Искры в пустоте, глава вторая

Самый верный предвестник гибели – не разгром на полях сражений, не полчища варваров, разоряющие города, и даже не впавший в безумие император. Стервятники кружат над трупом, их много, но хищники расправляются с добычей быстро – а вот мелкая мерзкая тля, что жрет, жрет, жрет, и ее мириады... Империю Риер-Де убивали подобные Камилу Вестариану. Дворцы будут повержены в прах, исчезнет язык, давший миру много великих строк, но тля сдохнет последней. Так странны были эти мысли в сумрачной прохладе кабинета, куда плотные занавеси не пропускали жару и гомон города.

Катая в пальцах стилос, Данет думал о неизбежности. Отдирая куски от разлагающихся останков некогда могущественной страны, он считал себя вправе делать это. Смешно, но и врагу своему он в таком праве не отказывал, хотя Домециан сам продал себя в рабство. Но раз продал, значит, был вынужден, а раб не принадлежит ни одному народу на земле, лишь хозяину и его плети. А вот Камил Вестариан был чистокровнейшим ривом, носил на запястье двадцать четыре завитка, собирался стать консулом. Храните Инсаар империю Риер-Де! Чернь молит Неутомимых вернуться, но те не слышат – и, может быть, правильно делают... Мастика испачкала пальцы, вынудив отложить пергамент. Глупые, никому не нужные мысли. Данет не любил пустых философствований – все построения мудрецов есть ложь, и хрупкие здания рушатся при столкновении с жизнью. К чему размышлять о скорой гибели гнезда таких, как Кладий, Юний и Камил? Остерийскому рабу не увидеть, как рухнут в пыль золотые львы. По правде говоря, он не слишком этого хотел, пусть и ненавидел империю, ибо чем лучше владычество варваров и подобных Илларию Касту? Судьба провинции Лонга оказалась не столь ужасной, как можно было думать, Риер-Де ждет гораздо худшее. Слишком многим она успела насолить.

Все верно, крайнее презрение вызывает лишь смех – Данету вовсе не хотелось написать вместо вежливых строк нечто вроде: «благородный тупица, утопивший себя в навозе!» Письмо должно быть учтивым, о, крайне учтивым.

«Возвращаю тебе твоих людей, кои, должно быть, заслужили награду. Прими мои извинения, состояние здоровья всех троих оставляет желать лучшего. Двоим уже не поможет и «горячая припарка»[1], а третьему с его упрямством лучше бы служить погонщиком мулов. Только едва ль его примут в какую-нибудь пастушью общину со сломанными пальцами. Советую тебе, благородный Камил, выплатить бедняге большую пенсию».

Как бы только «благородный» от страха не проделал то же самое, что и военный префект! К Домециану дурак не побежит, должен же Камил сообразить, что тогда о попытке убийства узнает еще больше народу, а Юний, дергая за ниточки послушных куколок, не склонен к милосердию. Интересно, чем он надавил на военного префекта, что тот полез в петлю? Вероятно тем же самым, что и Луциан, только потребовал противоположного, а именно: обеспечить быстрое снаряжение десяти легионов, доставшихся стратегу Друзу. Столь противоречивых желаний императорских любимцев префект не вынес, зато потолочная балка вынесла вес его тела. Хм, сейчас от военного префекта зависит многое, так что покойный ворюга на славу отплатил приставившему к нему куртизанку Данету Ристану... как неудобно писать левой рукой, но ушибленное плечо разболелось не на шутку! Что если сунуть на эту должность Камила? Орудия послушнее него не найти, ведь если благородный щенок поймет, что при любом неповиновении вольноотпущенник расскажет о покушении императору, то уберет денежный мешок подальше от Друза. Пригласить Камила вечером прямо к Кладию и представить как лучшего кандидата: «Повелитель, мне необходимо ввести нового префекта в курс дела, и я ушиб плечо, потому, как бы душа моя и тело не рвались к тебе, вынужден просить дозволения не проводить с тобой ночь...» Очень хотелось соврать попроще: нерадивые рабы перевернули носилки, выкинув Данета в дорожную грязь, – но на Кладия иной раз нападала охота поразвлечься, и он мог возжелать наказания для рабов, попортивших его постельного мальчика... А своим слугам такой участи Данет решительно не желал. Придется сочинять историю посложнее, но, если Кладий ему поверит, пару дней можно будет не ездить по Львиной дороге. Проклятая мастика перепачкала руку чуть ли не до локтя... жаль, Циа ушел, сейчас бы посмотреть, как аристократ подожмет губы в осуждении...

– Сенар, к тебе посетитель. Важный, – Шараф улыбался темными глазами. – Сказать, что тебя нет?

– Отчего же? Кажется, я не умер и вполне способен принимать посетителей. Кто это? – Командир коммов лихо щелкнул ногтем по пластинам нагрудника и прищурился еще хитрее. Данету нравилась эта игра, легкая болтовня будто расслабляла – хоть на миг! – тугой узел в груди и животе. – Неужели благородный Вестариан прибежал поглядеть на мой труп? Зови сенатора сюда!

– Позволь сказать, что тебя нет дома, сенар, – комм все еще улыбался, но уже с нажимом, – ибо я люблю носить на руках лишь женщин.

– Ты нагл, Шараф, – ни от кого другого Данет не стерпел бы такого намека, но Шараф как-то раз действительно тащил его на руках по Львиной дороге до носилок. Ну, тогда Данет не спал четыре ночи... или пять... кажется... а сейчас идут лишь вторые сутки.

– Казни меня за наглость, но сегодня ты будешь спать.

– Я приму человека и сразу лягу. Кто же пришел? Веди его, и... как там Амалу? – Второй нападавший все же успел зацепить парня, а рана возле сухожилия весьма опасна. В храме Возлюбленного Луны Данета учили медицине, и несостоявшемуся жрецу хватило знаний понять: чтобы не случилась лихорадка, молодой комм должен лежать. Только вот от самоличного допроса убийц удержать его было невозможно, Амалу и прикончил тех двоих, а третьему переломал пальцы, прежде чем он начал говорить.

– Амалу спит, – Шараф вздохнул и двинулся к двери, – пришел благородный Донателл Корин.

– Что ему нужно? – злые слова вырвались помимо воли. Вот так коммы о нем все и узнают, но стоит оказаться подальше от Юния и Кладия, и он уже не владеет собой. А солнечный день за занавесями слепит усталые глаза... лечь бы и не видеть никого хоть пару часов, но такой роскоши ему сегодня не дождаться. Откуда Феликс взялся в столице и как исхитрился приехать так, чтобы Шарафу о том не донесли загодя?

– Так звать его, сенар? – Просто так Доно бы не пришел, придется его выслушать. Проклятье, почему он не попросил Луциана остаться? Сидеть с Феликсом наедине в этом кабинете... Распустился! Человек пришел по делу, и какая разница, желаешь ли ты видеть того, кто когда-то порвал твой нежный зад? Глупость. И не следует держать Доно в приемной – не Камил, и таких выходок не простит.

– Зови. И без шуточек, Шараф. – Как-то раз командир коммов выпроводил отсюда толпу сенаторов известием о пожаре на площади Аврелия. Известие оказалось враньем, но сенаторы убрались вовремя – так хотелось спать, что еще полчаса, и Данет велел бы повыкидывать их в окна. Должно быть, дела на перевалах Земли Тигра идут неважно, раз помощник претора Сфелы вернулся домой. Самая большая провинция Риер-Де грозила вот-вот превратиться в провинцию бывшую. После Лонги потеря Сфелы будет... концом? «Тигры» оборонялись стойко, да еще и норовили захватить то, что им никогда не принадлежало. Всего лишь девять лет назад за разговоры о военном поражении можно было оказаться в тюрьме – империя непобедима! А потом был разгром под Трефолой, еще через три года – союз Лонги, мятеж претора Кадмии, грабеж в трех провинциях, угроза Тринолите и поражение имперской армии под городом со странным названием Ти-Кун... «Тигры» дрались отчаянно – и победили. Всего лишь девять лет назад... юный раб думал, что его везут в столицу мира, а оказался на дне помойной ямы, кишащей скорпионами.

«Я никогда не вернусь, любезный, можешь не сомневаться. Так и передай моему милому дядюшке, коль скоро он допускает тебя в свою опочивальню. Я не желаю жить там, где правят рабы и безумцы. Мне надоело проигрывать войны не по своей вине, но по вашей, жадная свора, и оплакивать тех, кому ты и мой дражайший дядюшка недостойны целовать ноги. Я никогда не вернусь, ибо твой мир пуст и темен и не заслуживает иной судьбы. И когда он падет, я хочу радоваться солнцу в других краях.

Неужели спесивому аристократу снились те же сны, что сводили с ума бывшего остерийского раба? Безумная мысль... но разве есть в безумном мире, рассыпающемся на глазах, какое-то мерило всеобщего помешательства? Что если выиграет, точнее, спасется тот – ведь на руинах не бывает победивших, только выжившие! – кто поставит перед собой самые невозможные задачи? Как Илларий и его союзник?.. Как Доно, веривший, будто «тигров» можно победить – нужно лишь быть упорным? Или как Юний Домециан, который подпирает под Кладием шатающийся трон не только из выгоды, но и по убеждению? Данет представил, как попросит умницу из Лонги, Брендона, спросить любовника брата, не снится ли тому огромная затягивающая бездна, и засмеялся. А потом расправил складки туники так, чтобы надежно прикрыть не только повязку, но и перепачканную мастикой руку. Пусть Везунчик любуется статуей.

Донателл Корин, Доно Феликс, плоть от плоти военной аристократии, вошел так быстро, что темные занавеси опасно заколыхались. Высокий, широкоплечий – о, очень сильный! Сапоги в дорожной пыли... так странно. Короткие черные пряди припорошены белым, и даже на ресницах, кажется, память о долгом пути в седле под палящим солнцем. Он был таким всегда, и узкая улочка в Архии, словно невеста кисеей, укрытая желтым туманом песчаной бури, не так уж далека от тебя, Данет Ристан. Шестнадцать лет, неуемный гонор юнца, впервые понявшего: он умен, красив и имеет власть над мужчинами, над собственной жизнью! Правда, власть над судьбой простиралась лишь до отцовской плети, но к тому времени Данет уразумел: отец будет наказывать его всегда, совершает сын проступки или нет. Какой тогда смысл бояться и слушаться? А власть над зовом плоти оказалась и вовсе короткой – всего лишь до блеска веселых черных глаз, крепкой руки на талии и властного: «Держись за меня, мы выберемся!»

Во время песчаной бури можно было умереть и в трех шагах от дома, но им повезло. Помощник командира Третьего легиона армии, что тогда называлась просто Южной, а потом стала армией Лонги, и сын остерийского купца несколько часов прятались под каким-то навесом от буйства духов песка, а после пили возле коновязи вино из фляги Донателла. «Ты весь в пыли, но как хорош!.. Твое имя Данет? А меня зови Феликс, меня так зовут даже отец и братья. Да, мне всегда везет, повезло и сегодня – я встретил тебя. Еще глоток?..» Футляр со свитками подмышкой, песок в волосах и на губах, и юнца давно ждет наставник... ждет трепка, но так не хочется уходить! Жарко пылает лицо, когда мужчина наклоняется и легким, но твердым касанием пальцев стирает песок с верхней губы и смотрит – ничего не делает, просто глядит на тебя, а в черноте глаз так ярко видны всполохи... Комок в горле: «Мне пора, прости, благородный Феликс!» Имперский аристократ с пятнадцатью завитками на запястье – ты ведь понимаешь, что это значит, да, сын купца? Новый знакомый не из самых знатнейших родов и наверняка не имеет баснословных богатств, раз пошел на военную службу. Но на что ты мог надеяться в своей Архии? Делить ночи, как все остальные, с друзьями по гимнасию или с наставниками – в тщетном ожидании, когда на тебя посмотрит кто-то поинтересней... а кто? Верховный жрец храма, что еле таскает ноги? Глава гильдии виноторговцев, ювелиров или ткачей? Стоит ли бежать от отцовской строгости, чтобы потом в чужом доме снова возиться со счетами и расписками, да еще и каждую ночь терпеть ласки старика? А имперец был молод, всего двадцать пять, красив и весел... он пах силой – ослепительного летнего дня, раздолья ночи в пустыне. И забывался ужас, позор и боль Ка-Инсаар и тогдашнее решение: больше никогда, с мужчинами – никогда! Но в шестнадцать лет все трусливы и глупы, хоть и мнят себя храбрецами и умниками. Нельзя узнать, чего стоишь, пока жизнь не изобьет тебя дубиной.

– Данет! – в его устах имя звучит, точно приказ. Ты не среди своих новобранцев, Доно Везунчик, умерь-ка пыл. – Кто подослал к тебе убийц?

Итак, он уже знает о покушении, потому и приехал. Что же аристократ надеется урвать здесь, и неужели после девяти месяцев, проведенных в боях с «тиграми», у Корина нет других забот? Доно не было в столице девять месяцев и четыре дня. Последний раз они виделись в Сенате, и тогда Феликс горячо советовал сенатору Кассию не связываться с Юнием Домецианом. Если вести себя полюбезней, то, быть может, удастся устроить Кассию и Друзу выволочку от младшего друга? Феликс еще молод, но он опытный и очень популярный стратег, пусть и держится пока в тени – без всякого сомнения, намеренно давая Друзу возможность набить шишек.

– Как я могу знать, благородный Донателл? – приветливый жест, и мальчик-раб кидается за вином. – Присаживайся. Какие новости в Сфеле?

Смотрит с волчьей жадностью. Черные глаза тоже бывают яркими, хотя, казалось бы, черной краске оттенки не присущи. Ну смотри, смотри... Камил тоже пялился. Резкие черты лица и невысказанный вопрос – Доно не меняется. В чем-то самом важном он все тот же нахальный бездельник, что подцепил на пыльной улице хорошенького мальчишку и за полчаса напоил его вином.

– Я расскажу тебе про Сфелу, Данет, но вначале... позволь-ка! – рука с кованым наручнем уже возле лица – откидывает складки туники и... Как ты смеешь, сука?!

Данет не сделал ни единого движения, но Корин отшатнулся, замер, и с минуту они смотрели друг другу в глаза. Ну, кто первым опустит взгляд и сделает вид, что ничего не было, а, Доно?

– Я только хотел посмотреть, куда ты ранен. Повязка заметна, Данет, – говорит спокойно, точно в Сенате, и лишь уголок жесткого рта подрагивает, будто он силится сдержать ухмылку. Как же устал от вас, от всех вас... но кажется, решил быть любезным?

– Ты причинил мне боль... – да, вот так: томный вздох, трепет опущенных ресниц... Ты пришел к дорогой императорской игрушке, нежному мальчику, Доно, и придержи свои медвежьи лапищи. – О, это было так страшно, так ужасно...

Ну и что ты собираешься увидеть? Не пройдет и десяти минут, как будешь заливаться слезами умиленной жалости и украдкой прижимать пах под туникой. Данет откинулся на спинку ложа, на мгновение коснувшись рукой затылка, – самая соблазнительная поза из тех, какие он знал... ну, разве что кроме «встань передо мной на колени и раздвинь ягодицы», но это подождет. До тех времен, когда у Феликса прорежется честолюбие, и он решит подвинуть старших товарищей с пьедестала. Что ты видишь, Доно? Взгляд трепетной лани, хрупкость тепличного цветка? Если я все делаю правильно, отчего у аристократа такое напряженное лицо?.. Но вот складки у рта разгладились, и сильная рука приподняла подбородок. Это было мучительно – мучительно мерзко позволять касаться себя, довольно с него Кладия. Огрубевшие пальцы погладили ямку на горле, коснулись выреза туники:

В горле комок злости, но вызов принят. Сможет ли он предстать перед Доно обнаженным и удержать того на расстоянии? А если не сможет, то всегда есть Шараф. И схожая игра перед Кладием, и просьба убрать подальше человека, посмевшего приставать к его «дорогому мальчику».

– Вот здесь... – главное, не передавить. Рывок – и складки туники падают на колени, обнажая плечи и грудь. Смотри, Доно, и я посмотрю – как дрожат у тебя губы, как пламя вспыхивает в сумрачных глазах. Все вы одинаковы... Донателл Везунчик крепко взял его за здоровое плечо, наклонился и принялся рассматривать повязку. Потом буркнул:

– У тебя хорошие лекари... Кинжал? – теплое дыхание возле шеи. Запах железа и пыли. И горячая ладонь на коже. Терпи, потерпи еще немного...

– Нет, такая странная штука, вроде болта с острым концом... ударило тупым, иначе лишиться бы мне руки... а кинжал достался моему комму...

Да, вот так, прерывисто, с придыханием – нежный и трепетный «мальчик» сейчас зарыдает. Остерийская подстилка никогда не видел крови и понятия не имеет, как болят раны, а потому мужественный вояка должен защитить его от врагов, кои так пугают. Феликс придвинулся на лежанке еще ближе и продолжил рассматривать повязку, не поднимая глаз, быстрыми четкими движениями ощупывая плечо и ключицы. Прикосновения не вызывали боли, точно Корин знал, как нужно... для чего все-таки он пришел? Не ради того ж, чтоб полапать императорского любовника, хотя касаться его помощнику претора явно нравится.

– Тебе удалось узнать, кто послал убийц? – Донателл в последний раз легко сжал раненое плечо и сам застегнул серебряную фибулу. Лицо его было спокойным, сосредоточенным. – Не нужно вина, Данет, я тороплюсь. Так удалось? Только не говори мне, что провалялся все утро в постели, не поверю.

– Но это почти так, благородный Феликс. И я... мне тяжело говорить тебе об этом, но кто мог желать моей смерти, кроме врагов империи?

– Ты Друза называешь врагом империи? – Корин прищурился, совсем как Шараф, и сердце пропустило удар. Очевидно, Феликсу уже донесли о вчерашнем заседании Сената и о том, как остер проиграл десять кадмийских легионов, но выиграл консульскую бляху и подозрения в незаконном захвате стратегом земель провинции. Известно ли Корину о причине самоубийства военного префекта? – Друз сам себя съест, чтобы имперские Львы правили миром, иного он себе не представляет. Вот только сейчас такие настроения империи не на пользу. Грызть нужно не Кадмию и уж тем более не Лонгу, нападать на союз – преступно. Прежде всего, в отношении Риер-Де.

Что он пытается сказать, на что намекает? Бессонная ночь все-таки сказалась, ибо Данет с трудом улавливал смысл. До сих пор Феликс никогда не подвергал сомнению слова и действия глав военной партии, а на Друза только что не молился, ибо в юности служил под его началом. Что изменилось?

– Вижу, ты устал. Просто скажи мне, кто решил убить тебя, и я уйду. Обещаю, – Доно улыбался... ласково? – И еще: подумай о моих словах, Данет. Те, кому дорога империя, не начнут войну за западные провинции. Лонга давно потеряна, а про Кадмию сейчас лучше забыть. Представь, что будет, если вождю мятежников... как там его?.. Дилану Длинному Ножу удастся отбить у империи Керту и окрестности? Через несколько лет оттуда удерут все поселенцы, варвары начнут голодать, а потом Дилана кто-нибудь зарежет, и мы возьмем Кадмию тепленькой. Люди устают от мятежей...

– Только не варвары. Им нужна свобода, и рано или поздно они ее получат.

– Мне гораздо больше нравится, когда ты говоришь, как разумный человек, а не лепечешь, будто девица в первую брачную ночь, – короткий смешок. – Ты опасней змеи и храбрее тигра, Данет Ристан, а эти ужимки не всегда приносят пользу. Я предлагаю тебе начать игру – новую игру, какой еще не было.

Донателл встал, расправив плечи, словно сам вознамерился соблазнить собеседника, и Данет, проглотив ярость, оглядел его с головы до ног. О чем говорит проклятый имперец и чего хочет? Так опасно ошибиться еще раз! Если Феликс действительно готов пойти против своей партии, против великого стратега Друза, то истинность его намерений вскоре выяснится, но Данет не видел причины... О том, что Лонга, объединившись, стала недоступной для захвата, Доно говорил еще перед процессом – именно его слова, как и советы Луциана, позволили убедить императора. Юнию же Лонга нужна была лишь как средство избавиться от соперника, у него там не было ни владений, ни денежных интересов, еще консул Максим отбил старшему вольноотпущеннику охоту совать нос в дела Лонги... и поплатился за это. У Данета не было доказательств, но он хорошо помнил разговоры в императорской опочивальне и знал – консулу Максиму, чтобы ограничить его власть, намеренно не давали ни денег, ни воинов, тем самым загубив тридцать тысяч человек и лишив империю Заречной. А вот Предречная уже была на совести самого Данета, и он до сих пор не знал, к добру или к худу перехватил тогда у Юния Лонгу и подтолкнул Иллария Каста к измене. Когда доносы куртизанки Гермии попали в руки императора, Данет убедил носящего венец, что племянник готовит заговор. Вольноотпущенник всего лишь хотел заменить Каста более сговорчивым консулом, но все вышло иначе – настолько дико и странно, что никто не мог предвидеть... кроме Донателла? Феликс смеялся над ним тогда: «Ты хотел падения Каста, Данет, а теперь сам на волосок от плахи. Есть чем гордиться! Вместо того чтобы предоставить Каста его судьбе – а еще пара сражений, и армия Лонги перестала б существовать под ударами варваров, у которых оказалось больше воинов и больше продовольствия, – ты решил сместить консула, и что вышло? Разгром под Трефолой показал: Астигатов так просто не взять, нужно десять легионов, даже пятнадцать, ведь дружина варваров в лучшие времена насчитывала вместе с ополчением до шестидесяти тысяч человек. Пятнадцать легионов и бесперебойное снабжение армии всем, что потребуется: оружием, продовольствием, деньгами... А в Заречной у имперцев земля горела под ногами, ибо Астигатов не устраивал иной конец истории, кроме полной независимости. И что самое важное, чаянья вождей разделяли подданные – лонги, келлиты и иные лесные народы. Лонга уже давно потеряна для нас, это понятно всякому умному человеку... а ты умен, Данет, и потому я говорю тебе сейчас: сложи оружие, пока еще не поздно. Как бы ни хорохорились Каст и Астигат, им понадобится помощь. Напав на сильного, нужно его добивать, а если не можешь – дружить с ним, ты понял?..» «Дружба» с союзом принесла огромную выгоду, все верно... не говоря уж о том, что именно защита Иллария вынула самого Данета из петли во время процесса об измене.

А тогда, перед самым судом, Феликс не обещал ему помощи, а намекал вот так же прозрачно, что часть военной партии, он сам и сенатор Кассий готовы поддержать остера против Юния и против немедленных и совершенно бессмысленных попыток выкурить союзников из огромной норы под названием Лонга. Данет остерегался рассчитывать на побуждения, причин коих не понимал: для чего Кассий и Феликс помогли Касту и Астигату, выступив – о, не открыто, конечно, но косвенно – на стороне Данета при условии его «дружбы» с союзом Лонги? Друз требовал назначить консулом мятежной провинции его самого и обещал: если ему дадут солдат, через полтора года провинция будет поставлена на колени, а оба наглеца, решившие, будто им все позволено, – болтаться в петле, в лучшем для них случае. Все планы Друза с треском провалились, но стратег про них не забыл, а военная партия – вновь на грани раскола? Сенатора Кассия Данет мог понять отчасти, старый вояка был немного сентиментален. Он преклонялся перед покойным дедом Иллария, был другом консула Максима, погибшего из-за интриг, и понимал, что внука Гая Каста намеренно загнали в угол. А еще он знал Иллария маленьким и иногда называл изменника детским прозвищем «постреленок». Но Феликс с Илларием никогда даже не говорил и не имел никаких причин сочувствовать ни ему, ни тем более его союзнику! Да и какую выгоду Доно получил от союза? И какую надеется получить сейчас, не дав Друзу усмирить Кадмию и вновь попытаться вернуть Лонгу под руку империи?

– Молчишь? Если ты намерен хранить имя подославшего к тебе убийц в тайне, что ж... я сам его узнаю, – Корин резким жестом запахнул плащ, – а тебя прошу: назначь мне время для разговора, коль скоро сегодня ты к откровенности не склонен.

– А если б я сказал, что это Друз хотел моей смерти? Что бы ты сделал тогда, благородный Феликс?

Везунчик пожал широкими плечами и ответил буднично:

– Я убил бы его, будь это правдой. Но все было не так, – вновь сухой издевательский смешок – а может, издевка только чудится? – и Доно ушел. Ушел, оставив после себя запах дальней дороги и судорожный спазм где-то в глубине тела.

Данет заставил себя дописать послание Камилу Вестариану с приглашением встретиться у начала Львиной дороги, когда сменится третья стража. К императору ходят ночью, а нужно было еще хоть немного поспать, иначе он сам начнет путать Сикандр с Синайсом, а Камила – с его великим предком-стратегом. Едва переставляя ноги, Данет добрел до низкой двери в спальню, тяжело опустился на свернутые ковры, не глядя, протянул руку. Деревянная шкатулка – нар хранят только в деревянных коробах, железо лишает его нужных свойств – оказалась на месте, в небольшой нише под изголовьем ложа. Шараф как-то грозился, что выкинет все хозяйские «зелья»... С крышки скалилась безобразная хитрая рожа – так в Остериуме изображают духов песка. Из всех снадобий, вызывающих помрачение ума, Данет предпочитал именно нар, на его родине темно-коричневые кубики жевали все, от архонтов до погонщиков мулов. Если позволить себе съесть один, только один крохотный кубик, то к середине ночи действие нара закончится, и он, может быть, даже сумеет поспать. Маленький серебряный нож воткнулся в твердый темный «кирпичик», и Данет отправил нар в рот прямо с лезвия. Проклятый Везунчик добился того, что не удалось всем сенаторам вместе взятым, Кладию, его бешеной женушке, Камилу с его убийцами и даже Юнию – приход Доно отнял последние крохи воли. Зачем все эти нелепые загадки? Какое бывшему рабу дело до драки аристократов между собой? Чего он хочет добиться? Разве победа над Юнием сотрет из памяти пережитое, вернет Данету гордость и радость жить на Матери нашей земле?

Горечь заполнила рот, горечь нара и вязкий привкус беды. Почему он боится смотреть? Беда уже случилась, так что еще могут ему сделать?

Они опустошили флягу с вином за каких-то полчаса, и когда полуденный зной победил остатки бури, благородный Феликс предложил подвезти Данета: «Моя лошадь тут рядом, пойдем!» – «Зачем лошадь? – смеялся порядком захмелевший сын купца, – Архия так мала, а наставник из храма ждет у магистрата, там мы расстались, когда поднялся ветер». – «А мы немного покатаемся, хочешь?» Данету хотелось! Хотелось хотя б на миг вырваться из рутины, что сопровождает ученика храмового гимнасия: подъем в четыре, пение гимнов до восьми, и за работу; пыльные свитки, шепот товарищей и окрики наставников, а после – скудный завтрак, вновь гимны и вновь работа. А когда голова касается тощей подушки на деревянном ложе, юность неожиданно берет свое – ты слышишь стоны в темноте общей спальни и сжимаешь зубами край покрывала, чтобы, когда рука коснется члена, не застонать самому. Все знали, что отец убьет красавчика Ристана за любовную связь, и потому не лезли к нему с предложениями развлечься. Посвященных храму, тех, кто после учебы оставался в этих стенах навсегда, в гимнасии было человек пять, и остальные им завидовали. Да, верный кусок хлеба и хоть какая-то свобода... но жрец в Остериуме вне обрядов не касается ни мужчин, ни женщин – это закон. Только служению Инсаар отдается тело и дух посвященного, а пойманного на разврате выгонят с позором... если он выживет после публичной порки и трех суток у столба. Некоторые умирали.

Хотелось ли ему тогда любви? Он и сам не знал, просто боялся наказания, и еще боли – обряд казался Данету полнейшей мерзостью, повторения не хотелось ни за что на свете. Он презрительно кривил губы, слыша, как товарищи читают любовные поэмы, и за два года после первого Ка-Инсаар у него не было никого. Закон обязывал будущего жреца хранить целомудрие, и Данет подчинялся с удовольствием. Древнее правило избавляло его от приставаний... но не от собственных злых духов.

Вороной гестиец – дорогая породистая лошадь, выезженная для сражений на юге, – и впрямь терпеливо дожидался хозяина под навесом, ничуть не испуганный бурей, конь раздувал ноздри и рвался на волю. Данет не успел опомниться, как молодой аристократ подхватил его подмышки и усадил в седло боком. «Надеть бы тебе венец – ты краше всех архонтов и принцепсов», – смеялся Донателл Корин, обнажая в улыбке белые ровные зубы. Они катались по окрестным чахлым полям почти до заката, Доно собирал колючки ему в подарок... Так хотелось оставить «букет» у себя, но пришлось объяснять новому знакомому: если о прогулке в обществе мужчины донесут отцу, то Данета ждет порка. Донателл нахмурил брови и спросил с удивлением: «Отчего? Ты же давно не девственник, если учишься в гимнасии. Разве остерам запрещено то, что разрешается везде от Теплого моря до Холодного? Твои ровесники в Риер-Де считают ухажеров и любовников десятками, даже соревнуются между собой, словно победы на ложе добавляют доблести. А в Заречной Лонге мужчине в шестнадцать лет неприлично не иметь жену, кучу детишек и любовника в походах...» – «Я не знаю, отчего наши обычаи разнятся с нравами соседей, – улыбался Данет, – но я не должен принимать никаких знаков внимания, даже если твои колючки сложно счесть таковыми». Донателл беспечно махнул рукой: «Вот что, Данет, если позволишь проводить тебя, я поясню твоему наставнику, что мы просто заблудились вместе в буре». Это было очень кстати, ибо жрецы храма Возлюбленного Лоера, как и все в землях остеров, не смели противоречить имперскому аристократу.

Везунчик сдержал слово, проводив Данета до самого гимнасия, и под взорами жрецов, в коих гнев прятался под страхом, юноша вошел в древние ворота. Донателл заставил лошадь преклонить перед ним колени, а на прощание попросил о новой встрече. «Говори тише, – шикнул на него Данет, – я не знаю, когда буду свободен, но...» – «Скажи лишь, ты хочешь видеть меня?» Хотелось прошептать: да-да-да! – но страх сжал горло. Согласишься – и имперец сочтет тебя процедом, а что делают с доступными, всем известно. «Будущий жрец града Архии не нуждается в подобном внимании», – гордо ответил юный болван и ушел, и потом с бессознательной жестокостью юности, проверяющей коготки, вспоминал обиду в глазах Донателла. Все верно, его возбуждала власть над аристократом, человеком много выше себя и по рождению, и по положению, хотелось проверить границы своего могущества: станет ли благородный бегать за ним, вымаливая любовь? Дурак! Для чего нужны были капризы, если дело в страхе перед телесной близостью и – еще большем – перед следующим за ней пренебрежением? Он всего лишь хотел проверить и поверить, о да! Поверить в то, что действительно нужен. Разве не насмотрелся Данет на то, как обращаются с теми, кто дешево ценит свою задницу? Подстилки его отца менялись каждый месяц, Аристид Ристан вышвыривал этих мальчишек за порог, иногда даже без платы, а в нищем Остериуме призрак голодной смерти бегал за каждым. Ну что ж, Данет торговался и проиграл, но урок был заучен им на всю жизнь: тот, кто ломит за свой товар слишком высокую цену, может лишиться достояния в один миг.

Мягкое покрывало под головой и раскрытая шкатулка на ковре... а плитка нара уменьшилась еще на три кубика... когда он успел их отковырять и проглотить? Неважно. Ему не очухаться до ночи, но Шараф предупрежден и, когда настанет время ехать во дворец, приведет хозяина в относительный порядок, а пока можно откусить еще кубик... и насладиться его терпкой горечью, если больше наслаждаться нечем.

Выходя за ворота гимнасия, Данет старался одеваться получше. Тогда его впервые заинтересовало то, что он слышал лет с десяти – что в стране остеров тысячу лет не было такого красавца. Действительно ли он настолько красив, и не лгут ли восхищенные взгляды прохожих? Данет часами разглядывал себя в бронзовых и серебряных храмовых зеркалах, но ничего особенного не видел: стройный юноша довольно высокого роста, чистая кожа, большие глаза и густые волосы... Лишь в глазах Донателла Корина он замечал свою красоту. В следующий раз они столкнулись в сотне шагов от отцовского дома, и Данет понял, что имперец послал кого-то следить за ним. В ответ на предостерегающий возглас Донателл приложил палец к губам, крепко взял его за руку и потащил куда-то в переулок. Прячась в тени навеса, Данет весь дрожал – это был дом отцовского любовника, купца Мнемона, и если их тут увидят...

«Вот, возьми! – быстрый шепот, прикосновение жесткой ладони, привыкшей держать оружие, а не стилос, и подгибаются колени, а на собственном запястье – тусклый блеск старинного серебра, сияние небольших, но чистейших камней: синее, черное, алое. Дорогая, изысканная вещь... – Это тебе, Данет, носи!» И внезапное властное объятие, и сам льнешь к крепкому телу мужчины, вжимаясь пахом в пах... Вот оно, все верно! Сейчас аристократ дарит безделушки, а поимев, выкинет как тряпку! Данет сорвал с себя браслет – руки дрожали, и он не смог швырнуть подарок в красивое лицо, как собирался, просто уронил в пыль. И повернулся уходить, но Доно не пускал, шептал в волосы какие-то слова, не обращая внимания на попытки вырваться. И лишь когда Данет послал его в задницу злого духа, опустил руки: «Ну чего ты, мальчик?» Аристократ казался растерянным, от него, верно, так еще никто не отбивался, и юнец решил, что на верном пути. Было еще несколько встреч, до сих пор помнящийся ворох язвительных насмешек и укоров, которые он вывалил на голову Донателла, а тот все не отступал. О, тело мужчины не соврет, и имперец видел все нехитрые уловки. Огрызаясь на словах, Данет каждым жестом давал понять – нажми еще, и сопротивление рухнет. Он заигрывал, разжигая желание, и сам не отдавал себе в этом отчета, болван...

А потом Феликс предложил поговорить с отцом: «Подумай, что тебя ждет здесь, Данет! Остериум – жалкая страна, а твоей красоте необходима достойная оправа. У меня дом в столице Риер-Де и вилла в Санции, но я не часто живу дома, и ты, если поедешь со мной, увидишь много чудесного. Через месяц военный префект отзывает меня, и я прошу тебя подумать, мальчик, поедем! Я заплачу за тебя столько, что твой отец не станет возражать, а поскольку ты еще не полностью совершеннолетний, то все расходы лягут на меня. Ты будешь жить, как принцепс, Данет, и ни в чем не узнаешь отказа!» Имперец целовал ему руки, так странно... и шептал, крепко прижав к себе: «Я люблю тебя».

Я люблю тебя. Хотелось смеяться, и Данет дал себе волю – безумным хохотом не спугнуть вечерний покой, эти стены слышали и не такое. Когда остается лишь одно оружие: собственная красота и чужое желание, – не до гордости и щепетильности. Одурманенный разум выворачивал тело наизнанку, и Данет отшвырнул прочь какую-то тряпку... свою одежду, наверное. Стены сливались в багровых бликах безумного хоровода. Только б не перебрать, иначе – смерть, откровенность для него сродни приговору, но так тяжело удержаться. Он будет думать, что все еще в Архии, и скажет куколке-императору: «Я люблю тебя...» Вот сейчас еще немного полежит здесь и встанет, пора собираться и ехать во дворец. Камил будет ждать его на Львиной дороге, если, конечно, щенок не перетрусит встречаться с человеком, которого хотел убить, но не убил...

В последний раз они разговаривали в доме, который Феликс снимал на время службы в Архии, в просторной комнате с покрытыми дорогими тканями лежанками. «Послушай, мальчик, чего ты добиваешься? До моего отъезда десять дней, соглашайся – я сегодня же пойду к твоему отцу, и мы уедем вместе. Нет? Ты отказываешься? Зачем же тогда ты пришел сюда, а, маленький лжец? Зачем говоришь со мной раз за разом, если я тебе так уж противен? Для чего крутишь передо мной задом? Отвечай!» Тяжелое дыхание, ярость в хриплом голосе и пальцы, сжавшие локоть: «Последний раз говорю – даю слово, что не обижу, что буду заботиться. Я хочу тебя, Данет, и получу!» Собственный шалый ответ: «Лучше я с шелудивым ослом разделю ложе, чем с тобой!» – и резкая боль от удара в лицо. Данет отбивался с яростью куницы, он кусался и норовил вцепиться ногтями имперцу в глаза, потому что слишком хорошо понимал, что последует вскоре. О да, он сам пришел к Феликсу в дом, сам загнал себя в ловушку – и тут же расплатился за глупые игры. Доно, потеряв терпение, ударил его еще раз, кровь текла по подбородку и пачкала белую тунику, но Данету удалось вырваться. Он прыгнул к окну, Доно кинулся следом и едва не сломал ему руку, не дав распахнуть решетку. Следующий удар на секунду лишил сознания, а очнулся Данет на широкой лежанке под громкий разъяренный шепот: «Маленькая тупая дрянь! Так хочешь, да?! Чтоб тебя, как сучку, поимели? Сейчас я тебе устрою, раз по-хорошему не понимаешь!..» Умолять о пощаде не давала гордость, и он продолжал молча рваться из хватки, но куда мальчишке, не умеющему держать оружие, справиться с ветераном? Донателл задрал ему остатки разорванной одежды едва не на голову, сдернул набедренную повязку и придавил к ложу своим весом. Обе руки оставались свободны, но что толку?.. Данет уперся ладонями в резное изголовье и попытался приподняться, но получил удар по затылку. «Ну, так что? Хочешь член в задницу вот так?! Говори, дрянь такая! Забыл, с кем дело имеешь? Дурак, ох какой же ты дурак, Данет, я же хотел по-другому...» От боли и унижения Данет не мог ответить, но будь иначе, стал бы он просить прощения? Может, и стал бы, он боялся изнасилования до смерти, но имперец лапал его за задницу – вот чего стоили все заверения в любви!

Из полуобморока вывела резкая боль вторжения, бессильные слезы потекли по лицу, смешиваясь с кровью, а Везунчик драл его, захлебываясь ругательствами. Поняв, что жертва не в состоянии сопротивляться, Доно приподнялся, вздернул вверх его бедра и так вколачивал свой член раз за разом. Через долгие минуты, наполненные болью и позором, Данет все-таки закричал – бесполезно. Насилие длилось бесконечно, а потом имперец спустил семя в развороченный зад и рывком перевернул Данета на спину: «Очухался? Сейчас помогу!» – оплеуха отозвалась звоном в ушах. «Пошел вон, да задницу не забудь подтереть, не то ковры мне перепачкаешь». Как удалось подняться, шатаясь, чувствуя горячее семя на сведенных судорогой бедрах? Донателл отошел к окну и отчего-то прижался лбом к деревянной решетке. Ножны с кинжалом аристократа лежали на низком столе, можно дотянуться... один удар в спину и... и Данета казнят завтра, скорее всего, вместе с отцом – для империи остеры немногим лучше варваров и имеют немногим больше прав. Но стоило повернуться к двери, как Доно догнал его в два прыжка, обхватил лицо ладонями, пытаясь стереть кровь и слезы: «Ну куда ты? Отец тебя убьет, ведь не скроешь!.. Дурачок мой, что же ты натворил... но теперь поздно, Данет, я овладел тобой, ты мой любовник, я заплачу виру, как говорят Белые законы, и мы уедем! Данет, посмотри на меня, пожалуйста!»

Неизвестно, что Феликс увидел в его глазах, но руки аристократа опустились еще прежде, чем Данет плюнул тому в лицо. А потом была пыльная, залитая светом улица, свист прохожих, свинцовая тяжесть в затылке и глухие рыдания, от которых рвалось горло. Крики отца, требования назвать имя насильника, какая-то нелепая ложь – и обморок. Блаженство небытия. Вот прямо как сейчас.

Если отрезать еще кусочек нара, то небытие придет – желанное, невозможное... Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу! Ублюдка папашу, что строил из себя собрание всех добродетелей, но не удосужился рассказать единственному сыну о долгах, ублюдка Корина, что уехал в тот же день. А через два месяца, когда магистрат потребовал с отца погасить долг, родитель – трусливая собака! – выпил яд. «Я люблю тебя». Да! Лежа на вонючей подстилке в тюрьме для рабов, Данет навсегда понял цену этим словам. Единственный, кто мог выкупить у магистрата сына должника, изнасиловал его и бросил подыхать в рабстве, ну и кого за это винить? Правильно, некого, он и не винил. Просто все вы сдохнете рано или поздно, а я плюну на ваши трупы. Вот сейчас он встанет – вначале на колени, а после на ноги... комната плывет, так хорошо! Если б еще не раздирающий тело неведомый водоворот...

– Сенар! Ты велел сказать, когда сменится вторая стража.

– Амалу? – Парень сегодня спас ему жизнь, верно? А теперь топтался в дверях, не решаясь подойти к господину, обожравшемуся нара, да еще едва прикрытому шелковой тканью. Награда должна быть выдана по справедливости. – Что ты так смотришь? Подойди!

Без доспеха, без тяжелых наручней и поножей и плаща военного покроя парень казался совсем юным. Темный пушок над верхней губой, и так сильно заметна выступившая испарина... А глаза, будто угли в очаге, где начали раздувать огонь, – теплые, но жар еще не полыхнул. Захотелось раздуть эти угли, согреться ими и ни о чем не помнить. Кадмиец отчего-то вцепился в пояс обеими руками, сделав заметнее бугры мускулов под легкой туникой, полные яркие губы сложились, будто для поцелуя.

– Ты спас мне жизнь, – медленно сказал Данет, – я тебе благодарен и хочу наградить… Нет!.. – он предостерегающе поднял руку, увидев, как нахмурился кадмиец. Данету были прекрасно известны правила чести горных племен: господину служат не за деньги, а по желанию. Ни один кадмиец не станет подчиняться тому, кого считает недостойным, оттого-то империя и не может закрепиться в Кадмии.

– Я не имел в виду риры, Амалу. Считаю себя обязанным давать вам все, в чем вы нуждаетесь, – говорить было трудно. Язык заплетался, а комната все кружилась, но присутствие большого, сильного человека рядом успокаивало. – Что я могу сделать для тебя?

Он увидел, как по горлу парня прокатился комочек, и тут Амалу неожиданно рухнул на колени. Тааак... вот уж не подумал бы, но все становится проще, он действительно хотел сделать своего комма счастливым. Лицо парня будто светилось, в нем не было мерзкой похоти, только... любовь? Желание сделать подарок, отдать самое важное – себя самого? Свою суть? Данет тряхнул головой и подошел ближе. Положил руку на жесткий ежик волос на макушке кадмийца:

– Так как же? – пальцы перебирали волосы, потом дотронулись до горячей скулы. Данет едва не упал, когда Амалу обнял его колени, и вынужден был уцепиться за плечи комма.

– Больше жизни хочу, – парень опустил голову, но хватку не разжал.

– Поклянись именем Лейри[2], что не возьмешь меня. Остальное я тебе дарю, – ну что же ты так смотришь, мальчик? Разве твой хозяин не человек, разве не знает цену спасенной жизни и не наслаждается юной страстью? Сейчас было не жаль подставить Амалу задницу, но когда-то Данет пообещал себе, что кем бы ни был Кладий, настоящая измена недопустима... как глупо, в самом деле... Кадмиец протянул руку и, не отпуская Данета, схватил тонкий острый нож, которым так легко отрезать одурманивающие кубики.

– Именами Владыки семени и Безжалостных убийц[3] клянусь... Убить за тебя, обойти всю землю, чтобы быть рядом, у ног твоих... Клянусь! – лезвие вспороло кожу на ладони парня, показалась кровь, и Амалу глухо закончил: – Клянусь повиноваться тебе во всем.

В горле скребли коготки, и резало глаза. Амалу принес ему такую клятву, какую на родине комма дают лишь вождям. Данет немного наклонился и поднес ладонь коленопреклоненного кадмийца к губам, затем медленно, не отрывая глаз от пунцового лица, слизнул кровь и улыбнулся:

– Да будет так. Лейри и Инсаар тебя слышали, Амалу, сын Руиса, – и, не дожидаясь ответа, сам приподнял полы шелковой накидки. Ладони парня тут же вновь сжались на его коленях, и Амалу со стоном прильнул губами к бедру – там, где искусные цирюльники через каждые два дня уничтожали любой намек на растительность. Тугая спираль в животе распрямилась, словно бы потянулась туда, где касались его тела по велению страсти... А Амалу продолжал целовать, Данет видел лишь склоненную стриженую голову и вздрагивал от прикосновений голодного ласкового рта к коже. Потом кадмиец обхватил его за талию, и широкие ладони почти сошлись...

Голова шла кругом, это было чистое, звонкое опьянение, будто в те самые шестнадцать... Бери, Амалу, бери – все, что я могу дать, а большего не выбьешь и под пытками... Он сам прижал руки парня к своим ягодицам, и тот застонал сквозь зубы, сжимая полушария снизу. Не иначе, бог Наслаждения и Быстроразящие не только слышали их, но и видели, потому что от нежности, вложенной в каждое движение, будто бы тысячи игл впились в тело, и Данет вскрикнул – свободно, громко. Он был почти счастлив, впервые за долгое время, и даже не думал о том, как сможет после ублажить Кладия... Мерзкой куколке нет места там, где горит подлинное пламя... Размечтался, дурак, а тебе ведь не шестнадцать! Но ласки Амалу – неумелые, простые и безыскусные – стирали горечь. Еще немного, совсем чуть-чуть, и все закончится, но как же хорошо... Он сам скользящим движением опустился на ковры, развел колени в стороны и протянул руки:

Тяжелое тело – будто выложенное литыми плитками мышц – придавило его к мягкому ворсу. Стоило плоти Амалу оказаться между его бедер, как Данет сжал ноги и подался навстречу. Он двигался ритмично, широко распахнутыми глазами следя, каким прекрасным стало склоненное над ним лицо кадмийца – таким Амалу никогда не был. Данет собрал в горсти короткие волосы на затылке парня, а потом глубоко запустил ногти в гладкую кожу на плечах и после, дотянувшись до ягодиц, со стоном сжал ладони, продолжая двигаться. Амалу чуть приподнялся:

– Позволишь?! – ладонь обхватила плоть – ласково и так пронзительно нежно, что, кажется, щеки вмиг стали мокрыми. Данет только кивнул и еще приподнял бедра. Жгут внутри тела, никогда не засыпавший, неведомо откуда взявшийся, натянулся до звона и будто бы лопнул... Мгновенное чувство падения в бездну, рывки собственных бедер навстречу паху кадмийца и его руке, кольцом сжатой на члене, огненная разноцветная вспышка перед глазами. Семя выплеснулось в ладонь мучительными толчками, будто бы он не кончал годы...

Данет едва узнавал собственный голос – сорванный, благодарный. Вот так тебе, Юний! Ни ты, ни твоя поганая куколка ничего не отнимете у меня, раньше уличные псы сожрут ваши кишки. Амалу подхватил его под ягодицы и, втиснувшись в Данета всем телом, замер на миг, а потом толкнулся между сжатых ног последний раз. Будто судорога скрутила парня, плечи его окаменели... вязкая влага на коже была как дар. Чуть подождав, Данет просунул руку между их тел и растер семя, точно драгоценное целебное масло, что собирают в кадмийских горах. Лежать вот так, чувствуя на себе расслабленную тяжесть, было приятно, и даже в голове прояснилось. Он погладил комма по плечу:

– Амалу, нас Шараф потеряет и потом будет ворчать весь день.

Парень поднял голову, улыбнулся подрагивающими губами. И приподнялся на коленях, помогая сесть Данету. Хозяин и его ручной убийца сидели рядом на ковре, и будто теплая река текла между ними. Амалу тихо хмыкнул:

– Я скажу Шарафу, что ты сделал мне выговор, сенар. За неосторожность. – Данет, не выдержав, рассмеялся, с удовольствием разглядывая пятна смущения на щеках парня.

– Верно. Ловить ножи нужно щитом, Мали, а не собственным телом. Помоги мне встать и вели готовить ванну. Я опаздываю к императору.

Летний императорский дворец. Львиная дорога

Предутренний холодок заставлял кутаться в плащ. Камила все не было, но Данет решил дать ему полчаса и терпеливо ждал, а подле носилок так же терпеливо замер хмурый Шараф. Нужно было позволить командиру коммов отдохнуть после полного волнений дня и последовавшей затем ночи, но Шараф заявил, что не устал. Что ж, пусть тогда мерзнет. Голова была тяжелой, как всегда после нара, но обычно, перебирая вот так дурманящего снадобья, он долго не мог прийти в себя, а сегодня... Амалу помог. Данет улыбнулся заледеневшими губами. Если Вестариан не явится в условленное место до того, как придет очередная смена преторианцев, нужно будет срочно решать, кого Кладий назначит военным префектом. Юний пока сидел на своей вилле, в последний год он что-то туда зачастил, хотя раньше носа не казал. Данету донесли, что Домециан затеял в своих владениях большое строительство – как оказалось, строил крытый водоем. Будет очень кстати, если выяснится, что прожитые годы все же сказываются на враге, и ныне тот стремится к покою и невинным удовольствиям, но остер в это не верил. Домециан хитрее всех живущих на земле, о сей простой истине никогда не стоит забывать. От кандидатуры военного префекта сейчас зависит многое, так что Друз с Юнием наверняка кого-то приготовили. Мысль предложить Кладию Луциана вольноотпущенник отбросил сразу – император не доверял слишком знатным подданным, он предостаточно натерпелся от их выкрутасов и презрения к худородному повелителю, да и сам Валер может заартачиться. Префектура – это весьма хлопотно, а у Циа при множестве достоинств был существенный недостаток: очень часто его приходилось буквально расталкивать, чтобы на что-то подвигнуть. Истинно аристократическая черта, ничего не поделаешь…

Тяжелые шаги преторианцев гремели по каменным плитам, будто по больной голове молотками. Третья стража, середина ночи, Вестариан не явился, а император уже продрал зенки и ждет «дорогого мальчика» – попробуй опоздай. Чтобы Кладий был благосклонен к предложениям любовника, нужно самого себя переплюнуть в угодливости. Луна застыла в вышине плоской лепешкой... В старину в Остерике[5] верили, будто Лоер-Луна всегда холоден и жесток оттого, что ему никогда не встретиться со своим любимым. А Возлюбленный Луны танцует в полдень с небесными львами, он забыл об избраннике, и лишь иногда память просыпается в нем, и горе застилает поля и леса тьмой, забирая у людей светило. Ривы украли эту легенду, как крали все, что могли, а у Данета в детстве сжималось сердце, когда он слушал о том, как Луна и Солнце потеряли друг друга навеки, как солнечный Возлюбленный ночного бога утратил память о самом себе и своей любви. Жалел сын купца отнюдь не олицетворение надменности – Луну, но юное Солнце, заплутавшее в огненном безумии. А Квинт Иварийский своей гениальностью сделал утраченное счастье возможным.

Поэт ездил в Гестию, об этом Данету донесли тотчас же, как Квинт Легий покинул подаренную Кастом виллу в Перунии, но если не солгали, встретился он лишь с протектором Лонги и младшим Астигатом. Квинт, должно быть, со свойственной поэтам склонностью к идиллиям и преувеличениям увидел в союзе нечто большее, чем просто невероятно выгодный политический договор, а в отношениях карвиров – великую Любовь. Во всяком случае, сейчас Квинт, как доносили остеру, писал новую поэму «Луна и Солнце». Данет был далек от мысли, что автор, создавший бессмертную «Риер Амориет» и поклоняющийся Любви как единственному богу, восхвалял в своих строках военные и политические успехи союзников. Квинт из Иварии ничего не смыслил ни в политике, ни в войне, может быть, именно поэтому ему и удавалось владеть сердцами и мыслями людей. Он из хорошего плебейского рода, это более чем достаточно для должности военного префекта... Данет невесело хмыкнул. Весьма мало людей, о которых можешь знать почти наверняка: они не забудут оказанную в тяжелый час услугу. Квинта Иварийского Данет вытащил из тюрьмы, вытащил именно он, потому что, получив письмо племянника с просьбой прекратить преследования друга-поэта, император взбесился, словно его боднули под зад. Понадобились долгие и старательные уверения в том, что вольноотпущенник лично прочел «Риер Амориет» от начала до конца и ничего особо страшного там не увидел, и вообще: «Разве не правит миром Любовь, повелитель, ведь мы сегодня вместе? И не стоит давать волю жреческим куриям, что видят святотатство везде и вечно норовят влезть не в свое дело, пусть занимаются Ка-Инсаар и не пристают к тебе, повелитель!» Кладий, замученный воплями жрецов об оскорблении величия его и Инсаар, предоставил Данету разбираться самому. Легия освободили, но остер не потребовал платы за помощь – он держал Квинта Иварийского про запас, как тайное оружие, ведь слова величайшего поэта Риер-Де достигнут сознания толп гораздо быстрее, чем все призывы сенаторов.

– Сенар! – предостерегающий возглас Шарафа заставил поднять голову. Четко печатая шаг и по-военному прижав руку к бедру, к носилкам вольноотпущенника шел высокий человек в доспехе. Преторианцы стремительно сдвинули копья, и человек остановился. Сквозь скрещенные древки Данет смотрел на стратега Донателла Корина, Доно Феликса, клятого Везунчика. Оживленная выдалась ночка на аллее императорского дворца! Остер махнул Шарафу рукой, тот отошел к страже, и преторианцы, повинуясь приказу, раздвинули копья и пропустили Корина. Данет дернул за шнурок, плотные занавеси съехали в сторону.

– Буду рад проводить тебя к императору, Данет, – полное бесстрастие, как будто Луна из легенды одарил стратега частью своей холодности.

– И что я должен буду сказать носящему венец? Кого и для чего я привел к нему в середине ночи? – от язвительного тона невозможно было удержаться, слишком уж неожиданно объявился Доно.

– Скажешь, что привел к нему нового военного префекта Риер-Де, – небрежно ответил имперец и протянул руку сквозь занавеси. Лунный свет серебрил черные короткие волосы, и черты Доно застыли, словно на барельефе. Далекая, чужая красота.

– Вот как? – только и нашелся сказать Данет. Новая игра… такова твоя затея, Везунчик? Какое странное ощущение, будто ступаешь в ледяную воду, прикрытую тонкой коркой льда... Ты не знаешь глубины, не ведаешь подводных течений, но стремительный поток куда-то да вынесет.

– Вторым моим приказом станет проверка всех поставок и счетов на армию Кадмии. О, я буду торопиться, ведь моему старому товарищу и командиру Онлию Друзу его десять легионов нужны немедленно. Но дела армии так запутаны, что проверка займет как минимум год, а то и больше, – голос все так же небрежен, но горячая рука Корина нашла его ладонь и слегка погладила. – Не в моих правилах вмешиваться в личные дела, но я б на твоем месте написал Брендону Астигату – так, между прочим, вы ведь в переписке обсуждаете новые поэмы и постановки? – чтобы Илларий Каст не ложился спать без кинжала под подушкой и тщательно проверил своих приближенных.

Данет молчал. Любое слово сейчас могло стать фатальной ошибкой. Непростительной! Феликс открыто сказал, что станет вредить планам Друза по усмирению Кадмии и захвату Лонги, и так же открыто предупредил о вероятном покушении на Каста. Как Данет сможет влиять на Донателла, если тот вздумает обмануть? Никак. У него не было на Доно ничего, никаких темных делишек или проступков. Не только преторианцы, но даже Шараф взирали на стратега с восхищением – как и полагается смотреть на победителя «тигров». Ну а если Данет пойдет к Друзу с известием, что старый друг предает его, то брат императрицы лишь высмеет остерийскую подстилку.

– А что же станет первым твоим приказом, благородный Феликс? – наконец вымолвил остер. Страшно? Скорее весело! Дважды тебя не убьет даже самый лютый враг, вспомнилось еще одно меткое замечание союзника протектора Лонги.

– Сущие пустяки, – Корин, так и не дождавшись ответного пожатия, отпустил его руку, – придется задним числом написать приказ о задержании для беседы Камила Вестариана. Ну и объяснение, отчего благородный сенатор, едва увидев стражу, предпочел бежать, хотя его статус не позволяет применять силу при допросе. Попытка к бегству была очень неудачной – головой в окно, да с третьего ценкула[6]… сенатор скончался на месте. Так жаль, молодой еще… понятия не имею, что его подтолкнуло.

Восхищенная злость – весьма новое чувство. Данет откинулся на подушки, чтобы тень закрыла от света факелов его лицо, и прикусил губу. Определенно, Феликс после их дневной беседы времени даром не терял. Но как Везунчик посмел вмешиваться в его жизнь и ломать планы?! Кто его вообще просил? Паскуда… Данет заставил себя успокоиться. Злиться он будет после, а решать нужно сейчас. Новая сила растревожила их устоявшийся мирок мелочных схваток и кровавых драк, новая сила… нового времени?

– Так что же, Данет, ты представишь меня императору? И лучше бы поскорее, если не хочешь, чтобы Домециан вновь тебя опередил, – сталь в голосе имперца требовала ответа, и Данет кивнул, давая лектиариям знак поднять носилки. Перед процессом он не стал слушать советы Феликса, а тот не только оказался прав, но и вопреки подозрениям поддержал остера – первым среди всех сенаторов, и после присоединились Кассий и другие. Просто тогда оказалось слишком жутко и противно вновь столкнуться с Доно – на алых коврах Сената, через столько лет... но больше он так не ошибется. Донателл пошел рядом с носилками, и под их мерное колыхание остер принял решение: он доверится Корину. Ну а если потребуется, то у коммов, несмотря на восхищение знаменитым воином, рука не дрогнет.

Врать лучше всего правду – остер в который раз убедился в верности сего мудрого постулата. Правду, ну или некоторую ее часть, он и рассказал Кладию: на площади Великих Побед на вольноотпущенника напали трое неизвестных, и если б не бдительность комма Амалу, «мои глаза больше б не увидели тебя, повелитель». В этом моменте повествования Данет счел уместным провести кончиком пальца по левому веку. Император прямо в присутствии Феликса и командира преторианцев повис на «своем дорогом мальчике», чем Данет не преминул воспользоваться: «Повелитель знает, как дороги его верному слуге интересы империи и ее владыки, но это знают и враги. Чем занимался ныне покойный военный префект, в то время как по аристократическим кварталам Отца городов разгуливают толпы убийц? Не распущенностью ли и леностью префекта, а может быть, его сговором с кем-то из тайных супостатов самого носящего венец объясняется нападение? Недаром префект предпочел позору или даже казни петлю… да, повелитель, сия утрата постигла нас еще вчера, а сегодня твой родственник Камил Вестариан также свел счеты с жизнью при весьма загадочных обстоятельствах…»

После сообщения о двух самоубийствах – Данет гадал, выкинул ли Феликс Камила из окна сам или приказал кому-то? – вольноотпущенник битый час уговаривал императора успокоиться, принять сонное зелье и соблаговолить выбраться к подданным из-за подушечного ограждения. Наконец, Кладий бросил кричать, что его вот-вот убьют, а дворец полон врагов и заговорщиков, и довольно благосклонно принял предложение Данета назначить новым военным префектом стратега Донателла Корина. Император уже был осведомлен о приезде Феликса в столицу, но остер знал, что по доброй воле Кладий не станет выслушивать доклады о событиях, творящихся на рубежах его государства. Он ничего не понимал в «тигриных» делах – равно как в кадмийских, лонгианских и прочих – и понимать не стремился, и все же, перестав кричать, задал несколько вопросов Феликсу: «В добром ли здравии претор Сфелы и его супруга, благородная Стефания?» Выслушав, что претору и его супруге, а также всем подданным императора, проживающим в Сфеле, крайне мешает здравствовать задолженность жалованья легионерам, Кладий притворился глухим. «Что ж, сие есть превратности войны и дурного управления провинциями, мой дорогой Донателл», – простонал император из-за подушек. Впрочем, судя по тому, как небрежно говорил Феликс, он и не рассчитывал на внимание носящего венец к нуждам легионов Сфелы.

Император же, громогласно объявив, что стратег обязан доложить обо всех затруднениях Сенату, а он сам так устал от трудов праведных, что никакая ночь, сколь бы длинной она ни была, не способна восстановить его силы, желает отойти ко сну, уткнулся в покрывала. Но едва Данет, предусмотрительно опираясь на руку командира преторианцев, двинулся к двери, как сон с императора как рукой сняло – проклятье! Хотя ничего нового не было в отсутствии малейшего сочувствия к жалобам любовника на больное плечо и бессонную ночь, проведенную в трудах по розыску убийц. Как-то раз – кажется, это случилось сразу после того, как Кладий дал своему рабу вольную, – носящий венец отправил за остером отряд стражи, и те притащили его во дворец, несмотря на жар и лихорадку… То была кошмарная ночь, и после нее Данет не сомневался: даже забейся он на глазах императора в судорогах, от необходимости исполнять долг на ложе это его не избавит. Еще полчаса уговоров, и Данету удалось выпросить разрешение хотя бы показаться дворцовому лекарю. В пропахшую ложью и притираниями опочивальню все равно придется возвращаться, а остеру не терпелось еще хотя бы десять минут поговорить с тем, кому он только что своими руками вручил мешок с армейской казной. Поздно бояться истинных замыслов Донателла Корина – дело сделано. Глядя на лицо Доно, вновь окаменевшее при виде ласк, коими пришлось награждать императора, Данет решил прибавить Шарафу забот: пусть приставит людей следить за новым военным префектом Риер-Де.

Выйдя из дворца, они остановились под портиком, рядом с неизбежными львами. Ночи положено быть темной, лунной или томной – как еще говорят поэты? – но ночи в Летнем императорском дворце всегда были просто невыносимо длинными. Донателл закинул голову к небу, прищурился от света факелов:

– Такая ночь создана для постижения тех уголков души, кои созданы Любовью, верно? – голос стратега был полон равнодушного презрения, и Данет пожал плечами. Еще одна оплеуха: подстилка ублажает старую уродливую куколку в венце… Ну да не ты первый, не ты последний, Доно Везунчик, смени набор издевок. В горле плеснулась горечь… нар не дает забыть себя, и сердце до сих пор колотится. Но какая разница?

– О да, – остерийская подстилка весьма счастлив оказанной ей честью лизать императорский зад и прочие части тела, разве может быть иначе? – любовью мы и займемся.

Феликс отступил на шаг. Кажется, он хотел что-то сказать, но отчего-то продолжал молча созерцать Данета – руки на широком поясе, широко расставлены ноги в высоких сапогах.

– Есть способы, позволяющие одному из любящих не слишком утруждать поврежденные суставы, – м-да, стратег намерен прочесть «подстилке» лекцию о том, как мужчины постигают тела друг друга? Забавно. Весьма неизящный способ показать тому, кого в свое время отымел, после трусливо сбежав, какое омерзение вызывает у тебя его нынешнее положение. Впрочем, аристократы все одинаковы.

Если Доно рассчитывал вывести его из себя, то ошибся – разве можно было надеяться на иное отношение после тех слов, какими Феликс возобновил их «приятное» знакомство после стольких лет? Перед процессом Везунчик нежданно возник в одной из галерей Сената, подошел к остеру вплотную и спросил, не разжимая губ, понимает ли Данет Ристан, за что его судят. И сам ответил: «За глупость, Данет, увы!»

– Ты прав, благородный, – легкий поклон и шаг назад, – вот только едва ль кто-то решится заставить императора скакать на себе, как на лошади.

– Плечо очень болит? – По правде говоря, у Данета болело все тело, но странные прыжки мыслей Везунчика утомили донельзя. – Если будет ныть, вели лекарю изготовить настой темьянки. Очень помогает от ушибов…

Феликс смотрел на него как-то странно, будто жалел. О чем? Что не удалось высказать все гадости, какие собирался?

– Через три дня приезжай ко мне в дом, нам есть что обсудить, – тон аристократа сменился дважды за какие-то полминуты, но сил гадать о причинах уже не было. Доно – Везунчик, и сейчас уедет в свою чистую, хорошую жизнь, наполненную победами… а ты вернешься в императорскую спальню. Но деревянная шкатулка с наром будет ждать тебя в удобной нише, и все станет неважно… – Я живу на улице Серебряного ручья. Приезжай к вечеру.

Глупо, но у Данета едва не вырвалось: я помню, где ты живешь! Доно рассказывал – тогда, в Архии. И не раз, и не два юный раб представлял себе эту улицу с таким красивым названием. Серебряный ручей... На что это может быть похоже?

– Разумеется. Разве я могу отказать благородному Корину? – Доно еще миг смотрел на него прищуренными в полумраке глазами, а потом, не сказав ни слова, шагнул в темноту.

– Сенар, письмо из Лонги, – шепот Шарафа заставил очнуться. После нара застывать вот так, будто время потеряло смысл, – обычная вещь, но Данет поежился от отвращения к самому себе. Кладий ждет и будет недоволен, нельзя так распускаться! – Ты приказал отдать тебе потом.

– И ты решил, что этого «потом» можно дожидаться вечность? Мог бы и раньше напомнить, – комм не принял шутки, он был непривычно хмур, точно разгневанный Лейри. Говорят, бог Наслаждения в час немилости лишает людей вначале естества, а потом и жизни. Данет собрался было спросить, что заставляет кадмийца вот так хмурить брови, но комм опередил его:

– Кому ты поручишь убить Амалу, сенар? – голос Шарафа, точно наждаком, прошелся по гудящему затылку.

– Что? – Определенно, рядом с Кладием все сходят с ума! – Убить Амалу? За что же?

– Ты не такой, как все они, сенар. Я думал так, но ты сделал ошибку, и заплатит за нее Амалу. Кто убьет его? – ого, да командир коммов не на шутку взбешен, вон как глаза горят!

– Амалу в чем-то провинился? Когда ж успел только? – Секунду казалось, комм не намерен отвечать, но потом кадмиец тряхнул прямыми черными волосами и выпалил:

– Он провинился в том, что позволил тебе играть собой. Хорошо потешился, сенар? Мальчишка давно по тебе сох, глаз не сводил, а теперь он просто ошалеет. Амалу стал опасен, он повалит тебя в любой момент, это уж мне поверь…

Нестерпимо хотелось послать Шарафа в задницу шелудивого осла на всех семи известных Данету языках, но остер удержался. Даже смешно, о духи песка! Но если кадмийцу все не разжевать и не сложить в рот, тот, чего доброго, и впрямь убьет Мали.

– Я не тешился, – медленно и вкрадчиво произнес Данет, – если ты не видишь разницы между забавами на ложе и благодарностью, вон отсюда, Шараф. Ты больше у меня не служишь. Так как же?

Гигант оторопело глядел на него из-под прямой челки, и Данет не позволил себе смягчиться.

– Я доверяю вам, всем вам. Тебе больше других, но Мали спас мне жизнь и дал клятву верности, он не нарушит ее, даже если разрезать его на куски, – только произнеся вслух то, что он чувствовал в себе каждый раз, когда видел своих коммов, Данет понял, насколько это верно. Пожалеет он или нет, но кадмийцы – единственные достойные доверия в этом гадючнике! – Мали не сделает мне ничего дурного. Он имел такую возможность и все равно подчинился. Мали…

Отчего с языка так легко слетает ложь, но так трудно говорить правду, простую человеческую правду? Данет устало вздохнул и поднял руку к лицу. Мать-Природа, даже глаза не потрешь – под нижними веками краска, что скрывает синеву бессонницы.

– Мали – хороший мальчик, умный. И он все понял. А ты понял ли, Шараф?

– Сенар! – кадмиец вдруг по-военному приложил сжатый кулак к груди, а потом к бедру. – Я дурак. Прости, и вот письмо.

– Письмо подождет, – остер взял запечатанный свиток и сунул его за пояс, – мне нужно, чтобы ты проследил за Донателлом Корином, этот человек и его дела меня беспокоят. Но прежде мне хочется знать, все ли ты понял верно. Ты восхищаешься Феликсом, я знаю отчего: он не хочет войны с твоей родиной, и он храбрый воин. Если я прикажу, ты сможешь убить его? Не посчитаешь, – Данет усмехнулся намеренно жестко, – что императорский процед не стоит смерти такого человека, как Везунчик?

Знакомая хитринка, без которой, оказывается, трудно начать и закончить день, мелькнула в темных глазах кадмийца:

– Помнишь, как ты пришел ко мне в тюрьму, сенар? Помнишь, что ты сказал? – кажется, Шараф намекал, что дурак здесь отнюдь не один. Данет покачал головой, он действительно не помнил, в памяти остались лишь каменные галереи тюрьмы Трех Бдящих и смрад немытых тел.

– Ты сказал: «Между нами никакой разницы, горец. Я такой же раб, как и ты». Я не поверил тебе – как было поверить? Ведь на тебя не надевали цепи, не пороли кнутом и не заставляли глядеть, как заживо горит твоя жена, – кадмиец сплюнул на мраморные плиты. – Риер-Де… мужчина не тратит проклятья зря… но они сгорят! И ты тоже хочешь этого, сенар, ты тоже их ненавидишь. Я не смогу добраться до вонючей жабы – вон там! – комм мотнул головой в сторону императорской опочивальни, – а ты доберешься. Идем, сенар, здесь прохладно, а ты плащ забыл.

Данет сидел на верхней ступени, ведущей к спальне Кладия, и улыбался. Ближайший преторианец осторожно скосил глаза на императорского любовника, но сделал вид, что не замечает свитка у него в руке. Письмо Брендона он вернет Шарафу, но прежде, как всегда, прочтет два-три раза, особенно начало и конец. И вот эти строки: «если тебе не будет трудно, пожалуйста, вели пересчитать объем закупок пихтового масла за месяц воды и месяц сева». Брендон, Брендон… знал ли брат керла Заречной, что живущий за две тысячи риеров от Трефолы остер наслаждается каждым его письмом, будто кубком родниковой, хрустально чистой воды? Данет вновь тихонько засмеялся, ему никогда не надоедало вспоминать то потрясение четырехлетней давности, когда он узнал, что год вел переписку с семнадцатилетним мальчиком. Только такие безумцы, как Астигат и Каст, могли переложить на плечи юнца торговые сделки на огромные суммы, но остер был им за это благодарен. Получив первое письмо на родном языке, подписанное малознакомым именем, Данет не слишком поразился. Вероятно, брат Севера увечен или нечто в этом роде, раз вместо старшего лонгами правит младший… да к тому же именно старшего Астигата брали в заложники нелюди, так, по крайней мере, доносили разведчики. Возраст Севера ему был известен, следовательно, Брендону должно быть не меньше тридцати. Ха! После он узнал, что Брендон как раз младший из братьев, и мысленно поздравил отца Астигатов с плодовитостью – за один год народить двух сыновей! Ведь Брендон не может быть много моложе двадцатитрехлетнего карвира Каста... Не может?! О, духи песка! Узнав правду, Данет долго смеялся над собой и с жадностью перечитывал прежние послания из Лонги, стараясь уловить в четких строках – всегда отменно вежливых, грамотных и умных – малейший след юношеского, да что там, почти детского легкомыслия. Искал – и не находил. И тем приятней делалась переписка, даже коммы поняли, что хозяин ждет каждого письма…

«Я непременно уточню, насколько расходятся наши подсчеты. Здоровья тебе и радости, роммелет Данет».

Радости… И тебе радости, роммелет Брендон, такой, чтобы никто не мог отнять…

– Господин, носящий венец велит тебе поторопиться, – дворцовый раб склонился ниже некуда, и радость погасла.

Хоть и чудной мужик великий Квинт из Иварии, а знает толк в радостях! Чего еще человеку надо, как не золото в кармане, сытое брюхо, вина хорошего и дружка под бок? Мариан думал было пойти к Лаисе с Кривого моста, средней дочке лавочника, что торговал скобяным товаром рядом с дядькой Дементом, но представил, как папаша девчонки на него коситься станет, и расхотелось. Лаисе он обещал украшение на шейку, ну да разве ж ему дадут поговорить с ней больше десяти минут? «Пустой» все едино не жених, и баста! Да к тому ж – ну что Лаиса понимает? Только и думает, что о тряпках да как замуж поскорей выйти, ну и... Постумий от него уж точно ребенка не понесет! А Лаису если в чулане повалить, хлопот не оберешься. Еще и потому хотелось ночку провести с Постумием, что рыжий в жизни понимал больше, чем Лаиса – она за порог-то не выходит, да и всего тринадцать девчонке. Может, лавочник и отпустил бы дочь жить наложницей с «пустым» племянником соседа, но Мариану хотелось вначале решить, что он сам делать станет. Триста пятьдесят семь риров! Это ж такое... такое богатство, славьтесь, Инсаар Быстроразящие! Нет, теперь уже триста пятьдесят четыре: он поел как следует в таверне, сто лет так не наедался, и вина купил бутыль. Но все равно – какие деньги! И принадлежат они ему, Мариану Раэлу.

Что б такое с богатством эдаким сделать, да чтоб по-умному? Это ж только говорят: были б деньги, а куда их девать, мы найдем, – а на самом деле, пойди найди! Самое простое – купить лавку. Или военное снаряжение да завербоваться в легион. С лошадью – а на такие сокровища коня, пусть не породистого, но все равно хорошего, купить можно, и еще останется! – его сразу в десятники конницы возьмут или в конную стражу. Или вот снять закуток на нижних ценкулах да прикупить товар, а как дело наладится – и Лаису в дом привести. Комнатенка у дяди маленькая, но в углу, где он спал, место еще осталось, мать пристроит занавесь какую поплотней, и будут Мариан с Лаисой там жить... А к Постумию в гости ходить, благо, далеко идти не надо. Но с бабой свяжешься – дети пойдут, не видать тогда удачи, нищету станешь плодить. Мариан поморщился. Такие мысли отчего-то гасили радость, а ее было жаль! Счастье золотом сияло под веками, ну будто он все время на солнце смотрит. Так и есть, солнце словно бы внутрь забралось, и даже вечная воронка куда-то сгинула, притихла... или солнце из нее родилось? Чудно, но здорово-то как! Вот он ночью, после ласк, расскажет Постумию – ну хоть немного ж можно! – как обдурил и казну, и хозяев незаконного товара, и даже жреца храма Трех Бдящих. Хитер Мариан Раэл и ловок, пусть Постумий так и скажет... От дури своей мальчишеской смеяться хотелось. Он и засмеялся, да еще и засвистел – просто так, от счастья.

Эх, вот еще б решить, что с деньгами делать. Лавка и легион – все не то. Если б в Тринолите жил, мог бы еще попробовать торговлей заняться или войной, но в Отце городов в успех не верилось. Здесь все было гадко, все, что могло пойти скверно, шло еще хуже, и все хорошее становилось плохим. Откуда он это взял? Да ниоткуда! Сам понял, так всегда было. Риер-Де – мерзкий город, и люди здесь поганые, ну разве некоторые ничего... и точно все время по тонкому мостику бегаешь с завязанными глазами и удавкой на горле – ступил в сторону и провалился в... страшное. Несколько раз Мариан во сне эту жуть видел... фу! Ни к чему о таком думать, иначе, как говорят жрецы, сам беду притянешь. И верно, Мариан много слыхал историй, как людей, переживших лиходейство, или просто пьяных, или злых поутру мертвыми находили. Лежит человек – белый, как мелом Санцийской дороги измазанный, и дохлый, а от чего помер, не дознаться. Ни ран, ни яда. Цицелла считала, что это император Туллий Курносый Нос свои жертвы ищет, за смерть от рук супостатов мстит. Да только если б все, неправедно в Дом теней отправленные, по городу шлялись, то куда больше было бы в Риер-Де мертвых, чем живых! А жрец один, Мариан слыхал, и вовсе непонятно выразился: дескать, сам город людей убивает. «Выпивает», – так сказал. Чудно.

Уехать из Риер-Де... А мать куда? Да и дядька с Цицеллой и малым пропадут – Мариан же один в семье Раэлов так работать может, а дядьке уже сорок пятый годок, зубов вон почти нет. Еще слыхал Мариан, что некоторые парни пешком в Лонгу уходили, завербовывались в легионы карвиров и получали, мол, там огромное жалованье, платили-то – не так, как в империи! Но отец покойный тогда точно пред ним предстанет, чтоб проклясть, да и сын командира декады ненавидел изменников и варваров, место коим в петле. А про жалованье и дома каменные для командиров – враки все это! Богатые, будь они хоть дикарями, хоть ривами чистопородными, никогда о бедноте заботиться не станут.

Ну и баста! Не будет он сейчас себе голову ломать. Золото у него есть, и это главное, теперь надо деньги спрятать как следует и потолковать хоть с Постумием, хоть вон – с мужиком из соседнего дома, остером. Стратер – человек опытный, в Абиле одно время жил, а теперь стилосом на жизнь зарабатывал, писал прошения, жалобы... Эх, опасно со Стратером, он наверняка со стражей связан... ну сколько ж можно о плохом?

Он как раз добрался до развилки, где идол стоял. Испокон веков этого Инсаар звали Щербатым стражем Виеры и верили, что нелюдь с расколотой временем дырявой пастью бережет бедняков. Возле Щербатого и сейчас приношения какие-то лежали – яблоки, груши, ленты... Если повернуть налево, то окажешься в переулке и, обогнув задами рынки, как раз до Малого Охвостья доберешься. А вот если направо – то выйдешь прямо к Форуму, к площади Пятисотлетия, в богатые кварталы... только что ему там делать? Разве что... рассказать ему о радости? Мариан улыбнулся тихо, прислушиваясь к пению солнечных лучиков в себе. Обойти базилики и портики, продраться сквозь вечно орущую толпу форумных мужиков, найти третий постамент от входа в базилику Порция... закинуть голову и смотреть, смотреть – на него. Единственного. Он не услышит, не улыбнется в ответ – ну и пусть! Был бы живым, разве б стал улыбаться парню из Виеры, племяннику лавочника? Высокие скулы, прямой нос, губы эдак строго сжаты, но чудится в них улыбка... глаза под тяжелыми веками – лисьи, хитрые и жестокие, и точно смеются, но как-то по-доброму... А еще короткая стрижка, перекинутый через узкое плечо плащ и родовой наручень. Мариан сколько видел его, все считать принимался и никак не мог понять, сколько ж завитков на наручне? Двадцать четыре или двадцать пять? Двадцать пять быть не может! Тогда б на нем был венец императорский, жезл власти и прочие регалии. А может, и хорошо, что он – неживой? Так хоть представить можно, как дрогнут губы сжатые, раскроются под его, Мариана, губами... Пойти и поговорить с ним, лучше под вечер, когда на Форуме народу меньше станет. Ну и пусть аристократ лишь фыркнул бы с презрением, услыхав о делишках Мариана Раэла, но он не слышит – и потому не фыркнет.

Слова будто б сами с губ рвались. Ух, какой же умница Квинт Иварийский, и как хорошо, что есть гимн, который не стыдно спеть во славу его. «Риер Амориет» любой дурак знает, любой бродяга! А он знает ли?.. Вот Мариан ему и споет – придет вечером завтра и споет, но вначале к Постумию, чтоб похоть его не пятнала... А прямо – к широченной лестнице, спуску в Виеру – идти точно не стоит, хоть и есть деньги, и можно раз в жизни домой как положено попасть: по ступеням, а не грязными закоулками. Но страже свои кровные отдавать? С какой стати! Мало кто по лестнице ходит, разве только купцы да приказчики, им-то опасно через рынки и быстрее нужно. Сколько помнил Мариан этот спуск, там всегда стража стояла и мзду за проход брала, вон и сейчас сверкает бляхой командир декады, морда раскормленная! Нечего туда соваться, еще обыскать решат да найдут деньги, в сапог запрятанные. Так что – к рынкам! Но только он отошел от Щербатого, как услышал:

– Мама, а погляди, стража-то уходит!.. Гляди, цепи снимают! – мальчишка лет двенадцати, тощий, недокормленный – из тех, кого потом берут в ткачи или лудильщики, – тыкал пальцем в стражников. Мать его, толстая бабенка, судя по распаренным, красным рукам – прачка, распрямила уставшую спину и хмуро цыкнула на сына:

– Не ори, горе мое, вот же горластый! Дай жертву по-человечески принести, – женщина вновь склонилась к Щербатому Инсаар, осторожно завязала ленту на бронзовой ноге нелюдя и, подумав, бухнулась на землю перед идолом. Бабам к естеству Неутомимых прикасаться запрещено, потому прачка чмокнула Щербатого в коленку и заголосила:

– Вернитесь, молим мы вас! Ненасытные, Неутомимые, Величайшие!.. Простите нас, сил наших нет больше без вас жить! Не оставьте слуг своих покорных!..

– Мама! Ну, мама же! Посмотри, они цепь сняли совсем, сматывают. Мы домой по лестнице пойдем, да? Не по грязи? – мальчонка дернул женщину за рукав, но та досадливо отмахнулась и опять ткнулась губами в древнюю бронзу. А паренек-то прав, стражники и впрямь сматывали цепь, с чего бы? Новую, что ль, привезли? Мариан осторожно, чтоб страже на глаза не попасться, подошел ближе и встал за спиной высокого мужика лет тридцати в военном плаще – охранник, верно, чей-то. Толпа уже собиралась – не каждый день увидишь, как городская стража ползает вокруг старинных столбов, утыканных шипами, и, кряхтя, с руганью, сматывает цепи, что висели здесь от сотворения Риер-Де. Мариан Раэл при сотворении не был, но не сомневался, что как только вождь ривов Роман приказал свою деревню столицей наречь и стеной обнести, как богатеи тут же цепи и навесили, чтоб от вони и нищеты Виеры себя оградить. Ну и страже заработать дать.

– Ой, и зачем мы пили столько, а, Эмилий? – худой парень, от которого тимранским и луком разило за риер, навалился на дружка – мужика с размалеванной чем-то рожей – и икнул. – Вон мерещится уже! Да никак они впрямь проход решили открыть?!

– Откроют они тебе проход, да не тот! – мужик почесал за ухом и подмигнул накрашенным глазом. Тут Мариан заметил у него подмышкой скатанные тряпки – облезлую позолоту и перья. Уличный мим, не иначе. – Так откроют, что телега проедет!

Выпивохи захохотали во все горло, а какой-то старикан в капюшоне протиснулся ближе к страже и, подвинув плечом Мариана и мужика в военном плаще, шепотом спросил:

– Они уходят, люди добрые? Ну скажите, я вижу плохо! Чего они делают-то?

– Цепь снимают, – коротко отозвался военный и переспросил громко: – Эй, служивые, куда добро городское тащите? Деньги – ваши, цепь-то наша! – все засмеялись шутке, даже прачка, что наконец отлипла от Щербатого. Подошла ближе, одной рукой удерживая сына за ворот, а другой обтряхивая подол, и степенно молвила:

– То мольба моя была услышана, люди. Быстроразящие нам помогли...

– Ну да, как же! – пьяный мим толкнул совсем осовевшего дружка и оскалился: – Разве ублюдки эти по своей воле такое хлебное место оставят? По десять ассов берут с мужчины, по пять с женщины, да еще по три – с детишек. Цепь – дно золотое, а вы – дурни...

– Пшли отсюда, – огрызнулся десятник. Ого, соизволил заметить. – Цепь – не ваша, городской казне принадлежит. Туда и несем.

– А как проход, гы-гы, стеречь станете, без цепи-то? – все не унимался размалеванный, а старик-слепец пихнул его в бок и проговорил наставительно:

– Цепь эту велел здесь повесить еще Диокт Счастливая Куница. Отец мне сказывал, будто б те, кто против Инсаар и Матерью-Природой данного нам императора выступал, в Виере тогда засели – вот и перегородили. И как же вы, сынки, покусились?..

– Да вот так и покусились, – зло ответил десятник, – по приказу нового префекта военного, мать его растак! Вот увидите, скоро в вашей Виере не продохнуть станет от ворья всякого. А нам плевать! У нас – служба и приказ. Прикажут, тут стоять будем, не прикажут – не будем. Но пожалеет еще префект, что эдак круто заворачивает...

– Так вы правда уходите? И за проход брать не будете? – в голосе мима слышалась издевка. – Бедненькие... горемычные... Слыхал, ты, рыло пьяное? – пихнул размалеванный приятеля. – Пошли-ка домой по лестнице бесплатно. Пошли, сказал!

Выпивохи, шатаясь из стороны в сторону, двинулись к ступеням, и – чудо-чудное! – стража лишь проводила их хмурыми взглядами.

– Права ты, женщина! – не сдержавшись, хмыкнул Мариан. – Вымолила у Инсаар милости. Такое лишь в сказках бывает, чтоб богатеи от Виеры не стереглись.

Мужики вокруг загоготали хором, а прачка, не ответив, потянула сына и чуть не бегом понеслась к ступеням – пропустили и ее.

– Да что ж это за префект такой, что покусился? – слепец тоже шустро двинулся вперед, нащупывая с помощью палки дорогу. – Не боится гнева почившего императора?

– Донателл Корин ничего не боится! – крикнул высокий молодой голос. Рядом с Марианом встал какой-то щеголь в дорогом плаще, ну, для Виеры дорогом. В руке щеголя были какие-то свитки, должно быть, приказчик с префектуры. Да дурной приказчик-то! Проход на лестницу-то освободили, но не бывает так, чтоб казна себе куска не урвала. В другом месте, значит, драть станут.

– Феликс его прозвище, слышали? – щеголь принялся что-то быстро чиркать в своих пергаментах. – Десять дней назад императорским указом назначен военным префектом Риер-Де. Первым делом решил порядок в городе навести...

– Порядок?! – взвился десятник. – Да чего Везунчик в городские-то дела лезет? Цепь и сборы – забота префекта города, да только аристократ, знамо дело, плебея всегда подомнет. И дурь Феликс затеял!.. Стражу снимут, так здесь такое начнется, что держись! А нам теперь по Санцийской дороге на брюхе ползать, незаконные товары ловить.

– Как прозвание твое? – спокойно спросил щеголь, а военный рядом с Марианом хмыкнул. – Я доложу префекту, как ты о его персоне отозвался.

Стражник сплюнул и замолчал, но зато какой-то мужик с седой бородой, проходя мимо к лестнице, выкрикнул:

– Дайте Инсаар благородному Феликсу здоровья! Я под его началом в Бринии воевал, он таких, как вы, живо к ногтю! – Ну да, конечно! Донателл Корин – победитель бринийских варваров и «тигров»! А теперь еще и стражу прижал. Здорово! А что мешки незаконные таскать труднее станет, так ничего, не впервой, стражу мы обойдем! Мариан махнул рукой и щеголю, и военному впереди себя и понесся вниз по лестнице. Раскинул руки – и ну летел будто, в сапоге – сокровище, на душе – птицы поют... Хорошо! И свободная лестница – как свободная, вольная жизнь. Солнце под веками точно того и ждало, разгорелось ярко-ярко и горело в нем, в самом его существе. Лети!

Дядька Демент храпел на лежанке, матери и Цицеллы с мальцом дома не оказалось, да и вообще в Шестерке тихо было. Мариан прошел к деревянному столу, откусил кусок сыра, что точно его и ждал, полотном прикрытый. Сейчас мать придет, он ей денег даст, пусть еды посолидней купит – всем чтоб наесться. И мальцу б чего... сластей каких-нибудь. А дядька пусть храпит. Уж ему точно Мариан не станет рассказывать, как обокрал хозяев мешков, что сами казну обворовывали, не через городские ворота таская свои товары. И как еще и жреца малость нагрел на масле для лампионов – за каждый галлон прибавил пятьдесят ассов, вот и заработал хорошо. Племянник лавочника улыбнулся довольно, рука сама потянулась к бутыли с вином, но отпить он не успел. Ветхая дверь распахнулась, и на пороге комнатенки появились... стража?! Мариан заставил себя сидеть смирно – он честный человек и всего лишь ходил в храм Трех Бдящих! – а вошедшие щурились со света.

– Пойдешь с нами. И тихо, – один из незваных гостей шагнул через порог. – Не бойся, ничего с тобой дурного не будет, дело есть... Вставай.

Стража так не разговаривает. И одеты они были не в темно-красные туники стражников префектуры, и доспехов на них не было. Высоченные все, немолодые, в длинных плащах... Трое? Нет, четвертый на лестнице стоит.

– Никуда не пойду, я ничего не сделал. Вы кто?

Дядька Демент всхрапнул, сел на лежанке и уставился на мужиков круглыми глазами.

– Эй, ребята... мы долги отдадим, не сомневайтесь! – лавочник неловко засуетился, пытаясь встать, но ноги от страха подгибались. Эти... стояли и молчали, точно им не было дело ни до чего, просто ждали, когда им подчинятся. Да это же хозяева мешков! Ну, то есть не они, а их люди, нанятые для расправ. Мариан сжал зубы. Утретесь вы сейчас! Под туникой у него хороший кинжал, отцовский еще. Лишь бы только в атриум выйти – из комнатенки не удерешь, окно одно, да и то не окно вовсе, а дырка под потолком. Кошка разве пролезет...

– Вставай, – передний подошел ближе к столу и крепко взял Мариана за локоть. Глаза у него были... точно туда песка насыпали. Мутные, белки в красных прожилках. Равнодушные.

– Ты натворил что?! – Демент встал наконец. – Ребята, племянник у меня дурной, но мы заплатим, мы все поправим!..

– Замолчи, – это второй, от двери, – твой племянник пойдет с нами. Забудь, что он у тебя был когда-то. А донесешь страже, тебе не жить. Понятно?

Слова незнакомца падали, как камни – так смерть может говорить, смерть сама. Демент поперхнулся на полуслове и, прижав руки ко рту, замолк. Мариан дядьку не винил – страх сожрал Виеру, насквозь прогрыз... тупая скотина только и может, что на лугу пастись на тощей траве... и лишь львам в этом мире править. И скотом, и овчарками. Он встал, выпрямился, попробовал стряхнуть руку, что клещами сжалась на плече. Не помогло, мужик в плаще его не отпускал. Точно, хозяева мешков все вызнали. Если не сбежать, запытают насмерть, трупа потом не найдут. Но золото в сапоге...

– Любезный, – Мариан заставил себя улыбнуться, – я сниму сапоги, а? Ноги натерли...

Должен же Демент – скотина тупая, трусливая! – догадаться в сапог заглянуть? Ну, не он, так Цицелла допрет, она шустрая... Мужик осклабился:

– Снимай. Тебе сапоги не понадобятся, – даже не скрывают, чего с ним сделают! Но на овчарок есть ошейник, а на волков – капкан. Мариан быстро разулся, аккуратно поставил сапоги под стол. И шагнул к двери.

Постумий – полуголый, тоненький – выскочил из-за своей занавеси. В глубине комнатенки, где рыжий жил с сестрами и матерью, виднелось развороченное ложе и чья-то голая нога – Постумия от работы отвлекли, не иначе. Мариан ухмыльнулся рыжему:

– Может, свидимся. Попку береги! – и поймал испуганный взгляд. Сосед вдруг сдвинул брови и сказал громко:

– Вы кто такие? Сейчас заору, сюда половина Охвостья сбежится. Оставьте его! Пожалеете! – его рыжик, его храбрый шлюшка-сосед... Вот так-то, не все превратились в овец. Барра! Постумий кинулся между ним и непонятными мужиками, но тут же отлетел к стене – первый ударил его в лицо, коротко, без замаха. Мариан рванулся к перилам, ему до мениана, откуда по лестнице сбежать – плевое дело, осталось каких-то два шага, но тут на затылок будто вся Шестерка рухнула. Он еще успел увидеть склоненное над ним лицо с равнодушными глазами и даже поднял руку, защищаясь, но мир сверкнул последний раз алым и исчез.

Где-то рядом была вода, мелкий ручеек или озерцо. Точно так же шлепали волны о берег пруда в лагере легионеров в Тринолите, пруд тот был прямо возле кухонь, и мальчишки все время там крутились... однажды им удалось своровать свиной окорок, что готовили для командира легиона и его гостей. Да, вода и еще запах цветов и прохлада... А пить-то как хочется! Мариан попытался повернуть голову... Что-то сдавливает затылок и лоб, будто обручем, перед глазами – тьма. И руки болят, но не слишком, вот если б скрутили сзади... Он лежит на чем-то мягком, на глазах повязка, а на затылке наверняка шишка, и руки связаны в запястьях, но не слишком толстой веревкой. А вот ноги свободны, только затекли прилично. Так. Неглубокий водоем, резкий запах цветов и прохладного вечера и ни следа городской вони... Сапоги застучали по плитам, и шаги звонко отдались в гудящей голове. Идут сюда, двое… нет, трое мужчин... а с ними еще кто-то. Женщина, мальчик? Ступает легко, быстро, в отличие от тех троих. Остановились. Молчат. Эх, напиться бы... всё не так жутко.

– Очнулся? Шатун, Бо, подняли... осторожней. – Усадили в четыре руки, подсунули под спину что-то... валик? Да, мягкую длинную подушку... Странная тюрьма. – Нам совсем не надо, чтобы у него голова раскалывалась.

– Как тебя звать, парень? – Отец наставлял: если тебя схватили, но сразу не прикончили, говори – больше надежды, что уцелеешь. Но... они его имени не знают?! Зачем же тогда схватили? А просто все! Выследили, кто их мешки таскал – они ж там друг другу не назывались, Мариан только одного знал, Линуцу с Большого Хвоста, – а имен не вызнали. Рассчитывают, верно, что он им сейчас все сам выложит: и как мать с отцом звать, и каким местом император балует сильнее – задним или передним, и с кем товар воровал, и куда деньги дел... а если впрямь выпытают, и он все скажет? Тогда ведь дядьку и мать с Цицеллой тоже... вот же жизнь сучья. Нужно как-то извернуться, чтоб не болтать лишнего... Говорят, что можно себе язык откусить, но это если в рот палку не воткнут.

– Дайте ему вина, – чистый, звонкий голосок... даже не поймешь сразу, мужик или баба... и знакомый такой. Ну точно, он совсем недавно голос этот слыхал, но где? – Бо, зачем тимранское? Дорогого гостя нужно хорошо угощать.

Звон бутыли. И прямо к губам – прохладный кубок. Пахнет так хорошо... Мать-Природа Величайшая, да что они – рехнулись?! Зачем смертника гестийским поить? Может, они, чтоб время не тратить на прижигания пяток и иглы под ногти, траву какую в кубок подсыпали, чтоб он сам все выболтал?

– Пей... Ты красивый, знаешь? Очень красивый... и если будешь послушен, все будет хорошо... очень хорошо... ты ни о чем не пожалеешь. Как тебя зовут? Ответь сестричке Льют, как зовут нашего красавца?

Мариан чуть не взвыл, когда гладкая, без мозолей, теплая рука забралась в вырез туники и легко погладила по груди. От неожиданности он даже губы разомкнул, и вино потекло в рот, а потом эта самая сестричка ласково, мягко заставила его запрокинуть голову – так и напоила... Бред. Но стало легче, вот уж точно.

– Глаза развяжите. – Не развяжут, пустое, но не молчать же, как истукан, когда тебя ласкают! И как ласкают... нежные пальчики сжали сосок и принялись перекатывать.

– Пока мы не можем, но слушайся нас, и все будет... обещаю, мой хороший. Скажи сестрице, как звать тебя? – этот голосок его просто с ума сводил. Лучше бы его ругали на все корки и били, чем такое воркование слушать – еще страшнее от него становилось.

– Врешь, – спокойно, даже властно, – зачем сестрице Льют соврал?

Мужик это или девчонка?! Мужик все же, женщины так говорить не умеют, но спутать легче легкого. А когда он «сестрицу» первый раз слышал, тот по-другому разговаривал, по-человечески. Где, ну где ж он его слышал?!

– Вру, прости. Но что ж вы такие ловкие, а имени моего не знаете? – Его несильно тряхнули за плечо, а Льют зашипел:

– Бо, ну к чему грубость? Мальчик просто боится. Ты ведь боишься? Раз не хочешь имя говорить, я тебе сама придумаю. Что если Эмилий? Или – Марк? Нравится?

– Марк пойдет, – буркнул Мариан. И зачем мужик про себя как про бабу говорит – «сама»? Безумец, что ли? Он слыхал, что есть такие сумасшедшие, какие своего пола не понимают. Отец как-то рассказывал про женщину, что мечом владела не хуже воинов и сама даже вождя какого-то келлитского убила... но та женщина с мужем жила, с детьми. А когда легионеры уходили из ее деревни, просилась с ними, говорила, что будет жить как мужик, и все дела, что давно надоела ей бабская доля. А у «сестрицы» что ж? Наоборот?

– Будешь Марком... до времени. Настоящее имя твое нам без надобности, а узнать его – недолго. Хочешь барашка жареного? Сестрица хорошо готовит, пальчики оближешь.

Решив, что среди придурков вести себя лучше, как они, Мариан ощерился в улыбке:

– С завязанными глазами есть не умею. Развяжите, – ответом был заливистый смех. Либо он рехнулся, либо дело не в краденых мешках. Хозяева товара были людьми влиятельными и время зря не тратили – по крайности уже давно б кнутом вора выпороли. И не стали б они у себя держать эдакое... вроде Льюта.

Льют сам перебил свои блудливые стишки. На каком это языке, а? Мариан понял про магнолии и еще «твоя навеки... бесконечные риеры»... или «многие риеры». На остерийском вроде, вот образованный безумец попался.

– Сейчас тебе придется встать, и мы спустимся вниз. Я не хочу уходить, здесь так свежо, но тебе лучше побыть вначале отдельно от остальных. – Что, здесь полно народу? А не сказал бы. Тихо, только вода плещет.

– Вставай, – это уже Бо или Шатун... Мариану даже легче стало, ибо Льют пугал до дрожи. Его вели куда-то, но недолго, вечерняя свежесть осталась позади, а потом Бо предупредил: ступеньки, дескать, не споткнись. И чего они его так берегут? Прошли еще немного, а после Мариана усадили в кресло, и он услышал тихий скрип – кто-то легкий опустился напротив.

– Барашек сейчас прибудет, – игривый смешок, – не обижай сестрицу, поешь. Бо, сними повязку.

Мужик повозился у него за спиной, нещадно дергая за волосы, и свет резанул по глазам. Он сидел в плетеном кресле за небольшим низким столом, а напротив... сестрица Льют? Тонкий, как прозрачный, светлые волосы, сетка морщин под глазами и у губ, взгляд сверху вниз и безумная улыбка – это мог быть только он. Льют поднял руку, вытянул перед собой, словно б разглядывая вены под кожей в ярком свете лампионов, и хихикнул:

Мариан оглядел стоящих за спиной безумца мужиков – нет, хозяев мешков среди них не оказалось. Все трое здоровенные, жилистые, явно раньше воевали, Льют среди них – будто мышка на спине медведя... Что теперь делать и что говорить?

– Вижу, – буркнул Мариан и пошевелил связанными руками. – Зачем я вам понадобился?

– У тебя есть нечто очень важное. Сокровище... клад – да, можно и так сказать. Слышал о том, как в Абиле ищут клады древних царей? То, что сокрыто под землей в могильниках, надежно пряталось от рук и глаз смертных, – Льюту явно нравилось себя слушать, а еще нравилось пугать. От его голоса по спине бежал холодок. – Как увидеть сокровище, скрытое глубоко в земле, под камнями и песком? Нужно взять абиссин, камень невиданной чистоты и ценности, и ходить с ним по пустыне, держа драгоценность в протянутой ладони. Абиссин покажет, где копать... Ты позволишь вытащить твое сокровище на свет, Марк? Сестрица тебе поможет.

Льют поднялся и проворно двинулся к низкому деревянному ларю, что стоял в углу большой комнаты, и тут Мариан совершенно точно понял, где видел «сестрицу». Да чтоб злой дух вашу маму отымел!.. Льют хромал – не слишком заметно, но такую хромоту не спутаешь. И голос – патока, колючками сдобренная. И пальцы с длинными ноготками – отточенными, да розовым накрашенными.

– Ты в префектуре служишь! – выпалил Мариан в худую спину «сестрицы» и тут же пожалел, что язык не прикусил. Но или давешний щеголь у лестницы превратился в эдакое... не знаешь, как и назвать... или сам Мариан Раэл уже в Доме теней. Льют наклонился над ларем, красиво выгнув спину, и тут же выпрямился – в руке у него было расшитое яркими птицами полотно. «Сестрица» вернулся к столу, летящим жестом расстелил полотно перед Марианом и только потом ответил:

– В это доме никому нет дела до префектуры. И тебе быть не должно, мой дорогой мальчик. Сейчас будем есть, что сестрица приготовила... а ты, Бо, пойди, вели застилать гостю ложе. Сокровище мое устало...

Говорит, ну точно бредит! Все в этом мужике странно, но не мерзко, а страшно и... жалко? Вот сейчас прикажет тебе Льют пятки каленым железом прижигать, вмиг жалеть полоумного перестанешь! Но хромал «сестрица» слишком приметно, Мариан такие увечья хорошо помнил, ибо видел часто. Понятно, отчего этот белобрысый с ума сошел... ну, может, Льют был ветераном и получил рану в бедро – да только не верилось. Вояка из «сестрицы» никакой – ни мускулов, ни сноровки и двигается, ну, будто... процед, точно. Танцует.

– Не стану я ничего есть, – страх отчего-то пропал, привычная воронка тут же проснулась и зарокотала бурунами. – Кто тебя драл? Легионеры? Оно и видно – ног теперь не сдвигаешь. Или жрецы тебя добрым горожанам продавали? В каком храме служил, а, сестрица? Так понравилось зад подставлять, что бабой заделался? – говорить вот так со связанными-то руками было глупее некуда, но не сам Мариан произнес злые слова, а воронка. В глазах темнело, и поток норовил вырваться наружу... Ну, теперь можно! Когда враги рядом, все можно и все позволено – лишь бы выжить. И с бешеным торжеством племянник лавочника рявкнул:

– Развяжи меня, процед! Потом говорить станем.

Неизвестность куда хуже смерти, Мариан давно это знал. Еще с тех пор, когда они с матерью сидели и ждали, помрет отец или нет, долгими ночами менялись у ложа больного... Вот сейчас Льют взбесится и хоть что-то «сокровищу» откроет. «Сестрица» же скривился тонким личиком и... заплакал. Стоял напротив Мариана как вкопанный, а слезы по щекам текли, и Льют их не вытирал.

– Гадкий, – сквозь слезы, – гадкий мальчишка Марк. Никто не любит сестрицу Льют, а я же так стараюсь! Фу, гадкий! – светлые брови сдвинулись недоуменно, точно безумец был в двух местах одновременно: в одном плакал и жаловался, а в другом соображал что-то. – Сестрица за тобой ухаживала, а ты ее обидел. Не любишь!

– Сейчас полюблю, – воронка наслаждалась свободой. Жаль только, не узнал он ничего нового, Льют хоть и сумасшедший, а язык за зубами держать умеет. – Хочешь, прямо тут и отлюблю, тебе, чай, не впервой.

Льют подплыл к нему... при его хромоте просто чудо, что он так проворно двигается! Наклонился близко, и на Мариана дохнуло благовониями и еще чем-то сладким.

– Отлюби, – свистящим шепотом, – я к тебе на колени сяду, а им велю уйти. Говорю же, сокровище! – и худая рука с розовыми ноготками потянулась к его лицу.

– Придурок! – Болтают, что безумие заразно, вот Мариан впервые в бредни Цицеллы и поверил. Если эта мразь еще раз до него дотронется...

– У меня член на тебя не встанет! Развяжи, сука! Кто вы такие? Я свободный человек, понятно вам?! Развяжите! – страх и ярость душили его, сносили стены... Льют вдруг отпрыгнул и взвизгнул громко:

– Бо! Заткни его! – ого, по-людски стал говорить, выродок! Охранник шагнул ближе, вскинул руку, но удар плети пришелся по связанным запястьям – на скорость в драках Мариан никогда не жаловался. Сейчас Бо еще раз ударит, а потом они начнут его бить все вместе. Свалиться назад вместе с креслом – плевое дело, а от подсечки Бо не уберегся – не ожидал, видно! – и с руганью рухнул поперек Мариана. Попытался встать на четвереньки, но племянник лавочника ему не дал – обхватил за шею, притиснул к себе. Эх, руки б свободные и нож!.. Пригодились уроки папаши и товарищей его, ветеранов, да и сам Мариан учился бою... на улицах Виеры. Но барахтался охранник недолго. Привстал, попытался упереться коленом Мариану в живот... тот вывернулся, и все едино Бо его за волосы схватил, а другой рукой – за горло.

– Не бить! – опять «сестрица» визжит. Но приказ не помог, носок сапога врезался под ребра – это Шатун или второй, как там его... Пинали не сказать чтоб от души, так... для острастки больше. Мариан только голову руками прикрывал и, исхитрившись, пнул в колено безымянного охранника. Тот коротко взвыл и так ударил ногой в живот, что аж кишки к спине прилипли.

– Бо! Шатун! Тассо! – Льют наконец взял своих псов на сворку. Охранники тяжело дышали и явно мечтали добить связанного. Мариан, пользуясь передышкой, перекатился и встал на колени, сплюнул на мраморный пол. Ну вот, кое-что и выяснилось... Убивать эти придурки его не собираются, даже калечить всерьез не станут – пока. Доводилось уже в похожую передрягу попадать. В одну из первых голодовок ломились как-то в дядькину лавку, так Мариан с Дементом выставили гадов, но те потом на улице привязались и вот так же избили, не покалечили. Оказалось после – парням с Большого Хвоста было нужно, чтоб мальчишки для них в окна лазили, в дома приличные впускали для грабежа. Мариану тогда как раз четырнадцать стукнуло, вот его и заприметили, тощий юнец-то куда угодно пролезет. Он отказался, потому как понимал: глупость это – воровать и грабить, в петле кончишь; а его отлупили вполсилы и все едино заставили... вот и этим сестрицыным псам чего-то от него нужно. Вот только что? А вдруг он все ж в лапы к хозяевам товаров угодил, и они вот так вот изгаляются? Мариан сплюнул еще раз – крови все-таки немного было – и оглядел своих тюремщиков. В теле – свобода и легкость, будто наелся до отвала, но еще хочется.

– Ну и чего? Чего вам от меня надо, ублюдки? – Они молчали и смотрели на него... ну точно на кусок грязи, любопытный такой кусок. Потом Льют шагнул ближе:

– Сестрица хотела накормить Марка, а теперь пусть гадкий посидит на хлебе и воде, пока не подумает. А как подумает, скажет, – Льют наклонился, светло-голубые глаза оказались напротив... светлые-светлые, и в середине черная точка. Потом «сестрица» повернулся и, подобрав полы длинной белой туники, вышитой серебром, затанцевал к двери – хромота ему отплясывать не мешала. Из-за обитых железом створок донеслось:

Тьфу! Рехнуться можно! Бо и Шатун подхватили его подмышки, а Тассо пошел впереди. Или во двор куда-нибудь вытащат, чтобы полы не пачкать, и там прибьют, или... Его не убили. Просто проволокли через несколько галерей, где на стенах горели факелы в бронзовых подставках, и втолкнули в какую-то дверь.

Сразу рассмотреть конуру эту ему не удалось – темень, хоть глаз выколи, но комната по размеру только для собаки и годилась, Мариан, на полу вытянувшись, уперся ногами в одну стену, а затылком – в другую. Хорошо хоть на полу что-то мягкое постелено, лежать – если б не связанные руки и жажда – было не так уж плохо, он не заметил даже, как задремал, а проснулся от теплого прикосновения – солнце светило сквозь щель в потолке. Часы заточения тянулись бесконечно, наконец Бо принес обещанный Льютом «завтрак»: воду и кусок черного хлеба. Так и кормили два дня, за какие Мариан на всю жизнь, наверное, выспался. Брать хлеб связанные руки не мешали, водой из кувшина его Бо сам поил, а на второй день принес широкую плоскую миску, чтобы пленник, встав на колени, мог лакать воду. Ленивый тюремщик-то... Мариан пробовал заговорить с Бо, но тот молчал и лишь пару раз нетерпеливо двинул пленнику коленом под ребра. Утром третьего дня они пришли все вместе – по правде сказать, Бо, Шатун и Тассо друг от друга мало чем отличались, но у явно старшого Бо бровь пересекал кривой шрам, Тассо был толще остальных, а Шатун – выше ростом.

– Гулять пойдешь, – хмуро сказал Бо и кивком головы приказал Мариану встать, – покажешь, что поумнел, накормим.

Пока Тассо держал его за плечи, готовый в любой момент или ключицу сломать, или кисть вывернуть, Бо и Шатун разрезали веревку и быстро обмотали руки длинной цепью – как раз дотягиваться можно до стола или до чего поближе. Мариан и опомниться не успел, как вторая цепь, чуть посвободнее, обвилась вокруг лодыжек. Ха, поднаторели, сразу видно. Скорее всего, служили раньше в страже, а может быть, он здесь не один такой на цепи сидит?

– До Санции прокатимся? А лошадь дадите или пешком придется? – ухмыльнулся Мариан, а охранники отчего-то хмуро переглянулись. За эти дни он успел прикинуть, что дом, в котором его держат, где-то недалеко от города – ну не мог же Мариан несколько суток без сознания проваляться от пустякового удара по голове? Если б ему башку в Шестерке проломить хотели, так и проломили б, а тут просто шваркнули, чтоб не дергался. Так что держат его вблизи от Отца городов, может, и в Санции...

– Мой тебе совет, чернявый, – каркнул Бо, – держи свое помело за зубами и Льюта больше не зли. Он только первый раз такой добрый, а так – видал? С головой-то у него плохо, как озлится – только держись.

Мужики захохотали, а Тассо подтолкнул его в спину – к выходу.

– До смерти залюбит, да? – спросил Мариан и тут же пожалел, потому что охранники как-то нехорошо промолчали.

Они прошли теми же коридорами, только факелы не горели – на улице был день, и в узкий атриум впереди лился свет. Вначале Мариана отвели в большую купальню, простую и удобную – хозяева этого места денег точно не считали, на совесть водопровод устроили... Все трое наблюдали молча, как пленник моется, гремя цепями, а он пытался прикинуть, кем его тюремщики могут быть. Всяческих «держи-хватай» он повидал за девятнадцать лет немало и, поразмыслив, решил, что платят парням отменно, оттого они и усердствуют. На казну никто так стараться не станет, значит, работают для богатеев, да и выглядят охранники вполне довольными, только... напуганными? Чудно. Им-то чего бояться? Но страх мужиков он чуял так же явственно, как свое вечное проклятье и спасенье – воронку. И страх тот был приятен.

После мытья его вывели во двор, легкий летний ветерок тут же разворошил мокрые волосы. Так, высоченный забор и сверху будто сетка... нет, не сетка, деревянные и железные перекладины, прикрытые ползучими растениями. Большой двор, кругом крытые галереи, водоем посередине, а возле воды – люди. Ну точно, эту водицу он и слышал, когда очнулся. Воздух пах свежестью, а куча молодых парней как ни в чем не бывало нежились возле бассейна... и все голые. Вон как задницы оттопырили, а один на спине валяется, член вперед торчит...

– Иди. Загорай, – Бо подтолкнул его в спину, но когда Мариан ступил на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей от дома к бассейну, придержал вдруг за плечо: – Погоди.

Танцующие шаги – он их теперь всю жизнь в кошмарах слышать будет! – «сестрица» не шел, прямо-таки летел. На этот раз на Льюте была солнечно-золотая туника, по-женски схваченная под грудью, которой, вестимо, и быть не могло. Остановился рядом, светлые глаза смеялись:

– Тебя зовут Мариан Раэл, – торжествующе сообщил Льют, – ты живешь с дядей и матерью. А дядя твой держит скобяную лавку на Кривом мосту, но закрыл он ее давно, потому что товар не идет. Ну, скажи же, сестрица Льют умница?

От его голоса уже привычно холодели ладони. Сейчас, наконец, скажет, чего им надобно, а не согласишься – родных живыми больше не увидишь... Потому Мариан процедил небрежно:

– Умница... но здесь лучше, чем у дядьки. Он мне плешь проел упреками, а на жратву и асса не давал, все пропивал. Ну и мамаша... век бы ее не видеть.

– Есть хочешь? – Льют сочувственно качнул головой. – Скоро покормлю, а пока... иди-ка купайся и отдыхай. В своем Охвостье ты такого не увидишь, а будешь послушным, все тебе будет: и еда, и питье, а может, еще чего... иди! Ты мне нравишься, красавец, но не упрямься. Бо, огонь в кухне развели?

Не успел Бо кивнуть, как «сестрица» понесся дальше, бормоча что-то про майоран, сельдерей и еще какую-то диковинную приправу. Мариан пожал плечами и, придерживая цепи, двинулся к голым парням.

Через час он успел умаяться от безделья и напряжения хуже, чем от любой работы. Если б не цепи, сбежать отсюда можно – кинуться к стене, пока охрана не разобралась, и по этой решетке влезть наверх. Но охранников оказалось куда больше, чем он за эти дни видел, во дворе набралось бы человек пятнадцать: часть неподвижно стояла по углам двора, остальные приходили и уходили. Еще через час Мариан с тоскливой злостью подумал, что кроме него самого, ну и разве что облезлой кошки на крыше, стеречь здесь некого. Голые парни – все как на подбор молодые, здоровые – лениво нежились на солнце, изредка влезая в чистую воду, между собой почти не разговаривали, новенького не замечали совсем и никаких попыток к бегству или даже малой толики недовольства не обнаруживали. Мать-Природа Величайшая, да сколько ж здесь сумасшедших?! Наконец племянник лавочника не выдержал и громко окликнул ближайшего к нему парня – темноволосого, с крепкой, спелой задницей, которую тот то одной стороной, то другой подставлял солнцу:

– И скоро ль кормить будут? – Голозадый молчал, и Мариан обозлился: – Эй, ты!

– Ну чего орешь? – парень разнеженно повернулся на бок. Морда у него оказалась самая что ни на есть простецкая, сонная. – Скоро Льют всех жрать позовет...

– А ты давно тут? – быстро спросил Мариан, чем парня явно озадачил. Голозадый почесал в затылке и ответил нехотя:

– Не знаю... с весны, кажись. Слышь... ты это... чего цепи-то? Сопротивлялся? А зачем? – парень глупо хлопал ресницами. Ну чисто баран!

– А как ты сюда попал? – не унимался Мариан. Может, все остальные сюда добровольно попали, одного его приволокли силком? Вдруг Льют его с кем-то перепутал?!

– Да как... обыкновенно. В поле работал с братьями... отлить отошел, ну и...

Парень замолчал, все так же сонно глядя куда-то на воду, и Мариан его поторопил:

– Очухался здесь. Сюда все так попали, можешь даже не спрашивать. И чего ты дергаешься?.. Хорошо же тут. Или тебя где еще кормили так? Не похоже. А сестрица готовит, ммм!.. Руки по локоть слопаешь – не заметишь.

– Хорошая у тебя задница, – зло ответил Мариан, а темноволосый уставился на него, как животное на пастуший рожок, – и голова такая же.

Он ждал оплеухи – скованного-то ударить легко! – ругани хотя бы! А дождался лишь равнодушного:

– Задница что надо. Потому и кормят, и вообще... не бьют. Не то что придурков всяких, добра не понимающих.

Больше ничего путного из парня вытянуть не удалось, да только знал Мариан такую породу баранью – его резать будут, а тот и заблеять толком не сможет! Вскоре Бо хлопнул трижды в ладоши, и парни лениво принялись натягивать туники, а темноволосый оживился и поскакал прямо к крыльцу – видно, время обеда настало. Задастый крестьянин запросто мог потягаться с охранником силой, но вилял хвостом, точно щенок, и выпросил милости – Бо похлопал парня по заду, сказал что-то и осклабился. Мариан мрачно решил, что если кто к нему лапы потянет, то... и что тогда? С эдаким громыхающим «украшением» много ль сделаешь? За обедом говорили мало, один Льют порхал от стола к столу и нахваливал кушанья. Едва ль «сестрица» сам наготовил жратвы на всю ораву, что сидела за общим столом под открытым небом, – Мариан насчитал восемнадцать «баранов» и двенадцать охранников, – но от усердия хромой безумец аж взмок. Мариан, кое-как орудуя ложкой, доел свою наваристую мясную похлебку и, дождавшись, когда «сестрица» подойдет ближе, тихо сказал:

– Льют, ты меня прости, ну, за процеда. Ты хороший мужик... спасибо, вкусно, – задабривать сумасшедшего надо, может, цепи снять прикажет. «Сестрица» смотрел на него своими странными глазами, где горели черные зрачки... безумием и неутоленной жаждой горели. Потом сказал как-то жалобно:

– Льют не хочет быть... как вы все. Льют – не мужчина, в нем нет ничего, он пуст. В мужчинах есть... а во мне нет. Нет! Ничего нет.

Мариан торопливо закивал. «Сестрица» очень убедительно корчил сумасшедшего, но он был опасен – опасней всех остальных здесь. И совсем не глуп.

– Ну, прости... просто ты ж выглядишь, как мужик, потому я... ты очень хорошо нас накормил… ла, – вот и выдавил! Если «сестрице» нравится считать себя бабой, так пусть и считает, жалко разве? Вот бы потолковать с ним по душам... – Красивых парней вы сюда собрали, зачем только?

– Узнаешь скоро, – пропел Льют и заулыбался, – но не все они хороши и полезны. Во многих мало... а вот в тебе много, очень много – ты сокровище. Только ты прячешь себя, да? Скажи, как ты это делаешь?

Ну да! Только обрадовался, что общий язык нашел с полоумным, как тот еще загадок назагадывал!

– Что прячу, Льют? Если тебе что нужно, так ты скажи – я отдам. – «Сестрица» наклонился к нему, подвинул миску с похлебкой ближе, ласково провел по волосам:

– Жаль, нельзя нам с тобой попробовать, запретили мне. Скажи, ну скажи сестрице, ты б стал со мной? Только не как с... гадкими! Как с женщиной – стал бы?

– Стал бы, стал, – быстро сказал Мариан, – ты красивая женщина.

Льют не вызывал желания – ну вот ни капельки! Но если удастся ему башку задурить, то и сбежать легче. «Сестрица» блаженно хихикнул:

– Мне нравится, когда так говорят... Бо, Шатун, запереть его.

– Льют, за что?! – парни за столом отупело пялились на то, как двое охранников подняли Мариана за шиворот и поволокли к двери. Сонными зельями их тут опаивают, что ль?

– Гадкий, обмануть хочешь сестричку, добра не понимаешь, – ворковал Льют в спину, и Мариан поклялся себе, что рано или поздно свернет тонкую цыплячью шею, только б замолчал поганый рот.

Его вновь заперли в прежнюю конуру и на этот раз забыли надолго. Приносили только воду, Мариан пить боялся, а пришлось. Отчего все тут превратились в баранов? А может, и не превратились вовсе, а прикидываются? Хорошо бы, а то больно страшно! Три дня ничего не происходило, и он начал слабеть от голода и неподвижности, но на четвертые сутки Бо разбудил его и потащил в купальню. Что-то случилось – большой дом гудел как улей, но недоедание давало себя знать, и Мариан не помнил, когда еще он соображал так плохо. Охранник сунул ему в руку кусок хлеба и, дождавшись, пока пленник сжует сухую корку, велел мыться. Потом выдал чистую льняную тунику и сказал строго:

Не успел Мариан и рта раскрыть, как Бо подцепил его под локоть и вновь поволок в галерею. Племянник лавочника старался шататься сильнее, чем голова кружилась, хотя, правду сказать, у него перед глазами темнело, а цепи натирали кожу и казались тяжеленными. Они миновали несколько галерей, спустились еще ниже – теперь Мариан понял, что в доме на самом деле не один ценкул, а три или даже четыре, только они под землей – и выбрались в большой зал. Здесь не было окон, но откуда-то стало понятно – на улице вечер, свежий и прохладный. Ярко горели лампионы, масло почти не чадило – дорогое, хорошее! – посреди зала стоял Льют в короткой синей с голубой отделкой тунике, а рядом с ним... этого человека Мариан здесь еще не видел. Высокий, широкоплечий, одет в темный плащ с капюшоном. «Сестрица» что-то сказал незнакомцу, поклонился низко, и когда тот повернулся... вначале Мариан едва не заорал, а потом выругался громко – у человека не было лица, вот не было и все! Вместо глаз – черные дырки, а выше и ниже все золотое и блестит.

Хорошо, успел присмотреться и полным дураком себя не выставил! Хотя какая разница, кем он перед этими скотами себя выставит, если они, пока своих неведомых целей не добьются, его не выпустят. А может, и вообще не выпустят... На неизвестном была такая штука... маска, точно!.. Их мимы на представлениях носят, а еще благородные матроны да хорошенькие юные аристократы, когда по любовникам бегают. Раз Мариан видел, как один главарь ворья с Большого Хвоста привел на пирушку мальчика, и у того лицо было вот так же закрыто – плотная ткань, только не золотая, как у незнакомца, а черная, и вставки из мелких драгоценностей, чтобы плотней лежала. А на затылке маска цепочками крепится, но у того, кому Льют кланялся, цепочек не видать – под капюшоном скрыты. А для глаз – прорези. Человек это, человек, славься, Милосердная Заступница[8]! Мариан тайком потер запястье, пытаясь сотворить охранный знак Натуры, цепи загремели, и Льют с незнакомцем повернули головы ко входу. Башка просто лопалась от боли, ноги подкашивались, но Мариан старался держаться прямо. Неизвестный в маске махнул рукой, и Бо, повинуясь, толкнул Мариана к одной из лежанок у стен. В комнате, кроме лежанок и светильников, и не было-то ничего, ну, подушки еще, по полу раскиданные, да столбы витые, что крышу для красоты подпирают. Племянник лавочника сел, сжался... неведомо почему захотелось втиснуться в стену или по крайности прижать колени к животу – туда, где собрался холодный комок, не страха, нет... будто ледяная пропасть, и болит, а туда еще кто-то руки тянет. Он приказал себе не смотреть на неизвестного с закрытым лицом, но не помогало, хоть убей!

Льют подошел быстро, но без привычной уже подтанцовки процеда, да и вообще держался «сестричка» сегодня совсем иначе. Подошел, зашептал на ухо, почти касаясь губами волос:

– Слушайся, сокровище, и все будет хорошо. Ты будешь просто смотреть и все поймешь, мы не хотим пугать наш клад... то, что скрыто в тебе, нужно отдавать только добровольно. – Глаза и скулы Льюта были подкрашены слегка, точки в светлых глазах стали шире, но он... словом, вполне сошел бы он за приличного мужика сейчас без этой своей сумасшедшинки. Мариан пробормотал в ответ:

– Отчего же? Наш хозяин шутки любит, но не всякие и не ото всех. Постарайся его не разочаровать, сокровище. Ну, я пошел, а ты сиди, сиди смирно и смотри, – «сестричка» перестал о себе как о бабе говорить, ишь ты! Суровый человек, видно, хозяин этого... «скотного двора»! Точно же: бараны, пастушьи псы и мелкий подленький козлик... козочка... А теперь, выходит, царь зверей пожаловал, мясцом полакомиться? Весело-то как! Весело, весело... а зубы стучать начали.

Человек в маске сел в одинокое кресло у дальней стенки, и теперь Мариан его хуже видел. Бо отошел куда-то, а за спиной встал незнакомый охранник – встал, как прилип, и тут же конец цепи на руку себе намотал. В широкую дверь один за другим входили давешние парни, что голыми нежились у водоема, а потом жрали «сестричкино» варево. Охраны тоже набилось тьма – видно, все, ну, или почти все, кто жил в имении. На парнях были короткие светло-желтые туники, ни зада, ни чресел почти не скрывающие, на сторожевых псах такие же, только темнее. Мариан было попробовал их всех сосчитать, но от слабости так в висках стучало, что он быстро запутался и сбился. «Баранов», кажется, двенадцать, охранников – точно больше десятка, но меньше полутора. Остальных куда дели?

Когда один из «псов» вдруг начал песню, Мариан аж на лежанке подпрыгнул. Он чего угодно ждал, но не того, что безумцы вместе собрались для гимнов! Высоченный, с огромными кулаками страж пел низким голосом на незнакомом языке, и напев звучал, точно боевой клич... а потом кто-то ударил в нечто вроде маленьких бубнов... и под этот дикарский ритм в середину зала вышел тот темноволосый, что с Марианом у воды говорил.

Крестьянин быстро скинул с себя тунику, повернулся задом к строю «псов» и вцепился руками в ближайший столб. Процеды от зависти татуировки зубами б отскребли при виде такого представления! Мариан все старался посмеиваться – пусть его и не слышит никто, но сам-то для себя он знает, что не боится! – но когда темноволосый смочил пальцы слюной и принялся собственную промежность ласкать... дрожь родилась где-то под кадыком, и все тело заломило. Мариан только ругался пересохшими губами, а полные, налитые ягодицы парня сжимались так призывно, что можно было свои ладони на мягкой коже представить. Боевая песня гремела все выше, несколько «псов» подхватили напев, бубны били не переставая. Все они – и охранники, и юнцы – глаз от задастого оторвать не могли, дышали тяжело, вон ближний «баран» облизнул яркие губы... и повис у одного из охранников на плечах. Тот обнял парня и поволок его к лежанке рядом с той, на которой скорчился Мариан. Что они там дальше делали, можно было и не смотреть, но племянник Демента Раэла все равно глядел. Парень – по сравнению с крестьянином не красавец, и не больше пятнадцати ему, но «псу», видно, нравился! – встал на лежанку на колени и ну тереться задом о пах охранника, а тот задрал ему тунику и свою стащил. Масло «пес» все ж взять позаботился, размазал по заднице парня весьма щедро, а потом вставил – да так, что мальчишка ткнулся головой в скрещенные на спинке ложа руки и взвыл. Эхом отозвался громкий стон в середине зала – темноволосого за спелую попку лапало аж трое... Мать-Природа, ну этот и троих выдержит, и пятерых... Безумные, иметь их маму!.. А невидимый за спинами певец все старался, и били бубны – будто по ушам.

Мариан увидел Льюта и даже ахнул. «Сестрица» отлепился от кресла человека в маске и скользнул к распаленным мужикам, вот – дернул какого-то парнишку в светлой тунике за руку и поволок за собой. Но взгляд сумасшедшего Мариан поймать успел, глаза Льюта были совершенно черными... и сытыми, да. Захотелось зажмуриться и сбежать, но он нарочно проследил за «сестрицей», вывернув шею так, что кости хрустнули. Льют толкнул выбранного им парня на колени к человеку в маске, тот быстро перехватил «барана» поперек живота... Да какой там «баран» – «барашек»! Совсем еще юнец, но послушный, ласковый... тут же попытался свернуться у мужика на коленях и полез ему в вырез туники под плащом. Или давно знает хозяина всей этой кутерьмы, или... уж скорее «или». Мальчишка смеялся неестественно громко, даже песню заглушал – сильно пьян, видать, да в вино что-то подмешано. Что? Нар, сурж, тьяк, еще трава какая? Или знаменитый напиток Любви, о коем все говорят, но никто, кроме жрецов Инсаар, не пробовал?

Наконец Льют с силой треснул юнца по затылку, и тот затих на коленях незнакомого, распахнутыми глазами глядя на толпу. Мариан тоже смотрел, сил же нет отвернуться! Запах пота, разгоряченных тел и похоти лез в ноздри. «Баранов» уже драли вовсю – по углам и по центру зала – и певец начал хрипеть. Парочка рядом пошла по второму разу: под натиском «пса» мальчишка лишь подмахивал и послушно поднял голову, когда к его рту пристроился другой охранник. Вот потянулся к толстой плоти языком...

– Рамес, поменяться не хочешь? – но товарищ того, кто имел юнца, лишь закрыл глаза, толкаясь в податливый рот. Он быстро спустил, а когда кончал, то губы прошептали... Что, что он сказал?! Что сказал этот «пес»?! Мариан вновь дернулся, но карауливший его внимания на общую свалку как будто не обращал и цепь держал на совесть. А слово было таким знакомым... Жаль, не услышал!

Темноволосого крестьянина в широкую дырку драли сразу двое – нижний лежал прямо на ковре, дергая задастого за бедра, а верхний почти стоял и долбил яростно. Темноволосая шлюшка только охал и просил еще, а когда верхний ему засадил совсем уж глубоко, выкрикнул что-то... Мариан впился в губы парня глазами и разобрал. Да, он понял. Понял – и голова пошла кругом. Понял – и не поверил. Только прижал скованные руки к животу, потом обхватил себя за плечи – воронка рвала тело на куски, и он ничего не мог поделать... страх и ярость, ярость и страх. Жизнь, она такая, верно, будь все проклято... Ты имеешь, тебя имеют – и все. И все?! Я не хочу так, не желаю! Хотелось заорать, приказать им всем остановиться, но воронка точно рот ему запечатала и лишь гремела бурунами.

Некоторых «барашков» так никто и не выбрал, как знакомо... вон трое жмутся у стен. Льют говорил: «сокровище» есть не у всех или этого самого «сокровища» мало. А у Мариана много, сдохнуть бы на месте!.. Значит, быть ему «бараном»? Так, выходит? Член вам в глотку, хрен дубовый, чтоб подавились! Человек в маске неторопливо ласкал мальчишку на коленях – гладил ему плоть под туникой, обхватывая широкой ладонью, а потом заставил парня задрать ноги на подлокотники кресла и чуть тронул раскрытую дырочку пальцем, будто пробуя. Мальчишка вскрикнул тоненько, призывно... но незнакомец тут же прекратил ласки, лениво откинувшись на спинку. Пресыщенная сволочь! Скот поганый, что тут устроил! И еще ржет – вон двигаются губы под золотой тканью. Нет, это он говорит что-то Льюту, а тот внимает послушно, и вот – громко, в толпу:

– Бо! Бо, слушай меня! Приведи сюда нашу радость. Нашу радость Эвника. – Только какого-то еще Эвника тут не хватало! Добро никогда нигде не побеждает[9], разве что в далеких сказочных странах, а мы – в империи Риер-Де.

Бо не отозвался. Какое там, если пухлый задок темноволосого в его лапищах ходуном ходил! Старшой над «псами» и нижний охранник спустили семя почти одновременно, но Бо задастому лечь не позволил – раскрыл ему вход пальцами и загоготал:

– А ну-ка, потужься для меня, Кос! Эх, нравится тебя доить! – Темноволосый, радостно улыбаясь, задвигал ягодицами, сжимая и раскрывая дырку, и белая жидкость потекла в подставленную ладонь Бо. Льют терпеливо стоял у старшого над душой, наконец Бо поднялся и, не одеваясь, двинулся куда-то в галерею. А темноволосый рухнул на ковер, ноги его уже не держали, но похотливый «баран» на животе пополз прямо к тому «псу», который в бубен бил, и, привстав, прижался ртом к выпуклости на его тунике. Музыкант едва свои стукалки не выронил, но Льют крикнул что-то, и задастого подхватили сразу двое. Отвели в темный уголок напротив Мариана, и скоро Кос вновь заохал в такт толчкам в ненасытной заднице. Да уж, такую шлюху еще поискать! Остальные здесь... немногим лучше. Мариан только раз во время этой свистопляски видал, как один из «барашков» стал сопротивляться. Его уже отымели в рот, и он, видно, устал, отказывался губки раскрывать, но «псы» – будто в отместку – заставили челюсть разжать и еще долго драли...

– А вот и радость наша! – Льют опять ворковал, пальцы безостановочно теребили синий пояс туники. – Эвник, иди сюда, иди...

Мариан обернулся резко. В дверях стоял Бо, впереди него – рыжий парень... даже сердце екнуло, показалось на миг – Постумий, его храбрый сосед, что был шлюхой с пеленок, но никогда, никогда до такой низости, как «бараны», не доходил! Шевелюра у «Победы добра» была темно-рыжая, красивая... но с Постумием его только в таком кошмаре да с голодовки спутать можно! Высокий, с сильным холеным телом... раньше был холеным, а теперь осунулся, вон как скулы заострились... Голодом морят, сволочи, и за что же? Вопросы неудобные задавал? Эвник оглядывал темными глазами зал, и лицо его было белым – не от страха, нет! От омерзения. Вот задрожали полные, крупные губы... но новенький справился с собой, стоял и смотрел на очумелых. На руках и ногах цепи, но подбородок вздернут высоко... надолго ль его хватит? Эти скоты умели ломать, Мариан уже понял.

На помощь Бо подоспели Шатун и еще кто-то – «псы» вчетвером проволокли рыжего мальчишку по залу и усадили на лежанку, поближе к середине. Эвник отбивался – все так же молча, отчаянно, да куда там! Вот заломили скованные руки над головой, привязали цепь к столбу – все в зале продумано, не первая, далеко не первая здесь кутерьма... Большинство уже начали выдыхаться и, подобно Мариану, пялились на представление, но Льют прикрикнул на охранников, и те вернулись к своим «баранам». Задастого крестьянина драла очередная смена, просто-таки на голову поставили и вколачивали, а тому все мало было. «Сестрица» подплыл к рыжему, наклонился, и Мариан вновь вытянул шею, прислушиваясь.

– Радость моя, не соскучился? Все ж месяц тебя никто не трогал. Я скучал по тебе, Эвник, сокровище ты наше... Ну улыбнись Льюту! – дурацкие уговоры на парня не действовали, он смотрел на «сестрицу», как на жабу. Рыжему на вид казалось едва ль больше лет, чем самому Мариану, и рос он явно не в Виере – руки, вцепившиеся в тонкий столб, тяжелой работы не знали, кожу солнце и ветра не дубили. Человек в маске небрежно скинул с колен мальчишку, коего поиметь не пожелал, и поднялся. Двигался хозяин «баранов» и «псов» легко – не молод, но и не стар еще. Подошел к растянутому на лежанке Эвнику, смотрел долго, а потом вдруг скинул плащ. Под тканью оказалась темная же туника, а голову человека закрывала золотая накидка, и ее он снимать не собирался... внешность такая приметная? Даже волосы? Ладонь потянулась к рыжему, погладить, но тот отпрянул – дернулся всем телом и опять сжался. Кадык ходуном ходил, в ввалившихся темных глазах уже не было надежды... Эвник знал, что его сейчас без пощады изнасилуют, но все равно боролся. Хозяин качнул укутанной головой и все же положил ладонь на плечо пленника, сжал слегка, принялся ласкать – медленно, осторожно – но парень лишь дрожал и старался отодвинуться, цепь не позволяла. Человек в маске поднес руку к лицу, отстегнул нижнюю цепочку, приподнял ткань так, что стало губы видно – твердые, властные, на бритом подбородке небольшая ямочка, – наклонился быстро и стал целовать Эвника. Шею, плечи, закинутые вверх руки... так любовника целуют. Мариану хотелось, очень сильно хотелось, чтобы рыжий сдался, ведь тогда единственному, не превратившемуся здесь в покорную скотину на лугу, не сделают больно. Просто отлюбят хорошенько – вон как хозяин его хочет, видно же! Но если б Эвник сдался, Мариан, наверное, кинулся б на охранников и дрался бы до тех пор, пока не прибьют. Нельзя, нельзя так жить... неужели не понимают?!

Неизвестный в маске все целовал и целовал, и казалось, что своего он добился – парень под прикосновениями вроде б перестал дрожать, но... Мариан даже не понял, что сделал Эвник, но хозяин вдруг отпрянул. Укусил?! Похоже! Короткий жест, и Бо хлопнулся на ноги рыжего парня, а хозяин медленно, точно так же, как ласкал, отвесил Эвнику оплеуху, потом вторую. Голова пленника мотнулась беспомощно, но он тут же вновь уставился на мучителя и шевельнул губами. Проклял? Еще один безмолвный приказ, и рядом с рыжиком оказался Льют – «сестрица» хлопотал возле молодого тела, будто возле своих ненаглядных кушаний, к пиршеству приготовленных. О, Льют был искусен! Никто перед такими ласками не устоит, так уж мужчины устроены, а не то род человеческий вымер бы... Бо держал пленника за ноги, за талию удерживал Шатун, а руки скованы – куда деваться? Льют же начал с горла, потом принялся за соски – Мариан глаз не отводил, и каждое прикосновение опытных губ отдавалось в собственном теле, будто его самого терзали нежеланными, ненавистными ласками. И вот Льют сжал ладонь на плоти рыжего, тот закусил губу... а «сестрица», откинув светлые волосы с лица, приник ртом... проворный язык касался уздечки, порхал над головкой и наконец проник в самое сладкое местечко, раздвинув узкие края плоти... вот же сука!.. никто не выдержит, никто... Рыжий еще сопротивлялся, лоб был весь в испарине, но, когда Льют задвигал рукой, в такт обнимая губами, стало видно – стоит у Эвника, еще как стоит, хозяин может быть доволен! Но только Льют прервался на миг, как рыжий вновь дернулся – он не мог ни закрыться, ни защититься, только проклинать их, вот Эвник и проклял срывающимся голосом:

– Чтоб вам света белого не видеть!.. Тля поганая!..

Он почти рыдал. Пытался отвернуться хотя бы, но распаленный Льют встал на колени перед ложем и резким жестом сорвал с себя одежду – видно, сам взмок... впрочем, возбужден «сестрица» не был. Яркая синяя туника полетела на испачканный семенем ковер, прямо к ногам хозяина, и Мариан чуть не зарычал вслух – его догадка оказалась верна! Под левым соском Льюта чернело клеймо, несмываемое клеймо храмового процеда. То-то Льют так взбесился! Треугольник Великой Триады, трех владык народа Неутомимых, коим поклоняются от Теплого моря до Холодного и даже дальше – до самого края Земли Тигра. Как же может слуга Инсаар, посвященный им с колыбели, участвовать в таком?! Мариан заставил себя не думать – не сейчас. Иначе он кинется на помощь Эвнику и подохнет, а нужно все понять и выжить, выжить!

Льют усмехнулся покрасневшим ртом, на миг задрал голову к потолку, глянул на чадящие факелы – и торжество было в чертах лица, застыло не хуже золотой маски его хозяина. Нравится ломать других, так же как когда-то неведомые суки-жрецы сломали самого процеда, свели с ума? Что делали с этим несчастным? Неважно! Льют потерял право на жалость, когда стал творить с беспомощными то, что превращает человека в раба, в скота, проклятье!.. «Сестричка» извернулся змеей и подлез под низ лежанки, а Бо и Шатун рывком подняли ноги Эвника вверх, но едва язык процеда коснулся ягодиц пленника, как рыжий принялся рваться так, что «псы» быстро сдались. Но ненадолго, парня просто заставили перевернуться, вздернули на колени, и Льют принялся за дело – проворная рука двигалась на плоти, перебирая, оттягивая кожу, сжимая и отпуская, когда нужно, а язык проникал глубоко, мучительно бесстыдно и сильно. Хозяин стоял рядом и не отрывая глаз смотрел, как под гладкой кожей Эвника вздуваются мускулы от усилий освободиться. Потом человек в маске отстранил процеда, крепко взял Эвника за бедра, и вот тогда рыжий впервые вскрикнул сдавленно... Плоть вошла в подготовленный вход, как нож в масло. Пожалуй, Мариан такого здоровенного орудия еще не видал, и мальчишке должно было быть больно... но Эвник теперь молчал – ни крика, ни стона. Жесткий захват на бедрах – вот хозяин был знаком с тяжкой долей бедняков, ладони широкие, а мизинец явно когда-то сломан – не давал парню пощады, плоть двигалась в нем неумолимо. Льют быстро вытер губы и вновь нырнул между Эвником и лежанкой, только теперь безумная шлюшка ласкал рыжего спереди, взял в рот полностью и сосал, прикрыв веки. Эвник выгнул спину, ребра ходуном ходили, мокрые плечи вздрагивали то ль от рыданий, то ль от глубоких толчков между ягодиц... сволочи! Это было в сто раз хуже просто насилия, каким забавляется толпа! Они заставляли пленника испытывать удовольствие, превращали его в «барана», в истекающий бессмысленным вожделением кусок плоти. Какие же твари!

Хозяин желал Эвника, о да! Размеренные удары большой головки быстро сменили ритм, теперь он засаживал от души и сам застонал коротко, когда Эвник, видно, сжал мышцы – Льют старался вовсю! Рыжий кончил все так же беззвучно, а безвольное тело еще несколько мгновений удовлетворяло похоть хозяина... и вот человека в маске скрутило наслаждение. Плечи напряглись, он запрокинул голову и выдохнул:

– Ка... – дальше неизвестный будто б подавился, но Мариану Раэлу хватило. Пока Эвника терзали, он держался изо всех сил, а сейчас воронка рванулась на волю – ее, дурную, непокорную, столько часов кормили, насильно запихивали весь этот бред! И вот она дождалась своего времени и подмяла человека под себя. Хозяин обернулся вдруг, отступил от рыжего, черные провалы уставились на Мариана.

– Вообразил себя здесь царем зверей, а, сука шелудивая? Святотатец! Ублюдок! Что ж ты творишь?! – Мариан даже не знал, орет он или шепчет в золотой лик свои жуткие проклятья: – «Ка...» – а дальше?! Кому принесли здесь жертвы?! Кому?! Тебе, златомордая мразь? – Древние слова обряда принесения Жертвы точно кипели у Мариана в крови, застряли в кишках и костях – а может быть, то пела и радовалась жрачке неведомая мощь, живущая в его существе. Все завывания дядьки Демента, байки Цицеллы, надежды и мольбы той прачки у Щербатого стража Виеры, крики и кровь на Обрядовом поле – все голоса вопили хором, и Мариан задохнулся, закрыл уши ладонями.

– Ты всех нас... предаешь, сука... они никогда не вернутся, – слова точно кто-то у него из глотки выдирал. В горле пересохло, и голос упал до шепота: – Понимаешь?! Они не вернутся!

Человек в маске вытер руки, испачканные семенем, о собственную тунику, и опустил ткань на лицо. Золотой идол, проклятье... Постоял над Марианом еще минуту, и страшнее этого мига ничего в жизни племянника Демента Раэла не было – из него будто душу вынимали. Но Эвник лежал тут рядом, теплым истерзанным комочком... и гордость, так и не сломленная гордость рыжего давала силы жить, дышать, драться! Сдохнете вы, твари, сдохнете! Когда тьма перед глазами немного отступила и перестало так тошнить, Мариан понял – хозяин ушел. Рядом только Эвник – валяется лицом вниз – и Бо с Льютом, да охранник все еще цепь держит. Вышколенные тут все же «псы», нелегко удрать будет...

– А зачем тебе нужно, чтобы ОНИ вернулись, Мариан Раэл? – голос процеда был свистящим, сиплым. – Что хорошего ты от них видел? Я – слуга их, но не видел ничего. Ничего! Меньше, чем ничего...

Льют подобрал свою одежку с пола и заковылял к двери – он хромал сильнее обычного. Придурки они тут все! А рыжий так и лежит, как его хозяин бросил. Мариан дернул цепь, хотелось подойти к Эвнику, прикоснуться... зачем-то. Охранник за спиной не позволил, но Льют устало махнул рукой, и Мариан, пользуясь свободой, встал, но оказалось – идти не может. Пришлось плюхнуться на четвереньки, так он и пополз к рыжику. Сел рядом, осторожно погладил спутанные волосы:

– Ты слышь, это... ты – не «баран», – он не знал, как и что сказать мальчишке, такому же мальчишке, как сам, – ты – человек, понимаешь? А они...

Пришлось замолчать. Эвник тяжело дышал сквозь зубы, не в состоянии даже семя с бедер вытереть, эх...

– Ты слышь... все это ерунда! Меня однажды четверо отодрали – на краже поймали, – зачем он это рыжему рассказывает? – У, как больно было! И стыдно, да, точно... ну что ты, все пройдет, пройдет... слышь, «Победа добра»? Мы победим.

Эвник вдруг обернулся через плечо – глаза его были страшными. Ну будто вся горечь, какая в мире есть, в них и была. Рыжий не мог столкнуть его руку, цепи мешали, но смотрел так, что Мариан понял – не верит, презирает, считает таким же, как прочие. Ладно, время есть. Рука Бо легла на локоть, заставляя встать. Мариан поплелся к выходу, мечтая о глотке воды и свежего, не воняющего потом и семенем воздуха. И когда они проходили по одной из галерей, он увидел: в узком окне мелькнул огонек, еще один, еще, высокой пирамидкой прямо в небе... Ночь дала ему разгадку, ведь огни храма Инсаар на Горе не соврут. Совсем близко храм и Гора – значит, имение хозяина между Санцией и городишком под Горой, Лединиумом. Уже хоть что-то! Подчиняясь приказу Бо, Мариан отвернулся от огоньков и низко склонил голову, влезая в свою конуру.

По милости Кладия собравшиеся во дворце мерзли, будто бродяги в чистом поле. Глядя на ежащихся сенаторов и префектов, на кутающихся в плащи матрон, чья тщательно наведенная красота пропадала втуне из-за необходимости прятать ее от холода, Луциан лишь пожимал плечами. Худородство не становится пороком, только когда его возмещают другие качества. Древний церемониал недаром предполагал переезд в зимний императорский дворец «Сад Луны» не позднее месяца урожая – в месяце дождей в Летнем дворце уже становилось невыносимо холодно, но Кладий всегда все делал с несуразностью и глупостью плебеев. Все, что остается тем ривам, в коих еще осталось понимание если уж не величия, то по крайней мере красоты и достоинства власти, – постараться не замечать это ничтожество в венце. Император, как всегда, опаздывал явить свой пресветлый лик подданным, и половина собравшихся после определенно начнет чихать и кашлять... но только не стратеги. Партия военных придерживалась традиций предков, что не велели кутаться в меха раньше, чем осень перейдет в зиму. Доспехи и оружие раздражали своим блеском… по правде говоря, Луциана раздражало все. Он понятия не имел, для чего остер просил его явиться во дворец. Чтобы разглядывать Друза, у коего даже спина вопила о недовольстве, или чтобы наблюдать не менее сумрачного Феликса? Раньше партия военных держалась вместе, но теперь между великим стратегом и его учеником пробежала кошка, и звали ее Данет Ристан.

На взгляд Луциана, вольноотпущенник чрезмерно рисковал, связавшись с Донателлом Корином, но Данет не желал обсуждать свои последние действия. Впрочем, Луциан не настаивал на пояснениях, его гораздо сильнее интересовали находки ученого Сколписа, уже сумевшего получить из украденных личинок какую-то препротивную массу, весьма отдаленно напоминающую ткань. Было очень занимательно ездить в домик ученого, купленный Данетом, и рассматривать серо-желтый состав в странных плоских чашах... возня с шелком отвлекала от гулкой пустоты, но вечерами приходилось вновь возвращаться к себе в особняк, где не было ничего, кроме рабов, теней по углам и бесконечного молчания... Тишину внутри себя не перебьешь самой сладостной музыкой, бездну души не наполнишь ни гусеницами, ни интригами. Однажды Луциан проснулся среди ночи едва не с рыданиями, показалось... показалось, будто он умер, но смерть мало чем отличалась от жизни – все та же ноющая, гулкая пропасть. Луциан до рассвета сидел на постели, кончиками пальцев потирая запястья – он не чувствовал себя... не чувствовал себя живым. Неужели смерть не положит конец медленному скольжению в объятия этой мерзости? Неужели напрасны надежды на то, что еще десять, двадцать или тридцать лет – и все закончится, естественное старение тела приведет его на погребальный костер, спасет от пустоты? Неужели за порогом Дома теней ждет то же самое? Сердце билось размеренно, ровно – он жив, жив, но не живет!..

Дворцовый мальчик-раб в алой с золотом коротенькой тунике выскочил из толпы и склонился низко. Мальчишка утирал пот со лба – ему единственному было жарко, набегался с поручениями...

– Благородный Валер! Господин Данет ждет тебя в Жемчужном зале. – Луциан кивнул молча и жестом приказал мальчику не провожать его – он знал дорогу. Пусть Ристан, наконец, скажет, зачем позвал, и можно будет уехать. Куда? Зачем? Неважно. Среди людей еще хуже...

Ристан сидел перед огромным зеркалом, вокруг него хлопотали рабы – один торопливыми стежками серебряной иглы пришивал на тунику фибулу, второй возился с волосами вольноотпущенника, третий, присев на корточки, застегивал ремешки сандалий. Четвертый и пятый держали тяжеленное зеркало, а шестой смазывал какой-то светлой мазью колени Данета. За креслом Ристана замер командир коммов – Шараф следил за движениями рабов так, будто подозревал их в заговоре... таким же цепким взглядом кадмиец окинул и Луциана. Что ж, Данет затеял опасную игру, следовало быть настороже. Когда стратег Друз понял, что старый друг, спевшись с вольноотпущенником, обвел его вокруг пальца и честно выгрызенных у Сената десяти легионов не будет самое раннее до весны, он впал в неистовство. Донателл и Данет сорвали ему летне-осеннюю кампанию, ну а союз Лонги не зевал – Каст успел перекрыть свою границу. Как знакомо: при настоящей угрозе Илларий всегда будто обретал второе дыхание, точно именно враги и драка давали ему смысл жизни – а ведь соглядатаи доносили, что весной протектор Предречной едва не отправился на погребальный костер. Ну а теперь пошли дожди, и на границе с Лонгой и вовсе все раскисло, так что войну придется отложить до следующего года. Данет как-то обмолвился, что таков и был начальный план Друза: притворившись, что хочет всего лишь восстановить порядок в мятежной Кадмии, напасть на незащищенную Предречную. Кроме того, Друз слишком уж всерьез воспринял донесения о разрыве между карвирами и понадеялся, что Заречная не придет на помощь союзникам. Но еще в середине лета, после первого же предупреждения Данета, два варварских легиона выступили к Гестии.

– Хватит, – Ристан отвел руку раба от своих обнаженных колен. – Луциан, в зале приемов еще сосульки с потолка не свисают?

– Нет, но не заставят ждать себя. Не стоит беспокоиться, на твои колени будут глазеть все равно, тут холод не помеха, – удивительно все же: в Жемчужном зале, чьи сияющие перламутром стены помнили императоров и императриц трех династий, бывший раб смотрелся абсолютно уместно. Красота везде у себя дома.

Короткий жест, и рабы попятились прочь. Остался только комм, видно, Данет не имел от него секретов.

– Ты покажешь Друзу письмо Брендона Астигата. Оно наполовину подлинное, – дождавшись, пока рабы скроются за дверью, сказал вольноотпущенник и еще раз посмотрел на себя в зеркало, заботливо положенное перед ним на пол. Луциана забавляло, как Данет перед важными встречами осматривал себя, точно стратег перед боем – ряды воинов: не для пустого тщеславного любования, но для дела.

Интересно, отчего Данет думает, что Друз станет его слушать?

– Да. В той части, что написана рукой Брендона, речь идет о любопытном случае... месяца три назад я послал в Лонгу описание отчета префектуры Риер-Де. Может быть, ты помнишь – о том, сколько мужчин в столице никогда не смогут жениться и плодить потомство?

Еще бы Луциану не помнить! Обсуждения отчета утомили его до крайности, о сведениях префектуры болтали все – от сенаторов до уличных шлюх. Было бы что обсуждать, Мать-Природа... служки префекта больше двух лет обходили все дома от Виеры до площади Пятисотлетия и выяснили: на каждую женщину в столице приходится двое или трое мужчин, а были кварталы, где девочки не рождались уже годами. Занятно, конечно, но Луциан всегда знал эту закономерность. Тем паче: меньше женщин – меньше бессмысленного размножения.

– Так вот, Брендон заинтересовался и написал мне недавно, что один из членов Совета хоноров Лонги привез своего сына-подростка в Трефолу исключительно с намерением женить его хоть на ком-нибудь. Даже на последней крестьянке, клялся хонор, возмущенный тем, что в его родном городишке все девушки просватаны с колыбели, а других взять неоткуда. Не правда ли, удивительно, что и в Лонге так мало женщин...

Остер встал, повернулся к Луциану – в ярко-зеленых сегодня глазах была решимость:

– Благо, почерк и манеру Брендона опытному писцу ничего не стоит подделать, брат керла пишет каллиграфически. Далее в письме следуют жалобы на серьезные трения между союзниками – Друз должен клюнуть, понимаешь?

Это ведь не ты придумал, усмехнулся про себя Луциан, но кивнул. Данет неважно разбирался в стратегии и тактике, его стихией была торговля и дипломатия, поэтому вольноотпущенник редко делал ставки на военные победы или поражения. Либо идея морочить Друза принадлежала самим карвирам, либо – стратегу Феликсу.

Поверит, если проделать все умно. Скажем, пусть Друз подловит его на ошибке...

– Должен поверить. Скажи, что я жаден безмерно и тебе надоело иметь дело с бывшим рабом, который не ценит общество столь знатного аристократа, как ты, мой благородный Валер.

Что ж, именно так рассуждал бы Луциан, не будь ему давно все безразлично. Когда-то он бы счел оскорблением даже мысль служить вольноотпущеннику, вместе с ним плести интриги, но теперь не видел разницы. И... в Данете было столько силы, что ее крохи перепадали и Луциану – после встреч с остером пустота ненадолго отступала.

– Ну что, я достаточно похож сегодня на статую? – Ристан улыбался. Кажется или Данет в самом деле чем-то обеспокоен до крайности? Впрочем, спокойствие в наши дни – удел глупцов. – Простоять рядом с императором и Домецианом больше трех часов – испытание для изваяния... из мрамора, например.

Остер повернулся к двери тайного хода, скрытого под изысканной, пусть и слишком большой гроздью перламутрового винограда, и бросил, уже нажав на рычаг:

– Кстати, ты и сам напоминаешь какую-то скульптуру. Только я не могу вспомнить, какую именно... нечто такое... героическое.

– Божественный контраст! – грудной голос за спиной начинал раздражать. Супруг восторженной матроны ответил со злостью, свидетельствующей о том, что ему также надоели ее восклицания:

– Скорее чудовишный. Дорогая, не могла б ты говорить потише? – но матрона сделала вид, будто не услышала, и продолжала тараторить, обращаясь уже к соседке:

– Благородная Доната, не правда ль, никогда не надоест смотреть? Каждый раз я думаю об одном и том же: если так странно они трое выглядят на приемах, то, как же на ложе? – голос матроны упал до шепота, и «благородная Доната» зашептала в ответ:

– Должно быть, они закрывают глаза, чтобы не видеть...

Женщины продолжали обсуждать великолепное и пугающее зрелище – императора Кладия и двух его любовников, а Луциан подумал, что ничего ни божественного, ни чудовищного в таком соседстве нет и быть не может. Все просто и мерзко: в империи Риер-Де красота покупается всего охотней. Юний Домециан и Данет Ристан, самые красивые, самые желанные и привлекательные мужчины во всей империи, стояли за высоким, выложенным черными и алыми камнями креслом императора... для впечатлительных натур выглядит действительно жутковато. Юний – златовласый, будто сама Природа увенчала его венцом, статный, сильный. Данет – легкий, изящный, волосы темной бронзы с почти гранатовыми искрами. И между ними жалкий высохший сморчок. Болезненная дрожь костлявых пальцев, визгливый голос. Отвратительно. Было утомительно до крайности слушать, как Кладий принимает префектов и сенаторов. Нелепая комедия, грязная, гнусная... все решения императора давно куплены и оплачены – золотом или кровью. Луциан видел, как то один, то другой вольноотпущенник склонялся к высочайшему уху, а Кладий каждый раз дергал головой, точно на него мухи садились. Илларий – в ту пору он еще допускал откровенность – говорил: «Мой дядюшка стал править, когда мне не было и шести, и вот увидишь, Циа, он всех нас переживет». Лар прав – должно быть, посредственность живуча.

– Смотрите, на Ристане абильская «серебряная вязь»! – к матронам прибился какой-то юнец. – Локоть – две тысячи риров! Маменька, мы можем заказать для меня такую? – мальчишка вертелся и только что пальцем не тыкал в тунику и плащ Данета, но это уже было бы верхом неприличия.

– Закажем, когда у тебя ноги станут такими же стройными и, хм, соблазнительными, как у Ристана, – протянула «благородная Доната», – не мешай мне слушать.

– Благородный сенатор и стратег Донателл Корин! – ликтор выкрикнул имя Феликса так, будто знал какую-то великую тайну. На самом деле, никаких секретов за очередными реформами Везунчика не было – до отъезда в армию новый военный префект торопился сделать как можно больше. Меры, предложенные Феликсом, уже создали лагери поддерживающих и недовольных, а Данет с каждым днем выглядел все более странно: его точно радовали дела префекта, радовали... и пугали? Донателл выбрался из толпы придворных, четким шагом подошел к трону и склонил голову. Со своего места Луциану все было отлично видно... о, только б никто, кроме него, не заметил!.. И как, точно кинжал под ребра врага, вонзились в Феликса темно-карие глаза Юния, и как Данет отвернулся от света, пряча улыбку, и как сморщился Кладий. А еще Луциан увидел сжавшуюся в кулак руку Феликса – военное приветствие вышло у Везунчика каким-то чрезмерно резким. Ристан быстро склонился к императору, тот слушал молча, но с таким выражением, точно слова любовника до него не доходили. Данет заметил невнимание и тихо кашлянул, но все тщетно... Кладий вдруг всплеснул руками, зачем-то попытался встать, рухнул обратно в кресло, а потом, нелепо перебирая ногами, сполз по гладкому сидению прямо на пол. Император был без сознания. Несколько секунд оба вольноотпущенника и стратег оторопело взирали на лежащего повелителя, а через миг Юний, отпихнув Донателла в сторону, рухнул перед Кладием на колени. Толпа ахнула, замолчала, захлебнувшись изумлением, а после крик взмыл ввысь – до самых сводов.

Кладий терпеть не мог церемониальных переездов, завещанных предками. Именно в «Саду Луны» пятьдесят лет назад случилась Ночь Наказания, и двадцать пять раз собрали урожай с тех пор, как ошалевшие от убийства Туллия и устроенной резни преторианцы надели на нового императора наручень верховного властителя – где-то здесь, в бесконечных галереях, и была та самая занавесь, за которой прятался Кладий. Так что Данет вполне мог понять нежелание повелителя покидать летнее жилище. К тому же холод Львиного дворца держал императора в личных покоях. Данет едва ль не месяц уговаривал носящего венец устроить большой прием и публично выслушать сенаторов и префектов – дела накапливались, что еще оставалось? – но теперь злился на себя. Что если Кладий заболел надолго? Необходимо, чтобы император одобрил все меры Феликса... самое главное – набор нового корпуса городской стражи. Он уже шел, и жители столицы даже дали стражникам забавное прозвище «летусы»[10] – очевидно, потому что видели за щеголявшими в новых доспехах здоровяками твердую руку военного префекта, да и набирали в корпус в основном молодых парней. «Ты только подумай, Данет, скольких возможностей мы лишаемся, перекрывая доступ к должностям и наградам мужчинам из простонародья и приезжим», – говорил вчера Феликс за вечерним кубком вина. «Кубок вина» растянулся часа на три, и Данет опоздал к императору – они говорили с Доно до тех пор, пока в кабинет не ворвался озабоченный Шараф и не объявил: «Трубили первую стражу, сенар! Если не хочешь бежать бегом...» Доно перебил кадмийца вопросом, после которого ноги комма приросли к полу, а сердце, кажется, навеки оказалось в плену у стратега. «Шараф, да ты влюбился в него, – смеялся Данет по дороге в Летний дворец, – а всегда врал, будто лишь женщины заставляют твою кровь кипеть». Кадмиец, не смутившись, ответил: «Такие предложения, сенар, лишают человека сна и привычек!»

Доно предложил Шарафу пойти служить в новый корпус... а если кадмиец хочет повидать дальние страны – в один из легионов, стоящих на границе Земли Тигра. «Бляха командира когорты – для начала! – тебе отлично подойдет», – говорил, улыбаясь, Доно, а Данет подозревал, что выражение его собственного лица мало чем отличалось от пораженной физиономии комма. «Но, благородный Феликс, я бывший раб, беглый раб, – упрямо уточнил Шараф, – сенар спас меня от казни, и я, – тут Шараф даже захрипел: – я не рив по рождению! Разве ты не знаешь, благородный?» – «Мне кажется опасной нелепостью не допускать инородцев в армию, – возразил Доно. – Да, будь ты рабом сейчас, ты не смог бы пойти служить, но ведь ты свободен. Если сенар Данет отпустит тебя...» Шараф быстро поклонился: «Я не покину господина моего, но... это хорошее дело, благородный Феликс».

Еще б не хорошее! Если удастся набрать легионы из бедноты и инородцев, дать им хорошее жалованье, помочь молодым и способным, но нищим и незнатным парням пробить себе дорогу к почету и званиям, у Везунчика окажется собственная, преданная только ему армия. Лишь круговерть последних месяцев и то восхитительное чувство новизны, что вместе с Доно вошло в его жизнь, мешали Данету толком поразмыслить над истинными намерениями Феликса. Доно предлагал и делал столько полезного, интересного – и славьтесь, духи песка! – что все это с трудом укладывалось в голове... но захватывало полностью, ибо имперец умел убеждать. Когда Шараф вышел, еще раз напомнив о времени, Данет сам налил гостю полный кубок, не забыв и себя... ехать в Летний дворец нынче, впрочем, как и всегда, не хотелось мучительно. «Не забыл ли ты об указе императора Анея Лорки от тринадцатого дня месяца цветов шестисотого года, благородный Корин? В указе недвусмысленно говорится, что не входящие в Списки Свободных не могут командовать легионерами, а варварам даже бляха рядового не светит. Что говорить, я сам не могу пойти в легион, хотя остеров гордые ривы варварами не считают. А после указ Лорки был подтвержден императорами Диоктом Счастливой Куницей и Туллием Курносым».

«Времена меняются, Данет, – просто ответил Доно и протянул чашу. – Мне нравится смотреть, как ты наполняешь кубки... если ты согласен с моей идеей, помоги сделать так, чтобы император отменил прежние законы или хотя бы смягчил их. Данет?» После этих слов они просидели еще час, с жаром обсуждая, в каком виде можно представить Кладию свои проекты... и сегодня император должен был подписать их, несмотря на все усилия Юния. Впрочем, Домециан редко бывал во дворце последнее время и теперь, конечно, не преминет обвинить Данета в болезни носящего венец.

Огромное ложе, тщедушное тело на нем. По краям они с Юнием, ночной лекарь в углу и неизбежные преторианцы за дверью. Костлявая рука шевельнулась на белом покрывале, Кладий закашлялся... раздражение заставило вздрогнуть. Император даже болеть не может без своей постельной игрушки! Носящий венец истолковал его движение по-своему и, едва двигая странно провалившимися губами, промямлил:

– Повелитель, я не смею оставить тебя... я просто не могу уйти, когда тебе так плохо.

Главный императорский лекарь заявил им с Юнием, что не ручается за жизнь носящего венец, если того не перевезут в тепло – в «Сад Луны» то есть. Домециан, для приличия пробормотав, что в отсутствие императрицы Мелины и прочей императорской родни возьмет на себя смелость решить, отдал приказ о переезде, благо, Кладий пришел в себя буквально через минуту после странного припадка. Лекари утверждали, что причиной болезни послужили холод и переутомление, но Данету это казалось сомнительным: в императорской спальне Дворца Львов было тепло, даже жарко, да и Кладий последние дни почти не вставал с постели. Впрочем, размышлять о болезни любовника Данету было лень. Нужно постараться как-то выдворить Юния из опочивальни и заставить императора приложить печать к подготовленным свиткам...

– Где у тебя болит, Кладий? – вдруг отрывисто спросил Юний. С тех пор как императора с носилок переложили на постель, имперец не выпускал его руки из своих. Домециан не уйдет сам, что же делать? Разыграть ссору?

– Нигде, дорогой мой. – Вот странно-то! У императора всегда что-нибудь болело. – Помнишь, как мы ездили в Иварию, ну тогда, на мое двадцативосьмилетние? Хороший был праздник, правда, Юний?

– Конечно, помню, – крупные губы сложились в улыбку, мягкую, даже нежную... проклятье! Единственное слабое место врага – император, но можно ли использовать эту слабость? – Ты тогда отменно плавал и меня научил.

Данет весьма сомневался в истинности последнего утверждения Юния, но Кладий принял его за чистую монету и хихикнул:

– Вот сейчас я себя чувствую так же. Будто б день не вылезал из воды... устал очень...

– А ты вспомни, чем закончился тот день, Кло. Какой была ночь... помнишь ту дурацкую фигурку в изголовье ложа? Ты говорил: «Это дух похоти, и он нас любит», – ласка в голосе Юния, неприкрытая забота в прикосновении сильной ладони к худым пальцам больного... Данет встал рывком.

Он выскочил за дверь, не дожидаясь оклика. Глупая сентиментальность! Непростительная, ненужная... едва Юний останется с Кладием наедине, сразу же начнет свистеть в уши... но как бы ни кипела ненависть в крови, а есть чувства, за коими лучше не подглядывать, слова, каких лучше не слышать – ибо они принадлежат лишь тем двоим, а остерийская пустышка сейчас лишний... Ничего, он свое наверстает! Велев Амалу и Белору не ходить за ним, Данет почти бегом кинулся по галерее – росписи на стенах сливались в пятна серебряного цвета, «Сад Луны» – весь точно из серебра, и в ночи дворец видно за три риера. А вот и та спальня... сколько он здесь не был? Два года, три? Давно. Данет намеренно рассказал Кладию, что в этой комнате ему снятся кошмары: Лоер сходит со стены и пронзает небесным копьем и императора, и его любовника. «Повелитель, мне страшно, давай найдем другие покои!» Суеверный Кладий согласился, но дело было вовсе не в разгневанном Лоере и глупых снах. В этой спальне Данету Ристану однажды так надоело жить, что он едва не шагнул с мениана – вниз на мраморные плиты, светившиеся ночью. Войти, посмотреть – умерла ли постыдная слабость? Ручка в виде лошадиной головы, сумрак спальни, отблески факелов... Запах благовоний и пыли... Холодная, гладкая стена. Прижаться к ней спиной, раскинуть руки, закрыть глаза... что, стал жалеть их? Юния и Кладия? Из-за того, что «Кло» чуть не сдох, как ему давно и положено, а Юний боится этой смерти?.. Не только потому, что потеряет со смертью императора все и вся, а потому, что потеряет самого Кладия. Тебе не нужно смотреть, чтобы увидеть себя прежним, но посмотри, посмотри!..

Ему было девятнадцать лет. Три раза ха-ха, как сказал бы Шараф, – юному перунийцу, смертью коего велел любоваться Юний, стукнуло лишь шестнадцать. Мальчик посмел блевануть в постели императора, от отвращения или потому, что Домециан перебрал с зельем – но так или иначе, а мальчишку вывели на задний двор, и там была яма, а еще широкая, удобная скамья. Зрелище предстояло долгое, потому Кладий устроился основательно, велев принести вино и сласти. Вначале они трое – сам Юний, Данет и еще один раб, остер забыл его имя, впрочем, какая разница?.. парню быстро и без затей проломили голову через пару дней – стояли за спиной носящего венец. Потом император разрешил им сесть, и как раз вовремя – Данету казалось, что еще немного, и он сам свалится в яму, где озверелые рабы и не менее свирепые собаки терзали перунийца. Мальчик жил еще почти три часа... После него в яме оказался раб из Бринии – высокий, сильный варвар. Он просто не смог отыметь императора... ничего удивительного, просто чудо, что кто-то вообще оказался способен на сей подвиг.

Перунийца казнили на второй день пребывания остера в счастливой близости к императорскому телу. В первую встречу Кладий и Юний просто рассматривали его, вторую ночь давним любовникам испортила выходка перунийца, на третью они вознамерились наверстать упущенное. Тот раб, который тоже смотрел представление в яме, рыдал и бился головой об пол, крича: «Я не могу, не могу!» Не то чтобы Кладий был тогда столь отвратителен, после оказалось куда хуже, ведь годы никого не красят... Данет же, от ужаса словно окаменев, молча смотрел на костлявое тело в постели и думал: первым мужчиной, коим ему доведется обладать, будет император. Какая честь. Да-да-да! Великая честь! Скульпторы, что ваяли с остера статуи, художники, прославлявшие его красоту во фресках, поэты, писавшие стихи, мимы, разыгрывающие трагедии, просто молодые и не очень бездельники, красившие волосы в рыжий цвет, покупавшие рыжих процедов – все они понятия не имели... Говорили, будто император раз зашел в одну из лавок на мостах через Тай, где трудился юный остер из Архии – не покладая рук чинил перья или нечто в этом роде... Болтали, будто Данет кинулся под ноги императорским лектиариям, дабы узреть божественного правителя, а император заметил красоту раба... Самая глупая версия их знакомства с Кладием принадлежала некоему содержателю театра. Тот устроил восьмичасовую драму, получившую огромный успех: в ней император, приехавший в гости к одному из верных подданных, выпил напиток Любви, преподнесенный ему Данетом. В ту же ночь ослепленный страстью Кладий лично выкрал юношу у хозяев, чтобы овладеть им в тиши Дворца Львов. Когда Данету донесли о трагедии, он долго не мог понять – неужели кто-то способен представить добивающегося любви императора? Кладий Мартиас привык покупать ласки, а любовный пыл и верность обеспечивали палачи. Тем не менее остер поддерживал именно театральную версию, при все своей глупости она была куда лучше действительности.

На третью ночь во Дворце Львов Юний велел Данету проглотить несколько кубиков нара, потом раба долго наряжали и умащивали благовониями. Императорская спальня сияла огнями, лампионы были повсюду, один даже стоял прямо на ложе на деревянной резной подставке. «Давай получше разглядим мальчика, Кло», – мурлыкнул Домециан и подтолкнул Данета на кровать. Кладий осматривал и трогал его неторопливо – о, куда денется новая покупка? Вещь, просто вещь. Больше всего «вещь» боялся не справиться, ведь тогда – яма и собаки, и острые крючья, и... По взмаху руки Юния Данет осторожно опустился на императора сверху, закрыл глаза, Домециан помогал ему – ласкал бедра повелителя, иначе Кладий едва ль кончил бы так быстро, избавив покупку от пытки. После Кладий смеялся довольно: «Юний, мой дорогой, наш мальчик горяч и юн, он сможет зачать дитя...» В голове мешалось, шумело, одна за другой накатывали волны опьянения, какое дает лишь нар – вязкое, тяжкое забвение. Данет молчал, улыбался и кивал, когда к нему обращались. Потом Юний взял его самого – носящий венец хотел посмотреть. Это было вполовину не так страшно, просто ужасно больно... Кровь между ног – уже в небольшой спальне, какую новому рабу отвели во дворце, – дикий беззвучный вой попавшего в ловушку животного. Его не трогали дня два, только осмотрел и наложил какую-то мазь лекарь, и за это время Данет даже не шевельнулся на узком ложе – стоило поднять голову от подушки, как начинало тошнить. Есть он тоже не мог, только пил из высокого кувшина... Потом пришел Юний: «Ты хорошо справился, мой мальчик, если так пойдет и дальше – значит, я нашел, что искал. Но мне кажется, ты не понимаешь сути Любви. Скажи-ка мне, сколько у тебя было мужчин и было ли тебе хорошо с ними?» Что Данет мог ответить? Рассказать об обряде, совершенном деревянной палкой? Или поведать о Феликсе? Об оценщике в Архии? Об одном из приказчиков, что однажды прижал раба к стенке и отымел?.. он боялся рассказать, но Мирина Децим как-то узнала сама, и приказчика выгнали...

У него дрожали губы, и Юний, должно быть, понял. Он вновь напичкал Данета наром, заставил немного поесть и повел к Кладию, а на пороге спальни обнял и шепнул в ухо: «Будешь все делать правильно, не пожалеешь... ступай, я помогу». Юний действительно помог, и уже через десять дней Данет убедился – во дворце он и шагу не ступит без своего покровителя! Он буквально молился на Домециана, и помилуйте Инсаар, разве могло было иначе?! Рядом с жалким сморчком, мечтающим о противоестественном зачатии, забавляющимся казнями мальчишек, красивый, спокойный, всегда улыбающийся Юний казался божеством. Ну и нар, конечно... стоило наесться кубиков, и мир становился другим... почти другим. Домециан пришел к нему на ложе, когда Данет, наконец, смог садиться, не морщась – вероятно, справился у лекаря. Поняв, что его сейчас вновь поимеют, остер вытянулся на постели, но Юния не устраивала просто покорность. Он долго готовил раба к соитию, о таких ласках – смелых, бесстыдных! – Данет раньше даже не слышал. И когда Юний попросил его лечь на живот и чуть приподняться, одурманенный разум нашел выход всего лишь в очередной ловушке слабости, на которую и рассчитывал имперец. О, Домециан слишком хорошо знал, как ломать юнцов! Данет подумал тогда: ласки даже приятны, еще бы плоть вольноотпущенника не была такой крупной... Вскоре «приятно» превратилось в почти болезненную потребность – редкие часы с Юнием давали какую-то иллюзию устойчивости бытия, в конце концов, тысячи его ровесников проводят ночи с любовниками. Когда Юний, вдоволь наигравшись, брал Данета – чаще всего сзади, так ему нравилось, – император с его «Великим чудом» и приторным запахом духов и гниения почти забывался.

«Никогда не трогай член, когда только входишь в мужчину, дай привыкнуть, – шепот за спиной, и крупная головка медленно, осторожно растягивает вход. – Носящий венец должен всегда быть доволен в постели, помни об этом, Данет! Наша жизнь зависит от настроения императора. Никогда не забывай, кого ты ласкаешь... мы оба – его рабы, призванные доставлять наслаждение, нести утешение. Помни о том, что ты раб, тогда получишь свободу, я же получил... вот так, мой милый, приподними-ка ягодицы, в тебе так хорошо... чувствуешь? Вот я чуть двинулся... да, так и должно быть, ты должен уметь находить в теле мужчины струны, игра на коих вызывает музыку страсти. Я двигаюсь, а тебе не больно... не больно, милый мой? Сделаем вот что – ложись на спину и обними меня за талию ногами. Но эта поза приносит меньше удовольствия, ты потом поймешь... нужно сильнее сгибать колени, всегда следи, чтобы носящий венец так и делал... что? Да, конечно, если ты просишь... хорошо? Данет, Данет... двигайся мне навстречу, двигайся... кричи, мальчик, кричи. Вижу – на этот раз ты понял. Наслаждение, Данет, запомни его...»

Впервые кончив под любовником, Данет сам себе не поверил. Инсаар Быстроразящие, так вот что зовут Любовью!.. не боль, не ужас, не покорность – радость, телесную радость соития! И такое бывает, и с ним бывает тоже, а ведь юный раб думал, что боль разорванной задницы, затрещины и позор – все, чего он достоин. Имеет ли значение удел постельной игрушки, если временами так хорошо? Юний иногда подолгу говорил с ним, поясняя, как вести себя – в императорской опочивальне, на приемах, на частных разговорах императора с подданными, – рассказывал всякие забавные случаи, а потом они вновь любили друг друга. Обнимая Юния, Данет уже не отделял видения, порожденные наром, от действительности. По утрам он не чувствовал своего тела, а бледное с расширенными зрачками лицо в зеркале вызывало лишь удивление.

Вышколив игрушку, Домециан стал оставлять его наедине с Кладием и приходил куда реже. Император сердился, а Данет... однажды Юния не было дней шесть, и все это время остер прождал любовника, терпеливо снося капризы носящего венец. Юний же не бросит его?! Не бросит на растерзание безумцу, требовавшему кончать непременно в него, забивающемуся в подушки при любом шорохе, несущему несусветную чушь? Он ждал – и дождался. Зима вынудила императора соблюсти церемониал переезда, что злило Кладия безмерно, и Юний приехал в «Сад Луны» под вечер. Выслушав раздраженные упреки, Домециан позвал Данета помочь ему умыться и в тишине купальни прошептал: «Скажи повелителю, что аристократ Гай Симий оскорбил императора сегодня – в твоем присутствии, ты слышал дерзкие слова собственными ушами... а еще Симий назвал императора «бабой», понял? Скажешь это через минут десять, как вернемся в спальню, запомни. И еще лучше б тебе залиться слезами, сможешь?» – «Но я даже не помню этого Симия», – растерянно пролепетал Данет. «Неважно, помнишь или нет, ты скажешь... а после мы останемся вдвоем, мой милый...»

Данет сказал то, что от него требовалось, Юний посетовал: аристократы совсем распустились. Гая Симия убили на следующую ночь, и лишь через полгода остер узнал, в каком серьезном деле тот перешел Юнию дорогу. Тогда же Данету было наплевать – предутренние часы Домециан провел с ним, взял дважды – властно и сладко... дни неслись золотым вихрем, накрывали кисеей, сотканной из животной похоти, не имеющей ничего общего с любовью, из безумия и всяческих зелий. Все кончилось внезапно, однажды на рассвете. За плотные занавеси не проникал свет, а Данет лежал рядом с носящим венец и слушал разглагольствования Кладия о неприятностях в торговых делах с Абилой – префекты сопредельных провинций донимали императора жалобами, сам же император донимал любовников. Кладию попросту требовалась живая вещь рядом, чтобы не жаловаться голым стенам, и он старался вовсю: «Представь себе, абильцы дошли до крайней наглости – они требуют за провоз вина тридцать ассов с галлона!» – «Тридцать с галлона, повелитель? Какой ужас!» – уже поддакнув, Данет вдруг сообразил... Немыслимо! Как, как он – лучший ученик храма Возлюбленного Лоера, тот, кого с малолетства готовили стать торговцем, управлявший большим имением в восемнадцать лет, мог настолько поглупеть?! «Тридцать ассов с галлона – да это ж неслыханно мало для винных пошлин на том направлении. Либо абильцы дурят имперцев, либо наоборот, а что всего вероятней – обе стороны дурят казну», – он не заметил, как сказал это вслух, а Кладий... в водянистых глазах появилось такое выражение, будто б с ним заговорила клепсидра или обитое белой тканью кресло. Вот так.

Никакого значения не имели его познания в счетных науках, гордым ривам это было неинтересно. Глядя, как Кладий, пропустивший мимо ушей его замечание, вновь принялся за жалобы, Данет усмехнулся. Губа болела – Юний накануне отвесил ему затрещину за неловкий вопрос, впрочем, поцеловал тут же ушибленное место, заверив, что позже сполна загладит свою вспышку: «Ты умница, все делаешь правильно...» Еще б не так! Выполняешь любой приказ Домециана, а ночами послушно ложишься на живот. И стонешь, как шлюха... почему «как»? Он подстилка, императорская подстилка – именно так сказал недавно Илларий Каст, гордый племянник императора, беседуя с кем-то из придворных... заявил, что его не интересуют дядины подстилки. Данет Ристан знал пять языков, а Илларий Каст на единственном родном писал с ошибками! Как бы запел Илларий, если б его папаша разорился, а самого квестора продали на рынке – голым, на глазах у толпы?! Но такого не случится никогда, им не поменяться местами, и потому Илларий будет воевать, высоко держа спесивую дурную башку, Юний будет драть свою игрушку, распоряжаясь им, точно собакой, а Кладий требовать ребенка и ныть-ныть каждую ночь!

Яма. Его все еще колотило, но это была первая трезвая мысль. Кладий не замечал ровно ничего, жалобы все лились, лились бесконечно... а рядом с императором лежала его смерть. Даже оружие не потребуется, хотя оно и есть в опочивальне – вон нож для фруктов на столе; можно просто садануть императора в висок тяжелым бронзовым Инсаар-калье, что стоит прямо перед кроватью. Хрюкнет ли носящий венец перед смертью, как всхрюкивает, кончая? Интересно будет послушать!

Яма. Убьешь императора – и тебя бросят собакам, на острые крючья... Данет не хотел умирать в яме и потому решил, что не возьмет с собой в Дом теней Кладия Мартиаса, хоть и было жаль. Нытье постепенно смолкло, император заснул, крепко прижимая подстилку к себе, но вот рука разжалась... Данет встал, не одеваясь, вышел на широкий мениан, даже скорее балюстраду, – и шагнул к низкому ограждению. «Сад Луны» высок... до мраморных плит внизу как раз такое расстояние, что его мозги убирать будут долго.

Несостоявшегося самоубийцу сбил с ног преторианец. Повалил на мрамор, прижал своим телом:

– Придурок! Куда ж ты... А!.. Рыжий красавчик остер... ну, можешь прыгать, извини.

Он был мерзок и ненавистен даже преторианцам, этим продажным ленивым скотам!

Миг над пропастью дал Данету такую силу, о какой и мечтать не смел сопляк из Архии, рыдавший оттого, что его отодрал и бросил подыхать в рабстве некий аристократ. Как будто не все они одинаковы, эти гордые ривы, как будто не заслуживают лишь одного – чтобы их доили и обманывали, убивали и гноили в тюрьмах. Да будет так! Вы привезли меня сюда – и вы поплатитесь. Убить себя легко, это путь для труса и слабака... а Данет Ристан выживет, вот так вот! Выживет – и спляшет на ваших погребальных кострах.

Почти пять лет прошло, пока Юний Домециан заметил ненависть игрушки – из-за той истории с Лонгой, а вот Кладий не замечал и по сей день. Кладий... что если сморчок умрет? Умрет именно сейчас, когда положение так неясно и кругом враги? Юний и Друз постараются убрать Данета, как только почувствуют себя по-настоящему прижатыми к стене. Два дня назад Шараф велел нести его носилки другой дорогой, потому что впереди неожиданно перегородили улицу, а комм не желал гадать, засада это или нет... Пора возвращаться. Сидеть у ложа и держать за руку, уверяя в своей любви... о, он будет прикидываться до конца, хотя так отрадно представлять себе эту костлявую куколку мертвой! Но чтобы император не утянул за собой, следует принять меры. Доно, должно быть, вообразил, что вольноотпущенник станет стараться ради его затей задаром? Мои услуги стоят дорого, Везунчик, со времен Архии остерийская подстилка кое-чему научился... И ты заплатишь сполна.

Три дня лил дождь, да так разошелся, что даже в щель под потолком конуры капли попадали. Но сырые дни – хорошая передышка, Мариан, как мог, ее использовал. Сволочные тюремщики, распроклятые святотатцы, были людьми опытными, сомневаться не приходилось, чтобы их обмануть и сбежать, следовало притворяться на совесть – и Мариан старался изо всех сил. Когда утром после свистопляски Бо заглянул в конуру с очередной порцией воды и хлеба, племянник лавочника даже головы от тюфяка не поднял. Ведь так должен вести себя насмерть перепуганный сопляк, понявший, что его будут тут драть до смерти или пока хозяину не надоест? Рыдать и трястись! Он и принялся размазывать по лицу несуществующие слезы, нарочно отворачиваясь к стене. Бо молча поставил миску, положил хлеб и вышел. Не разжалобил, выходит? Следующие два дня Мариан лишь тупо пялился в стену, изображая баранью покорность. Должно быть, все «бараны» так начинали. Вначале им показывали эту мерзость – называть кутерьму в зале обрядом он не мог и не желал! – потом давали понять, что если они будут послушны, то задницу придется подставлять не всем сразу, а по очереди, будет хорошее обращение, отменная еда и теплая лужа во дворе имения. И парни ломались тем быстрее, что на воле им жилось куда хуже или уж точно не лучше. Не сломался только Эвник. Зло брало от одной мысли о скотской покорности здоровенных парней «псам» и хозяину, но чего уж тут... «Победа добра» – из богачей, сразу видно. Ему было что терять и потому хотелось домой, а вот прочих «баранов» за стенами имения не ждало ничего, кроме тяжелой работы от рассвета до заката и родичей – ничем не лучше дядьки Демента, которому лишь бы пить да стенать о несправедливой доле. Да, а еще налоги, стражники, поротая спина и все те же охотники за твоей задницей. Мариан считал: ему в Виере повезло. Поимели насильно его только раз, притом те четверо повторить не захотели, да и пялились на него как-то странно. Ну и вышибли пинком под зад, а после он двоих из них нашел – один просто пьяным у сточной канавы валялся, Мариан его растолкал и всадил нож в живот. Второй... вот там сложнее вышло. Намеренно он насильника не искал, да только напоролся на него случайно в одном притоне, и сцепились они на мениане... до сих пор противно вспоминать, какого цвета мозги у того гада оказались – бело-желтое месиво на грязной мостовой, и кровища везде... Зачем он их убил? Дураком был сопливым, потому, наверное. Соседу его, Постумию, тоже повезло – продавать его начала мать, сразу после первого обряда, и следила вместе со своим очередным любовничком, чтобы мальчишку бесплатно не имели. А случалось такое, как с еще одним соседом – его, тринадцатилетнего, в переулке отодрали сразу с десяток взрослых мужиков, заразили дурной болезнью, и помер малец, месяца не прошло. Не удивишь бедняка тем, что его задницей кто-то попользовался, согласия не спросив. За изнасилование женщин частенько толпа на месте убивала, не дожидаясь стражи, а мальчишка – что такого? Переживет! И Инсаар польза, только б вернулись...

Ну и сволота ж этот, в золотой маске. Вспомнишь, как стоял идол рядом и будто клещами что-то выдирал, так сразу трясет.... Трясти-то трясет, и в глазах темнеет, но понял Мариан одну штуку и очень проверить ее хотел. Сам племянник лавочника хозяина испугался, хоть и злился страсть, а вот воронка в его теле – нет. Никуда не делась и будто б защищала... и сама чего-то тянула. Потому он и справился, не рухнул с воплем на колени перед идолом и сознания не потерял... Тьфу, так и рехнуться недолго! Не будет, вот не будет он думать, как человек может принимать Жертвы, будто нелюдь! Не его ума это дело! Пусть хозяин сам с Неутомимыми такое решает. А дело Мариана – бежать.

На четвертый день, когда дождь лить перестал, вместе с Бо пожаловал Льют и как ни в чем не бывало принялся трещать: «Ах, сокровище мое плачет? Кто обидел сокровище? Сестрица сейчас всех накажет! А пока пойдем-ка, Льют тебя покормит, вон несчастный какой, голодный...»

Приняв убитый вид, Мариан поплелся за бывшим процедом, тот и впрямь его напичкал разной снедью до отвала. Кормил в большой, просторной кухне – даже Бо подальше велел встать, чтоб есть Мариану не мешал. Тушенный в вине кролик, перепелиные яйца, в сметане запеченные, сласти всякие и полный кубок валора – «сестрица» клялся, что все сам наготовил. Ну и чудно! Мариан лопал да нахваливал – так ведь себя «баран» должен вести? Он все понял, оценил, где жить лучше, и теперь намерен слушаться. Льюта в покорности убедить нужно прежде всего, а то, хоть и щебетал процед о всяких пустяках, точно птаха весенняя, но светлые глаза как-то нехорошо Мариана оглядывали. После обеда Бо – цепи Льют снять не приказал, скотина! – вывел пленника к водоему и уже привычно подтолкнул к другим «баранам». Отлично! Будем пастись.

Еще через несколько дней Мариан стал бояться, что и сам вот-вот заблеет. Ничего не происходило, ну ровным счетом ничего! Молодняк, приготовленный на жертвенное заклание, исправно грел задницы на солнышке, уплетал разносолы Льюта, охрана неусыпно несла службу, а «сестрица» снова начал говорить о себе, как о бабе. И даже однажды соорудил из своих не особо длинных волос нечто вроде женской высокой прически, перевив локоны серебряными цепочками. Ну, в общем-то, процеду шло. Мариан похвалил придумку и удостоился внимания «сестрицы»: тот с полчаса пичкал пленника пирожками с капустой и нес всякую чушь. А потом всучил корзинку со снедью, велев раздать всем нежащимся у бассейна «барашкам», что Мариан и сделал. Парни накинулись на пирожки, кто кивал с улыбкой, благодаря, а кто брал молча...

Перекусив, они вновь растянулись на лежанках и покрывалах, а Мариан исподволь разглядывал крепкие тела. Мать-Природа, они же все похожи! И не только животной покорностью «псам» и хозяину, рядом с «барашками» было... хорошо и спокойно, верно! Они никогда не задирались, не слышно было ни перепалок, ни распрей, не говоря уж о драках, а ведь еще отец говорил: «Попробуй собери вместе с десяток молодых парней, увидишь, что будет!» Легионеры, да и уличная голытьба, десяти минут не жили в мире, так что Мариан привык всегда быть настороже: то словцом припечатают, то и кулаком в морду заедут, а уж ножи в ход пустят – только держись. Здесь же собрался на удивление мирный народ, словно родились они и выросли не в столице Риер-Де, провонявшей злобой, и не в округе, где тоже не розы уста жителей извергали, а в каком-то ином месте. «Барашки» по большей части сонно улыбались, соглашались со всем, что им говорят товарищи или Льют с охранниками, вешались на шею своим любовникам из «псов», а если те по занятости или из вредности их отталкивали – не обижались. От молодняка шло тепло, хотелось их тискать, обнимать... потому, верно, охрана и была к ним по большей части добра. Через недолгое время он понял, что и стражи между собой схожи – это были все сплошь не молодые, но и не старые мужики, спокойные, но не добрые, нет... Равнодушные. В серых, карих, черных, голубых глазах «псов» точно стоячая вода налита... и не растрясешь ее никак! Да, на таких, как Бо, Шатун и прочие, можно все громы небесные наслать – они в лице не поменяются. Льют же отличался от всех, а вот чем? Ну, кроме безумия своего... Мариан размышлял над этим долго и решил: в «сестрице» был лютый голод, его-то Льют и старался утолить – теми же кушаньями своими или страшным, безумным сюсюканьем с «барашками». О хозяине Мариан старался голову не ломать – а не то сделаешь со страху какую-нибудь глупость, вроде побега среди бела дня на глазах у охраны.

Эвника он увидел через декаду, не меньше. Около полудня его вывели на крытую галерею, и Мариан аж в доски лежанки вцепился, чтобы даже глаз на рыжего не поднять! Решил быть «бараном» – вот и будь! Никто из парней у воды и головы не повернул в сторону новенького. Двое «псов» подтащили Эвника к бассейну – пленник едва переставлял босые ноги, и цепь гремела по земле... Он остановился у лежанки, а Бо усадил его силой и отошел под навес. Нужно как-то попытаться завести разговор, но как?! Как, если рыжий сидит с опущенной головой, а от «баранов» помощи не дождешься – они мало между собой разговаривали. Наконец, Мариан придумал, стоило лишь посмотреть на плохо видимую при свете дня пирамидку храма на Горе – высокий холм уже окрасился желтым. Осень скоро.

– А что, Кос, уже урожай, небось, снимают? – он намеренно обратился к задастому крестьянину, тот был разговорчивей и приветливей остальных. Видно, потому что Бо или кто другой из охраны частенько его по утрам в уголках шпарили – Мариан сам видел. А Косу только того и надо было, в своей деревне, наверное, под каждым побывал!

– Ну да, – буркнул Кос и перевернулся задом кверху. Мариан заметил, как дернулись опущенные плечи Эвника, и тот еще ниже склонил густоволосую голову, – молотьба идет вовсю... яблоки, груши опять же...

– Не хочешь – мотыгу на плечо или цеп в руки и!.. «Соберем мы урожай, и сами сыты будем, и армии консула Гая пошлем...»[11] А, Кос? – поддразнить парня стоило, может, разговорится. Задастый задумался и молчал, верно, с минуту, потом поскреб в затылке и выдал со вздохом:

– Неплохо было б размяться. – Кос – здоровенный парень, вон какие мускулы на загорелых бедрах! Неужели не тоскливо только жрать да на четвереньках перед «псами» стоять? Но Кос подумал еще и вновь плюхнулся на лежанку:

– Квид верпе опортет? Жара, работа... папаша, опять же, с дубинкой... тут лучше, – и застонал блаженно, должно быть, член Бо вспомнил, «баран» бестолковый!

– А я сейчас с удовольствием хотя б и мотыгой помахал! – не сдавался Мариан, но было ясно: Эвника в беседу не втянуть. И вообще... плохо рыжий выглядел. Бледный, руки на коленях сжаты, и все равно видно, как дрожат.

– Да что ты в полевой работенке понимаешь, горожанин? – добродушно поддел Кос. – Видать, на воле ты господином жил, как этот вот, – кивок в сторону Эвника, – да только не похоже...

Не успел Мариан ответить, как рыжий вскочил, метнулся яростно и едва не упал, запутавшись в цепях. Темные глаза – распахнутые, лихорадочные – перебегали с одного лица на другое.

– Бо! – позвал задастый крестьянин, – иди сюда, наш опять чудит. Ты б видал, Рини, что он тут с месяц назад устроил! Потому и запирают.

Кос говорил так, точно Эвника здесь не было, а у Мариана даже сердце защемило – так хотелось врезать по роже «барану». Но ведь этого и добивался – вывести рыжего из отупелого отчаянья.

– И что же ты устроил, а, Эвник? Отказался зад хозяину подставить или Льюту на голову варево его вылил? – говорить так опасно, рыжик дышал, точно загнанная лошадь, вот-вот сорвется... но что ж делать?

– Не, он об пол башкой бился, – хихикнул Кос, – вот чудной же... ну, господа они завсегда...

Эвник неловко шагнул в сторону – ему хотелось бежать, но цепи не пускали. Мариан вскочил, и, прежде чем к ним подошел Бо, схватил Эвника за руку и шепнул прямо в ухо, прикрытое рыжей прядью:

– Дасса нае шеллумие! Перест[12]! – это было почти все, чего Мариан знал по-остерийски. Еще при жизни отца в легионах нахватался, возле армии всегда много торговцев из Остериума вертится, а потом сосед-писец кое-что добавил. Эвник – из образованных, должен же он понять!

Рыжий молча, остервенело вырвал руку, а потом вытер ладонь о мятую тунику. Проклятье! Бо подхватил Эвника под локоть и потащил к дому. Кос недоуменно буркнул:

– И чего ты ему сказал-то? С ним нельзя говорить, он припадочный...

– Сказал, что, может, мой член ему больше хозяйского понравится, – засмеялся Мариан, хотя ему не до смеху было. Крестьянин постучал костяшками пальцев себе по макушке:

– Дурак... Хозяин ух как глубоко пропахивает! День потом не встанешь, но хорошо... он поди приедет сегодня, ну или завтра. Бо что-то злой с утра, и Льют куда-то смылся.

– Кто приедет? – тупо переспросил Мариан, хотя уже понял, и стало нехорошо.

– Так хозяин же, – задастый опять перевернулся. Член у него стоял, точно одна мысль о золотом идоле вызывала возбуждение. Клятые «бараны»! Нельзя позволить себе бояться, нельзя позволить себя раздавить – и Мариан Раэл не позволит.

[1] «Горячая припарка» – образное простонародное выражение, означающее смерть. Часто употребляется лекарями и «провожатыми».

[2] Лейри, Владыка семени – бог Наслаждений, главное божество кадмийского пантеона легенд.

[3] Безжалостные убийцы – распространенное в Кадмии именование Инсаар.

[4] «Геисит лия масмирах» – не знать мне света (дня). Образное остерийское выражение.

[5] Остерик – старое (до имперского владычества) название Остериума.

[6] Ценкул – этаж.

[7] Мариан цитирует стихи Квинта Иварийского – поэму «Риер Амориет» и знаменитое стихотворение «Ну же, мальчик мой».

[8] Милосердная Заступница – эпитет Матери-Природы (Натуры).

[9] Эвник (остер.) – искаженный перевод имени – «Победа добра» или «Добрая победа».

[10] «Летусы» (ривск.) – разговорная форма: «везунята» или «счастливчиковы ребята».

[11] Старинная народная песня.

[12] «Нам нужно поговорить! Быстро!»