Искры в пустоте, глава первая

Аоле, ремиредан, Аоле! Аоле-ле-ао-еиоле-ирестае тае, ремиредан!

Возвращаться сюда мучительно. Аоле, проживший ирестае тае, Аоле Завязавший Нити, Аоле Рожденный Один, никому не говорил о том, что каждые три-пять лун вновь приходит под сень этих древ, но Старейший и без того знал. Многие Дарособиратели помнят о Пустых Камнях, но мало кто по доброй воле помянет это место. Величайшая мерзость Великого Мира – пустота, содрогающаяся от муки страшная бездна… Нет, не бездна! Аоле не мог подобрать слов, способных описать, что знал и помнил – разве можно рассказать, как пахнет удушье, как жгут слезы, молчит сердце и ужас убивает способность приносить Дары? Пустые Камни нельзя выпить, подле них не услыхать даже малый отзвук силы… но люди – неугомонные, глупые, надоедливые и такие… такие бесстрашные! – по-прежнему селятся здесь и живут в пустоте, что все ширится и ширится и вскоре поглотит весь мир. Люди смелы оттого, что глупы и глухи, но Аоле все равно восхищался. Он не представлял, как провел бы в Пустых Камнях хотя бы полный день до восхода солнца, а эти заносчивые гордецы строят там дома, растят детей, приносят Дары, кои нельзя забрать…

Аоле отвел ветку от лица, вышел из-под защиты раскидистых ветвей и посмотрел на город – гордый, могучий… и мертвый. Аоле не мог думать о смерти Пустых Камней. Никогда не смириться ему с этим, слишком много силы ухнуло в пропасть, а Мир не прощает такого слугам своим и мстит – и глупым Дароприносителям, и отчаявшимся Дарособирателям. Много лун назад, он, проживший шесть Рождений – ирестае тае, – считал, что можно остановить умирание, если завязать Нити. Как же он был глуп и непредусмотрителен! Будто собственное Рождение еще опутывало его нитями тьела, звало обратно в ласковую утробу. А ведь он едва ли намного моложе города Риер-Де, так что пора бы научиться предвидеть все. Он прекрасно знал, что Нити можно лишь перерубить, разорвать навсегда, как бы ни было больно, но ему стало… жаль? Ему и сейчас жаль! Разве он не видит в темной пустоте отчаянья и мерзости яркие искры? Вот ласковый теплый огонек – юный аммо спешит на свидание, он любит, любит всей душой, и потому сила струится потоком. Вот по узкой улице бредет илгу, напившийся чужой силы. Человеку уже много лет, но он еще может пить и распределять Дары так, как это доступно людям. И сколько там таких – богатых и бедных, сильных и слабых, рабов и господ… они хотят жить и поить мир, отвергнувший их, потому что пустота беспощадна… Разве мог Аоле убить их разом?! Не мог – ни тогда, ни теперь. Пустые Камни, в коих сейчас биение жизни. За стенами и улицами, за нагромождением нелепых камней, за мелочной злобой, распрями и сутолокой цветут сады, горят огоньки… И все же он был должен. Сил бы хватило даже тогда – разорвать Нити одним ударом. И пусть он погиб бы при этом, зато сейчас мир не пожирала бы пустота, не когтила его самого. Пустота и осознание невыполненного долга. Дарособирателя Аоле занесло в Риер-Де сразу после Рождения, и на долгие годы город стал его душой. Теперь же душа погибала. Тени, и свет, и радость, и сила. Аоле протянул руку, силу можно было потрогать – искры в пустоте, миры на ладони…

Пройдет еще сколько-то лун, и он вернется сюда – чтобы убивать. Разорвет Нити, и пути назад не останется, но почему так?!.. Люди сами могли бы остановить гниение, встать на пути Пустоты и не дать ей… Напрасные надежды! Люди не меняются столетиями, они, неразумные Младшие слуги, никогда и ничего не делают для Мира без принуждения! Ка мал йерт – Жертву Миру, Жертву… Прекратите жрать друг друга – и увидите, как искры станут ярче солнца!

Ветка еще качалась, а ночная тьма уже поглотила ноо. Огни и город, пустота и сила, и огромное море камней… Аоле не оглянулся, уходя.

В покоях сенатора Кассия сильно пахло жасмином. Наверняка перед самым появлением гостя велел рабу пролить несколько капель масла на резные подлокотники кресла или просто на ковер. Сенатор решил оскорбить его, открыто показать свою сторону? Зайди речь о Юнии Домециане или об этом бестолковом щенке, главе партии аристократов, Данет не усомнился бы, что намек враждебен. Гития – масло с ароматом жасмина, излюбленное средство пользующихся успехом процедов, ибо облегчает проникновение члена в узкие задницы… узкие потому, что над ними хорошо потрудились храмовые жрецы, стремясь обеспечить покупателям удовольствие. Запах лез в ноздри, назойливо предупреждая: сенатор Кассий не только ненавидит, но и презирает тебя, императорского процеда. Что ж, во всем есть хорошая сторона, по крайней мере больше нет нужды гадать, как именно поступит глава партии военных в случае со стратегом Друзом, раз уж Кассий объявил открытую войну. Едва ли, воспользовавшись жасмином, он хотел польстить вольноотпущеннику или просто освежал воздух своих покоев – тяжелое лицо сенатора, кулаки едва не в рир весом каждый, крепкая шея и истинный нрав легионера исключали такие подозрения. Цветочные ароматы и Кассий – понятия несовместимые, сенатор пах лишь железом и золотом. Он и брат императрицы Друз – старые приятели и готовятся совместно нажиться на беспорядках в Кадмии и том великолепном пинке под зад, какой империя получила от союза Лонги. Данет ничего не имел против планов стратега и сенатора, но платить за посредничество те стали бы не ему, а Юнию, да и интересы карвиров – чтоб им обоим, шес арисмах[1]! – приходилось соблюдать. Друз во главе кадмийской армии – верная война для союза Лонги, притом с непредсказуемым концом, а для Данета – потеря не менее сотни очков в игре, что вели они с Юнием.

Сенатор Кассий долго не высказывался в поддержку старого приятеля. Хитрил, заставляя думать, будто внял доводам Данета о том, что кадмийские легионы в руках Друза – удар не только по предводителю восставших варваров Кадмии и союзу Лонги, но и по всем ним, ведь при успехах Друза Юний Домециан усилит свое влияние, и это опасней, чем отдаленная угроза. Четыре года назад… нет, уже почти пять, Данет сделал все, чтобы запугать императора новым союзом и его близостью к Риер-Де и границам вечно полыхающей Кадмии, теперь же стоило умиротворять страхи. Но как это сделать на фоне военных успехов Каста и Астигата? Союзники вторично разнесли по снегам полчища трезенов – и как не вовремя! Даже дурак Кладий, путавший трезенов с кадмийцами, а тех – с жителями Этрики, давно сообразил, что такая сильная армия в руках хороших стратегов опасна. Но к Кладию он попадет лишь вечером, а пока стоит прощупать Кассия и решить, как поступать. И все же... столь тонкие намеки – жасмин, процеды... непохоже это на сенатора. Скорее уж от главы военной партии стоило ждать прямых и безотказных методов, коими тот прославился в схватках на алых коврах Сената. Тем не менее аристократ четко дал понять, что с процедами договариваться не станет. Какой прокол со стороны Кассия! Или... у сенатора есть козырь в рукаве, и на сегодняшнем заседании Данета обвинят открыто. В чем? В торговле с Лонгой? Все перевозки записаны на подставных лиц, но любой из старших перекупщиков развяжет язык за деньги или под пытками. Останется одно – все отрицать, хотя… когда-то он уже думал об этом: открыто признать в Сенате свою связь с карвирами, намекнув, что прирученный враг уже наполовину друг и что сам Данет действовал в интересах повелителя. Повелителю он что-нибудь солжет… подкрепив свои слова самыми щедрыми ласками. Сенатор ошибается – Данет Ристан не процед, он гораздо хуже. Но если сегодня удара со стороны парочки спевшихся стратегов и Юния не последует, завтра утром Сенат получит доказательства преступного сговора между последними… однако проделать подобное нужно тонко.

К блудливому щенку, главе партии аристократов, что пускает слюни при одном взгляде на вольноотпущенника, придется идти самому, и это отнимет много времени. Ничего, зато глава коммов[2] императорского любовника пустит соответствующие слухи: Друз собирается проделать то же, что удалось Илларию Касту и почти удалось претору Кадмии – отделиться от Риер-Де! Бойтесь, гордые сыны ривов, аристократы продают вас задорого… А все пресловутый запах жасмина! Какое счастье, что Кассий настолько его презирает – не смог сдержаться и не уколоть раньше времени, и теперь у Данета есть возможность обыграть его.

– Любезный Данет, ты уверен, что союз Лонги немедленно начнет против нас войну, если мы разместим десять легионов в непосредственной близости от его границ? – так-так, Кассий все же не выдержал тяжелого молчания в удушающе неподвижном воздухе покоев. А Данету хотелось молчать вечно. Его не тяготила тишина, его вообще ничего не тяготило, кроме бронзовой усталости. Как говорят в кварталах Виеры[3], квид верпе опортет – члену моему это надо? Ни самому Данету, ни его члену не нужно ничего, ничего, лишь покой… Хм… нужно встряхнуться, иначе он потеряет хватку и остроту восприятия, а тучи сгущаются. Он всегда знал, когда над головой собиралась гроза – тело будто скручивало тугим жгутом… странное ощущение, но оно жило в нем, сколько Данет себя помнил.

– Совершенно уверен, благородный Кассий. Карвиры этого не потерпят, а у них есть возможность разнести хоть двадцать легионов, – и улыбнуться с угодливостью искушенного процеда. Всегда полезно играть именно ту роль, какую противник навязал тебе – это отвлекает. Оставалось лишь рассчитывать на страх сенатора, который, уж конечно, и сам получал сведения о численности армии союза Лонги. Однако кто может знать, что в этой самой Лонге творится в действительности? В конце концов, карвиры всегда могут поднять ополчение, народ в их владениях боевой… Следует уверять в этом всех и каждого, хотя правдой было обратное – союзники отнюдь не дураки, кадмийские беспорядки им невыгодны, скорее уж, выгодно усмирение сопредельной провинции. Но уверять все же нужно, причем так, чтобы имперцы присмирели и сами. И уж во всяком случае, Астигат и Каст достаточно сдержанны в отношениях с соседями, чтобы не начать бряцать оружием при одном намеке на угрозу. А затянувшаяся размолвка здесь ничего не изменила – против врагов союзники всегда вместе. О, как он не подумал сразу! Следующее письмо в Лонгу он напишет Илларию, как бы ни было противно писать этому напыщенному скоту, а не Брендону. Намекнет, что было бы не лишним показать агрессию, коль скоро карвиры не желают, чтобы возле их границ засел добряк Друз. Да-да, доказать Сенату, а главное – Кладию: хоть и не им указывать носящему венец, как и какими средствами усмирять провинции, но Друз во главе десяти легионов – это слишком неприятно. Кладий так боится Иллария и его союзника... это должно сработать. Два плана действий готовы, один из них должен оказаться верным, так что пусть сенатор Кассий брызгает жасминовым маслом, где ему угодно. Запах теперь не выветрится из комнат месяц, и все это время глава военной партии будет помнить о том, что проиграл процеду.

– Когда такой, как ты, любезный Данет, начинает рассуждать о войне, мне сразу становится спокойно за будущее империи. Оно в надежных руках, – кривая усмешка на тяжелом властном лице… они все похожи – Кассий, Друз, Феликс, только Феликс много моложе и... красивее?.. Нет, дело не в красоте, конечно, не в красоте. Просто в том, что стратег и сенатор Феликс первым показал тебе, что значит любить мужчину. Точнее, что значит, когда мужчина любит тебя. Любит? Три раза ха-ха, как сказал бы начальник его коммов. Любит свою плоть в узких ножнах! Но как же здесь трудно дышать…

– Я – всего лишь смиренный слуга императора, сенатор. Без величия носящего венец я ничто и никто. Разве можно сравнить мысли жалкого бывшего раба с мудростью, проявляемой тобой и стратегом Друзом? – аристократы, как бы ни были умны, всегда клюют на лесть. Просто не могут ей противостоять, потому что привычны с колыбели слышать дифирамбы в свой адрес. Стоит склониться до земли, показать свою униженность – и они теряют бдительность. Эх, жаль, что Юний не ведется на такие наживки. Хотя когда-то удалось обмануть и его, а ведь Домециан далеко не аристократ, хм…

– Как и все мы, – медленно кивнул Кассий. Боится. Чего же? В своих публичных выступлениях сенатор всегда обходил молчанием императора, он понимал границы дозволенного и сейчас не желает давать противнику ни единой возможности его прижать. Данет в любую минуту может пойти к императору и наговорить с три короба. Правда, однажды вольноотпущенника уже вытащили прямо из постели венценосного любовника по банальному доносу, но донос упал на благодатную почву.

– Предлагаю тебе компромисс, любезный Данет. Друз получит кадмийские легионы, но с твердым ограничением полномочий. Он не сможет сделать ничего, кроме подавления восстания, если последует четкий приказ от императора. Так мы будем избавлены от опасности войны с Кастом и его любовником-варваром, – сказано так открыто, что он бы поверил, если б не два обстоятельства: во-первых, Кассий, в отличие от Друза, питал к Илларию лишь показную неприязнь, а сам втайне помогал и поддерживал. И во-вторых – жасмин, сладкий запах жасмина… похоти, страсти.

– Разве это компромисс, благородный Кассий? Стратег Друз славится умением безнаказанно нарушать любые приказы! – сейчас можно позволить себе проявить волнение. – Кроме того, опасаюсь, что для союзников не будет разницы, ведь они ничего не будут знать о приказах носящего венец.

– Ничего? – иронично приподнятая бровь. Что это – намек? Или начало атаки, а основное блюдо подадут позже, на заседании? Если в руках стратегов и Юния его перехваченные письма в Лонгу – дело намного хуже, но не смертельно. Как же надоел этот жасмин! Сегодня, если доживет до ночи, смажет Кладия миртовым маслом. Мысль – такая привычная, спокойная – наполнила душу покоем. Его могут просто убить, десять легионов и богатства Кадмии, а в перспективе – Лонги, достаточно сильное искушение, и тогда все закончится. Может быть, отпустить охрану? Он бы так и сделал, но мерзкая торжествующая ухмылка Юния мелькнула перед глазами, и порыв погас. Когда он плюнет на труп Домециана, вот тогда можно будет думать об отдыхе.

– Как же они узнают? Разве что сам император оповестит племянника о своих намерениях, – наивность в качестве защиты тоже неплоха. Жасминовое масло... сенатор хотел унизить «постельную игрушку», но у Данета всего лишь разболелась голова, да выбрались из тайников души воспоминания. Теперь вспоминать было не страшно, даже смешно. В первый раз он столкнулся с этим ароматом, когда зашел в спальню к отцу перед отъездом в гимнасий. Данету было четырнадцать, месяц назад он прошел Ка-Инсаар и теперь мог отправляться в Архию постигать премудрости жрецов – девственников в гимнасий не брали. Он долго стучал в резную дверь отцовской спальни, из-за которой доносились шорохи. Данет никогда бы не посмел мешать развлечениям отца и его любовника, но родитель не простил бы сыну отъезда без предупреждения, а присланный за новым учеником младший жрец ждал на улице с повозкой. Наконец он решился, толкнул дверь – и в нос ударил тот самый запах. Любовник отца, купец Мнемон, стоял на коленях на широком ложе, а его член почти полностью исчез во рту у черноволосого парня... совсем мальчишки – должно быть, уличного попрошайки. Конечно, назвать возраст с уверенностью было нельзя, Данет ничего не успел заметить, кроме взлохмаченных волос и изогнутой спины, но кого еще можно так драть? Узкие бедра юнца были зажаты в отцовских ладонях, и плоть неутомимо толкалась между маленьких ягодиц. У Данета перехватило дыхание. Он все еще слишком хорошо помнил обряд, дикую боль, отвращение и жестокие толчки проклятой деревяшки в своем теле. А потом слезы и кровь, унижение… и… на Ка-Инсаар нельзя умолять прекратить, но когда жрец вошел в его израненный зад, Данету показалось, что он умер. Почему на него не подействовали зелья жрецов? Ведь остальные девственники не чувствовали боли! То есть, во время обряда не чувствовали, это потом никто из них долго не мог ходить… Но с ним всегда все было не так, он скулил, будто собачонка, пока жрец долбил его… и после отец избил его за слезы... Купец Мнемон, едва кончив в рот уличного мальчишки, рванул того за волосы, заставив поднять голову и слизывать с себя семя, помогая отцу войти глубже, и тогда мальчишка вскрикнул… а следом заорал Данет: «Отец!»

Он помнил, как глава гильдии торговцев деревом подошел к нему, как взлетела ладонь и опустилась на щеку сына.

– Я ращу тебя не для того, чтобы ты стал развратником, а ты подглядываешь!.. Будущему жрецу не пристали такие забавы, я выбью из тебя эту дурь, Данет! – второй удар, третий, четвертый, кровь из разбитой губы. Потом отец снял с крюка плеть. – Ты будешь соблюдать чистоту, даже если мне придется забить тебя до смерти!

– Аристид! – Мнемон соскочил с ложа, оттолкнув мальчишку, и тот уставился на Данета блестящими, круглыми от страха глазами. Все его лицо было залито семенем. – Ты же не хочешь, чтобы болтали о непослушании твоего сына? Не бей его сильно, жрецы не поймут…

– Они будут благодарны мне за то, что я строго соблюдаю обычай. Жрец града Архии должен быть чист для обрядов, и не многие могут похвастаться, что их сынки не гуляют…

Отец опустил плеть. Запах жасмина душил неумолимо. Мальчишка на постели сделал резкое движение и кинулся к окну. Ему удалось сбежать от дальнейшего насилия, но отец, в расплату за то, что не смог выпороть Данета, попросту не дал ему с собой денег, и первые полгода в гимнасии пришлось голодать. И каждый раз, вспоминая о доме, Данет ловил ноздрями пряный аромат страсти и жестокости. Такова любовь мужчин, и он ее не хотел, никогда. Но кто его спрашивал?

– Таким образом, компромисс невозможен? – сенатор поднялся, давая понять, что время, какое он готов был потратить на вольноотпущенника, на исходе. Ясно, до заседания еще час, торопится обсудить с Друзом и другими соратниками свою стратегию. – Верно я понял тебя, любезный Данет?

– Правила устанавливаю не я, – с расстановкой ответил вольноотпущенник и тоже встал. – Не хотелось бы терять твое расположение, благородный Кассий, но вижу, ты не отделяешь долг от личных амбиций… к слову, какой неприятный запах в твоих покоях. Точно… прости меня, точно в веселом доме, – война так война. Сенатор скривился так, будто съел лимон. Жаль, нельзя покончить с главой партии военных с помощью верных коммов, но сам по себе Кассий куда лучше того, что могло бы быть, а вся опасность в Друзе и других стратегах. И Кассий предсказуем – есть вещи, на которые он не пойдет никогда. Хотя полчаса назад Данет бы не подумал, что аристократ опустится до жасминовых издевок.

– Что ж, не смею задерживать тебя, раз мешает запах. Увидимся на заседании! – Данет вышел в большой зал. В спину ему неслось шумное пыхтение – он разозлил сенатора, славно! – и неожиданно тонкий писк, а следом шорох. Что это? Показалось или нет, что в кабинете есть еще кто-то? Кошка, быть может? Глупость какая! При их беседе присутствовал человек, но кто? Не Друза же Кассий запихал под драпировку на лежанке? Стратег так пищать не станет…

Командир коммов подплыл к нему с величественностью грозного кадмийского бога. Шараф был так могуч и высок, что с легкостью удерживал атакующего быка – пришлось как-то наблюдать, – а Данета мог носить на руках.

– Сенар[4], пришло письмо, – по тому, как весело подмигнул Шараф, стало понятно: письмо из Лонги, от Брендона. Может быть, союзники сами пронюхали о чем-то и решили принять меры первыми? И теперь его ждет ультиматум? Только этого сейчас не хватало! Шараф безмятежно улыбался. Смуглое лицо, прямые, черные как смоль, волосы, хитрые, умные глаза... Иногда кадмиец и его коммы казались Данету единственными живыми людьми рядом.

– Спрячь письмо как следует, – шепнул остер, – я прочту позже, – если его схватят сегодня по обвинению в предательстве, то при нем не должно быть улик. – И вот что: мне нужно, чтобы ты узнал, кто сейчас в покоях сенатора Кассия. Немедленно, до заседания!

– Кроме самого сенатора Кассия, сенар? – комично уточнил Шараф, и Данет невольно улыбнулся. От комма веяло уверенностью и силой – то, что нужно!

Комм поклонился и все так же величественно поплыл в сторону, противоположную сенаторским покоям. Но Данет не сомневался: к началу заседания Шараф добудет требуемые сведения. Как кадмийцу удавались такие проделки, оставалось загадкой, но служил тот исправно и верно. Как и все коммы. Четверо охранников – ничуть не уступающие в росте и стати Шарафу – окружили его плотным кольцом. Час до заседания он потратит на нудные обещания ночей любви главе партии аристократов. Увы, это необходимо. Не будь дело столь серьезным, можно было б отправить к Камилу Вестариану Луциана Валера – с советом хватать кадмийские легионы, пока их не получил Друз, и намеком на то, кому Камил обязан местом главы партии. Не будь на свете Данета Ристана, и аристократ до сих пор бы сидел в тени покрытого перхотью дряхлого стручка – «соратника Гая Каста», – а так «соратник» доживает дни на вилле в дальней провинции в глубокой опале, а Камил надел на голову серебряный венец. Но, во-первых, Луциан был сегодня занят, а во-вторых, Камил может заартачиться в последний момент и сорвать всю игру. Вестариан должен быть абсолютно уверен, что в случае победы над Кассием и Друзом он получит не только кадмийских солдат и должность консула Кадмии, но и тело Данета Ристана.

В покоях сенатора Камила Вестариана, сплошь увешанных трофеями предков, приятно было думать, что он подмял под себя партию аристократов. Здесь он вырвал у Юния пальму первенства и вскоре проделает то же самое с партией плебеев – если Инсаар позволят ему дожить до сего мига. А вот партия военных накрепко спелась с Домецианом, но в ней много никому и никогда не покоряющихся львов, для которых вольноотпущенник Юний – всего лишь временный союзник. Правда, никто не мешает Домециану состряпать новую партию из сенаторского «болота», что делалось не однажды.

Одну из стен кабинета Вестариана украшала фреска, изображающая взятие града Меропия прадедом Камила. Однако сам наследник великого стратега вовсе не блистал военными талантами. Отправить его в Кадмию – это не только устроить карвирам и кадмийским мятежникам великолепный завтрак, обед и ужин, но и еще прочнее придавить мечты империи о возрождении, о дальнейших завоеваниях… Если после конфуза в Лонге и беспорядков в Кадмии новый консул потерпит неудачу, падение может стать неотвратимым. Какое дело до империи Риер-Де человеку, коего законы ривов обрекли на рабство? Ровно никакого, но и ему противно было думать, что прощелыга Вестариан получит десять легионов, а уж как должно быть противно Кассию, Друзу и Феликсу… Феликсу тоже? Сенатор-стратег не сделал ни единой попытки перехватить консульскую бляху полыхающей провинции, вместо этого предпочтя отправиться воевать в другом месте помощником претора. Интересно было б покопаться на досуге в мотивах Феликса, но каждый раз, как выпадало свободное время, Данет запрещал себе думать о черноволосом имперце с жестокими глазами. Зачем? – чтобы время в его голове вновь повернуло вспять и пришлось долго напоминать себе о непреложной истине: слишком поздно что-то менять, даже в мечтах. Однажды Феликс уже помог ему – совершенно неожиданно, и не стоит ждать снисхождения далее… Стратег предоставил щенку Вестариану возможность напялить на себя серебряный венок главы сенаторской фракции, а сам, очевидно, предпочитает действовать в тени. Феликс слишком умен, чтобы в столь смутное время лезть на рожон, один Друз решился. Высунувшегося впереди всех немедля пошлют побеждать варваров и изменников, а это чревато.

– Данет! – Камил Вестариан в сенаторском облачении стоял на пороге купальни, и у него тоже стояло. Фи, несостоявшийся жрец града Архии, что за словечки процедов? В покоях Вестариана не воняло жасмином, а так – ни дать ни взять, веселый дом. Что ж, угождать знатным любовникам его учил сам Юний Домециан, есть чему позавидовать и поучиться. – Я ждал тебя! По правде сказать, волнуюсь…

– Все идет чудесно, благородный Камил, – подражая не то танцующему процеду, не то комму Шарафу, Данет качнулся к сенатору и грациозно – о, он надеялся, что вышло достаточно грациозно и привлекательно! – опустил ладони на напряженные плечи. Вестариан немедля прижался восставшим естеством к его бедру. Захотелось сплюнуть. Ублюдок. Дать ему спустить? А если горе-сенатора развезет перед заседанием, он начнет засыпать и все напутает? Лучше подогревать его на медленном огне, и если все пойдет как надо, то Камил забудет о постельных утехах достаточно надолго, чтобы вольноотпущенник успел удрать на ложе признанного любовника. С императором, как известно, не соперничают.

– Как думаешь, может, вместо тоги мне надеть доспехи?

Глупец! Сильного человека станут слушать, предстань он перед Сенатом в рубище или вовсе голым, а губошлепа не украсят ни доспехи ветерана, ни тога с алой каймой.

– Если они будут видеть во мне потомка Анея Вестариана, то мы соберем больше сторонников, – Камил перебил сам себя, глаза цвета плесени опасно вспыхнули: – Как ты прекрасен, Данет!

Ше арисма[5]! Давно уж сыну купца из Архии не шестнадцать лет, чтобы задавать себе глупые вопросы, но все-таки почему?! Почему ничтожным слабакам, спесивым петухам с завитками на запястьях досталось от жизни все, но они не могут распорядиться благами правильно? Ничего не скажешь, Каст отменно выкрутился, но его дяди и кузены? А семейка Вестарианов? Принцепс Сената Лориа-Динор и его родня? Потомки Диокта! Вечный позор империи. Огрызки могучих родов, влачащие жалкое существование… Будь в Камиле хотя б толика силы Феликса, Данет отдался б ему прямо здесь, на мраморном столе... да хоть под фреской со знаменитым стратегом – должно, тому скучно взирать на потомка, который даже мужчину завалить не может. А приходится вытирать сопли этому слизняку... Данет придвинулся к Камилу еще ближе, легко потерся о твердую плоть собственным пахом. Девять лет в постели Кладия отменно научили его имитировать возбуждение – попробуй-ка не прикинься истекающим страстью, если за недостаточный пыл тебе грозят пытки и казнь. Вестариан задышал чаще, приник губами к его рту, и Данет содрогнулся. Будем надеяться, будущий консул Кадмии примет дрожь за нетерпение. Жадные мокрые губы терзали его шею, потом Камил рванул вырез туники и присосался к ключице… и Данет впервые пожалел о бывшем главе партии аристократов – том самом «соратнике Гая Каста», что, взывая к славе и памяти великого полководца, требовал содрать живьем кожу с его внука, предварительно оставив Иллария в тюрьме для рабов на сутки. Обсыпанный перхотью старикашка метал громы и молнии, и, если учесть скудоумие большинства сенаторов, его вопли падали на благодатную почву. Не то чтобы Данету было жаль Каста, но такой судьбы вольноотпущенник не желал никому. К тому же угрозы были просто глупы: под защитой легионов союза империи разве что достался бы труп Каста для расправы, и то едва ль… но приговор Илларию грозил смертью самому Данету, да и слушать «соратника» каждый день в течение трехмесячного процесса оказалось утомительно. Потому Данет велел верным людям покопаться в императорских архивах, точно указав, где и что искать, благо условием, при коем Кладий согласился на суд против него, было требование не сажать «его дорогого мальчика» в темницу – до обвинения. Благословенна будь похоть… Доверенные люди нашли доказательства: Гай Каст, будучи в здравом уме и твердой памяти, еще в 834 году от основания Риер-Де преспокойно вышиб «соратника», своего тогдашнего квестора, вон из армии – за трусость на поле боя… Какой же был скандал! До сих пор приятно вспомнить, особенно рожу гневливого «соратника», когда тому пришлось бежать из зала заседания под громкое улюлюканье. И громче всех свистел и ругался сенатор Кассий, даже громче нанятых Данетом зевак, что могут глядеть на заседания из отдельной ложи. Вероятно, ошибкой было навязывать обезглавленной партии аристократов щенка Вестариана, но тот казался безобидным в своем тщеславии и глупости. К тому же кому, как не потомку Диокта Счастливой Куницы, возглавить клику знатнейших из знати? Они слопали Камила, не подавившись, еще и благодарили… Да кто же учил Вестариана ласкать мужскую задницу? Очевидно, собственная сестрица – старая дева, что в двадцать лет при всем богатстве семьи еще не замужем. То сжимает до синяков, забывая отпустить, то щекочет… Кладий, бедняга, – и тот лучше справляется! Еще бы, ведь его тоже учил Юний…

Вестариан громко, часто дышал в рот, неистово терся о пах, потные руки мяли ягодицы под туникой. Хорошо, что широкий плащ скроет измятую ткань, и не Данету быть звездой сегодняшнего заседания – ему лишь пару раз позволили говорить в Сенате в конце того процесса. И славьтесь, духи песка! Вольноотпущенник не любил выставлять себя напоказ, а трибуна и тысячи глаз живо напомнили о рынке рабов в Архии, где его продавали голым. Всего лишь один день – под выкрики покупателей, похотливые, жадные, всякие… а ночью он сумел добраться до комнатушки оценщика. Умный был человек, скрывал свои доходы, хотя со сделок получал, вероятно, больше магистрата. Данету нечем было платить, кроме собственного тела, но он поклялся себе, если его затея не удастся, повеситься при первом удобном случае. Был ли у него тогда выбор между самоубийством и ночью с оценщиком, при условии что продай его, как и было положено, по графе «раб для удовольствий, шестнадцать лет, красив, здоров» – и невезучего, по меткому выражению комма Шарафа, «расперли б до ушей»? Красота – не всегда благо, особенно для раба. Он все понял за день торгов и, не позволив себе ни слез, ни воплей, пробрался к оценщику. Тот корпел над своими графами, где были чьи-то судьбы – страшные и очень страшные, ибо какой выбор может быть у раба? Данет Ристан, еще несколько дней назад посвященный храму Возлюбленного Лоера-Луны[6], единственный сын уважаемого купца, распростерся на заплеванном полу и молил оценщика выслушать его. Тот выслушал. Заставил повторить сказанное на пяти языках, кои перечислил Данет среди своих умений, рассчитать объем закупок льна и пеньки, а потом – уже для удовольствия – потребовал писать математические формулы… На ложе он попросил Данета читать стихи, и тот читал, с трудом выдавливая слова из пересохшего рта, читал все, что мог вспомнить, – а оценщик, сытый, разнеженный, требовал виршей о любви… Любовь… Данет ненавидел ее. Болели распухшие губы, сводило судорогой челюсть и ноги, до входа было не дотронуться еще полмесяца – оценщик в первый раз поставил его на четвереньки и всадил по самые яйца. А потом, перевернув, задрал ноги как можно выше и так отымел дважды – видно, ему нравилась эта поза, – а Данет вскрикивал и стонал под ним, якобы от удовольствия. Зато наутро, когда юный раб смог встать и немного вымыться, оценщик показал ему свежую графу, где значилось: «раб-счетовод, двадцать два года, страдает анаксагоровой хворью». Оценщик был честным человеком и на прощание, хлопнув раба по заду, от чего Данет едва не заорал, посоветовал приволакивать ногу – именно так двигаются люди с такой болезнью… Интересно, есть ли у Камила запасная тога с сенаторской каймой? Или сопляк еще и на заседание опоздает, пока раб побежит в его особняк за свежей? Почти тридцать лет – а до сих пор не знает, как спустить семя так, чтобы не выпачкать ни себя, ни партнера!

– Данет… м-ммм-ннне никог-дда тобой не нассс-ытиться…

Кончив, Камил стал заикаться... странное свойство. Впрочем, Кладий после разрядки всхрюкивал, точно поросенок-переросток. Юния это умиляло. Хорошо, что ему все же удалось понять, что позволяло Домециану любить жалкого, отвратительного… действительно искренне любить. Немыслимо! Очевидно, теперь Данет должен выдать нечто, хотя бы отдаленно напоминающее разделенный экстаз, пока Камил не полез ему под тунику – проверить, кончил ли партнер, что было далеко не так. Вместо слов Данет прерывисто застонал, облизав губы. Увидел, как расширились глаза Вестариана – пялься-пялься. Потом проговорил с придыханием:

– Меня настолько волнует твое благополучие, благородный Камил, что пока я не могу думать ни о чем другом. Прости меня, – это на случай, если сенатор все же полезет щупать его чресла. Ристан так распереживался за любимого, что почти не в состоянии предаться удовольствиям, и лишь сильная страсть сносит все преграды разума.

– Зови меня просто по имени, – слюнявый поцелуй на щеке и сытый вздох. Ненавижу!

– Буду рад, Камил, но нам стоит обсудить стратегию еще раз…

– Положись на меня. Сенат не посмеет отказать Вестариану!

Хотелось бы разделить уверенность напыщенного болвана, но Данет все равно опасался: и жасминовой атаки Кассия, и того, что за ней скрывалось, и решений Друза, и главное – выдумок Юния. Если решил во что бы то ни стало не позволить лучшему стратегу Риер-Де получить кадмийские легионы, когда в том есть неотложная государственная нужда, опасаться стоит буквально всего.

Сенаторы – все в одинаковых белых тогах с пурпурной полосой на подоле – усаживались на свои места. Данет плотнее запахнулся в плащ. В этом огромном зале всегда прохладно, по точному замечанию Квинта Иварийского, «в присутствии сенаторов все замерзает, точно в Доме теней». Императорская ложа пустовала. Что ж, так и должно быть – Кладий будет дрыхнуть до ночи, зелье, изготовленное по заказу Данета прекрасно действует. Оглядевшись, вольноотпущенник привычно зацепился взглядом за ложу военной партии – вот они, сидят рядком. Кассий, Сатурнин, остальные… Феликса нет. Неужели хочется, чтобы он здесь был? Кто знает, кого поддержал бы стратег на этот раз? А Друз – не сенатор, потому и занял место над головой Данета, в гостевой ложе. Едва слышно хлопнула небольшая дверца рядом. Совсем тихий звук, но Ристан всем существом, звериной ненавистью ощутил его… Юний Домециан вошел в ложу, запахнул плащ и сел в кресло – три легких скрипа…

У Данета ушло много времени на то, чтобы понять, отчего имперцы так цепляются за этот пережиток былой вольницы – Сенат. Больше шестисот представителей древних родов и провинций – величайшие бездельники и болтуны во всей Риер-Де. Подкупленные партией плебеев ораторы как-то подсчитали и выдали народу истинную пользу от отцов-сенаторов. Оказалось, что уличный продавец леденцов приносит в казну больше, чем все собрание благородных. За последние пять лет почти ни один закон, принятый ими, не дал Всеобщей Мере ничего полезного – лишь убытки, зато сколько средств уходит на содержание Сената! И все же имперцы нуждаются в этой мишуре, ибо пока на площади Пятисотлетия заседает Сенат, есть иллюзия: голос толпы имеет значение. Первый год в Риер-Де вольноотпущеннику казалось, что это общий заговор, что жители города просто прикидываются перед инородцем, не желая открывать ему тайн. Народ делает вид, что доверяет сенаторам, сенаторы делают вид, что обсуждают и принимают законы и кандидатуры консулов, император – и тот строго соблюдает правила игры, не вмешиваясь напрямую в политические игры подданных в тогах с алой каймой. На памяти Данета его венценосный любовник ни разу не выступал в Сенате, да и на заседаниях присутствовал всего лишь несколько раз. Но остеру, как и всей империи, были известны древние параграфы, начатые еще Торквинианом, дополненные первым императором Лукрецием и постоянно обновлявшиеся другими властителями: сенаторы могут свергнуть носящего венец, если за его неспособность править выскажется две трети. Именно так окончила существование династия Лорков – венец с императора содрали прямо в этом зале. А Диокт Счастливая Куница, захватив город, привел на заседание своих легионеров, и сенаторы возложили золотой обруч со вставшими на дыбы львами на его голову. Даже жестокий и совершенно беспринципный основатель династии Мартиасов чтил древнюю мишуру, что уж говорить о худородном и трусливом Кладии? Тот, кого Данет каждую ночь обнимал на ложе, был всего лишь внуком одной из троюродных сестер Диокта, а Мартиасом стал лишь потому, что так пожелал один из четырех мужчин императорской фамилии, переживших Ночь Наказания[7].

Вольноотпущенник не пожалел времени, чтобы выяснить все подробности происшедшего пятьдесят два года назад в месяце цветов. Теперь он понимал, отчего копался в старых загадках – разуму требовалась беспрестанная работа, слишком близка была черта, из-за которой не возвращаются, слишком больших трудов ему стоило оттащить себя от нее за шиворот. Резня во дворце не могла быть случайной, но кому из императорской семьи оказался на руку гнев Инсаар? Да и возможно ли вообще договариваться с Быстроразящими? Данет бы дорого дал за всю правду о войне в Лонге. Он не верил разведчикам, не верил слухам, ибо кто может поверить, будто человек, да еще лонг, способен нарушить охранный договор с Неутомимыми, пойти против их воли? По всем сведениям, война началась потому, что вождь дикарей и Илларий Каст отказались выдать нелюдям брата Севера Астигата. В ответ Быстроразящие поклялись уничтожить и карвиров, и всех, кто останется с ними. Спустя почти пять лет и союзники, и Брендон были живы, союз процветал и побеждал, а версий о войне и ее завершении насчитывалось предостаточно, но Данет подвергал сомнению все существующие. Астигат и Каст попрали закон Неутомимых. То же самое сделал сын императора пятьдесят два года назад, но его нелюди убили первым, а после прокляли Риер-Де. Остер отлично помнил дребезжащий старческий голос одного из рабов дворцовой прачечной: «Мы никуда не могли скрыться от смерти. Они убивали, убивали… я заперся в чулане, и меня не заметили, но я все видел. Преступника изнасиловала едва не сотня, он долго кричал, нелюди не навели на него морок… потом принялись за остальных. Императора просто убили ударом когтя, он же был стар, так же убивали и других стариков, и женщин, если те подворачивались под руку… но намеренно Неутомимые охотились лишь за молодыми мужчинами, терзая их тела свой плотью. Я видел, как Быстроразящий швырнул в стену тело второго сына императора – его чуть не надвое разорвали, – как третьего насиловали прямо на ступенях. Кровь текла по всем лестницам, везде лежали растерзанные трупы. Мы ничего не могли сделать».

Конечно, не могли. Покончив с мужчинами во дворце, предводитель Инсаар изрек проклятье. Сам рассказчик этого уже не слышал – от ужаса лишился чувств, и после ему поведала обо всем подружка, комнатная рабыня. Она пережила Ночь Наказания, спрятавшись в детских покоях, где в колыбели спал внук императора, коего нелюди не тронули, как никогда не трогают не достигших возраста созревания семени. После резни рабыня выбралась из детской вместе с ребенком и за «спасение» жизни наследника получила вольную. Она вышла на скользкие от крови плиты дворца как раз вовремя, чтобы услышать проклятье. Инсаар – высокий, будто шпили храмов, страшный, словно смерть, – взлетел на портик, раскинул руки, и все услышали: «Будь проклят град сей со всеми жителями! Ни один из народа моего более не примет от вас Жертву! Погасите огни в храмах, не проводите обрядов, ваша сила нам не нужна, ибо она отравлена пустотой! Вас, поправших все законы, я отсекаю от мира, живите, если сможете!» Рабыня видела, как сгустилась тьма после проклятья Быстроразящего, чувствовала, как сотряслась земля. Ребенок у нее на руках истошно орал, но она не могла сделать ни единого движения. И когда тьма рассеялась, Инсаар уже покинули дворец, оставив смерть и слезы.

А заодно и конец династии Мартиасов, хмыкнул Данет, вслушиваясь в негромкие разговоры и шорохи зала. Когда через сутки после Ночи Наказания собрался Сенат – треть уцелевших! – то выяснилось: прямых потомков Диокта больше нет, род прервался. Ближайший родич, стратег Гай Каст доводился Счастливой Кунице всего лишь двоюродным племянником, правда, по мужской линии. Родитель похотливого сопляка Камила Вестариана, внук младшей дочери Диокта, пережил резню, потому что учился в гимнасии на берегу Теплого моря, но от трона отстоял еще дальше. Младенец, спасенный рабыней, по рождению принадлежал к Мартиасам, так как появился на свет как раз от семени преступника, изнасиловавшего семилетнего мальчишку, но сенаторы боялись гнева Инсаар, да и ребенка с ночи расправы колотили судороги. Остальные двое уцелевших – старик, которому вспороли когтем грудную клетку, и юноша, вовремя отправившийся посетить загородную виллу, – принадлежали к другим родам, и крови бывшего претора Лонги в их жилах текло очень мало. Наставник Данета, суровый учитель гимнасия храма Возлюбленного Лоера, преподавал логику весьма серьезно. «Ищи, кому выгодно», – говорил он тихим шипящим голосом, рассказывая юношам о бедах и победах великих. Кому было выгодно истребление императорской фамилии? Вывод напрашивался сам собой – единственному уцелевшему, кто мог претендовать на венец, как по праву рождения, так и по личным качествам. Гаю Касту. Родня Диокта по прямой мужской линии, сотни друзей, соратников и клиентов, огромные богатства, преданные ему легионы... В то время стратег находился в расцвете славы, и хватило бы одного его слова, чтобы огромная, даже по меркам Риер-Де, армия двинулась на столицу, не пожелай Сенат признать его права. Остер не сомневался, что подобные размышления приходили в голову не ему одному, оттого украдкой, между делом выспрашивал подробности у всех, начиная с Кладия и кончая дворцовой прислугой. Пережившие Ночь Наказания аристократы носились, точно куры с отрубленной головой – о, Данет великолепно представлял себе, что творилось тогда в этих древних стенах. Вначале сенаторы бестолково возложили венец на голову младенца, потом отправили к Гаю Касту гонцов, умоляя его приехать и принять бразды правления – хотя бы в качестве принцепса империи, потом вперед вылез некий проходимец, утверждавший, будто он – второй сын погибшего в резне императора, только непоправимо искалеченный Инсаар. Лика своего проходимец никому не показывал, но некоторые воздавали ему императорские почести. Это настолько окрылило мошенника, что он собрал горстку сумасшедших и преступников и отважился на штурм Сената. В этой суматохе скончался единственный настоящий Мартиас – тот самый младенец, и государственные мужи впали в столбняк. Гай Каст ответил гонцам, что, несмотря на войну, удерживающую его у рубежей империи, он, так и быть, внемлет призывам народа.

Кладий всегда считал Кастов непомерно хитрыми и подлыми. Данет был согласен с таким определением Марка и Иллария, да и всего прочего выводка тоже – но Гай… Вольноотпущеннику было прекрасно известно о деяниях стратега в покоренных провинциях, о погибших от умышленно завезенной чумы перунийцах, о жестокости и властности аристократа – но вот хапать пустой трон тот не стал. Стиль героев древности, отважных и бескорыстных? Каст прибыл в столицу, вздернул несколько сот человек, навел относительный порядок и высказал свое мнение Сенату: править-де следует юноше, во время резни гревшем кости на вилле. Юноша был Мартиасом примерно в десятой доле крови, но на его запястье двадцать пять завитков смотрелись вполне приемлемо. Он мирно правил Риер-Де до тех пор, пока был жив посадивший его на трон стратег, родил сына – будущего императора Туллия Курносый Нос – и принял в род сироту, сына своей покойной сестры, Кладия Пульхра, дав ему фамилию Диокта. Новоявленный Мартиас при жизни благодетеля не лез ни в какие распри, дрожа от страха и коллекционируя любовников-рабов, но Гай Каст не мог жить вечно. В течение двадцати лет, после того как тело стратега сгорело на погребальном костре, горячие головы стали задавать себе вопрос: отчего венец носит почти такой же Мартиас, как и они сами? И в одну страшную ночь преторианцы расправились с императором Туллием и его сторонниками, а на запястье лязгающего зубами от ужаса Кладия застегнули императорский наручень – весь в еще теплой крови.

Кладий никогда не говорил о перевороте, то ли слишком боялся, а может, и – чем Инсаар не шутят? – стыдился себя? Ну хоть иногда? Император как-то обмолвился лишь о том, что «дорогой Юний» помог ему устранить непочтительных – надо полагать, тех самых командиров преторианцев, надевших ему венец. Данет самостоятельно сделал вывод: у императорской стражи не было четкого плана действий, переворот начался наобум, просто из-за недовольства Туллием, чем-то обидевшим преторианцев, и заговорщики не знали, кого хотят видеть императором. Кладия просто выволокли из-за занавеси – ведь его фамилия Мартиас, так? Вот и все. Вольноотпущенник знал, как люто возненавидели Кладия родичи – все эти Касты, Лориа-Диноры и Вестарианы, но делать было нечего. И вот уже больше двадцати лет империей четырех морей правит жалкая срамота… Данет читал о куда более жестоких, но и более четких, законах царства Абила, где престол и прочие владения получал лишь старший сын старшего потомка основателя рода. Закон сей звался майоратом и надежно препятствовал династическим раздорам. Но в Сенате нечто подобное никогда не примут – как тогда вся эта жадная свора сможет драть друг друга на части и верить, что это законно и обоснованно? Хм, а ведь действуй майорат в Риер-Де, единственным, имеющим право на венец, был бы трижды проклятый Илларий Каст! Его бы точно поддержали, но аристократ, как и его дед, неведомо почему не хотел трона.

Звонко и тревожно запел бронзовый диск, привлекая внимание собравшихся. У Данета удары по бронзе мгновенно вызывали в памяти рынок рабов в Архии, и ему вдруг подумалось: не потому ль Илларий не пожелал стать императором, что не хотел попасть в рабство к двадцати пяти завиткам?

– Слушайте меня, гордые ривы! – ликтор заученным жестом воздел руки вверх. Комм Амалу придвинулся к Данету и протянул ему кубок вина, предварительно отпив сам. – Да будет ведомо каждому: солгавший в священном зале держит ответ пред Инсаар Быстроразящими и Матерью нашей Природой. Вся империя слушает вас!

– Данет! Ристан, отзовись! – знакомый голос был полон нетерпения, но остер велел комму плотнее задернуть занавеси в ложе, и без того прикрытой частой решеткой. Вителлий Каст, сидевший в гостевой ложе наверху, нередко подкидывал дельные мысли, но сейчас явно звал его из вредности. Говорить в зале Сената позволено лишь тем, кому дает право рождение и тога с каймой, а Юний рядом, в соседней ложе, и может использовать против врага любую оплошность.

– Ну, как пожелаешь. Квид верпе опортет, – двоюродный брат протектора Лонги не мог одобрять действий Данета в нынешней истории, ведь остер старался на благо Иллария. Вителлий Каст был поразительным существом, но многие ривы таковы: слишком горды и надменны, чтобы начать думать по-настоящему, даже если природа дала им требуемое количество ума. Не сыну народа остеров – ему, лишенному девственности деревянной палкой, как делалось в течение десяти веков! – корить других за косность обычаев и догм, но Данету часто приходило в голову, что брат протектора мог бы добиться в жизни многого, будь он хоть на миг способен забыть, сколько отняли у него две строчки в завещании Марка Каста! Но Вителлий и прочие Касты не забывали этого никогда. Злобный каприз отца Иллария лишил их возможности жениться на девушках подобающего потомкам Диокта происхождения и, что самое важное, возможности занять почти любую государственную должность. Имущественный ценз не перепрыгнешь, а деньги Кастам взять неоткуда, все уплыло к Илларию. Когда-то Вителлий даже ухлестывал за Данетом – из-за должности претора Бринии, скорее всего, – и остер почти что выбил требуемую должность у императора. Ему хотелось досадить Илларию, потому он и взялся помогать Вителлию, и интрига последнего, пусть и неудавшаяся, заставила уважать братца протектора. После Данет узнал, что под шумок Вителлий давно сколотил приличное состояние, но отчего-то продолжал тратить свою жизнь на борьбу с Илларием. Хм, странно.

– Позвольте напомнить вам, гордые ривы, о чем ныне пойдет речь в этих стенах, – на трибуне уже стоял сенатор Кассий. Возле него громыхал железом Друз, и с усталой благожелательностью улыбался принцепс Гней Лориа-Динор. – Подлые рабы, именующие себя жителями провинции Кадмия, избрали себе вожака, некоего Дилана, по прозвищу Длинный Нож, и нагло попирают закон. Да будет ведомо вам, гордые ривы, что недавно нами получены сведения, говорящие о поддержке, кою оказывают этому Дилану некоторые слишком поспешно оправданные преступники.

Сенатор откашлялся. Данет отпил вина, но странный жгут внутри его тела привычно натянулся. Неужели Кассий обвинит Иллария и Севера повторно? И Данета заодно? Похоже на то!

– Я предоставлю слово моему давнему соратнику, с коим делили мы великие битвы и великие победы. Он лучше моего расскажет вам о бесчинствах, творимых в провинции Кадмия. С твоего позволения, принцепс? – Кассий шагнул назад, давая место на трибуне стратегу Друзу. Принцепс вяло кивнул. Неудивительно – при апатичности Лориа-Динора, тот и говорящей жабе слово может дать, главное, чтобы ему заплатили вовремя... ну, или напугали как следует. Ладони горели, Данет заставил себя ослабить хватку на подлокотниках. Спокойней. Что такого может рассказать Друз о бесчинствах кадмийцев – такого, что еще не слышали в этих стенах? Если что-то пойдет не так, и партия военных перегнет палку, на трибуну должен будет выйти Камил Вестариан – дабы изложить контр-доводы, исправно вдалбливаемые ему вольноотпущенником за вечерними беседами…

– Я воин, – грубое лицо, складки у рта, железо доспехов, тяжелая загорелая кисть на рукояти меча – Друз сам был Войной. Жгут хлестнул неумолимо, сдавливая внутренности, и Данет почувствовал, как запылало его лицо… песчаные духи, да он же вот-вот кончит! – и не буду говорить долго. Смотрите! – стратег, сделав стремительное движение, поднял на вытянутых руках какой-то куль и вывернул его содержимое на трибуну, на алый ковер…

Так. Отменный ход. Триумф! Ну же, Камил, не дай им отобрать у тебя консульскую бляху, доходы Кадмии и мое тело! Отрубленные головы и пальцы еще ничего не значат. Это всего лишь свидетельство жестокости кадмийцев – но усмирить варваров сможет и Вестариан… точнее, Камилу нужно доказать, что сможет. Бледные, со следами запекшейся крови, с синими отметинами гниения, человеческие лики глядели на отцов-сенаторов, а отрубленный палец, казалось, показывал прямо на Данета. Остер услышал шорох в соседней ложе и, спрыгнув с высокого кресла, вскочил на приставную лесенку. Юний давно мог приказать заделать смотровое отверстие, но не стал… Золотая с сильной проседью корона волос, жесткий профиль истинного рива... ты сам был рабом, Юний Домециан, таким же рабом, как я. Я обыграл тебя один раз, обыграю и сегодня. А если не сегодня – так завтра, помни. И сколь не сохраняй надменное спокойствие, а ты боишься, Юний…

– Сенар! – командир коммов Шараф появился за спиной, помог слезть с лесенки. По залу уже несся испуганный вопль: сенаторы, точно малые дети, боятся крови и отрубленных голов. Сейчас будет второй акт представления. Но отчего молчит Камил? Остер принял из рук Амалу кубок с вином. Жгучие темные глаза комма не отрывались от его коленей. – У сенатора Кассия был процед.

– Какой процед? – переспросил Данет, привычно поражаясь спокойствию Шарафа и его изворотливости.

– С площади Трех Бдящих, сенар. Рыженький такой, приятный мальчик, попка хороша, сенатор купил его за два рира и привел к себе. Раб сенатора уже вывел мальчика из дворца и....

Сраный жасмин. Проклятье. Туест дост[8]! Дурак несусветный!

– Амалу! – рявкнул шепотом Данет. – Давай бегом! Посмотри, чем занят сенатор Камил Вестариан!

Комма сорвало с места, а остер залпом допил вино и повернулся к Шарафу. Видно, Кассий слишком увлекся и пропустил час назначенной встречи, а потом – что? Спрятал мальчишку под ткань на лежанке? Жасминовую мазь процед, очевидно, принес с собой – мальчик брал за услуги немало и мог себе это позволить, – а один остерийский дурак принял запах за намеренное оскорбление. Просто чудесно. Недаром говорят: «кого отодрали в зад, у того при виде табуретки делаются корчи». А ведь Кассий хотел с ним договориться, предлагал компромисс!.. А теперь военные пустили в бой тяжелую конницу, Кассий счел его враждебность и бестактность таким же объявлением войны, как сам Данет – запах жасмина. Знал же, что сенатор не мелочен, и придумал историю… хотя, если Камил не подведет, еще можно что-то исправить...

Комм Амалу протиснулся в дверь с невиданной для такого гиганта грацией:

– Сенар, сенатор Камил Вестариан блюет у себя в ложе, – низкий голос, недоуменная интонация. Ну да, где уж комму-кадмийцу понять, отчего может блевать при виде отрубленных голов тот, кто выставил свою кандидатуру на пост консула!

– Рабы и друзья приводят сенатора в порядок. Но минут пять еще поблюет, думаю.

Шараф, несмотря на сердитый взгляд Данета, прыснул в кулак. Все верно, Вестариан-младший в качестве стратега – смех один, но именно такие кандидатуры чаще всего и проходили. Трусливый щенок безопасен для большинства, включая кадмийских варваров. На трибуне, рядом со стратегами и принцепсом, уже стоял хилый юноша и под общий стон сенаторов о чем-то заунывно повествовал. Данет не стал слушать, как юношу – свидетеля и жертву расправ кадмийцев – изнасиловал тот самый предводитель, Дилан Длинный Нож, как потом вожак бунтовщиков отдал на потеху своим воинам и его, и его сестру с матушкой. Спросить бы, как парню удалось сбежать от варваров – с разорванным-то задом! – но блюющему Камилу не до таких мелочей. Точно такие же спектакли устраивали во время процесса над самим остером и Илларием. Вот только страдающих юношей и дев там насиловали сначала лонги во главе с Севером Астигатом, потом солдаты консула-изменника, а под конец и сам Каст. Сенатор Кассий, помнится, в этом акте устроенной Юнием драмы захохотал в голос, сорвав балаган…

– И вот Дилан, связав меня после насилия, велел поджечь и наш дом, и другие дома… А соседа моего Мурсия и сыновей его, изнасиловав, продали как рабов… Наш цветущий город горел восемь дней, в течение коих я был в плену у варваров, и насиловали они меня…

И как, понравилось?! Обрывки воя юноши донеслись до Данета уже на внутренней лестнице. Сейчас бы спросить, где это кадмийцы продавали пленников, если ближайший невольничий рынок находится в Риер-Де? До Лонги рабов еще нужно перетащить через горы. Высотой горы эти, правда, не отличаются, но где доказательства того, что союзники позволят продавать на своей земле рабов-имперцев из Кадмии? Болван Камил, овца трусливая!.. Почему, ну почему закон запрещает говорить в Сенате кому угодно?! Проклятые ривы, чтоб города и села их сожрала… нет, нельзя! Нельзя призывать такое проклятье, слишком страшным было то, что являлось Данету Ристану в кошмарах…

Вестариана он увидел с площадки гостевых лож. Аристократ был не просто бледен – зелен, и от него наверняка премило воняло. Утонченный Лориа-Динор многозначительно сморщился и поднес к лицу платок.

– Гггг-ооордые ррр-ииивы! – Камил не справлялся с заиканием. Кассий услужливо подал аристократу кубок с водой, и тот, благодарно кивнув, выпил. Осел! Если в зале Сената еще остались сомневающиеся в том, что Вестариан не может быть консулом Кадмии, не может защитить всех «насилуемых варварами» юношей, то теперь таких точно нет.

– Я перейду бурный Сикандр и остановлю варваров, грабящих землю нашу…

Заикаться Камил перестал, но что он нес, о духи песка! Данет, прикусив губу, смотрел на провал своего ставленника. Друз, все еще стоящий на ораторской трибуне, гоготнул и переспросил:

– Что перейдешь, благородный Камил? – да-да, самые талантливые политики часто говорят «я – воин». Феликс тоже так говорил, а кто разбирался в интригах лучше него? Разве что Юний. – Сикандр? Ты сказал, Сикандр?

– Да, Сикандр! – взвизгнул Вестариан. Данету стало совершенно ясно: если военные сейчас обвинят его в предательстве, дело точно кончится еще одним судом. Мало того, что Камил напрочь позабыл о вдалбливаемых ему аргументах – обвинить военных в сговоре и уже начавшейся дележке земель Кадмии, – так еще и перепутал речку в Южной Лонге с рекой Кадмии, Синайсом. Потрясающе.

– Ты собрался воевать с племенем нойров, благородный Камил? – сладко улыбаясь, вставил Кассий. Послышались смешки. Дольше медлить было нельзя – пусть консульская бляха не достанется Вестариану, но еще есть возможность не отдать ее Друзу. Судя по мычанию, Камил не только не понял, как ошибся, но и смысл вопроса не уловил… Данет оправил на себе тунику винного цвета и такой же плащ и степенным шагом двинулся к ложе Вителлия Каста, слыша за спиной размеренную поступь коммов.

Брат протектора Лонги явно наслаждался представлением. А уж как сейчас наслаждается Юний! Представив себе надменную усмешку на крупных губах, Данет распахнул низкую дверь и кашлянул:

Каст обвел взглядом своих гостей – да только эта ложа стоит в год больше заверенного дохода Вителлия! – и кивнул:

Корнелий Каст и непонятного рода девица с открытой грудью тут же вышли, а Вителлий указал Данету на обитое мягкой тканью кресло. Два плута всегда поймут друг друга, верно? Долой церемонии, на них нет времени!

– Я обещаю поговорить с императором о должности претора Бринии нынче же ночью, – отчеканил остер. – Тебе, должно быть, известно, что она и сейчас вакантна, и носящий венец в раздумьях…

– Ты говоришь это уже третий раз, любезный и мудрый Данет, – пропел хорошо поставленным голосом Вителлий. – За спасение твоего щенка мне нужно нечто более существенное, чем пустые обещания…

На трибуне слышались визги Камила, задавленного двойным натиском Кассия и Друза.

Проиграл или не проиграл, а хотя б ничья с Юнием стоит и не таких денег. Не говоря уж о недовольстве карвиров, собственных доходах и собственной шкуре.

– Что нужно говорить? Быстрее! – Вителлий прыгнул к бортику ложи, распахнул занавеси и открыл створки. Властный голос понесся по залу:

– По праву крови Диокта! – счастье еще, что потомки Счастливой Куницы имеют право говорить в Сенате и перед императором без разрешения. – Слушайте меня, гордые ривы!

Каст еще не знал, чего от него потребует Данет, но уже ринулся в бой. На миг перед остером мелькнул гордый профиль на монете времен после Ночи Наказания. Гай Каст – стратег и патриот… смешно.

Гней Лориа-Динор не успел кивнуть, давая слово Вителлию, сенатор и стратег не поспели стереть с лиц улыбки, как Данет сел прямо на пол рядом со стройными, обутыми в дорогую кожу ногами брата протектора и четко, но тихо произнес:

– Гордые ривы, как понять, что стратег Друз, пользуясь благосклонностью нашей повелительницы и своей сестры, равно как и извечным нелюбопытством женщин к денежным делам, заочно приобрел в Кадмии земли на полмиллиона риров? Поместья и пашни записаны на имя императрицы Мелины, а десятую часть дохода благородный сенатор Кассий уже считает своей. Как понять сие, спрашиваю я вас?

Вителлий быстро сдвинул брови, но Данет показал ему пергамент из небольшой сумы на поясе – там были расписки и другие доказательства. Каст кивнул и рявкнул:

– Гордые ривы, как понять, что стратег Друз…

Через час оба – и вольноотпущенник, и аристократ – взмокли, как мыши, зато голосование началось при неблагоприятных условиях для обоих кандидатов на должность консула Кадмии. Данет пил вино, принесенное коммом, и представлял себе, как Юний внизу грызет костяшки пальцев – водилась за врагом такая привычка. Вителлий, утирая пот со лба, смеялся над бешенством партии военных – они после провала Камила не ожидали отпора, того, что кто-то ткнет им под нос собственные темные делишки. Бронзовый диск пропел трижды, и принцепс поторопил счетчиков голосов.

Комм кивнул и выскочил за дверь. Данет попытался размять затекшую спину. Только бы Вестариан не нашел его сразу после заседания и не принялся требовать расплаты за неслучившуюся победу…

Итоги объявили через два часа – вечно шестьсот голосов считают, будто шесть тысяч! Но подвоха на этот раз не было, комм проследил, а ведь подтасовка голосов – обычное дело. Голос принцепса Лориа-Динора звучал глухо и раздраженно. Конечно, принцепс хотел того же, что и Данет – чтобы бляха досталась Камилу, знатнейшему из знатных… но так провалиться, немыслимо! Жасминовый разгром. Квинту Иварийскому понравилась бы метафора.

– …Сим объявляю, что десять кадмийских легионов получает под свою руку благородный Онлий Друз! Онлий Друз, сказал я! Такова воля Сената и народа Риер-Де, склоните головы! Но должность консула провинции Кадмия пока вакантна, вакантна, гордые ривы, ибо есть сомнения в чистоте намерений благородного Друза. Покуда мы их не разрешим, стратег будет воевать во славу империи, не имея почетного знака отличия.

Лучше, чем ничего. После отрубленных голов Кладию не хватит смелости протестовать – император, как и все, понимает, что лучше Друза варваров не усмирит никто, – но и бляху он Друзу не даст. А там видно будет, все же временный стратег еще не консул… Данет кивнул Вителлию, мимолетно насладившись выражением жадности на лице, так напомнившем о протекторе Лонги. Получишь ты свои тридцать тысяч, честно заработал! Благо, по самому Данету военные ударить не решились, но кто знает, что будет дальше? И что писать карвирам? Им придется повертеться с кадмийскими легионами и братом императрицы… Едва выйдя из ложи, остер наткнулся на Вестариана – видно, тот повсюду его искал. Понимает ли дурак, что загубил отличное дело? Не будь его собственной вины, Данет бы, верно, просто прошел мимо молча, но теперь все же остановился, когда Камил схватил его за рукав:

– Данет, я ждал тебя… Как же так?! Ведь ты обещал, что я стану консулом!

Спесивый трус еще и обвинял его. Как похоже на гордых ривов. С трудом сдерживая отвращение, Данет шагнул в сторону.

– Прошу тебя, благородный, не удерживай меня. Носящий венец ждет, – наверное, нечто было в его лице, потому что Камил заорал на всю галерею:

Понадеявшись, что спину он держит достаточно прямо, Данет Ристан неспешно ступил на алый ковер и пошел прочь. Следом печатали шаг кадмийские коммы.

Львиная дорога. Летний императорский дворец

По преданию, император Лукреций въехал в свой дворец верхом на льве, а после провел с хищником ночь. Многие имперские сказки заканчивались постелью, и Данет про себя развлекался мыслью: что было бы, предпочти первый император осла? Каждый раз, проезжая по вымощенной темно-багровыми мраморными плитами дороге, где на каждом шагу подстерегал хищник, вольноотпущенник содрогался от сжимающего внутренности ощущения – Львиная дорога всего лишь призрак, тень былого величия, и плиты ведут в никуда. Он помнил, как попал сюда впервые – в закрытых носилках, рядом бежали два дюжих раба Юния, готовых в любой момент пресечь протесты покупки. Тогда ему показалось, что они будут идти по этой дороге вечно и в конце концов доберутся до Дома теней…

Мертвые львы, столетия назад застывшие в грозном величии, темные плиты, высокие стены из такого же багрового мрамора – по краям дороги, ало-золотые преторианцы в нишах между статуями зверей… И низкое, душное небо. Умирающее великолепие, никому не нужная мишура. Откуда такие нелепые мысли? Летний дворец красив, никто не может похвастаться подобным. На родине Данета архонты жили в приземистых домах из желтого песчаника, а союзники из Лонги, говорят, правят в деревянном городе. И только цари Абилы соперничают с Риер-Де – сине-зеленый дворец Арамея божественно хорош, но он не может быть лучше дворца Львов. И все равно странное, гнетущее чувство не желало уходить. Коммы тоже притихли, даже Шараф перестал улыбаться, Шараф, его веселый, ручной убийца. Кадмийца должны были казнить за грабеж и убийство без малого полсотни человек – беглый раб засел на Санцийской дороге и грабил путников, – но Данета потрясли мужество и сила варвара, и вольноотпущенник вмешался. Заплатил за Шарафа три тысячи риров и ни разу не пожалел о тратах, даже когда дал рабу вольную. Присутствие коммов привычно успокаивало: если что-то пойдет не так, кадмийцы перережут глотку хоть Юнию, хоть императору и вытащат хозяина из дворца. Данету нужно было в это верить, иначе он не сможет войти под тяжелые своды, в беломраморную опочивальню Кладия, где у входа стоят очередные львы. А приходилось – каждую ночь. Каждую ночь девять лет подряд. Духи песка отвернулись от сына купца из Архии. Впрочем, он лишь раз в жизни просил их о помощи – когда уехал Феликс. Духи не ответили, и Данет не пытался больше вымаливать милость у капризных божков. Просто так говорят…

– Посмотри, сенар! – командир коммов ткнул пальцем в сторону статуи льва с непомерно большой терракотовой гривой. Табличка у постамента гласила, что хищник сей установлен здесь в память о походах императора Аврелия Лорки в незапамятном и счастливом 455 году от основания Отца городов. За ухом льва мелькнуло что-то желтое – словно огненная искра в темном провале. Неужели роталис[9]? Оттуда здесь?

Младший комм спрыгнул с коня и, не обращая внимания на преторианцев, забрался на постамент. Напряглись литые мускулы на обнаженных бедрах. Амалу красив – у кадмийцев это редкость… Шараф выкупил мальчишку с торгового судна, где тот был гребцом, а по ночам, скорее всего, грел команду. За четыре года, проведенных рядом с Данетом, озлобленный юнец превратился в умелого воина. Действительно роталис – огненные лепестки в широкой ладони. Кто же оставил цветок у льва? Как непочтительно! На Львиной дороге не место ничему живому.

Амалу встал на колени, склонил голову, протягивая цветок, и тут же поднялся стремительным танцующим движением. Как жаль, что нельзя взять роталис с собой к императору, Юний непременно заметит. Нельзя показывать врагам, что ты живой человек... так, кажется, говорил Север Астигат? Слова варвара Данету передали давным-давно, и каждый раз остер поражался их точности.

– Вы пойдете со мной, а Ритас, Белор и Каи пусть ждут на Пурпурной лестнице, – приказ, отданный по-кадмийски, оба комма выслушали с невозмутимостью богов... или убийц, что часто одно и тоже. Впрочем, в мере предосторожности не было ничего нового. Пурпурная лестница – великолепное средство для бегства, там множество потайных дверок и широких окон… вот только бежать Данет не собирался. Он собирался выиграть.

Стража пропустила его мгновенно. Центурион, не разжимая губ, шепнул, что Юний и императрица находятся у повелителя уже больше часа. Отлично! Данет намеренно задержался в зале приемов, привычно отмечая каждый жест, взгляд и слово любого встречного. Будем надеяться, Юний и Мелина уже достаточно надоели носящему венец. Юний станет твердить о Кадмии и консульстве, императрица – требовать денег и почестей своему новому любовнику, на этот раз – в виде исключения – отнюдь не рабу. Старший зять правящей четы, надо думать, знал, что впридачу к доченьке придется ублажать и маменьку. Что ж, Мелина все еще очень хороша.

Ее-то Данет и увидел первой. Повелительница Риер-Де возлежала среди затканных золотой вязью подушек, накручивая на палец черные пряди – ни дать ни взять юная девушка. И одета императрица была подстать собственным дочерям – низкий вырез нежно-голубого платья, пояс на талии, а не под грудью, как положено матронам... явно торопится на свидание. Данет, может, и восхищался бы Мелиной – его всегда приводила в восторг ее неуемная жажда жизни, – но императрица невзлюбила вольноотпущенника с первого взгляда, и он знал отчего. «Остерийская пустышка» – так назвала Мелина новое увлечение супруга девять лет назад, когда, ворвавшись рано утром в спальню Кладия с очередным требованием, застала Данета в императорской постели. «Скажи-ка, Кладий, этот мальчик хотя бы раз делил ложе с женщиной? Сомнительно! Пустышка, посвященный Инсаар[10], да к тому ж еще и остер… Остерийская пустышка. Прогни его! Он не поможет в твоих начинаниях, не так ли, Юний?» Тогда измученный разум нового императорского раба не мог постигнуть ни глубину удара, ни суть последовавшей за ним ссоры. Обвинив Данета в бесплодии, императрица ударила мужа по самому больному, но ошиблась. Впрочем, она частенько ошибалась, если рядом не оказывалось Юния или очередного любовника, наделенного хоть какими-то крохами ума. Мелина не учла, что новые «мальчики» попадают в постель повелителя лишь с ведома и разрешения Домециана, а ей в те поры не полагалось знать о попытках Кладия зачать дитя.

Хм, прошло девять лет, и он может думать об отвратительном спокойно, страшная вещь привычка. А тогда императорская чета сцепилась, подобно базарным шавкам, а Юний пресек все попытки Данета выбраться из постели и встать на колени перед Мелиной. Юный раб так и остался сидеть на смятых покрывалах, опустив гудящую от снадобий Домециана голову и содрогаясь от отвращения и отчаянья. Каким жалким он казался себе теперь. Подумаешь, эка невидаль – зачать мужчине ребенка! Мы стараемся на благо рода Мартиасов и империи вот уже много лет, и у нас почти получилось! Не пройдет и века, как получится совершенно… Инсаар благосклонны и милостивы! Мать-Природа, Величайшая Заступница, будь ласкова и добра… сегодня тоже будем стараться – если доживем до ночи, конечно.

– Дорогой мой! Я ждал тебя, – ну, так и есть, Юний и императрица уже успели наскучить Кладию сверх меры. Нет, Данет не обольщался: император любил Домециана и жену, любил так сильно, насколько был вообще способен, а приблудному остерийскому щенку приходилось отвоевывать каждую милость с боем. Выгрызать место в сердце повелителя и у его трона – собственными зубами и чьими-то жизнями. Но «пустышка» не раскаивался и не жалел. И теперь вспыхнувшая в светлых глазах Кладия радость явственно сказала: не приходится сомневаться, «мальчик» сделался необходимым, его место рядом, по крайней мере носящий венец ждет его… Глядя на редкие, влажно блестящие волосы императора – смазался своим любимым абильским маслом, но хоть жасмином не воняет! – странную, совершенно без морщин кожу и подкрашенные розовым губы, Данет приказал себе не питать напрасных надежд. Он нужен Кладию лишь до тех пор, пока исправно служит, только и всего. Пока не попался на чем-то неблаговидном. Зато когда – и если! – попадется, Юний сможет убедить императора в чем угодно в считанные минуты. Тот, кто удержался на венценосном ложе и у трона в течение тридцати лет, способен на все.

А теперь пусть трепещут ресницы – от едва сдерживаемой радости, и вздох сорвется с губ, и вот уже светлые водянистые зрачки расширились, потемнели. Кладий хочет своего «мальчика», еще как хочет!

– Я не мог дождаться, повелитель, когда кончится это скучное заседание! Так спешил к тебе, но Кадмия…

И беспомощный взгляд – снизу вверх. Юний чрезмерно подчеркивал, кто в этой постели всегда сверху, и почти погорел на том, Кладия начало раздражать… А остер всегда послушен, всегда счастлив видеть и обнимать, всегда ждет от повелителя мудрого слова и помощи. Только такую роль и следует играть. Мелина поджала губы – ничего, долго она не продержится, снова разозлится; а Домециан усмехнулся – жестко, весело. И этот почти неуловимый оттенок поощрения унижал более всего. Имперец все еще считает его мальчишкой, которого можно опоить зельями, отыметь всласть, а после поучать на испачканных семенем шелковых простынях, дергая за ниточки слабости… Ты сам дал ему повод так думать! Проклятье. Иногда Данету приходило в голову, что сильнее всего он ненавидит Юния за свои невольные стоны настоящего, а не сыгранного наслаждения, за собственные руки, сжимавшиеся на плечах имперца, за горячий шепот прямо в губы… Чушь какая! Юний ничем не отличается от всех его любовников, и Феликс тоже. Да и любовников было не так уж и много, и со всеми он ложился лишь для дела или потому что не было выбора… а будь у него выбор, Мелина не смогла б обозвать его пустышкой… но, правду сказать, в юности Данет просто не успел захотеть женщин, а теперь и сам не знал, для чего нужна другая сторона Любви. Поздно менять вкусы в его годы, все уже поздно… кроме смерти Домециана.

– Только не о Кадмии, прошу тебя! – Кладий привстал, давая Данету место рядом. Туника сползла вниз, обнажая костлявое плечо. Хм, а Юний сидел в кресле, с чего бы? – Друз все там решит…

– Ничего он не решит, ему не дали место консула! – ну конечно, Юний уже обработал Мелину, и та поперла в бой за интересы братца. – Благодари своего пустышку, хэми! Брат страшно зол, говорит, что не ожидал от тебя такого.

– Друз сердит? – испуганный император – не такое уж редкое зрелище. Всю свою жизнь Кладий Мартиас боялся гнева подданных. И люто ненавидел помянутых подданных за свой страх.

– Конечно, Друз сердит, – негромкий голос и сияние золота в пышной гриве. Данет знал, что Юний ненамного моложе Кладия, чье пятидесятипятилетние империя справила совсем недавно, но Домециану столько не дашь. Тридцать пять от силы – и то лишь из-за обильной седины, которую имперец и не думал закрашивать. – В качестве консула он мог бы собрать ополчение, а так распоряжается лишь своими легионерами. Я уж не говорю о налогах. Решение нашего милого мальчика лишило империю победы в Кадмии.

Данет восхитился против воли. Расставить нужные акценты – умение, которому учатся всю жизнь, но у него великолепный учитель. Сегодняшнее заседание отнюдь не лишило Друза и Юния с Мелиной огромных доходов провинции, вынудив скрывать свои делишки, о нет! Лишило империю победы, вот так.

Кладий беспомощно оглянулся на Данета. Императору смертельно не хотелось говорить о Кадмии и еще меньше хотелось ссоры. Этим нужно воспользоваться:

– Кстати, о доходах и налогах, – в противовес Юнию, Данет постарался говорить как можно восторженнее – он ведь «милый, глупый мальчик», да-да! – Не подскажешь ли, господин мой Юний, отчего земли вокруг Керты[11] и на берегах Синайса записаны на повелительницу нашу, а не на тебя или Друза? Знает ли об этом драгоценная? Прости меня, повелитель, но интересы твоего семейства для меня важны… вот посмотри!

Кладию нравилось, когда любовник зовет его повелителем – это возвышает, и совсем не понравится копаться в свитках, приготовленных для сегодняшнего заседания... Ничего, главное – дать понять Мелине, что ее надувают. Быть не может, чтобы Юний стал делиться добровольно. Данет быстро развернул пергамент с картой, где купленные на имя императрицы земли урвали у Кадмии изрядный кусок, и протянул его женщине.

– Юний! Ты сказал мне, что купишь всего лишь триста риеров вокруг Керты! И что доход будет идти мне. Мне нужны деньги, разве ты не знаешь? – Мелина не была глупа, отнюдь, какое счастье! Просто слишком несдержанна.

– Я сказал тебе, драгоценная, что куплю три тысячи риеров вокруг Керты, а еще земли по левому берегу Синайса, около поселения того самого Дилана Длинный Нож, а ты забыла, – Домециан говорил совершенно невозмутимо и даже улыбался, но Данет слишком хорошо его знал. Рука имперца на кованном поясе замерла на миг, потом пальцы обняли пряжку, сжались. Данету хотелось услышать из уст врага: я тебя ненавижу, сдохни! Прямо и откровенно. Это стало бы признанием, что «остерийская пустышка» чего-то да стоит, но Юний продолжал считать его щенком, коего можно стереть в пыль в любое мгновение. В ночь перед вынесением приговора Сената, четыре года назад, Домециан подошел к Данету вплотную и прошептал, улыбаясь сухими крупными губами: «Если будешь ласков и послушен в нашу последнюю ночь, я велю передать тебе яд перед казнью…» Данет дрожал с головы до ног, странный жгут в теле натянулся до предела, голова кружилась, а Юний все не отходил. Потом бросил с непонятной горечью: «Жаль будет… такую красоту».

Мелина уже кричала, а он и не услышал. Ненависть застит разум не хуже любви, хотя ему-то откуда знать разницу?..

– Ты врал! Заставил меня поставить подпись на этих твоих купчих, а сам нахватал себе земель!.. Кладий, говорила я тебе, что они грабят нас в Кадмии – в точности как твой драгоценный племянник, ограбивший нас в Лонге и Перунии? Ты мне не верил? Вот, полюбуйся теперь!..

Видно, забыв, что именно Данет передал ей карту купленных земель, императрица швырнула свитком в него, не попала и, вскочив с кресла, заметалась по спальне, точно ужаленная. Черно-голубой вихрь из развевающихся лент и длинных волос замер возле Кладия, и император Риер-Де съежился. Данет пожал плечами. Все скандалы в их семействе проходили одинаково – ну, почти все. Иногда удавалось наносить удары, которые не забывались, несмотря на внешнее примирение. Кладий так и не простил Мелине угрозы убить каждого их ребенка, родившегося мальчиком, не простил и насмешек над «Великим чудом» предстоящего зачатия, а сама императрица не могла простить мужу убийства Луциана Мартиаса, ее младшего сына.

– Дорогая, – голос Кладия дрожал, гладкое лицо приобрело то выражение, какое придворные льстецы называли «доказательством истинной чистоты», а чернь прозвала проще: «хэми» – куколка, болванчик. И впрямь, безвозрастное и в то же время удивительно старое лицо императора напоминало лики деревянных кукол для ребятишек, что в изобилии продаются на мостах через Тай. – Начато расследование Сената, все непременно выяснится…

Мелина захохотала – высоко, дерзко. Даже Юний не смел держать себя так с императором, но аристократка из рода Друзов позволяла себе все:

– Засунь свое расследование в безволосый зад этих лгунов! И в свой собственный можешь тоже…

– Драгоценная! – Юний попытался ухватить императрицу за локоть, но та, вырвав руку, кинулась к окну. Круглое, еще свежее лицо женщины дрожало от гнева, и Данет уже не в первый раз подумал, что для Мелины погоня за роскошью и красивыми жеребцами в постели стала заменой всему, чем должна была наполняться жизнь – семье, дому, детям… хотя, собственно, что можно знать о тайных желаниях женщин, никогда не обладая ни одной из них?

– Вспомни, кто дал тебе повод сомневаться во мне и супруге? – тон Домециана не изменился ни на гран – все та же небрежная мягкость. – Данет, на каком рынке ты подхватил эти сплетни? Все земли, купленные мною в Кадмии, отойдут носящему венец, как только твой брат, драгоценная, приведет варваров к покорности…

Нельзя дать ему возможность продолжать! Иначе сейчас императорская семейка поверит Домециану, как привыкла верить, несмотря на все усилия.

– С каких это пор заверенные свидетелями купчие стали рыночными сплетнями? Повелительница наша должна знать, что тобой, господин мой Юний, потрачено без малого полмиллиона риров, и печати на свитках – подлинные. А делиться ни с кем ты не собирался. Пусть носящий венец убедится! – Данет сунул Кладию под нос свой самый убийственный довод – письмо помощника претора Кадмии, бывшего командира императорской охраны, чей почерк был прекрасно известен. Император поднял на Данета глаза, укоряя без слов, но послушно уткнулся в четкие строки.

– Паскуда, – императрица зарычала подстать грозным хищникам, – насвистел мне в уши! Да чтоб я еще раз!.. Уйди с дороги, пустышка!..

Мелина пронеслась мимо Данета и вновь остановилась возле мужа, заглянув тому через плечо. Вырывала из его рук свиток – хвала Инсаар, всего лишь копию! – и тряхнула перед носом Юния:

– Если завтра мой казначей не получит мою долю, ты поплатишься. Ты понял, Юний? Не советую играть со мной в такие игры! – секунду Домециан и Мелина пожирали друг друга глазами, и тут раздался невыносимо тонкий… писк, вопль? Каждый раз эта способность императора поражала остера до глубины души. Хотя... давно пора привыкнуть, и он сам сделал все, чтобы сорвать крышку с котла злого духа.

– Твою долю, брехливая сучка?! Вон отсюда! Данет, Юний, мальчики мои, вы же мне обещали… Данет!.. Зачем ты писал помощнику претора?! Для чего, отвечай?! – Кладий, вместо того чтобы встать, как сделал бы на его месте любой, забился дальше в подушки и выставил перед собой скрюченные пальцы. Самым сильным чувством императора был страх, никогда не стоит об этом забывать. Вольноотпущенник поднялся на ноги и тут же медленно опустился на колени перед ложем:

– Повелитель, единственным моим побуждением было доказать тебе, что супругу твою и тебя самого обкрадывают. Не могу сказать со всей уверенностью, что это делалось по приказу Юния Домециана, но доказательства…

– Да-да, – сухой смешок с оттенком ярости – все-таки пробрало его, мразь эдакую! – Наш мальчик радеет о твоем благополучии. В деле с Лонгой он радел точно так же – и погляди, что из этого вышло…

– Молчать! – Стража за дверью лязгнула железом. Ничего, все равно не войдут, даже если кого-то из них зарежут. – Я приказал никогда не поминать о том процессе в моем присутствии. Вы обещали мне, вы оба!.. Мелина, немедленно уходи. То, что происходит – не для женских ушей…

– Конечно, не для женских, – императрица уже успокоилась и теперь смотрела на мужа, словно на клубок копошащихся червей. – Сейчас твои милые мальчики зальют тебе уши ядом, а зад – семенем, и ты станешь лизать им яйца… берегись, Кладий, они тебя погубят, а я не желаю тонуть вместе с вами.

– Драгоценная! Я все улажу, – Юний встал, расправил плечи, тряхнул золотой львиной гривой. Данету на миг показалось, что время повернуло вспять, что он вновь юный раб, замирающий от ужаса и восторга перед тем, кто стал бы куда лучшим императором…

– Улаживай. На рассвете я уезжаю в Иварию, а оттуда морем в Сфелу, – императрица двинулась к двери, не взглянув больше ни на кого. Она уже не раз сбегала вот так, а потом как ни в чем не бывало писала с дороги и требовала выслать денег.

– Мелина! – император все не мог набраться храбрости выбраться из-за заслона подушек. – Если с тобой поедет наш зять, ничего ты не получишь!

– А ты завидуешь, что меня будет брать настоящий мужчина, а тебя – твоя пустышка?

Кладий только зашипел сквозь зубы, а его жена приказала громко:

– Факелов! – высокие двери распахнулись в миг, в комнату ступили преторианцы, и Данет увидел, как побелели костяшки пальцев императора. – Удачи тебе в попытках понести дитя, Кладий. Надеюсь, родишь сразу тройню!

Высокий, издевательский смех все еще звенел, а Данет чуть шевельнулся – жесткий ковер натирал голые колени.

– Вы обещали мне! – вот сейчас император зарыдает. – Обещали не ссориться… иначе она вместе со своим ублюдком и братцем лишит нас трона… она давно это задумала, я знаю… а мне не добраться до ее щенка Аврелия!.. И даже если доберусь, что толку?! Ну что молчите? Убить ублюдочного мальчишку, а Друз сговорится с Кастом, и что тогда?! Не молчите!

Это было настолько знакомо, что Данет почти не слушал. Ему удалось поссорить императрицу с Юнием – пусть на время, заронить у императора сомнения относительно кадмийских делишек его старшего любовника, а слушать перечисление алчущих трона Риер-Де совершенно не обязательно. По мнению Кладия, его падение и верховную власть спали и видели во сне Аврелий Парка Мартиас, сто лет назад высланный в Перунию, Илларий Каст, сидящий в Лонге, Онлий Друз, отбывающий в Кадмию, и еще с десяток человек, включая Арамея Абильского, Севера Астигата и главу нового учения «непокорных»… То, что у большинства подозреваемых в беспрестанных заговорах не было ни желания, ни, главное, возможности захватить трон Риер-Де, носящего венец не убеждало. И хорошо. Чем больше у Кладия страхов, тем сильнее ему нужна «остерийская пустышка». Своих любовников император в стремлении покуситься на его власть никогда не подозревал. И верно, разве сможет занять трон проворовавшийся управляющий, сам продавший себя в рабство, или проданный за долги отца остер? Правду сказать, ни он сам, ни Юний не тянули даже на Списки Свободных, не говоря уж о Двадцатке[12], а такие вещи в Риер-Де пока остаются неизменными. Но времена меняются…

– Дура, проклятая дура! Она не хочет больше рожать сыновей и не верит в то, что у меня будет ребенок!.. А ведь падет вместе со мной, безумная… Но нет! Я понял, чего она хочет! Она сговорится с Друзом после моей смерти и станет править вместе с ним…

– Брат не терпит сестру, – вставил Юний. Ох, зря! Неужели забыл, что если не дать императору выкричаться, он замучает их обоих до смерти.

– Друз любит власть и ради нее пойдет на что угодно! А вы дали ему легионы Кадмии. Как вы могли?! Вы оба лишь притворяетесь, будто любите меня, а сами плетете интриги, – Кладий совершенно забыл, что только вчера с обреченной ненавистью говорил: – «Никто лучше Друза не справится с варварами Кадмии и не сможет усмирить союз Лонги, буде союзникам придет в голову начать войну».

– Повелитель, я предупреждал, что нельзя давать в руки Друзу такую силу. Однако благодаря господину моему Юнию, брат твоей супруги получил десять легионов, – стоять на коленях становилось все сложнее. Попробуй сохрани-ка привлекательный вид в таком положении, ха! Хорошо еще, успел переодеться, и на тунике нет следов семени Камила Вестариана. Кладий мог бы заметить…

– А благодаря тебе, мой милый мальчик, Друз не стал консулом и теперь озлоблен сверх меры. Причем злится он на носящего венец, – Юний метил в то же самое, что и Данет: в императорский страх; но невольно показал врагу лазейку.

– Какое дело носящему венец до злобы подданного? – если б ему все же выпало стать жрецом храма Возлюбленного Луны, такое высокомерие пришлось бы кстати. – Выслушай меня, повелитель, и будешь знать, как ограничить власть Друза…

Душераздирающий стон прервал его, и Данет понял, что тоже ошибся.

– Вы оглохли? Ослепли и не желаете понимать? Я раз и навсегда запретил вам ссориться! Неужели в собственной спальне мне не найти покоя? Бессердечные! Я так ждал вас обоих…

Подушки явно придется менять – император вымочит их слезами и соплями, точно младенец. А после у него вновь начнется припадок ярости.

– Повелитель, я не желаю ссор с господином моим Юнием, но он отвергает мою любовь! – вот тебе, сволочь. Данет, увидев, как скривился Домециан, убедился, что нашел самые удачные слова за весь день. Ну не вечно ж ему проигрывать, хватит и «жасминового разгрома»! Хорошо б еще зарыдать самому, но на это его способностей уже не хватало, Данет не помнил, когда плакал в последний раз. Кажется, в тот яркий солнечный день, когда брел по улочкам Архии в разорванной окровавленной тунике, сбежав от Донателла Корина, коего уже тогда звали Феликсом – Везунчиком. Доно и в тот день повезло…

– Данет, радость моя, встань! – император наконец выбрался из-за подушек и протянул ему костлявую руку. – Вот видишь, Юний? А ты твердишь, что он тебя ненавидит. Как такое может быть?

Данет поднялся – совершенно легко, хвала духам песка! – и поднес к губам императорскую длань. Кладий тут же потянул его на ложе, и вольноотпущенник благословил про себя комма Шарафа, что трижды в декаду несколько часов подряд гонял своего хозяина по песчаной площадке для упражнений. Иначе ему ни за что не выполнить бы акробатический трюк, какой заставил его проделать император: прямо с пола перебраться через ограждение ложа и гору подушек, чтобы с грацией лесной веи опуститься рядом с повелителем.

– Я желаю, чтобы вы помирились, немедленно! – Кладий требовал от них «не ссориться», даже когда Данета по доносу Юния выволокли из императорской опочивальни – выволокли для суда и казни. Кладий Мартиас весьма ценил мир в своем доме. – Давайте хоть ненадолго забудем о делах. Данет, Юний, мальчики… ну же!

Домециан молчал. Он не мог сломить гордыню, Данет видел это… не мог, несмотря на понимание: лучше сейчас смириться. Когда-то именно Юний научил его искусству прятать сталь и яд в меду, а теперь не мог следовать собственным советам. Так странно… Губы имперца кривились в вымученной улыбке, темные глаза казались озерами расплавленного олова. Ему было больно – совершенно очевидно... но почему?! Отшвырнув неуместные сейчас размышления прочь, Данет поднялся с ложа и, задержав дыхание, распахнул объятья. Коснуться Юния было невыносимо… но если имперец решит отложить выяснение отношений и сделает вид, что подчинился приказу, придется на это пойти. Домециан не трогал Данета вот уже пять лет, с того самого месяца урожая, когда началась история с Лонгой и Кастом…

Тишина – тяжелая, мучительная – повисла в спальне. Данет заставил себя смотреть прямо в красивое, властное лицо. Когда-то он – пусть на миг, пусть на час! – желал этого человека, хотел ему подчиняться, безумие… ни к чему ненавидеть себя за прошлое, разве у раба был выбор? Слишком часто ты повторяешь эти слова, Данет Ристан!

– Лицемерная маленькая дрянь – вот каков наш милый мальчик, Кладий, – тяжелый вздох, спокойный голос. – Он продаст тебя быстрее, чем Каст, Друз и Аврелий вместе взятые. У меня есть дела, повелитель!

Взмах темно-синего с серебром плаща, тихий хлопок двери. Кладий не посмел остановить любовника. Так-то… никогда тебе не перепрыгнуть Юния Домециана, никогда.

– Мерзавец! Видно, жучиха-вонючка тебя родила, а потом отцу твоему подбросила. И корми теперь отродье…

Тимранское у дяди давно кончилось, а послать в лавку Дитто Толстобрюхого было никак. То есть совсем никак – дядя Дитто восемь риров задолжал, а чем платить – неизвестно. Дитто больше в долг не даст, времена сейчас тяжелые.

– Дядя, а кто же жучихе ребенка сделал? Жук-вонючка или все ж папаша мой? – Рука у дяди была ох тяжелой, это Мариан с детства хорошо запомнил, а вот в меткости тот после третьей бутылки терял изрядно. Запущенный в голову племянника Инсаар-калье[13] угодил прямо в распахнутую дверь и запрыгал по лестнице…

– Не…сссмей! Про отца так!.. Понял?! Он за Риер-Де погиб, а ты, жучихино отродье... вот же навязался на мою голову… Пшел прочь!

Мариан дядю не винил. Еще и не так нажрешься, если в делах третий месяц застой, а налоги с первого дня месяца цветов опять повышают. Пятый раз за год, между прочим. Вначале повысили пошлину за проезд на Кривой мост, где дядя лавку держал, потом медникам подняли цены на скупку, и те стали драть за свой товар три шкуры, после, кажется, подорожала рыба, и опять чего-то такое сделали, что дядя пил беспробудно. Недолго, правда. Мариану он лавку не доверял – ругался, что племянник с приятелями своими продувными все по кирпичику разнесет. Да что там разносить-то? Сам Мариан пользы в торговле не видел. Непонятно разве: как ни тяни жилы из себя и покупателей, а торговать в Отце городов все хуже. Все так говорили, даже один купец важный. Мариан как-то на Форуме его услыхал, когда бегал на площадь Пятисотлетия с поручением хозяина дома. Тот купец торговал богатыми тканями, возил абильский шелк, но клялся именем Быстроразящих и Матери-Природы нашей, что лучше он в рубище на большой дороге будет милостыню просить, потому как налоги его разорили.

– Твой отец дураком был, вот что! Сидел бы дома, мы б сейчас хорошо жили. Втроем все проще…

– Сидел бы отец дома, я бы сейчас ничего, кроме твоей вонючей лавки, не понимал, – оборвал Мариан дядю и, поставив суму прямо на грязный пол, быстро вытащил бутыль. Надо же, как дядьку-то прижало, раз брата ругать принялся! – На вот, пей. Что случилось-то?

Дядя уставился на бутылку, как на родную дочь, которой у него вот уж третий год как не было – родами померла. А дядька хоть и ругался, что дочь в подоле принесла, а в семье Раэлов такого отроду не водилось, но внука оставил. Сейчас тот возился за занавесью, не ведая, что начнись голод, его первого в канаву могут выкинуть. Когда Мариан с матерью только приехали в Риер-Де, как раз голод был, и видел он такие трупики маленькие... вдосталь насмотрелся. Мариан матери тогда сказал: лучше б им в Тринолиту[14] вернуться, там у отца в армии друзья остались, помогли б семье ветерана. Но кто же станет слушать мальчишку, еще не прошедшего Ка-Инсаар? Мать и не послушала. А теперь убивалась за гроши хуже рабыни. А дядька и рад – вон присосался к горлышку, ответить не соизволил! – двух бесплатных работников себе заимел.

– А то случилось, что на улицу нас выкидывают! Ты шляешься незнамо где, а нам отдувайся! Где ты был? Не слыхал, что домовладелец за конуру эту плату повышает? – Демент Раэл, наконец, оторвался от бутыли тимранского, вытер рот и уставился на племянника круглыми пьяными глазами. – А болваны с Большого Хвоста подбивают, вишь, хозяину «праздничек» устроить. Чего захотели, квид верпе опортет?! Мы им «праздничек», а нам виселицы – и то если повезет.

Дядька рыгнул и хлопнул бутылью об стол. Да уж, на Большом Хвосте всегда буйные жили, еще в прошлую голодовку такие «праздники» устраивали страже и хозяевам, что только держись. Самому Мариану тогда раз голову едва не проломили, но кое-что он урвать успел. Водить дружбу с парнями Большого Хвоста было весело, но те времена давно прошли. Хочешь выбраться из грязи, нечего по «праздничкам» бегать, разве что за приличные деньги. Большой Хвост и впрямь Большой – сорок два дома, в каждом по пять галерей; а есть еще Малый Хвост – там тридцать домов, и есть с тремя галереями. А уж Охвостья многие и не считали. Да и что тут у них считать? В Большом Охвостье десяток строений разве наберется, а в Малом – и вовсе пять. Зато их дом аж в шесть галерей, его так и зовут – Шестеркой.

– И сколько мы теперь платить должны? – За комнату задолжать нельзя, это вам не Дитто Толстобрюхий! Тот разве что сыновей пришлет, чтоб морду набили, а хозяин Шестерки сразу же стражу зовет. И вешали иной раз за долги, и в рабство продавали. Дядя молчал – видно, окосел совсем, седая башка на грудь свесилась. Да что от него толку? Мариан распахнул занавеску, сам не зная зачем. Переодеться все равно не во что, так и пойдет на обряд с ног до головы в меловой пыли – на Санцийской дороге повсюду мел… Мать и любовница дяди смотрели на него с одинаковой обреченной тоской. Так овцы смотрят, ну точно! Он схватил мать за запястье и, не думая, полез за пазуху. А ведь хотел себе ну хоть пару риров оставить…

– Вот держи. Восемь – долг Дитто отдадите, и еще пятнадцать – за комнату и на еду. Мама? – Она молчала, и Мариан устало подумал: а ведь он имя ее забыл, надо же… Отец звал жену Флори, цветочком, но она давно не была похожа на цветок. – Мама, сколько мы должны за комнату? Вдруг еще достану? Принесу.

– Должны двенадцать в этом месяце, – быстро сказала любовница дяди, Цицелла – вот имя дуры этой он помнит, три раза чрез колено! – И лекарю еще, мать твоя хворала…

– Больше у меня нет. Но я принесу. – Ребенок у ног женщин вдруг зашелся ревом. И чего ревет? Увидел большого злого дядьку? Ну да, взбесишься тут, но нельзя… Мариан потрепал мальчишку по голове и повернулся уходить.

– Рини, ну куда ты? – мать не плакала, она вообще была как деревянная. – Побудь немного. Вот суп есть, поешь!..

– Суп? Луковый? – он наелся лукового варева до отвала, спасибо! – На обряд я, мать. А Инсаар не велят брюхо набивать перед служением.

Мариан поставил на пол еще пару бутылей, но дяде уже было не до вина. С утробным рыком Демент отпихнул племянника в сторону и кинулся на лестницу. Ну да, припомнил про Инсаар-калье! Глядя, как дядя выхватил фигурку из рук чумазой соседкиной дочки, как прижал святыню к груди и повалился на колени, завывая и раскачиваясь, Мариан постучал костяшками пальцев себе по лбу.

– На кого ж вы нас оставили, Неутомимые, Ненасытные?! Что ж мы вам такое сделали?! Вернитесь, молим мы вас! Помираем же в голоде и скудости!.. Инсаар!..

Причитания Демента – спьяну он вечно принимался взывать к Быстроразящим – мешались с плачем девчушки, лишившейся игрушки. Мать дурочки продолжала стирать белье в большом тазу и лишь хмуро покосилась на дочь, перед тем как выплеснуть воду прямо в атриум. Внизу кто-то громко выругался – у входа, видно, окатило…

– Лучше бы пошел на Ка-Инсаар с Рини, – рявкнула любовница дяди. Цицелла стояла в дверях, а за ее спиной, вторя девчонке, заверещал незаконнорожденный внук Демента Раэла. – Чем орать, отдай долг Неутомимым – глядишь, и денег нам прибавится! Дурак хренов! И почему ж я с тобой связалась?!

– Не ори, змеюка! – ответил молодой женский голос с мениана[15], где жила семья подавальщика из таверны «Сладость лозы». – У меня мужик спит! Разбудишь если, патлы-то повыдергаю! Не пущу я его на обряд, чтоб мне окриветь!..

– Ну и окривеешь, овца бесплодная! – Цицелла уперла руки в бока. – Потому тебе Инсаар деток и не дают! Вцепилась в мужика своего, мешаешь ему долг справлять.

Соседка – растрепанная бабенка с густыми волосами – выскочила на лестницу, но Мариан уже не стал слушать, чем дело кончится. Обойти дядю, так и причитавшего в обнимку с фигуркой, было непросто, и пока он копался, его вновь окликнули:

– Рини, стой, вместе пойдем! – рыжая гривка и алая рубаха. Постумий распахнул занавеску у своей двери и, ловко перепрыгнув и через дядюшку, и через тазы соседки, первым понесся вниз по лестнице. Вслед заорала Цицелла:

– Мариан, не смей его драть, заразу подцепишь! Прокляли нас всех, как есть прокляли!..

У Постумия голова ни о чем не болела, разве что о собственной ненасытной заднице, но такой спутник на Ка-Инсаар – лучше не придумаешь. В их Шестерке шлюх обоего пола было не так уж много, тут тебе не Большой Хвост, где целыми галереями развратничали.

– У меня денег нет, – предупредил Мариан спутника, как только они выбрались из Охвостья и стало можно разговаривать без риска сорвать голос. Постумий скакал через сточные желоба и лужи с резвостью козы, и Мариану ничего не оставалось, как прыгать следом. Таким ходом они быстро до Обрядового поля доберутся. Магистрат Отца городов что-то заладил Ка-Инсаар объявлять – в нынешнем году уже седьмой раз. Демент говорил, так всегда делают, когда народ бунтовать начинает. А тут еще в месяце сева в Малом Хвосте вырезали разъезд стражи, да пятого дня разнесли дом префекта рынков – сгорел до основания, как и не было. А самого префекта задушили. Мариан еще поспорил с дядей, что префекта могли и по делишкам каким в Дом теней спровадить, но в Виере запахло жареным. Все это понимали.

– Я три рира припас, как раз на вино хватит, – Постумий остановился и, закинув руки на плечи Мариану, поднял к нему остренькое личико с огромными теплыми глазами. – Сказал сборщику, что в этом месяце мне зад повредили, вот и не смог нужную сумму набрать…

– Вам что, тоже сборы подняли? – Мимо проехала телега, доверху груженая бочками – видно, вино повезли на Ка-Инсаар. Ну, верный признак: магистраты и префектура расщедрились, знают, суки, чем бунты в Виере оборачиваются! Постумий засмеялся – хорошо так, звонко – и чмокнул Мариана в губы. Луком от него не разило…

– Еще как подняли! А на днях тех, кто без разрешения от префектуры работает, кнутом пороли. Раньше-то только после того, как в третий раз поймают... лютуют, сволочи, – тело Постумия под алой туникой было горячим, будто жаровня. Интересно, не прилепился ли к нему сосед, чтоб потом страже донести? Да ладно, о чем доносить-то станет? Что у Мариана Раэла одежда мелом испачкана? Так за хворостом на Санцийскую дорогу ходил! Там, если подальше от портиков отойти, такие пустоши есть – милое дело. И хворост, и даже суслику полевому можно шею свернуть и на обед домой принести. А на лбу у него не написано, что он три дня мешки с незаконным товаром на склады перетаскивал, да еще и с десяток совсем в иное место отволок, не то, что хозяева мешков указали. Хозяева были людьми серьезными, сразу видно, и Мариану даже страшно стало, будто кто-то мысли его мог подслушать. И казну ограбил, и нанимателей. Решено: он справит обряд с Постумием. При таком прикрытии легче всего обговорить то, чего наметил. Подумаешь, что такого? С хорошенькой шлюшкой на Ка-Инсаар пришел, и все дела.

– Да ну их! – Постумий тряхнул гривкой и еще плотнее прижался к соседу. – Ты вот лучше скажи, идет мне рыжим быть?

– А я-то все понять не могу, чего с тобой, – засмеялся Мариан. – В последний раз виделись, так ты русым был вроде…

– Был, а теперь вот рыжий. Как Данет Ристан. Ну скажи, похож же?

– Чем красил? – мать в детстве учила, что людям иногда лучше не говорить в лицо, того, что о них на самом деле думаешь. На Ристана, видишь ли, похож! Ну да, как сам Мариан – на императрицу Мелину. Племянник лавочника императорского любовника всего пару раз видел, и только единожды вблизи, но запомнил хорошо. Да такого разве забудешь? Рядом с остером Постумий все равно как ворона перекрашенная... у Данета волосы не рыжими были, а... даже и не сказать, но красиво так, глаз не отведешь! Зато шлюшка-сосед – тут, рядом, а остер далеко. Мариан одобрительно погладил Постумия по крепкому заду и подтолкнул вперед. Долго будут тут ласкаться, на обряд опоздают, а когда Ка-Инсаар начнется, там уж не только нужных людей не найдешь, а и себя потеряешь.

– Хной абильской красил! Дорогая она, вот же сволота купцы, как цены дерут! – Постумию, чтобы ответить, вновь пришлось горло напрячь – мимо катились повозки, и тащились с работы ткачи, и орали они все, не приведи Мать-Природа уши не заткнуть! Мариан мотнул головой соседу и, пихнув ближайшего ткача, быстро двинулся вперед.

Они задами обогнули и Рыбный рынок, и Конский, и скотобойни, но все равно разговаривать было нельзя – такой гвалт стоял. А когда подошли ближе к Обрядовому полю, так и вовсе – вопли ликтора всякий шум перекрыли:

– Гордые ривы!.. А ну осади назад, голытьба поганая!.. Гордые ривы и прочие жители столицы нашей! Да будет ведомо вам… эй ты, скотина, да, ты, с красным поясом!.. Куда прешь?! Стража!.. Гордые ривы, сказал я, да будет ведомо вам, что славный и благородный магистрат нашего города Гай Виниций повелел объявить сегодня Ка-Инсаар! Принесем мы жертву совместно, дабы вернулись Быстроразящие в Отец городов империи нашей и благословили труды и потомство недостойных слуг своих! Склоните головы и внимайте, гордые ривы и прочие, кто меня слышит! Ка-Инсаар! Ка-Инсаар! Ка-Инсаар!

Обряд был не императорским, не по указу носящего венец объявлен, магистратский и прогулять можно, но народу все едино набилось тьма. Вот бы их всех в Лонгу и Кадмию – против варваров драться! Так отец бы сказал… но Мариан давно понял: на военной службе ничего, кроме ран и смерти в нищете, не получишь. Потому-то, как бы ни хотелось завербоваться в легион, он торчал в смрадном городе, ненавидя его всей душой. Отец с четырнадцати лет воевал, дослужился до командира декады и сына к тому готовил, а умер от старой раны, и семье не на что было лекаря пригласить – войскам в Тринолите годами жалованья не платили. Ишь ты, Ка-Инсаар, долг Быстроразящим! Квид верпе опортет?!.. Мариана Раэла, как и Постумия, объявили «пустым» чуть не в малолетстве, что они у Инсаар выслужат? Жил бы в Тринолите – все надежда была б семью завести, по-человечески в жизни устроиться... там, чтобы в списки «пустых» попасть, надо было меньше тридцати риров в год зарабатывать, а это уж совсем для голытьбы. В столице Риер-Де требовали доход не ниже двухсот риров. Дядька Демент такую сумму набирал и «пустым» не считался. А вот Мариана сразу после первого обряда в списки внесли, и теперь, сколько Ка-Инсаар не справляй, а законного потомства у него все равно никогда не будет, разве что он исхитрится наверх выбраться… Белые законы[16] суровы – нечего нищету плодить! Мальчишкой он слова «пустой» боялся, хуже чем проклятья, ну а теперь понял: и правда, а на кой ему семья? Вот он сейчас Постумия всласть отымеет в уголке, и чего еще хотеть? Да в том и беда, что многого хотел Мариан Раэл. И знал: рано или поздно свое у жизни урвет.

– Подходи! Налетай! По приказу магистрата и префектуры!.. В день Ка-Инсаар тимранское и асайское даром! Казна платит! Подходи!.. А ну, не толпись, по очереди!..

А вот и бочки, что везли! Но толпа около бесплатного пойла такая, что к раздатчикам без стенобитного орудия и не пролезть. А рядом – недалеко от загона, где держали процедов и рабов для обряда, – лотки торговцев. Туда Постумий и потянул Мариана. Ишь, щедрый какой, к чему бы?

– Тимранское, асайское, валор сладкий, валор кислый, – размеренно повторял торгаш, проворно отсчитывая сдачу.

– А гестийское есть, любезный? – однако Постумий разошелся не на шутку!

– Потише нельзя, бестолочь рыжая? – здоровенный детина с усами длиной в гладий, испуганно оглянулся. – Гестийское вне закона[17]!

И тут же склонился к уху Постумия. Продают в Риер-Де вино из Лонги, еще как продают, да тайком. Больно вино хорошее, известное, всем заработать хочется.

– Четыре рира? Слышишь, Рини, бутылка четыре рира, а кубками он не торгует, – разочаровано протянул сосед. – Давай тогда тимранское, что ли…

Злость накатила внезапно, аж дышать трудно стало. Мариана всегда несло от злости – просто разум с корнем вырывало, да так, что себя не помнил. Будто нет человека в нем больше, одна крутящаяся… ну, точно воронка, как в водопаде… чудно-то как! Еще когда они только в Риер-Де приехали, дядька быстро зарекся на него руку поднимать. С тех пор, как избил племянника однажды, а потом валялся дня три, ни рук, ни ног не чуя. А отчего так вышло – непонятно.

– Ты почем гестийское берешь? – прошипел Мариан на ухо торговцу. Только и мог сейчас, что шипеть: горло сдавило удавкой, а нутро будто наружу выворачивало. – По полтора рира, верно? Я цены знаю.

– Пошел ты! – торгаш отшатнулся, встопорщил усы. – Почем беру – не твоя печаль, а продаю по четыре!

– Моя печаль, еще как моя. Давай бутылку по полтора, а то сейчас стража быстро узнает, что ты гестийским торгуешь, – Мариан сдавил локоть торговца. Тот вытаращился, будто на призрак Туллия Курносый Нос, что бродит иногда, как люди говорят, по пустынным местам, забирает с собой души… мести жаждет убитый император.

– Подавись, сучонок, – мужик всунул Мариану в руку прохладную бутыль и, поколебавшись, дал такую же Постумию. – И деньги сюда, не то…

Рыжий сосед швырнул торговцу золотой, и они отошли. Пить уже расхотелось, но Мариан упрямо выковырял пробку тонким ножом, что всегда носил под туникой, глотнул и припал к губам Постумия. Высоко запела труба, стон понесся к темнеющему небу. Говорят, варвары Ка-Инсаар только ночью справляют. И верно, если на обряде лишь с желанным ложишься, зачем тебе свет? Другое дело, когда вот так – связанных рабов уже выталкивали на середину поля, где стояли идолы, а храмовые служки распродали почти всех процедов.

– Ка-Инсаар! Ка-Инсаар! – земля дрожала от рева, от топота тысяч ног, казалось, само солнце вот-вот на землю опрокинется. Голова кружилась, а неведомый водоворот нес и нес его – дальше, в толпу, к тому, что должно было начаться… Очнись! Не за тем сюда пришел, по делу!..

Какой-то мужик орал ему прямо в лицо – иначе не услышать! – прижимая к себе мальчишку лет тринадцати. Сына, что ли, продает? С ума тут все посходили, недаром Инсаар прокляли город и поклялись не возвращаться. И вот уж пятьдесят с лишком лет ни единого нелюдя здесь не видывали! Мальчишка – худой, некрасивый – уже ревел от страха... эх, парень, крепись! Только на обряде становятся мужчинами, пусть зад поболит немного, зато от папаши сволочного избавишься. Взрослый сам за себя отвечает и сам собой распоряжается.

– Гордые ривы! И вы, пришлые! Настал час Жертв! Старайтесь не для себя – для живых божеств, и они нас простят! Ка-Инсаар! – ликтор уже хрипел, захлебывался трубный рев. Мариан, увидев, наконец, кого нужно, оттолкнул папашу девственника и схватил Постумия за руку:

– Здесь стой, – как они все еще не оглохли, интересно, – жди меня!

И ринулся в толпу. Рыжий не дурак, не в первый раз на обряде – сообразит, что уж лучше с одним Марианом жертву принести, чем под десятком побывать. Распаленные «гордые ривы и пришлые» не спросят – поимеют, и будь здоров. Тот, кого Мариан искал – младший жрец храма Трех Бдящих, высокий, тощий, с запавшими темными глазами – крепко держал за руку процеда, красивого, совсем юного мальчишку. Еще не продал, торгуется.

– Преосвященный? – жрец обернулся. Явно узнал – жрецы не в первый раз наживались на делишках Малого Охвостья да на ползаньях Мариана по меловой пыли Санцийской дороги. – Масло есть, горючая смесь, ароматные порошки всякие… недорого.

Как хорошо, что все вокруг вопят и никто друг друга не слышит! Если уж он сам жреца едва понимает, стража и подавно не поймет!

– Да как же прежние?! За масло возьму двадцать риров за галлон, порошки тоже подорожали! Все дорожает, – проорал Мариан жрецу чуть не в ухо. Тот от крика присел... и сам затянул – заунывно, но громко. Мариан закрыл уши ладонями.

– Во славу Быстроразящих! Пусть они нас простят! Ка-Инсаар!

Какой-то мужик в приличной одежде подскочил прямо к ним, сунул жрецу в висевшую на шее суму горсть золота, а потом обнял за плечи красивого процеда. Но жрец руку мальчишки не выпустил, вначале деньги пересчитал. Убедившись, что сумма достаточна, толкнул парня прямо в руки мужика, а тут и приятели покупателя подоспели. Мариан еще успел увидеть, как процеда раздели прямо в толпе и потащили к алтарям. А потом кто-то перед идолами заорал от боли, и толпа притихла на краткий миг. Обряд начался.

– Приходи через двенадцать дней ко входу в храм слева от базилики Марка, – жрец хорошо знал, когда и как на обрядах разговаривать, и его слова Мариан услышал четко. Кивнул, хотел вернуться к Постумию, но понял, что опоздал. Между ним и бочками с вином, где он оставил рыжего, бесновалось безумие. Все верно и правильно, предки справляли Ка-Инсаар только так, но какими зверьми должны быть Неутомимые, чтобы такое было им угодно! Вот четверо подхватили светловолосого раба за ноги и за руки и насадили с размаху на торчащее вперед естество идола... огромная оловянная головка вспарывала рабу внутренности, и он еще кричал… еще жил, но взмах ножа, кровь на горле – и конец. А стража стояла полукругом, следя, чтобы рабы не причинили вред добрым горожанам, собравшимся принести жертву Быстроразящим, и десятник, приподняв тунику, ублажал сам себя… вот кто-то из рабов посильнее, вырвавшись из рук толпы, кинулся прямо на мечи – и бездыханное тело швырнули обратно. А древний идол, стоящий здесь с незапамятных времен смотрел на приношение во славу его, и серый лик смеялся, и огромные глаза светились… жизнью? Ка-Инсаар. Пятьдесят лет жители города Риер-Де – Средоточия Мира, Перекрестка всех дорог, Тысячестенного, Тысячевратного – молят нелюдей о прощении, но если б Мариан был Неутомимым, он бы не простил!

Процедам было полегче, чем рабам, – жрецы и стража не позволяли их убивать. Но все знали, что после каждого обряда многие мальчишки умирают или остаются калеками. Знали – и все равно драли безжалостно, будто врагов. Мариан увидел белое, с закушенной губой лицо мальчика, которого жрец продал так дорого,– к заду красавчика пристроилось сразу двое, – и отвернулся. Если он постоит здесь еще, если позволит бешеному водовороту разнести стену внутри себя, то сам сойдет с ума – и будет хватать, хватать горстями… все, что дает обряд!

Услышишь ведь, если хочешь! Постумий звал его. Рыжик бился в кольце чьих-то волосатых рук, и Мариан не стал ждать. Незнакомый мужик с перекошенной рожей отлетел от удара в челюсть под ноги толпе, а жадный водоворот втянул в себя нечто огромное. Не вдохнуть, больно! От усилий не дать воронке вырваться темнело перед глазами. Приятель повис у него на плече.

Он поволок Постумия куда-то в сторону; они неслись, расталкивая людей, и лишь почти ткнувшись в стену головой, сообразили, что выбрались. Оба перелезли через кирпичный забор, поставленный лет двадцать назад, когда толпа после Ка-Инсаар решила пограбить лавки, и, спрыгнув по ту сторону, кинулись бежать. Ветки хлестали по лицу, а они все драпали. Постумий остановился первым. Вытер разбитую губу и вдруг сказал шепотом:

– Рини, ты слышал, что изменник Каст другие обряды ввел?

Мариан лишь плечами передернул. Он слышал о делишках протектора-изменника, еще когда Постумий пешком под стол ходил – рыжему ж не больше шестнадцати. Легион, в котором служил отец Мариана, как раз для того в Тринолите и стоял – ежели что, так границу перейти да ударить по войскам изменника и союзника его, варвара. Но достоялся только до мятежа в Кадмии. И обряды Лонги лучше даже с соседом не обсуждать. Правду сказать, Мариан не понимал, что такого изменник Каст сделал. Приносить жертвы не для Инсаар, а для себя – это как? И зачем?

– Да пошло оно все! – воронка сейчас его прикончит, просто надвое разорвет! – Иди ко мне, рыжик…

Трубы все выли за забором, и орала толпа, празднуя день Жертв. Мариан заставил Постумия опуститься на землю, приподнял тунику, раздвинул округлые ягодицы. На ласки терпения не оставалось – прости, сосед! Зачем мне жертвы и благословение нелюдей, если не получить того, что хочешь? Даже по имени не назвать – я не знаю, как зовут его. Не знаю! И где искать, мне тоже неведомо. Плоть легко вошла в опытную шлюшку, Постумий тут же расслабился и задышал в такт толчкам. А Мариан увидел в темном перевернутом небе строгое лицо и прошептал прямо в сомкнутые губы:

Тысячу лет назад некий сказочник решил поразвлечься. Древний шутник не предполагал, что его бредни принесут такие плоды и прикуют цепями безумия остера из Архии к повелителю Риер-Де.

В легенде говорилось о прародителе народа ривов, могучем воине Аталанте. Сей славный муж породил трех столь же могучих сыновей, и они подняли ривов на высоту, что не знали иные народы. В летописях говорилось, что сыновей Аталанту подарила жена, Лаиса, но Кладий Мартиас предпочел уверовать в другую версию легенды: однажды Аталант, уже отчаявшийся завести наследника, ибо супруга его оказалась бесплодной, отправился на охоту, но был пойман Неутомимым. Инсаар проделал с воином то, что делают нелюди испокон веков, и три дня не отпускал его от себя, познавая вновь и вновь. Однако по истечении трех дней Быстроразящий не убил пленника своего, а отпустил с миром. Долго хворавший после насилия воин не сразу заметил, что семя нелюдя породило в глубинах его тела новую жизнь. Когда же Аталант, его супруга и все племя распознали признаки беременности, радости ривов не было предела, ибо плоть и кровь бога зрела во чреве человеческом…

Кладий искренне верил, что это не сказка, но быль. Пусть над легендой смеялись все от Теплого моря до Холодного, пусть многие, самолично обследовавшие места нападений нелюдей, клялись, что никогда не видели семени Быстроразящих – недаром выражение это давно стало присловьем[18]! Пусть десятки лекарей наперебой твердили императору: мужчина не может забеременеть ни от Инсаар, ни от иных божеств, ни от человека, такое счастье Мать-Природа дала лишь женщинам – все бесполезно. Истинных ученых сменили лжецы, готовые подтвердить что угодно, а знающих и храбрых лекарей – шарлатаны, готовые за милости и золото придумывать всевозможные способы лечения от «временного бесплодия». О, Данету довелось испытать эти способы на себе. Однажды он в компании с императором чуть не сутки просидел в навозной жиже, которую очередной «лекарь» называл самым верным средством зачать дитя. Но жижа не была самым мерзким испытанием.

По правде говоря, не было ничего более мерзкого, чем сам Кладий. Ночь неторопливо тащилась к рассвету, Данет то и дело поднимал глаза к водяной клепсидре, стоявшей на столике возле фиала с маслом… Заученные движения и ласки, нежеланное, вызывающее отвращение тело, последний толчок в широкую дырку и почти ненаигранный стон – стон освобождения. На ближайшие часы он свободен и принадлежит только себе. Кладий редко выдерживал больше двух раз за ночь, какое счастье! Постельный раб скоро сможет вздохнуть, уйти отсюда – и жить, жить... или делать вид, что живешь. Но он сможет поговорить с Луцианом, с Шарафом, прочесть, наконец, письмо Брендона... невероятно, как у столь подлого существа, как старший Астигат, смог уродиться такой замечательный брат? Сможет просто побыть один и забыть – пусть всего на полдня! – душный запах притираний, коими Кладий приказывал умащивать старое, на ходу рассыпающееся тело.

Данет смотрел на любовника, не вслушиваясь в слова. Разум, выучивший за годы все, что требуется от постельной игрушки, откликался сам собой. Да, вот так – погладить по тощей груди, чуть сжать сосок, потом коснуться плоти, мягкой плоти бессильного. Каких трудов стоит оживить этот комок кожи и мышц! Тяжелее лишь заставить ожить собственный член. «Вся беда в том, – сказал ему Юний после первой ночи Данета в императорских покоях, – что не император будет иметь тебя, а ты – императора». О, остер быстро убедился в правоте слов Домециана. Он тысячу тысяч раз предпочел бы, чтобы Кладий пытался сделать ребенка ему самому – проклятье, после «орудия» Юния даже боль бы не мешала, пусть безумец дергается на нем, сколько влезет! – но заставить себя желать Кладия иной раз было невозможно. Нежелание же грозило смертью – столь лютой, что никаких слов не хватит описать. И все-таки, иногда даже памяти об участи тех, кто не угодил и не понравился, не хватало… Когда Данету впервые было сказано, что он станет – обязан стать! – отцом императорского сына, смысл этих слов до него попросту не дошел. Тупость одурманенного зельями, вероятно, спасла ему жизнь: смешок, улыбка, недоумение – все могло закончиться немедленной казнью. Юний Домециан купил красивого здорового мальчика, чтобы тот подменял его на ложе носящего венец – сам имперец, видно, уже не выдерживал. Данет был далеко не первым и не последним из тех, кого Домециан укладывал в постель своего давнего любовника, просто остеру повезло тут удержаться. Повезло ли? Теперь Данет уже не знал.

Ему так мало тогда оставалось до свободы! Долг отца империи составлял каких-то десять тысяч риров и был погашен после продажи имущества, куда входил и Данет, шестнадцатилетний сын разорившегося купца. Оценщики, прибывшие в гимнасий храма Возлюбленного Лоера, сообщили юнцу: его отец принял яд, не выдержав позора долгов, сам же Данет отныне раб, государственный раб империи Риер-Де, и его продадут с торгов. Ночь с одним из оценщиков и истерзанная задница позволили избежать участи «растянутой до ушей дырки», но ему, видно, на роду было написано греть чьи-то постели – ненавистные, нежеланные. «Раба-счетовода двадцати двух лет, страдающего анаксагоровой хворью» купил некий Авл Децим – из тех аристократов, что по незнатности не рвется в столицу, а по бедности зарабатывает торговлей. Авл был хорошим человеком. Поняв, что по дешевке приобрел собственность, стоящую много дороже, он всего лишь приставил юного остера помогать своим приказчиком – а ведь мог перепродать в любой веселый дом! В первые месяцы в императорском дворце Данету казалось: лучше бы его, подобно стареющим процедам, продали в казармы или на корабли. Тогда все давно бы кончилось – какой-нибудь матрос или легионер выпустил бы ему кишки или сломал шею... или б его прикончила заразная болезнь, цепляющаяся к шлюхам.

Кладий, кончив, не стал покладистей. Императорское брюзжание всегда было опасным, оставалось лишь покорно внимать и поддакивать, гадая, что из сказанного сегодня запало в память носящему венец. «Юний просто в обиде на тебя, моя радость, но он желает тебе добра. Он никогда не сделает ничего дурного ни мне, ни тебе, отчего же ты не хочешь с ним примириться? Вы ссоритесь, а время идет, я старею и скоро уже не смогу сделать то, что должен – подарить империи наследника. О, не возражай, Данет! Я отнюдь не молод и не хорош собой… ну, если ты так считаешь, я тебе верю, да и Юний говорит то же самое» – навязчивая скороговорка, если слушать этот бред слишком долго, без перерывов, можно рехнуться. Но Данет слушал, стараясь унять беспокойство ласками и влить побольше яда. Конечно, он страстно хочет помочь повелителю выполнить свой долг, стараясь для этого каждую ночь. Его тоже огорчают постоянные ссоры, но... «Юний не любит меня, повелитель! Иногда мне кажется, что он и тебя не любит, иначе зачем бы ему вести игру с Друзом и Мелиной? Он обвинял меня в пособничестве Касту и Астигату, а сам?.. Но твоя воля – превыше всего, любимый мой. Если ты велишь примириться с Юнием, я это сделаю – вот прямо сейчас найду его и… Нет-нет, конечно, вначале мы повторим еще раз… повернись, повелитель, пожалуйста!.. Да, мне нравится смотреть на тебя сзади…» – губы привычно несли чушь, и от каждого слова за риер разило безумием. Да, отвернись от меня, мерзкая куколка! Только бы тебе не видеть моего лица, когда я стану тебя драть – иначе маска треснет, и ты пошлешь меня в подземелья, на забаву своим палачам.

Так мало осталось до свободы. Он расправится с Юнием, а потом крикнет прямо в эту младенчески чистую рожу: ты мне отвратителен, мерзок, я больше до тебя не дотронусь!.. Если закрыть глаза и думать только о мести, жгут внутри натянется и даст плоти жизнь… Данет задыхался от переполняющего его странного чувства – широкая бурная река вертела его в своих бурунах, давая силы, а потом выкидывала на берег... хватал ртом воздух и целовал любовника в затылок, заглушая торжествующий смех. Все верно, повелитель, время идет, и медленно капает вода в клепсидре. Проклятые псы! Все, что мне было нужно от вас – честно заработанная свобода, но вы отняли ее у меня. В Остериуме и Риер-Де полагали, что разорившийся, став рабом из-за долгов, сам виновен в своих несчастьях. Может, отец и был виноват, но он не спрашивал мнения Данета, заключая сомнительные сделки. А потом так удачно сбежал от расплаты в Дом теней, оставив сына платить по счетам.

Купивший Данета Авл Децим был известен как рачительный хозяин, и потому назначение юного остера управляющим вызвало пересуды среди соседей. Понятно, красивому любовнику и подарки дарят подстать, но мальчишке и дорогого пояса хватило бы, судачили в округе. Хозяин и его жена лишь смеялись над сплетнями. «Вне обрядов мой супруг приходит лишь на мое ложе, – говорила Мирина Децим. – А когда люди увидят, сколько ты принес нам, перестанут болтать». Данет готов был целовать матроне ноги – это она дала ему смысл жить дальше и драться за свободу. Писец, приставленный к приказчикам, может сделать немногое, но остеру удалось найти несколько ошибок и поправить их, а заодно и посоветовать, как сделать лучше, ведь будущего жреца храма Возлюбленного Лоера учили торговым премудростям на совесть. Вся крупная торговля Остериума сосредоточена в храмах, и жрец – прежде всего купец. Кто-то из приказчиков оказался честным человеком и рассказал Авлу о том, сколько прибыли принес недавно купленный молоденький раб. Хозяева вызвали его к себе. Смешно вспомнить, как он шел на подгибающихся ногах, дрожа от страха. «Сними капюшон, мальчик, и поднимись», – сказала Мирина; у него тряслись руки, ткань не слушалась, а сердце колотилось от мысли: как бы Децимы, увидев его, не сочли, что нового раба выгоднее перепродать. Хозяйка сама подошла к нему, сдернула тряпку с лица, долго разглядывала... потом повернулась к мужу и заявила: «Ни у кого нет такого красивого приказчика, правда, Авл?» Ее муж кивнул, рассмеялся, потом повернулся к Данету: «Если тебе и дальше будут приходить в голову такие отличные идеи, иди прямо к управляющему… тебя ведь Данет зовут, верно? А пока скажи казначею, чтобы отсчитал тебе десять риров. Скажи, что я приказал». – «Лучше пятнадцать, Авл, мы отлично заработали», – вмешалась хозяйка. Потрепала раба по голове и чуть подтолкнула к двери.

В качестве приказчика Данет получал долю с каждой сделки. Невеликие деньги, зато он почти ничего не тратил – кормили в имении Авла хорошо, а что еще нужно рабу. Мирина как-то заметила: «Хорошо, что не тратишь деньги попусту. Скопишь нужную сумму – и сможешь выкупиться на волю. Варваров, разумеется, стоит держать в цепях, и рабство – единственное, что им суждено, но ты-то не лонг, не келлит и не трезен. А когда получишь свободу, сможешь остаться у нас. Ты же понимаешь, идти тебе некуда, а больше, чем здесь, ты нигде не заработаешь». Хозяин же назначил его управляющим – это в восемнадцать-то лет! – и заверил, что даст вольную, как только Данет вернет деньги, уплаченные за образованного раба, в случае, если тот обязуется десять лет добровольно служить в имении Децимов. Наивный дурак! Данет поверил, что свобода близка, поверил – и работал, как проклятый; он и на вечную службу согласился бы! И ему почти удалось, осталась какая-то тысяча риров – но тут в Тринолиту пожаловал Юний Домециан. У любовника императора были владения в богатой провинции, он вел всяческие сделки с местной знатью и не забывал поглядывать по сторонам. Данет долго гадал, когда и где попался ему на глаза – до тех пор, пока в одну из жарких ночей Отца городов Юний сам не рассказал: «Мой дорогой, если ты хотел спрятать свою красоту, нужно было мазать лицо черной краской или вовсе не выходить из дома. Впрочем, тебе б это не помогло – мне не нужно было видеть твоего лица, чтобы понять, какую драгоценность я нашел в грязи. Ты не видишь себя со стороны, Данет, но ты – чудо, божество, в каждом твоем движении нега самой Любви». Юний велел проследить за случайно увиденным на торговой улочке рабом, и вечером Данета вновь продали.

Хозяин успокаивал жену: «Уймись, Мирина, мы ничего не можем сделать, пойми, Домециан сотрет нас в порошок!» – стараясь не глядеть в глаза своему управляющему. Позже Данет был благодарен ему за стыд. «Возвращайся, если сможешь и захочешь, – твердила ему Мирина Децим. – Говорят, Домециан, натешившись с наложниками и наложницами, быстро выкидывает их на улицу. На вот, возьми», – и в руку Данета лег охранный оберег, кольцо Заступницы, Матери-Природы Величайшей. «Если надоешь Юнию, и у тебя не будет денег, чтобы уехать, покажи талисман моей сестре, что живет в столице на площади императора Аврелия, она тебе поможет…» – Мирина даже обняла раба. Авл прикрикнул на нее – уж он-то знал, что надоевшие Юнию Домециану наложники обретали что угодно, но не свободу, просто берег уши жены от слухов, кои благородной матроне не полагается слышать.

Язык Кладия уже начал заплетаться, а жалобы все лились… «Не думай о плохом, повелитель, может, эта ночь принесла тебе… нам... долгожданное дитя! Я ведь так люблю тебя, не может быть, чтобы Инсаар не благословили такую страсть!» – «Ты правда веришь в это, Данет? Повтори еще раз! Может, стоит справить вместе обряд?» Как хорошо, что Кладий боялся магии нелюдей, как и всего прочего. После союза Лонги, получив столь явственное подтверждение крепости чар Неутомимых, нужно было быть полным дураком, чтобы связать себя обрядом и каждый день предавать любовника. Уж в эту часть слухов и донесений Данет поверил, ничто не могло удержать вместе Иллария Каста и Севера Астигата – ничто, кроме магии. Ну и выгоды, конечно. Вот только Данет достаточно знал аристократа и много слышал о варваре, чтобы понять: лишь военные победы и полные сундуки таких людей рядом не удержат, тут нужно кое-что покрепче. «Зачем обращаться к помощи нелюдей, любимый мой, ведь никто не знает их истинных намерений! Я нашел искусного врачевателя, который обещал мне новое средство. Мы непременно испробуем его». Об очередном шарлатане Данету рассказал комм Шараф, но потолковать с «лекарем» вольноотпущенник еще не успел. Всегда лучше самому найти Кладию очередного утешителя, чем позволить носящему венец искать самостоятельно и потом глотать живых жаб или нечто в таком духе… Главное, не забыть теперь велеть шарлатану – родом, кажется, из Абилы – поддержать средство, столь красочно описанное сейчас повелителю: «Необходимо взять три ложки растолченного с золой роталиса… почему с золой? Но кто же может знать кухню целителей, повелитель? Так вот, роталис, зола и питье… очень сложная рецептура, сразу не припомнить. Но самое важное – тот, кто хочет зачать, должен побольше лежать и не выходить на солнце. Скучно лежать? Я же буду с тобой рядом, разве тебе со мной скучно? Я не обижаюсь, любимый, как я могу? Просто мне горько… нет, на этот раз дело верное! Целитель предоставил мне доказательства того, что ему удалось помочь зачать ребенка одному богатому скотоводу из… Меропии, кажется. Но случился выкидыш, так жаль!» Когда Данет впервые нес подобную чушь, ему был дико слушать самого себя, но из двух зол выбираешь меньшее. И последняя капля яда, отменно сдобренная медом:

– Я бы привел к тебе целителя завтра же, но мне придется разгребать то, во что нас втравил господин мой Юний… по незнанию, конечно. Мне ужасно жаль, любимый, что я не смогу быть завтра с тобой, но кто знал, что легионы получит Друз? – Кладий уже почти засыпал, обняв Данета за талию. Шелк простыней жег кожу огнем... еще полчаса, и он будет свободен. – Мне придется умасливать других претендентов на консульскую бляху. Такое глупое дело… у нас нет консула в Кадмии, а все настроены против тебя и Юния, мой повелитель, ведь отрубленные головы и руки – не шутка. Люди напуганы, они ждут от власти решительных действий, а Друз не сможет сделать ничего.

Друз даже выступить в этом году не сможет, если Луциану Валеру удастся то, зачем его послали в Санцию! Необходимая мера предосторожности на случай проигрыша в Сенате.

– Пусть Юний сам разбирается с тем, что натворил, – костлявая рука вот-вот соскользнет на покрывало… Данет всегда сам высыпал в вино любовника сонный порошок, но сегодня можно не пичкать императора зельем – он и так вымотан очередными попытками зачатия, – а ты приходи, как только освободишься… Данет? Что ты молчишь, радость моя?

Там, за плотно прикрытыми занавесями, уже вовсю светит утреннее солнце. Любой погонщик мулов, золотарь, уличная шлюха – да что там! – последний нищий в Отце городов имеет право взглянуть на утро. Но у Данета Ристана такого права нет и не будет. Зачем ты дал мне вольную, Кладий, если в твоей постели я не смею шевельнуться, чтобы не разбудить тебя и не выслушивать вновь безумную чушь… не дотрагиваться до тебя, не видеть огонек вожделения в тусклых глазах?.. Император Риер-Де сонно вздохнул и еще крепче сжал пальцы на его талии.

Командир коммов и Амалу ждали его у двери, рядом со сменившимися преторианцами. Кадмийцы выглядели свежими, словно мирно проспали всю ночь, но Данет знал, что оба и глаз не сомкнули. Ему очень хотелось улыбнуться, вот только сил не было. Ни на что.

Пить здесь он не станет. Выпьет позже, вместе с Луцианом – в своем доме. Особняк на площади Великих Побед Данету подарил Кладий, но остер как можно реже старался думать об этом дворце как о своем доме. Еще один символ рабства, но там можно спрятаться – хотя бы ненадолго.

В бело-голубой купальне, где на каждой плитке был изображен вставший на дыбы лев, Данет стянул с себя тунику и склонил голову над серебряным тазом. Бесполезно. Чтобы перестать ловить ноздрями запах благовоний и вонь собственной лжи и чужого сумасшествия, мало воды и мыла. Но купание поможет освежиться, сегодня еще много дел… Теплая струя полилась на шею и плечи.

– Амалу, лей сильнее! Не растаю, – ему все-таки удалось улыбнуться – просто, по-человечески. На сегодня лицедейство окончено.

– Слушаю… сенар, – что это у парня с голосом? Будто простужен…

Рука комма осторожно легла ему на затылок, заставляя нагнуться сильнее, вода, чистая хорошая вода хлынула потоком, а кадмиец ответил:

Судя по голосу, в этом можно было усомниться. Проклятая привычка замечать все вокруг себя, постоянно ожидая удара… если предадут коммы, принимать какие-то меры будет бессмысленно – они знают каждый его шаг.

– Нет, сенар, – Шараф подхватил мягкую ткань, принялся вытирать его, будто ребенка. Это было приятно. – Если не вернется к полудню, вышлю за ним людей.

Шараф кивнул и, видно, устав ждать, когда хозяин соизволит пошевеливаться побыстрее, сам натянул на Данета тунику из льна – свежую, чистую. Благодарность горячо опалила сердце, и сразу защипало сухие глаза.

Город давно проснулся, но носилки вольноотпущенника легко прокладывали себе путь в толпе – впереди и позади ехали коммы, а они умеют разгонять народ. Вот и площадь Великих Побед. Отступает тяжелая усталость... он не ляжет спать, не дождавшись Луциана, тем более что в последнее время Данет не засыпал без изрядной порции своего «лекарства». Нар[19] не вылечивал от кошмаров, скорее они становились еще хуже, просто не так остро помнились. Толпа впереди поредела – несколько зевак, из тех, кому рано поутру нечего делать, жрец храма Трех Бдящих с двумя служками, центурион, спешащий на службу… Данет велел остановиться и выбрался из носилок. Он часто проходил площадь пешком – до тенистого переулка, ведущего к черному входу в особняк не так уж далеко. Утро пахло наступающей жарой, но тень редких деревьев несла покой.

Один из зевак подошел ближе, вынудив задержаться. Шараф и Амалу уже догоняли, и когда воздух вспорола белая молния, Данет даже не успел удивиться. Что-то ударило в плечо, будто молотом, следом раздался скрежет... железо встретило железо – доспехи, заказанные у лучших оружейников Риер-Де, выдержали. Не зря он тратится на своих коммов, отстраненно думал Данет, глядя, как Амалу – только что закрывший его собой кадмиец Амалу – вывернул убийце руку и швырнул к его ногам, прямо в рыже-серую пыль площади Великих Побед.

Носилки плавно покачивались, новые рабы-лектиарии[20] – подарок Ристана за историю с гусеницами – справлялись со своим делом отменно. От Санции до дворца вольноотпущенника не менее тридцати риеров, дорога, несмотря на ранний час, забита людьми, а донесли меньше чем за четыре часа. Воистину ценный дар! Впрочем, Данет не скуп, да и история с шелком того стоила. Интересно, как ответят «тигры» на столь дерзкое похищение? Из-под носа всей купеческой стражи и военных разведчиков украли десять гренов – именно так ученый Сколпис назвал коконы гусениц. Луциан и Данет тогда долго рассматривали белые шарики. Гусеницы казались мертвыми, но стоило только бросить их в воду, как потянулась тонкая белая нить. Данет фыркнул и ушел, велев Сколпису доложить, когда все будет готово – императорского любовника волновал лишь доход, какой можно получить от кражи, коей не бывало со времен Диокта, укравшего целую империю. А вот аристократ Валер долго сидел рядом с ученым и его помощниками, следя, как ловкие пальцы распутывают белые клубки. Из-за ничтожных личинок погибло три человека, но в этих личинках – баснословное богатство. Да... трое... четвертому удалось сбежать прямо с «тигриного» обряда, унося в своей прическе гренов. Если Сколпису удастся понять, как в таинственной стране Хат-Шет делают шелк, это принесет Данету огромный доход... ну и самому Луциану перепадет немного. Но он не думал о деньгах. Когда-то золотым рирам была посвящена каждая его мысль, а теперь, когда деньги наконец появились, все казалось бессмысленным. Пустым.

Не так давно его знаменитый тезка Луций Сарвонский произнес речь, направленную против Белых законов, против обычая обрекать тысячи мужчин на угасание в чужих постелях без надежды завести семью. Высказанные сентенции были такими верными, такими правильными и… смешными. В свои двадцать аристократ Луциан Валер, старший и единственный сын человека, задолжавшего всем и каждому в столице Риер-Де, слушал бы их с упоением. В тридцать шесть лет он просто приказал нести свои носилки мимо распаленного оратором Форума. Пустота. В мерном покачивании носилок, в высоких кипарисах за занавесью, в дорожной пыли, голосе толпы, в копошащихся белых червяках, прядущих несметные богатства… Пустота. Какой Мерой ее мерить? Квинт Иварийский призывает все на свете мерить Любовью, но что есть Любовь, как не такое же бессмысленное копошение? Трение одного тела о другое, вызывающее искру страсти, вспышку жизни. Илларий верил в бредни своего друга-поэта, но не умел любить, и не Луциану было его учить. Заносчивый юнец никогда никого не слушал… именно потому и заварил всю эту кашу. Но если б не авантюры Каста в Лонге и Перунии, не безумный союз, пустота сожрала б и немногое оставшееся – а так просто стояла у изголовья днем и ночью. Пять лет назад именно известие о помешавшемся бывшем любовнике привело Луциана в этот дворец со стройными галеями[21] на крыше.

Император не поскупился – жить на площади Великих Побед почти то же самое, что жить на площади Пятисотлетия или площади императора Аврелия, но там хозяева не менялись веками. Кладий, конечно же, не поморщившись, подарил бы вольноотпущеннику особняк Кастов, Друзов или Вестарианов, но вначале следовало свернуть владельцам шеи. Да и сам Данет не горел желанием ссориться с Двадцаткой, потому он выбрал место поскромнее – и не прогадал. У Ристана определенно есть вкус – иначе они не поняли бы друг друга. Луциан ненавидел кричащую безвкусицу, потому, должно быть, и выбрал Ристана, а не Юния Домециана, хотя тогда ему было совершенно все равно, к кому идти. Но стоило представить себе Юния с его яркими одеждами из льна, носилками, инкрустированными драгоценностями, панибратским похлопыванием по плечу, и даже легкая мысль предложить свой план соотечественнику сгинула без следа. Остер подходил куда лучше, да и сам, вдобавок, попал в затруднительное положение – надеясь утопить Иллария, Данет едва не утопил себя. Подобный поворот был бы смешон, когда б не был столь предсказуем. Лару стоило не отмахиваться от советов и выслушать правду еще перед последней войной в Лонге и нелепым похищением брата своего будущего союзника. Но разве консул Каст когда-нибудь прислушивался к гласу разума? Нет, он предпочитал верить своим выдумкам, подозревая всех и каждого, а теперь точно так же никого не слушает и дождется – без сомнения, это рано или поздно произойдет! – что его любовник-варвар устроит ему какую-нибудь каверзу.

Носилки колыхнулись в последний раз и замерли. Пора идти. Данет наверняка уже дома, ждет вестей – а так хотелось сидеть в тени белых занавесей вечно… Аристократ Риер-Де носит только белое, не прячет ни своего тела, ни своих мыслей, ибо ему нечего стыдиться. Глупые, ничего не значащие правила. Но в носилках он один. Всегда и всюду – один. В пустоте.

Хмурый комм – впрочем, коммы иными и не бывают! – проводил Луциана в любимый кабинет Ристана и попросил подождать. Ну а как же – «сенар отдыхает»! Луциан через третьи руки был осведомлен о постельных привычках Кладия. Остер наверняка вымотан безмерно… но Ристан никогда не показывал усталости и недовольства, даже если находился в шаге от смерти. Пришлось убедиться, и это тоже нравилось. Человек – во всяком случае тот, кого Луциан считал человеком – должен быть приятен в общении, какие б рожи не корчила ему судьба... Принесли розовое гестийское – один из самых дорогих сортов. Аристократ подбодрил мальчика-раба улыбкой, тот ответил поклоном, но Луциан улыбался сам себе. Жизнь причудливо бросает кости: правящий в Лонге изменник торгует с любовником собственного дяди-императора вином, а бежавший из горящей Гестии мирно пьет божественный нектар. Вино в кубки разливал не мальчик, а один из коммов, такое внимание следовало ценить. Напыщенные дураки в Сенате, носящие на запястьях не меньше двадцати завитков, презрительно скривились бы, услышав подобные мысли, высказанные вслух, хотя сами из кожи вон лезли, чтобы в доме вольноотпущенника их принимали с таким же уважением. Есть чем гордиться потомку стратегов и консулов – в роду Валеров был даже один принцепс Риер-Де! – что тебя уважает и ценит бывший раб, остер… но Луциан не гордился и не негодовал. Какой смысл посвящать столько времени размышлениям о родовой чести и прочих предрассудках, если в конце глупейшего копошения, зовущегося жизнью, тебя ждет копошение личинок на трупе… Нужно не забыть спросить Данета, как дела у Сколписа с гусеницами... быть может, даже съездить к ученому и посмотреть. Забавно понаблюдать, как из коконов получится сделать шелковую ткань. Если получится. Луциан прочел на днях один свиток, в котором мельком упоминался способ изготовления шелка в Абиле: вначале нужно долго вымачивать личинки в неком сложном растворе... а вот как красят эту нить?..

Ристан вошел, как всегда, бесшумно – привычка комнатного раба, обученного подкрадываться к ложу хозяина на цыпочках, чтобы не обеспокоить. Но какое это имеет значение? Восхитительно. Луциан намеренно произнес мысль вслух:

– Вино? О да! – Ристан взял протянутый коммом кубок, поднес к губам. Гибкие линии тела, которое поэты империи пышно именовали «сосудом блаженства, вратами наслаждения и страсти» скрывал черный шелк. Истинное произведение искусства – и свободная длинная туника, и сам Данет.

– О нет, – Луциан мягко улыбнулся, заметив тень усталости на безупречной коже. Он всякий раз собирался спросить, какими притираниями пользуется остер, чтобы скрыть следы бессонных ночей, и всякий раз забывал за беседой. – Вино, безусловно, восхитительно, но моя реплика относилась к тебе.

Вольноотпущенник едва уловимо поморщился. Ему надоели восхваления, от аристократа Валера он ждал разговора о делах, но при встрече с прекрасным Луциану никогда не хватало сил промолчать. Красота мира – единственное, до чего пустота еще не добралась. Что ж, это дело времени, без сомнения.

– Ты безупречен даже в рубище, Данет, а этот шелк… абильский? – Луциан протянул руку, дотронулся до блестящей ткани. Шелк собрался складками. Аристократу показалось, что под туникой у вольноотпущенника перевязано плечо – иначе откуда эти странные складки, портящие гармонию? – Мне, право, даже жаль тамошних купцов! Они не виноваты, что наши друзья из Земли Тигра так строго хранили свои секреты.

– Сами абилы хранят секрет шелка не менее строго. Думаю, они послали б убийц, узнай, что нам удалось завладеть этим секретом, – Ристан улыбнулся бледными губами. Идеальное сочетание тонкости и благородства черт... ничего чрезмерно яркого, кричащего, грубого, и в то же время – скрытое пламя, пылающее под кожей… Может быть, блики огня видны из-за цвета волос? Не вульгарно рыжего, не тускло-русого, а сочетания этих двух оттенков – и еще тысяч... густая волна на плечах, прикрытое прядью маленькое ухо, тень на скуле… «совершенство белого мрамора долин Тринолиты, каждой чертой и движеньем… сладость лозы виноградной в очах…» Правда, сегодня глаза Ристана не были зелеными – скорее, серыми. Каждый раз, видя остера, Луциан жалел, что Инсаар не наградили его способностью складывать стихи. Такая красота не должна исчезнуть, недаром скульпторы хватаются за резец, а изобразители фресок за свои кисти при виде вольноотпущенника, недаром в империи сменился лик самой Любви после того, как Риер-Де узрела юного остера из Архии. А описать внешность Данета под силу лишь стилосу Квинта Иварийского. Но Ристан не тщеславен и не рвется выслушивать хвалы, хоть мог бы заказать в свою честь сотни поэм. В отсутствии любования собой – половина прелести, все верно…

– Луциан, мне известно, что я похож на статую – ты достаточно уверял меня в этом. Но любоваться скульптурами лучше после ужина, а я еще не завтракал. Может, лучше расскажешь, как прошла поездка? – остер продолжал улыбаться с едва заметным напряжением. – А в качестве награды услышишь, как идут дела у твоих обожаемых шелковых гусениц.

– Твоих гусениц, – усмехнулся Луциан, откидываясь на спинку кресла. Способность Ристана выдумывать сумасшедшие идеи и упрямство при их воплощении иногда безмерно раздражала, но нельзя не признать, что именно выдумки остера и его воля и придавали теперешней жизни аристократа Валера хоть какой-то смысл, и даже интерес. Взять хотя бы пресловутых гусениц. Шелк в Риер-Де ценился куда дороже золота, но разгадавшие секрет его изготовления абилы и «тигры» ни в какую не желали продать свою тайну, а за вывоз шелкопрядов полагалась столь лютая казнь, что страх отпугивал падких на наживу. Данет посулил четверым смельчакам баснословную награду, а Луциану дал поручение продумать пути похищения – за долю от будущих продаж, разумеется. Аристократу затея Ристана казалась бредом, но, занявшись шелком, он неожиданно увлекся. Ему было абсолютно все равно, получит ли империя секрет, однако возиться с этим делом было забавно – почти так же, как пытаться основать торговый союз между Ристаном и Лонгой. А теперь безумная выдумка работала. Он мог бы гордиться своей проницательностью, вот только глядя на длинные колонки цифр, раз в декаду представляемые ему для просмотра, не испытывал ничего. Ровным счетом ничего. А ведь получал долю с каждой сделки…

– Луциан, для тебя разговоры за едой о делах – святотатство, я помню, – остер долил им обоим вина. – А стол уже накрыт, так что мы рискуем впасть в грех… что в Санции? Сможем мы загубить начинание Юния и Друза на корню?

Луциан, раздраженно передернув плечами, приготовился излагать. Все же происхождения не скроешь. Эта черта у Данета – совершенно купеческая... дела, дела, прибыль, расписки, счета… в голове бывшего раба днем и ночью исправно трудится целая армия приказчиков.

– Уже загубили, не сомневайся. – Расчет Данета и тут оказался верен, что не избавляло от скуки. – Военный префект[22], хм, согласился со всеми моими доводами…

– Сенар! – командир коммов Шараф неслышно возник на пороге и, сверкнув темными глазами в сторону Луциана, стремительно поклонился. Данету, видно, в возгласе своего ручного убийцы послышалось нечто недоступное пониманию постороннего, и вольноотпущенника как ветром сдуло – только край шелковой туники мелькнул за занавесью. Определенно в доме Ристана что-то произошло, но Луциану не было до этого никакого дела. Если Данет захочет, расскажет сам. Точнее, расскажет, если в том будет нужда. А пока можно пить и не подгонять себя.

Данет всегда был излишне тороплив. Эта купеческая привычка чуть не сгубила остера в деле с Лонгой – вместе с самой провинцией, надо сказать. Почему Луциан не рассказал Илларию о первом же письме императорского любовника, о предложении доносить? Теперь тогдашняя обида казалась Луциану смешной, а ведь ему было именно обидно… иначе непременно рассказал бы – исключительно из чувства брезгливости к подобным вещам. Мерзость и плебейство – потомку одного из Двадцати избранных родов писать доносы на другого, особенно если ложишься с этим другим в постель. Но тогда как раз омерзение и обида и не позволили раскрыть правду. Может быть, зря... пустое, Илларий все равно бы не послушал. Каст презирал подобных Данету, да и самого Луциана презирал. Консулу нужен был кто-то, разбирающийся в столичных интригах, имеющий хорошие связи среди императорских приближенных, потому он и просил Луциана стать его советником. Была весна, кажется… Они сидели на открытой террасе дворца Каста, и воздух пах лепестками вишни. Огромное жалованье и горячая ладонь Лара на его плече – вот что заставило Луциана согласиться. До окончательной расплаты с кредиторами отца и стирания позорной строки в списках префектуры оставалось совсем ничего, какая-то сотня тысяч риров... отец умудрился задолжать почти миллион, и неудивительно, что его сына объявили «пустым». Наследник рода Валеров в день смерти родителя получил уведомление о продаже всего имущества и своем вечном безбрачии. Ему было семнадцать, его невесте, светлокудрой Лоллии Байо – четырнадцать... но когда он пришел к ней за утешением, девица отшатнулась. «Не прикасайся ко мне, иначе я никогда не выйду замуж, и у меня не будет детей», – сухо произнесла она. Он долго потом вспоминал ее слова – в чужих постелях… Отец дурочки оказался милосердней. Вечером того дня его письмо застало Луциана Валера в доме приятеля отца – собственного жилья у него уже не было, – а тогдашний претор Кадмии ясно дал понять юнцу, что тот может рассчитывать на кров и какие-то средства, если… Луциан читал письмо несостоявшегося тестя, в коем тот приносил свои извинения за расторгнутую помолвку, выражал надежду на погашение долгов и даже предлагал взять в дом младших сестер бывшего жениха дочери, а потная ладонь претора гладила его колени. «Пустому» полагается искупать свою вину службой Инсаар Быстроразящим, и вместо чистоты Лоллии Байо Луциан вкусил мужские ласки. И к лучшему, быть может – во всяком случае, его любовники не опасались, что печать проклятья не даст им завести потомство. Он прожил с претором три года, а после появился другой... таких покровителей, до того как появился Каст, у Луциана было с десяток, и он ни разу никого не предал, хотя знал все их секреты. Недоверие Иллария оскорбляло. Воистину смешно! Вся жизнь аристократа Валера была оскорблением родовой чести. Так что с того, что очередной покровитель считает тебя не просто помощником, не просто дорогой шлюхой, но еще и предателем. Возможно, обида пришла потому, что с Ларом ему впервые показалось – как глупо! – показалось, что все может быть иначе?

В первую ночь после договора на террасе дворца Кастов Илларий был горяч и ласков, будто делил ложе не с нанятым советником изрядно старше себя, а с тринадцатилетним девственником. Каждое прикосновение несло в себе частницу пламени… но огонь потух очень быстро, и тогда впервые пришла пустота. Позже Луциан понял, что у Лара есть собственные злые духи. Один из них – дурацкая привычка ломать себя и окружающих в угоду своим представлениям о мире, весьма далеким от действительности. Император Кладий был сумасшедшим, и племянник недалеко от него ушел, просто безумие приняло другие очертания. Но тогда было… больно. И Луциан довольно быстро оставил попытки убедить любовника в своей честности, в готовности не просто служить, но и… что? Илларию не нужны были какие-то иные чувства, консула занимала лишь победа над ненавистным варваром, а сам Луциан убедился: драка с чужим безумием не для него. Уже через несколько месяцев жизни в Гестии Илларий стал тщательно выбирать при нем слова, прятать важную переписку, ни разу не позволил себе забыться – ни пьяным, ни в постели. Собственно, их игры на ложе стали похожи на императорские приемы, где всем скучно и хочется поскорее сбежать. Однажды Луциан попробовал объясниться. У него не укладывалось в голове, как человек, носящий имя Кастов, может не понимать простых вещей, и он прямо спросил Иллария, стал бы тот писать доносы на покойного консула Максима или следить за собственными дядюшками. Есть вещи, кои немыслимы для людей их ранга… Илларий ответил шуткой и оборвал разговор. Но недоверие лишь усилилось, и в конце концов Луциану стало все равно. Дурной юнец, получивший от жизни больше, чем могут мечтать иные, возомнил себя умнее других? Ну что ж, пусть получит заслуженное. И все-таки смотреть, как Илларий губит себя, было невыносимо… Советник нужен для того, чтобы давать советы, верно? Ему не в чем упрекнуть себя, он до последнего старался предотвратить неминуемую гибель и не обязан был сгореть вместе с Гестией, став очередной жертвой глупости заигравшегося консула.

Все так, все правильно. Но вернувшись в столицу живым и невредимым, выплатив последние долги, убедившись, что с сестрами все в порядке – Луциан терпеть не мог всех трех, ибо ради их чести был вынужден продавать себя, пока не набралось приданое, – он купил небольшой особняк и заперся в нем. Много лет он жил мечтой о том, как швырнет деньги в морду префекта, как заставит того громогласно стереть пятно пустоты с имени Валеров. Теперь же префект города сам явился к нему, чтобы заверить: проклятья больше нет. «Квид верпе опортет?» – это были самые грубые слова, какие Луциан произнес на своем веку, и префект убрался… Какое теперь имеет значение, что можно жениться на любой аристократке, чтобы плодить никому не нужных детишек? Что никто не посмеет отказать ему от дома или не подать руки? Что он, как потомок одного из Двадцати, вправе выступать в Сенате, стать консулом или претором? Жизнь прошла, в тридцать лет она была кончена. Безразличие давило, будто крышка погребальной урны, медленно, беспрестанно… бесконечно – словно связь с Илларием и нелепая судьба бывшего консула Лонги что-то сломали, и уже непоправимо. Почему? Луциан не знал и не хотел думать. Только в короткие минуты забытья ему снился жар ладоней на своем теле, острое счастье полной отдачи, кружащего голову огненного водоворота… нелепые выдумки. С рассветом они рассеивались, оставалась только пустота. Луциан бродил по комнатам дома, спускался в сад, часами сидел, глядя, как лето сменяет осень, и вслушивался в мертвое молчание, стараясь сжиться с ним.

В тот осенний день он вот так же сидел в саду – и тут к нему ворвалась целая толпа сенаторов: «Юний Домециан требует, чтобы ты немедля явился к нему, а после – к императору! Не стой, одевайся, твоя голова тоже на волоске!» Почтенные мужи были перепуганы, точно стадо баранов, и так же блеяли. Они всполошенно вываливались из носилок и с криками носились по двору, будто настал конец света. «В чем дело?» – «Базилика Сарториска! Неужели ты еще не слышал, благородный Валер?!» – «Каст помешался, он точно сошел с ума... немыслимо!.. Сделать такое!..» – «Его заставили, не может быть иначе!..» – «Астигаты на все способны, а Каст просто свихнулся!..» – «Что будет со всеми нами, если это правда?! Потомок Диокта и варвар!.. Невозможно!» – сенаторы кудахтали, а у Луциана даже сил переспрашивать не было. Илларий Каст заключил военный и политический союз с Севером Астигатом? Скрепив его на Ка-Инсаар, чтобы ни одна сторона не смогла нарушить договор под угрозой расправы Быстроразящих? Лонг вернул Гестию, не казнив ни одного пленного? Опальный консул стал предателем, отведя свои войска от границ Заречной? В Лонге идет обмен заложниками и воцарился мир? Лазутчики донесли, что Каст и Астигат отбыли вместе в столицу Заречной, Трефолу, где всего лишь три года назад полегло тридцать тысяч имперцев? Данета Ристана ночью вытащили из постели императора, и сегодня вольноотпущенник уже давал показания в Сенате, отрицая сговор с изменником? Из всего вороха новостей удивила лишь последняя. Невоспитанные крикуны не знали Иллария так, как знал его Луциан. Опальный консул, желая добиться поставленной цели, был способен взобраться на звезду Аспет без лестниц, не только единожды разделить ложе с варваром. Победы над Севером Астигатом Лар жаждал до полного умопомрачения, и в этой страсти варварства было больше, чем во всех лонгах вместе взятых. Что ж, понимание, что враг никогда больше не сможет взять над тобой верх, тоже своего рода победа. А вот при чем здесь Ристан, еще полтора года назад приславший Луциану письмо с недвусмысленным предложением доносить? Бывшему рабу пришлось искать источник сведений в другом месте... и, вероятно, он нашел – а теперь поплатился за свои интриги?

Пока под вопли незваных гостей раб помогал ему сменить одежду, душная удавка пустоты отпустила немного. Да, верно, он поедет к вольноотпущеннику, только к другому. Луциан никогда не предавал Иллария, никогда – и все равно предал, сбежав и тем подтвердив нелепые подозрения любовника. А теперь ничтожный выскочка Домециан воспользуется его показаниями – показаниями наследника рода Валеров, носящего на запястье двадцать два завитка! – чтобы утопить потомка Диокта? В такой вульгарной шутке Луциан не станет участвовать. Напротив, будет достаточно забавно протянуть сейчас Илларию руку помощи, а что помощь этому гордецу сейчас ох как понадобится, можно не сомневаться. Лар привык полагаться на свое огромное состояние, но теперь его отрежут от собственных владений в Перунии и других провинциях Риер-Де, а много ль денег у его нового союзника? На что они станут содержать своих легионеров, нужных чтобы отбиваться от сонмища врагов? На… как это называется?.. карвиров – какое странное слово! – сейчас набросятся буквально все. А тот, кто поступит по-иному, может прилично заработать.

Через пару часов он уже сидел у Данета Ристана, хотя его появления ждал другой императорский любовник. Вот только Юний Домециан для сделки не подходил по ряду причин. Данет решил погреть на Лонге и тамошних беспорядках руки и начал против Иллария интригу. Ему почти удалось – Каста отстранили от должности, но кто мог подумать, что опальный консул выкрутится таким вот способом? Уж точно не Данет и не Юний. Зато последний быстро сообразил, как можно использовать потерю Лонги. Домециану плевать на провинцию, все, что его интересует – крах соперника. Созерцая великолепную отделку приемной Ристана, Луциан думал: первым делом следует доказать Данету, что теперь, вместо варварской дружины, возглавляемой почти мальчишкой с дурным характером, и давно не получающими из императорской казны жалованья легионерами, Риер-Де придется иметь дело с огромной силой, и союз Лонги станет огрызаться злее волчьей стаи. Те, кто пошел против без малого двухсотлетней вражды, преступив через все законы и правила, способны на все. И пусть империя получает лютого врага, а Данет Ристан получит такой козырь, каким Домециан похвастаться не сможет.

Ристан выглядел тогда в точности так же, как и сегодня. Безупречная статуя – будто и не было допросов в Сенате и угрозы немедленной расправы, лишь тени под глазами выдавали усталость. С каждым словом и жестом вольноотпущенник все больше нравился Луциану. С тех пор смутное ощущение не притупилось – они были людьми одной породы, разве что за Данетом не гонялось проклятье пустоты, хотя по законам Риер-Де тот был на него обречен. Но Ристану удалось избежать ловушки, и эта сила привлекала… Они проговорили много часов, а после аристократ Валер сделал все, чтобы вытащить сына остерийского купца из затянувшейся на горле петли. Процесс шел три месяца, почти всю зиму, а когда Данета и Иллария оправдали, Луциан написал в Лонгу письмо. Одна Мать-Природа знает, что там думали союзники про их предложение, сам Илларий за почти пять лет не написал Луциану ни строчки, да и Данету писал всего лишь несколько раз, но карвиры трезво оценили собственное положение. Из двух сумасбродов – лонга и имперца – вместе получился один государственный ум… забавно. Может, правы сочинители стихов и уличных песенок, мерящие жизнь Любовью, и Илларий нашел, что искал? А варвар нашел свое – раз даже личная ссора, о которой Луциану было известно отнюдь не по слухам, не развалила союз Лонги? Зато, кажется, доконала Иллария. Даже варвар с тобой не ужился, Лар, ничего удивительного… злорадства не было, одна лишь странная жалость. Жалость к людям, не понимающим бессмысленности всех своих поступков…

Ристана не было долго, и Луциан все же счел уместным задать вопрос:

– Случилось, – вольноотпущенник, вместо того, чтобы позвать гостя к столу, как собирался, вновь устало опустился на лежанку и взялся за вино. – Кое-кто попался на крючок, но дело пустяковое. Тебе не стоит им заниматься.

– Сегодня утром меня попытались убить. Если спросят, ты ничего не знаешь, но на самом деле имя заплатившего наемникам мне уже известно. Щенок, видно, позабыл о плетке…

– Щенок? Точно щенок? – Если Данет допек Юния до покушений, дело плохо. Вот только возьмись Домециан подсылать убийц, едва ль остер беседовал бы с кем-то не в Доме теней.

– Домециан, не отрицаю, временами хотел бы меня придушить, но, прежде чем он исчерпает все законные способы расправы, не стоит опасаться убийства, – Ристан покачал головой и сделал большой глоток. Похоже, остер задался целью напиться до завтрака. – Так я слушаю.

– Я говорил с префектом Квинтом Альвием вчера поздно вечером. Мысль подсунуть ему Гермию была удачной, при нашей жадной до подарков куртизанке склонность префекта к швырянию казенными деньгами лишь усилилась. Я показал Квинту все его расписки торговцам и копии счетов его префектуры, и он – после долгих колебаний, признаюсь – дал согласие задержать отправку легионов в Кадмию. Друз не получит денег из казны, только и всего.

Данет всегда требовал подробных докладов, и Луциан это одобрял, хотя обсуждать трусливого префекта, с истинно плебейской жадностью обворовывавшего армию, не хотелось ужасно. Жалкая мокрица, едва не начавшая ползать в ногах…

– Префект согласился не сразу? Гермию он не заподозрил? – сомнительно, что Ристану было дело до вечно всем недовольной куртизанки, постоянно выпрашивающей большего, чем стоили ее услуги, но на этот раз Гермия сработала хорошо. Таких людей стоит ценить.

– Не думаю, но Гермии лучше пока куда-нибудь съездить проветриться. Даже такой тупица, как Квинт Альвий, способен сложить два и два и понять, откуда у нас такие точные сведения о его затратах. А с префектом мы говорили часа три… он пытался взывать к твоему милосердию, – Луциан позволил себе усмешку, – но, убедившись в отсутствии такового к ворам, дал согласие как можно дольше задержать все выплаты на армию Кадмии. Правду сказать, денег и без того выделено не так уж много. Но Друз не получит ничего, даже ржавого меча… иначе префект отправится на плаху. В этом он совершенно убежден.

– Отлично. Стань консулом Кадмии Камил Вестариан, было б полезно просто держать в руках веревку от мешка с деньгами, но коль скоро легионы достались Друзу, пусть и без бляхи, то мешок должен исчезнуть. Ты понял, Луциан? Исчезнуть. Внуши префекту, что чем больше у Друза будет денежных трудностей, тем дальше сам префект от плахи.

Судьба явно ошиблась – какой из Ристана вышел бы сенатор! Или мим в уличном балагане, что нередко одно и то же.

– Мне думается, префект уже это понял, но я встречусь с ним через полмесяца, – начал Луциан, но договорить ему не дали. Комм Шараф возник на пороге и, не озаботившись поклоном, что-то сказал по-кадмийски. В разговор на чужом языке Луциан не вслушивался, хотя в знании Ристаном варварских наречий было нечто пугающее… Знаменитый тезка аристократа Валера Луций Сарвонский не раз говорил: «пока ривы кичатся своим величием, другие народы давно обогнали их».

– Циа, – уменьшительное имя заставило вздрогнуть. Так его звал Лар. А Данет – лишь пару раз, и очень давно, кажется, когда прощался с ним перед сенатским приговором. Остер был уверен, что наутро его могут казнить. – Циа… так когда ты расстался с префектом?

– Вечером, а что? Я уехал примерно в полночь…

– А то, что с первыми петухами рабыня нашла своего господина в петле. Наш префект повесился в собственном кабинете, – смех Ристана, звенящий, странный… Затягивающий черный омут в меняющей оттенки зелени… «сладость лозы», как же! Взгляд хищной кошки, диковатый смех – и мгновенное головокружение. А Данет уронил голову на руки и пробормотал:

Море и слабый свет нового дня. Люди зовут этот берег иначе, но что они понимают? Рано утром сюда приходит солнце – отдать свою силу морю, а вот море не всегда отвечает тем же. Но ему отдаст и море – ибо оно знает, знает столь много, что не жалкому смертному разуму проникнуть в холодные пучины. Аоле раскинул руки и потянул нити, наслаждаясь. Как же это легко здесь! Мир не противился давлению, стихия делилась щедро, и сила лилась без конца и края, текла, а он – увечный от Рождения – впитывал и впитывал. Весь мир опутан нитями, нужно просто их видеть и брать. Но когда приходит пора отдать самому, нужно смириться. Отчего люди не желают? Вот тот раф на берегу, что пришел сюда перед рассветом вместе с двумя туоо – молодой и постарше. Аоле мешал слабый посторонний огонек, и еще больше мешала вязкая, клубящаяся темень на дне существа туоо… Он заставил бы человека почувствовать нити, а после выпил бы его, чтобы хотя бы один из этих спесивых дураков понял, как прекрасен мир и как они его губят! Но мужчина был раф, жаль. Слабая искорка сейчас просто отнимет время, вот если бы аммо… и эти с ним… непонятные существа, нужные Дароприносителям для продолжения рода. Но люди относятся к туоо не так, как Инсаар – к своим тьелам. Иногда они любят тех, кто дает миру детей, как любит женщин сама Жизнь. И потому даже в Пустых Камнях туоо живут лучше и умрут последними – Мать-земля защитит их.

Аоле заставил раф почувствовать страх, и тот убрался, уводя спутниц. Так странно: туоо не видят морока, они просто цепенеют… должно быть, Дароприносителями управлять гораздо проще оттого, что и мужчины, и Инсаар устроены одинаково. В их телах сгустки нитей, и, соприкасаясь, два существа дают миру новую мощь. Но какими бы ясными ни виделись Аоле нити в теле раф, он не мог понять, зачем человек пришел на берег. Мужчина был женат на старшей туоо, но желал младшую… зачем? При соитии мужчины и женщины мир не получает ничего, лишь семя, горячее человеческое семя остается ненасытной утробе земли. Оно порождает новые жизни – все так, но Аоле не понимал. Может быть, если он разгадает давно мучавшую загадку, то поймет и остальные? Что если мужчина испытывает такое же наслаждение при виде лица женщины, подарившей ему дитя, как сам Аоле – когда смотрит на море и впитывает его силу? Но как можно сравнить? Раф на берегу не строил Пустые Камни, он жил за сотни переходов от них, но Аоле хотелось догнать его и бить дурной головой о скалы… пока не поймет.

Старейший звал его – пора. Но что он сможет сказать? Аоле втянул в себя море, и соленый воздух, и мокрый песок, все краски и силу – и распахнулось пространство, пропуская его.

Бухта Зари была большой, и Старейший нашел хорошее место. Здесь, в укромной пещере они могут обмениваться сокровенным, не думая о мириадах миров и нитей, что всегда так отвлекают… Открытое пространство разом опасно и притягательно.

Пои мир вечно, Последний из Трех Великих, Проживший десять Рождений, Собравший для мира несчетные Дары!

И тебе поить мир вечно, Рожденный Один, Завязавший Нити!

Старейший открылся, и Аоле повторил за ним знак приветствия и уважения. Они пили друг друга, и младший наслаждался покоем. Он никогда не чувствовал себя целым, он – родившийся рядом с двумя мертвыми телами. Разом обрублено столько нитей, и их ничем не возместить, но Миидо умел делать цельным все вокруг себя. Словно бы закрывается какая-то брешь, но неутолимый голод становится лишь сильнее.

Я хочу быть рядом с тобой всегда. Позволь мне остаться. Ненадолго.

Аоле тянул и тянул раскаленные нити, пока не опомнился. Миидо не жаль для него, только силы Старейшего на исходе… но тот не сделал попытки закрыться.

Младший отстранился. Не за этим пришел он сюда. Не исцелять собственную боль, что неизлечима, не перекладывать ношу, что переложить нельзя. Тех, кто был рожден силой в одном с ним тьеле, убила пустота, и Аоле ненавидел ее. И Пустые Камни должны умереть по его воле. После смерти его станут звать Разорвавшим Нити – честь и проклятье, небывалые ранее. Он знал, что сможет убить Пустые Камни, защитить мир от Пустоты и знал, что не переживет этого... так зачем же пришел на берег Абилы? Абила – чистая земля. Здесь люди не жрут друг друга и все вокруг, называя бессмысленную расточительную жестокость Ка-Инсаар. Недаром Миидо столько лет живет именно здесь…

Ты пришел за советом. Это хорошо, так должно поступать. Я дам тебе совет, Аоле. Ты останешься здесь, а я сделаю то, что должно. Пустые камни умрут.

Вот, дождался! Знал, что Старейший произнесет это и знал, что тот совершит предначертанное за тебя. Нити Миидо слабели год от года – ему пора уходить, и он напоследок сделает для мира все, как и положено Дарособирателю. А ты, гнусный слабак…

Ты силен, Аоле. Очень силен… Когда я увидел тебя впервые, то решил: тебе не жить, ты просто не сможешь собирать Дары. Но ты выжил и стал сильнее многих. Ты мудр. Ты станешь править народом нашим после меня. Мне уходить вскоре, ты знаешь – так дай мне…

Тебе жаль Пустые Камни, но мы слишком долго ждали. Больше ждать нельзя. Ты едва не погиб в бесплодной попытке позволить людям одуматься, а в Пустых Камнях Дароприносители и туоо гибнут каждый день – и не знают отчего. Пустота губит их, но они слепы. Они корчатся каждый день от муки, но не видят выхода. Мы не можем решить за них. Вспомни, я говорил тебе о двух илгу из Обильной страны. Они измучили друг друга, но не желают понять, что завязавшие нити обречены на медленную смерть. Но илгу выбрали свою судьбу сами, а мир не выбирал. Либо Нити будут порваны навсегда, либо…

Аоле хотел умолять, но не мог. Пятьдесят два раза собрали на полях новый урожай с тех пор, как он отсек гниющий плод от дерева, и стало гораздо хуже. Двое Дароприносителей из Обильной страны, что люди зовут Лонгой, заключили Дар равных, но, нарушая договор, убивают один другого. А жители Пустых Камней каждый день взывают о прощении, но убивают кормящий их мир. Аоле не знал, отчего два илгу просто не прикончили друг друга, оборвав нити навсегда, а живущие в Пустых Камнях нуждаются…

В прозрении! И как ты заставишь их смотреть?! Уже поздно! Мы должны. Если не ты, значит, я.

Слишком близко. Вот так. Слишком… два Дарособирателя прижимаются настолько близко друг к другу лишь в ласковой утробе тьела, и никогда больше, но Аоле посмел. Он давно хотел знать, как это будет, если он коснется Миидо… Сила полилась внутрь потоком, а он отдавал свою – не жалея, стараясь передать все оттенки своих чувств. Пустые Камни еще живы, Миидо! Нельзя! В гнусной тьме – искры жизни! Вот видишь? Я сам чувствовал их, будто они лежали у меня на ладони, вот так, как ты сейчас коснулся меня… люди зовут это объятием. Коснись еще раз и смотри. Их тысячи за нагромождением камней, и искры пылают, зовут. Они каждый день, каждый миг дерутся с пустотой, и есть те, что пока не сдались. Миидо молчал. Он хотел знать. Знать, чтобы принять решение. Миидо никогда не решал вслепую, оттого и прожил на свете десять Рождений и стал Старейшим. Знание – это обладание, и потому, когда раскаленная плоть вжалась в него, Аоле закричал от радости. Он не прячет ничего, он до сих пор не мог понять, как люди лгут – и зачем… а от Миидо он не стал бы прятать и самый сокровенный уголок.

Звезды горели в вышине. Солнце уже гасило их, но они не сдавались. День встретился с ночью, а в теле Аоле – наслаждение с болью. Соитие – лишь краткий миг, а после – вечность одиночества. Он не будет так близко ни к кому, никто не даст ему такого покоя и радости… Прозрения?

Я знаю, что делать, Старейший! И сделаю. Если нет, я убью их сам. Ты веришь?

Аоле стоял на берегу еще миг. Непозволительно долго! Но он не мог уйти от Миидо, хотя знал, что каждое мгновение тот теряет силы, отдавая, а у младшего не хватало воли закрыться. Отказаться от Дара.

Ты подождешь? Еще немного, совсем немного!..

Так просят неразумные, не видевшие ни единого Рождения, кроме собственного. Аоле не стать Старейшим своего народа, он слишком глуп, и, даже если Пустые Камни не прикончат его, ему никогда не сравниться с Миидо… Но все равно просил и ждал ответа. Старейший был благодарен ему за мгновения непозволительной близости, отнявшей у него самого так много, так много отнявшей у мира… ведь они питали друг друга… как те самые илгу из Лонги. Не заносись никогда, Дарособиратель Аоле! Кое в чем ты не отличаешься от Дароприносителей с их неразумными страстями.

Какое огромное усилие – уйти. Нити расступились, пропуская его, а море еще не встретилось с солнцем и ждало своего Дара. Старейший остался на берегу, он хотел увидеть, как это случится, как случается утро за утром… Плати за щедрые Дары – и только так. И потому, если младший не выполнит зарок, платить придется старшему.

[1] Шес арисмах (остер.) – «гнусные ублюдки» – остерийское проклятье.

[2] Коммы – военные шпионы, часто – наемные убийцы. В широком смысле – силовики.

[3] Кварталы Виеры – район Риер-Де, Отца городов, в котором селилась беднота.

[4] Сенар (кадм.) – господин.

[5] Ше арисма (остер.) – «гнусный ублюдок», – см. сноску 1.

[6] Возлюбленный Лоера – персонаж распространенной в землях остеров и ривов легенды. Согласно традиции, Луна (Лоер), как и Солнце, мужского рода.

[7] Ночь Наказания – резня, устроенная Инсаар в императорском дворце из-за того, что императорский наследник изнасиловал семилетнего раба, что является нарушением закона Быстроразящих.

[8] Туест дост (остер.) – ругательство: «имел я вас».

[9] Роталис – полевой цветок.

[10] Мелина намекает на то, что Данет по законам Риер-Де дважды должен попасть в списки «пустых», то есть мужчин, не имеющих права заводить семью: как раб и как приезжий, некоренной.

[11] Керта – столица провинции Кадмия.

[12] Списки Свободных, Двадцатка – см. Приложения к «Свиткам памяти». В Списки Свободных заносили плебейские рода, отвечающие требованиям для занятия государственных должностей. Двадцатка – двадцать аристократических родов, высшая знать Риер-Де.

[13] Инсаар-калье – ритуальные фигурки Инсаар, изготавливаемые для храмового и домашнего обихода из бронзы, олова или дерева.

[14] Тринолита – приграничная с Предречной Лонгой и Остериумом провинция, славящаяся плодородием.

[15] Мениан – балкон. В Риер-Де менианы служили дополнительными жилыми помещениями в многоквартирных домах – инсулах, часто имели отдельный выход на улицу.

[16] Согласно Белым законам, «пустыми», т.е. не имеющими права вступать в брак, объявляются должники, в том числе, наследственные; рядовые легионеры в течение срока службы; некоренные; имеющие доход ниже установленного для данной провинции ценза; рабы и т.д. О Белых законах подробнее см. Приложения к «Свиткам памяти».

[17] После обвинения Иллария Каста в измене на все операции с Предречной Лонгой, в том числе торговые, был наложен запрет. Также на территории протектората перестала действовать императорская почта и другие имперские службы. После оправдательного приговора запрет на торговлю и какие-либо отношения с союзом не был отменен.

[18] Семя Инсаар – поговорка соответствует нашему выражению «птичье молоко».

[19] Нар – вываренный концентрат трав, обладает сильным наркотическим действием.

[20] Лектиарии – рабы, носящие носилки – лектику.

[21] Галеи – духи огня, обычно изображаются в виде стройных молодых мужчин с длинными волосами, популярное украшение дворцов знати.

[22] Военный префект – чиновник высокого ранга, занимающийся вопросами снабжения, вооружения и формирования армии. Примерный аналог министра обороны.