколько времени не улыбался так... Инсаар. Не стоит о них сейчас думать – а думается. Выродок без куска сердца показал им: я все видел и все запомнил. Углядев нелюдя на поляне, Север вдруг понял то, что до него, болвана эдакого, целую вечность не доходило: он нажил себе врага, могущественней коего не сыскать, наверное, во всем свете. От Быстроразящего несло такой лютой злобой, что внутри вновь раскрутилась праща, точно защищая его и Лара, и откуда-то пришло понимание: вместе они сильней. А сила им потребуется – Ненасытный станет следить за новым союзом так, что ни одно нарушение мимо не пройдет. Ладно, двум смертям не бывать! Был уже такой, один из трех вождей Быстроразящих – и где он теперь? Сто лет назад Райн Астигат вырезал его сердце, да еще кусок сердца того выродка, что Брена забрал!

– Север, не смей мрачнеть в моем присутствии. Я ведь могу заподозрить, что ты жаждешь надуть союзника – с вами, Астигатами, никогда не угадаешь, – Лар все еще улыбался, но уже с оттенком вопроса. Нельзя портить эту ночь, она только их – такая вот странная, будто выгрызенная у всего мерзкого... Север тряхнул волосами и быстро поцеловал лежащую у него на плече руку.

– Цитадель Диокта, говоришь? А я еще подумаю, стоит ли она того – там же камня на камне не уцелело.

Илларий, дождавшись момента, резко дернул его на себя, и Северу ничего не осталось, как усесться верхом на грудь имперца. Пора делать то, что решил, но – вот же смех! – было страшно. Вождь завел руку за спину, дотянулся до паха любовника... тот прищурился довольно. Что, Север Астигат, время тянешь? Боязно за собственную задницу? А как иначе, коль от воспоминаний, как был под мужиком, до сих пор передергивает? Той осенью Северу еще и пятнадцати не стукнуло. Отец сам в поход на трезенов пошел, да только у Поля Камней разбили лонгов чуть не наголову. Отступали в спешке, целая тьма народа в плен попала – и старший сын вождя среди них. Трезены в скалах жилье устраивают, и пленников туда же посадили. Мешок, с трех сторон запертый каменными стенами... а четвертой стены не было. И охрану не поставили – нужды нет. Озеро пленных стерегло – здоровенное, по-осеннему уже стылое, да далеко внизу. Вот старшина один – могучий мужик, Север ему тогда едва до уха макушкой доставал, хоть сам на рост не жаловался – и предложил бежать. Остальные его на смех подняли: с такой высоты, да на камни, что тут и там торчали, верная смерть получится – а Север и еще один воин решились. Так и так терять нечего было – дознайся трезены, что в руках у них сын вождя лонгов, ему долго помирать пришлось бы. Лучше уж в воде околеть! Старшина хотел было на сопляка рявкнуть, но смолчал – видно, о том же подумал. Они и бежали. Третий тогда о воду убился, а старшина и Север выплыли. Точнее, старшина только и выплыл – и Севера за волосы выволок. Сын вождя замерз так, что ни рук, ни ног... воин взвалил его, бесчувственного почти, на плечи и потащил, да еще бегом. Только риеров через пять на землю швырнул и давай руки-ноги растирать, пока сопляк сам идти не смог. Как же долго и страшно они до ближайшего становища союзного племени добирались! Осень же, ночами уже подмораживает, а на беглых только штаны драные да туники. И все же добрались... поели в теплом шатре, хозяева им шкуру медвежью дали – одну на двоих – и предупредили: с собой-де забрать не позволят, самим нужна. А ночью, прижимаясь тепла ради к старшине, Север поклялся: потребует от отца любых наград для того. Опытный воин десяти мальчишек стоит, Брендон Астигат всегда это говорил, а старшина его не бросил, как должен был, а на себе выволок. И тут ягодиц восставшая плоть коснулась. Хотел его старшина, понятно же, хоть и отодвинулся сразу. Сын вождя стиснул зубы, завел руку за спину, направляя член в себя, еще и назад подался, сам насаживаясь. До земель лонгов еще шагать и шагать, могут и не дойти, а долги платить надо как можно быстрее. Он заплатил – и в ту ночь, и в следующие, когда они лязгали зубами под украденной у хозяев – не подыхать же! – шкурой. Отдавать себя было больно и мерзко. А когда добрались до своих, старшина остановил Севера и заявил: понимает он, мол, что сыну Брендона Астигата мало чего предложить может, да только в одном шатре им хорошо будет, все равно ж говорят, что с женой Север плохо живет. Сын вождя тогда рассмеялся старшине в лицо, да еще и пригрозил: хоть словом дома дорогу помянет – вообще никому больше ничего сказать не сможет, у теней в Стане мертвых языков не бывает.

Север старался не вспоминать о заплаченном за жизнь долге, хоть и вытребовал с отца награду для спасителя. А сейчас собирается вновь сделать то, чего решил никогда больше не делать. Да только это же Лар его возьмет. Больно будет – и пусть, но не противно же.

– Не собираюсь я тебя надувать, – ну как объяснить этой бестии имперской, что хочешь разделить с ним все: и войну, и хлеб, и кров, и душу? Да и поймет ли, когда сам себя не очень понимаешь... Север откинулся на согнутые колени Иллария, засмотрелся, как напряглись на животе и бедрах литые мышцы. Как же красив, не наглядеться. – Не хочу я завтра ремень тебе на бедра надевать. Понял? – будто в ледяную воду с головой, и то тогда проще было.

Илларий поднял на него глаза, вгляделся пристально – аж в горле пересохло. Не понимает. И слов объяснить не хватает, проклятье.

– Это наше дело, кто кого первым взял на Ка-Инсаар. А больше о том никто не узнает. Никогда. Завтра всем скажем, что мы принесли жертвенный Дар друг другу и отныне равны во всем. Мы с тобой карвиры, Илларий, сын Марка. Я не стану надевать тебе ремень, и ты никогда не встанешь позади меня, а только рядом. Ну? – Север подался вперед, вцепился в плечи имперца, а тот глядел на него такими глазами, как вчера нелюдя не рассматривал.

– Но ты же победил в обрядовой схватке! – так и есть, не понимает. Ему неважно, кто победил, впервые в жизни неважно. Северу Астигату наконец досталась половина того, чего он от жизни хотел... нет, пожалуй, треть, потому что две остальных трети: свободная страна лонгов и живой братишка. И Илларий Каст, имперский консул, на ложе, за столом, на поле брани, на совете – везде рядом. И душа, и сердце, и мысли этого безумного – бывшего врага, придумавшего заключить такой союз! Сделавшего первый, самый важный шаг, после которого все станет проще. Сейчас Север верил в это, как в то, что на дворе осень стоит.

– И как мы это объясним? Разве такое возможно? – Лар уже целовал его – горячечно, быстро, словно что-то чуял. – Мне говорили, что в паре союзников всегда есть старший и младший, карвир и йо-карвир...

– Чушь тебе говорили. И раньше такое бывало, старики помнят, последний союз равных, кажется, заключили выродок без куска сердца и прадед, но думать об этом сейчас не стоит.

– Север, – от слов Иллария, медленных, четко произнесенных, будто таял лед в груди, – я совершенно не против ремня на бедрах. Я сам затеял все это и ни о чем не жалею. Не жалею!

Да что ж кричать так?! В глазах Иллария металось что-то – аж жуть брала, – он еще крепче вцепился в плечи Севера, рванул к себе, зашептал в самые губы:

– Дураком нужно быть, чтобы о таком пожалеть... хоть сейчас ремень надень... мы принадлежим друг другу, и я тебя не отпущу, – тело Лара словно горело под ним, руки легли на бедра, подтолкнули ближе, заставляя выпрямиться. Шалые глаза, раскрытые, ждущие губы... все здесь, не исчезнет. Илларий улыбнулся хищно, и Север запрокинул голову, не веря, а через миг застонал глухо – когда любовник языком напряженной плоти коснулся, губами обхватил, пропуская глубоко в глотку. Застонал – и заставил себя остановиться, скатиться с Лара, но тот тут же навалился сверху. Придется говорить, словами объяснять, чего хочешь... ладони сами накрыли ягодицы карвира – мяли, ласкали так, что не оторваться. Илларий засмеялся тихонько, шепнул прямо в ухо:

Вот это да! Север не удержался, расхохотался в голос. Горячее Лара никого на свете нет, но нужно решаться.

– Ты давно знаешь?.. Про то, как я тебя звал? – и оборвал сам себя. Еще чуть-чуть, и все пойдет по накатанной, он толкнется в подставленный вход, а ему нужно иное. – Это от злости, Лар...

– Давно. Вот тебе за это, – легкий укус в плечо, и следом – в губы. Решай. Сердце колотилось бешено, но Север сказал – громко, внятно:

– Бери меня, слышишь? Сейчас, – и попытался перевернуться, но любовник остановил его. Обхватил лицо ладонями, вгляделся пристально, потом выдохнул:

Север вновь засмеялся, хотя губы словно одеревенели.

– Я тебе что, баба? Мужчину только сзади берут! – А сильные ладони уже обхватили его ягодицы и принялись ласкать – медленно, неторопливо, словно пробуя.

– Ты не баба, ты дикий варвар! Надо же придумать такое, – Лар засмеялся, потом вдруг сорвался на шепот: – Тебе хорошо будет... поверь, пожалуйста... – и ну ласкать. Губы и руки – в паху, на бедрах, на коленях – творили такое... Север, уже задыхаясь от нетерпения, следил, как Лар, отыскав в шкурах давешний фиал, пролил несколько капель масла ему на промежность. Заставил себя расслабиться, хотя пальцы вцепились в мех, как в рукоять меча, когда Илларий коснулся его входа... вначале боль была, а потом?.. Тоже была, но другая – тянущая, раздвигающая мышцы... он никогда не понимал своих «нижних» – что за удовольствие они в этом находят? – а вот теперь понял. Лар вошел в него и замер, а Север, запрокинув голову назад, дрожал всем телом, чувствуя в себе плоть, стараясь ощутить сильнее, каждой частичкой... Потом Илларий шепнул, коротко, властно: «На меня смотри!» – и выпрямился. Встал на колени, поднял ноги любовника повыше и начал двигаться – неглубоко вначале. Север смотрел в горящие чем-то неведомо жутким и нужным глаза и словно падал в пропасть при каждом движении. А после – когда Лар, приподнявшись, толкнулся сильнее, входя до конца – заорал, не сдержавшись. И больно, и... мать его имперскую, как же хорошо! Он подался навстречу, стиснув внутренние мышцы на плоти, что подчиняла его себе, Лар выгнул спину, зашелся стоном, и все полетело в какую-то раскаленную вертящуюся воронку. Север мотал головой, кусал губы, но все равно не мог сдержать стонов, а плоть карвира двигалась в нем в едином ритме с ладонью на собственном естестве. Нить натянулась, как никогда раньше во время обрядовой любви – а ведь он слыхал про эту связь между отдающим и принимающим... неважно! Натянулась и тянула из него что-то, и он сам цеплялся за нее, чтобы тянуть в ответ, и огни метались перед глазами, а жар между ног стал нестерпимым. Он кончил, стиснув ногами бока Лара – как у того еще кости не треснули? – но карвир вошел в него еще несколько раз, и семя заполнило собой. Немного жгло внутри и хотелось кричать – от счастья. Он победил себя, свой страх и свой гонор, и все теперь будет так, как они того захотят. Баста. Верно, Лар?

– Так ты этого хотел, Север? – любовник лежал рядом, гладил его по лицу, заглядывал в глаза. – Хотел доказать равенство делом?

– Телом, – буркнул вождь лонгов и прижал ладонь Иллария к губам. – Мы карвиры, а весь мир пусть утрется.

Вот и все – пора уходить. Илларий никогда бы не подумал, что дикарский шатер на обычной лесной поляне близ базилики остера станет дороже покоев Гестии и вообще любого жилища, в котором консул ел и спал – а их насчитывалось немало. Просто раньше он всегда был один, сколько б людей рядом не оказывалось. Лежа рядом со спящим карвиром, консул старался уверить себя, что ничего не изменилось: они просто договорятся о союзе и разойдутся в разные стороны, а следом вновь придет одиночество, – и не верил себе. Потому что Север во сне прижал его к себе, потому что невозможно приятно ныло все тело и пела душа – точнее, хотела петь, просто он ей не давал. Север Астигат добровольно положил ему под ноги абсолютно честную победу, доказав тем самым... а что, собственно, доказав? Что презренный аристократ ему дорог и нужен? Что вождь лонгов действительно хочет разделить с бывшим заклятым врагом и ложе, и кров, и сердце, а не просто территории? Ничего путного в голову не приходило. Потом Север проснулся, и они играли в гляделки, как вчера играли с галькой. Сидели на шкурах и смотрели друг другу в глаза, намертво переплетя руки. Мать-Природа, у них обоих просто не осталось сил, иначе они доказали бы союз на ложе еще раз – который за эти дни? Казалось, что он узнал все тайны тела любовника и тайны собственного тела, но все равно от мысли о расставании становилось холодно. Мало, не хватает! И никогда не хватит.

– Не хочу уходить, – пробормотал Север, сжимая сильнее его запястье, – но они там передерутся. Проклятье!

Илларий думал о том же. Их нет уже третий день, и воины могут решить все что угодно. И переругаться, и даже поубивать друг друга. Консул знал своих людей, знал выдержку командира Первого легиона, но за лонгов не поручился бы. Судя по всему, Север за своих тоже не ручался, но собираться в путь – к делам, к такой куче дел, что и представить невозможно без содрогания – не хотелось мучительно. Оттягивая расставание, они вновь отправились к ручью, искупались, потом долго целовались, стоя по колено в воде. А сейчас неторопливо одевались. Илларий даже засмеялся, взглянув на любовника – тот выглядел так, словно на него напала стая бешеных кошек: весь в синяках и отметинах, небритый, растрепанный, с мутным счастливым взглядом... Наверняка сам консул выглядел точно так же. И это было хорошо! Север, натянув тунику и штаны, встал позади Иллария на колени и помог ему застегнуть фибулу на плаще.

– Вставай, консул Лонги, – Астигат усмехался, – нам еще церемонии остались. С чего начнем?

Илларий попытался представить себе, как они станут объявлять о союзе, но необычность происходящего – они впервые советовались друг с другом – отчаянно мешала. Все же нужно привести себя в порядок, иначе люди вместо заключивших союз правителей узрят двух одуревших от страсти мальчишек. Тогда времени на убеждение уйдет больше.

– С Гестии, конечно. И отвода войск. А потом я объявлю об обмене пленными. Согласен? Кстати, где тот фиал с маслом? Там же осталось немного...

Астигат прервал его смешком и поцелуем. Ну да, именно что немного – все масло извели совсем не по назначению.

– Я про бритье говорю, Север! – Илларий закинул руку за голову, притянул любовника к себе, потерся скулой о колючий подбородок. Сам наверняка тоже зарос, как трезен...

– Я эту штуку в свою суму бросил, чтоб не потерялась, – засмеялся Астигат, поднимаясь и опоясываясь мечом. – Погляди там.

Потянувшись за чужим мешком, Илларий вспомнил слова Фабия Лота: у заключивших союз жертвенного Дара – и уж тем более Дара равных – отныне нет своего и чужого. Ни войска, ни имущества – ничего, что не делилось бы пополам, на двоих. И потому он спокойно может пойти на вопиющее нарушение правил приличия и залезть в суму Севера – как тот вчера вытряхнул на шкуры содержание его собственной сумы. Илларий так и сделал, не чинясь. Огниво, пустая фляга, еще одна веревка... а фиала не видно – наверное, сунул еще куда-то да забыл, и неудивительно... блеснуло серебро, о, нашел! Крышка-то была с серебряной насечкой...

Только на ладони – Мать-Природа Величайшая! – вместо ожидаемого фиала оказался серебряный браслет. Илларий приметил вещицу еще в первый вечер знакомства с Брендоном – мальчик не снимал безделушку, и в вечер исчезновения она тоже была у него на запястье. Как же так? Илларий рассмотрел браслет внимательнее – точно, тот самый. Но откуда? Проклятье!..

– Север... – консул не закончил вопроса, поняв все по лицу любовника, вмиг потерявшему всякое выражение, как в вечер Ка-Инсаар. Лжец! Змей лесной солгал, что не видел брата, но это не так страшно, пусть только скажет, что мальчик жив! – Где Брендон?

Астигат молчал. Илларий вскочил на ноги, сам не заметив как.

– Где он? Ты меня слышишь? Вот же... – не в силах говорить связно, консул сунул вождю лонгов браслет под нос, тряхнув им в воздухе. Теперь Астигат не отвертится, вынужден будет сознаться! Только б не услышать, что мальчишку казнили... Север вдруг протянул руку, буквально вырвав браслет из некрепко сжатой ладони Иллария.

А он орет разве? Хотя да... но тут кто угодно заорет! Болван! Обрадовался, разнежился на шкурах... солгал союзничек, а раз солгал в одном, значит, и в остальном может обмануть. Это же твой лютый враг... о, Мать-Природа! Илларий, задохнувшись от боли, от понимания, посмотрел в злые серые глаза напротив.

– Ты совершенно не умеешь врать, Север. Но, если ответишь на вопрос о местонахождении Брендона, я, пожалуй, забуду... – губы несли какую-то чушь, слова причиняли боль, но он заставит Астигата признаться!..

– Да тебе-то что за дело? – Север шагнул к выходу из шатра, но Илларий преградил ему путь. Если будет нужно, он удержит лживого варвара силой! Тот рявкнул: – С дороги!

Серые глаза – только что еще веселые и ласковые, а теперь совершенно чужие – жгли огнем, внутри что-то рвалось... оказывается, он успел поверить, будь все проклято... но ярость и страх застилали все. Точно, мальчика убили – потому Астигат и лгал. Вождь знал, что смерть невинного станет серьезным препятствием к союзу, выгодному и лонгам. Но откуда Северу известно о том, что его брат не был просто игрушкой в руках консула Лонги, что Илларий хотел Брендону лучшей доли, действительно хотел, как ни глупо?

– Ты никуда не пойдешь, пока не объяснишься, – собственный голос показался чужим и настолько холодным, что самому противно. Вот и все. Мир не сошел с ума, все вернулось на круги своя. Враги.

– А ты знаешь, что бывает с теми, кто встает на моей дороге? И задает дурацкие вопросы? – Астигат тоже почти шипел – ну, точно змей! – Отойди.

– Угрозы? Как интересно. Ты велел запороть мальчишку до смерти, потому что тебе не достало храбрости спросить ответа с меня? Или ты мстишь только детям? – Ярость метнулась по лицу варвара, рука легла пояс. Но Илларию было наплевать. – Где Брендон? Я тебя последний раз спрашиваю!

– Заткнись и пропусти. Размажу, – Север едва сдерживался, но и сам Илларий чувствовал себя так, словно стал центром снежного урагана, а всесильной стихии все безразлично. Единственный способ узнать правду – вывести Севера из себя, тогда он проговорится. И потому Илларий процедил:

– Лживый трус. Не ждал, что спросят? Где Брендон?! Говори! – и отступил на шаг, зная привычку варвара бить точно в челюсть, не медля ни мига. Но все же не успел, получил тычок в плечо – да такой, что едва не свалился на траву у входа в шатер.

– Чего заладил: где, где?! Не твое дело, собака имперская! – на Астигата было страшно смотреть, но Илларий вновь подскочил ближе. Сейчас он сам разобьет эту наглую рожу... мерзкая дрянь, посмевшая каждым словом врать! – Не убивал я его! Ты что придумал, мразь тупая?! – варвар уже орал в голос, и последние слова точно ударили с размаху по голове: – Не убивал! У нелюдей Брен! Отдал я его, слышишь ты, тварюга?! Из-за тебя отдал! Да почему ж ты не сдох!..

Север вдруг осел на траву и закрыл лицо руками. Что он сказал? Что?! У нелюдей? Илларий, верно, ослышался, этого просто не может быть.

– Я... я не понял тебя. Повтори, – Илларий бухнулся на колени рядом с Астигатом, тряхнул его за рукав. – Как – у нелюдей?

– Вот так. Заткнись, скотина, – глухой голос лонга дрожал от ненависти. – Отдал я его – за победу. Этот... выродок, что вчера... он пришел ко мне тогда, сказал: отдай – и победишь... и я отдал. Сволочь! – Север рывком поднял голову. Глаза были совершенно больные, и это отрезвило на миг. Они союзники. Нужно иначе... – Сволочь ты, Каст. Все из-за тебя.

Илларий крепко взял любовника за плечо, встряхнул. Если здесь кто-то и рехнулся, то явно не он. И потому произнес медленно:

– Не понимаю... ты испугался? Нелюди тебя заставили? Как ты мог отдать им брата? Разве ты не знаешь для чего? – в голове не укладывалось, что услышанное им – правда. Даже Астигат не настолько жесток и подл, чтобы сотворить такое с родным братом, шестнадцатилетним мальчишкой! Ведь самое малое, что грозит Брендону – быстрая смерть от истощения под толпой всегда голодных Инсаар. Это куда страшнее, чем оказаться наедине с собственными охочими до насилия легионерами!

– Выродок мной, конечно, пол повытирал, но я сам... понимаешь?.. сам согласился. И все из-за тебя! – лицо Севера вновь окаменело, только побелевшие губы двигались, да глаза жили – огромные, страшные. – Отдал его карвиру прадеда, ну, тому, ты его видел, – жутковатая усмешка скользнула по губам. – Я не хотел брать Гестию, да еще так быстро, мне нужно было тебя выманить, а нелюди нам помогли – потому что получили то, что хотели. Перебили стражу, отперли нам ворота, а всем показалось... морок навели, твари... показалось, что ядро проломило стену. И вернули мне перебежчиков, и те дрались отменно... а Брен... а Брена... Выблядок!

Астигат отпихнул Иллария от себя и вскочил, вынудив того тоже подняться.

– И кто же тут выблядок? – почти ласково пропел консул. Нельзя так лгать, верно? И Север не лжет. Вот как ты проиграл, Илларий Каст! Но Астигат тоже проиграл – правда, мальчику это не поможет, им рассчитались за ненужную победу. – Ты не о себе, случайно, говоришь? Кто же еще способен отдать тварям родную кровь? Да как ты мог только... лучше б сам его прикончил! – он представил себе Брендона растерзанным, окровавленным – как пленные на Ка-Инсаар, и перед глазами потемнело. Мальчик так хотел жить, в нем было столько чистого... какие же все гады, Мать-Природа...

– Как мог, говоришь? – яростно прохрипел Север. – А ты треть воинов на погребальных кострах видел когда-нибудь?! Я видел! И Беоф, и Алер... собака ты имперская! Кто вас вообще сюда звал?!

– О, какая патетика! – самое мерзкое, что и сам консул Лонги приложил руку к тому, чтобы с Брендоном случилось такое. Но думать об этом сейчас нельзя, иначе он убьет Астигата на месте. А потом и себя, ведь все равно подыхать. А убить хотелось просто нестерпимо. – Я пережил всех, кто был мне дорог, в том числе и консула Максима! Или о собственном предательстве ты предпочел позабыть?

– Я ухожу, – Север смотрел куда-то поверх его головы, а рука дергала рукоять меча, видно, лонгу тоже хотелось пролить кровь. Чудесно! – Все сделано, уже не поправишь. А отчитываться перед тобой, тварь, много чести. Устроил тут... из-за предателя...

– Заткнись! – Илларий заорал прежде, чем подумал. Просто Брендон стоял перед глазами, и сердце не выдерживало. – Ты хотя бы поговорил с ним перед тем, как отдать на расправу?! Он не предатель, слышишь, ты, тупой дикарь? Твой брат рисковал жизнью, пытаясь спасти сородичей! Даже ударил меня, понял? Требовал остановить Ка-Инсаар после боя на реке...

– Ты!.. Ты бил его? Или?.. Что вы там с ним сделали?! – Север вмиг оказался рядом, едва не поднял Иллария над землей, схватив за плащ. – Узнаю, что... мразь, я тебе глотку вырву!

С царапающим горло смешком Илларий скинул с себя чужие руки. Выпрямился. Сейчас они убьют друг друга, и этим все кончится. Может, и к лучшему.

– Бил? Я не бью детей, варвар! Я остановил Ка-Инсаар, потому что твой брат был лучше, чем мы с тобой вместе взятые. А ты поступил с ним хуже, чем поступают с врагами. Надеюсь, тебе снятся его глаза, а? Раз браслет носишь, снятся...

Вождь лонгов подхватил с травы отброшенный мешок и поправил оружие на поясе. В серых глазах было столько тоски и ярости, что Илларий возликовал: он пробил броню этой скотины. Пусть помнит и мучается. Так вот!

– Союз заключен. Прибил бы тебя, да страшной смертью из-за такой шавки шелудивой помирать неохота, – Север рубил слова, будто дрова топором. – А мой брат – мое дело, и только мое. Я все равно буду искать его и найду! Понял?!

Не дожидаясь ответа, Астигат чуть не бегом кинулся прочь. Илларий влетел в шатер, схватил собственную суму, зачем-то дернул рукоять меча. Можно все-таки догнать и убить... Хороши союзники, чей союз не продержался и трех дней, но передумывать поздно, жертвенный Дар – не сделка за лен или рабов. Нелюди им не спустят, и потом... Разве в тот день, когда квестор Каст узнал о разгроме имперских армий и смерти Максима, он не отдал бы все на свете, чтобы победить и отомстить? Да он бы и матери не пожалел! Илларий знал это – хотя бы потому, что помнил, как рыдал тогда, как переворачивалось все внутри от бессильной ярости... как велел казнить несколько трусов, заявивших, что имперцы должны уйти из Лонги. Погоди-ка... что сказал Север? Что хочет искать брата? Выходит, верит, что тот еще жив? Но откуда такая уверенность?

Прежде чем выскочить наружу, Илларий посмотрел на смятые шкуры. Они любили друг друга эти две ночи и два дня – не может быть сомнений. И в том, что случилось с Брендоном, они виноваты оба. Как там сказано? Карвиры все делят пополам – и горе, и радость, и войну, и победу. Отчего бы не разделить и поиски мальчика, раз Север верит, что его можно отыскать?

Догнать Астигата удалось не сразу. Тот даже не обернулся, и потому Илларий просто пошел рядом. Тянуть с разговором не следовало – скоро они доберутся до базилики, – но консул все равно тянул. Ссора вымотала его, и одни Инсаар знают, как ответит Север на неожиданное предложение.

– Скажи... откуда ты думаешь начать поиски? Где ты его отдал? В Заречной?

Север молчал, продолжая идти размеренным и быстрым шагом человека, привычного к лесным походам. Когда-то давно лонг первым попытался перепрыгнуть через разделяющую их пропасть. Теперь очередь Иллария. Кроме того, нельзя упускать единственную возможность найти Брендона, а Астигат знает о нелюдях гораздо больше! Консулу не доводилось читать о сделках, подобных той, что Север заключил с загадочным «выродком», – а ведь он был уверен, что знает о Быстроразящих много больше прочих смертных.

– Так в Заречной? – Ответа так и не последовало. – Тогда оттуда и нужно начинать. Или возле цитадели Диокта искать – он же там исчез, вдруг следы есть какие-то?..

– Не твоя забота. Я сам его найду, – заговорил наконец-то! Полдела сделано. Не только у тебя, аристократ Каст, есть гордость, но гордость для умного человека – всего лишь последнее прибежище, когда уже не за что драться. А пока бой не проигран, можно и поступиться обидой.

– Послушай, – Илларий мягко взял Севера за плечо, заглянул в сумрачные глаза... и вдруг совершенно ясно понял: он не хочет видеть карвира таким, раз судьба позволила увидеть совсем другое – радость и счастье обладать и отдавать. И еще первые проблески доверия. Какое, должно быть, облегчение верить кому-то и знать, что тебе тоже верят. – Вдвоем мы найдем Брендона скорее, больше людей можно отправить на поиски. А если он все-таки на территории Предречной? Завтра же отправим разъезды...

– Илларий, – Север не попытался вырваться, но до победы было еще далеко, – тебе-то Брен зачем? Опять обмануть его хочешь? Попользуешься тем, что парень в храме этом – эх, жаль, еще раз не сжечь! – всякой дури нахватался? Брен Астигат – лонг, сын и брат вождей. Не вари ты над ним воду, ничего б не случилось...

– Я хочу его найти. Хочу, чтоб он жил. И все. Ты веришь? – Илларий прикусил губу и все-таки выдавил: – Я тоже виноват. Оставил без присмотра, вот и случилось... но и твоя вина есть, не отрицай. Расскажи мне про этого «выродка», пожалуйста. Ты сказал, он тобой пол вытер?

– Это-то мелочь! А вот вопрос твой – где Брена искать... да если б я знал! – Север тоже положил ему руку на плечо. Теперь лонг стоял, опустив голову, и Илларий неожиданно для себя коснулся губами светлых волос. Астигат поднял глаза, сжал пальцы на плече. – Я расскажу все, что знаю о Брене, а ты ответишь на мои вопросы, карвир. Согласен? – ссора и лонгу даром не прошла, губы до сих пор белые.

– Согласен, – консул заставил себя улыбнуться. – Приступай, до базилики время еще есть. Но только не ври, змей лесной!

Еще на подходе карвиры услышали шум – две сбившиеся в кучу стаи рычали друг на друга. Волки, да и только, но волки не носят с собой коротких, остро заточенных мечей и кинжалов шириной в ладонь. Илларий хмыкнул, поймал ответную усмешку. Вовремя успели – еще час, и плиты базилики окрасились бы кровью. Лонги и имперцы переругивались ожесточенно, явно надеясь, что противная сторона первой схватится за оружие, и, похоже, в своем увлечении не замечали никого.

– Вон тот длинный сказал: мы, мол, засаду устроили, ждать больше нечего! Сами, небось, и устроили, а теперь искать не хотите. Знаем вас, гадов имперских!

Рыжий парень, выскочив вперед шиннарда Крейдона, едва не схватил за тунику командира Первого легиона. Тот огрызнулся в ответ:

– Чего вы орете, дикари? Я же предлагал начать поиски! Вы сами вопили, что мешать в таком нельзя – а теперь чего хотите? Назад, сказал! Пришибу!

– Давай! Если союз заключен, так пришибешь и тут же на месте сдохнешь, тварь! А я погляжу и порадуюсь.

Крейдон, правда, удержал рыжего, но и сам был зол. А квестор Публий придвинулся ближе к командиру Первого легиона и потянул из ножен меч. Пора!

– А зачем искать – не иголка, – Астигат успел вмешаться первым. Грозный рык заставил вздрогнуть всех разом. Воины выглядели совершенно ошеломленными – словно и правда не рассчитывали уже увидеть своих предводителей живыми. Это было бы смешно, если б Илларий не знал точно: союз потребует от каждого таких неимоверных усилий, что станет не до смеха. Голова закружилась внезапно и резко, как в юности – от пьянящего ощущения остроты жизни, от близости того, с кем разделил самые лучшие ночи, от сознания начала великих дел. Но консул заставил себя погасить радость. Ему уже не двадцать, впереди много работы – а еще опасностей и тревог. И пропасть непонимания. Илларий оглянулся на рассматривающего взъерошенных воинов Севера, протянул руку, чуть коснулся сжатых в кулак пальцев. Астигат ответил таким же быстрым прикосновением, а после, уже не таясь, стиснул ладонь консула и вздернул вверх. Двойное приветствие вышло весьма убедительным. Илларий заметил, как вытаращились воины – глаза что плошки! – и улыбнулся, не сдержавшись.

– Ка-Инсаар! – повторил за карвиром консул, решив довериться союзнику в вопросах обрядовых церемоний. Эх, вместо ругани им бы тщательнее статьи договора обсудить! Но странное дело – ссора, от которой оба чуть не сошли с ума, помогла понять главное и дала дикое, невероятное чувство свободы. Ритуал свел их вместе, они связаны навсегда и должны учиться понимать друг друга, а благодаря ссоре сделали первый шаг. Он рассказал все, что знал о Брендоне, и надеялся, что союзник тоже не солгал. Да такую историю просто невозможно придумать!

– Ка-Инсаар, – по лицу шиннарда Крейдона было видно: он жалеет, что союз заключен и нельзя прикончить проклятых имперцев на месте.

– Ка-Инсаар, – командир Первого легиона разглядывал консула Лонги так, словно никогда его прежде не видел. Илларий с запоздалым смущением понял: он впервые предстал перед своими людьми в таком виде – небритый, в мятой одежде. Мать-Природа! Но это были лучшие дни в его жизни.

– Ка-Инсаар, – донеслось с разных концов; и консул представил на месте потрясенных воинов Кладия и его любимцев. Скоро весть о невероятном союзе разнесется по всей округе, пересечет границу Лонги, и носящему венец Всеобщей Меры станет тошно. Он не получит провинцию – и жизнь Иллария Каста тоже не получит. Вот так.

– Я, Север Астигат, по воле Инсаар объявляю этого правителя и воина своим карвиром. Отныне я и Илларий Каст, что познал меня на ложе, едины и неделимы. Мой кров, моя война, моя добыча станут его кровом, войной и добычей. И тот, кто причинит зло Илларию Касту, станет моим врагом до смерти. Ка-Инсаар!

Север говорил уверенно и четко, но отчего-то Илларий знал: карвир на ходу изобретает ритуальные слова. И верно – союза равных не было давно, очень давно, и в этом они тоже вступают на неизведанную тропу.

– Я, Илларий Каст, по воле Инсаар объявляю этого правителя и воина своим карвиром. Отныне я и Север Астигат, что познал меня на ложе, едины и неделимы. Мой кров, моя война, моя добыча станут его кровом, войной и добычей. И тот, кто причинит зло Северу Астигату, станет моим врагом до смерти. Ка-Инсаар!

Консулу казалось, что ритуальную клятву произнесли не губы, а запевшая душа – как она не пела много лет. Вновь попытался стащить себя с небес за землю, но не получалось, хоть убей. Мраморные стены базилики, высокое небо, голые ветви деревьев – все вокруг вторило песне, словно мир радовался союзу... какая глупость, какая упоительная, невероятная глупость. «Мы карвиры, а весь мир пусть утрется». Пусть сбудутся твои слова, карвир. Ты смелее меня, а я боюсь. Страшно поверить.

Рыжий лонг выругался – от избытка чувств, видимо. Кто-то громко прошептал: «Да как же так?» Командир Первого легиона прижал стиснутую в кулак руку к сердцу, а потом – к бедру, и легионеры повторили за ним жест приветствия. Отлично, пусть Астигат воочию убедится в том, что имперские воины куда вышколенней варваров – это был их давний спор, еще с квестуры. Но квестор Публий немедленно отнял у консула возможность уесть союзника:

– Консул, а я вон того, с рассеченной губой, на поединок вызвал. Что, теперь нельзя уже, да? – парень растерянно хлопал глазами, и Илларий опять засмеялся. Много чего отныне нельзя, но зато как много можно! Только бы получилось так, как он просчитывал в цитадели Диокта. Тогда будет все: общие дороги, торговля – а какие в Заречной лен и лес, таких в Предречной нет! – своя монета, огромные доходы и живой Брендон. Будет все – но как же нескоро и так тяжело, что неизвестно, доживут ли они до осуществления своих мечтаний.

– Отчего ж, можно, – шиннард лонгов, похоже, пришел в себя и подошел к ним, кивком позвав командира Первого легиона. – Вызывай. Только если проиграешь, следом придется задницу подставить.

Гай Публий удивился еще больше, но Илларий понял шиннарда. Старик Фабий рассказывал: после того как участники обряда заключили договор, их воины тоже могут и даже должны принести жертву. Представив, как это будет, Илларий тут же решил, что «добавочные» церемонии можно и отложить, а то вместо любви здесь случится смертоубийство.

– Вождь, так что ж теперь, нам тоже идти... с этими? – Крейдон побуравил Иллария глазами, потом попытался поймать взгляд Севера. Астигат только плечами пожал. Лицо его ничего не выражало, но в серых глазах прыгали задорные искры – вызов войне, вызов судьбе, отчаянная дерзость...

– Ну, как хотите, – буркнул Север, – дело ваше. А мы – есть и спать. И побриться бы...

Шиннард и командир Первого легиона дружно замотали головами – похоже, даже просто находиться рядом было уже выше их сил. Пора обговорить подробности соглашения и разъезжаться, а через десять дней они с Севером встретятся в Гестии.

– Кроме перечисленного в моем послании, я объявляю об обмене пленными, – радостные вопли не дали Илларию продолжить. Командир Первого легиона прикрикнул было на подчиненных, но Илларий знал: его обмен интересует, как мало кого другого, в Гестии осталась его семья. Шиннард вдруг совершенно непочтительно дернул Севера за измятый рукав и громко зашептал:

– Вождь, спроси его, что с теми, кого после боя у реки в колодки забили? Может, выжил из них кто, а?..

– Сам спроси. Нет тут больше собаки имперской! – Астигат рассмеялся уже откровенно, но шиннард насупился и только кивнул. А Илларий дал себе слово первым делом заняться теми пленными, что они взяли в начале лета. – Я думал, вы потише себя вести станете. Не то вернулись бы мы – а тут куча трупов. Ты знай, Крейдон: нелюди нам любую ошибку припомнят!

– Да я что?.. На Ка-Инсаар и не положено задираться-то, да они сами как начали голосить! И то – и искать не пойдешь, и ждать уже невозможно. Вчера вон все мирно было, даже об заклад бились...

– Об заклад? – Север заинтересованно оглядел своих дружинников. – И кто ж проиграл?

– Все проиграли, – неожиданно вставил командир Первого легиона. – Тебе... ээээ... роммелет Север, в драке легче должно было быть, уж прости, консул, но и благородный Илларий мог победить. Только кто же мог догадаться, что вы о союзе равных объявите? Я вот десять риров проиграл.

– А я двадцать, – шиннард передернул плечами. – Дважды на тебя ставил, вождь. Да кто ж знал...

Илларий даже прикрыл рот ладонью. Все ясно! На ближайшие месяцы вопрос, кто кого первым поимел на Ка-Инсаар, будет занимать умы и лонгов, и имперцев, и, может быть, даже императорского двора. Он вдруг представил себе, как Астигат надевал бы ему среди этой толпы ремень на бедра, и понял, насколько умным и верным было решение Севера о равенстве, сколько в нем оказалось... Любви? Илларий поднял глаза на союзника. Тот с жаром обсуждал сроки вывода войск из Гестии и не смотрел по сторонам. Но через десять дней они вновь останутся вдвоем, и... и будет все. Все теперь будет так, как они этого хотят. Да, Астигат ведет себя так, что порой его хочется убить, только теперь убьешь и себя. И не всеведущие нелюди будут тому причиной.

Вечный Лес

Что-то острое впилось в бок, мешая уснуть. Нужно подумать что – тогда Ланий услышит мысль и уберет... или не уберет. Да пусть остается, он и так заснет. Энейле заснет и во сне будет ждать. Только завернется получше в шкуру... у него только шкура, и больше ничего нет. Ее оставил Ланий – после того, как непослушный аммо сорвал с себя другую шкуру – тонкую, белую... ах да, рубаху!.. и чуть не разодрал ее... и катался по земле, и кричал. Просто... Флорена слишком долго не было, и энейле думал, что умирает, а ему хотелось умереть с любимым. Но аммо не должны кричать. Не должны протестовать. Не должны знать и думать. Люди вообще не должны этого делать, а аммо – тем более. Аммо – Дароприносители, предназначенные в жертву, они поят Инсаар – Дарособирателей, а те – весь мир: реки, поля, горы... что такое горы? Энейле не помнил. А река? Река – это длинная широкая вода. Или нет? Нет, река – это то, что Флорен отдает ему в обмен на обильную жертву силы. То, что течет внутрь его тела, когда любимый берет его... не кричи, не кричи, Ланий придет и будет недоволен. Аммо нельзя кричать, но одиночество давит, и боль рвет на куски. Больше не могу! Не могу! Пожалуйста! Пусть любимый придет!

Надо завернуться в шкуру, сжать край зубами и молчать. И постараться заснуть. Но как заснешь, когда так трясет и так больно? И что-то острое по-прежнему колет в бок... это потому, что Ланий сегодня принес его... одежду. Одежда – это то, что носят все люди: аммо, и илгу, и раф. Раф – пустышки, они не могут ни дать, ни выпить. Просто ходят по земле, а она их поит и кормит. А энейле – аммо, и это большая радость. Он отдает силу Флорену и другим Дарособирателям – много силы, очень много... в тьелах появились новые Дарособиратели, этого почти сто лет не случалось. Так сказал Флорен, когда они пошли на праздник... нет, праздник – это когда костер, танам, вино и все кричат. А здесь было... зачем Ланий положил рядом эту тряпку?! В ней что-то острое, а у аммо нет воли, и он не может вытащить мешающую штуку. Ничего – брат любимого придет, и достанет, и выкинет тряпку, – в шкурах тепло. Шкуры нужны, потому что зима. Зима – она холодная и... В проеме полога падает что-то белое, бело везде, куда ни посмотришь... а зачем смотреть? Флорен придет не скоро, а снаружи все белое и холодное. Но это ненастоящий холод. Настоящий – это когда умираешь от того, что нет рядом любимого. Энейле будет послушен. Он хороший аммо. Он не станет кричать и просить, а будет лежать и думать о любимом.

О том, например, как однажды Флорен сказал, что они пойдут на праздник – тогда за пологом еще не было белого. Любимый был счастлив – аммо сразу это почувствовал, – он долго целовал энейле, но не взял, несмотря на все просьбы, а потом они пошли вчетвером – Флорен, и его братья, и аммо. Большой праздник, да... туда нельзя было попасть с помощью ноо – клуба тьмы, в котором путешествуют Дарособиратели, а нужно было идти ногами. Флорен обещал, что энейле сам все увидит, что сегодня соберутся Дарособиратели всех краев, ведь того, что случилось, не происходило уже очень давно. Энейле сам все увидит, когда они придут. И правда, то, что увидел аммо было прекрасно. На деревьях в ряд качались тьелы, и их было много. Очень много, и в каждом темнели зародыши – свернувшиеся клубком новые Дарособиратели. Они зародились из силы энейле, самого щедрого аммо в этом мире, так сказал любимый. Им еще долго зреть, набираясь силы, но теперь у Инсаар есть кому продолжить род и дальше кормить мир, передавая Дары. Самому Флорену и его братьям по человеческому счету двести пятьдесят лет, и за это время они видят лишь четвертое Рождение. Раньше такое случалось чаще, но люди – жадные, слабые – отдают теперь слишком мало, и потому энейле – драгоценность. Это он вызвал Рождение. Аммо впервые видел столько Быстроразящих разом, но не боялся. Чего бояться, если любимый рядом, если наполнит энейле своей любовью, когда они вернутся? Телу давно не больно, нутро растянулось. Телу не больно... но все равно, каждый раз, стоит Флорену уйти, энейле умирает. Отчего любимый не останется с ним, почему не возьмет его с собой туда, куда уходит сам?! Энейле просил об этом, умолял, но все зря – Флорен бережет его, он же драгоценность, он обильный аммо.

На празднике был и Главный – Амплиссимус. Рядом стоял еще один Дарособиратель, и одного взгляда на него хватало, чтобы понять, насколько он стар. Флорен, прижав энейле к себе, ответил на мысленный вопрос: это один из Трех Старейших, он живет далеко, за тысячи риеров, в царстве Абила, но сегодня и он почтил праздник своим присутствием. «А где же третий, если их двое?», – удивился глупый аммо. Любимый только посмотрел коротко, потом сказал: «Его убил твой прадед». – «Пра-дед... что это?» Флорен быстро спросил: «Как тебя зовут? Как зовут?» – «Меня зовут энейле... аммо...»

Инсаар молча глядели на тьелы, в которых шевелились зародыши. Разве это праздник? Праздники веселые... хотя энейле помнил, что на тех праздниках ему тоже не было весело. Он был там чужим. И те, другие, его отдали... аммо не помнил за что – помнил только, что это было очень больно. А любимый никому его не отдаст.

Потом Главный и второй из Старейших подозвали их с Флореном, и они подошли. Старейшие долго глядели на него, и энейле вновь чувствовал, что Амплиссимус его ненавидит и боится. А тот, из Абилы, вдруг сказал: «Страшись!» И ткнул когтистой лапой во Флорена. Страшиться? Чего? Что может грозить любимому? А потом энейле поставили посередине поляны, и все Дарособиратели запели тихонько, а он стоял среди них – единственный Дароприноситель здесь. Это – честь. Давно, страшно давно илгу с синими глазами и короткими волосами сказал ему: «Честь – это когда ты делаешь, что должен, а остальное не в твоей власти». Да, этот человек был илгу... странно, раньше энейле не знал суть человека, не понимал, кто перед ним – илгу, аммо или раф – и что он дает миру. Но это же так просто! Теперь энейле видел и различал нити силы лучше, чем все, что видел вокруг. В середине существа илгу пылает солнце. Солнце – жадное, его нужно кормить, и илгу пьет всех, кого видит, забирая силу любого, кто слабее его, и даже не думая об этом. Из илгу получаются лучшие завоеватели и правители – так говорит Флорен. Хорошо, что илгу мало – слишком много женщина должна взять у мира, чтобы породить такое существо, а обделять мир нельзя. Иначе все умрут – и люди, и Инсаар, и сам мир, ибо некому будет питать землю, на которой они живут.

Илгу своенравны – ведь они сильны, а сила порождает гордыню – и сопротивляются любому давлению, скидывая морок Дарособирателей, даже не задумываясь, как такое происходит. Но, если илгу отдает силу по своей воле, от этого потока можно даже захлебнуться. Предок энейле был могучим илгу, рассказывал Флорен по дороге к шатру. Он выпил напавшего на него старшего Инсаар, а потом вырезал у ослабевшего Быстроразящего сердце. Дарособиратели решили наказать своенравного, посягнувшего на равновесие мира, но он собрал людей, похожих на себя, и научил их пить Инсаар. Узнать, кто есть кто, возможно – нужно только увидеть пылающее солнце в глубине естества... Была война, а потом Ка-Инсаар, союз. И по договору Дароприносители обязались за защиту отдавать свою силу Дарособирателям, чтобы те могли отдать ее всему миру. И когда прадед энейле и Амплиссимус принесли жертвенный Дар друг другу, в тьелах зародилось последнее поколение Инсаар – такова была сила Дара. Но илгу редко отдают, они копят силу и не делятся.

Другое дело – аммо. Их тоже немного, но больше, чем илгу, иначе мир бы погиб. О них Флорен рассказал, когда они уже дошли до поляны, где жил энейле... нет, жил он только рядом с любимым, а без него просто... ждал. Кричал от боли, плакал, умирал каждый день разлуки, но ждал. Быстроразящий уложил его на шкуры, ласкал, давая жизнь телу и душе, и говорил – словно самому себе, ведь энейле его почти не слушал, просто наслаждаясь лаской и мягким низким голосом в голове. Аммо – кормящая основа мира. Отданная ими сила позволяет рекам поить землю, полям и деревьям – приносить плоды, облакам бежать по небу, оживляет даже камень, когда в глубине скал зарождается огонь... Инсаар предпочитают пить именно их, но сильные аммо встречаются слишком редко, и приходится брать силу тех, что послабее, и даже пить раф – а этого не хватает! Флорен вдруг перестал его ласкать, и энейле сказал: «Я отдам все, что могу!» Но любимый зажал ему рот рукой и запретил говорить так. Он сказал: «Наш Старейший и так хотел забрать всю твою силу разом, но я уговорил его, вот только...» – и опять замолчал. А потом целовал, как безумный, и клялся, что никому не позволит причинить энейле вред, выпить его, что энейле защищает союз Дара, что Главный не посмеет нарушить договор, иначе умрет сам! «Старейший ждет, чтобы союз нарушил илгу, а твой брат способен на такое, энейле, потому что глуп». Брат? Энейле не понял слова. «Да-да, – твердил Флорен, – твой брат не понимает, что Главный боится схватки с ним, боится, что они оба умрут, выпив друг друга, и страшится навлечь на себя гнев мира, нарушив договор. Мир принимает жертвенную клятву и уже не отпустит давших ее. Но рано или поздно зарвавшийся илгу поставит Старейшего перед выбором. Лучше б в твоей семье были одни раф и ты, энейле!»

У раф силы почти нет, но иногда Инсаар выпивают их, надеясь достать крохи. Все лучше, чем позволить погибнуть себе и миру или гоняться за илгу и драться с ними. Если б люди хоть что-то понимали, они держали бы сильных аммо рядом с собой, не давая тем работать и воевать, и брали бы их силу небольшими частями – как Флорен берет энейле. Если быть осторожным, то искру, что горит в сердцевине аммо и в миг соития разгорается ярче звезды, можно использовать долго, и люди способны делать это куда бережней, чем Инсаар. Люди не нуждаются в силе другого для поддержания жизни – если только не умирают... «Твой брат – обуянный гордыней глупец, – почти рычал Флорен. – Ему достался сильный аммо на ложе, но илгу погнал его бегать с железом, и тот погиб. А теперь илгу требует назад тебя, мой энейле. Илгу жадны неимоверно! Все им мало!» – «Как и Инсаар», – вдруг сказал энейле неожиданно для себя самого. Разве не с той же жадностью Флорен пьет его на ложе? Но любимый не разозлился, просто поцеловал его еще раз и сказал, что не причинит энейле вреда большего, чем обязан, но вовсе не брать его силу не может. Если б можно было пить женщин... но те выполняют другую задачу. Их сила направлена внутрь, чтобы тело и дух женщины могли породить и выносить дитя. Энейле сразу понял, о чем говорит Быстроразящий. Как-то раз они выбрались через ноо с поляны и заметили много женщин, полоскавших тряпки в большой воде. В глубине их существа отчетливо виднелась вязкая колыхающаяся темень. Женщины закрыты для мира, они отдают только Матери-земле, потому что сами – матери. А сила мужчины течет свободно, ее можно собрать... и потому Инсаар берут только мужчин. И будут брать – иначе миру конец. «Отец энейле, довольно слабый илгу, породил нескольких раф и такую драгоценность, как ты. А про твоего брата я даже говорить не желаю, даже думать! Зачем он еще раз взбесил Старейшего – он и его карвир?! Они принесли Дар друг другу – как умно! Миру все равно, а Главному не досталось того, что он желал. Но мир принял Дар, ведь оба илгу, новые союзники – его часть, как и все остальные существа. Так какая же была разница? А теперь Старейший злится еще сильнее и может причинить энейле вред... не закрывайся от меня, счастье мое, иначе я не услышу тебя, если придет беда...»

Флорен приподнял бедра энейле, заполнил его собой, брал неистово. Аммо жил только этими мгновениями, отдавая всего себя – каждый раз, как в последний. Любимому нужна его сила, и он отдаст без звука, ведь это такое счастье – в миг соития наблюдать глазами Флорена, видеть, как через любимого он, аммо, поит весь мир...

А потом Флорен ушел, и энейле вновь чуть не умер. Он бился в корчах прямо на поляне, хрипел, задыхался, рвал эти тряпки... Ланий тогда поднял его на руки, покачав пушистой головой, долго старался успокоить, отобрал порванное, укутал в шкуры, велев лежать смирно, и напоил той настойкой, от которой все вокруг окутывал золотой туман. А после стало совсем холодно, и в измученном теле ныла каждая кость. Недавно Ланий вернул ему отобранное и наказал не высовываться за полог – там с неба падает белое. И энейле лежал и старался не скулить, иначе Ланий скажет Флорену, что аммо непослушен, и любимый рассердится и долго не будет приходить. Настойки ему не давали уже давно, и отупелое блуждание в тумане вновь сменила острая тоска. Он просто больше не может лежать вот так – как сочащаяся болью колода! Не может!..

Аммо закричал – пронзительно, дико, но ответом был лишь голос леса. Можно орать, можно биться головой о землю – все бесполезно, любимый не придет, пока не захочет сам. Но пусть хоть Ланий... что-то острое впилось в бедро – да так, что даже боль чуть отступила. Собравшись с силами, он приподнялся, нащупал в ткани твердое, жесткое, поднес к глазам. От острой штуки тянулась нить силы – тонкая, но вполне различимая. Энейле почти не видел очертаний беспокоящей находки, как не видел и того, что за пологом – отвык смотреть глазами и разговаривать словами. Он смотрел в сердцевину... вещи? Не еда и не питье, так что это? Загнутое острие, холод... железо? Железо – это война, железом убивают, и потому Флорен, как и другие Быстроразящие, ненавидит железо... Откуда оно здесь? Нужно убрать, пока любимый не заметил... Энейле сосредоточился, стараясь заглянуть в самую суть непонятного предмета – любимый учил его поступать именно так. Глаза слезились, голова разламывалась, но исходящая от вещицы нить все крепла, и наконец он увидел...

Два Дароприносителя на зеленой траве, и от обоих струится мужская сила – та, которую можно и взять, и отдать миру. Мальчик и юноша. Аммо и илгу. Аммо еще закрыт, он не знал соития, ибо силе должно вызреть и лишь тогда ее можно брать. А илгу... старший из Дароприносителей был счастлив, в глубине его существа пылало солнце, и аммо смеялся от радости, глядя на это. Они оба радовались. Силы было так много, что ее хватило бы на годы, и мир жадно поглощал ее... Тот год, то лето – лучшее лето в его жизни... Мальчик смотрел на старшего, потом протянул ему раскрытую ладонь. Илгу взял острый предмет из железа, поднес к глазам... и вдруг обнял аммо – порывисто, сильно. Прижал к себе и держал так, не отпуская, а младший грелся в лучах солнца. Аммо редко получают так много силы, ведь они рождены, чтобы отдавать.

– Брен! Ты... спасибо! – голос звучал в его голове – ликующий, свободный. Так говорят илгу, ибо они не ведают и половины страхов аммо и раф. Нет, так говорил лишь один илгу на свете. И энейле закричал в ответ:

Боль разодрала внутренности, заставляя сжаться в комок, поджать колени к животу. Аммо словно боролся с вязким мороком, не желавшим отступать, но вещица из железа помогала ему, дав нить, крепнувшую с каждым мигом. А потом нить превратилась в меч – огромный, сияющий меч силы, закрывший его от боли. Воздвигший стену, не дающую боли пройти. Человек сел на ложе из шкур и увидел за пологом снег. Снег. Зима. Зимой идет снег, а его брат – илгу. Север!

– Подойди, Брендон, – юноша-илгу давно вырос. Солнце внутри его существа стало огромным и пылало так, что глазам больно. На этот раз радости не было, боль вновь драла на куски – но было понимание. Человек понимал, где находится и что сотворил. Он сотворил непоправимое – предал. И илгу его отдал. Брат отдал его Флорену. Для того, чтобы сила аммо питала мир и породила новых Дарособирателей в тьелах. Так доят корову. Он обильная, жирная корова!

Илгу не услышал. Илгу – человек, он может прожить и без силы, хотя берет ее много, а вот Флорен не может. Солнце илгу пылало, серые глаза смотрели прямо в душу. В них не было гнева и боли – только приказ: сопротивляйся, брат! Ты мой брат, ты Астигат, живи! Ты не корова!

– Брен! Спасибо тебе! – юноша вновь прижимал его к себе, и сила текла между ними, а в ладонях – маленькой, детской и уже жесткой, мужской – был зажат железный крючок для ножен, соединивший их нитью... лишь так братья могут брать друг от друга. Но могут – и казалось, через годы его родной брат, Север Астигат, отдавал ему свою силу.

Он не корова, не жертва. Он человек по имени Брен Астигат. Брендон – хоть так его не звал никто, кроме илгу с синими глазами... Иллария... консула Лонги. Лонга – родина Брена, родина его племени. Брендон Астигат, его отец, был вождем, а теперь вождь – его брат. Брен вытянул руку, раскрыл ладонь. Теперь у него есть меч. Оружие. Защита. Мама рассказывала им с Севером...

Мама! Женщина с усталым, добрым лицом. Темно-русые густые волосы. У него самого волосы светлее, и все его братья были белокурыми – в отца. Дом, мама, брат. Как хочется их увидеть! Что он делает здесь, на этих шкурах? Он любит Флорена, но, если бы брат знал, что для Инсаар аммо просто корова, ни за что не отдал бы Брена, несмотря на предательство. Страшно любить того, кто всего лишь живет твоей силой, но Брен любит – и будет любить... только больше не отдаст ни капли. Меч защитит его.

Покои их дома в Трефоле... деревянные лежанки, красивые мягкие шкуры – не то что шкура, принесенная Ланием. Мама сидит на лежанке, и у нее в руках прялка – мама не любит сидеть без дела. А они с Севером на полу – играют с резными фигурками, видно, взятыми кем-то из воинов во время набега у имперских детей. Фигурки забрали, а детей убили на войне... Инсаар ненавидят войны, отбирающие у мира силу и ничего не дающие взамен. А мальчишки любят играть в войну. Играл и Брен, но ему было интереснее представлять, что еще могут делать эти фигурки. Он не знал, как строить деревянных солдат, и Север показывал ему, а потом легонько толкнул в плечо и принялся щекотать. Брен радовался тому, что брат рядом и не уйдет на настоящую войну, как часто бывало, смеялся в голос, и мама, чтобы они не мешали ей возней, начала рассказывать им имперскую сказку про крестьянина и трех его сыновей, которых он решил приставить к делу. «Да, – хмыкнул Север, – прямо как наш отец». – «Все отцы так делают», – возразила мама и принялась рассказывать дальше. Стрый крестьянин, как оказалось, отдал среднего учиться шить, старшего – ковать, а младшего послал учиться воевать. Через много лет братья собрались вместе и решили показать свое умение. Старший творил молотом чудеса, одежда, сшитая средним, не рвалась и не изнашивалась... а когда дошло дело до младшего, тот выскочил на улицу, под проливной дождь, и принялся вертеть над головой меч, и на него не попало ни капли. Чем заканчивалась сказка, Брен не помнил, но это было уже неважно. На его ладони лежал меч – старый крючок для ножен. Глупый маленький аммо думал, что илгу вырос и перестал его любить – кто же станет любить предателя? – но ошибся. Север дал ему оружие. Из крючка тянется нить, защищая аммо. Он научится владеть своим мечом так, как тот воин из сказки, добьется, чтобы сила встала вокруг стеной, не давая читать его мысли и делать из него корову. Северу грозит беда: ведь самая огромная сила – ничто без знания, а брат ничего не знает. И, чтобы предупредить и искупить свое предательство, маленький аммо должен вернуться...

В шатер вошел Ланий. Черные непроницаемые глаза Инсаар уставились на Брена, но аммо только улыбнулся. Он почуял приближение Пушистого и спрятал крючок обратно в тряпки. Дарособиратели не найдут его оружие. Быстразящий постоял несколько мгновений, потом дотронулся до его лица и вышел. Не заметил, не понял! Брен скорчился под шкурами, сжал крючок в ладони и зажмурился. Он впитывал и впитывал тоненький ручеек силы, а оружие росло и крепло.

А отец еще считает имперцев хваткими хозяевами – дескать, все взвесят, подсчитают и учтут. Ну да, как же! Поставь имперца оружейной заправлять – так там после ржавого обломка не сыщешь. И где его носит, этого Фабия Лота? Не доищешься, кто хочешь, бери оружие да выноси. Еще и свиней тут развел, хрюкают по углам, тьфу, Кёль Хисб[2]...

Райн, сын верховного стратега племенного союза, заглянул в темный угол оружейной, откуда доносилось громкое хрюканье – не там ли Фабий со свиньями возится? – и сплюнул на грязный пол. И с чего он так разошелся? Ворчит, точно старик, и все потому, что даже Север уже не верит... ну и пусть не верит! Пусть все верить перестанут, а он будет искать Брена. И найдет. Да только Север приказал сегодня собрать декаду и ехать к реке – купцов имперских встретить... сами они, видишь ли, боятся! А чего бояться, когда часть имперских легионов стоит в Трефоле и все мирно? Ну, не то чтоб совсем мирно, но война уж полгода как закончилась. Вот и ехали бы себе – так нет, встречай, время трать. И папаша очумел вконец. Север велел всем командирам срочно родовые имена себе придумать, вот отец и отличился. Мать его засмеет, как узнает: и сам Крейдон, и сыновья его отныне зовутся Рейгардами – Защитниками. Долго, чай, придумывал... Север, конечно, прав, и Брену бы тоже такое понравилось. Не годится войско возглавлять, если тебя даже толком в списки эти длинные не запишешь; и тем, кто имена родовые получил, все завидовали, хоть и подшучивали. А что? У вождя Райна, тезки его знаменитого, тоже вначале только прозвище было – и вот уж век все потомки вождя носят имя Астигатов. Да кто ж, провались все, тут хрюкает? Зачем старикан свинью сюда притащил и куда сам девался? Новые ножны срочно нужны, ехать вот-вот – а тут бегай за имперцем, пока сам не захрюкаешь. Ой!..

А хороша свинка! Только задница великовата, а так ничего. Фабий Лот – первый гуляка во всей армии союза, это уж точно. А хрюкает-то именно Фабий, хотя не его шпарят в зад, а он сам шпарит. Так чего ж?..

– Ты, парень, погодь... – и дальше сопеть. Ну, старикан! А под ним... это ж Секст, с пятой когорты Четвертого легиона. Райн теперь тоже служил в Четвертом, только Заречном, а Секст – в Предречном. Легионеров поровну почти, но в Заречной армии семь легионов, а в Предречной – только пять. Верно Север карвиру своему говорил: десять когорт в легионе больно много, лучше делить по восемь, и не будь Илларий Каст упрям, как трезен... Консул тогда ответил, что сам Север упрямее любого трезена, а, как известно, упрямей них только бараны... ух, все думали, что переругаются они, но обошлось. Когда карвиры ругаются, близко лучше и не подходить. И все равно, лучше стало. Отец, конечно, жалеет немного о дружине и бляхе шиннарда, но вождь прав: легионами и когортами командовать удобней, особенно в бою. Легионерам теперь платят, и от власти старейшин войско освободили – никто не спорит, куда вождю воинов слать... ну, кроме карвира... Да сколько ж Фабий может Секста-то драть? Темнеет уже! Холодное Сердце еще и за подробностями к нему явиться приказал – это когда же они уедут? Интересно, а что сделает Север, если обратиться через его голову к консулу и попросить не слать сына верховного стратега купцов встречать, а позволить еще раз со своим разъездом скатать вдоль правого рукава Йоны? Ну, а вдруг – там ведь еще не искали почти. Зато в других местах чуть не все обшарили – всю зиму разъезды совместные искали и почти всю весну, – но и следа не обнаружили. Нет, нельзя так думать, нельзя, и все тут! Пока хотя бы три человека в Лонге верят, что Брена можно отыскать, его найдут. Райн верил. А Север и Илларий... они просто виду не показывают, но Райн своими ушами слышал, как карвиры о поисках говорили, мол, в Предречной еще попробовать нужно. Вождь, правда, уверен был, что брат его в Заречной где-то – да только где? Да и лицо карвирам держать приходится, ведь не станешь вечно воинов посылать одного человека искать. А Райн – не вождь, не консул, ему можно. Ведь виноват он перед Бреном, и перед братом его тоже. А в чем виноват – и не объяснишь, слов таких не придумано.

– Ну, чего тебе, парень? – Фабий, похоже, отхрюкал, и пока Секст свою тунику поправлял, да семя с голых ног вытирал, оглаживал круглую задницу любовника. Вот же задастый тип! Среди имперцев такие редкость, все больше жилистые, поджарые – как и лонги. Это остеры многие задницами славны. Райн вспомнил, как они с Бреном смеялись над привычкой остеров есть по четыре раза на день, как друг рассказывал о храме своем клятом, и смеяться над Секстом вмиг расхотелось. Вообще смеяться не хочется, как подумаешь... карвиры никогда не говорили, куда девался младший брат вождя, но отец точно знал. Да только не говорил, и Райну велел не допытываться – поручили, мол, искать, ну и ищи себе. Нехорошее там что-то было, ой, нехорошее...

– Ножны новые, да быстрее! А то ждешь, ждешь...

– Потерпи – не видишь? – занят был, – и старикан снова пропал куда-то. Опять ждать!

Фабий, не в пример прочим имперцам, быстро с лонгами отношения наладил – недаром столько лет в плену провел, а вот Секст тут же насупился. И пусть себе дуется, а полезет – и огрести может. Морду набить чары Инсаар не мешают! Вот убить – это да, не дадут. Точнее, дадут, но после убийца мало проживет. Поначалу никто почти в толк взять не мог – как же так? Дрались, дрались, шавки имперские нашу землю разоряли, в каждой семье кто-то да погиб или в плен попал, а у некоторых так вовсе никого из родни не осталось. А теперь, выходит, и прибить нельзя? Вот учудил вождь! И убивали. Имперцы тоже постарались, понятное дело, у них свой счет есть, и длинный. Райна тогда только-только обменяли, и он в Трефоле три такие схватки видал – до смертоубийства. Первый раз прибежал старшина один – и чего его Север старшиной поставил, дурака эдакого? – и давай орать: имперца, дескать, убил, отомстил за отца и братьев, под Гестией полегших! И дальше убивать будет – и Инсаар ему не указ! Как спятил, словом, все слюной брызгал. За вождем послали, но главный жрец Греф прежде подоспел, велел нарушившему союз Дара заткнуться, если он гнев Быстроразящих не желает призвать тут же... да не замолчал старшина, все вопил: «Ну где, где ваша кара?!» Все молчали, и подумал Райн тогда, просто всей кожей почувствовал, как и лонги, и имперцы, рядом стоящие, хотят... хотят, чтобы и правда не убило! И резать их, резать! Не все имперцы такие, как Илларий Каст, что приказал Райна и других из колодок вытащить, ох, не все. Что, разве Райн забудет когда, как командир Первого имперского легиона, с которым теперь отец и Север за одним столом едят-пьют, животы вскрывал пленным, а прежде... Не хотел Райн помнить о том, что видел на имперском Ка-Инсаар, но до сих пор во сне приходило, не избавиться! Потому и думал: не убьет сейчас старшину – сам пойдет и глотку командиру Первого легиона перережет. И вот тишина повисла, а старшина все орал, а после стал вина просить. Ему кто-то дал флягу, он отпил и даже повернуться не успел, как балка, что семнадцать годков тихо-мирно крышу подпирала, рухнула ему на голову, чуть в землю не вбив. А Греф только руки вверх воздел, пробормотав: «Воля Инсаар». А ведь у самого Грефа двое сыновей на войне погибло, и ненавидел он имперцев люто, да толку? Против союза не попрешь, так что нужно жить – а потом и жизнь начала налаживаться. Райн знал: молодые лонги к имперцам под боком скорее привыкнут, да и сам был бы рад многое перенимать, что полезно, только все мысли его были далеко – там, где Брен. Вот найдет его, и вместе станут новой жизни радоваться. Как будто знал Брен, как чуял, потому и говорил о Риер-Де так, а вот Райн не понимал и до сих пор корил себя, что не отлупил друга тогда – три года назад, после битвы у Трефолы. Надо было отлупить или Северу рассказать – и не случилось бы ничего! И чем только думал? Да не думал, вот в чем беда, на Брена любовался, в рот ему заглядывал.

В другой раз уже имперцев прибило. Они-то, может, и хотели скрыть, что двоих лонгов порешили, но Инсаар не дали. Одного из нарушителей союза две тени пополам разорвали и нарочно трясли внутренностями перед глазами людей, а второй сам себе от страха нож в живот воткнул... В третий раз кара задержалась, и вновь все затаили дыхание, ожидая – вот-вот сцепиться можно будет. В пьяной драке лонг имперца прибил, но тот не сразу помер, наутро только. Расплата задержалась на месяц, а потом нарушителя союза нашли в выгребной яме с выпотрошенным животом... и как отрезало! Перестали люди союз на прочность испытывать. Поверили. И стали думать, как жить вместе, раз судьба такая. К весне уже можно стало купить у имперца чего без смертоубийства. И совместные разъезды по лесам помогали, и маневры учебные, что Холодное Сердце придумал. Да чего за примером далеко ходить – вон в разъезде Райна было пятеро имперцев и четыре лонга, и искали они все вместе, на совесть, потому как и консул, и вождь строго велели: искать! Карвиры огромную награду обещали тому, кто найдет, а Райн был согласен сто плетей вместо награды получить – есть за что! – только бы найти. Живым. Только б увидеть улыбку, от которой вначале серые глаза светлеют, а потом чуть не в серебро превращаются... Брен всегда улыбался словно сам себе, но как на сердце-то легко становилось от его улыбки.

– Ты что, парень, уснул? – Фабий протягивал ему ножны – как раз такие, как нужно. Все ж знает старик толк в оружии – ветеран, он ветеран и есть. И в оружейной ему самое место, а то большинство опытных воинов сейчас занято: кто с новобранцами возится, кто уже с трезенами сцепился. Райн своими ушами слова Севера слышал – хорошо, мол, что трезены первым имперское поселение сожгли... вот смех, Холодное Сердце вождю договорить не дал. Нет, сказать ничего не сказал, но так губы скривить лишь Илларий может! А Север смеяться начал: «Не делай ледяного вида, я не о том!..» И правда, не хотел вождь карвира задеть. Просто трезены на имперцев напали, и те обозлились, а лонги все как один встали рядом с бывшими врагами – людоеды-то всем поперек глотки! Вот о чем Север говорил. Тогда же и первый Ка-Инсаар провели. Лонги отдельно, имперцы отдельно – но все рядом, под Трефолой.

– Спасибо, – буркнул Райн и снова задумался. Вождь трезенов, Ульрик Рыжий, должно, шапку свою съел с досады, узнав о союзе. Лазутчики доносили, что людоеды еще прошлой весной выступить собирались, но, прознав о похищении Брена Астигата, подождать решили. Вот и дождались! Илларий тогда заявил: «Ульрик мало отличается от императора Кладия. Проявил осторожность, решил подождать, пока враги измотают друг друга, а потом сожрать по одиночке. Испытанная тактика, но иной раз храбрость дает больше. Напади Ульрик тем летом, а лучше весной – неизвестно, как дело б повернулось». Север взвился в миг. И сказал: пусть имперец себе не воображает, будто лонги трезенов испугались и оттого на союз с Риер-Де пошли. Вот тут они и поругались – страсть. Но Райн в главных покоях на посту стоял и видал, как при первых звездах карвиры помирились и пили вино, сидя на полу, на шкурах. И как Илларий, запустив пальцы в волосы любовника, со смехом спрашивал: «Прошлым летом, после боя у реки, вождь лонгов, наверное, старыми сапогами трезенов закидал бы? Или прошлогодним снегом напугал?» И Север, который никому не позволял так с собой разговаривать, хохотал, привалившись спиной к груди консула: «Вот теперь Ульрик утрется! Пусть в другой раз не тянет с войной, больше ему не драться с одними лонгами, против него союз встанет. У трезенов дружина хоть и велика, да толпа дикая это, не воины». Карвир с вождем был согласен, опьянев, наклонялся близко-близко, шептал что-то, но этого уже Райн не расслышал... вот тебе и Холодное Сердце!

– Эээ... Райн! – сын стратега уже повернул было к выходу, пусть Фабий со своей «свинкой» дальше тешится, но Секст его сам остановил. Гляди ты, смирил имперский норов, по имени обратился. Поначалу кое-кто из имперцев просто «эй, ты» лонгов звал, пока Север, которому никто и не «тыкал», морду одному командиру когорты не разбил. – Ты же к бродам едешь? Возьми меня с собой, мне отец из Миаримы кой-чего передал, хочу забрать. Я быстро смотаюсь, пока вы с купцами там...

И боком-боком к Райну придвинулся. Видать, не погнушался бы и ему зад подставить. Ладно, пусть себе едет – какая разница, десять человек в разъезде или одиннадцать? Вот только едут не туда, куда надо.

– Если тебя твой десятник отпустит, отчего нет?

Секст хохотнул и быстро легионерский плащ накинул. Почти все молодые лонги с первого жалованья себе такие заказывать начали, удобна имперская хламида походная – и спать на ней, и даже палатка получается маленькая. Столько заказов было, что Север приказчика отдельного взял, и тот мастерскую большую устроил, только на армию шьет. Раньше в племени такого не было – что из дома взял, в том и ходишь, – да раньше они и риров не видали. А сейчас вот Райн, как десятник, шесть риров в месяц получал, а в походе – целых девять! Богатство. Фабий вон говорил, что, накопив риров двести, можно в Гестии мастерскую прикупить с рабами. Да на кой ему такое? Он воин. И все равно, жалованье – это здорово... только откуда Север золото берет?

– Мой десятник со вчера еще не протрезвел толком, – Секст довольно прижмурился – на совесть его, видно, Фабий ублажил. Все верно, вчера был второй со времен союза Ка-Инсаар, и то потому, что третьего дня случилось жуткое: Неутомимые досуха выпили имперскую деревню, погубив полтораста душ. Ничего нового, поселения Риер-Де и раньше часто опустошали, но после этого карвиры объявили Ка-Инсаар и молчали весь день, словно даже друг на друга глядеть не желая. Не по нутру им нелюдей ублажать, так отец рассудил.

– А чего твой десятник так упился? Непривычно без колодки-то? – Райн чуть язык не прикусил, но Секст оказался не обидчив. Чуть толкнул Райна в плечо и пробурчал добродушно:

– Да ваш командир Второго легиона вчера под кустом мальчишку какого-то любил у всех на виду! Тоже нетрезвый...

Любил, верно. Второй общий Ка-Инсаар уже проще прошел. Но все равно Райну даже глядеть в сторону имперских палаток не хотелось, хоть и знал он, что там нынче никого не насилуют и не убивают. Илларий перед обрядом созвал всех своих командиров и еще раз предупредил: уличенный в насилии будет запорот насмерть, и никакие наручни аристократов не спасут, никакая родня. И слопали командиры это молча, потому как те, у кого родня против союза, давно сбежали уже. Остались только те, кому Лонга дорога, как бы ни звалась – Заречной или Предречной. Тут их дом, а в общем доме законы общие для всех. Так-то.

– Мы через час едем, не опаздывай. А я – к Холодному Сердцу, – он кивнул на прощанье Фабию и помчался по двору. Главные покои Трефолы, где теперь карвиры правили и жили, за день толком не обежишь – чуть не больше всего города. Так что поторопиться бы, консул не терпит опозданий. Райн вылетел на широкую галерею, пробежал еще несколько лестниц и привычно остановился на балюстраде. Он всегда здесь останавливался, что днем, что в сумерках, – на город посмотреть. В Трефоле они с Бреном оба родились, и как же хотелось думать: однажды вместе тут стоять будут. И, может быть, он Брена даже за руку возьмет...

Они росли, словно братья, и, когда Райну тринадцать стукнуло, он пошел к жрецу Грефу с вопросом: если правнук Райна Астигата и правнук его родной сестры сойдутся, не покарают ли их Инсаар? Греф скривился и ответил: не покарают. Быстроразящие наказывают, только если отец с сыном ложе делят или родные братья. Но младшего сына вождя сыну старшины Крейдона все равно в своем шатре, на своем ложе не увидеть. «Не для тебя добыча», – так и сказал. Райн разозлился, потом долго думал о словах жреца, а в день битвы у Трефолы понял: прав Греф. Брен был... не для кого. Ни для кого из лонгов. Когда Брена в храм Трех Колонн первый раз провожали, Райн всю ночь ревел под шкурой. И правильно ревел. Потому что сделали с его другом у остеров что-то – точно ум другой вставили. И каждый раз, когда Брен домой приезжал, сын Крейдона видел: все дальше друг, все больше в нем чужого, непонятного, ненужного. Райн старался обиду подавить, пусть на сына вождя временами и братья обижались, и отец с матерью. Вот сидят все за столом, а Брен не ест и такими глазами смотрит на то, как едят с одного ножа, что лучший кусок поперек горла встает. Или скажет что-нибудь, да пренебрежительно так, хоть в морду ему дай. Если б не Север, ох и били бы его, а так сторонились только. Старшины в открытую ворчали: распустил Брендон младшего сынка, старший тоже не мед, но от него польза большая есть – а этот сопляк что себе позволяет? Ни в одном бою не участвовал, а туда же – воинов судить! А Райн кидался друга защищать – и зря кидался! Когда после боя у Трефолы Север на брата наорал, ударил даже, друг сыну старшины с три короба наговорил. Что лонги дики и невежественны, что имперцы верно их варварами называют! Что Риер-Де – лучшее государство на свете и все должны законы имперские соблюдать... слушать тошно было. Райн ведь тогда только из боя выбрался, к другу пришел, а друг, все битвы в безопасности просидевший, нес такое, за что убивают. Но с Бреном всегда так тепло было, что душа нежилась – оттого и пропустил мимо ушей болтовню дурацкую. Ясно одно было: небывалое ждет того, кто познает младшего сына вождя на ложе. Райн хотел предложить Брену стать его первым любовником на Ка-Инсаар и, согласись тот, выложился бы так, будто перед ним сын сказочного керла. Но обряд проходил за обрядом, Брендон-старший не велел сыну в них участие принимать, да и Брен после ссоры с Севером все больше молчал. Райн по дури все на ссору и списывал – братья ведь друг в дружке души не чаяли, вот Брен и обиделся, оттого и предал потом. Да, видно, все сложнее было.

Когда Райн попал в плен, то думал: и скотина же ты, Брендон Астигат, – но хоть молчал, зато вокруг Брена все так кляли, что тому сто раз помереть и то мало. Потом их погнали на консульскую площадку, построили в три ряда и начали выталкивать вперед. Райну тогда увидеть довелось такое, отчего седеют и руки на себя накладывают. Но он не орал, не ругался – просто стоял и смотрел, будто оцепенел. А перед тем, как его самого в колодки забивать наладились, на площадке появился Илларий Холодное Сердце. Про консула разное болтали, и сын шиннарда думал, что тот и впрямь огнем дышит. И правда – как бы сейчас карвиры ни ругались, а таким страшным, как в день имперского Ка-Инсаар, Райн Иллария больше не видел. Консул не кричал, но глядел так, что командиры легионов чуть на колени перед ним не падали. Перепугал он их жутко, и тем жизнь и честь спас и Райну, и сотне других пленных. Райн так отцу и сказал: век он не забудет того, что консул сделал, и, если кто Холодное Сердце при нем хулить станет, по морде огребет. Отец крякнул и выдал, что, кроме вождя, никому ругать его карвира и не положено; только после боя у реки и сам шиннард, и вождь иначе думали... отец весь вечер мрачным ходил, и понимал его Райн. Сложно все, ох тяжело...

Когда всех, кого обменяли после союза, Север отправил в родные становища – с матерями и женами повидаться, Райн даже ехать не хотел. Он слыхал, что Сабина отказалась от сына, что родная мать требовала Брену проклятья. Мать винить не получалось, но и Брена забыть не выходило. Тем более что Север ему сам сказал: Брена искать будут – не для суда, не для расправы, а потому, что на войне всякое бывает, ошибка вышла. А Илларий объявил воинам, что это Брен, душой за свой народ болевший, уговорил его союз заключить, и теперь карвир вождя лонгов, много выигравший от союза, станет брата вождя искать так, как родного брата искал бы. А потом Холодное Сердце еще сильнее к себе привлек. Тогда Райн, вернувшись из очередного разъезда, доложил: нет ничего, пусто. Сам от горя едва не подыхал, Север молчал, голову опустив, а у Иллария такое лицо стало... и впрямь точно за брата дергался!

А когда Райн в становище приехал, мать, вдоволь наплакавшись, оттолкнула его вдруг, понеслась через проселок к шатрам покойного шиннарда Беофа и кинулась в траву на колени. Зарыдала: «Сабина, подруга, прости! Сын – вот он, живой из плена вернулся! Прости, что твоего сына проклясть требовала». Бывшая наложница Брендона Астигата вышла к матери, подняла ее, обняла, и пошли они в шатер. В тот вечер Райн и остальные мужчины долго ужина дожидались, а женщины сидели одни... потом мать вернулась и сказала: «Ты дурачок, Сабина младшего своего ждет и не винит. Ты уж его найди. И Северу передай: мать наказывает искать».

Райн еще раз глянул на город, прежде чем нестись в покои карвиров. Вокруг один за другим загорались огни, море огней – армия союза готовилась к ночлегу. Что сказал бы Великий Брендон, знай он, что легионеры Риер-Де стоят под стенами Трефолы и даже внутри стен города живут? Что его старший сын ложе делит с консулом Холодное Сердце?

Север и Илларий опять спорили из-за количества когорт в легионе, а отец и командир Первого легиона, Тит как-его-там, какую-то карту разглядывали. Лавки мраморные и бронзовые, свет яркий, мясо на столе, вино хорошее. Все мирно. Вот только Брен...

– Чтоб ты знал, трезены в бой идут, точно вода плотину прорывает. Оглянуться не успеешь – уже копье в боку или топор боевой в черепе. И фланги отрезаны. Не стану я такой махиной неповоротливой, как имперские легионы, командовать, – Север – в простой черной тунике, без оружия, волосы светлые по плечам... не похож вождь на брата, но сразу вспомнилось, как они с другом кораблики в ручье пускали, а Север им помогал запруду строить. И от воспоминания сердце еще сильнее защемило. – На восемь когорт легион делить надо. Что, спорить станешь, что Заречные легионы быстрее маневры выполняют?

– С чего ты решил, будто я не знаю, как атакуют трезены? Я с ними год воевал, – на консуле тоже туника простая, белая только. А говорит Илларий коротко, отрывисто – видно, тревожится, или случилось что-то.

– То-то же, что год! А я – всю жизнь, – Астигат взялся за кубок и кивнул Райну: – Сядь, поешь.

– В боевом порядке десять когорт не так мобильны, согласен, зато фронт мощнее... ну сколько можно возвращаться к этому разговору?! Райн, ты опоздал, – консул всегда так. Спокойный и будто вроде Брена – в облаках вечно витает, а сам замечает все.

Вот ведь Кёль Хисб! Вечно цапаются, а стоит поглядеть на них, ясно становится: все ссоры до того, пока в спальне наедине не остались. Вот и сейчас переругиваются, а сами глаз друг от дружки не отводят.

– Консул, прошу прощения, может быть, мы новости обсудим? – Тит, гад мерзкий, встрял. Лощенный такой, тьфу! Аристократ, как же, воспитанный, будто отродясь пленных не насиловал!

– Новости хороши, – пропел Илларий, улыбнувшись.

– Хороши? Ну, как сказать, – и Север доволен. – Только если надеешься, что мой братец Марцел трезенам всю правду о нас не выложит, ошибаешься. Он меня ненавидит.

– А много ли брат твой знает? – Значит, Марцел Астигат, предатель куда похлеще Брена, у трезенов всплыл! Плохо, конечно, но не смертельно.

Север вдруг встал и принялся кубки наполнять. Налил всем и положил карвиру руку на плечо:

– Ну что, давай за императора твоего, Лар? Дурак дураком, да советников умных выбрал, – о чем это вождь? Райн взял кубок со стола и уставился на Астигата. Другие тоже смотрели, а Холодное Сердце руку карвира на плече сжал, и голос его чуточку, но дрогнул:

– За нас с тобой. За Заречную и Предречную. За союз. Иначе Кладий бы не так со мной поступил, – и выпил залпом. А Тит вдруг рявкнул:

– За консула Каста! – вот это да! Значит, император вернул Илларию должность?! Вернул, похоже! Испугался! Хорошо-то как, значит, с империей войны не будет, только с трезенами.

– Райн Рейгард, – консул Лонги уже пришел в себя. Тьфу ты, вечно он так. Вот уж точно – Сердце Холодное! Нет бы отметить, как полагается, да в честь такого события разрешить купцов не провожать! – Ты поел и выпил, получи пакет и отправляйся. И возвращайся быстрее. Нужно еще у правого рукава Йоны поискать.

Да, сейчас просить бессмысленно, но хорошо, что карвиры ему верят больше, чем другим командирам поисковых разъездов. Север-то всегда знал, что Райн будет искать Брена, как никто другой, а консул понял, наверное. Быстрее бы от купцов отвязаться – и назад!

– Служу Лонге! – Райн прижал сжатую в кулак руку к плечу и вышел прочь. Ночь пахла весной, и влажная холодная еще земля точно ждала тепла. Так ждала, как он сам Брена ждал.

Зима была долгой. Брен не мог припомнить таких длинных зим, ему все казалось, что весна задерживается из-за него. Он – ленивая корова, непослушный аммо, что обманывает своего любимого. Во всем мире нет человека более никчемного, чем Брендон Астигат. Вначале он предал родного брата и все племя, принес матери страшное горе, потом подвел Иллария, хотя сразу должен был сказать, что ненужная затея с вождем не даст ничего доброго. Затея действительно не принесла консулу добра, раз, по словам Флорена, Север побеждает. И теперь, готовя побег, Брен вновь подведет того, кто заботится о нем, Флорен не виноват...

Он не знал, когда точно решился бежать, хотя теперь помнил почти все. Помнил, как на следующую ночь после того, как он нашел крючок, вернулся златоглазый. Брену отчего-то показалось, что Ланий позвал брата, заподозрив что-то, и эта уверенность крепла. Пушистый странно поглядывал на пленника, принося еду и помогая ему, но ни разу ничего не сказал. Усиленное внимание Пушистого было очень некстати. Если бы не оно, Брен писал бы буквы на земляном полу, а так приходилось восстанавливать их очертания в памяти. Когда же Флорен пришел, юноша впервые не кинулся к любимому, не припал к его ногам – словно найденный крючок не давал сделать того, что отчаянно хотелось. Златоглазый подошел сам, поднял любовника, поцеловал сомкнутые губы, потом позвал: «Энейле!» Брену хотелось крикнуть: «Меня зовут не так! Я не обильная корова!», – но он промолчал. Еще и потому, что любимый начал ласкать его – жарко, сильно. Положил на живот, заставил приподнять ягодицы, коснулся языком постоянно растянутого, воспаленного входа... и закружился золотой морок, и наступила вязкая тьма, и Брен кричал. А потом Флорен взял его и начал двигаться – это было как удар молнии, и все его существо содрогалось от наслаждения. Но тут Брен обернулся через плечо, и нить порвалась. Перед глазами звенело и пело острие меча – оно появилось само, будто что-то внутри сопротивлялось отъему силы. Брен не хотел быть животным! Ни за что! Никогда больше. Волшебная красота стекла с лица Быстроразящего, точно краска в дождь, и юноша понял: любимый не снимал чары, они развеялись сами. А следом пришла жгучая боль. Огромная головка драла его внутри, словно между ног воткнули раскаленный штырь... Брен и подумать не мог, что это так больно – без морока! Он попытался вытолкнуть из себя чужую плоть, но Флорен, будто рассердившись за порванную нить, прижал его к ложу и принялся вбивать себя в распахнутое нутро. Но связь не вернулась. Его насиловали, впервые брали против воли, но не доили, как корову! После того, как все закончилось, он всхлипывал, уткнувшись в шкуры, но не потерял сознания – и это было чудом. И златоглазый не ушел сразу – долго сидел рядом в своем истинном облике Дарособирателя и смотрел в лицо аммо. А когда любимый исчез в ноо, Брен достал из туники крючок и прижал его к залитому слезами лицу.

Наутро он не смог сесть. Просто лежал в подсохшей крови, смотрел на падающий снег и повторял про себя: «Я Брендон Астигат. Я вернусь домой. Меня ждут». Повторял, как заклинание, снова и снова, отгоняя тоску и боль. Он заставлял себя не думать о златоглазом, но все равно ждал, понимая с отчаяньем, что любовь не даст ему осуществить задуманное. О нет, это ему сейчас казалось, что он сразу все решил! На самом деле вся зима была наполнена длинными, вязкими днями и ночами, когда он метался между осознанием того, что творится вокруг, и уже привычным бредом. Да, именно так ведет себя корова, которую доят, а после забивают на мясо – мирно жует себе жвачку на лугу и смотрит влюбленными глазами на своих палачей. В то утро Брен выпил настойку Лания. Она принесла отдых телу, но после туман забытья вернулся вновь, и он чуть не потерял крючок. И так испугался, что больше ни разу не пил волшебной настойки Инсаар. Собственными руками сделанный крючок от ножен – вот все, что привязывает его к миру. Давний подарок превращается в оружие против нелюдей, стоит лишь захотеть. Как брат мог знать, что Брену понадобится оружие, и как мог выбрать настолько верно? Брен только недавно решил загадку: Север ничего не знал, конечно же! Просто брат хотел показать, что простил, и любит, и не забудет. И сила дара была такой, что сделала простое железо неуязвимым оружием. Позже Брен научился отгораживаться от Инсаар так плотно, что они теряли его – и Ланий, и Флорен. Принося еду, Пушистый не мог сразу отыскать его на поляне. А Флорен однажды пошел в другую сторону и даже звал своего энейле – раньше такого не случалось. Правильно, ведь раньше они читали его мысли, а теперь нет. Крючок был разом и щитом, и мечом.

Тяжелее всего было, когда Флорен брал его. Любимый точно старался не замечать, что энейле сопротивляется, но Брен знал: он замечает. И не наказывает. Почему? Но не страх наказания был мучителен – осознание, что захоти, и все вернется: безумное, беспредельное счастье близости, радость отдать себя любимому... и не менее острая радость – поить своей силой, силой аммо, весь мир. Однажды Брен не выдержал. Прокляв себя за низость и слабость, выбросил крючок под дерево, сам встал на четвереньки перед Флореном, развел ягодицы в стороны и прошептал: «Бери меня, я не стану противиться!» Он хотел вторжения, слияния, отдачи... какая же мука жить без этого! Но, когда Флорен взял его, ничего не изменилось. Брен рыдал под тяжелым сильным телом. Рыдал от тоски и боли. Что-то в его существе сопротивлялось само, помимо воли. Морок не возвращался.

После этой встречи он пролежал ничком несколько дней, даже плакать сил не осталось. Ничтожество, раб, скотина на лугу. Таким ты никому не нужен – ни брату, ни любимому, ни миру! Дерись. Ты – Брендон Астигат, Ведущий Против, ты рожден драться! Он нашел крючок и целых полмесяца старался добиться того, чтобы меч вырастал выше крон деревьев, с которых уже сошел снег. И представлял это оружие силы в руках илгу – своего брата или Иллария, консула Лонги. Аммо могут только отдавать и потому должны защищаться, не позволить нелюдям пить их силу, а илгу могут разить оружием и пить сами.

Брен помнил сказание, которое почти у всех народов звучало одинаково: сначала было так, что ничего не было. Ничего, кроме Вис, которое еще называют Виртус, что соединяет в себе все силы мира, какими бы они ни были. Но силы, противоположные друг другу, нельзя держать вместе слишком долго, ибо они поглощают друг друга, уничтожая себя и рождая что-то новое – так вода загасит огонь, но и огонь высушит воду, а на месте их появится что-то третье. И разделились силы, и от разделения их появилась Мать-земля, Мать-Природа, Натура, как зовут ее имперцы, и тени, и Инсаар, кои тогда были Дароприносителями, ибо Природа была пуста, как женщина, живущая одна. Дароприносители отдавали ей свою силу – и появлялись реки, и изливались дожди, и зеленели деревья, и гнулись от тяжести плодов их ветви, и населяли землю звери. Но нельзя отдавать вечно, не получая взамен, ибо хоть велика сила Быстроразящих, но не бесконечна... и тогда тени оделись плотью и превратились в людей, чтобы не кончался мир, чтобы было кому кормить и поить его. Но люди не знали, как отдавать силу, и некому было их научить, и потому Инсаар стали Дарособирателями. Они познавали людей, собирая их силу и передавая миру, и решили не брать больше силу у себя. Так потянулись века Жертв. Правда ли это или нет, не знал никто – даже Флорен, а ведь Брен спрашивал. Любимый ответил, что Инсаар рассказывают об этом немного иначе, но всей правды не знают даже Главный и старейший из Абилы – и убитый прадедом Брена Инсаар тоже не знал. Трое – старейшие в своем народе, они видели Вечный Лес юным, но и они не помнят начала времен. По человеческому счету Главному было около восьмисот лет, но все, что Флорен узнал от него: мир нужно кормить, иначе придет смерть всем в нем живущим. Эту простую истину Брен понял и сам, пока морок еще действовал... но больше ему никогда не напоить мир силой. Он убедился в этом.

Снег потихоньку таял, в полдень уже вовсю звенела капель, а Брен учился жить заново. Считал дни и ночи, складывал мозаику, старался не обращать внимания на то, что не узнает собственных рук – такими они стали тонкими. Если б не присмотр Лания, он бы попробовал те имперские упражнения. Север высмеивал имперскую гимнастику, но все же соглашался, что она помогает человеку не превратиться в груду жира. Грудой жира Брену стать не грозило, он буквально заставлял себя есть, но мышцы исчезли полностью, словно их и не было никогда. А ведь это не так, раньше они с Райном, сыном теперешнего шиннарда, бегали наперегонки, и Брен нередко обгонял. Он был сильным и ловким, и тогда у него ничего не болело.

Брен по-прежнему часами лежал у входа в шатер, но теперь не плакал, не корчился, – нет, он учился. Заново давал название всем предметам, вспоминал, что рассказывали ему в храме Трех Колонн, что говорили дома, какими знаниями делились с ним Илларий и его язвительный любовник, Луциан Валер. Вспоминал, как пишутся буквы – не только простые и удобные значки имперцев, но и более громоздкие и сложные письмена остеров, и руны лесных народов. И каждый день мысленно писал на трех языках: «Я Брендон Астигат. Я вернусь домой». Флорен, уходя, предупредил аммо, что не придет долго, и Брен лишь кивнул в ответ, хотя в душе был готов завыть. Нет, больше он не завоет. Но златоглазый впервые не сдержал своего слова и пришел быстрее, чем обещал, – пришел вчера.

И вот теперь Брен полулежал на освещенной солнцем поляне рядом с шатром и не знал, что ему делать. Весна наконец пожаловала в их края – на деревьях давно появились первые листочки, зазеленела трава, и Процерит, всю зиму просидевший в своем тьеле, начал куда-то уходить. И звонко пели птицы по утрам, а ночами Брен иной раз скидывал с себя шкуру, которой укрывался. Можно уходить, возвращаться домой. Рассказать все, что узнал брату, а уж илгу найдет, как защититься и защитить их народ. Младший сын Брендона Астигата знал: Главный Инсаар со шрамом возле сердца ненавидит Севера и потому, видимо, ненавидит и его брата. Каждый раз, видя Амплиссимуса, юноша сжимался от страха. Он боялся, что именно карвир прадеда поймет все и помешает ему уйти. Да и как уйдешь после вчерашнего?!

Каждый раз, корчась от боли после соития, Брен задавал себе вопрос: как прадед и Главный столько лет могли быть любовниками? Флорен видел тот давний Ка-Инсаар своими глазами и рассказывал энейле, что после него карвиры почти не расставались. Об их любви до сих пор складывают песни, ведь когда на землю лонгов пришли имперцы, Райн Астигат стал вождем и повел свое племя против захватчиков, а Старший, презрев обычай Быстроразящих не вмешиваться в войны людей, помог ему. Он заявил, что карвир ему дороже всего и что война карвира – и его война. И убивал имперцев – да так, что они боялись соваться в леса лонгов. Карвиры любили друг друга до самой смерти Райна, но тот умер рано. Это не удивляло – за десять-пятнадцать лет любви с Инсаар вполне можно стать калекой, Брену ли не знать! Тела людей и нелюдей не предназначены друг для друга, морок только не дает испытывать боль, не избавляя от последствий. Но Райн был илгу, а илгу легко добиваются того, на что у маленького аммо ушли месяцы – быть собой. Не раствориться даже в яростной любви Инсаар. Да, Главный не мог пить любовника, как Флорен пьет его; илгу сам способен выпить Быстроразящего, и они просто отдают себя друг другу, с каждым разом становясь сильнее. Два илгу будут любить один другого так же – но они редко сходятся, пояснял Флорен. А после смерти Райна Амплиссимус превратился в злобное существо, ненавидящее все вокруг – оттого, может, что его любимого много лет нет на свете?

И вот вчера Брен понял, как можно любить Инсаар без морока. Флорен появился внезапно и просто сел рядом с энейле. Было мучительно стыдно перед любимым, и страшно от того, что тот все поймет, и горько – от того, что не понимает. Юноша встал на колени и коснулся губами темно-серой щели рта. Он любил Флорена всяким и проклинал мироздание за то, что оно разделило их от рождения. И себя тоже проклинал. А когда любимый обнял и поцеловал его в ответ, а после уложил на траву, что-то случилось. Он вглядывался в черты Быстроразящего и видел следы муки, терзавшей того. И не мог не откликнуться, не помочь. Ему хотелось отдавать – он же аммо, он предназначен для этого! Брен развел колени в стороны, заставил себя раскрыться. Тело отозвалось на чужую плоть привычной болью, но, когда Флорен задвигался в нем, пришло наслаждение. В первый раз после того, как он научился закрывать свою душу и разум – и оно было острее всего, что происходило раньше.

– Я люблю тебя! Люблю! – Брен то ли шептал, то ли кричал, подаваясь навстречу, и кончил прежде, чем успел ощутить, как набухает в его теле навершие естества любимого, готовясь принять силу. А после обнимал Флорена – молча, и тот молчал, и молчание было страшным, словно они прощались. Не может быть! Энейле не мог произнести этого вслух и знал, что теперь любимый не слышит его мысли, но если бы мог... Я люблю тебя, но я не способен любить только тебя! Я не животное, я человек, мне нужны мои мысли и мои чувства, мне нужен мой мир. А тебе в моем мире места нет, как и мне – в твоем. Пойми, любимый... но как же я люблю! Утром вновь было больно, но Брен заставил себя сесть и даже походить немного. Потом съел принесенную Ланием еду и попытался приняться за свои занятия. Он прочтет мысленно «Риер Амориет» – в который уже раз? – потом повторит расположение городов в царстве Абила и назовет приграничные с Риер-Де реки... но он не мог думать ни о чем, кроме последней встречи с златоглазым. Что же теперь делать?! Он мог уйти ночью, собрав немного еды – ведь Ланий не услышит его, но как оставить любимого?

По поляне прошлась тень, замерла рядом, сгустилась неотвратимо – как ожившая беда. Главный привычно гладил шрам, и огромные страшные глаза затмили весенний день. Брен не мог встать, ноги точно враз отнялись... слабые у него теперь ноги! Он пополз прочь от карвира прадеда по мокрой земле, а тот двигался за ним, пока не загнал в угол между двумя толстыми стволами.

– Ты меня не погубишь, аммо. Ты – ошибка, большая ошибка. Жаль, что твой глупый брат-илгу не прикончил тебя, когда я потребовал. Так было бы лучше...

Голос в голове был усталым, совсем не злым. И Брен спросил, как когда-то Иллария Холодное Сердце, спросил непослушным языком, не мыслями – зачем притворятся коровой, если Главный все понял?

Страха не было, но... Север ничего не знает! И погибнет, если не узнает! Брат-предатель обязан вернуться, все рассказать, дать Северу меч силы...

– Убью. Я должен, – когтистые пальцы вспороли кожу, но из-под лапы ударила другая – такая же гибкая и сильная. Пушистый, брат любимого, встретил и отбил удар, но чуть опоздал. Брен смотрел на правый бок, где набухала кровью широкая полоса, и понимал, что, если бы не Ланий, карвир прадеда распорол бы ему живот.

Двое Быстроразящих стояли друг напротив друга, их серые тела словно облепила тьма, и юноша чувствовал, что Пушистый страшно зол. Когти вновь взвились в воздух, но Брен не стал ждать, чем все кончится. Страх гнал его прочь. Отныне он сам – оружие и должен бежать. Он и побежал – точнее, поковылял прочь. Ноги не слушались, живот скрутило судорогой, нутро ныло, и кровь текла на траву... но он шел. Последнее, что он увидел, обернувшись: Ланий, стоявший на краю поляны с шатром и глядящий ему вслед.

Я Брендон Астигат, я лонг и рожден в лесу. Неправда, смеялось над ним эхо, ты рожден в деревянном городе Трефола, и ты – слабак. Ты не варвар, не имперец, ты ошибка. Умри ты раньше – все давно бы закончилось, и твои мучения тоже. Как же больно! Сколько он уже идет? День вокруг или ночь? Почему Пушистый не догнал его? Брат любимого его отпустил? А Флорен и не догонит! Любимый не услышит его... «Не закрывайся, иначе я не услышу, если придет беда». Беда пришла, но Брен принял ее за освобождение. Карвир прадеда напал на него и разорвал союз. Теперь Север может ответить тем же, но он ничего не узнает, если никчемный младший братец не выберется из чащобы. Пока Брен еще ясно соображал, он поглядел на сияющие в темном небе звезды. Река Лонга находилась на западе от него, а значит, он сможет добраться до становищ своего племени раньше, чем умрет от голода. Сможет? Большая река тянула к себе, он чувствовал, как вода несет свою могучую силу... а где река, там и люди! От удара о землю помутилось в голове, боль стала такой острой, что он долго не видел ничего вокруг. Да и зачем видеть? Он должен идти дальше – и пойдет. Север! Брен звал брата, шептал сквозь тьму, пытался подняться, но только в кровь стер себе колени... да, он давно ползет, на коленях и локтях, и все болит, болит... Позли, ползи, маленький аммо, докажи, что ты – не корова.

– Я человек. Я жить без тебя не могу, Флорен, но я человек, – шептал он распухшими, совершенно сухими губами и полз. Силы не могут кончиться, пока человек не сдался, и он доберется... Вспышка света перед глазами – это смерть? Или просто сон? Морок? Неважно. Двигайся! Его найдут, обязательно найдут – здесь есть люди, много людей, он их чуял, как чуял собственную скорую гибель... Жирная, влажная, уже теплая земля забила рот. Смилуйся надо мной, Вечный Лес – я твоя плоть и кровь, и я хочу жить.

Трефола

Где-то в чаще шумно треснула ветка. Север крепче сжал поводья, но не позволил себе повернуться и посмотреть. Илларий на своем вороном тоже не шелохнулся, и вождь лонгов подумал, что привычка изображать статую въелась в них обоих намертво. Помирать будут с теми же масками идолов вместо лиц...

– Сколько от Десты до этой развилки? – Илларий говорил, едва двигая губами, но Север мог бы поклясться, что карвиру тоже впору орать в голос.

От деревни Деста до развилки дорог в трех риерах от столицы Заречной было пешим ходом четыре дня пути. Верхом – меньше двух. Вчера в Трефолу вернулся задастый легионер Секст и сообщил, что Райн нашел Брена. Райн. Нашел. Брена. Хоть еще сотню раз повтори, хоть по буквам произнеси, а все равно поверишь только тогда, когда своими глазами увидишь. Неужели Райн – именно Райн, ночами не спавший из-за разъездов – нашел Брена?! Должно, Мать-Природа, в которую так верил Лар, сжалилась над ними, простила вождя лонгов, отдавшего родную кровь нелюдям. Первым делом он повезет брата к матери. Северу никогда ни перед кем не было так стыдно, как перед Сабиной в этот год, потому он к ней и не поехал после союза, хотя небольшая передышка в делах была – до тех пор, пока Ульрик не объявил им войну. Как он матери в глаза посмотрит, что ей скажет? Север знал: не сможет ни правду рассказать, ни солгать. А теперь все будет хорошо, Сабина увидит сыновей – и родного, и выкормленного, и они ее увидят... Нет, нельзя загадывать! Сколько надежд сдохло вот так же – в часе от осуществления? Вот увидит своими глазами вихрастую макушку, обнимет, и тогда... А пока только и остается, что идолами замереть на одинаково угольно-черных жеребцах гестийской породы.

– Я подумал. Про когорты, – Илларий говорил отрывисто, без этой своей аристократской певучести – такое с ним разве что на ложе случалось. – Выгоднее, когда вторая линия подвижнее первой. Тактика Порфирия – ты же слышал про нее?

Они не часто понимали друг друга, но сейчас Север почувствовал: Лар и его, и себя отвлечь старается, успокоить. С трудом припомнил, кто такой Порфирий – а, точно, полководец из Остериума... кругом одни остеры, проклятье. Да, именно остер Данет Ристан выбил Илларию помилование, и должность вернул, и Лонгу от войны с Риер-Де избавил, но это не повод всех ученых развратников возлюбить. И потом, война с империей еще может случиться. Данет не вечен. Вдруг сожрут его или любимчик Кладия закапризничает? Зимой, когда императорским судом Илларий Каст был заочно осужден и приговорен к казни, они многое передумали. Однажды Лар даже наорал на него – нашипел, точнее, аристократ же орать не умеет... ну, почти не умеет... Потребовал, чтобы союзник бросил его и отступил за Веллгу, если император из Кадмии легионы выведет и в Лонгу направит. За рекой лонгов, дескать, никто не достанет, а опальный консул сам со своими сородичами разбираться будет. Союз был его идеей, ему и отвечать. Север разозлился было – да кем его любовник считает? трусом последним? – но посмотрел на глаза карвира, на виски седые и прикусил язык. Дорого Лару это отстранение от должности стоило, и прочее, о чем он карвиру и не докладывал, тоже. Север просто обнял Иллария и сказал: день, когда он союзника одного оставит с врагами драться, последним его днем станет – Инсаар такой случай не упустят. И про себя добавил: да и не жить мне без тебя, нелюди там, не нелюди... Но им повезло: болван Кладий вместе с Ларом и Данета под суд отправил – тут уже другой любовник императора постарался да императрица. Ристан, мол, вступил в сговор то ли с изменником Кастом, то ли с варваром, его союзником, то ли с обоими разом и продал Риер-Де за три телеги золота. А самому Северу ужесточили приговор, вынесенный всей семье Брендона Астигата еще три года назад. Теперь вождя лонгов должны были не четвертовать, а в кипятке сварить, кажется. Смехота. Но Данет, не будь дурак, понял, что их судьбы связаны, и процесс выиграл. Обвинения с него и Иллария сняли, должность консульскую вернули, а в отношении Севера Астигата объявили: буде варвар сам явится в Риер-Де, то до представления императору его никто схватить права не имеет, а после носящий венец решит. Словом, вольноотпущенник славно постарался, шкуру свою спасая.

– Не молчи, Север. Когда обсуждаешь, лучше думается. Порфирий поступал так: ставил первые когорты по фронту в две линии, а третью и четвертую уже дробил для подвижности... да сколько же от этой Десты?! – Илларий шевельнул поводьями и прикусил губу: – Послушай... а этот выродок без куска сердца не может устроить нам неожиданность? Засаду? Мы же так и не поняли, зачем ему нужен Брендон – а ведь это важнее всего, – верно, не поняли. Тысячу раз, не меньше, все, что Брена касалось, обсудили, но так и не придумали, зачем прадедов карвир парня выпросил и почему прежде смерти для него требовал. После обряда жертвенного Дара вождь Инсаар больше на глаза не показывался, но Север, просыпаясь ночами, все равно как наяву видел перед собой черные провалы глаз, с ненавистью глядящих на них с Ларом. И вчера видел, хоть они и вовсе не ложились. Сидели, разговаривать пытались о глупостях всяких, и оба верить боялись. А сейчас даже руки холодели. Нет, терпи! Мальчишке, чай, побольше вытерпеть пришлось – по вине брата родного. И то, что вождь в ту ночь в Приречной башне не брата отдал, а предателя, ничего не меняло. Прав союзник, лучше бы сам убил.

Только рот открыл – зубы начали постукивать, и сердце закололо. Давно вот так хватать стало, кажется, с ночи сделки с Инсаар. Ничего, мать какие-нибудь травы посоветует, только бы Брена к ней привезти... Илларий покосился на карвира и прошипел:

– Едут! – дозорный заорал вовремя. Миг еще – и поругались бы, а сейчас только ссоры не хватало... Север в каком-то оцепенении смотрел, как Лар послал коня вперед – навстречу темным фигурам верховых. В отряде Райна десять человек, и должен быть одиннадцатый – Брен... Должен. Вот двое верхами, вот еще четверо... и позади коней еще четверо – пешие, почти в строевом порядке... Декада. Выблядки! Если сын Крейдона и задастый Секст соврали или напутали, он обоих своими руками удавит. Как есть удавит гадов. Точно, нет одиннадцатого!.. А Лар спешился уже, и... проклятье! Ветер хлестнул в лицо, четверть риера вороной пролетел в миг, перед глазами будто пелена стояла, видеть мешая, но он увидел. Одеяло между двух толстых жердин привязанное – носилки. Те четверо их и несли, просто за кустарником незаметно было. Земля прыгнула навстречу, Север поднял голову, уперся взглядом в лицо Райна – осунувшееся, мертвое, точно из десятника душу вынули... да выпитые нелюдями и то краше были! Потом посмотрел на носилки, на худое тело, завернутое в шкуры... Брен?

– Север, осторожнее, – голос Лара был хриплым. А пошло все!.. Север приподнял верхнюю шкуру, вгляделся в источившиеся, высохшие черты. Синяки вокруг прикрытых глаз... обметанные коркой губы... заострившийся нос... это его брат, верно? Это Брен? Может, он рехнулся – полгода ж с лишком не виделись – и младшего братишку не узнает?

– Что с ним? – Пусть доложат немедленно, а он еще раз посмотрит.

– Роммелет Север, – это легионер из армии Предречной, – я немного в лекарских делах понимаю. Тень смерти, видишь сам? Думали, не довезем...

– Молчи! – это Райн. Парень жестом велел носилки на землю положить, и тут Север поверил. Он еще слышал четкие вопросы Лара, слышал и ответы десятника – как они ехали к реке Лонга, как имперский легионер заметил след, точно раненый зверь полз, как решили посмотреть: может, добить удастся и зажарить? Как голову ломали, что это, на кабана непохоже вроде... как пошли по следу и вместо зверя издыхающего наткнулись на человека. Слышал и про ободранные колени и локти – Брену, видно, долго ползти пришлось, когда идти не смог, и про гноящуюся рану от правого бока до предплечья, и про то, как они пару глотков воды умирающего сделать заставили. И как отвезли в Десту к знахарке местной, а та велела побыстрей в Трефолу везти – там, мол, лекари имперские да свои знахари лучшие, а она ничего уже не сделает, раны вот промыла, только помрет малец. Как повезли, с дороги Секста отправив, чтобы предупредил... Все это слышал Север Астигат, но до разума не доходило. Он не заметил, как рухнул на колени перед носилками, как худое тело оказалось в его руках, только в памяти мелькнуло: Брену лет шесть было, когда он болотную лихорадку подхватил, тогда тоже думали – умирает. Сабина за те дни почернела, Север выгнал мачеху из шатра и сам с мелким возился, на руках таскал – а что еще сделаешь? Жар у Брена был страшный, но после отступил, и братишка ему улыбнулся, а потом заснул спокойно. И сейчас вождь так же прижимал к себе брата, чувствуя, как колотится под ладонью, под шкурами грязными маленькое слабое сердце. И завертелась внутри та самая праща, которую он столько раз в себе самом чуял – в бою и когда с нелюдем без куска сердца цапался, – закрутилась, выворачивая его наизнанку. Неведомая, страшная сила вырвалась из него и точно накрыла плащом его и мелкого... Север закрыл глаза, и пылало солнце под веками, обжигая до боли, до крика, но Брена-то грело, силы отдавая. Сколько он так сидел, неведомо. В себя пришел, когда ладонь Лара на плечо легла.

– Север. Ехать нужно. Вставай, – Илларий нагнулся, помогая ему положить невесомое тело обратно на носилки. Глаза карвира были темными, будто грозовое небо.

– Консул, прости, я так купцов и не встретил... пакет в Десте оставил, чтоб местный один до Приречной башни довез, – Райн, кажется, реветь наладился – вон скуксился как.

– Десятник! – сын Крейдона от окрика вождя дернулся, но спину выпрямил, так-то вот! Не все потеряно, Брен дышит, а значит, будем драться. – Пошли человека в город. Чтобы к нашему приезду лекарь Пилий и лекарь...

– Да, Брациус... в покоях наших были. А Грефу пусть скажут: если через полдня Иванны-знахарки в Трефоле не окажется, болтаться ему на воротах. Понял? Выполняй.

– Служу Лонге, – бормотнул Райн и кинулся куда-то. Север посмотрел на слипшиеся волосы, на перевязанные тонкие руки, на худую шею и ввалившиеся серые щеки брата – и стиснул зубы, отворачиваясь. Показалось или нет, что Брен дышать ровнее стал?

Пилий и Брациус – лучшие, по словам карвира, лекари в имперской Лонге, нашли у Брена столько болячек и повреждений, что Север даже слушать их не желал. Все едино – плохо! Рана на боку гноилась, и они хором гадали, откуда такое быть может. Не меч, не нож, не копье... на коготь похоже, в конце концов понял вождь. Точно – коготь. И пусть выродок без куска сердца молится, чтоб коготь зверю какому принадлежал, а не нелюдю. Да и других ран хватало, лекари только головой качали, зашивая. Скрывать, в чьих лапах побывал брат, уже не получится – любой, кто целительством хоть когда занимался, знает, какие повреждения оставляет у изнасилованного много раз человека плоть Инсаар. А кроме ран, еще и синяки по всему телу – может, и нутро отбито, – и еще много что... но страшнее всего было истощение – это Север и Илларий сами понимали. Брат, видно, не ел и не пил толком дней десять. А к самой знаменитой в Заречной знахарке Иванне вождю в итоге чуть не на коленях ползти пришлось. Старуха ни в какую ехать не хотела – за правнучкой, только родившей, ухаживала. Но умолил все-таки. Согласилась Иванна – того-де ради, чтобы вождь и дальше врагов бил, за брата не дергаясь, а так всех предателей не нажалеешься. Но, приехав, бабка осмотрела Брена, пошамкала беззубым ртом и выдала: никуда она теперь отсюда не двинется, пока парня на ноги не поставит. У нее, оказывается, внука так же нелюди выпили. Пусть ей вождь только шатер где-нибудь во дворе справит, потому как в хоромине каменной она жить не станет, чай, не девочка, сто второй годок идет, поздно уж в горожанку переучиваться. И прибавила: «Не отходи от брата, вождь. Ни на шаг не отходи, лучше ему с тобой». Он за хлопотами не заметил важного, но послушал и так и сидел рядом. Дел прочих невпроворот было, конечно, да только его бы и запряжка из четырех быков с места не сдвинула.

К ночи ему донесли, что лонги и имперцы опять поцапались, да серьезно. Север руку брата отпустил, хотел встать с лежанки, чтобы пойти дурням головы поотрывать, и вдруг понял, что худые пальцы Брена держат его запястье. Слабо, но держат! Он снова взялся за ладонь мелкого, а братишка вдруг захрипел и вцепился намертво. Илларий, заметив это, кивнул и вышел. Север не знал, сколько карвира не было. Устав сидеть, он рядом прилег, обнял Брена да так и задремал. Ночью союзник вернулся, они поговорили шепотом, и Илларий с другой стороны пристроился. Север просыпался каждые полчаса, поил брата настойками, но всякий раз, как руку отнять пытался отнять, Брен метаться начинал, будто помешанный – выгибался дугой, и они его к ложу прижимали, стараясь не поломать чего. Утром знахарка и лекари велели больному между зубов деревяшку вставлять – чтобы тот в припадке язык себе не откусил и не задохнулся. И вторая ночь так же прошла, и третья... карвир на него просто рявкнул шепотом: чтоб не смел отходить, раз брату нужен, консул сам все делать будет – и дела решит, и настойку подаст, и накормит, и морду небритую умоет. А на четвертое утро Брен пришел в себя.

Чего угодно Север от брата ждал – проклятий, плача, но не того, что тот его уткой обзовет, повторив слова выродка... А губы потрескавшиеся все шептали:

Он старался не думать: может, брат с ума сошел, как сходили многие, кого Инсаар отведали? Просто сидел рядом, гладил по лицу, следя, как подживает рана, из которой вычистили гной, и как затягиваются порезы. Но к концу шестого дня вдруг понял: ему нужно выйти, иначе сам сознание потеряет. Все, что было в нем, брату отдал, и сейчас пока нельзя больше рядом быть. Брену это повредит – Север точно знал, а откуда знал, и не понять. Он сказал о том Илларию и знахарке, и бабка кивнула: раз чуешь так – иди. Они с карвиром трюк проделали – потихоньку поменялись, Лар свою ладонь Брену в пальцы всунул, понадеявшись, что брат не заметит подмены. Руки-то у них одинаковые почти. Так и есть, не заметил, не забился в припадке. Север ушел и до вечера рыскал по лагерю. Ух, и досталось же многим! На несколько дней без присмотра оставить нельзя, дурью маются. Когда вернулся – и карвир, и брат спали. Он долго смотрел на них, чувствуя, как оживает надежда в душе, а ночью Брен разбудил их стонами.

– Север? Север! – братишка вскрикивал, метался. Север приподнял его, прижал к себе, тот и притих. А потом открыл глаза и попросил пить. Это была почти победа. Мелкого все еще лихорадило, но запавшие глаза стали осмысленными. Напившись, он оглядел покои и уперся взглядом в Лара. Тонкая кисть метнулась к лицу.

– Консул? Что?.. – Брен растерянно смотрел в лицо брата, и тот вдруг понял. Ну конечно! Мелкий решил, что бредит: откуда взяться в Трефоле консулу Лонги? Ведь расстались-то они с Бреном в день того самого Ка-Инсаар, который Илларий по, хм, просьбе мелкого остановил. И неважно расстались, Илларий полгода про это вспоминал, аж кривился весь, когда рассказывал. Жалел, что не оставил тогда Брена при себе, пока Север ему не сказал: и хорошо, что не оставил. Нелюди брата все едино забрали бы, а вот консулу тогда точно не жить. И – впервые с того момента, как Брена нашли – подумал: а отчего ж нелюди сбежавшего вернуть не требуют? Может, они сами мальчишку выкинули, когда выкачали из него все до капли, и он им просто больше не нужен? Хорошо бы, коли так! А иначе... иначе придется разорвать союз Дара, заключенный с Инсаар сто лет назад, а сотворившему такое смерть полагается. Ну что ж... значит, смерть.

– Нет, братишка, не мерещится тебе, – он ласково провел рукой по взлохмаченным волосам и принялся рассказывать, стараясь говорить медленней и понятней, потому как видел, что брат временами силится сообразить – и не может. А потом Брен еще раз на Иллария поглядел и засопел тихо – заснул. Утром знахарка и лекари объявили: смерть удалось отогнать, и, если чего еще не случится, Брен выживет. А вот сохранил ли рассудок – неведомо. К ночи Брен вновь заговорил, но карвирам казалось – бредит:

– Меч... Инсаар... стена из меча... третий брат – дождь... илгу... Север – ты илгу... пей меня, пей!... меч возьми и победишь... из себя меч возьми... можешь... сделай... ты илгу... я – аммо, я только стену, а ты – меч... Север, ты должен... – и диким криком: – Не уходи!.. придут... рассказать... не успею... заберут... не уходи!

И так часами, словно из кошмара вырваться не может. Север брата и так и эдак уговаривал: не придут, мол, не заберут, он, мол... а что он?! А если впрямь придут? Илларий, скотина, вдруг бросил со смешком:

– Ты его вновь нелюдям отдашь? – да чтоб тебя!.. Север выволок союзника в галерею и чуть об стену не пришиб. Они орали друг на друга шепотом, пока хрип из спальных покоев их с места не сорвал. Брен опять бился в судорогах, и до них вдруг дошло: они сами виноваты, что мальчишке хуже стало. И вновь отпаивали его, боясь отойти, а потом Лар сказал – тем голосом, что говорил в бою:

– Вот что – пусть приходят. Поторгуемся, а если им пленные трезены не нужны, тогда пусть берут нас обоих. Вместо Брендона. Я так решил, и не спорь, – глаза у Иллария за эти дни запали чуть не так же, как у брата, но Север знал карвира: консул почуял драку, а драться внук Гая Каста был рожден.

– Отдавать Брендона больше нельзя, его это убьет. Они его уже и так почти досуха выпили, еще чуть-чуть – и... Я такое видел. – Они оба видели. Оставалось только драться, надеясь, что, прежде чем сдохнуть, удастся хоть пару нелюдей за собой утащить, а уж как – вопрос другой. А брат вновь бредил, все повторял свое про меч, стену, уток и каких-то аммо.

На двенадцатый день Брен окончательно пришел в себя, но рано союзники обрадовались. Братишка поел, сидя в постели, потом поспал, вновь поел, даже поболтал с ними о пустяках каких-то, а потом вдруг схватил Севера за руку:

– Они придут, знай, и я должен успеть рассказать тебе. Ты можешь убивать их, пить... понимаешь? И обязан научиться. Пей пока меня – мне уже все равно, а ты научишься. Ты илгу, ты сумеешь. Научишься на мне, а потом и их...

Север чуть на пол не грохнулся. Все, рехнулся мелкий – родному брату поиметь себя предлагает! А Илларий вдруг властно махнул рукой и твердым голосом спросил:

– Брендон, объясни, а как Север должен тебя выпить?

Брен глядел на них страшными своими глазищами – блестящими, горячечными, какими-то... безвозрастными? Будто вся юность сгинула, вся радость исчезла... долго глядел, потом сказал:

– Надо... почувствовать и взять. Это несложно, он же илгу, и ты – тоже. Вы можете пить людей и нелюдей, и вы научитесь. Можете учиться на мне – мне все равно умирать, а их вы убьете, – вот это да! В другое время Север живот надорвал бы над подобными заявлениями: две утки победят Инсаар. Чудно. Нет, спятил мелкий, точно...

– «Илгу» значит утка, верно? – Илларий говорил все так же взвешенно, спокойно, и вновь захотелось союзника прибить.

– Нет, при чем здесь утка? – Брен вскинул глаза, но руки Севера так и не выпустил. – Илгу – это «пьющий». Он способен выпить чужую силу. Забрать ее. Почувствовать в себе и притянуть. Проще всего это сейчас сделать со мной. Ты должен научиться, Север, – и добавил шепотом, помолчав: – Я предатель. И хочу...

Он плакал. Тихо, без всхлипов, только слезы по щекам текли. А они смотрели на него, силясь понять. Потом Илларий взял со стола настойку с сонным зельем, что знахарка приготовила от припадков, и протянул мелкому:

– Выпей, Брендон. Тебе нужно больше спать. А мы пока подумаем над твоими словами, – но Брен так Лара по руке ударил, что зелье на ложе пролилось. Сел, выпрямился, серые глаза гневом полыхнули:

– Нет! Я не стану спать! Не тратьте себя на мое лечение – вы и так много потратили, вам нужно пить, пить других... чтобы силы были, с меня теперь много не возьмешь! Слушайте меня! – он хватал их за руки, яростно шептал, и они, против воли, слушали. Такого наслушались, что голова кругом пошла. И Север все время их разговора задавал себе вопрос: можно верить хоть одному слову Брена или братишка спятил все-таки и чушь полную несет?

Илларий вошел в спальный покой босиком, сбросил у двери тунику, оставшись в одной набедренной повязке. Лицо его было строгим, замкнутым... а жаль. Брен сегодня их чуть не впервые от себя отпустил и спал спокойно, они могли бы... ну, ладно. Лара иной раз тронешь – сто раз пожалеешь. Север поставил кубок и бросил:

– Подожди, – консул сел на край широченного ложа. Если Илларий его снова когортами или чушью подобной донимать начнет, получит серебряным кувшином по голове. – Так что ты решил насчет Инсаар?

Так и есть. У Севера тошнотворно ломило в висках, и думать о чем-то сил просто не было. Даже о брате думать сейчас не мог. Он должен решить – с холодной головой. Легко сказать: нелюдям взамен себя отдадим. А как же те, кто за ними – солдаты, купцы, ремесленники, крестьяне? Сабина, Иванна и куча ее правнуков? Все жители Лонги зависят от союза, от жизней его заключивших. Это истина. И потому он не смеет думать только о себе. Только о долге перед братом, о том, что не имеет права второй раз отдать его на муки! Как там говорил отец? Долг перед племенем важнее всего. Ради этого долга Север убил Максима, ведь согласившись, он все равно что сам его убил... да, он был согласен с Брендоном Астигатом, но с той поры умный и властный человек перестал быть ему отцом и стал просто вождем. И ради племени вождь хотел смерти Брена – ни по какой другой причине папаша не согласился бы убить младшего, слишком уж много в него вложил... одно обучение в храме сколько стоило! Следовало решать, а Север не мог, сию минуту – не мог. Завтра, наверное, сумеет, только карвиру ответ нужен сейчас.

– Что я могу решить? У тебя обязательств перед выродком нет – это мой прадед союз заключил, не твой...

– И что из этого следует? – вот же манера гадостная – эдак расспрашивать, поглядывая с отстраненным интересом. Видел как-то Север, что так же имперские лекари на лягушку распотрошенную смотрят: исследуют, разбирают.

– Отстань, – почему он никогда не может сказать Лару, что его бесит и чего ему хочется? Потому что все еще боится показать слабость? Потому что знает: сам он карвира любит, а тот его – нет? Да, хочет, да, привязан, да, выгодно. И все. И этого довольно, но иногда мало. Иногда хочется просто заставить любовника голову потерять и самому в омут рухнуть. И иногда даже получается у них. А в другой раз – словно стена стоит.

– Не отстану, потому что ты, кажется, не понял, – ишь ты, аристократ Каст изволит быть недовольным тупым варваром. – По словам Брендона, союз Дара разорван...

– Это ты про то, как выродок тот его ударил, живот хотел вспороть? Бредил мелкий, Лар. Разве может Инсаар собственный закон попрать?

Консул встал и принялся нарезать круги по спальне, с каждым шагом все быстрее. И вид все тот же – словно дела ему до происходящего нет. Задница Холодная... и всегда таким будет.

– Значит, может. Мне слова Брендона бредом не кажутся – большая их часть, во всяком случае. Вспомни, что было с теми, кого нелюди насиловали толпой? Разве можно сравнить? Значит, он говорил правду, – вот тут Илларий прав. Конечно, на вход брата жутковато глядеть было, но у тех, кого нелюди кучей поимели, входа вовсе больше не было – одна зияющая рана. Выходит, Брена впрямь один только нелюдь драл, его любовник... но тогда Север должен поверить, что может выпить Инсаар! И Лар тоже. Потому что они илгу.

– Не советовал бы тебе смеяться, – Илларий остановился внезапно, нахмурился, глаза вдруг синью полыхнули.

В следующий миг карвир прижал его к ложу. Зашептал в губы яростно:

– И чем же тебя заткнуть? – вот это как раз то, что ему сейчас нужно! Север просунул руку между их телами, сжал ладонью плоть любовника, нарочно грубо – тот даже вздрогнул.

Илларий приподнялся, сдернул повязку с бедер, подсунул ладони ему под ягодицы, тоже стиснул – сильно, с жаром... Лар, Лар... и тобой вертеть можно, хотя ты мной чаще вертишь. Да, так всегда было, с самого начала. Илларий его не ласкал – лапал, грубо, как десятник мальчишку-новобранца. Хорошо! Только маленькая складка между бровей все не разглаживалась... Выбить из него эту дурь – на ложе думать! Не со мной, Лар. Со своим советником, удравшим задницу остеру Данету подставлять!..

– И это все, чем ты меня заткнуть можешь? – Север рассмеялся аристократу в лицо. И развел колени в стороны, а Илларий будто с ума сошел, что и нужно... намотал волосы на руку, оттянул голову назад, зарычал:

– Не смей мне хамить, – и в губы губами – властно, как раба целуют. Пальцы в него всадил так, точно не ласкать собирался, а насквозь проткнуть, но Север все смеялся. Тогда Илларий и впрямь ему рот заткнул – своим, вздохнуть не давая, губы ему кусая. Потом приподнялся, ближе придвинулся и плоть ко рту подставил:

Красив, как... как Илларий Каст! А внутри, в самой глубине существа что-то скручивается спиралью, словно кокон вокруг него строит, не давая добраться, отнять, забрать... И рвется навстречу чужой силе, отбирая, забирая – мой, мой... Север чуть прикусил любовнику кожу под мошонкой, тот выгнулся дугой, подставив ягодицы под ладони, словно умоляя – сожми. Север и стиснул руки, впуская член в глотку, провел языком еще несколько раз. Отстранился. Спираль внутри сжалась до упора и ждала рывка. Карвир рухнул на него сверху, втиснул в ложе, улыбнулся надменно. А потом выпрямился, заставив коленями обнять себя за талию. Чуть коснулся смоченными слюной пальцами растянутого входа – и вовсе оскалился. Сам на себя не похож! Хотя нет, похож. Таков на самом деле Илларий Каст и есть, когда Холодной Задницей не прикидывается.

– Я тебе буду хамить, буду тебя драть, и ты меня будешь... как угодно, – Север шептал, задыхаясь, а нутро сжималось, ожидая вторжения. Пусть грубее сделает, пусть! И ждала нужного мига скрученная праща-спираль. Илларий тоже дышал с трудом, еле сдерживаясь, но выдохнул:

– Молчи, молчи! – и вошел, одним толчком. И впрямь драть принялся – вбивая член грубо, жестко, а Север только рад был. Боль острая, но такая нужная... все смоет, сотрет, все исчезнуть заставит в этой раскаленной воронке соития. Праща хлестнула, точно жгут. Он над собой уже не был властен, а нить, что всегда между ними натягивалась во время любви, звенела и пела. И наматывалась на пращу – так странно, все в голове путается... И не давала тянуть из него что-то, а только он тянул – из любовника, хотя тот брал его, точно раба. Лар сжал его колени, развел шире, он весь дрожал, лицо было страшным... остановился, глаза распахнулись...

– Север! Ты... понял?! – Нить ослабла. Илларий вжался в него до упора, застонал, и Север вскрикнул даже. Не останавливайся! Что он должен понять?! Он сделал усилие над собой, заставив нить вновь натянуться, потащил из любовника нечто... так нужное ему сейчас, и праща-спираль вновь улеглась на место. Она его защитила. Илларий снова задвигался, наклонился, поймал его губы, и, когда семя выплеснулось внутрь, Север понял... чувствуя горячее, вязкое доказательство в себе – он принадлежит этому безумцу, а тот принадлежит ему – понял... Это оружие. Эта нить – их оружие. Потому что они илгу-утки, как твердит его рехнувшийся братец. И праща их оружие, если у Лара есть такая же... но карвир уступил. Илларий скатился с него, сжал плоть Севера ладонью, заглянул в глаза:

– Ты понял? Я хотел тебе показать и сам понять... прости.

За что прощать-то? Илларий опять невозможное сделал – и прощения просит?! Север дернулся, сел на ложе. Прижал руку любовника к своему паху и прохрипел:

Нить тянулась медленно, будто нехотя... ну ясно, Лар же только что спустил в него семя, и жар потух, как огонь в очаге... а если так? Я хочу его. И он будет моим. Я его возьму. Выпью. Праща вновь ожила, закружилась и потянула... Лар прижал руки к лицу:

– Сильнее! – перед пращей была стена, но Север знал, что эта дикая сила снесет ее. Если он сам захочет – снесет. Но он не хотел. А если вместо любви его клятой перед ним Инсаар окажется? Выродок, что Брена драл или позволил кому-то драть? Тот, кто брату кишки хотел выпустить? Тварь! Снесу! Насмерть.

– Север!.. – Илларий вцепился ему в плечи, надавил. Лицо карвира было белым, руки тряслись, но он улыбался. Безумец. Север же только что чуть его не убил, а он улыбается... не сумел бы остановиться – точно убил бы. Нельзя такое делать с теми, без кого жить не можешь. А как иначе? Не пойдешь же на солдатах пробовать, кто из них кто... как там Брен их называл – илгу, аммо или раф? А почему не пойдешь, собственно? Вот сейчас и пойдет! Если б вместо нелюдей ему завтра драка с трезенами предстояла, пошел бы он отбирать тех, кто к драке лучше всего пригоден? Пошел бы. И тех, кого нужно во второй и третьей линии держать, потому что они слабее, тоже отобрал бы. Как брат говорил? Пить, отбирать силу и жизнь могут только илгу. Аммо только отдают, поэтому их нужно беречь, а илгу вперед ставить. Ну да, передовой отряд...

– Север, – карвир опять улыбался, хотя губы еще подрагивали, – ты бы надел штаны, прежде чем нестись куда-то. И может быть, дашь мне закончить? – любовник кивнул на его все еще напряженную плоть, потом наклонил голову, приник губами... Как я люблю тебя, если б ты знал... но ты не знаешь... или знаешь? Безумно хорошо, и легко, и семя на губах Лара – как дар. Чуть позже они лежали, обнявшись, и вождь лонгов позабыл о желании нестись к легионерам охраны главных покоев. Успеется. Он еще немного побудет с Ларом, а потом они вместе пойдут.

– Ты самый умный человек в этом проклятом мире.

Консул посмотрел на него, как на помешанного, а Север бережно коснулся пальцем губ любовника. Нет ничего дороже, чем Лар вот так рядом... Лар и Брен – и он их никогда не отдаст.

– Запоминай, карвир, я повторять не стану. Без тебя, твоего ума ничего б не было – ни союза, ни мира. И я бы не знал, как брата спасти, как нелюдей убивать. Ты... – пришлось замолчать. Иначе следующими словами станет признание, а связывать так человека нельзя, Лар свободен.

– Но ты понял главное, Север? – Илларий приподнялся на локте, откинул ему волосы с лица и принялся играть прядями. – Ты сильнее меня, и, возможно, сможешь выпить этого своего выродка.

Это Север понял – еще в тот миг, когда чуть не снес стену, что Лар внутри себя поставил. Просто говорить об этом сейчас не хотелось. Он, словно проклятый выродок, словно нелюдь, пил того, кого любит! Но ведь и Илларий его пил, чтобы показать... только люди не должны так поступать друг с другом – вон Брена во что превратили. Это мерзость. А если другого выхода нет? Он станет тянуть жизнь и силу сознательно – как тянул всю жизнь, не замечая того? Из Брена, отца, Сабины, товарищей, врагов? Из леса, дождя, реки? Безумие. Нет, не безумие – оружие. Оружие в страшной войне, и они ее выиграют.

Лар засмеялся и вытянулся на ложе. Под гладкой кожей заиграли мускулы.

– Что же ты вспомнил, Север? – когда карвир поет вот так, хочется его ночь напролет целовать, но время!.. Кто знает, может, нелюди завтра за братом придут?

– Когда предатели вернулись, ну, те, которых Инсаар мне пригнали, один из них – он сейчас в Третьем легионе командир восьмой когорты, Пейлом зовут... – так вот, он сказал: нелюдь его илгу прозвал... понимаешь? Мы вдвоем не справимся, но илгу еще есть. Пусть, как говорит Брен, их мало. Мы на Пейле проверим...

– Стой! – Лар, смеясь, принялся натягивать одежду. – Нужно вначале самим все как следует понять. Ты же не собираешь отыметь этого Пейла, а потом и выродка своего? Твоя плоть – только моя!

Издевается, конечно, но он прав. Не в постель же Пейла укладывать, да и с Инсаар ложиться он желанием не горел. Ничего, на месте решат, как эту силу вне ложа и соития использовать.

– Да моя плоть ни на кого, кроме тебя, и не поднимется. Но, если будешь копаться, я этого Пейла-илгу поимею, так что догоняй!

Север торопливо одевался, жалея, что у лонгов не принято услугами рабов пользоваться, чтоб тунику и штаны нацепить. Илларий проснулся раньше и уже ушел – к Брену, наверное... а карвира разбудить не позаботился! Ну, ничего, сейчас они у мелкого сойдутся. Вот только с ремнями разберется и... В следующий раз братишка поверить заставит, что земля круглая и вокруг пылающего шара вертится... или что за то, кем родится ребенок – мальчиком или девочкой, отвечает мужчина, его зачавший, а не женщина. Хотя что-то такое Брен и нес, когда Ари девчонку родила, и Север сказал с досады: и так, мол, стерва, так хоть бы парней рожала... на самом деле ему было совершенно наплевать, кого келлитка там родила, он все равно ребенка не видел – воевал. Да и не увидел толком. Но как ни крути, а чушь редкая: что заставить мужика за исконно бабское дело отвечать, что бегать и легионеров трясти, выпытывая, кто они – «пьющие» или «отдающие». И все же вождь поверил в рассказ брата, сам не заметил, как поверил – от начала до конца. А Илларий даже какую-то теорию вывел, дней пять ходил с таким видом, точно на ходу спит, и шептался с мелким. Брен уже вовсю сидел на кровати, но вставать ему знахарка Иванна пока не велела, и лекари имперские ее поддержали, говорили, что с такими повреждениями лучше подольше полежать и что слабость – не шутка. И впрямь Брен еще очень слаб... но как же здорово было видеть брата. Просто смотреть, как он спит, ест... голос его слышать. Север убеждал себя, что и все остальное наладится – пройдет время, и станет братишка улыбаться, а там и смеяться, как прежде. Но Брен чаще всего лежал, словно мертвый, иногда даже на вопросы не отзывался, и все, что его интересовало – оружие! Илларий по вечерам часами говорил с ним. Север слушал, а мальчишка просто молчал, глаза закрыв, и руку старшего брата не выпускал... а третьего дня ему будто хуже стало. Утром он не узнал Иллария, потом и Севера перестал узнавать и только твердил: «Ты илгу, ты сможешь, выпьешь, победишь». И плакал: «Не отдавай меня больше!» Потом очнулся и сказал твердо – как припечатал: «Я трусливая дрянь. Ты теперь знаешь все, и надобности во мне больше нет. Придут – отдай». Север даже выругать его хотел, но больно уж страшными, неживыми глаза у братишки стали... и лицо такое, точно его все еще терзают... Карвиры старались его поменьше теребить расспросами, до многого сами доходили, но Лар вчера штуку придумал. Привел в покой десяток легионеров, построил у стены и попросил Брена сказать, кто из них сможет драться с нелюдями. Брат быстро ответил: «Никто, – помолчал и выдал: – других тоже приведи». Но они не решились, потому что после такой пробы мальчик до ночи впал в беспамятство.

С отбором людей у них вообще страшная путаница выходила. Про самих себя они многое поняли, научились нить, что во время соития между ними возникала, и помимо ложа вытаскивать. Илларий после сказал, что давно удивлялся – ни с кем другим такой связи не было... впрочем, у него и любовников негусто. Север даже хмыкнул, чем вызвал у карвира улыбочку ледяную, и тут же поспешил пояснить: смеется он не над тем, что у консула мужиков было мало, а над тем, какие они оба дураки. Ведь как есть дураки. Север слышал от стариков – перед первым обрядом своим еще, – что только Ка-Инсаар связь нерасторжимую дает, жар и страсть, отданные нелюдям вместе. У самого вождя, как у многих лесных жителей, обрядовых любовников набралось бы не меньше восьми-десяти, но ни с кем, кроме Алера и Иллария, он не проводил дольше одной ночи, а об обрядовом соитии обычно мало чего помнишь. Илларий кивнул и ответил, что у него обрядовый, выходит, был только один – тот, кто девственности его лишил, и о той ночи он правда мало запомнил. «Да как же ты обряды справлял-то?» – удивился Север. Лар и в квестуре сторонился имперских Ка-Инсаар – это Север хорошо помнил, но не обязательно же насиловать, можно и по согласию! И ляпнул сгоряча: «Я думал, ты в квестуре с кучей аристократов ложе делишь!» Лар аж позеленел и выдал: «Это ты, Астигат, в квестуре аристократов имел как подстилок. Сильвий, Гай... как ты мог с Гаем Арминием спать?! Мерзость!» Вождь даже растерялся на миг. С квестором Сильвием они и правда ложе делили долго, но Гай?! Да у него б плоть раньше отсохла, хотя имперец и предлагал. Он хотел все это Илларию объяснить, но промедлил, и консул дверью хлопнул. Север тогда обозлился страсть – не иначе, Лар еще и у Брена странностей понабрался, вдобавок к своим собственным! Вечером того дня Илларий напился, что с ним бывало очень редко. Сидел на лежанке, молчал, а когда Астигат присел перед ним на корточки, вдруг ткнулся лицом ему в плечо, зашептал что-то... «Прости, прости», – только это Север от карвира и услышал.

Словом, с нитью раскаленной они все выяснили и хорошо ею пользовались. Вождь лонгов припомнил после байки стариковские, что с юности слыхал: о том, как обрядовые любовники слышат друг друга на расстоянии; как один чувствует, если с другим беда; как при долгой связи на другого может и не встать... ну, а больше всего баек было, конечно, о Даре равных – о Райне Астигате и Амплиссимусе, как Брен выродка прозвал, – и байки эти в половине случаев оказывались совсем не радостными. Не хотелось Северу всем этим карвиру голову забивать, ведь Дар равных, если по россказням судить – штука страшная. Якобы, если долголетнюю связь внезапно оборвать, то и в Стан мертвых отправишься. Да чушь все это! Выродок же не помер – эх, жаль! – а прадеда-то вон уж сколько на свете нет. Лар к тому же говорил: «Нечего байкам верить, про нас с тобой их тоже целую телегу насочиняли», – и прав был. Север сам уже слыхал, что близ базилики Сарториска не то он консула сонным зельем опоил и отымел, не то консул – его; не то Илларий какого-то имперца похожего нанял обряд вместо себя справлять, а сам только и ждет, когда предать; не то Север то же самое сделал... тьфу. Делать людям нечего, вот и выдумывают. Но куча слухов союзникам на руку. Пусть враги головы ломают.

А вот с отбором «передового отряда» – таких же илгу, как сами – головы пришлось ломать им. Да так, что проще было Брена в охапку и удрать на границу с трезенами, от нелюдей подальше. Только от Инсаар никуда не сбежишь, вот беда-то в чем. Объяснить людям, чего карвиры от них хотят, было сложно, хоть топись. И посейчас смешно вспомнить, как они с консулом вломились в тот вечер в казарму к бывшему старшине-предателю Пейлу, как подняли его с постели и принялись во все стороны вертеть... Уж на что тот мужик спокойный, а таращился на них, как на чудо лесное, и боком-боком пятился, стараясь сбежать от помешавшихся карвиров. Промучившись эдак с час, вождь вдруг зацепился взглядом за неубранное оружие, рявкнул на Пейла, и тут... стоило командиру когорты испугаться да обозлиться – пусть даже самую малость, – как встала перед пращой, внутри крутившейся, стена. Севера даже рассердило на миг, что попробовать нельзя, что станет, если стену ту сломать, а сломать ее он мог. «Ты его пил, а он защищался, но пить тебя в ответ не стал, – так сказал Илларий. – Почему не стал, а, Пейл?» Командир когорты, бедняга, только глазами захлопал, и консул сжалился. «Ты, – говорит, – вождя уважаешь, верно? Благодарен ему за прощение, так? Ценишь свое жалованье и место командирское?» – «Ну да, роммелет Илларий, – протянул Пейл и, помолчав, добавил: – а еще Север Астигат просто воин хороший и справедлив – так чего еще лонгу от вождя желать?» Илларий сжал ему руку и, крикнув, чтоб Север еще раз попробовал, унесся куда-то. Как потом оказалось – к Брену, расспрашивать да писать что-то. Уже в ту ночь они выяснили: илгу за аммо принять возможно, а вот наоборот – нет. У аммо внутри стены не было – почти никогда... ну, у Брена вот была, да ведь он сам ее под муками жуткими выстроил... а так на аммо можно шипеть, орать, бить – все без толку. Защищаться самим у них не получалось, этому учить нужно. Слабая стена выходила только у Райна, сына Крейдона, да у Фабия Лота, консульского любимца – старик тоже аммо оказался. Илларий хмыкнул довольно: как же иначе, мол, первый признак аммо – когда люди тянутся, а уж как тянутся к легионеру Лоту, всем известно. Рядом с аммо всегда хорошо, так хорошо, что и отойти трудно – они же силу отдают, щедро, ничего себе не оставляя. Вот те, кто рядом и пользуются – как Инсаар, что Брена пользовали. Сколько же в братишке силы должно было быть, что нелюди из нее коконы свои поганые выродить смогли?! Твари! А теперь у брата ничего почти и не осталось – все выжрали!

Признаки илгу были иными. Отвратными, правду говоря, но не Северу Астигату судить подобных себе. Он всегда привечал таких и сейчас понял отчего – они были ему сродни. Предатель Пейл, Тит Плавтий, командир Первого имперского легиона, отец, Крейдон, даже скотина Гай Арминий... и Илларий, проклятье! Север всегда безмерно ценил в людях способность драться, ни перед кем не опускать голову, никому не уступать, если нужно, пойти по трупам. Как назвать пьющих чужую силу? Бессовестная сволочь, и никак иначе – все илгу таковы, ха! «Пьющие» рвались наверх, кто честной дракой, кто подлостью расталкивая соперников, и жрали, жрали, но все ж не так, как Инсаар. Привечал, верно, но порой и ненавидел люто – именно похожих на себя. Соперников в вечной войне за силу, разлитую в мире. После «беседы» с Пейлом, вождь вошел в раж. Вломился в столовый покой, где командир Первого имперского легиона мирно вино цедил и с ходу врезал тому в челюсть. О, этот стал пить мгновенно! Север был готов расцеловать имперца, хотя Тит меньше всего был расположен к лобзаньям – но когда раскрутилась внутри праща, сцепившись с такой же... Здорово. Третьего нашел и приволок Илларий. Астигат даже загоготал в голос: карвир притащил Крейдона, кого ж еще! На скуле верховного стратега расцвел небольшой синяк – видно, Лар тот же способ выяснения попробовал. Четвертый и пятый оказались слабее, но пить они все равно могли, шестого – тоже достаточно сильного – нашли под утро, и опять среди командиров. Ну конечно, Брен ведь говорил, что илгу стремятся к власти. За пару дней они перебрали кучу народа, уже зная, что искать, но илгу нашлось немного: всего двадцать один человек. Больше прочих – в точности по словам Брена – среди воинов было пустышек-раф. В них плескалось неглубокое озерцо силы, отдавать они почти не могли – не сравнить с сияющим потоком, струящимся из аммо. Аммо тоже оказалось немного, хоть и побольше, чем илгу. Отдавать их нелюдям нельзя, но как это сделать? Их нужно учить закрываться, но научить такому со стороны трудно, если не невозможно. Человек сам должен понять, что использовать его нельзя – он не корова, – сам захотеть защитить себя.

Отобрав «передовой отряд», карвиры кое-что объяснили пьющим – треть примерно того, что Брен поведал. И предупредили: илгу могут, конечно, пойти напиться от радости или с горя удавиться, но, судя по всему, союз с Инсаар расторгнут, и людям придется драться. Вот им и придется, а как – карвиры сейчас покажут. Легко сказать! Показать было чудовищно сложно, люди не очень-то понимали, как действовать, и Север сомневался, что хоть половина из них выживет под ударом силы Инсаар. И Лар, провались все, ведь Лар тоже понятия не имел, каково это – когда на тебя сила нелюдя давит, когда морок перед глазами и тьма клубится...

Но как же их мало!.. Север затянул последний ремень, выругался коротко, прицепил к поясу меч и расправил плечи. Карвиры решили смотр сегодня провести, оттого и вырядились эдак: в одинаковые белые туники, серебряные доспехи... ну Север еще и штаны на себя натянул. Люди должны видеть вождей во всем блеске. Этого отец ему не внушал, он сам понял – сопляком еще. Никакой пользы не будет, узнай народ, о чем у вождя голова болит, только вред один – слабого не боятся и не уважают. Потому пусть глядят и лонги, и имперцы на союзников во всем великолепии, а что у тех на сердце... Астигаты перед дракой не дрожат. Да и не будет сегодня драки – вон утро какое красивое.

Едва он вышел в галерею, до него донесся визг. Эге, да там кто-то уже дерется – но явно не с нелюдями. На каменном полу покоев Брена валялся подергивающийся, визжащий куль в плаще легионера. Раньше б Север точно знал, имперец или нет перед ним, а теперь потребовалось разглядеть голые ноги под туникой, ведь свои нынче тоже похожие плащи носят. Илларий сделал шаг вперед, и Север услышал в голосе карвира знакомые и до судорог неприятные нотки:

– Если кто-то считает, что у меня есть время возиться с трусами, пусть сдает бляху легионера и возвращается в Гестию, – глаза у консула были не просто холодные – ледяные. – Еще раз услышу о подобном, разжалую всех, вплоть до командира когорты.

Повизгивающий легионер с трудом поднялся на ноги. Север его оглядел, заметил внушительный зад и понял, что перед ним тот самый Секст, которого Райн отправил с дороги предупредить о находке. Вождь нередко думал, отчего придурок не сообщил им, насколько Брену плохо. Теперь все выяснилось: легионер просто побоялся, что за принесенные сведения получит наказание вместо награды, и промолчал. Райн Рейгард, вернувшийся в Трефолу пару дней назад, отловил труса и избил в кровь. Тот побежал жаловаться командиру, а командир решил потребовать у консула наказания для обнаглевшего десятника Заречной армии. Но карвир решил иначе и вместо суда только добавил Сексту еще.

– Мы задерживаемся, Север, из-за такой мрази! – Илларий был как взведенная тетива. Отчего? Подумаешь, дурак какой-то! – Десятник Рейгард поступил совершенно правильно. Этого – под арест, – и прибавил уже шепотом: – Ведь можно было сразу лекарей привести! А если бы Брендон там, на поляне, у тебя на руках?..

Он не договорил, но вождь понял любовника. И отчетливо почувствовал, как крутится внутри Иллария знакомая спираль... потом собранная сила будет отдана братишке, ведь Лар над тем трясется, как над собственным братом.

– Ты у Брена был? Как он? – Север положил ладонь на локоть карвира, и тот чуть притих, будто вслушиваясь.

Север еще успел глянуть в сияние весеннего утра за окном, в синие глаза Иллария, как на плечи рухнули злоба и ужас, а по галерее понесся крик. Теперь орали хором. Так кричат на пожаре, но вождь лонгов знал – не пожар это. Не пожар.

Нелюди – больше трех десятков, в истинном облике – стояли, сгустившись пятнами тьмы, прямо в середине главного зала. Перед ними сбились в стайки оцепеневшие от страха люди. Вот и все – Инсаар нашли, где прячут Брена, и явились за ним. Только сейчас Север понял, какой страх терзал его с минуты, когда он видел умирающего брата. Страх, рожденный неуверенностью в собственной правоте. Но неуверенность прошла, и он не боялся больше. Быстроразящие не имеют право гнуть людей, словно хозяин раба, не могут забирать то, что считают нужным, точно у бессловесных тварей. Мы не рабы и не коровы. И брата они не получат. Только бы Брен не напутал с тем, что Неутомимые давно перестали его замечать. Север оставил весь «передовой отряд» в покоях брата, заявив «пьющим», что, если твари до мелкого доберутся, мало защитником не покажется – месть вождя их и в Стане мертвых достанет. А теперь они с Ларом стояли на верхней ступени лестницы, и блестело серебро на доспехах. Вождь откинул с лица светлую прядь и поднял глаза на тьму. Ну, где ты, выродок? К утке пришел? Вот она, утка!

– Я желаю видеть старшего правнука моего карвира Райна Астигата! – выродок без куска сердца услышал, и в голове загремел низкий, звучный голос: – Я требую того по праву жертвенного Дара, принесенного сто лет назад! Покажись, отступник!

– А я и не прячусь, – Север произнес это вслух. Он не сомневался, что выродка – хоть тот и говорит, не разжимая губ – слышно во всем главное покое Трефолы, а может, и во всем городе. Ничего, не обломится ему! Тепло Иллария рядом – обжигающее тепло поддержки равного, и натянувшаяся нить... они выиграют!

Нелюдь, видно решившись, выплыл из клуба тьмы. Ударит сразу или начнет торговаться? Высокий, серокожий, опасный, как все армии на свете – и еще опасней. Черные дыры прямо напротив лица, хотя Инсаар только что стоял у подножия лестницы. Держись, Лар!

– Скажи, правнук Райна, разве не поменялись мы с тобой? Обмен был честным, я дал тебе победу, а ты за нее отдал мне человека своей крови. Верни его, Астигат, и мы уйдем, – Быстроразящий вновь растворился в своей тьме – ноо, так это Брен называл.

– Поменялись. Но я предлагаю тебе новый договор, карвир прадеда, – церемонии есть церемонии, хотя Север и не верил, что выродок согласится. – Возьми взамен моего брата пленных трезенов. Они уже есть, и их будет еще больше.

– Нет. Ты отступник и лжец, Астигат! Ты разорвешь союз, не выполнив того, что я требую, – вновь загрохотал голос. Илларий незаметно сдвинулся, становясь почти вплотную, и запела нить, натягиваясь между ними. Даров не возвращают, выродок, сейчас поймешь!

– Это ты лжец, – консул Лонги лениво шевельнул рукой. Для человека, ни разу не видевшего Инсаар, Лар держался отменно. Ну да, чего еще от него ждать? – Ты уже разорвал союз Дара, напав на того, кто одной крови с твоим карвиром. Соглашайся на то, что дают взамен, и мы не станем взывать к собственному закону Быстроразящих.

Вот сейчас они поймут, бредил Брен или нет! Братишка говорил, что законы придуманы не нелюдями, что сам мир может покарать нарушивших их... так ли это?

– Ложь, – огромная тень зависла под потолком. Прочие Инсаар стояли смирно, но станут ли они и дальше так стоять? – Ты лжешь, курица! – та-а-ак, выходит, Север – утка, а Илларий – курица? И что обиднее? Вождь засмеялся, представив, как они с Ларом мечутся по двору, крякая и кудахча. Консул тоже улыбнулся – нехорошей улыбкой. Но тут тень взвилась вверх, и из тьмы появился человек. Лишь мгновение карвиры видели Главного в людском обличье – высокого темноволосого мужчины... потом морок исчез, но Север не сомневался, что прочие, застывшие толпой в главном зале, по-прежнему видят вместо твари, жрущей их жизни, человека. Но смех прекратился сам собой, и шальное чувство уверенности тоже схлынуло. Ладно. Бредил там Брен или нет, а они его не отдадут.

– Я позволю тебе уйти, курица. Это касается лишь потомка того, с кем был заключен союз, и ты, и подчиненные тебе тут ни при чем. Астигат попрал наш закон. Ты волен оставить его, мы тебя не тронем, – Инсаар неотрывно глядел на них, и нить внутри тела словно почуяла прикосновения черного мертвого взгляда, натянувшись так, что сильнее, кажется, и нельзя. Но нелюдь пока не пил. Илларий Каст только рассмеялся в ответ – так, как умел только он: он-де аристократ с двадцатью четырьмя завитками на запястье, родич императора Риер-Де, а все прочие – убожество, ха!

– Ты, может, и отпустишь меня, дашь мне свободу от клятвы в обмен на предательство – но мир не даст. И я не предам. Мой карвир не разрывал союза, ты сам его разорвал, – и чуть помолчав, процедил: – Мелко врешь, нелюдь. И глупо.

– Так знайте, что в ничтожестве, за которое вы встали сейчас, таится лютая гибель для всех, кто рядом с ним и кто выше него! – Инсаар наклонился вперед и поднял руки. Он на что-то решился, Север ясно чуял крепнувшую уверенность выродка... и праща хлестнула жгутом. Твари попользовались мальчишкой, выпили едва не до дна и еще ничтожеством называют?! Ах ты, гнусь! Праща начала раскручиваться быстрее. Выродок без куска сердца распахнул свои жуткие глаза:

– Глядите! Знайте: именно это видел внук Райна! Он согласился убить свое отродье и поручил это тебе, Астигат, а ты нарушил его волю! А ты, курица, помни: этот никчемный первым погубит того, с кем ты делишь ложе! Глядите же – вот что уже случилось оттого, что не оборвана жизнь младшего Астигата. И вот что случится вскоре, если вы не оборвете ее или не вернете его нам.

В первый миг их не спасло ничто – ни нить, ни свернувшаяся жгутом сила. Север не знал, стоит он все еще или уже валяется на земле, бессмысленно вопя... боль и ужас нахлынули стремительной волной, захлестнули с головой. Картины сменяли одна другую: кровь на железе, и нетронутое лицо шиннарда Беофа, и распятый в колодке лонг, а за его спиной – имперский легионер и рядом такие же... кровь, дерьмо, вопли... лицо Иллария – красивое, страшное, безжалостное... его смех – именно так смеется Холодное Сердце... и он сам, весь в крови, в своей крови, а за спиной огонь – столица Заречной Лонги горит, полыхает, как вязанка, и смеется его карвир... Лар!

– Север! – стон совсем рядом. Ничего, они выдержат. Вождь лонгов рванул раскаленную нить к себе.

Трефола горела, а Север Астигат, по пояс обнаженный, с разметавшимися на черном ветру волосами и горящими злобой глазами, был залит кровью... и звенела нить, раскручивая пращу, и вставала стена силы, и огни вертелись перед глазами. Нить потянула что-то огромное, чуждое... жуткое, будто смерть, и великое, как время. Инсаар! Сила Инсаар противостояла им, а они пили ее, пили бессмертную жизнь... Пей! Бери все. Мы не коровы, пусть впервые за век нелюдь станет кормом для человека. Пей. Пей. И рухнула чужая защита, и потекла сила – тяжело, мучительно тяжело, но так сладко. И в упоении властью и мукой илгу Север Астигат увидел...

Грязно-белые мертвые коконы, еще недавно сиявшие как первый снег. В них больше нет жизни, она выпита, а новое вызреет так нескоро. Мы умираем, мир! Мы не нужны тебе, мы, сотни лет приносившие тебе Дары? Люди тебе нужнее, мир? Они ничтожны, они не могут. И собственное тело – скрюченное, обугленное, узнаваемое только по вмятине возле сердца. Нет у меня давно сердца, сгорело век назад в пламени Ка-Инсаар, умерло вместе с любимым, а я выжил – почему, мир? А теперь погибну в новом пламени, разведенном руками человека, руками аммо! Такого обильного аммо, коего я за все свои долгие годы не видел, не пил, не знал... В аммо – причина гибели... отчего так, мир? Аммо убьет меня, я уже мертв. И пусть, но мой народ выживет. Новые Дарособиратели уже зреют в своих тьелах, а я уйду тихо. Хоть такую милость я заслужил, мир? Ответь! Молчишь.

И прямо в лицо неслась огромная волна, заливая поля и дома... и люди, и Инсаар стояли в немом ужасе, задрав к небу головы. Неужели ты погибнешь, мир? Я не смог тебя спасти! Под землю ушел целый город – с храмами, улицами, живыми огоньками силы... и все из-за аммо. Зачем ты родился из чрева, зачем ты выжил, маленький обильный аммо? Ты несешь погибель, аммо, погибель нам всем! А меня ты уже убил.

– «Горела пламенем заря... и погибали города, рождался в муках целый мир... сверкающий и новый, огромный и пустой... и полный силы...»

Карвир бредил. Остановившийся взгляд и эти слова!

– Это Квинт... Квинт так сказал. Он гениален, Север, я же говорил, что его стихи гениальны. А теперь мы видели, мы знаем... «Горела пламенем заря...»

Лар вздрогнул, очнулся. Не спятил – и то хорошо, а твари где? Где они?! Главный зал был пуст... то есть, казался пустым, потому что там остались только выродок без куска сердца и люди... но люди были такими маленькими. Горела пламенем заря, и погибали города... из-за Брена? Выходит, все это выродок отцу показывал? Или часть только, а остальное они сейчас насильно вытащили?.. А, проклятье, потом!..

– Я разрываю союз Дара. Ты... – слова давались тяжело, а Неутомимый молчал. Смотрел, глаз не отводя, молча. Мы пили тебя, выродок! И выпили, да жаль, не досуха. Но как же страшно то, что ты носишь в себе! Такая кара хуже смерти. – Ты поднял руку на кровь карвира, и ты умрешь, – вот, сказал наконец. Север едва на ногах стоял, а Илларий так и вовсе... у него по губам, по подбородку тонкой струйкой текла кровь... что с ним? Вождь протянул руку, подхватил союзника. И вовремя – тот тяжело навалился на плечо. Похоже, Лар остался совсем без сил – но они выстояли. Да, сегодня выстояли, а завтра?

И выродок убрался. Просто растаял в клубах тьмы, а Север Астигат глядел ему вслед.

[1] Архонты – правители остеров. В настоящее время архонты фактически утратили свое влияние, и власть сосредоточена в руках остерийского магистрата, подконтрольного во многих вопросах империи Риер-Де.

[2] Кёль Хисб – лонг.: Лоно неродившее (бесплодное), прозвище злого духа – распространенное проклятье.