Искры в пустоте, глава третья

К ночи Шатун и Тассо под присмотром Бо вывели Мариана из конуры и запихали в купальню. Он мылся под их угрюмыми взглядами, прикидывая, что из утвари сможет пустить в ход, когда его полезут драть. Выходило: ничего. В купальне не нашлось ничего острого, ничего, похожего на оружие, да и скованные руки толком отбиваться не дадут. Ну, значит, ничего не поделаешь – «псы» нагнут его и отымеют. Не младенец и не девка на выданье, не растаешь! Он уговаривал себя не сопротивляться, ведь будет только хуже, но при одной мысли, что эти «пастухи», драть их маму, волосатыми своими ручищами станут его лапать, даже губы холодели от ненависти. А еще было страшно. Да, страшно, и все тут! В этом доме не просто имели молодых парней, совсем не просто – хозяин в золотой маске отбирал их силу, высасывал жизнь. И владыка здешней свистопляски уже здесь, приехал. Злость была единственным лекарством от страха, она всегда спасала, ну же, воронка, не подкачай!

Легкие шаги Льюта взбесили так, что прохладная вода кипятком показалась. Цокает, коза придурковатая! Цок-цок, цок-цок... Ну хоть согрелся. Вот так, правильно. Лучше злиться, чем трястись.

– Сокровище мое!.. Хорош! Очень хорош. – Еще слово, и Льюту не жить. Вот как есть – не жить! Два-три шага, и цепь закрутится вокруг шеи «сестрицы», а пока «псы» подоспеют, он эту мразь придушит.

Лютый голод стыл в глазах бывшего процеда. А еще «сестрица» радовался – ждал предстоящего, будто праздника. Тоже жрет то, что отбирает хозяин и дает обряд святотатцев? Но как? Как?!.. Льют внимательно оглядел его, а потом коротко махнул рукой «псам», чтоб вышли. Умная мелкая коза! Они остались в купальне наедине, но «сестрица» ближе не подошел, лишь смотрел голодными несчастными глазами, будто упрашивал: накорми меня, накорми!

– Вот возьми, – Льют положил на пол какой-то сверток и поверх почти белой ткани поставил деревянную коробочку с кожаной крышкой, – не будет напрасных страданий, если я могу их сокровищу нашему облегчить... Минар лиа гойсери валесиет... Я потеряла любимого своего... он не вернулся... о вариер, о вариер... ишилумие...

Туника... обычная светлая туника «баранов». Думаете, поставили уже новую скотину в стойло, да? А вот выкусите, суки шелудивые! В деревянной коробочке оказалось масло. Засветить бы этим приношением от доброго сердца процеду в глаз!

– Ложись на пол... вот сюда – на коврик, я тебе помогу, – Льют осторожно обошел его кругом, – руки вверх подними и ложись. Я хорошо умею...

– Я сам, – буркнул Мариан и принялся смазывать себя. Какой смысл противиться, тем более сейчас? В памяти живо встал первый обряд, туда племянника отвел дядька Демент – с тех пор, видно, Мариан снизу быть и ненавидел. Первым любовником оказался приятель дядьки, правда, чуть помоложе Демента, но все едино – лавочник вонючий. Под утро Мариан уговорил его самому дать бывшему девственнику, но и сверху особого удовольствия не получил... что говорить – так хорошо, как Великий Квинт в своей «Риер Амориет» пишет, ему никогда не было... и не будет. Статуя не сойдет с пьедестала. Не улыбнется. Не кивнет...

– Ты отдашь сокровище? – глаза Льюта были совершенно черными, безумными. – Не противься, иначе хозяин силой возьмет, и будет плохо. Послушай меня, не противься... разве жаль тебе?

– Меня что, сам хозяин драть станет? – в горле мигом пересохло. Златомордый и впрямь может ой как плохо сделать! До смерти плохо. Мариан натянул тунику. Эдакая тряпка – нарочно создана для того, чтоб ее задирать удобней было.

– Может, и станет. Отдай сокровище, у тебя его много. Ты должен поделиться, понимаешь? – Льют словно бы бредил в обычной своей манере, но близко не подходил – соображает. Да все он соображает, мразь эдакая!

– Льют! – не выдержал Мариан, – тебе-то оно зачем? Я слыхал, как вас в храмах школят и как потом продают, навидался. И ты с другими парнями... такое делаешь? Святотатство вы тут устроили... не Инсаар, так люди вас за это накажут. Никакая награда хозяйская не спасет. И зачем тебе награда? Она тебе рассудок вернет? Клеймо смоет? За...

Льют ударил его по лицу – хлестко, сильно. И отступил быстро. Глаза закатились, остренькое личико запрокинулось:

– Такое делаю? Какое делаю? – бывший процед сипел, как закрытый котелок над очагом. – Вы живете тут, будто цари! Я стараюсь, а ты... за что ты?! Какими карами грозишь?! – он вдруг прыгнул ближе, схватил Мариана за руку: – А меня... меня подвесили за ногу... хотели на спине вырезать... а потом вставили деревяшку в рот... две декады доблестных воинов претора Марка Гиппия! Они ехали на отдых к наложницам, женам, к детям... один говорил: у него сын, как я... и потому ему меня жаль! Они меня пожалели. Не убили, видишь? Видишь?! Я живой! Они отняли у меня сокровище, только и всего. Мое сокровище!

Вот дерьмо поганое! Льют опять ревел – трясся весь под тонкой одежонкой и ревел. «Сокровище» отняли у него, ну надо же! И потому он такие дела творит, за которые на площади казнить мало будет! Дорог ли идолу его процед? Должен быть дорог! Думать было некогда, и Мариан осторожно придвинулся к рыдающему:

– Прости, Льют, ну прости! – сейчас он схватит выродка за локоть, а потом – за горло, обмотает тощую шею цепью и так отсюда выберется. Ну-ка, давай же...

– Долго ждать еще? – Бо стоял в дверях купальни и пялился своими рачьими зенками. Ну, твари поганые, дождетесь!..

– Не получите вы мою задницу, суки, – сообщил Мариан «псу» тем голосом, каким Дитто Толстобрюхий с важными покупателям разговаривал. Во рту стоял вкус масла – мерзость-то какая! – и ярости. Мариан вздернул подбородок и пошел вперед, стараясь, чтобы цепь поменьше по полу волочилась. Он решил, что будет драться до конца – пусть бесчувственного имеют, не зря ж зад смазывал, ха!

В зале кутерьма уже началась, то-то завывания да оханье Коса аж из галереи слышно было – уже шпарят вовсю скотину послушную... Зубы опять начали клацать друг о друга, но теперь от злости. Он не станет «бараном», пусть сразу режут!.. Вот так...

Идол сидел в своем кресле, а на коленях у него... Эвник был не просто белым – зеленым. Мариан заметил, что одна кисть парня прикручена к плетеной ручке кресла, а другую зажал в своих ручищах хозяин. Идол неторопливо поглаживал бедра рыжего, а тот трясся крупной дрожью. Мариан поймал темный, загнанный взгляд и улыбнулся – ничего, рыжий, повоюем!.. Его вытолкнули на середину к одному из столбов, позади стояли «псы», впереди – хозяин, а кругом «барашки» плоть охранников тешили. Несколько жалось по углам, опять не выбрали... Ка-Инсаар, как есть он! Только тут свое «сокровище» нужно отдавать не нелюдям, которые никогда не вернутся, а вот этой золотой морде, живому богу. Богу ли? Идол должен был хотя бы «псам» назвать свое имя, чтобы они могли приносить жертвы должным образом... или дело не в имени, не в посвящении? Тьфу! Чего он себе разум терзает? Под силу такое понять лишь самым мудрым жрецам, а его, Мариана Раэла, вот-вот толпа мужиков драть кинется.

– Если хочешь, можешь выбрать себе любимого, – ненавистный придурковатый голосок ворковал за спиной. Быстро Льют от слез оправился! – Кто тебе приглянулся?

– Ты! – выпалил Мариан и осклабился, а процед отступил и головой замотал:

– Не сегодня, Рини, не сегодня. У меня нет ничего, меня выпили, все отняли, все забрали, – «сестрица» отчего-то шептал, а потом прибавил громче: – Сокровище должно быть обильным и общим. Выбирай любого из них!

Глаза Эвника не отрывались от него, рыжий даже рот приоткрыл, и, глядя в искаженное страхом и болью лицо, Мариан внятно выговорил:

– Пошли вы!.. Драл я вас, суки! Даже если вы меня сейчас отымеете, знайте – это я вас имел!..

Он не боялся больше. Воронка смела страх – клокотала бурунами, несла вперед, точно раскручивала вокруг огромный вихрь, никому не подвластный, даже ему самому... Кто-то в углу вдруг пискнул тоненько, высоко... должно, какому-то «барану» слишком уж глубоко вставили... Идол вдруг хлопнул по подлокотнику свободной рукой, а вторую еще крепче сжал на колене Эвника. Рыжий рванулся, забился, но цепь не пускала, и он бессильно сполз на пол – к ногам хозяина. Тот не стал его поднимать, подался вперед, черные провалы уставились на Мариана. Отчего он даже глаз этой мрази не видит? Будто сетка какая-то веки закрывает... Хриплый приказ, и «псы» обступили Мариана, но, прежде чем первый успел схватить его, племянник лавочника хлопнулся на пол и от души заехал скованными ногами в живот кривому «псу» по кличке Мирто. Когда его приковывали к столбу, Мариан едва понимал, что происходит, только знал наверняка: минут пять скрутить его не могли, и то ладно. Туника висела клочьями, кровь текла из разбитых губ и носа, да еще и по голове приложили. Эвника он больше не видел – глаза застилала пелена, да и швырнули его на высокую лежанку лицом вниз, не углядишь... но чувствовал жаркое, сильное нечто... Что?.. Неважно! Воронка жрала все, что ей подвернется! Горстями! Кусками! Хватала и крушила, а он лишь наслаждался.

– Держи его! – Если он сбежит отсюда, Бо сдохнет первым... нет, первым будет Льют, сука ласковая! Старшой над «псами» закончил наматывать цепь вокруг столба, а на ноги навалились сразу трое – стащили цепь с лодыжек, и кто-то придавил его плечи к лежанке. Боитесь, да?! Что-то неведомое, огромное лилось в него потоком, и сквозь грохот крови в ушах он услышал:

– Льют! Назад! – это хозяин сказал? Не пустил процеда ласкать строптивого пленника? Отчего? Не хочет, чтоб упрямец покорился так, как Эвник на прошлой свистопляске? «Псы» вокруг него возились и пыхтели. Ну и чего тянете? Зад мой не нравится? Давай, лезь! Воронке только того и надо! Он почти хотел, чтоб его поимели, пусть даже всей толпой. Если один человек может брать «сокровища», сможет и другой!

«Пес» коротко ударил его по и без того разбитым губам, но Мариан даже не вздрогнул. Он не чувствовал боли, вообще ничего не чувствовал, кроме воронки – жадной, страшной. Голова кружилась нестерпимо, нарастал высокий звон... столб будто пустился в пляс, затанцевали и лампионы на стенах. Кто-то навалился на спину, рывком раздвинул бедра. Шатун? Ну давай, сука!

– Ты сдохнешь! – прохрипел Мариан. – Из Дома теней достану!

«Пес» завозился на нем, пытаясь вставить. Вот вставил, наконец... Как же хорошо не чувствовать, чего с тобой делают! Инсаар Неутомимые! Чужая плоть ворочалась в нем, раздирая тесное нутро, а Мариан захлебнулся тем, неведомым – и захохотал. Ему впервые в жизни было так хорошо, так здорово... Шатун дернулся назад. Скотина! А ну вернись!

– Бо! Не могу я... ну не могу... видишь?! Сил моих нет!..

– Мирто! Дофей! Анрос! – Они кинулись к нему втроем. Вот сейчас потеха пойдет!

– Оставьте его, пустите! – Ох, молчал бы ты лучше, Эвник! – Я сам... я буду с тобой! Только пусти! Развяжи!..

Рыжий кричал как резаный, но недолго – видно, рот заткнули. На затылок опустился чей-то кулак, боль рванула позвоночник. Один из охранников попытался вздернуть его на колени, не вышло, и пристроиться лежа Мариан ему не дал – вывернулся и ударил затылком в лицо. «Псы» били его втроем, кровь текла, кажется, даже из ушей... но воронка не сдавалась. Он знал, что она жива, что тянет силу и рвет врагов в клочки – знал, даже когда потерял сознание.

Боль не уходила долго. Не то чтобы Мариана никогда так не били, но на этот раз «угостили» от души. Он очнулся в своей конуре с перевязанной головой, на ребрах тоже была повязка, болели отбитые бока – не вздохнуть! При каждом движении спину нещадно дергало, на затылок точно бронзовую плиту положили, которая еще и подпрыгивала, и темнело в глазах от тошноты. Мариан старался поменьше шевелиться, но когда Бо с несколькими «псами» распахнул узкую дверь каморки, пленник уже барахтался в разноцветном вареве из тошноты, жара и боли. Охранники поговорили между собой – он почти не слышал их низких голосов, – потом Бо долго поил его водой. Но когда его попытались поднять, расшалившаяся бронзовая плита врезала по затылку совсем уж беспощадно... Мариан еще успел услыхать высокий злой приказ Льюта и вновь провалился в темноту.

Забытье отступало медленно, нехотя. Отец сидел подле ложа, не загибающийся от слабости калека, требующий ухода и трат, а прежний – здоровый, веселый. Самый любимый человек на свете. Мариан знал, что отца давно нет, а сам он вырос и способен вынести все, но, как в детстве, прижался к знакомо пахнущей тунике, обхватил рукой сильное плечо.

– Помнишь, Рини, ты хотел стать стратегом и побить всех варваров? – отец укоризненно качал головой. Мать всегда твердила, что они с родителем похожи, ну точно два стручка фасоли, и скоро она станет их путать... Теперь серые спокойные глаза отца не отрывались от его лица, в них была жалость. Отец взлохматил пятерней кудрявую челку надо лбом и придвинулся ближе: – И как же? Разве стратег всегда побеждает? Бывают и поражения, да такие, что башкой колотиться начнешь, а без толку.

В уголке отцовских губ – Мариан навсегда запомнил эти жесткие, упрямые складки! – зажата травинка. Зеленая, свежая... они в Тринолите, и отец вечером пришел с учений, а сын расхворался. Я не стану стратегом, отец. Я никем не могу стать, потому что в четырнадцать лет меня объявили «пустым», и у меня нет денег, чтобы купить лошадь. А если и будут, мне уже ничего не захочется... квид верпе опортет? Ты говорил: варварам и изменникам место в петле, – но разве не нужно тогда перевешать прежде тех, кто сидит на площади Пятисотлетия? Один из этих благородных богатеев устроил на своей вилле «скотный двор» и доит мальчишек. Разве есть кому дело до того, что пару-тройку десятков парней из голытьбы замучают близ храма на Горе? Никому! А Инсаар меньше всех... Отец, отец... лучше б тебя тоже объявили «пустым», потому что я больше не хочу... Мариан еще крепче вцепился в обнимающую его руку, всхлипнул, как дурак, – щекотавший ноздри запах был непривычным и все-таки родным. От отца всегда пахло железом, тяжелой солдатской работой, а теперь... будто б цветами какими-то. Сын десятника хотел спросить: правда ль, в Доме теней так хорошо и все гуляют по лугам, собирая невиданной красоты букеты, – но обозлился. Довольно он насмотрелся на мирно пасущихся «баранов»! Счастье не может быть в покое, не может, иначе все напрасно... что, что напрасно? Хозяин свистопляски едва ль принадлежал к благородным по рождению... думай, Рини, думай! Отец легко потрепал его по гудящей макушке, вновь качнул головой. У золотого идола были слишком уж знакомые ухватки, точно он когда-то тоже таскал чужие мешки и жрал дешевое вино... Нужно сорвать маску – и Мариан Раэл это сделает, пусть его прикончат потом... Сделает!.. Сука златомордая еще узнает, еще пожалеет...

– Тише! Умоляю тебя, тише! – в кромешной тьме кто-то был! Живой, теплый и пахнущий цветами и страхом... это не отец. Отец ничего не боялся. Мариан привычно закинул руку за голову – в своей конуре он припрятал в щели найденную во время прогулок острую щепку, – но ладонь встретила пустоту. Стенка пропала, вот чудеса! Горячая рука легла на губы, и неизвестный вновь зашептал: – Меня вот-вот хватятся. Послушай, мы сможем бежать... только я не могу один. И еще: отдай «сокровище» Льюту, покажи ему его, иначе тебя скоро убьют. Это легко, запоминай – нужно просто его полюбить... нет! Не смейся!

У Эвника оказался хрипловатый, совсем юный и очень красивый голос. И ладонь на губах такая чуткая – сразу ощутил усмешку...

– Как ты... здесь?.. Где мы? – говорить было трудно, пошепелявь-ка разбитым ртом! Тело ныло мучительно, и жар не отступал, но рядом Эвник... а с ним все становилось легко. Пахнущая весенним ветром волна затопила с головой... что это? Почему ему кажется, будто он знает «Победу добра» тысячу лет и тысячу лет они вместе? Рыжий еще раз погладил его по голове, потом наклонился близко-близко и ткнулся носом в шею, а проворные руки тем временем ощупывали бока и грудь:

– Пожалей Льюта, он же от издевательств с ума сошел, ты знаешь? Постарайся! Покажи ему «сокровище», и тогда они тебя не убьют, а мы убежим... я придумал, Мариан... тебя же Марианом зовут?.. Ты понимаешь? Нужно им его отдать, и ты не жалей – иначе смерть.

Мариан даже застонал от облегчения. Ему было хорошо и хотелось прижаться к Эвнику покрепче. Но как рыжий сюда пробрался? Если его тут найдут – да и где это «тут»? – получит, мало не покажется!

– Ты уходи. Я справлюсь. – Эвник засопел возле его щеки и помотал головой:

– Фуф... кажется, ребра целые. Льют велел перенести тебя в хорошие покои, когда началась лихорадка. Он верит, что у тебя много «сокровища», говорил так хозяину, и тот поверил. Приказал тебя не убивать пока, но взять... вытянуть... не знаю, как он это делает! Каждый раз после того, как он меня... так плохо! Голова кружится, все болит, и умереть хочется. Ты должен доказать Льюту... пожалей его, пожалей, и получится!

– Ты жалел меня, разве нет? Мы должны убежать! Я обязан вернуться, меня ждут, ищут... я не могу! – кажется, рыжий плакал. Головы не поднять, не повернуть, но теплое тело рядом бессильно вздрагивало, и Мариан все-таки прижал Эвника к себе, хотя от движения будто кол вбили в спину, и тот через затылок вышел...

– Ты давно здесь? Может, твоя родня страже пожалуется, ты ж не плебей, неужто наплевать им будет? В префектуру пойдут и это место отыщут! – Освещенный ярким светом спуск в Виеру мелькнул перед глазами. Стража сматывала цепи, освобождая путь... Победитель «тигров» Донателл Корин назначен военным префектом – уже давно назначен, сколько времени прошло, а ты дням счет потерял! Феликс слыл храбрецом и честным человеком, если у родни Эвника есть ход к префекту...

– Они меня не ищут... не ищут, – рыжий мотал головой и всхлипывал, – только Зенон ищет. Отец думает, что я уехал с Зеноном, и будет ждать, пока одумаюсь и вернусь в гимнасий... и потом, я – плебей, Мариан. Просто мой отец учит юношей в гимнасии Луция Сарвонского, и у нас есть несколько виноградников.

– А Зенон кто такой? – Все «барашки» одинаковы... думать так было несправедливо, ведь Эвник – человек такой силы, какую редко встретишь, но все едино он был этой породы: у которых «сокровища» много. Им легко всех жалеть. А дела проворачивать не умеют – только ждут, чтоб выручили. – Кто такой, говорю? Ну, чего ж молчишь?

Рыжий вдруг сел рывком, прижал ладони к глазам – Мариан теперь в темноте присмотрелся, увидел, и стало жаль. Вот же гадство! Эвник-то будто окаменел.

– Я тут с весны, Мариан, с весны! Зенон... я каждый день молю Инсаар, чтоб Зенон меня простил... но хозяин заставляет... Неутомимые не послушают святотатца!

– Дурачок ты, рыжик, – Мариан дотянулся и погладил голую коленку. Говорить нужно было о другом, но если Эвник будет вот так трястись, и думать нечего ни о каком побеге. Но рыжий тут с весны – и если выдержал, не рехнулся, значит, и дальше выстоит. Нужно только ему помочь.

– Твой Зенон, если человек стоящий, сам златомордому глотку за тебя разорвет. Неужели не поймет, что ты не виноват? Ни в святотатстве, ни в том, что хозяин и «псы» тебя имели...

– Виноват! – придушенно выкрикнул Эвник, и в голосе его было столько боли, что Мариан испугался не на шутку. – Зенон предлагал проводить до дома, но мне было жаль отца расстраивать – они Зенона невзлюбили, вот я и отказался. Дурак! Дурак проклятый! Льют с охраной постоянно по городу рыщут и отлавливают таких, как я, у которых много «сокровища», а потом здесь разбирают, кто им пригодится, а кто – нет. Вот меня и выследили. Как я взгляну в глаза Зенону после того... после того, как они меня... они...

– Хватит! – Мариан силой заставил дрожащего, будто от лихорадки, рыжего вновь лечь рядом и для верности рот ему рукой зажал. Глаза Эвника оказались совершенно сухими, и это было страшнее всего.

– И чего тут такого «они меня»?! Подумаешь, попка шире стала! Твоему Зенону легче вставлять будет, он еще порадуется – когда на погребальном костре хозяина спляшет. Мы сбежим, и ты все объяснишь, он тебя только крепче любить станет – ты ж не сдался! Сам зад не подставлял...

– А Зенон мне поверит? – в вопросе была такая глупая, детская надежда, что Мариан аж задохнулся, но ответил твердо:

– Если любит, если нужен ты ему – поверит. А если нет... не жалей! Значит, гнилой он мужик, Зенон твой.

– Он не гнилой! – Эвник завозился под боком, пошмыгал носом еще пару секунд и справился с собой. – Мне уже скоро уходить. Бо – он меня сам всегда стережет – пошел Льюта в город провожать и вот-вот вернется. Слушай, я все расскажу, скажу, что придумал. Вчера, после погребального костра...

– А кто умер-то? – Жаль, не Льют, не Бо и не хозяин!

– Двоих сожгли. Шатун... ну, тот, что тебя... надругался над тобой... он умер через час или меньше, как тебя унесли без чувств. Ему стало плохо прямо в комнате, где обряд проводят. Бо сказал: сердце слабое. Но... Шатун был весь белый, и кровь изо рта. А Иззи Маленький – на следующее утро, в общей комнате нашли, где все спят...

– Иззи – это тот, кого хозяин на прошлой свистопляске на коленках держал?

Эвник кивнул. Сильное горячее тело рядом давало силу – столько силы, Мать-Природа Величайшая! Мариан даже позавидовал этому Зенону, коего Эвник так любит... вот он рыжего и вытащит – на радость чужому мужику, что за столько месяцев не почесался любимого отыскать и выручить. Чудно, но богатеи все чудные. Сам Мариан, если б был у него тот, кто всего дороже, стены б городские разгрыз, а отыскал! Льют ведь с «псами» не таились особо, когда его самого из Шестерки увели, знали, что беднота против них ничего не сделает, а значит, след заметный остался... Эвника наверняка схватили так же открыто – и чего этот Зенон чухается?

– Да, он тут самый младший. Был то есть... Заснул – и не проснулся. Вчера вечером их обоих сожгли: и Шатуна, и Иззи. Они тут много тел посжигали, – Эвник вздрогнул и прильнул еще ближе, – убивали тех, кто не подошел, а потом сжигали в яме за домом... Льют пришел доложить хозяину, и я все слышал... меня хозяин две ночи рядом продержал.

Мариан сочувственно погладил поясницу рыжего, а тот прижал его руку своей – быстро, сильно. От его близости утихала боль, окутывала ласковая дремота, а нужно было слушать! И думать.

– Хозяин говорил о тебе с ненавистью, и я понял – надо торопиться, а не то они тебя убьют. Он говорил: тебя нужно прикончить немедленно, как собаку. И еще что-то: будто бы он такое уже видел... такое, как у тебя. Сказал: ты – бешеная тварь, а тварей убивают, и он жалеет, что не убил кого-то... такую же тварь, так он говорил... я не все понял. Он ругал Льюта, а тот боялся. Хозяин говорил: «И кого ты приволок мне? Будешь сам теперь расхлебывать...»

– Да чего я им такого сделал-то? Подумаешь, пару носов расколотил, ну, Тассо ногу долго не согнет, только и всего. Я Шатуна не убивал. Ха! Пальцем до него не дотронулся!

– Рини, – Эвник вдруг запнулся и шепнул в ухо – сипло, страшно: – Я думаю... думаю, это... ты их убил – и Шатуна, и Иззи. То, что ты делал – жутко... мне было плохо. Мне всегда так плохо, когда хозяин во мне... или даже когда просто рядом стоит. Рини, ты такой же, как он... и за это хозяин тебя ненавидит. Но Льют его уговорил, убедил. Сказал: «Я никогда, ни разу не ошибся. Все, кого я привел к тебе, господин, владели «сокровищем». У чернявого Мариана оно есть, много, нужно только достать».

И без того больная голова кругом шла от этих слов. Лучше не думать, что Эвник рехнулся, но еще хуже – думать, что не рехнулся вовсе, а чистую правду говорит. Чтоб перебить страх, Мариан быстро спросил:

– Как думаешь, отчего хозяин именно к тебе так прицепился? Он же, как приезжает, всегда тебя берет? Верно?

– Наверное, из-за «сокровища», и еще потому, что я рыжий. Многие предпочитают похожих на Данета Ристана. Отец говорил: «Люди перенимают привычки друг от друга, и когда предпочитающих одно и то же становится много – это называется тенденция». А еще я боюсь хозяина, я его ненавижу, и ему это приятно... – Эвник замер, прислушиваясь к чему-то, потом крепко поцеловал Мариана в висок и сел на тюфяке: – Рини, мне пора идти! Ты – в большой комнате в северном крыле. Тебя будут лечить. Покажи Льюту «сокровище», постарайся! Люби его, жалей – как меня! Ты меня любишь? Представь, что он – это я! Рини, мы убежим! – скороговорка прервалась на миг, Эвник встал на колени, готовый сорваться с места. – Хозяин сказал Льюту, что не приедет долго, у него дела – нужно этим воспользоваться. Усыпи тревоги Льюта, он должен поверить! А потом...

Голос стал еле слышен. Эвник так тяжело дышал, будто обежал всю Виеру три раза.

– Тассо собирается уйти отсюда, и хозяин ему разрешил. Тассо меня хочет, он говорил... после того, как первый раз... и еще он хочет денег, чтобы купить домик под городом. Ни у кого здесь нет денег – у меня есть, я могу обещать. Я договорюсь с ним, и мы убежим. Только обещай мне, что будешь жить, иначе я не смогу, мне страшно... Рини?! Ты должен доказать Льюту, иначе....

– Иди! – Мариан приподнялся на локте. В темноте он видел лишь блеск глаз рыжего и растрепанные волосы, но тепло, едва уловимое и такое... невозможно ему дорогое, ощущал яснее ясного. Не хватало только, чтоб Эвника тут поймали. – Иди, кому сказал! Я все сделаю...

– Да, Рини, да! – Эвник вскочил на ноги и кинулся к двери, а Мариан Раэл, утерев холодный пот со лба, понял: он в жизни так не боялся, как за этого обормота наивного.

– Он не мог не клюнуть, Данет. Желание одержать победу любой ценой застит разум даже самому умному человеку. Когда-то Онлий не был таким. Мне кажется, многие пытаются предотвратить неизбежное – просто каждый на свой лад...

Предотвратить неизбежное? Гордые ривы чуют, что земля горит у них под ногами, от беды не скрыться даже в стенах императорского дворца, а небо грозит рухнуть на голову. Для некоего остера из Архии настало время ловить рыбку в мутной водице и не позволить водовороту утянуть себя на дно. Данет зябко повел плечами и еще плотнее стянул полы мехового плаща. Ему не было холодно, напротив. Говорят, что в Лонге и на перевалах Кадмии сейчас лежит снег... разве можно сравнить с темными, совершенно бесснежными дорожками садов императрицы? На бурых листьях лежали огромные капли – просто сырость, только и всего. Данет лишь несколько раз видел снег, еще в Тринолите, но и там земля одевалась в белое всего на десяток дней в году. Хотя если б даже дорожки садов утопали в сугробах, ему не замерзнуть – внутри точно развели огромный жаркий костер, что вот-вот вспыхнет до небес... Однако Доно Везунчик должен видеть рядом беззащитного мерзнущего красавчика, который еще и рискует остаться наедине с кучей врагов. Потому стоит подуть на якобы озябшие пальцы. Получилось: Феликс остановился, взял его ладони в свои. Пламя полыхнуло, опаляя их обоих, втягивая в разноцветную круговерть... захотелось потрясти головой, но Данет лишь опустил глаза. И все равно продолжал видеть – черный вихор над бровями, сосредоточенный взгляд, лукавую морщинку в уголке губ... Доно казался моложе, чем вчера, когда ругался в Сенате с Друзом и Кассием. Правда, у сенатора был вид, словно он взирает на неразумных детишек, и тем не менее Кассий явно не знал, что ему делать и чью сторону принять.

Птица вспорхнула с куста, заставив вздрогнуть.

– Ты боишься, Данет? – Везунчик отчего-то понизил голос. Поднес сложенные ладони остера к губам... так странно смотреть на свои руки, зажатые между этими... рычагами для оружия. Как еще назвать руки воина? Сильные ловкие пальцы, заставляющие клинок петь, шершавая кожа ладоней... Доно сам показывал новобранцам-летусам приемы владения мечом, а Данету хотелось прыгать на месте, точно мальчику. Ну, впрочем, Шараф и Амалу тоже едва не прыгали. Он разрешил им пойти поупражняться вместе с легионерами, но коммы не пошли – только губы поджали осуждающе. Зачем Феликс позвал его на учения? Позвал и сегодня, а теперь стоит и согревает дыханием пальцы остерийской пустышки, позабыв важный разговор.

– Чего же мне бояться? – он собирался сказать совсем другое. Подтвердить: да, конечно же, я очень боюсь! Благородный, у меня столько врагов! И испуганный взгляд снизу вверх, что так безотказно действует на всех этих олухов в кирасах, с завитками на наручнях. Все, хватит! Надоело! Я больше не могу – врать и ломать себя в угоду знатным ублюдкам хорошо в меру, иначе сойдешь с ума. Достаточно и одного Кладия... Носящему венец стало получше декаду назад, лекарь разрешил ему выходить и принимать посетителей. Вот только Кладий никого, кроме Данета с Юнием, видеть не желал, и после ночи, проведенной в безуспешных попытках поиметь императора, остер ненавидел весь мир. Так и превращаются в безумных мучителей – выйдя из опочивальни, Данет едва не ударил подвернувшегося под руку мальчишку-раба, что неловко подал ему письмо Доно. Стало стыдно, но и стыд, и злость потонули в привычном опьянении нара, а назавтра пришлось ехать в Сад Луны вновь – и вновь пытаться совершить «Великое чудо». Кладий впал в неистовство, осыпал их обоих проклятьями, обвинял в чем угодно и грозил казнями. У императора отказывала левая рука, не закрывалось веко, одна сторона лица точно онемела – лекари ничего не могли с этим поделать. Юний покорно и ласково сносил все упреки и даже предложил носящему венец ударить его, поднял безвольную руку, но Кладий лишь залился слезами... Поглазев на рыдающего в объятиях Юния императора минут пять, Данет тихо вышел. А через несколько часов императору стало хуже. Мать-Природа Величайшая, да этой развалине больше не нужны любовники, только лекари – до тех пор, пока не понадобятся «провожатые»! Все медикусы сходились в одном: у императора род сухой горячки, причина заболевания – в мозгу страдальца, а человеческая голова, как известно, самый неизученный орган. Главный лекарь посоветовал объявить Ка-Инсаар, и в столице обряды шли один за другим, только вот Кладию это не помогало.

– Вчера мне показалось, что тебе очень хочется сбежать с императорского обряда. И не удивительно – экая мерзость...

На взгляд Данета, последний Ка-Инсаар во дворце ничем особо мерзким не отличался, раньше было куда хуже. Пока Кладий был здоров, все обряды проходили одинаково: император объявлял о священном действе в угоду Неутомимым, к нему подводили ритуального любовника, непременно девственника из высшей знати, носящий венец на глазах у подданных целовал мальчишку, а после оба удалялись за плотную занавесь. Искажение обычаев ривов, кои требовали от повелителя публичного соития, позволяло Кладию избегать неудобных положений. За занавесями мальчика укладывали на живот, и кто-то из вольноотпущенников должен был лишить его невинности, Кладий лишь смотрел, ибо не представлял себя сверху. На последнем Ка-Инсаар темноволосый юнец даже не испугался выглядевшего не лучше самой смерти императора, видно, его предупредили заранее. И все шло довольно гладко, только вот пока Юний трудился над задницей потерявшего невинность, носящий венец начал заваливаться на бок... что и позволило Данету удрать на учения летусов, когда императора унесли на носилках.

– Через несколько часов мне придется вернуться в Сад Луны, – невпопад сказал остер. Доно в ответ еще крепче сжал его ладони в своих, осторожно приложил правую к своей небритой щеке – не целовал, нет... просто согревал... приятно. Духи песка, куда вы повелите мне идти?.. Нужно решиться, раз и навсегда сделать ставку, бросить кости на алое с золотом полотно и ждать... В политике и власти ничего не бывает «раз и навсегда»! Не прошло и семи лет, как Север Астигат сжег столицу его родины, а теперь архонты и магистраты Остериума шлют послов в Трефолу и богатеют на торговле с варварами. Всего лишь без малого шесть лет назад предместья Гестии пылали огнем, а ныне «заречные» и «предречные» командиры легионов вместе разрабатывают тактику войны с Риер-Де. Девять лет назад Данет Ристан долго смеялся бы, если б ему сказали, что он будет ненавидеть Юния Домециана и едва ль не обниматься в императорских садах с Донателлом Корином. И что же? Сейчас он сделает ставку, а после... не будет поздно и передумать? Что-то говорило ему: не пройдет. Началась такая игра, где все ставки смертельно серьезны и... либо архонтом, либо пеплом[1]! Тот, кто плавает мелко и все норовит надуть партнеров, рано или поздно утонет. Юний почти тридцать лет пробыл на вершине власти – и обзавелся лишь лютыми врагами, а у Данета Ристана сегодня по крайней мере три союзника в Лонге, и Феликс к нему расположен... «Ты сделал отличное дело, – говорил ему Доно не так давно, – Лонга – твой козырь против Юния и Друза, против всех, кто желает твоего падения». Станет ли таким же козырем сам Донателл? Кладий умирает – в этом уже не могло быть сомнений, – но издыхающая мокрица способна ужалить больно. Праздный вопрос: тонуть ли ему вместе с Кладием Мартиасом? Не надо размышлять долго! Но не утонет ли он с Донателлом Корином?..

– Не езди! Слышишь меня? Данет! – Феликс вдруг подхватил его под руку и повлек за собой к ближайшей беседке. Коммы, что следовали за ними в отдалении, даже шага не ускорили – нужно будет выговорить им за это. Но следовало признать: Везунчик купил его охранников с потрохами, и не золотом, а чем-то гораздо более важным. Кадмийцы стали доверять хозяина заботам Везунчика, а это неправильно. Доно ему не друг, и даже если они станут любовниками и союзниками, между ними навсегда останется пыльная улочка Архии, рынок рабов и понимание – Феликс всего лишь один из гордых ривов. А остерийской пустышке не дождаться покоя до тех пор, пока все они не сгорят.

– Не возвращайся туда, понял? – скороговорка сбивала с толку, Везунчик обычно так спокоен. – Ты можешь уехать в любой момент, например в одно из моих имений, но у тебя и свои земли есть. Уезжай, Данет! Они тебя больше не достанут, эти две твари!.. Жадная свинья, вор, казнокрад и мерзость в венце. Клянусь Быстроразящими, как же я их ненавижу! Вот за это!..

Феликс обхватил ладонями его лицо – как тогда, в Архии, – горячими губами коротко поцеловал в глаза, потом провел большими пальцами под нижними веками.

– Краска хороша, но ты спишь вообще когда-нибудь? Каждый раз мне кажется, будто они высасывают из тебя жизнь... ты делаешься чужим, а ты – не такой... Данет, Дани... пожалуйста, уезжай! – в матовой черноте взгляда, под густыми ресницами, горели огоньки – зовущие, близкие... разве раньше Феликс не говорил то же самое? Верно, «Дани» стратег его тогда не звал – что не помешало оному стратегу взорваться, когда остерийский мальчишка начал отбиваться вместо того, чтобы покорно лечь перед ним. Смешно – тогда, в Архии, Данет всего лишь хотел верить, что его не бросят, не вышвырнут за порог в чужой стране, на этой самой улице Серебряного ручья, куда звал его стратег. Теперь ставки резко поднялись – и что, Доно вновь использует его, вытрет ноги и уедет? Конечно – если снова ошибиться и наглупить! Но этого больше не будет. Он расправится с Юнием и Друзом руками Феликса, Кладий сдохнет сам... Но что же потом?

Феликс почти насильно притянул его голову к шерстяному воротнику военного плаща. Ладонь легла на затылок, замерла там... игры такого рода предполагают известную степень близости. Ну что ж, он позволит Доно укладывать его так, как хочет того стратег – в обмен на смерть врагов и защиту. Решено: Друз погорит первым, и хорошо б впутать в его ошибки и Юния, да только мало надежды на это – имперец всегда умудрялся выкрутиться.

– Когда я увидел тебя... на процессе в Сенате... решил, что так не бывает. Я слышал, как говорили о любовнике Кладия, прекрасном, будто сама Любовь... слышал твое имя, Данет, но как последний осел убеждал себя: совпадение! Простое совпадение! Императорский вольноотпущенник Данет Ристан и мальчик из Архии не могут быть одним и тем же человеком... Прости меня! Ты сможешь? – Феликс прижал его к себе и принялся укачивать, точно дитя. А крепкие пальцы все ласкали волосы...

– Ты был так красив... казался счастливым, совершенно всем довольным. Я думал: ты всегда этого хотел – денег, власти, не правда ль? Ты оказался на вершине, и тебе шло... о, как тебе шло, Данет! Ты родился для всего самого лучшего! Юний же это тоже понял, верно? Потому и вцепился в тебя так. Говорили, что они оба владеют тобой и никуда не отпустят. А ты купался в счастье, что дает твое положение... и я... Данет, прости меня! Ты делал глупость за глупостью, тебе была нужна смерть Каста, я решил – мой мальчик вырос и стал сущей дрянью... тупой дрянью к тому же. Решил: тебе ничего другого и не нужно. Данет? Ты простишь меня?

Зачем Доно врет? Какое имеет значение теперь, что каждый из них думал? Он не мог выглядеть довольным на процессе, ведь его собирались казнить, публично содрав кожу... Тупая дрянь? О да, разумеется! Конечно же, бывший раб, покусившийся на аристократа Каста, в глазах аристократа Корина – сущая дрянь. Каст тоже делал ошибки! Он едва не загубил провинцию, такого консула нужно было сместить – с выгодой для себя, разумеется. Юний вознамерился наложить лапу на Лонгу, посадить туда своего претора и выпрашивал у Кладия назначение нужных ему людей, но дело задержалось из-за того, что для выборов в Сенате не набиралось даже двух-трех кандидатов. Еще бы! После того как варвары убили под Трефолой тридцать тысяч легионеров, включая консула Максима и претора Арминия, а нынешний консул Каст каждый день мог разделить участь предшественника, мало кто из аристократов рвался взвалить на себя подобное бремя. Данет тогда считал, что ему повезло удачно вклиниться в интригу Юния по смещению Каста, но когда Илларий заключил союз, именно Домециан извлек из этого выгоду и едва не загубил Данета. Феликс же помог ему на процессе, верно... зачем же? Тогда Данету казалось – в пику Кассию и Друзу. Но, быть может, Везунчик просто приманивал императорского любовника, чтобы потом иметь надежный источник сведений, если не помощи? Скорее всего, так и есть. Бывший раб и стратег ровно ничего не должны друг другу. Начинается новая игра – для чего же Доно ворошит прошлое, для чего старается уверить, будто... будто бы остер значит для него нечто... ну ясно! Феликс считает его прежним, тем мальчишкой, с которым позабавился, как благородному было угодно. Падким на красивые словеса и обещания, трусливым, сопливым, слабым. Так даже лучше, благо, Данет знал, как вертеть мужчиной, что пытается повертеть тобой.

– Я не держу на тебя зла. И что же мне прощать, благородный Корин? Мы знакомы сколько?.. Двенадцать лет. Я был глуп, не понимая сути твоих предложений, я благодарен тебе за урок. За оба урока, точнее, – говорить так было невыносимо. Хорошо, что Доно не видит его лица, не отпускает по-прежнему... точно ему приятно обнимать... да уж, наверное, приятно. Остеру из Архии уже не шестнадцать, задница за эти годы не стала более узкой, но ничто не мешает Доно представлять себе, как это будет – вновь поставить мальчишку на колени. Ну что ж... ты поставишь, Везунчик, получишь все сполна. Тем более что... довольно гадко, но Данет не привык к долгому воздержанию, а Кладий болел уже три месяца. Какая разница, с кем спускать семя? Воздержание играло с Данетом странные шутки – он совсем перестал спать, хотя и раньше засыпал с трудом. Но теперь он просто проваливался в кошмары, и странный жгут в теле не давал ни минуты покоя, точно предупреждая об опасности. Совершенно ясно, что это напряжение – всего лишь результат вынужденного целомудрия.

– Ты дал мне мудрый совет: и в Архии, и на процессе; и помогаешь сейчас, – ну а теперь следует надавить. Данет поднял голову, заглянул в черные глаза. Он надеялся, что выглядит достаточно несчастным и очарованным. – Я так нуждаюсь в помощи, в поддержке... в твоей поддержке. И готов помогать тебе. Мне нечего прощать, напротив, это я прошу простить меня – за глупость и недостаток уважения...

– Данет! – Везунчик перебил его. Голос был резким, но объятия оставались ласковыми. Вот Доно чуть подтолкнул его, заставив откинуться на сомкнутые за спиной руки. – Я долго наблюдал за тобой. Не нужно говорить со мной... будто с Кладием. Не нужно лгать. Скажи, ты меня ненавидишь? Если так, просто скажи мне об этом – ничего не изменится. Я люблю тебя. Ты мне нужен. Так нужен, что иногда кажется... мне без тебя не будет нужно ничего... даже того, чего я хочу больше всего на свете.

– Чего же? – ненависть глухо застучала в виски. «Я люблю тебя», вот как?! Определенно, Доно убежден, что разговаривает с шестнадцатилетним сопляком! До чего же противно... хотелось вырваться, но Данет заставил себя стоять смирно и слушать. Никто не может быть хуже Кладия и Юния, верно? Он пережил их правду, переживет и ложь Феликса. Но отчего-то казалось, что неприкрытый цинизм Домециана и эгоизм Кладия вполовину не так мучительны, как лицемерная патока Донателла.

– Хочу, чтобы имперские Львы царили над миром, – просто ответил Корин, – империя четырех морей достойна куда лучшей доли, и я знаю, как вернуть ей былой блеск. И ты хочешь того же, Данет, ведь ты – плоть от плоти нашего мира, ты не желаешь другого, так помоги мне. А я вознесу тебя над всеми остальными и...

Феликс рывком прижал его к себе, ткнулся лицом в волосы. Глубоко вздохнул:

– Верь мне и не ври... сейчас опасно лгать друг другу.

Они долго молчали, а ветер трепал бурые кроны. Середина зимы. Сколько еще протянет Кладий? И сколько протянут «тигры», прежде чем пойдут в очередное наступление, и Доно придется вернуться в Сфелу? Нужно как можно больше сделать сейчас, до весны...

– Наша затея удалась, Друз клюнул на приманку с письмом Брендона Астигата, – наконец прошептал Данет, почти касаясь губами горла стратега – они с Доно без половины ладони одного роста... Все же, как хорошо от Феликса пахнет! Запах железа и силы помнился с Архии. – Он убежден, что союз вот-вот развалится и только усилия Брендона да верховных стратегов союза Крейдона Рейгарда и Цесара Риера – а этих троих карвиры весьма ценят! – держат Лонгу на плаву. О деяниях Друза тебе известно не хуже моего, но недавно я получил донесение от одного приближенного Каста.

– Да, признаться, я не ожидал, что Онлий так попадется. Впрочем, он пока довольно осторожен, – Феликс называл осторожностью набор наемников для захвата Предречной Лонги. Хм, у них явно разные понятия о том, как стоит воевать, однако тут он Доно не советчик. На взгляд Данета, не было ничего глупее прямого нападения на союз, но Друза трудность задачи никогда не останавливала. – Что же говорится в донесении?

– Мой осведомитель – а надо сказать, что он отнюдь не предает Каста, всего лишь радеет о его интересах – пишет: протектор сейчас не в том состоянии, чтобы отбивать нападения и распутывать заговоры. Удачный момент для Друза. Я написал Илларию лично, а до Брендона, то есть до Севера, мое предупреждение, боюсь, не успеет дойти... впрочем, думаю, это и к лучшему. Совершенно не сомневаюсь, что посягнувшему на Гестию и жизнь Каста Заречная откусит руку по локоть, но пусть у Друза будет иллюзия легкой победы. Согласен?

– Совершенно, – Феликс задумчиво потерся подбородком о его скулу... приятно, будто успокаивает, – а что думают по поводу махинаций Друза император и Юний? Мне кажется, им не удастся отмолчаться, если имперский стратег втянет их в войну. В случае действительной попытки переворота союз может и ответить нам.

– Император ничего не думает, – усмехнулся Данет, – в глубине души он желает лишь одного: никогда больше не слышать о своем племяннике. Пусть Илларий подавится Лонгой, лишь бы на Риер-Де не посягал. А вот Юний...

Остер набрал в грудь побольше воздуху, стараясь, чтобы стратег не заметил его волнения. Вот оно. Пробил час. Следующие слова станут прекращением разведки и началом войны. И войне в этой у него весьма ненадежный союзник.

– Самое важное то, благородный Феликс, что повелитель наш умирает, – за одни эти слова ему светит плаха, но Данет заставил себя дышать ровнее. Единственное, в чем можно быть хоть немного уверенным: аристократам, наподобие Каста, Валера и Корина, и в голову не придет мысль о доносах. Они слеплены из другого теста, и Феликс не побежит ни к императору, ни к Юнию рассказывать, что за кощунство сорвалось с губ Данета Ристана.

– Император умирает, – повторил Данет, смакуя свои слова – у них был вкус свободы, жизни! – Боюсь, Юний это понимает, и... он никогда не предаст Кладия. Но есть еще одна вещь, о которой тебе следует помнить: Мелина и ее сын. Аврелий Парка Мартиас – наследник Кладия. Император пока не писал завещания, я думаю, он и не напишет – трусость не даст, ведь писать последнюю волю – значит готовиться к смерти. Так что Аврелий – ближайший претендент на трон Риер-Де.

Феликс коротко вздохнул – он все понял, можно было не сомневаться. То, какие слова произнесет сейчас стратег, решат все. И навсегда.

– Юний поддержит Мелину и ее сына против любого другого кандидата? – быстро переспросил Донателл. Ловушка сработала? Аристократ раскрыл карты? Либо Феликс метит гораздо выше военного префекта или даже претора Сфелы, да и любой другой провинции, либо у Данета Ристана разыгралось воображение. Ну что ж, еще один камушек в горный обвал:

– Вполне вероятно. Но не раньше, чем Кладий испустит дух, а до этого Домециан полностью на его стороне. Только если б я был аристократом с возможностью – я не говорю о правах, ибо у Аврелия Парки их нет также! – претендовать на трон, я бы позаботился о щенке и его матери заранее. Чтобы после не было неприятных неожиданностей.

– У Аврелия права как раз есть, – весьма резонно возразил Феликс и замолчал. Не попался. Для чего же Феликс вертится как белка в колесе? Для чего ему летусы и легионы из варваров – а ведь поблажки к законам об армии удалось пробить, пусть и не полностью! Везунчик на каждом шагу обещает таким, как Шараф, жалованье и бляхи – это серьезная сила в случае, если будет нужно собственное войско, варваров в империи теперь куда как больше, чем гордых ривов. Пусть духи песка сожрут сыну земли Остерик внутренности, если Феликс не желает как минимум венца принцепса... и он может получить его, а может – и больше...

– Его права куда меньше, чем у меня, – небрежно ответил Данет, – я могу подкупить полгорода, а Аврелию неоткуда взять денег, если ему никто не поможет. Править именем юного императора и Друзу, дяде Аврелия, и Юнию вполне выгодно.

– Говоришь, если никто не поможет? Скажи-ка мне другое... – Доно последний раз крепко прижал его к себе и отстранился, – кого поддержит союз Лонги?

Вот это да! А что... идея хороша! Самому Данету такое не пришло б в голову, а Феликс продолжал:

– Не торопись отвечать, подумай. И еще: не езди к императору больше... прошу тебя. Ты давно свободен, Данет, можешь послать Кладия в задницу шелудивого осла в любой момент. Что он тебе сделает, если ты не приедешь? – Смешные все ж эти аристократы. О, разумеется, не сделает ровно ничего – просто собственного, не внесенного в Списки Свободных вольноотпущенника можно послать на плаху даже не росчерком стилоса – двумя словами. А на это у Кладия сил вполне хватит.

– Я должен, благородный Феликс, – голова от ясности догадки немного кружилась. Кроме всего прочего, Доно нужны его связи с Лонгой, и он даже прямо говорил об этом козыре остера... хорошая возможность для будущих интриг.

– Ты так ничего и не понял, – стратег пожал плечами. В наступающих вечерних сумерках выражение его лица трудно было разобрать. Так странно – пока Феликс его обнимал, Данет настолько явно видел его чувства... и даже хотел поверить. – Хорошо... если ты еще не выбрал, я подожду. Идем, я провожу тебя до носилок.

Шараф так внимательно разглядывал особняк военного префекта Риер-Де, что Данет насмешливо фыркнул. Было самое время внушить командиру коммов некоторые принципы безопасности:

– Понимаю, какой трепет внушает тебе персона префекта – знаменитого стратега, покорителя «тигров» и все такое прочее, но, увы, тебе придется думать об охране моей персоны. – Комм обернулся и подал руку, но Данет лишь качнул головой. Ему хотелось еще несколько минут посидеть на улице, поглядеть сквозь темные занавеси лектики на людей, на жизнь вокруг... Юний выгнал его, просто выставил вон от порога спальни Кладия, немыслимо! – Запомни, Шараф: думаю, в ближайшем будущем мои отношения с благородным Феликсом изменятся, но для него будут действовать те же правила охраны, что и для повелителя нашего. А это значит, что ты или твои люди не должны оставлять меня со стратегом наедине дольше и отходить дальше, чем того требуют приличия.

– Об охране твоей персоны, сенар, я и думаю прежде всего, – шутливо огрызнулся Шараф, – думаю, как устроена спальня префекта... и что во время прогулок с Феликсом тебе самому не хочется видеть рядом посторонних.

– Ты и коммы – не посторонние. И без шуток, Шараф.

Забавно, что кадмиец догадался, зачем Данет Ристан велел нести его ночью на улицу Серебряного ручья. Сегодня вольноотпущенник наконец вытрясет из Феликса правду о его истинных намерениях, и если те совпадут с его собственными... что ж, такие договоры стоит скреплять на ложе. Везунчик хочет его, не так ли? И всегда хотел, за годы желание не утихло, просто Доно стал сдержанней. Оба они поумнели, должно быть... отчего же тогда так стучит сердце?.. Данет хорошо знал себя. Едва ль он пошел бы на столь решительный шаг, не будь Кладий на волоске от смерти, не выгони его Юний. И даже тогда не решился бы все равно, ибо переступить через себя тяжело. Что, хочешь нового хозяина – с плетью в руке, в чьей постели потом не посмеешь раскрыть рта, если господину не захочется, ни шевельнуться, пока владыка твоего тела не позволит? Не умеешь и не желаешь жить по собственной воле, остерийская подстилка? Всего лишь полгода назад Данет даже не задался бы таким вопросом – после вероятной смерти Кладия не за кого будет прятаться, они останутся с Юнием один на один. А после победы – свобода, где-нибудь в провинции, под чужим именем. И вот сегодня, на пороге высочайшей опочивальни, глядя в горящие ненавистью глаза врага, он вдруг понял: Феликс принес в его жизнь нечто более важное. Но что? Понимание: бывшему рабу не жить без власти? Не дышать вдали от пропитанного ядом императорского дворца, погрязшей в злобе столицы? Со смертью куколки-императора его подстилка останется голой на семи ветрах и станет драться по собственному разумению... к этой мысли было тяжело привыкнуть. Кем же ты можешь быть, если не императорским любовником?

Новая игра нового времени, так говорил Феликс. Новое – в корпусе летусов, в трехмесячном воздержании, в заговоре Друза, в этой улице, где он один... ночью – и один! Без мерзкого тела куколки рядом! Он сможет смотреть всю ночь на звезды – и встретить рассвет. Инсаар Быстроразящие! Данет, не дожидаясь помощи, выскочил из носилок. Холодный ветер не мог остудить разгоряченное лицо, было так странно – как если бы он вдруг почувствовал себя здоровым после долгой болезни... Он свободен?! Духи песка, ответьте – свободен? И собирается сунуть голову в новую петлю? Но именно Феликс показал ему кое-что... показал, на что можно и нужно тратить свои дни и свой разум. Доно сможет прыгнуть впереди всех, если только захочет, и забавно будет посмотреть, каким Везунчик станет императором. Такими широкими шагами, что коммы едва поспевали, Данет двинулся к дому, а жгут внутри тела пел – от радости, от ожидания, в Доно было так много силы и стремления... это опьяняло.

Рабы префекта захлопнули за ним тяжелую дверь, Данет огляделся – ничего удивительного, обыкновенный городской особняк аристократа. Но это дом Феликса, стоит внимательно рассмотреть то, о чем думал столько времени. Когда он перестал представлять, как Доно, вспомнив о своем увлечении, приедет и выкупит его из рабства? Кажется, после ночи с оценщиком. Для аристократа стоимость «страдающего анаксагоровой хворью» писца была ничтожной, но он не приехал, конечно же, просто забыл о красивом мальчике, каких всюду полно. Теперь же Доно хочет его – и хочет власти, а значит, игра продолжается. Что будет после? Захочется ль ему точно так же свернуть шею Феликсу, как хотелось – Кладию? Может быть. Например, как только Везунчик полезет его драть.

Старинное зеркало тусклого серебра висело прямо на уровне глаз. Начинаешь партию с неудачного броска костей, Данет Ристан? В серой поверхности он увидел свое лицо без грана косметики, огромные глаза – голодные, с янтарным блеском и черным маленьким вихрем в яркой зелени, – темную простую тунику и такой же плащ, подбитый мехом. Ну что ж, Доно купит не великолепную статую, о коей твердят поэты и Луциан, но человека, не скрывающего ни единого из своих двадцати девяти лет. Или – не купит, и тогда все вернется на круги своя. Юний сильно рисковал, выгоняя его из дворца. Впрочем, из дворца имперец как раз Данета не гнал, помня, как решил однажды, года три назад, не пустить остера в зал приемов. Кладий устроил тогда страшный скандал... сегодня же, сжав локоть Данета, будто клещами, Юний прошипел: «Посмеешь войти, и я сверну тебе шею раньше, чем прибегут твои коммы. Ты убиваешь его, маленькая остерийская тварь! Сиди здесь, жди, пока не позову, он хочет тебя видеть... и подумай, прежде чем плести интриги против меня, подумай о том, что мы оба зависим от жизни носящего венец. Сиди и жди!»

Что хотел Домециан сказать этим «убиваешь его»? Если б ненависть могла убивать, как яд или сталь, Кладий давно был бы мертв, но, увы, это не так. Данет послушался – потом выгодно будет пожаловаться императору, если, конечно, тот вообще очнется. Справился у лекарей, и те подтвердили – у повелителя днем был еще один приступ, подобный тому, что случился во Дворце Львов. Главный лекарь качал головой: «Сарториск описывал подобные случаи, у больного будто разжижается мозг, так показывает посмертная трепанация. Ты читал труды Сарториска, господин Данет?» Разумеется, он их читал и даже заучивал наизусть. Но главный лекарь ел у Юния из рук, и потому остер процедил, что не знает ни о каком разжижении мозга и прочем, и вообще, как медикус может быть так жесток? «Мой драгоценный возлюбленный умирает, а ты тут о трепанациях!..» Закрыв лицо полой плаща, Данет ринулся вниз по лестнице, мимо замерших преторианцев, а когда миновал сияющие лунным светом залы, остановился и засмеялся. И вот тогда решил снять с себя придворные тряпки и поехать к Феликсу. Если стратег выгонит его, не поздно будет вернуться в Сад Луны и закатить Юнию такой скандал, каких ему Мелина не устраивала.

– Данет? – а вот и Везунчик. Кости брошены. – Трубили третью стражу! Что произошло?

На Донателле была простая, выше колен, шерстяная туника, а руки чем-то испачканы, и стратег быстро вытер их о поданную рабом тряпку.

– О, ничего особенного. Я знаю, что на дворе середина ночи, благородный Феликс. – И воздух пахнет зимой, и хочется раскинуть руки и смотреть в темное небо. На улицах ни души, лишь компании гуляк в торговых кварталах да одинокие путники... ну и шлюхи, а ты – одна из них, ха! Вот только ни одна шлюха в столице Всеобщей Меры не берет за услуги такую плату. – Ничего не случилось, просто я пришел... к тебе.

Так лучше всего. Просто, по-мальчишески, коль скоро Доно видит в нем юнца. Везунчик шагнул к нему, обнял, заставил смотреть в лицо:

– Хорошо, что пришел. Будем пить наркис? Или лучше версу[2]? – Доно предложил ему не вино, что положено подавать гостю, чужому. Наркис и версу пьют в кругу семьи. Меховой воротник вокруг горла вдруг показался удавкой... Они могли бы сидеть в этом доме еще двенадцать лет назад – пить версу и целоваться под старинными сводами. Но так не было, и только ли Везунчик в этом виноват?

– Лучше версу, – вырвалось у Данета. В глотке саднило, так странно... но пить наркис он не станет. Этот напиток делают из слабого раствора нара – стоит глотнуть, захочется еще и еще. Сколько лет он глотает маленькие коричневые кубики? Так давно, что уже и не помнит. Доно помог снять плащ и бросил одежду рабу, потом провел по длинным галереям – не в зал для пиршеств, в какую-то небольшую комнату, сплошь увешанную темными коврами, на которых красовались мечи и кинжалы.

– Ты подождешь, пока я вымою руки? Возился с оружием... вчера привезли новые дротики – из Сифасты, там отменная сталь.

Отменная сталь для будущей междоусобной войны? Войны ривов против ривов? Остер кивнул:

– Куда же я денусь, раз потревожил тебя так поздно?

Доно улыбнулся ему – тепло, ласково – и вышел. Едва ль это кабинет аристократа – ни принадлежностей для письма, ни неизбежной клепсидры, но все равно комната выглядела так, словно ею часто пользовались. Может быть, Доно просто любил тут бывать? Хотелось понять, отчего; Данет сел на низкую бронзовую лежанку... ха! Если все пойдет так, как задумано, Донателл вполне может на ней его и поиметь. Или в том кресле с высокой спинкой. Снизу он не был пять лет, но это не повод настолько трястись... не повод, сказал же! Быстрые шаги громом отдались в ушах. С треклятым жгутом внутри сегодня невозможно было сладить!.. Данета колотило от напряжения, а руки были ледяными. Что ж, на кону оказалось гораздо больше, чем его задница. По правде говоря, что значат постельные игры в таких делах? Всего лишь скрепляющий раствор на кирпичах интриг и союзов.

– Вот и верса! – Доно пропустил вперед давешнего раба, тот торопливо расставил на низком столике чашки и кувшин. – Пей и расскажи мне, что произошло.

Остер с наслаждением глотнул густую, сладкую жидкость. В версе нет ничего изысканного, ее пьют и бедняки, но сам вкус напоминал о доме... доме, которого у него никогда не было.

– О, все в порядке, – добавил Данет, увидев, как сдвинулись гневно черные брови стратега, – Домециан отчего-то вообразил, что я плохо влияю на здоровье повелителя. Сказал: «Ты его убиваешь». Хорошо, конечно, если б Юний спятил от потрясений, но – увы! – его рассудок самый крепкий из известных мне.

– Знаешь, а ведь он, быть может, и прав, – Везунчик усмехнулся и, подвинув ближе к гостю кувшин с версой, сел на лежанку, – с тобой иногда... тяжело. Даже страшно порой, – имперец белозубо улыбался. Вот так, без доспехов и наручня, Доно выглядит молодым командиром когорты. И еще этот черный вихор на лбу... так и хочется потрогать, намотать на палец, а потом слегка дернуть.

– Я читал в юности легенды о злых духах, спутниках Инсаар. Ученые твоего народа полагали, что злые духи – не более чем люди, только определенной породы. Они, как и их хозяева, могли отнимать жизнь и силу. Рассказывают, что подобные существа давно исчезли... а мне иногда кажется, будто ты – такой вот злой дух. У тебя в глазах черная воронка – но стоит приглядеться, и иллюзия рассеивается, обман зрения или игра света. Я боюсь тебя, Данет Ристан, – Доно шутит? Наверное, если улыбается! Но темные глаза были пугающе серьезны, и тут Везунчик прервал сам себя: – Что ты станешь делать с Юнием?

– Все будет зависеть от тебя, благородный Донателл Корин, – медленно произнес Данет, – я же предаю в твои руки себя... свое тело и душу... ну и все остальное, – он заставил себя улыбнуться небрежно. Если в этой комнате Доно ведет откровенные разговоры, значит, можно не опасаться соглядатаев. – Ты хочешь видеть двадцать пять завитков на своем запястье?

Вопрос будто вспорол тишину – у Данета даже пальцы на ногах поджались. Секунду Феликс молчал, а потом ответил спокойно:

– Да, хочу. И что же дальше? – теперь и Доно буравил его взглядом. Они сидели на расстоянии вытянутой руки и пожирали друг друга глазами.

– Я уже сказал. Если таковы твои истинные намерения, можешь на меня рассчитывать. Я дам тебе сведения о том, о чем ты не имеешь понятия. Постараюсь спасти от ловушек. И я попробую сделать так, чтобы мои союзники стали твоими, – сладкая верса точно комом застряла в горле. Вот же сука сраная! Да с чего он вообще взял, что карвиры хоть на миг допустят мысль влезть в такое дело?! Но играть так играть!

– Ты уже писал кому-то из союзников? Говорил о том, о чем говоришь сейчас мне? – выражение лица Феликса ни на каплю не изменилось, но стало не по себе – с таким лицом посылают в бой легионы. Внезапно захотелось смеяться. В Архии шестнадцатилетний болван выторговывал себе надежные заверения в любви и поплатился порванным задом и разбитой мордой. Сейчас он торгуется за место у трона и чем же заплатит? Жизнью? Вполне вероятно.

– Не писал, – врать лучше всего правду, верно? – но мне кажется, карвиры задумаются над предложением обеспечить себе безопасность на время правления... дружественной им династии. Особенно если мы уберем у них из-под бока Онлия Друза. Уберем навсегда, понимаешь? Тем паче, его смерть выгодна и нам.

– Выгодна, но не сейчас. Хорошо, что ты не стал врать, Дани. Я не имею чести состоять в переписке с союзниками, но сведения о болезни Каста дошли и до меня. И едва ль бы ты взялся договариваться с одним лонгом, – Феликс откинулся на спинку лежанки. – Сейчас я скажу тебе две вещи... нет, даже три. Слушай внимательно.

Стратег поставил свою чашку и встал стремительно. Высокий, широкоплечий, такой сильный... и очень разозленный. Данет улыбнулся с вызовом. Под туникой у него кинжал, и со времен сопливой юности он научился им владеть.

– Никогда не ври мне, Данет. Это первое. Я прощу тебе все, даже измену. Тебя бессмысленно держать в узде, да и к тому же мне хорошо известно, сколько в тебе чистоты – никто и никогда не отбивался от меня так яростно. Просто каждый раз, как приспичит решать свои затруднения в постели, вспомни о том чистом, что есть в тебе. Не стоит его пачкать... ты это знаешь и без меня, знал всегда, а я дурак... Ладно. С этой минуты ты будешь наказан за вранье – наказан моим враньем и недоверием, ясно? Вижу, что ясно.

Донателл замолчал. Литые мускулы тяжело вздымались на широкой груди, губы сжались в тонкую линию. Имперец скрестил руки и произнес почти резко:

– Второе и третье вовсе просто, Данет, если ты не лжешь заодно и себе, – кажется или в голосе стратега зазвучала едва уловимая нотка боли? Остер встал. Жгут натянулся до непереносимого звона, голова пошла кругом – это страх, страх! Ну же! Зажмурившись на миг, Данет положил руки на плечи Феликса, с неосознанным наслаждением сжал ладони... Доно привлек его к себе – без малейшего насилия, легко, ласково. И зашептал прямо в губы:

– Не будет никаких сделок между нами, Данет. Ты мой – и все. Лошадь продается целиком[3], верно? Вместе с привычкой лягаться и способностью покрыть двадцать риеров в час. Мне ты нужен целиком и полностью, мой глупыш, мое наказание, Данет... Данет... я знаю, сколько в тебе дерьма и мерзости... но ты мне нужен. И отныне ты мой... ты сам пришел...

Разве волна бывает раскаленной? Нет, наверное. Но Данету казалось, будто его тянет в море огня – и волны вертят им, как перышком... Он вцепился в плечи Донателла и, чувствуя жар прижатого к нему тела – о, отозвавшегося точно так же, как собственное! – наконец позволил себе дышать. Страх не отступал, напротив, стал еще сильнее, и от усталости кружилась голова. Он только сейчас понял, как устал за все эти годы... а теперь, кажется, вновь вляпался во что-то...

– Данет, тебе плохо? – Феликс поддержал его под спину, а потом словно б разноцветный хоровод крутнулся перед глазами – комната, точно живая, вдруг начала скакать... Благо, лежанка близко...

– Пей. Верса помогает при головокружениях, – стратег поднес к его губам теплую чашку и повторил настойчиво: – Пей же! – а потом, придерживая за плечи, ждал, пока Данет выпьет. Это все страх виноват... И бессонница вдобавок – он не спал три последние ночи. Давно пора рассказать хоть кому-нибудь о своих кошмарах, но не бежать же в храм Быстроразящих! Что понимают здешние невежды-жрецы? Ученый Сколпис знает куда больше и именно потому не станет слушать откровения императорского вольноотпущенника. Точнее, он выслушает, для этого ему платят достаточно, но потом лишь фыркнет и посоветует употреблять поменьше нара. Доно выпоил ему еще порцию сладкого, крепкого напитка, а потом вдруг присел на корточки рядом с лежанкой:

– Тебе нужно выспаться, наконец. И выспишься... не возражай, Данет, мне известно, как ты проводишь ночи.

Откуда? Подкупил Шарафа? Смейся, смейся, что еще остается, если военный префект, задумавший свергнуть почти законного императора почти рухнувшей империи, расстегивает тебе обувь. Движения Доно вдруг вызвали в памяти совершенно забытое – вот ему года три, не больше, и какая-то женщина в темном покрывале наряжает его в яркую тунику... мама? Он до сих пор не знал, была ль то его мать или нет – ведь у отца не спросишь. При жизни Аристида Ристана Данет боялся задавать вопросы, а теперь, разумеется, давно поздно – тени не говорят, ха! Доно точно так же, как женщина из прошлого, одернул на нем смятые складки, потом поднялся на ноги и позвал негромко: «Шараф!»

Комм распахнул дверь, озадаченно нахмурился, а Данет лишь смотрел на кадмийца в странном оцепенении. Приказать – и комм заберет его отсюда, пусть даже через труп префекта... но приказа не последовало. Голова была тяжелой, зато жгут, вечный его мучитель, притих. Значит, ему ничего не грозит?

– Твой господин останется у меня в доме так долго, как того пожелает сам. Но как минимум на эту ночь. Иди за нами, я покажу тебе свою спальню... Ты же не переживешь, если верный комм не будет сидеть под дверью, так, Данет? – Феликс его поддразнивает, и пусть.

Стратег вновь наклонился, подхватил его под спину и колени, поднял на руки – и так и прошествовал со своей ношей по всей галерее. В спальню? Почему нет, раз сделка заключена. Но Доно сказал: никаких сделок... мало ли что он сказал, аристократы склонны быстро менять решения.

В просторной и обставленной строго по-походному комнате – не слишком широкое ложе и ворох темных подушек – Доно уложил его на покрывало и захлопнул двери. Порывшись в деревянном ларе рядом с постелью, префект принялся снимать с Данета верхнюю тунику, потом то же самое проделал и с нижней. Оставшись голым, остер поежился, но на плечи водопадом рухнула льняная тяжесть... Вот это да! Он видал в жизни всякое, но еще ни один из любовников не переодевал его в ночную рубашку, прежде чем отыметь... Оглядев гостя с ног до головы, Феликс натянул на него два шерстяных покрывала и прилег рядом. Он не коснулся Данета и не придвинулся, даже не вытянулся на ложе во весь рост.

– И что же? – голос был хриплым. Проклятье! Везунчик словно б заставил его пробежаться по тонкому льду.

– А ничего. Я сказал: ты будешь спать. Спи. Или тебе холодно? Хочешь пить или есть? – Туест дост! Феликс и впрямь думает, что можно заснуть вот так, в чужом доме чужого человека?

От Доно пахло железом и ягодами и немного потом. Захотелось втянуть ноздрями пряную смесь... поближе, еще поближе. Очень осторожно Данет протянул руку и коснулся груди стратега, едва прикрытой шерстяной тканью. Тепло. Живое тепло... ничуть не страшно, верно? Только вот чего Везунчик хочет? Донателл накрыл пальцами его ладонь, потом чуть повернулся и быстро коснулся губами волос. В следующий миг Феликс встал.

– Уходить не хочется, но тебе нужен покой, и я не буду тебя тревожить. Если понадоблюсь – позови, далеко не уйду. – Шаги и тишина. Давящая усталость, затихающие вспышки страха и злости. Тяжело разгадывать загадки Донателла Корина, но раз уж скоро над ними будет ломать головы вся империя, включая Юния и Друза... не так уж плохо. Данет обнял руками подушку, прижался к ней щекой. Нет, я не позову тебя, Доно! Мне и одному хорошо. И положив ладонь на все еще теплое место рядом с собой, Данет закрыл глаза.

Виллу между Лединиумом и Санцией Данет купил себе сам, Анрада не принадлежала императору, и это странно успокаивало. Собственная ребяческая радость веселила и пугала – да, он выложил за виллу собственные риры, но достались они ему в награду за покровительство, оказанное тому или иному искавшему императорских милостей. В те годы Данет исправно постигал науку, преподанную Юнием: тот, кто обращался к Кладию, неизбежно должен был просить покровительства одного из вольноотпущенников. Вначале младшему перепадали лишь крохи, но он с жадностью, подстегиваемой ненавистью, хватал все подвернувшееся... неудивительно, что Доно счел его дрянью. Данет старательно осуществлял свою мечту стать таким же богатым и влиятельным, как Юний, но вскоре понял: методы Домециана не всегда хороши и наживают ему массу врагов – и стал действовать немного иначе. Юний предпочитал отбирать готовое – доходные купеческие эмпории[4], имения, хорошие земли, дома, виллы и драгоценности, – расправляясь с прежними владельцами. Данет прибегал к насилию лишь в крайнем случае и считал: много выгоднее на ровном месте создать свое, но как нескоро пришло это понимание! Пожалуй, он изменил свои представления о мире и способах наживы, когда Луциан показал ему первые отчеты о торговле с союзом Лонги. Данет проглядывал колонки цифр, и перед глазами вставали сотни факторий, торговые эмпории, новые дороги, вереницы повозок, везущих его товары, тысячи людей, заработавших свои пару риров... Ему не нужно было ездить по всему караванному пути – хотя, что скрывать, хотелось! – не нужно было своими глазами видеть, как добывают золото и руду на далекой реке Веллге, как валят лес в окрестностях Трефолы, как крестьяне закатывают в бочки гестийское вино, а под Миаримой стригут овец – все сказали цифры. Через год после договора общий объем торговли с Лонгой превысил два миллиона риров, а нынешней весной уже подходил к шести. Мать-Природа Величайшая, даже в некоторых провинциях не было такого дохода, какая-нибудь Бриния – и мечтать не смела, а все потому, что ею управляли недалекие жадные свиньи. Или люди вроде Юния, что стригут лишь по верхам, но и сами могут попасть под овечий нож в руках ограбленного. Подумать только, он всего лишь хотел сместить Каста, досадив разом и заносчивому консулу, что когда-то назвал его «подстилкой», не имея на то ни малейшего права, и своему врагу. А теперь в одной лишь Тринолите разводят огромные стада быков и мулов, пасутся табуны лошадей – и все для торговли с Лонгой!

Вот что: он продаст Анраду и купит хорошее имение в Тринолите, будет вести дела оттуда. Ближе к границе... и должно быть, если уж не карвиры, то Брендон точно пришлет ему приглашение... когда-нибудь потом. Потом? Всего сорок риеров отделяют тебя от императора и Юния, а ты уже вообразил неизвестно что! Никакого «потом» может не быть, но Анраду он все равно продаст, тем более что на купленной шесть лет назад вилле он впервые находится так долго – целый день. Как вообще много всего с ним происходит впервые!.. Утро в доме Донателла: рывок на постели, взмокшая ладонь на рукоятке кинжала – Везунчик не снял с него ножны, когда раздевал. Незнакомая опочивальня, темные незамысловатые росписи на стенах, чужая туника на теле. Интересно окончилась его интрига – Феликс и не притронулся к тому, что ему предложили столь недвусмысленно. Чего хочет этот негодяй?

Шараф, осторожно поскребшись в дверь, чего никогда не делал дома, доложил: «Благородный Корин уехал в префектуру, но велел передать, сенар, что приглашает тебя отужинать с ним в его доме. Вечером, конечно, когда вернется». Еще не хватало! Пусть он прекрасно выспался, но это не повод поселиться в доме человека, который до него и пальцем не дотронулся... Похоть, размышлял Данет по дороге на площадь Великих Побед, похоть всегда была его надежнейшим оружием – и вот теперь оно отказало. Отказало ли? Феликс хотел его, в этом нет сомнений, достаточно вспомнить, как обнимал и вжимался пахом в пах в тот краткий миг, когда они стояли рядом со столиком с версой.

Долго размышлять он себе не позволил. Просмотрел счета, поговорил с двумя встревоженными сенаторами из партии аристократов и поехал в Сад Луны, где и застал мирно спящих Юния и Кладия. Впрочем, мирно спал лишь Домециан, император же дышал с тяжелым надрывом и едва мог шевелиться. Но Кладию стало лучше, явно лучше... будто б старший вольноотпущенник каким-то способом передал ему свои здоровье и силу – лицо Юния было совсем серым. «Не приближайся к нему, понял? – зашипел имперец, едва открыв глаза. – Император выздоровеет, если ты не будешь подходить близко, и пойми вот что, голубчик мой: новый любовник не поможет тебе удержаться на своем насесте». Понятно – Юнию уже донесли о том, где и с кем Данет провел ночь. Глядя прямо в злющие глаза Домециана, остер ответил: «Военный префект ведет себя странно, мне показалось любопытным кое-что проверить, и носящий венец был бы мне благодарен за заботу о его безопасности». Юний усмехнулся сухо: «Как бы твоя голова не оказалась в опасности... впрочем, если мне доложат, что ты хотя б касался повелителя, я тебе ее отрежу».

Юний ушел, а Данет, глядя в прямую спину и золотые кольца волос на плечах, гадал: что заставляет имперца говорить все эти странные вещи, вести себя – так? Ревность? После стольких лет? Но Домециан не походил сам на себя, вернувшись во дворец, он отмахнулся даже от жалоб одного аристократа – а тот жаловался не на кого иного, как на Данета Ристана, и месяц назад Юний с восторгом раздул бы целую историю. Но теперь врага не интересовало ничего, кроме тщедушного тела в постели, кою караулили императорские львы. Все время, пока Юния не было, Данет смирно просидел в кресле рядом с ложем. Впрочем, император ни разу не проснулся. Остер сожалел, что не обладает магией тех самых злых духов-людей, иначе бы отнял жизнь и силу носящего венец, не задумавшись. Врешь!.. Отчего ты так много врешь самому себе, Данет Ристан? С Кладием можно было покончить давно – несмотря на риск попасться! – всего лишь напутать с количеством сонного порошка в зелье, коим Данет пичкал любовника как минимум года два. Почему же он этого не сделал? Золотое стойло стало привычным, но у Данета не дрогнула б рука, если бы Феликсу можно было поверить... Так или иначе, нужные слова произнесены, мужчина не повторяет своих условий дважды, пусть даже Корин и не считает его мужчиной.

На следующий день Кладий поговорил с ними каких-то полчаса и вновь заснул. А наутро сон перешел в странное состояние забытья, причин которого не знали лекари. Упрямо просидев рядом с Юнием еще одну ночь, Данет всем и каждому заявил, что едет в храм Инсаар на Горе просить Неутомимых о здравии возлюбленного повелителя и проведет в молениях не менее трех дней. Юний хмуро кивнул, а сенаторы и префекты проводили остера встревоженными взглядами. Дворец застыл в напряжении, ничего удивительного – драка за власть могла начаться еще при живом императоре, но пока все ждут конца или того, кто вцепится в глотку врагу первым. Странным было лишь поведение Юния, от коего все ждали самых быстрых и решительных действий: вольноотпущенник не делал ничего, просто старался облегчить страдания больного.

И я тоже не делаю ровным счетом ничего, с веселой злостью размышлял Данет, проходя сквозь череду длинных белых туник. Аристократы расступались перед ним, многие кланялись, но долго ль будет так? У входа, где застыл Лоер с копьем, нацеленным на врагов Риер-Де, Данет встретил Донателла, и поездка, затеянная лишь для того, чтобы не сидеть в душной опочивальне наедине с умирающим и Юнием, превратилась в веселое приключение. Ему не впервой было путать следы, но, когда Доно как ни в чем не бывало предложил ему обсудить дела без посторонних ушей, мысль о вилле Анрада пришла сама собой. По пути в храм на Горе Данет в укромном месте, вдалеке от дороги, сменил носилки на коня, а его лектика с опущенными занавесями двинулась к знаменитому святилищу под охраной дюжины коммов. Сам же Данет вместе с Шарафом и десятком его подчиненных окраинами добрался до своей виллы, а там его уже поджидал Донателл – как ни странно, с охраной, состоящей из командиров летусов и помощника военного префекта.

Оказалось, что Феликс привез с собой этих веселых парней лишь для того, чтобы молодняк порезвился на свежем воздухе, чем собрание и занималось целый день. И сейчас, слыша подбадривающие крики и подначки с крытой площадки, где носились голышом коммы и легионеры во главе с префектом, Данет лишь кутался в меховой плащ и улыбался. Зима, солнце, свобода. И целых три дня за городом, с людьми, что не вызывают отвращения... Он забыл, когда такое было в последний раз, да и было ль вообще? Отец держал его в родном доме, как на привязи, жрецы гимнасия недалеко от него ушли, потом было рабство – и императорский дворец. Короткие лучи пробивались сквозь листву, а он подставлял лицо солнцу и щурился... Жгут внутри молчал.

– Данет! – Феликс, бросив диск на песок, подбежал к нему – разгоряченный, в одной набедренной повязке, и вихор на лбу – мокрый от пота. – Снимай свои меха, пойдем!

– Я не умею метать диски, благородный Феликс, – этого он и впрямь не делал никогда. Шараф учил его драться по-иному, а теперь хитро скалился с площадки. Кадмиец всегда говорил, что при небольшом весе и малой силе мускулов Данету не стоит рассчитывать на телесную мощь – лучше уповать на быстроту и ловкость. И до одури заставлял вертеться на перекладинах, отрабатывать подсечки и уклонение от ударов.

– А кинжалы? – Доно улыбался – просто и весело, а потом наклонился, обдав запахом ветра и трав. – После я тебе кое-что расскажу, даже дам прочесть – это весьма любопытно. Идем?

– Идем! – неожиданно звонко выпалил Данет и, сбросив плащ на руки Амалу, подхватил брошенный Везунчиком диск. – Глядите! Я – царь этих гор! Кто отберет у меня добычу?!

Детская игра в «царя гор», забытая... да играл ли он в нее когда-нибудь? Радость – юная, бешеная – бурлила в нем, жгут ожил и поволок за собой к обнаженным парням... а те удивлялись недолго, всего лишь до первого обвода, когда высоченный помощник Феликса едва не грохнулся на песок, пытаясь выхватить у Данета диск. Эти парни ничего не знают о нем, кроме завидного и презренного статуса императорского любовника, но отчего-то не жаждут плевать ему вслед. Должно быть, Доно запретил им показывать свои истинные чувства. А коммы – почти семья... Ему двадцать девять лет, а он никогда не жил! В его судьбе ничего не было настоящим, кроме старых слез и никогда не умирающей ненависти... есть ли хоть единая возможность вернуть себе отобранное? Прыгая по площадке для упражнений, уворачиваясь от захватов и тычков, Данет верил – есть! Ведь он еще молод. Вначале парни щадили его, но когда в сторону полетела вышитая туника и были сняты сапоги из кадмийской кожи, легионеры и коммы взялись за «царя гор» всерьез. Это было весело, здорово – обводить их вокруг пальца, а Шараф лишь подмигивал и старался усложнить сенару задачу. Он, в конце концов, и отобрал у Данета диск, когда отмерявший время игры Амалу хлопнул в ладоши в пятый раз.

– Какую награду назначим победителю? – Доно уселся прямо на песок. Стратег смеялся и грозил пальцем своим парням – он был доволен, так странно. – Мы у тебя в гостях, Данет, но хочется отметить такой подвиг... а вы заплыли жирком, лентяи!

Данет и сам стал немного задыхаться – одно дело упражняться с Шарафом, другое – с целым выводком легионеров, многие из которых куда моложе него. Отчего Доно не выбрал кого-то из них на ложе? Шараф доносил, что префект не взял себе в городе любовника. Парни смущенно посмеивались, и Данет сказал:

– Победителей двое. Я отдаю награду моему комму и вам, ребята, – он хотел поднять одежду и пойти помыться – в теле приятно и сладко ныла каждая мышца, – когда за спиной кто-то крикнул:

– Стратег Феликс! Придется тебе платить за всех нас – триумф победителю! И, клянусь самой Любовью, я бы жизнь отдал за такую честь!

Мига не прошло, как Доно с хохотом усадил его себе на плечи – обнаженные бедра коснулись разгоряченной влажной кожи, возбуждение ударило прямо в пах, и Данет невольно сжал ноги. А потом стратег испустил победный вопль и вместе со своей ношей почти бегом двинулся к дому. Феликс отпустил его только в купальне, где рабы давно грели воду и держали готовыми нагретые камни. Данет смотрел в огромные черные глаза и думал: вот и все. И ничуть не удивился властному жесту, которым Доно выслал прислугу.

– Никаких сделок? – губы были сухими, пересохло и в глотке. Станешь ли ты прыгать под свист моего кнута, покоритель «тигров»? Будь все проклято – но не одни только интриги и выгоды имеют значение сейчас, когда их только двое в этой купальне, и кажется, будто тела пропитаны желанием, как камни – жаром.

– Никаких, – стратег мотнул головой, черный вихор улегся на привычное место. Сейчас мальчишеская примета не выглядела забавной. Руки легли на талию Данета, и он решил, что не станет снимать повязку с бедер, пусть Доно сам – если захочет.

– Позволь поухаживать за тобой, благородный, – Данет чуть отстранился, дотянулся до чаши с маслом, что рабы приготовили для растирания хозяина и гостей после упражнений на свежем воздухе. Сразу станет понятно, какая роль на ложе по душе Донателлу – послушный невинный мальчик или искушенный в премудростях любви процед. Он должен быть уверен в своей власти над стратегом, должен быть уверен в его планах, иначе останется лишь бежать, пока еще жив Кладий. Только Данет не собирался бежать, он собирался выиграть – как всегда.

– Позволь и ты, – Доно тоже влез руками в широкую чашу с маслом. Зачерпнул пригоршню и медленно провел по груди Данета скользкой ладонью. Это было... ну да, так трудятся над своими произведениями скульпторы, только в купальне творцов двое, и они лепили друг друга. Легкие ласкающие движения становились все быстрее, жестче, все яростней надавливали ладони на упругую кожу – загорелую и матово-золотистую. Данет наслаждался каждым прикосновением и не собирался врать себе – Доно красив. По-настоящему, по-мужски красив, желанен, сама сила стратега вызывает стремление подчиниться – но не задаром, о нет... Он чуть зацепил торчащий вперед сосок – совершенно новое чувство, ему еще ни разу не доводилось ласкать такое мускулистое тело... тело воина и победителя. На секунду закрыв глаза, Данет представил Донателла в венце со вставшими на дыбы львами, а себя – рядом с троном. Он не знал, желает ли исполнения безумной мечты, но борьба всегда лучше покорного ожидания конца! Что он станет делать, если не поставит на успех Феликса? Драка с Юнием было неизбежна, но уже не манила так, как прежде... Новые земли, разумным управлением превращенные в цветущие сады, дороги, по которым бегут повозки, алые, розовые, белые виноградные гроздья... длинные колонки цифр, легионы Риер-Де на марше... Безумие! Остановись!

Он отпрянул от Везунчика. Опустил глаза – член Доно был напряжен так, что капля показалась на головке... Жгут скручивал Данета в узел... не вздохнуть, настолько хочется... и Данет просто прильнул к крупной плоти губами. Феликс резко подался вперед... алый туман встал перед глазами от одного лишь ощущения страсти, с какой Доно овладевал его ртом, глубоко толкаясь в глотку... Гортанный приказ:

– Данет! Перестань!.. Не так... не то... Чего ты хочешь?

Остер поднял голову. Боишься спустить, Везунчик, раньше, чем отведаешь всего? Роль покорного мальчика требовала подчиниться и раздвинуть ноги, роль искушенного любовника – засмеяться хрипло и продолжить, но Данет не сделал ни того, ни другого. Собственная плоть велела устам говорить правду, ей вторил жгут, что вот-вот грозил лопнуть. Если не наберешься храбрости проверить границы своей свободы, так и будешь всего лишь рабом при новом владыке! И мучительно выдирая из себя слова, Данет выговорил ровно то и так, как хотел:

Черные зрачки расширились, но лишь на миг. Похоже, Доно не удивила смена ролей... неужели он всегда знал, что Данету Ристану не нужны ложь и лицедейство, похоть, прикрытая красивыми личинами? Данет и сам не знал, что ему на самом деле нужно. Доно коротко поцеловал его в губы:

– Непременно, Дани... только обещай немного полежать смирно, – и толкнул его на лежанку, прикрытую легкой тканью. А потом неторопливо, бережно перевернул на бок и зашептал на ухо:

– Мне так давно хотелось... я буду осторожен...

Феликс целовал его плечи и спину, а Данет уцепился за деревянное изголовье и подставлялся губам с поразившим его самого бесстыдством. Скользкая от масла ладонь легла на бедро, Данет замер – и жгут в его теле замер тоже.

– Верпе митрос[5]! – ого, видно, ругаться на ложе войдет у них в привычку! Что, Доно? Думал, тебе достанется растянутая до ушей дырка? Я узок, но не твоими стараниями, ха! Ты бросил меня подыхать под вонючими тушами в веселых домах и не вспомнил ни разу... ненависть привычно гнала возбуждение по жилам... я же не хотел так больше, не хотел!.. Думать было некогда, остановившийся на миг Феликс вновь ласкал его вход и вот толкнулся глубже – так медленно, словно решил, будто перед ним девственник. Лучше б ты был так осторожен в Архии! Мне больше не нужна нежность... нет, нужна!.. такая... острая, почти болезненная... толчки грубых пальцев, раскрывающие тело для соития... собственная дрожь, когда Доно добрался до того, что есть в теле каждого мужчины... до сокровенной струны, на коей можно играть гимны победы и власти... Доно приподнялся рывком. Обхватил рукой его член и впился в губы – первый раз поцеловал вот так, по-хозяйски. Почти укус, а после – трепет узнавания чужих губ, властный язык прямо в глотке и собственный торопливый ответ – языком по небу. Жаркие глаза и движения ладони на плоти.

Даже так? В висках стучало, жгут не давал вздохнуть. Неужели ты видишь статую, Доно, коей молятся на словах и втаптывают в грязь на деле? Я не статуя! И не подстилка! Какой мучительный излом у черных бровей... и губы кривятся... не надо, Донателл, лучше еще поцелуй!.. Не ответив, Данет сильнее выгнул спину, приподняв бедра, развел ягодицы в стороны – и не отвел взгляда, просто подался навстречу ласкающей его руке. Доно резко выдохнул и навалился сверху. Крупная головка раздвинула отвыкшие от вторжения мышцы, боль соития – ни с чем не сравнимая, терпкая, неизбежная – приказала: не молчи! О, он мог выдержать много больше, но не стал и позволил себе застонать. Зачем молчать? Все будет так, как хочется, как хочется им двоим... Доно что-то зашептал сорванно, но понял все верно. Не отстранился – напротив, чуть повернулся, оперся на локоть и начал двигаться – неглубоко, точно пробуя... боль никуда не делась, только какое она имела значение? Ему хорошо, хорошо! Потому что он видит черный, ставший почти безумным взгляд, потому что рваное дыхание Доно говорит о власти – над душой и телом. Его – над моим, а моим – над его, и так было впервые, и жгут зазвенел на самой высокой ноте, а потом что-то случилось, и Данет заорал – коротко, почти дико. Словно бы жившая в нем сила разнесла стену и окутала их с любовником плотным туманом. Он почти ничего не видел, лишь чувствовал толчки в своем теле, соль – на губах, и когда ритм движений ускорился, и Доно начал засаживать до упора, страх пропал совсем. Как же выдержать столь глупому чувству, если рушится мир – и на глазах ты обретаешь новый?..

Семя – густое семя здорового сильного мужчины, который хотел тебя и получил. А ты хотел его, и потому боль пропала. Смягченное, растянутое нутро откликнулось былой жадностью, захотелось стиснуть мышцы и не отпускать. Доно лишь миг оставался неподвижным, а потом перевернул его на спину и обнял губами налитую возбужденную головку. Данет запрокинул голову – и толкался в рот так же неистово, как и сам Феликс совсем недавно. Вот так! Проглотишь... Спазм скрутил низ живота, яички сжались, будто в кулаке, столько чувств разом... должно быть, потому и нет блаженных секунд забытья и освобождения... Доно облизал губы и потерся щекой о его колено... опять небритый. Потом Феликс осторожно, точно сам себя боясь, провел ладонью у Данета между ног, поднес руку к лицу. Остер перехватил ладонь любовника и заставил того надавить на промежность еще раз... Инсаар Быстроразящие, утром они еще позабавятся, голод не утихал, так странно... Доно с явным удовольствием ласкал его чресла, растирая семя, но когда стратег решил что-то сказать, Данет лишь положил ему палец на губы. Слова все портят, потому что они всегда лживы. Не надо, молчи, Везунчик.

Лениво смыв с себя следы любви, Данет завернулся в покрывало. Камни и вода еще не остыли, здесь вполне можно спать. Ему не хотелось выходить из купальни, говорить с людьми, точно в нем сейчас было нечто ценное, что могло исчезнуть. Потому он просто вытянулся на лежанке и уткнулся лицом в мягкую ткань. Если Доно захочется, он ляжет рядом, если нет... пускай уходит. Погас лампион, потом второй – Феликс оставил лишь один, у воды. Движение и тепло за спиной сказали ему – стратег тоже предпочел приготовленной ему спальне купальню и сомнительное удовольствие спать на твердом ложе.

Доно легко поцеловал его в затылок и тихо вздохнул.

Мать-Природа наделила род человеческий разумом, чтоб люди мучились на земле каждый час, каждый миг. Осень сменилась зимой, но ничего не менялось на сонном «скотном дворе», а Мариан устал от своих мыслей и от самого себя. Ему никогда еще за все девятнадцать лет не приходилось так много думать. В месяце трав ему стукнет двадцать, если раньше не вернется хозяин и не убьет его. Успеет ли Тассо вытащить их с Эвником отсюда, не передумает ли? Мариан просыпался с мыслью о побеге и с ней же засыпал, но оставалось только ждать. В драке была жизнь, был смысл, а покорное ожидание неизвестности доводило его до бешенства. Верно, прав был хозяин свистопляски, Мариан и в самом деле – тварь неведомой породы.

Очередной зимний день тянулся, будто выпущенные бычьи кишки по мостовой у скотобойни. «Бараны» мирно жевали «сестрицыны» разносолы, а племянник лавочника оглядывал склоненные головы. Помятые бока давно зажили, вот только и «псы», и «барашки», да и сам Льют, боялись Мариана до смерти – он чувствовал этот страх постоянно и скоро даже наслаждаться перестал. Охранники никогда не подходили к нему без оружия, Льют не говорил с ним наедине, а молодняк открыто кидался в стороны, стоило Мариану появиться среди них в общем зале или во дворе. Когда начались дожди, «баранов» перестали выпускать к бассейну, прогулки ограничивались топтанием по мокрым плитам, в одну из таких прогулок им удалось вновь поговорить с Эвником. Рыжий сказал: Тассо согласился на его условия, осталось дождаться дня, когда вернется хозяин и выплатит «псам» жалованье за зиму – охранник не желал терять ни асса. Стало быть, то, чего они оба боялись, сулило надежду – приедет идол в маске, и все решится. Оставалось ждать, ждать, проклятье! И Мариан ждал. Он дал себе слово, что ничем не подведет Эвника, ведь тому здесь было куда как хуже, и еще рыжий рвался сбежать к своему Зенону – а это было куда важнее просто свободы. За тягучие, нудные месяцы Мариан понял одну штуку и думал, что будет помнить о ней всегда: он должен найти то, ради чего стоит жить, иначе не стоит и ждать побега. Можно просто встать и врезать концом цепи Бо или Льюту по морде, тогда его убьют здесь, и все закончится. Деревянная ложка в руке может стать оружием, если переломить тонкий черенок и в подходящий момент воткнуть в равнодушный глаз ближайшего «пса», чтоб до мозга достало! Мариан сжал зубы и заставил себя разглядывать рисунок на льняном полотне, коим Льют заботливо прикрывал стол. Ткань была в пятнах... не похоже на «сестрицу». Чтобы лишний раз не привлекать к себе внимание, он не поднял глаза на Льюта – и без того никогда не забывал о бывшем процеде и той власти, что была у «сестрицы» над каждым.

Пару десятков дней назад один из «баранов» вдруг в ответ на какой-то приказ послал охранника подальше, а потом ударил «пса» в лицо – на дурачке не было цепей. Подбежавший Льют махнул рукой, парня увели, и никто его не видел больше. Мариан не сомневался, что тело бедолаги давно сожжено в яме за домом, о которой говорил Эвник. В тот вечер Мариан едва не сорвался, когда Льют пришел к нему понаблюдать, как пленнику смазывают целебной мазью поджившие ушибы. «Сестрица» теперь почти не разговаривал с ним, не подходил близко, только смотрел – так пристально, будто ждал, что во лбу Мариана звезда вспыхнет. Ждал ли Льют появления «сокровища»? После ночного разговора с Эвником Мариан чего только не перепробовал, чтобы доказать – проклятое «сокровище» у него есть! При виде «сестрицы» он силился представить вместо светлых безумных глаз темные глаза рыжего или его лисий прищур, но ничего не выходило. Сволочь ты безвольная, ругал Мариан сам себя, ты же подводишь Эвника, себя подводишь!.. Но все без толку. В присутствии Льюта или охранников на все его чувства точно замок накладывали, и он мог лишь дрожать от ярости. А они это знали. Нету у него «сокровища», и все тут! Не все с ним родятся, Льют же сам говорил... зато есть воронка. Что если и у хозяина такая же? А «сокровище» только у тех имеется, кто способен вот так сидеть и жевать, сидеть и жевать... и плевать на все, им-то везде хорошо! Тьфу, мерзость! Злость душила так, что куска не проглотить. Если б «бараны» объединились, они бы вместе смели охрану и вырвались, но что толку мечтать об этом? О себе больше думай и о рыжем! Эвник мог бы бежать сам, одного вытащить легче и риска для Тассо меньше, но рыжий настоял: «пес» получит деньги только за них двоих.

– Не буду есть! Пошел вон! – голос взвился к потолку, сорвался на крик. Сосед Мариана по столу от испуга перевернул миску, а рука Бо дернулась к бедру, где висел широкий кинжал.

– Отпусти меня! Домой хочу! – один из «баранов», кажется, его звали Авлом, рвался из рук охраны и орал, не умолкая. Мариан вцепился в лавку обеими руками, насколько цепь позволяла. Сиди и молчи! Не время, не время... он знал, что Эвник смотрит на него, умоляя не лезть. Сорвавшегося мальчишку скрутили и поволокли мимо.

– Домой хочу... отпустите... скоты такие... пустите....

Он уже не кричал – всхлипывал, а остальные еще ниже склонили головы над своей жрачкой. Вот так в «баранов» и превращаются! Сам уже давно блеешь и не замечаешь. Проходя мимо, Бо полоснул его таким взглядом, каким, говорят, Юний Домециан и Данет Ристан друг друга угощают. Все знали, что Юний хотел добиться казни Данета, но не вышло, и с тех пор оба императорских любовника жили, как тигры в клетке, и точили друг на друга когти...

– Мама! – крик оборвался за дверью, а у Мариана аж челюсть заломило. Да когда ж это кончится?! Сколько он еще выдержит? Тассо стоял в пяти шагах от него – привычное бесстрастие на толстой морде. Хватит ли жадности «пса», чтобы пойти против хозяина? Ради одной лишь задницы Эвника, какой бы сладкой она ни была, никто не согласится, но деньги, деньги!.. Бедняку выбирать не приходится: либо ты, головой рискуя, выгрызешь свое, либо так пахать и будешь на всяких хозяев... а ведь оставаться здесь тоже опасно. Рано или поздно про свистопляски кто-нибудь узнает, так вот златомордый-то выкрутится, ну может, еще и Льюта вытащит, а прочим – в тюрьму и потом на плаху. Или при угрозе огласки хозяин сам всех порешит: и «барашков», и «псов». Мариан бы отдал десять лет жизни, чтобы знать, понимает ли это Тассо, но мысли читать даже воронка не поможет...

– Почему не едите? Не нравится, что сестричка приготовила? Гадкие! – тонкое личико Льюта сморщилось обиженно, он всплеснул руками и склонился к ближайшему парню, нашептывая что-то, а тот угрюмо начал жевать.

Конуру его уже давно не запирали, но Мариан не думал, отчего так. Все едино в галерею не выберешься, там охрана днем и ночью стоит. Он улегся на свой тюфяк, привычно пристроил цепи, скорчился и замер. И так лежал – без мыслей, без движения, пока в узкой щели под потолком не погас свет и дверь не скрипнула тихонько. В проеме стоял Эвник – Мариан узнал бы высокую фигуру из тысяч, даже в Доме теней узнает, когда у них обоих тел не будет! Приподнялся на одеяле, а рыжий быстро сел рядом и зашептал:

– Бо ушел, а меня приковать забыл. Рини, все готово! Через два дня приедет хозяин, Тассо получит деньги за службу и после вытащит нас отсюда... он сам боится ужасно! Всех боится – хозяина, Льюта, тебя и Бо. А еще Инсаар, их кары.

– Тассо тебя не слишком мучает? – Мариан как слепой ткнулся в пахнущие цветами темные волосы, сжал прядки в горсти.

– Нет... он добр ко мне... Рини, терпи, ради Матери-Природы, терпи, уже недолго! Не возражай хозяину, делай, что он потребует! Рини... вдруг... ну, вдруг не получится или... моя семья живет на Ореховой улице, дом в два ценкула, красный такой, кирпичный... а Зенон – рядом с храмом Трех Бдящих. Зенон Салюст, его там все знают, он снаряжает караваны двух гильдий. Серый дом, три ценкула... Зенон живет на третьем, а на нижних – его приказчики. Если я... запомни, пожалуйста!

– Молчи! Молчи! Не смей так думать, мы выберемся! – Мариан лихорадочно гладил Эвника по голове, а тот уже рвался из рук. Вывернулся, потер глаза и прошептал:

Дверь за спиной рыжего открылась бесшумно. Хорошо смазывают петли, сволочи поганые!

– Ты все же сделал мне подарок, неблагодарный, гадкий мальчишка! – Льют провел рукой по светлым волосам, точно заигрывал. В глаза Мариану «сестрица» старался не смотреть. – Продай вас в храм детьми, вы оба не дожили б и до первого обряда, голубки. Тесперо росиет лия алит арвараих. Наши привязанности нас губят. Гадкий, мерзкий... ты подвел меня, Мариан. Я не люблю ошибаться.

Очень хотелось пригрозить. Заорать: только посмей сделать нам дурное, и я тебя убью! Не притрагиваясь, убью, как Шатуна и Иззи! Мариан не знал, правда ли то, что говорил ему Эвник, но воронка тут же подняла голову и, рассвирепев, принялась раскручиваться – все быстрее и быстрее. Но их тут двое на двадцать, а попусту грозить – подобно смерти, прикончат тут же. Обоих. Зря ты связался со мной, рыжий, бежал бы лучше один...

– Ты хорошо справился, Бо, – Льют отступил в галерею, давая возможность «псам» поднять скорчившегося на полу Эвника, – проводи радость нашу в покои хозяина, а этого – в подвал.

Процед ушел, не оглянувшись, а Бо, сердито посопев, дернул конец цепи.

Только дурак и слабак перед неизбежным убивается по несбывшемуся, плачет или проклинает. Умный и сильный дерется до конца. От слез и ругани Мариан удержался легко, но пока он пытался содрать с себя цепи, понимая – бесполезно, ничто не могло заставить его не жалеть. Он так и не попрощался с ним. Поздно. Хозяин его прикончит. Но если не убили сейчас, быть может, еще есть надежда, хотя б для Эвника? Больше всего Мариан боялся, что рыжего будут пытать и вытянут весь план побега.

В подвале стены и пол покрылись изморозью – не сесть, не прислониться, и пленник этому радовался. За долгие часы он глаз не сомкнул, а теперь не чувствовал усталости, только пить хотелось. Трое «псов» вывели его в галерею и поволокли в знакомый зал. И вот он – златомордый, в привычном уже высоком кресле... Так несется поток с горы, так бросается мать под копыта лошади, спасая ребенка, и летит навстречу горлу врага кинжал... мир вокруг звенел тонкими нитями... полыхал в огне, корчился от торжества и муки. Ну что, идол? Поговорим, как тварь с тварью? На нашем языке? Хозяин не шевельнулся, даже головы не повернул. Охранники стояли полукругом, и ни одного «барана»... только Эвник у столба – руки скованы над головой. Рыжий был совершенно голый, смуглое красивое тело дрожало от холода, а глаза горели. Он дернулся на лежанке, где его столько раз ломали и гнули, и, увидев Мариана, вскинул голову. Улыбнулся.

– Сокровище добывают по-разному, Рини, – вкрадчиво пропел Льют. Процед смотрел Мариану прямо в лицо, точно силился что-то передать, подсказать... ничто больше не имеет значения! Сейчас все закончится. Мариан глубоко вздохнул и приказал воронке сидеть смирно – пока. Она послушалась. Вот так! Пусть я в цепях, а у вас свободны руки, но вы шакалы, а я – царь зверей. Он засмеялся тихо, тряхнул головой.

– Если не желаешь отдать свой клад нам, отдашь ему, а мы возьмем, – кивок в сторону растянутого на лежанке Эвника, и последний вопль разума: согласись! Согласись, и вы проживете еще день, два или месяц. Купи себе и рыжему жизнь ценой его унижения и твоего скотства. Но воронка этого не желала, она хотела одного – ломать и крушить, а человеком Мариан себя больше не чувствовал.

– Рини, – ну что ты так смотришь, «Победа добра»? Мы проиграли. – Делай, что велят... мне... мне с тобой лучше, чем с ними.

Рыжий вдруг выпрямился на лежанке и плюнул под ноги хозяину. Жаль, в морду не попал! Но плевок все ж достиг цели, и воронка, повинуясь приказу, взбесилась.

– Не стану. Ну-ка, мразь золотая, иди сюда! За шкуру дрожишь?! – этот хриплый рев – его собственный голос? – Встань, сука!

Хозяин махнул рукой, и четверо накинулись на Мариана одновременно. Толкнули к креслу идола, заставили встать на колени, маска нависла над ним – драгоценные цепочки, складки дорогой ткани и черная частая сетка на глазах... воронке нипочем цепи, голод и страх... какое счастье, что она есть!

– Трусишь... ты меня боишься... тебе б только «баранов» давить, слабак! Сволочь! Мусор! Дерьмо! – он хрипел, захлебывался ненавистью, и вдруг плечо придавили, точно винным прессом. Хозяин вздернул его на ноги – они были одного роста, и теперь Мариан все видел очень хорошо... лучше, чем надо. Тьма кружилась вокруг них, и вопили, заходились воем неведомые струны. Он заорал от боли, когда воронка снесла стену, выгнулся в хватке идола и вскинул руку, защищаясь. Ладонь коснулась жесткой ткани, и Мариан опомнился на миг, а после все заволокла кровавая муть, он рванулся прочь из захвата – а маска осталась в руке.

Кто это сказал? Прошептал задушенно или завопил во всю глотку? Неважно. Все уже было неважно, потому что в темно-карих глазах напротив Мариан видел свою смерть. И воронка видела. Знала.

Император, божественный повелитель Риер-Де, объявил Ка-Инсаар в день сбора урожая. Толпа на площади Пятисотлетия вынесла Мариана, Постумия и Линуцу с Большого Хвоста прямо под широченный мениан Сената, а на нем стояли трое. То есть, там было полно народу, но все смотрели лишь на них троих. Племянник Демента Раэла, задрав голову, пялился на тощего человека в золотом обруче – кажется, царственные Львы были больше обладателя венца. Владыка Всеобщей Меры улыбался – нет, не толпам внизу и не жреческой курии, что в полном составе выстроилась за его спиной. Рядом с императором были те, кому он дарил свои улыбки – прекрасный юноша, чьи пламенеющие на закате пряди ни с чем не перепутаешь, и зрелый мужчина в сияющем венце, что создали не руки ювелира, но сама Природа. Юний Домециан!

Удар в лицо был страшен. Златоволосый сорвал с себя остатки маски и вновь шагнул к Мариану. Еще удар и еще. Кровь заливала глаза, но он продолжал видеть...

– Лучше не надо сейчас. Еще пригодится, – Льют возник рядом, положил руку на локоть Юния, и тот опустил кулак. Они говорили о чем-то, Мариан почти не слышал голосов, лишь надрывные всхлипы Эвника, а потом Льют отдал приказ:

– Всыпьте ему как следует, чтоб не дергался больше. И в подвал.

– Вот же дерьмо поганое... выблядок ты окаянный... лучше б сдох, славьтесь, Быстроразящие!

Чужие руки шарили по телу – если у него еще было тело, а не какие-то кровавые ошметки. Лютый холод убивал, убивал быстрее боли в сломанных ребрах и раскалывающейся голове. Перед глазами прыгали огненные мушки, и когда человек приподнял его, Мариана вывернуло наизнанку. Лучше и правда подохнуть, чем блевать со сломанными ребрами. Лучше, лучше... по спине и бокам точно рубили топором – они ведь все вместе его били, «псы» проклятые.

– Вставай, сучонок! Цепи с ног я снял. Вставай и убирайся отсюда.

Голову будто б приклеили к полу – холодом приморозило. Мариан попытался сесть, но что-то не пускало, а потом мужик дернул за волосы, и лед сдался, и Тассо отодрал от настила его одежду.

– Идти можешь? Если нет, я тебя лучше добью. Чую, Эвник проболтался тебе, верно?

– Эвник где? – язык ему, что ль, вырвали? Почему так говорить больно?

– Бо его во внутренних покоях запер, а ты – в леднике. Отсюда выберешься – вон туда, смотри! – Тассо ткнул толстенной ручищей в сторону высокого забора. В стене чернел проем, если зрение не подводит. Отбили ему башку, да и внутри что-то... не встать... врешь, встанешь! Встанешь и поползешь. Рвота вновь согнула пополам, а когда отступила, Тассо уже волок его к проему.

– Иди и не останавливайся, тебя еще часа два не хватятся. Ты парень шустрый – выберешься. И помни: Льют с хозяином тебя прибить решили на глазах у остальных, чтоб тем дергаться и рот открывать неповадно было. Так что одна тебе дорога... а я за малым вернусь.

– Тассо, – железо привычно загремело на запястьях, когда он поднял руки и взял охранника за ворот, – если ты Эвника бросишь – под землей найду. И убью. Загрызу. Понял?

– Вот же тварь безумная! – «пес» ругнулся и оттолкнул его. – Топай, давай. Прямо пойдешь – к Санцийским купальням выберешься, там стражи сейчас полно, незаконные товары ловят. Отлежись там где-нибудь у крестьян в кладовках...

– Я знаю, куда идти, – он давно уже решил, где станет прятаться и как отсюда выбираться, благо, Санцийская дорога и окрестности Лединиума им вдоль и поперек исхожены, – помни про Эвника!

– Пшел! – тычок в спину, и ледяная земля под ногами.

Босые ступни вязли в промерзлых лужах, гремела проклятая цепь, а воздух пах зимой, свободой и ненавистью. Юний Домециан – стучала кровь в висках. Любовник императора – звенели тонкие нити ярости. Всесильный идол – кричало темное звездное небо. Вот и дорога, он долго шел. Долго! Позади купальни, позади Лединиум, позади дозоры стражи, что ловят таскающих мешки. А впереди – Риер-Де и рассвет, но сил нет совсем. У них Эвник! – заорал он сам себе, когда свалился ничком в покрытую инеем воду. У них Эвник, и если ты не выберешься, Тассо может обмануть, его могут раскрыть и убить обоих... Иди! Он ругался и рыдал, вытирая кровь и пену с разбитых губ, но шел. Ничего, почти так же они добирались с матерью из Тринолиты, когда поменяли обувку на хлеб – и добрались, выжили. Только зачем?!

По камням прогрохотала телега. Губы шевельнулись было позвать на помощь, и Мариан засмеялся своей глупости. Рыжий, что вырос в тепле и довольстве, мог быть так доверчив, но ты-то?! Виера учит жестоко: человек человеку враг до погребального костра, и лишь тот, кто зависит от тебя, может помочь. Он проберется в город и пойдет к Линуце – задолжал вору тридцать риров, тот, чтоб долг все ж содрать, его приютит... Огни, огни повсюду... неужели он уже добрался до стен? Быть того не может! Нужно полежать немного, а потом идти дальше, к тому ходу, по которому в город возят товары... нет, нельзя! Лежать на таком морозе с отбитым нутром – смерть. Вставай.

Мариан сделал еще несколько шагов, обдирая руки, вскарабкался на высокий дорожный вал – и увидел белые колонны. Базилика Марка Лорки? Точно! Еще совсем немного, и он выберется. Нога подвернулась неловко, а цепь точно тянула к земле, и он растянулся на камнях. Они были теплые, даже горячие... Не ходи в город, не ходи. Кто сказал это? Не ходи в ловушку, там плохо, там – гибель. Воронка... жива, окаянная! А ему казалось, что Юний все из него высосал, а «псы» остатки забрали. Но жалкие овчарки не умеют отбирать жизнь и силу, а с хозяином он еще поквитается. Камни точно держали его, не давая встать, от них шло тепло, тянулись нити, и он ухватился за них – иначе не выжить, долдонила воронка. Он пил и пил, а сознание уходило... и кружились огненные всполохи. А потом из стены пламени проступили его черты.

– Мне кажется или на нем цепи? – у него красивый голос – глубокий и мягкий, будто гладит по лицу. Дрогнули губы, любимые губы...

Пошел прочь, злой дух! Не отбирай у меня, не надо! Пожалуйста! Не уходи... Мариан коротко вскрикнул, когда черная туша закрыла от него лицо единственного. Нужно сказать – ведь ему можно! Потому что, если нельзя, тогда кто же узнает?!

– Юний, – имя врага застыло комом земли во рту, – Юний Домециан. Слышишь?! Убей его! Ты можешь! Ты все можешь, ведь ты давно умер, а в Доме теней нет прошлого и будущего, и все подвластно...

Его любимый поправил плащ на узком плече, тем жестом, что тысячи раз виделся во снах и мечтах. Вскинул подбородок, прищурились жестокие лисьи глаза:

– Носилки. Мои носилки, – у него были короткие волосы, а здесь... густая волна под капюшоном... как же так?! – Носилки сюда, – взмах руки, нетерпение в голосе, и он склоняется ниже:

– Повтори. Быстрее! – это обман. Его вновь обманули, как обманывали всегда. Жизнь полна лжи и пустых обещаний. Мариан поднял руку и оттолкнул любимое, лживое лицо, оставив в четких, чистых чертах кровавый след.

– Я буду ездить сюда чаще. – Свежим прохладным утром все кажется возможным. Данет было одернул себя, но безуспешно. Ему хотелось выскочить из купальни – как есть, прямо нагишом – и, ощутив на коже ожог мороза, умыться чистой водой. Жаль, в Риер-Де не бывает снега… А потом пойти в горы и бродить там до одури... посмотреть на храм... но только снаружи. Когда-то, давным-давно, он узнал от наставников великую тайну: поклоняться Инсаар лучше всего не в храмах, но на открытом воздухе, предпочтительней – в лесу или вблизи воды. А еще Ненасытным люб огонь. «Вот только, – кривил тонкие губы наставник Бореадос, – мы должны внушать неразумному стаду людскому, что без посредничества нашего не получить милости от Быстроразящих». Хорошо бы вдруг Доно захотел съездить в горы… Данет оглянулся на развалившегося на спине Корина – стратегу явно не было холодно, даже покрывало сбросил – и решил не говорить о своих мечтах, не то Доно может подумать, что хозяин хочет отделаться от гостей. И все равно Данет упрямо продолжил:

– Найду хорошего управляющего, Анрада нуждается в лучшем присмотре, – и замолчал. Едва Кладий испустит дух, остеру станет не до вилл и не до гор, да и любовные утехи останутся в прошлом. Феликс улыбнулся – жесткие губы сложились как-то по-особенному, и вмиг захотелось прижаться к ним своими.

– И я сам, и мое имущество всегда в распоряжении благородного Корина.

Стратег быстро перевернулся на живот. Черные глаза казались сердитыми.

– Из тебя эту лизоблюдскую манеру нужно выбивать ремнем? Или… – Феликс рывком подмял его под себя, навалился сверху, и Данет выругался по-остерийски. Ему и без того все утро, пока они приводили себя в порядок и ели простой завтрак, наспех приготовленный сторожами виллы, хотелось продолжения. Твердая плоть прижалась к бедру – Доно сам хочет его, следовало дождаться поощрения, а не показывать стратегу, до какой степени тот желанен… Данет поерзал под тяжелым телом и прикусил губу: собственная потребность в телесной любви давно не жалила стыдом. Если б только он хотел кого угодно, но не Донателла...

– Можешь и ремнем, благородный, но что, если сочетать наказание и воспитание?

Доно засмеялся. Крепко обнял за плечи и ткнулся головой в грудь – слегка вьющиеся пряди защекотали кожу. Данет протянул было руку, чтобы дернуть Доно за вихор, и тут же опустил. Неизвестно, как аристократ расценит такую вольность. Донателл должен быть доволен им – каждый миг, каждый час, в этом залог успеха.

– Как же можно сочетать несочетаемое? – удивительные вещи говорит Феликс! Юний бы с ним не согласился. Выпороть игрушку, а потом нагнуть – самый действенный прием воспитания покорности. Однажды Домециан так и сделал, потому что Кладию захотелось чего-то необычного.

– Все в твоих руках, – промурлыкал Данет, – и я тоже…

Он слегка выгнулся – так, чтобы Феликс ощутил его желание, и пах мигом налился тяжелым жаром. Кажется, Доно предпочитает на ложе непринужденность. Нет ничего лучше тщательно продуманной простоты, я быстро найду, за какие ниточки можно дергать тебя, покоритель «тигров»! Данет развел колени в стороны, огладил литые мускулы на загорелых плечах и вздрогнул – требовательные губы прижались к обнаженному животу. Данет со стоном положил ладонь на черноволосый затылок. Такое сочетание игры и правды было б восхитительным… если б он играл не с Корином. Почему так произошло? Отчего именно тот, кого Данет не желал видеть рядом ни за какие блага, единственный способен добиться верховной власти? Нелепо задавать такие вопросы, ты сам выбрал Феликса – поставил на него, и вы оба должны выиграть. Но каким прекрасным было бы сегодняшнее утро, утро надежды и новых планов, в постели не с бессильным безумцем, но с сильным мужчиной!.. если б этим мужчиной не был Везунчик! Отвратительно... Унижаться именно перед ним, лебезить и стараться понравиться... Что же делает этот сумасшедший?! Феликс поднял голову, прищурился со смехом, а потом обнял губами плоть Данета. Удовлетворенное желание придавило вольноотпущенника к ложу, и следующие мгновения он едва ль соображал, что творит… вот только налившееся кровью естество разбудило и боль вчерашнего соития. Ничего, он потерпит. Проклятье! Все равно хочется… Совершенно забывшись, он вцепился в ладонь Доно, лежащую на его бедре, и потянул к своей промежности. Едва пальцы коснулись воспаленного входа, остер сжался, но, мотнув головой, заставил себя расслабиться. Как бы ему сейчас пригодилась помощь бога Шарафа и Амалу! Лейри умел исцелять такие раны в один миг. Данет даже пробормотал по-кадмийски короткий гимн Владыке семени, но Феликс уже убрал руку:

У него не было сил вдумываться и вслушиваться, потому что Феликс продолжил ласку. Когда горячее семя испачкало губы любовника, Данет едва удержался от стона.

– Данет, – Доно, обняв его поперек все еще содрогающихся бедер, прильнул щекой к животу и смотрел с непонятной горечью, – не возвращайся в город. Не езди к Кладию.

– Но я не могу, – Данет старался отдышаться и понять: чего, наконец, хочет имперец? Если он хочет трон, то странную выбирает к нему дорогу – просит свои глаза и уши в стане врага отказаться от разведки. – Дня три назад я отошел по делу, а когда вернулся, император пригрозил казнью, если я оставлю его опочивальню без разрешения еще раз. Правда, после он разрыдался и принялся осыпать меня упреками, но поверь мне, благородный: Кладий под горячую руку способен на что угодно, – спасешь ли ты меня от ямы с собаками и крючьями, благородный? Вероятно, так же, как спас от рабства! – И потом, разве тебе не нужно знать, что замышляют носящий венец и Юний?

– Такой ценой – не нужно, – хмуро бросил Феликс и сел на ложе. – Хотел показать тебе кое-что, но прежде поговорим о важном.

Стратег встал, набросил на себя льняную рубашку, а Данет в немом изумлении смотрел на него. Вот как? Он заставил кончить его, остерийскую подстилку, призванную доставлять наслаждение, но не пожелал кончить сам? Угрюмое, замкнутое выражение лица имперца не оставляло сомнений – в его голове о любви нет ни единой мысли. Вольноотпущенник усмехнулся, приподнялся на лежанке. Легко ухватил Феликса за полу туники и, вздернув вверх ткань, быстро коснулся языком – там, где бедро пересекал старый, уже побелевший шрам.

– Данет! – кажется, стратег сердился. На что же? – Послушай меня!

– Вероятно, не пройдет и года, максимум двух, как мне придется уехать в Сфелу. Стану ли я воевать с «тиграми» с венцом императора на голове или бляхой претора на груди, не суть важно сейчас, но отбросить их от рубежей империи я обязан. Претор Сфелы уже стар, он отчаялся получить поддержку из столицы, и мы бы не остановили жадных варваров, не случись чудо. Пока «тигры» притихли, но армия на грани бунта, в столице Риер-Де о том мало кто подозревает. Легионеры лет семь толком не получали жалованье, жили плодами грабежа и тем, что нам удавалось достать. Я оставлю тебе свитки, позволяющие изучить положение. Прежде всего, я хочу, чтобы ты продумал, как можно обеспечивать армию Сфелы исключительно средствами самой провинции, а после – сделать ее по-настоящему доходной. В условиях потери Лонги и временной потери Кадмии мы не можем позволить себе потерять еще и Сфелу и не можем допустить, чтобы богатейшая провинция не приносила прибыль. Ты подумаешь?

Данет кивнул. Потом украдкой облизнул губы и еще раз кивнул. Стратег предлагает ему дело, на которое не способен весь Сенат?

– Уверен, тебе, сумевшему основать торговый союз с теми, кто считается лютыми врагами империи, такое дело будет не только выгодно, но и интересно. И еще…

– Выгодно? – так с ним еще никто не говорил, никогда...

– Ну конечно же! – Феликс словно бы смягчился, легко растрепал его волосы и закончил с солдатской грубостью: – Или ты воображаешь, будто для меня Данет Ристан – всего лишь узкая попка и чудесное личико? Нужно быть полным глупцом, чтобы думать так! Ты станешь получать доход с тех эмпорий, какие тебе удастся создать… но до моего отъезда ты должен решить. Как бы ни сложились обстоятельства, ты уедешь со мной.

– Я тебе не… Не слишком ли ты торопишься? Император еще жив, – хвала духам песка, ему удалось удержать необдуманные слова! Но как же Феликс посмел?!

– Что ты хотел сказать, Дани? «Я тебе не раб», не так ли? – Доно нехорошо прищурился. – Разве желание видеть тебя в безопасности – преступно и ужасно? Я не желаю, слышишь ты, не желаю, чтобы сморчок и Юний касались тебя! Чтобы они могли причинить тебе какое-то зло!

Черные глаза горели, а пальцы стратега сжались на его локте. Чудесно. Все именно так, как он и хотел. Донателл купился на хлопанье ресницами и россказни о подстерегающей всюду опасности и не допустит, чтобы его игрушке причинили вред – этого требует гордость аристократа или инстинкт ревнивого собственника. Остер улыбнулся – намеренно жалко, растерянно.

– Как только Кладий умрет, я уеду. А до того позволь мне быть полезным тебе, благородный Корин, – да-да, стану я докладывать тебе, Везунчик, о том, что тебя не касается. Юний – мой враг, и как я буду воевать с ним – только мое дело. А еще я хочу дождаться и шепнуть на ушко разлагающейся мокрице: ты всегда был мне омерзителен, милашка Кло, сдохни! – и это тоже не касается тебя, благородная сволочь. Мне больше не шестнадцать лет, и ты будешь заблуждаться насчет подстилки ровно столько, сколько это будет мне выгодно.

– Говорить с тобой – все равно, что с глухим, – Доно вновь встал, по-военному быстро одернул складки одежды. – Так я велю принести тебе свитки с расчетами?

Не успел Данет кивнуть, как Феликс вышел, хлопнув дверью.

Они уезжали вечером следующего дня. Первым – отряд Феликса, а после Данет со своими коммами. Остер вошел в конюшню и остановился возле денника Игруньи, веселой кобылки, которую нашел ему Шараф для тайной поездки на виллу. Расставаться и с лошадью, и с Анрадой не хотелось мучительно. Вернуться в город, вновь надеть на себя ярмо… и все-таки, какими чудесными были прошедшие дни! Феликс злился на него не более пары часов, за это время Данет успел бегло изучить донесения о торговых делах Сфелы – по правде говоря, о торговле там не было и речи, скорее, тамошние купцы занимались грабежом и защитой своего добра от оного! После непонятное настроение стратега сменилось, и он, ворвавшись в спальню Данета, буквально силой вытащил его на воздух, заявив: оба они бросили дела не для того, чтобы сидеть в доме! До ночи они носились по окрестным горам и остановились переночевать на окраине пастушьей деревушки. Данет с наслаждением выпил парного молока и завернулся в покрывало, но Феликс улегся рядом с Шарафом – ближе ко входу. Утром стратег был весел и спокоен, но остера не оставляло ощущение, что тот наблюдает за ним с настойчивой жадностью.

И вот сейчас Феликс уедет. Уедет… а в городе может ждать смерть, вообще все что угодно.

– Не держи на меня зла, Дани, – стратег встал за спиной. Игрунья всхрапнула, прижала уши – чуяла, что рядом вот-вот разразится гроза. Воздух пах свежестью и… похотью.

– Я задел тебя, но… проклятье, Данет, мне всего лишь нужно спать спокойно! Не могу думать, что они делают с тобой…

Теплые губы ткнулись в затылок, и Данет ответил нарочито грубо:

– Ни отростка козлиного не делают. Кладий ноет и спит, а Юний стережет его, точно наседка, – так хотелось втиснуться в тело человека позади себя, напиться его силой, чтоб не забыть... Данет чуть приподнялся на носках, выгнул спину. О, он хорошо знал, как сейчас выглядят его ягодицы даже под дорожной туникой. Неужели Феликсу не захочется отведать?

В голосе Доно – растерянность, неприкрытое вожделение. Данет засмеялся хрипло и кивнул, а потом завел руку за спину, обхватывая член любовника поверх жесткой ткани. Феликс вмиг задрал ему тунику, и заколотилось сердце прямо в горле... закололо ладони... и чтобы хоть немного сдержать дрожь, остер схватился за деревянную перекладину. Обернулся – благородный Корин положил обе ладони на призывно приподнятые полушария и смотрел, как под гладкой кожей перекатываются мускулы. Потом положил одну руку на поясницу, а вторую – вниз, поддерживая подрагивающие ягодицы, и пробормотал:

– Мне снилось… как ты стоишь так передо мной… Данет! – о, ты еще не все видел, благородный. Остер чуть расставил ноги и наклонился вперед, жадно следя за каждым движением Феликса. Он не желал ничего упускать! Вот так… верно, Доно, давай! Корин сжал его плоть, явно наслаждаясь упругим теплом. Недаром все же поэты Риер-Де сравнивали ягодицы Данета с плодами какого-то изысканного дерева, кое якобы цветет раз в двадцать лет, но зато в пору цветения мимо него невозможно пройти, не извергнув семени...

– Сено, – помутневший взгляд Доно зацепился за внушительную охапку в углу: он хоть и трясся от желания, но способности понимать, где находится, не потерял. Феликс подтолкнул любовника к сеновалу и расстелил плащ на пахучей мягкости. Осторожно помог Данету лечь и тут же содрал с него набедренную повязку. Ничего не требовалось изображать – Данет не сомневался, что сейчас с него можно лепить процеда, истекающего соками страсти, и даже зубы оскалены… желание свело бедра, когда Доно вновь взял его член в рот. Лизнув несколько раз покрасневшую плоть, Доно смочил пальцы слюной и осторожными круговыми движениями принялся ласкать напряженные мышцы… вот палец толкнулся внутрь, и на головке выступила влага. По правде говоря, настолько готовым к соитию Данет ни разу себя не чувствовал – ни разу в жизни. Гладкие, когда-то отлично приученные принимать мужчину и доставлять ему удовольствие, стенки его нутра сжимались с частотой ударов сердца. А когда Доно нащупал «горошину экстаза»… да пошли они, эти поэты, ничего они не понимают, ибо стонут под мужиками лишь в своих мечтах! Никакая не «горошина»… разбухло все и пульсирует, а член прилип к животу. Остро, жестоко, мучительно хорошо… Феликс приподнял его ноги, развел широко и вошел – лишь самую малость, но Данету безумно нравилось это чувство: литая плоть в нем, что утверждает свои права, вот-вот раздвинет стенки и прижмет, придавит ноющую нетерпением проклятую «горошину», заставит ее пульсировать еще чаще, еще острее. Тугое, властное заполнило его собой, и он рывком приподнялся на заведенных за спину руках – так глубже. Доно тяжело дышал, а над верхней губой выступили капельки пота… мучительно хотелось слизнуть, попробовать на вкус, но не дотянуться. Ну же, Доно… пожалуйста!

Феликс сжалился над ним – и над собой тоже! – и двинул бедрами. Жгут вертелся, как будто его поджаривали, да это так и было, и дарил что-то огромное и благодарное им обоим. Данет еще слышал ржание Игруньи почти над ухом, еще чувствовал, как впиваются в спину сухие травинки, но ничто уже не имело смысла. В нем точно злой дух поселился, и от толчков плоти, каждый раз касавшихся болезненно и сильно нывшей мужской сути, он сам сошел с ума. Член наливался неумолимо, а ведь так хотелось растянуть подольше!.. Сдавшись, Данет обхватил себя рукой, запрокинул голову. Потолок качался, грозил рухнуть, и пусть, пусть!.. Феликс растянулся на нем, одной рукой вцепился в плечо, а вторую подсунул под ягодицы и, засадив до упора, кончил с протяжным стоном. Содрогание крупной плоти, тугая струя семени… Данет неосознанно рванулся, сжал член внутри себя, и липкая влага испачкала ладонь. Феликс потерся лбом о его плечо, потом вытянул руки вдоль тела и, крепко обхватив бедра любовника, натянул Данета на себя – вдавливаясь еще не потерявшей твердость плотью в неостывшее нутро. Данет охнул и сам подался навстречу. А потом в тишине, нарушаемой лишь храпом Игруньи, Доно прошептал:

– Обещай мне хотя бы, что позовешь, если… если все изменится. Вдруг Юний поймет, чем ты занят. Обещаешь?

И Данет кивнул – раньше, чем слова дошли до его сознания.

Свитками, требующими ответа, можно было завалить всю долину между Санцией и Лединиумом, но Данет отложил стилос и лениво развалился на лежанке, вслушиваясь в слова седобородого человечка. Сколпис мог бы и не стараться подражать абильским мудрецам – растительность на подбородке у него выходила довольно чахлая, как и у всех ривов. Удивленный новой мыслью, вольноотпущенник перебил ученого, длинно, хотя и интересно, повествовавшего о драгоценных им с Луцианом гусеницах:

– Скажи-ка мне, любезный: отчего трезены, лонги и келлиты, а также абилы могут похвастаться густыми усами и бородами, но ривы и остеры вынуждены брить щеки, чтобы не смешить людей? – никому другому он не задал бы столь бестактного вопроса, но Сколпис воспринимал любое слово всего лишь как повод для раздумий и рассуждений.

– Разве не знаешь сам, о роза садов империи? – ученый чуть тронул себя за хилый «кустик», болтающийся на груди, затеребил седые пряди. – Бритое лицо – признак утонченности и чистоты и спасение от паразитов, что немаловажно. Достижения, на кои оказались способны лишь люди просвещенного народа ривов, а варвары никогда не сподобятся…

Сколпис бросил теребить бороденку и едва ль не носом уткнулся в складки сумы, висевшей у него на поясе. Никогда не поймешь, шутит ученый или говорит серьезно.

– Да, но теперь варвары тоже весьма охотно бреются, – возразил Данет, бессознательно отодвинув свиток еще дальше. – Луциан рассказывал мне, что видел куда больше лонгов с чистыми лицами, чем украшенных растительностью. Хотя келлиты и трезены все еще зарастают волосом. Говорят, привычку скоблить щеки в дружине начал насаждать Север Астигат, он ведь служил в консульской квестуре и, должно быть, оценил преимущества,

Писать не хотелось, хоть убей. Можно было позвать писца, но такие послания требовали личного ответа. Кто виноват, что сладкая истома во всем теле мешает думать и хочется болтать о пустяках?.. Даже легкое саднящее ощущение в заднице не раздражало, напротив. Данет немного сдвинулся на лежанке, закинул руки за голову и едва удержал сытый, удовлетворенный вздох. Утром он, рассматривая себя в зеркале, заметил небольшие светлые синяки на ягодицах – и отчего-то обрадовался. Доно оставил на нем свою печать. Смешно. Точно мальчишка, дорвавшийся до первого после обряда соития…

– Если так, то Север Астигат, подобно всем молодым, принимает показной блеск за истинную пользу, – Сколпис вытащил из сумы какой-то бурый… ошметок?.. и задрал остренький нос, – Мать-Природа ничего не делает зря. Прежде чем исправлять якобы допущенные ею огрехи, следует подумать. Ривы и остеры издавна живут в теплых, даже жарких краях, где лишняя растительность служит лишь помехой. В густом волосе плодятся паразиты, при малом количестве воды за ним трудно ухаживать, да и походи-ка с густой бородой под палящим солнцем! Потому Натура и не наделила южные народы способностью отращивать на лице внушительные заросли. Другое дело – холодный климат Лонги и еще более суровый – земель трезенов или Бринии. Там борода служит источником тепла в морозные дни и ночи, а если за ней ухаживать, то на холоде вши плодятся куда как меньше.

– Но как же абилы? – поддел ученого Данет. – Они живут в еще более жарких местах, чем мы с тобой. У меня борода никогда толком не росла, брился впервые лет в двадцать…

– Я тоже, – спокойно возразил Сколпис. – Не забудь, что абилы родом из чудесной земли, совершенно не изведанной. Никто, даже они сами, достоверно не знает, откуда они явились к нам, чтобы поселиться на берегу Теплого моря. Вероятно, в месте их прежнего обитания были суровые условия.

– Мне очень нравится способ, каким ты выстраиваешь цепочку умозаключений, – протянул остер. Совершенно не время заводить этот разговор: в приемной ждали два сенатора, гонец из Тринолиты с важными новостями, стол загромождали свитки, а поверх груды красовались императорские Львы. Письмо, перебеленное личным писцом Кладия, пришло в дом остера еще два дня назад. Повелитель извещал свою «несравненную радость», что благодаря заботам лекарей и неусыпным мольбам его возлюбленных почти поправился и ждет Данета к ночи.

– Мне снятся кошмары, – все же лучшего момента не будет, – будто бы некая… сущность… – Данет замолчал. Как назвать проклятую, страшную мерзость? – Будто какая-то сила высасывает из меня жизнь.

– Каждый раз я не могу выбраться из бездны и, просыпаясь, не верю, что жив. Будто некое пространство, совершенно… пустое… и невероятно, чудовищно голодное, жаждет, чтобы его заполнили.

Ученый шевельнул кончиком носа, точно породистая собака, каких выращивают для охоты:

Ответить правду? Тогда Сколпис вынесет вердикт еще быстрее! Не надо было говорить.

– Давно. Мне кажется, это было всегда. Но самое странное случилось недавно: кошмары прекратились. Я начал засыпать без… без нара. Не смотри на меня так понимающе, мудрец. Если не можешь глаз сомкнуть из ночи в ночь, станешь глотать и яд, а нар употребляют многие.

– Хочешь сказать, никто еще не умер? – ученый хихикнул. – Ты заблуждаешься, и я уже об этом говорил. При многолетнем употреблении нар вызывает разжижение крови, тяжелые последствия для тех органов, что отвечают за пищеварение, а после – помрачение рассудка. Я видел умирающих от нара людей – это были бессмысленные куски мяса, мечущиеся в куче собственных нечистот.

– Я тоже видел, но мне далеко до столь плачевного конца.

– Не знаю, прекраснейший, не знаю. На месте твоего нового возлюбленного я взялся бы за плеть и запер бы тебя так, чтобы ты не мог добраться до вожделенного зелья – пока еще не поздно. Разумеется, если ты ему дорог, но как может быть иначе? Любой, взглянув на поистине божественные изгибы твоего тела, сойдет с ума от страсти и ревности.

Данету стоило огромных трудов сохранить на лице невозмутимое выражение:

Феликс уже не единожды говорил, что недоволен его пристрастием к нару. Последний раз – в той самой деревушке в горах под Лединиумом, где они остановились на ночлег. Стоило Данету отправить в рот первый кубик, как стратег принялся ворчать не хуже Шарафа.

– У меня ровно один возлюбленный, – твердо продолжил вольноотпущенник, – думаю, тебе, как и всей Риер-Де, о сем прекрасно известно.

– Странно, – ученый поднялся с низкого бронзового табурета у ног остера и заковылял к столику с вином, – в бытность мою медикусом приюта для ветеранов мне доводилось слышать рассказы о схожих ужасных снах – и всегда от молодых мужчин, при взгляде на которых рука сама тянется под тунику. Те, в чьей крови горел пожар Любви, но по каким-то причинам не могущие успокоить пламя в ответном костре, обретали покой, заводя себе подходящего возлюбленного. Другими словами, недостаток телесного пыла вызывает своего рода болезнь…

– Жрецы сказали бы: недостаток служения Инсаар, – перебил Данет. Неужели его кошмары объясняются так просто? Если Сколпис прав, то Феликс вылечил его… безусловно, с Кладием он не мог «успокоить пламя», а сны, в которых бездна тянула к нему лапы, продолжались лет пять.

– Что понимают эти закостенелые невежды? Нелюди тут совершенно ни при чем. Мужчины так устроены, что некие волокна и сгустки в наших телах ищут соприкосновения со сходными – в телах таких же сильных мужей. Воссоединяясь, оба насыщаются и обретают покой – духовный и телесный. Отступают болезни, проясняется сознание, и все кругом поет и радуется. Ты испытываешь нечто схожее, господин Данет?

О, да ученый в пять минут наговорил на две казни и сто лет тюрьмы! Смелый человек.

– Только не думаешь ли ты, что слова твои – есть великое кощунство? Лишь Быстроразящие обладают властью над нашими телами и духом, лишь им одним подвластна мощь, кою дает обряд.

– При чем здесь Ка-Инсаар? – Сколпис пожал плечами и отхлебнул из кубка. – Прости, я вечно забываю, что ты – выкормыш жрецов, а в Остериуме так кичатся своей избранностью и приближенностью к подлинному пониманию Инсаар... Нелюди – тоже часть Натуры, и они не могут подчиняться иным законам, нежели все смертные существа. Очевидно, в их телах есть такие же сгустки и волокна, позволяющие добывать необходимое для собственного насыщения. Входя в мужчину, нелюди будто бы соединяют разорванное, но точно так же поступают и люди. И нет разницы, с посвящением или без проводится сия процедура – потребности и возможности наши всегда одинаковы.

– Ты рассуждаешь, как сухарь, давно не видевший на своем ложе молодой страсти, – засмеялся Данет. Не спорить же всерьез с этим святотатцем? Власть Инсаар над мужчинами вечна и нерасторжима! Эту истину Данет усвоил от своих наставников и не находил опровержений. Быстроразящие просто сжалились над ним и дали возможность отдохнуть от кошмаров…

– Возможно. Но ты-то полон Любовью и можешь судить сам, если снимешь шоры с глаз. Господин Данет, мне пора идти, я и так отнял у тебя много времени, позволь задать вопрос…

Дверь открылась бесшумно, и вошедший Амалу поклонился от порога:

– Сенар, благородный Вителлий Каст просит срочной встречи. Говорит, дело важное и не терпит отлагательств. Пустить его в обход других посетителей? – Амалу выглядел совершенно довольным, и Данет еще раз порадовался безошибочности своих суждений. Все коммы знали о связи хозяина с Феликсом, но молодой кадмиец словно б обрел второго господина и относился к стратегу с подчеркнутым почтением.

– Веди его. И, Мали, хочешь поехать в лагерь летусов сегодня? – Кадмиец нашел среди феликсовых парней хороших друзей, и только верность господину удерживала его от поступления в корпус. Амалу просиял темными глазами и еще раз поклонился. Складки занавеси выпустили комма и вновь улеглись на место.

– Что ты хотел сказать, мудрец? – Сколпис вместо ответа протянул ему раскрытую, будто б выбеленную временем ладонь, и Данет с некоторым подозрением уставился на тонкую белесо-желтую «лепешку». – Какая гадость!

– Не суди столь опрометчиво, – сухонький носик ткнулся чуть ли не в центр «лепешки». Данета передернуло: сверху пакость была покрыта каким-то скользким налетом. – Потрогай. Сразу виден жреческий подход к обучению! Ты нелюбопытен к тайнам Природы и везде ищешь лишь догмы…

Немного разозлившись на пренебрежение к мудрости его наставников, вольноотпущенник ткнул пальцем в середину «лепешки». Странная масса слегка пружинила.

– Что это, во имя Неутомимых?! – впрочем, он уже понял. Вот на что потрачены его деньги и три жизни.

– Перед тобой шелк. Первый имперский шелк, о прекраснейший! – Сколписа мало просто казнить! Данет выразительно посмотрел на свою домашнюю тунику из белого абильского шелка, а потом перевел взгляд на мерзкую «лепешку» на ладони ученого. Но сухонький коротышка не смутился:

– Чтобы масса сия стала походить на твою бесценную одежду, мне потребуется еще полгода. И большое крытое пространство. Ты можешь выделить мне место, где поставить около пятидесяти чанов и перегонных кубов, господин Данет? Если нет, давай сразу бросим эту затею.

– Моя вилла Анрада тебя устроит? – не годится отступать на полпути, верно? Но с каждым днем остер все меньше верил, что затея с шелком удастся. – Отчего же Луциан не сообщил мне о новых, хм, успехах?

– Благородный Валер, подобно всем аристократам, никогда не признается в интересе к столь низменным вещам, как торговля плодами трудов каких-то там гусениц. Но он был очень рад успеху. А это действительно шаг вперед, даже если ты по невежеству своему не способен понять. С благодарностью принимаю твое разрешение, – ученый сноровисто запихал «лепешку» обратно в суму и двинулся к выходу.

– Бери Анраду. Только не вздумай разводить червяков в бассейне! – крикнул вслед Сколпису Данет. Отлично, он сможет ездить на виллу чаще, и кто знает, не понадобится ли ему вилла для тех же целей, что и в прошлый раз? О его связи с Феликсом наверняка болтала вся столичная верхушка, но сплетни – не самое страшное. Кладию он может соврать что угодно... но то же самое может и Юний. Опасность заключалась в том, что остер никак не мог понять: отчего Домециан не предпринимает никаких действий? Чего он ждет?

Вителлий Каст имел озабоченный вид крайне занятого человека. Настолько напоказ озабоченный, что Данету захотелось, отбросив все уловки, прямо спросить плута: сколько денег на этот раз ему нужно и что он даст взамен. С другой стороны, честность способна сберечь время, но отнюдь не деньги.

– Я примчался к тебе сразу после заседания Сената, мудрый Данет, – Вителлий даже шумно задышал для пущей убедительности. Он врал, разумеется: заседание закончилось около двух часов назад, а на лошади – подражая военным, Каст не пользовался носилками – от площади Пятисотлетия до площади Великих Побед полчаса езды. Вольноотпущенник не преминул ввернуть:

– Но на бегу ты не забыл промочить горло в какой-нибудь таверне, благородный? – странно, но Каст именно своей неприкрытой плутоватостью вызывал симпатию. Вителлий не корчил из себя «гордого рива»… точнее, корчил лишь для дела.

– Сейчас не время для шуток, Ристан, – огрызнулся Каст и без приглашения уселся на соседнюю лежанку, а Данет с непонятной тоской взглянул в окно – за неплотно прикрытыми занавесями садилось солнце. Кладий поправляется… если, конечно, не выдает желаемое за действительное. А раз носящему венец стало лучше, то Данета ждет очередная попытка совершить «Великое чудо». Император просто глупец! Будь у него хоть капля ума и благодарности, он заперся бы в своих покоях с Юнием и никого больше бы к себе не допускал. Помешался Домециан или нет, а все же он оказался прав: общество Юния вылечило императора, тогда как в присутствии посторонних ему делалось хуже.

– Чего ты хочешь? – Данет устало провел рукой по лицу. Он поедет во дворец и вновь отдаст свое тело во власть грязи и невыразимой безумной пошлости… сотрет чудесное ощущение полноты, что оставил Феликс, утопит его в нечистотах. Как же так?.. Остер сжал зубы и поспешил безжалостно растоптать подлую, трусливую мыслишку. Все верно, сейчас не время для шуток и слабости. Если он хочет выиграть, то не должен быть столь щепетилен.

– Сегодня Друз потребовал расследования деятельности военного префекта, – отчеканил Вителлий. – Кассий не поддержал его, не поддержал и Сатурнин, но остальные в партии военных оказались солидарны с Друзом. Ты понимаешь, чем это пахнет?

– Феликс был там, в Сенате? Он знает новость? – резко перебил Данет, а Каст пожал плечами:

– Сенатор Корин не присутствовал на заседании. Я не решился беспокоить его в столь трудное для армии время, пошел прямо к тебе. Мы всегда понимали друг друга, Ристан...

Ну еще б не понимали! Доить Феликса весьма затруднительно даже для потомка Диокта. А вот императорского любовника – в самый раз.

– Ты можешь перебить требования Друза и устроить, хм… отменный балаган в Сенате?

– Могу, – медленно протянул Каст, – но для этого мне кое-что потребуется.

Внезапно плут встал и шагнул к Данету. Остеру захотелось отшатнуться, но как оказалось, аристократа интересовало всего лишь вино. Рука с двадцатью четырьмя коваными завитками на запястье потянулась к бутылке, пальцы обняли горлышко.

– Неужели мой братец сам присылает тебе гестийское? – вкрадчиво произнес Каст. – Илларий никогда не умел подлаживаться к неизбежным обстоятельствам и не мог вовремя промолчать. Знаешь ли ты, что всю нашу семью едва не вырезали при восшествии на трон драгоценного дядюшки, и все из-за Лара! – аристократ оскалил зубы в злой ухмылке. – Представь себе, этому сопляку не было и шести, а мне сравнялось девять, но и взрослым мужам не пришло б в голову ляпнуть то, что заорал Илларий прямо в лицо преторианцам и новому императору. Он сказал: «А где же дядя Туллий? Это же Курносый Нос – император Риер-Де!» С ума сойти можно… преторианцы тогда едва не прикончили всех нас. Мне кажется, именно с тех пор я ненавижу Лара…

Кровь на мраморе, кровь на доспехах, не остывших после резни. И зеленый от страха Кладий, раз сто обмаравшийся за ту ночь… должно быть, так это выглядело… и ребенок, единственный среди безумцев и скотов, посмевший назвать все своими именами.

– Неудивительно, что ты ненавидишь своего брата, благородный, – холодно отозвался Данет, – каждому свое. Кому – слава на полях сражений и венец протектора, а кому – мелочные интриги на алых коврах и рука, гребущая в чужих карманах.

Вот так. Он сам недолюбливал Иллария, но до чего же сладко поставить на место хотя б одного из этих напыщенных сволочей!

– Слава и венец? Лар всем обязан вначале консулу Максиму, а затем союзнику-варвару! Ты не разбираешься в войне, Ристан, но даже ты слыхал о тактике Астигата! Север – военный гений, все это говорят, а Илларий прячется за спиной Заречной! Варвар обставил его, взял Гестию и вынудил заключить союз, а теперь Предречная процветает, а мой братец правит лишь благодаря незаконным монетам, кои чеканят из золота Астигата. В имперской Лонге отродясь золотых рудников не водилось…

Как же мелочной крысе хочется, чтобы выкрикнутое было правдой! Но разве ты сам не возненавидел протектора за мелкую обиду? А ведь Илларий был прав и остается правым до сих пор – ты всего лишь подстилка… даже если страсть Феликса заставила на несколько ночей об этом забыть.

– Я ничего не понимаю в каких-то тактиках, верно. Но треть золотого запаса союза принадлежит Предречной, благородный, а самый удобный для добычи рудник находится как раз под Миаримой. На реке Веллга хорошее золото, и его много, только вот везти далеко…

– Значит, ты признаешь, что получаешь мзду от союза? Раз у тебя такие точные сведения… – Вителлий даже подался вперед, как почуявшая зайца псина; и Данет не выдержал:

– Умолкни, благородный глупец! И ты бы знал все это, если б в юности слушал менторов, а не задирал туники продажным мальчишкам. Но зачем аристократу знания и ум?

– А верно, зачем? – не остался в долгу Вителлий. – Когда есть такие, как ты? То, чего не достает самим, мы покупаем и будем покупать, а ты и все остальные – жалкие, ничтожные – будете служить нам. Вечно служить!

– Пошел вон, – равнодушно бросил Данет, – меня не интересует твой товар, шлюха. Можешь подсылать убийц, у меня сегодня как раз есть время.

Жгут внутри тела уже успел дрогнуть от сладостного видения: коммы выволакивают из его дома потомка Диокта и швыряют холеной мордой в дорожную пыль, – как Вителлий вдруг засмеялся и сел на лежанку.

– Ну, пошумели и хватит, – буркнул аристократ, – ты нужен мне, я нужен тебе.

– Скажу, что тебе и стратегу Феликсу крайне необходима собственная партия в Сенате. Если ты дашь мне возможность надеть тогу с алой каймой, то сторонники Друза и Юния больше и рта не раскроют. Для этого нужно всего ничего: узаконить мое имущество, чтобы преодолеть ценз. Я стану сенатором, возглавлю партию аристократов – долго ль еще ей быть без вожака? – и вы с Везунчиком сможете спать спокойно, – Каст предвкушающее облизал губы. – А не то ты дождешься лишь новых покушений, но уже со стороны более умелых в таком деле, нежели покойный Камил Вестариан.

– Я подумаю, – идея хороша. Лишь занятость мешала Данету состряпать новую партию, могущую послужить недурным заслоном против интриг врагов. – Но очевидно, тебе мало просто признания законного дохода, требуемого для должности?

– Очевидно, – согласился Вителлий, – события развиваются стремительно. Еще далеко не все это поняли, но в ближайшее время власть в империи сменится, и я решил поставить на Феликса и на тебя, Ристан. С Юнием мне сложно находить общий язык…

– Он обманывает доверившихся? – сладко пропел Данет.

Темно-голубые глаза аристократа оценивающе прищурились.

– Все верно, ты меня еще ни разу не надул, – засмеялся Каст, – потому я выбираю Феликса… – Вителлий вдруг понизил голос и шепотом закончил: – в качестве своего нового повелителя.

Они молчали минут пять, и слышно было, как звенит под окнами особняка ручеек. Наконец, Каст поднялся:

– Я принесу тебе проект моих действий после получения серебряного венка главы фракции. И вот еще что… в скором времени недурно будет задуматься о месте принцепса Сената, Ристан. И о части рудников моего братца в Перунии, кои он столь недальновидно отдал императору…

– Рудники ты не получишь, – жестко ответил Данет, ибо не сомневался в решении Феликса на этот счет. Так удивительно и закономерно: делить зад еще не купленного процеда! Кладий еще жив и даже поправляется, но половина столицы уже ищет себе новых покровителей. – А венец принцепса получишь лишь тогда, когда вся аристократия станет разделять твои, скажем так, убеждения относительно… изменений.

– Не вся, но приличную часть знатных родов я тебе обещаю, так и передай стратегу Феликсу. И за сим позволь откланяться, – потемневшие глаза Каста смеялись, – меня ждут великие дела!

Данет уже садился в носилки, когда Амалу подвел к нему человека, на чьем лице усталость дальней дороги оставила полосы из пыли и пота.

– Гонец из Перунии, сенар, – в голосе комма слышалось удивление. Данет с некоторым недоверием посмотрел на врученный ему футляр. Что за сумасшедший день! Его не было в столице всего три дня, а за это время стоячее зловонное болото пришло в движение. Больше не будет покоя, привычные правила рушились одно за другим, а на их месте выстраивались новые – это не пугало, нет. Пусть он сложит голову в ближайшие дни или месяцы, но Данет больше не мог жить так, как жил долгие годы. Не мог, и все тут! Не желал видеть куколку-императора, не желал подчиняться привычному ритуалу безумия.

– Доверенный гонец, – оскорблено поправил комма человек из Перунии.

– Кому же ты служишь? – спросил Данет, срывая печати с футляра.

– Благородному Аврелию Мартиасу, – буркнул гонец и отступил под натиском Амалу. Кадмиец поднес факел ближе, и в неверном свете остер принялся читать. Первое письмо начиналось довольно сухо:

«Позволь мне сделать то, что я давно должен был сделать, а именно: поблагодарить тебя за спасение. Редко я встречал в соотечественниках такое благородство, какое встретил в уроженце страны, вот уже века живущей под властью более сильных соседей. Ты ни разу не напомнил мне о долге за жизнь и свободу, мудрый Данет – а многие достойные доверия не отказывают тебе в мудрости! – и потому позволь сейчас помочь тебе в ответ.

Я горячо рекомендую твоему вниманию человека, в коем вижу лишь добродетели, не свойственные его семье. Прочти свиток, писанный его рукой, и ты все поймешь. Добавлю, что знаю человека сего долгие годы и готов ручаться за его честность. Остаюсь должным тебе до погребального костра и готовым выполнить любое поручение,

Давно Данет не срывал печати с такой скоростью. Великий Квинт сошел с ума?

– Держи факел ближе, – раздраженно буркнул он Амалу, и вдруг жуткая мысль заставила вновь свернуть свиток. Что если во втором письме такие известия, кои не доверишь даже Мали... даже Шарафу? Не обращая внимания на удивленные взгляды коммов и гонца, остер вернулся в дом, встал под портиком, где факелы горели куда ярче, а главное – не было ничьих глаз, кроме его собственных, и развернул свиток.

Когда мы виделись последний раз, ты был всего лишь «мальчиком» моего отчима, а я – вовсе никем. Ничтожеством, во всем зависимым от воли семьи, но семья моя не заинтересована в слабых. Даже моя мать не защитила ни меня, ни брата моего».

Щуплый мальчишка с растрепанными, свисающими на глаза прядями, боящийся выйти из своих покоев, где никогда не зажигали свет. Свидетель убийства родного брата, свидетель преступления Кладия, Мелины и Юния... очередного преступления. Свидетель и жертва. Мальчик вырос и из жертвы превратился… в кого? Горькая слюна наполнила рот, но Данет продолжал читать.

«Пришла пора отплатить за годы страха и покорности и взять то, что мне положено по праву. Если потребуется, взять силой, ведь даром не дадут. Мне известно, что на власть моего отчима претендуют три человека: мой дядя Онлий Друз, Юний Домециан и Донателл Корин. Но император еще жив. Помоги устранить с моего и своего пути всех троих, и я выполню любое твое требование. Не удивляйся столь точным сведениям, мудрый Данет, у меня есть в столице глаза и уши, пусть моя родня и пальцем ради меня не двинет. Любой претендующий на трон Риер-Де прежде всего постарается устранить меня как законного наследника – я этого не допущу и намерен нанести удар первым. За смерть каждого из перечисленных, тех, кто может претендовать на верховную власть в империи, а именно: Друза, Корина и моего отчима, я обещаю тебе награду, о которой не смел мечтать ни один остер, да что там – ни один рив! И еще: я желаю, чтобы Домециан ко времени моего восшествия на трон был жив, но лишен возможности вредить кому бы то ни было.

Ты же получишь из моих рук наручень аристократа Риер-Де, любые земли по твоему выбору и сенаторскую тогу. Ты будешь в полной неприкосновенности все время моего правления, и я охотно отдам в твое полное распоряжение торговые дела на лонгианском и кадмийском направлениях. Верь мне, мудрый Данет, ведь униженным и оскорбленным, сами Инсаар велят поддерживать друг друга. О подробностях моего плана тебе расскажет доверенный человек. А чтобы у тебя не осталось сомнений в искренности моих обещаний, я даю тебе в руки свидетельства и ставлю подпись.

Милостью Инсаар Быстроразящих и Матери-Природы нашей

Огромный парк тонул в серебряной дымке. Драгоценные вспышки на шлемах преторианцев. Росчерки голых ветвей в сиянии дворца – будто расшалившийся ребенок углем рисовал на стенах. Белые плиты – на каждую словно сыпал крошкой из своего лотка безумный ювелир. Высоко в небе – яркая полная луна. Здравствуй, жестокий владыка Ночи! Я не стану тебе молиться.

Данет распахнул занавеси своей лектики и, не дожидаясь помощи, как совсем недавно возле дома Феликса, спрыгнул на землю – прямо в серебряные объятья колдовского света. Мечты сбываются, но слишком поздно. Теперь в его воле выбрать себе господина, обязанного властью ничтожному сыну народа остеров. Нужно всего лишь выполнить приказ Аврелия: в точно установленные сроки убить Феликса и дядю нового императора и пленить Юния. И тогда – свобода, почет, привилегии... и никакая благородная сволочь больше не вытрет об него ноги. Аврелий составил неплохой план, учел большую часть препятствий, сам или с чьей-то помощью – Данет не особо верил, что Квинт Иварийский посвящен во все детали задуманного его юным другом – разработал стратегию захвата власти. Остеру оставалось лишь действовать, и он был уверен, что свою часть задуманного осуществить сможет, если их не опередят. Вот только...

Пять лет назад, да что там, еще летом он бы согласился, не раздумывая, разом избавиться от всех врагов, имея за спиной такую же балаганную куколку, каким был для Юния Кладий. Конечно, после Аврелий возжелал бы избавиться от бывшего союзника, коему обязан троном, но на первых порах власть Данета была бы безраздельной. А потом, обеспечивая собственную безопасность, пришлось бы просто запутать императора в каких-нибудь интригах. Все выгоды и полноту риска он успел представить, пока доверенный гонец рассказывал те самые детали... очень неплохо! Феликс счел бы такой план продуманным. Аврелий списывается с матерью и дядей, обещая им все, что они пожелают. Мелина и сам стратег клюнут на наживку, иначе и быть не может – императрица тут же вообразит, как станет править именем сына, коего последний раз видела рыдающим, запуганным сопляком, а Друз решит, что неплохо использовать племянника как прикрытие своих честолюбивых планов. Далее Аврелий покидает Перунию – якобы повидать больного отчима – и в указанном месте встречается с командирами тех десяти легионов, что все никак не выдвинутся к Кадмии. И вот здесь в игру вступает Данет. По письменному сигналу Аврелия остер подсыплет яд в питье Донателла Корина и отправит коммов за головой Друза... две смерти в одну ночь. Не нужно долго думать, чтобы представить, какой ужас и беспорядок охватит столицу. Ослабленный болезнью император и разом лишившийся поддержки Юний окажутся в полной власти врагов. Чтобы предотвратить смуту и помочь отчиму, Аврелий примет на себя командование легионами – доверенный посланец клялся, что его господин уже наладил связи с шестью командирами из десяти – и выступит к столице. Кто сможет ему противостоять? Только городская стража и летусы, ибо, если Кладий и решится приказать легионам Сфелы, Бринии и Перунии идти на помощь, они не успеют. Останется лишь пленить Домециана и подготовить убийство императора, а после ждать армию Аврелия. Кладий умрет последним, когда вымпелы его пасынка уже станет трепать ветер предместий Риер-Де.

Великолепный план. Данет улыбнулся сухими губами и приказал Шарафу принести ему воды. Сейчас он войдет в императорскую опочивальню и должен будет вести себя как всегда, притворяясь, что сердце в груди не грозит замереть каждую минуту... при таком сумасшедшем ритме ударов можно схлопотать ту же болезнь, что у Кладия. На последней площадке остер привычно остановился, проверяя, как коммы выполняют его приказ. Амалу, Каи и Золтан останутся на парадной лестнице, Белор, Вентуи и Лесар – займут черный ход. Шараф будет ждать в приемной, рядом с преторианцами в странно неуместной в Саду Луны форме – алое с золотом не гармонирует с сияющим серебром, но это цвет власти... Разве не властитель, подобный Аврелию, – венец твоих мечтаний? Достаточно молодой, чтобы им можно было управлять, и достаточно вкусивший прелестей бытия, чтобы его не возненавидеть. Аврелий – сын распутницы Мелины и какого-нибудь раба, потерявший законного отца года в два, носивший клеймо потомка запутавшегося в интригах труса и самоубийцы, а после потерявший и мать. Мелина предала сыновей, дав согласие или просто смирившись с убийством младшего и издевательствами над старшим.

Чего хотел добиться Кладий?.. Юний не одобрял смерти Луциана Мартиаса – десятилетнего ребенка, но именно он придумал, как усмирить Аврелия. И судя по всему, действовал на совесть, раз спустя столько лет парень жаждет мести.

Тогда Данету было не до чужих козней, и он узнал о смерти сына Мелины и Кладия спустя дней десять, когда началось смехотворное следствие Сената. А в ночь, когда был убит Луциан, Данет воспользовался разрешением удалиться в свои покои, нажрался нара и проспал не меньше суток... На следующий день, ближе к вечеру, они завтракали втроем. Юний и император были необычно оживленны, все время смеялись, вот только Домециан напился – он редко позволял себе подобную вольность. Мелина не явилась к мужу на вечерний прием, не было и детей... нет, впрочем, две старшие принцепессы вертелись возле взрослых, пока рабыни не увели их спать. Черноволосую Миллисенту все-таки считали дочерью самого Кладия, а вот русая Армида настолько походила на Юния, что и слепой заметил бы. Впрочем, императору вопиющее сходство «дочери» с любовником нисколько не мешало, он сунул девочкам горсть сладостей из стоящей на столе вазочки – к принцепессам Кладий относился с равнодушной благожелательностью, чего не скажешь о сыновьях. Потом император с вольноотпущенником и рабом отправились на прогулку по Саду Луны – и отчего именно в этом дворце случаются самые страшные вещи? – и закончили ночь в постели. Кладий рано заснул, а Юний почти силком выволок Данета из опочивальни.

Именно в ту ночь Домециан и наговорил остеру столько всего, что, верно, до сих пор жалел о той нежданной откровенности. Но Юний был подавлен и очень, очень зол... сожалел о сделанном? После у Данета мелькнула шальная мысль: не прикончил ли тогда имперец собственного сына? Ведь именно давнему знакомству с будущей императрицей Домециан был обязан своей завидной судьбой – она ввела в окружение нового мужа красивого раба, и Кладий шагу больше не мог ступить без любовника. А до того Юний и Мелина были знакомы многие годы. Может быть, Мелина, по первому разу выданная замуж в двенадцать лет, находила отдушину от брака с одним из приказчиков своего дальнего родича, коему и продал себя Домециан, когда вскрылись его неблаговидные делишки со счетами хозяев? Выбрал между рабством и плахой... Он мог быть отцом убитого ребенка, а мог и не быть. Вероятно, Юний и сам точно не знал, Мелина умела хранить важные ей тайны.

Но тогда пьяный Юний даже не пожелал заняться с Данетом любовью. Он усадил остера на низкую лежанку, а сам пристроился на полу возле его ног и пил вино – кубок за кубком. Потом начал говорить. У Данета нестерпимо болела голова, его мутило от липкой жары и последствий нара, но слушал он столь внимательно, что до сих пор помнил, как онемели сжатые на кубке пальцы. Большинством сведений о врагах он был обязан именно той ночи... под утро Юний все же немного пришел в себя, потребовал доставить себе удовольствие ртом, даже помог кончить Данету и приказал завтра же отправляться в Санцию. С таким нарочито пустяковым поручением, что настороженность остера, вызванная странным взрывом откровенности, усилилась до предела. Он задал Юнию вопрос и получил в ответ короткое: «Не твое дело! Отправляйся, с Кладием я все улажу, и сиди там, пока не позову». С годами все видится иначе, и теперь Данету приходило порой в голову – не должен ли он благодарить Юния за тот приказ? Пока остер торчал в Санции, не вылезая из роскошных императорских купален, в столице пытали и казнили не менее пятидесяти человек, в том числе и тогдашнего принцепса Сената.

«Заговор!» – кричали торговки на улицах, когда дюжие рабы несли Данета во дворец. «Заговор», – шептались сенаторы, спасшиеся от рвения императорских палачей. «Заговор, – сказал ему Кладий; куколка улыбался: – Понимаешь ли, радость моя, принцепс возомнил, что может посадить на трон дрянного мальчишку и править его именем вместе с этой шлюхой Мелиной... но, впрочем, гнусные подробности не для твоих прелестных ушек, иди сюда и поцелуй меня!» Оставалось молча ждать, но Данет быстро все понял. На следующий день Кладий решил навестить пасынка – неведомо зачем. Чтобы полюбоваться, во что превратило тринадцатилетнего подростка убийство младшего брата, совершенное на его глазах, и «воспитание» Юния? Вполне может быть, что иной причины у Кладия не нашлось. Но, едва увидев отчима и его любовников, мальчик забился в припадке и кричал, катаясь по полу, до тех пор, пока лекари и преторианцы не скрутили его.

Мелина примчалась во дворец в ту же ночь. Где женщина была все это время? Данет не знал и после старался выкинуть ту давнюю историю из головы, не только он – все забыли... Но не Аврелий! Мать помешавшегося наследника била мужа по лицу, стараясь выцарапать ему глаза, и кричала: «Убийца! Убийца!..» А потом била и Юния и рыдала в его объятиях, а тот гладил императрицу по волосам. Мелина смирилась с неизбежным – сына не вернуть, а очередные любовники и развлечения требовали денег. Деньги же можно взять только в императорской казне, как мило. На следствии Сената Мелина Друз Парка Мартиас в траурном белом покрывале выглядела поистине трагически и недрогнувшими устами произнесла: «Мой сын покончил с собой, вонзив в грудь кинжал. Я все сказала, о гордые ривы! – даже самые закаленные мужи опустили глаза при этих словах: на теле мальчика было тринадцать страшных ран, и половина из них – в спину. – Дикси».

На белой стене сквозь серебряные искры проступало чье-то лицо. Узкое, заостренное к подбородку, непроницаемо-черные глаза смотрели не мигая. Злые духи идут туда, где кровь, Данет давно это знал и теперь почти без страха смотрел на видение. Аврелий ничего не забыл и был прав в своем послании – Данет Ристан тоже забывать не собирался.

Пошел прочь, злобная сволочь, ты ничем не напугаешь меня! От людей я видел такое, что тебе и не снилось, нежить[6]. Аврелий Парка Мартиас не насиловал меня, не бил и не называл «тупой дрянью» за попытку защитить себя, не унижал своим снисхождением... уже хотя бы за это он заслуживает доверия больше, чем Феликс, и еще больше заслуживает жизни. Униженным и оскорбленным следует объединяться, так велят Инсаар... Но время прошло, и помилуйте меня, духи моей родины и все боги этого света, если я хочу и дальше жить среди мертвецов и крови! И глотать страх каждый день, каждую ночь! Феликс избавил меня от страха, дал что-то, чему нет названия... надежду?!

Пора идти. Идти к Кладию и отбросить мысли об Аврелии и Феликсе хотя бы на время. Данет отступил от стены, моргнул – видение пропало. На месте Кладия и курии жрецов он провел бы в Саду Луны все необходимые для изгнания зла ритуалы. Давно ходили слухи, что проклятие дворца убивает и спустя пятьдесят лет: несколько раз в глухих галереях находили тела то прислуги, то стражника – белые лица и высохшая кожа.

Попался – с этой мыслью Данет переступил порог императорской опочивальни. Рано или поздно Юний должен был накапать в уши императору достаточное количество яда, чтобы носящий венец поверил в любую полуправду. Гнев не красил императора, впрочем, его вообще ничто не красило. Глазки того цвета, что «радует» взор прохожих в лужах у прачечных, пылали яростью, а Юний даже отвернулся... чтобы скрыть триумф, видимо. Ладони закололо, а жгут тут же натянулся – так делает стойку собака, натасканная на погоню за зайцами.

– Как ты посмел, дрянь?! – ну вот, опять его назвали «дрянью», гордые ривы так часто повторяются. Кладий приподнялся на подушках и ткнул кривым пальцем в Данета. Как ни следи за императором и что ни предпринимай, а Юний всегда исхитрялся обходить всех лазутчиков и осведомителей остера и делал свое дело исправно. В чем его обвинят на этот раз? На всякий случай Данет подошел ближе к ложу. Император, без сомнения, не знал, что в его спальне полно слуховых отверстий, через которые Шараф может услышать зов хозяина... если только коммов не схватили сразу же, как только Данет закрыл за собой дверь.

– Повелитель, я явился, как только получил твое послание! Меня не было, а нерадивые гонцы не соизволили переправить твое письмо в храм на Горе, где я, не смыкая три дня и три ночи глаз, просил Инсаар вернуть тебе здоровье...

– Ничтожество! – рот и челюсть Кладия не слушались, и он уже привычно поддержал подбородок правой рукой. Левая покоилась на подушке, точно в плоти уже не было жизни, но сразу после припадка император вообще не мог шевелиться. Заботы Юния и уход лекарей сделали свое дело. Проклятье, а ты еще жалел эту жабу! Что хэми сделается...

– Чего тебе не хватало, Данет, если ты, едва меня сразил недуг, побежал к другому? Сейчас ты все скажешь, а потом мы допросим этого выскочку!..

Император закашлялся, подавившись гневом, а Домециан едва заметно поморщился. Ну ясно, жалеет, что несдержанный Кладий тут же выдал причину скандала. Юний успокаивающе похлопал любовника по плечу и бросил негромко:

– Сейчас наш милый лицемерный мальчик начнет лгать и изворачиваться, как все сенаторы вместе взятые. Несомненно, выучку он прошел отменную. Говорил ли я тебе, Кло, что Феликс и Данет были знакомы раньше?

Кладий недоуменно воззрился на Домециана, даже, кажется, растерял немного свой пыл. Что ж, к такому обвинению Данет был готов с той самой минуты, когда Корин появился в его доме в день неудачного покушения Вестариана. В изменах Юний обвинял его не раз и не два, но до сих пор врагу ничего не удавалось доказать, может быть, потому, что обвинения всегда были ложными – в отличие от нынешнего. Ну, давай же, прекрати стоять столбом! Ты всегда знал: за разделенную радость отдуваться придется одному, но власть они с Феликсом должны разделить поровну... если только забыть о предложении Аврелия.

– Раньше, то есть до того, как я купил развратного мальчишку для тебя, Кло, – пояснил Юний. Как же Домециан забыл, что для императора никакого «прежде» не существует? Вне ублажения его потребностей не существует и самого мира. – Не дадим глупцу выкрутиться...

– Пусть он сознается!.. Тимий!.. – Дверь распахнулась, командир преторианцев ступил в опочивальню, и острые глаза служаки оглядели Данета. Какое счастье, что сегодня смена Тимия! Может быть, давно прикормленный командир ему подыграет.

– Прежде, чем отправить тебя каяться в проступках в... некое приятное место, носящий венец желает видеть доказательства измены, – протянул Юний. Враг был уверен в победе, на этот раз уверен совершенно, но почему? Озаботился найти свидетелей? – Тимий, помоги нашей милой шлюшке раздеться. Если потребуется, мы позовем еще людей.

Кладий силился что-то сказать, но шамкающий рот издавал только какие-то похрюкивания. Раздеться? Юний явно поглупел! Или... у него в запасе есть еще что-то... что?! Слуги Анрады схвачены и допрошены? Данет отстранил Тимия, шагнул ближе к ложу и, стараясь смотреть только на императора, движением плеч сбросил плащ на ковер.

Кладий с громким клацаньем захлопнул рот. О да! Данет знал, как именно он выглядит сейчас – как юная новобрачная, готовящаяся вручить свою девственность обожаемому супругу. А теперь сложить губы как для поцелуя и немного повернуться... Туника полетела на пол вслед за плащом. Услышит ли его Шараф, успеет ли сбежать? Если представление не удастся, самому Данету не жить... но как же мерзко будет утащить за собой коммов. Вот так, Везунчик, хорошо ты мне помогаешь... но Феликс же просил не возвращаться во дворец!.. Славьтесь, духи песка... Пропади ты пропадом, Доно! Набедренную повязку Данет снял так, словно бы готовился к любви, а не к смерти. Встал вполоборота, теперь изгиб спины, приподнятые ягодицы очень хорошо видны Кладию... и горящий нежностью и страстью взгляд.

– Любимый, я принадлежу лишь тебе одному... Никому больше... я твой до погребального костра!

Чего хотел Юний? Дать Кладию увидеть следы измены на теле врага? Если так, то прежде Домециану придется выкупать Данета, чтобы смыть белила, кои не стираются и одеждой. Смотрите, смотрите оба! Юний отвел глаза первым, а Кладий попытался сесть – с третьего раза ему это удалось. Домециан рявкнул:

– Нагни его, Тимий, и пусть носящий венец сам пощупает его нутро... у тебя был мужчина, не скроешь!

– Тимий... отойди... подойди... – Кладий синел прямо на глазах. Хватал ртом воздух и не мог слова вымолвить, а командир преторианцев застыл, не зная, как поступить: то ли выполнять приказ Домециана, то ли бежать за лекарем. Наконец, воин решился – не зря Данет платил ему по двести риров в месяц! Тимий шагнул к императору и громко вопросил:

– Подойди... сюда... Данет!.. Тошнит меня! Меня тошнит!

– Таз императору! – заорал преторианец и метнулся к двери... сейчас прибегут рабы. Но поздно – императора вывернуло прямо на постель. Мать-Природа Величайшая! Озарение было так кошмарно, что на миг Данету стало дурно, но в драке за жизнь приемов не выбирают, и, набрав в грудь побольше воздуха, он хрипло крикнул:

– Чудо! Повелитель, чудо случилось, – кинувшись к императору, он вцепился в бело-синие костлявые пальцы и осыпал их самыми благодарными на свете поцелуями. – Натура и Инсаар благословили нас!

Кладий не вырвал руки, уже хорошо! И окрыленный удачей Данет торопливо продолжил:

– Любимый мой повелитель, разве не этого мы хотели годами? А теперь все признаки налицо! Вели позвать лекарей! Они подтвердят, что ты понес дитя...

– Заткнись, сучка! – Юний, рассвирепев, схватил его за плечо, попытался оторвать остера от императора, но слабые пальцы носящего венец обхватили запястье. Ты проиграл, тварь имперская! Проиграл – потому что против такого хода у тебя ничего нет! И не будет. Разве не хотел ты, чтобы на ложе тебя заменил подстилка? Так вот: подстилка справился со своей ролью – кто ты такой теперь, Юний? А я – отец императорского ребенка, ха!

– Не трогай... не смей его трогать... Данет, повтори, что ты сказал... повтори... радость моя! – Да-да, я повторю! Данет вскочил, но император тут же притянул его к себе, и, ткнувшись лицом в слои покрывал на тощей груди, остер пробормотал:

– Надо позвать лекарей, чтобы убедиться! Но признаки слишком явны, не нужно быть повитухой... любая женщина подтвердит...

– Радость моя... тебе холодно... ты правда веришь в это, Данет? Юний, да отпусти ж ты его! Он отец моего ребенка! Ну-ка подай плащ и укрой нашу радость.

Данет очень жалел, что не слышал, как враг скрипит зубами – без сомнения, тот в крошку челюсть стер. Но отозвался Домециан нарочито спокойно:

– Позволь привести к тебе свидетелей его измены... и потом, пока тебя не осмотрели лекари, нельзя судить...

– Замолчи! Ты бросал меня, ты отказывался... но ты же и говорил, что молодая кровь быстрее породит новую жизнь в моем теле. Разве не ты утверждал это? – Кладий попытался усесться прямее, потом оставил попытки, крепко прижал к себе Данета и провозгласил: – Меня снова тошнит! И живот пучит. Как вы считаете, он начнет расти, как это бывает с женщинами?

– Ничего не хочу слушать! Данет был верен мне, иначе его семя не смогло бы... Юний, накрой его плащом и беги за вином! Мы отметим, а потом я напишу этой сучке Мелине...

Император нес еще что-то, Данет же старался изогнуться так, чтобы не сломать спину, если носящий венец вздумает прижать его еще крепче. Первым, бормоча какие-то извинения, из опочивальни выскочил преторианец Тимий, а следом раздался оглушительный хлопок двери – Юний сбежал, оставив поле битвы за врагом.

В приемной шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на очередного шарлатана или ошалевшего раба с дурацкими чашами в руках. Кажется, в опочивальню Кладия стащили всю посуду, достаточно широкую и глубокую для удовлетворения венценосной тошноты. Рядом прыгал тот самый знахарь, что «помог забеременеть богатому скотоводу», и вопил, едва сдерживая голос. В конце концов Данет прошипел чудотворцу на ухо, что если тот не умерит пыл, то праздновать свое назначение главным императорским лекарем будет в тюрьме Трех Бдящих. Два часа назад у ложа носящего венец состоялся самый странный в истории Риер-Де консилиум, а еще через полчаса Кладий сменил своего старшего целителя, но даже устранению много лет изрядно досаждавшего поганца Данет не мог сейчас радоваться. В теле дрожала каждая жилка, его самого мутило так, будто это он забеременел... проклятье! Стиснув зубы, вольноотпущенник выслушал подобострастные приветствия трех сенаторов, неведомо как просочившихся сквозь заслон преторианцев, поймал острый взгляд Шарафа и насмешливый – Вителлия Каста. Брата протектора он вызвал во дворец лично и теперь гадал: не окажется ли принятое в спешке решение ошибочным? Остер поставил комма надзирать за лекарями и Юнием, а Каста представил императору как нового главу партии аристократов. Кладий на радостях приложил высочайшую печать к прошению Вителлия ныне считать его вполне состоятельным для статуса сенатора, не задав ни единого вопроса, хотя каждый рир из требуемых ста тысяч был украден.

А вот бывший главный лекарь будет вынужден выбрать между ссылкой и ядом, и, если прикормленная Юнием ехидна не уберется из столицы до завтрашнего утра, коммы позаботятся о его здоровье... Данет оглянулся в поисках Амалу – вот кого он сейчас отправит заняться лекарем, но комма нигде не оказалось, быть может, к лучшему. Сейчас Данет вполне мог отдать приказ запытать медикуса до смерти, а крайняя жестокость вредна, ибо чревата непредсказуемыми последствиями. Но должен же кто-то поплатиться за его страх и этот бред, Мать-Природа! Если уж до самого Юния не добраться... Уже вышвырнутый из Сада Луны лекарь едва не заставил Кладия усомниться в беременности. Щупал живот императора, прислушивался к дыханию и говорил: «Носящий венец тяжело болен, все признаки указывают на последствия мозговой горячки! О какой беременности может идти речь, когда боли в чреве свидетельствуют о непроходимости желчи?!» Какое счастье, что шарлатаны всегда так наглы, а приставленный к Кладию чудотворец не только готовил настойки из золы и роталиса и не пускал императора на воздух, но еще и быстро сообразил, куда дует ветер. Он тоже ощупал живот императора и заявил: «Характерное вздутие – неопровержимый признак, что в императорском чреве зреет дитя. В отсутствии главного симптома, а именно прекращения выделения крови» – тут преторианец Тимий зажал себе рот рукой, да и самого Данета едва не вывернуло! – «только увеличенный размер живота и некое движение под кожей являются верными признаками. Божественный, разреши ничтожному слуге твоему возблагодарить Инсаар за свершившееся чудо! Мое искусство врачевания и та страсть, что ты и господин Данет дарили друг другу, привела к столь дивному результату. Имена ваши прославят в веках, повелитель!» Остер сладким голосом вставил, что прославлять прежде всего стоит носящего венец – за мужество пред лицом таких испытаний, и лекаря – за чудодейственный способ лечения бесплодия. А он сам не стоит никаких похвал и просто счастлив, ибо его безграничная любовь сама по себе награда.

Кладий перебил его и принялся уверять в своей благодарности, чем Данет не преминул воспользоваться, быстро изложив свои просьбы. Так шарлатан из какой-то сельской дыры стал главным лекарем с правом входить к императору в любое время, а Вителлий Каст – главой сенатской фракции. «Чего хочешь ты сам, моя драгоценная радость?» – Кладий смотрел на него светящимися глазами и теребил за руку... он был счастлив, действительно счастлив! «Хочу только одного, повелитель, – выдавил Данет, – чтобы ты всегда верил мне...» Юний вернулся под конец консилиума и молча стоял в стороне. Казалось, имперец не слушает ни лекарей, ни императора – темные глаза не отрывались от Данета, и в них остер читал свой приговор. Решится ли Домециан на убийство или прежде расправится с Феликсом? Своей выходкой Данет загнал Юния в угол, по крайней мере на ближайшие месяца три, пока Кладий не поймет, что никакой беременности не существует. Сейчас же Домециан не мог сделать ничего, ведь именно он годами твердил: юная, здоровая кровь поможет императору зачать. Для того и покупал любовнику молодых рабов, собственными руками ковал оружие против себя... и выковал. Триумф, Юний, триумф! Глядя, как враг, улыбаясь, поздравляет Кладия, остер мечтал только об одном: немедленно убраться из города, из самой империи! Трусость, позорная слабость, но сейчас ему не помогали никакие доводы... да где же, наконец, Амалу?!

Отпихнув навязчивого шарлатана, вольноотпущенник быстро миновал приемную, спустился по парадной лестнице и толкнул спрятанный под серебряными украшениями рычаг. Небольшой мениан был как будто нарочно предназначен для временно теряющих разум придворных – он немного побудет здесь и вернется караулить Юния. Домециан не уйдет из дворца, ни за что не уйдет, ибо станет караулить Данета. Остер прислонился к стене, попытался вдохнуть холодный воздух, но сердце лишь зашлось болью... ледяная струйка пота потекла по спине, и он беспомощно всхлипнул сквозь зубы. Ты был на волоске от смерти, болван! И чудом выкрутился. Все из-за Феликса, проклятого Везунчика... с Данетом сделали б то же самое, что и с... как же звали того мальчишку?.. Юний купил его лет пять назад в каком-то провинциальном храме и привез во дворец. Мальчик был красив, точно дух моря – кудрявый, ясноглазый. Кладий наслаждался новой игрушкой декаду или две, а потом мальчика поймали с одним из рабов. Отнюдь не только ревность стала причиной мести за измену, императору просто хотелось позабавиться. От способа казни замутило даже Домециана... Данет, как наяву, увидел раскаленный прут в руках палача, и давний вопль ужаса, исторгнутый тем несчастным, резанул по ушам... Сучья жизнь, сучьи игры!..

Кто-то схватил его за плечо, закованные в железо руки притиснули к колючей поверхности доспехов. Амалу! Комм силой разжал стиснутый кулак, поднял его руку вверх – по рукаву текла струйка крови, а кисть заломило болью. На белом мраморе тоже была кровь... его кровь, верно? Он разбил себе руку о стену и не помнит как...

– Сенар! – кадмиец сжал его запястье, и шепот прогремел, подобно грозе: – Позволь, только позволь мне, и все решится!

Амалу быстро вытащил из сумы на поясе чистое полотно, двумя-тремя движениями перевязал разбитый кулак, а Данета все еще трясло. Немыслимо, он попался, как щенок!.. После стольких лет! Только крайняя нужда заставила его искать защиты в постели Феликса, но нельзя было ни на миг забывать, что жалкая остерийская пустышка всегда может стать разменной монетой в играх гордых ривов. Если б Доно приволокли для допроса, тот, несомненно, свалил бы всю вину на Данета, приписал бы любовнику самые страшные преступления... да и зачем приписывать, когда остер сам пришел в дом аристократа и соблазнял того! Зачем рисковать так, связываясь с Донателлом, когда в запасе есть Аврелий и его предложение? В сердце словно воткнули длинную иглу и проворачивали в ране, а перед глазами плыл туман. Нельзя, нельзя! Думай!

Данет обнял комма за шею свободной рукой и почти повис на нем – от Амалу шло знакомое тепло, и голос его теперь звучал успокаивающе:

– Я войду в опочивальню, будто бы со срочным поручением... придумай что-нибудь, сенар. Войду, и прежде чем Домециан успеет встать, у него кинжал будет торчать в глотке. Расправлюсь с ним, а потом – с жабой... сенар, только придумай повод...

Что он говорит, Мать-Природа?! Данет отодвинулся, заглянул в прищуренные злобой темные глаза и понял: такую решимость нелегко переломить, если вообще возможно. Только этого не хватало!

– Мали! – Комм дышал так же тяжело, загнанно, как и он сам. – Тогда нас всех убьют.

– Шараф успеет увезти тебя. Спрячет, спасет... и благородный Феликс...

– Не говори о нем, Мали! – остер хрипло засмеялся. Кадмиец был рабом и стал убийцей, но так ничему и не выучился! – Нас казнят, а благородный Феликс по трупам заберется на трон.

Захотелось ударить. Бить, рвать ногтями смуглое лицо. Разорвать юного дурня в клочки!

– Какое имеет значение, люблю я или нет? Что вообще значит моя любовь? Моя гордость? Моя жизнь? Амалу, ты дурак...

– Я убью за тебя кого угодно! Прямо сейчас, только придумай, как мне туда войти.

– Убей лучше меня самого, – устало прошептал Данет и высвободился из объятий. Как жаль, что пьянящая вспышка ярости прошла так быстро! Прошла, оставив опустошение и всполохи боли. Во время процесса, а потом долго после Данет носил с собой порошок зирды горной – этот яд, растворенный в воде, убивал за несколько минут. Потом он решил, что нельзя оставлять трусости поблажку, да и Кладий рвался посмотреть, что за вещица болтается у любовника на шее, спасительный яд приходилось маскировать под медальон... конечно же, с прядью императорских волос.

– Пойми, что императора нельзя лишить жизни, прежде чем... – Амалу заслуживает откровенности. – ...прежде чем я узнаю, как обезопасить нас всех после его смерти. Сейчас я жив только потому, что жив носящий венец. Ты понял?

– А Домециан? – Оставалось лишь улыбнуться такой настойчивости.

– Если сам Юний предпримет попытку напасть на меня, мы ответим. Обещаю, – кровь на разбитых костяшках уже остановилась, но сердце все болело, и руки тряслись, – а теперь вот что: Шараф нужен мне здесь, потому сегодня у тебя много дел. Вначале ты поедешь к бывшему главному лекарю – к рассвету он должен либо убраться из столицы, либо отправиться в Дом теней. Потом возьмешь людей и наведаешься на виллу Анрада. Допроси всех слуг, а после – полевых рабочих. Узнай, не приезжал ли кто чужой на виллу после нашего отъезда. Выставь всю прислугу вон...

– Они предали тебя? – Амалу деловито затянул пояс и выпрямился.

– Возможно. Или их запугали. В любом случае, смени всех работников на вилле. Но перед отъездом из города ты найдешь в префектуре благородного Феликса и расскажешь ему, что здесь произошло. Скажешь: меня обвинили в измене и сговоре с ним, а еще Домециану известно о...

Пришлось помолчать мгновение. Как и от кого Юний узнал об Архии? Что если от самого Донателла, и тот ведет двойную, нет, тройную игру? С обоими императорскими любовниками разом и одни Инсаар знают, с кем еще? Данет прижал ладони к вискам. Вот так и сходят с ума.

– Нет... это я сам. Все остальное в силе, Амалу, действуй. И будь осторожен, люди Юния наверняка шныряют повсюду.

Комм переминался с ноги на ногу, молчал. Потом проговорил нехотя:

Остер легко приподнял подбородок кадмийца, провел пальцем по губам:

– Оставь сейчас мысли об убийстве. Лучше помолись Лейри о здравии императора! Бывший главный лекарь не солгал, хотя для собственной безопасности ему было б правильней скрыть истину. У носящего венец тяжелые последствия мозговой горячки, скоро он не сможет принимать ни пищу, ни лекарства. Все скоро закончится, но пока Кладий жив, мое место здесь. И никто не заставит меня уйти!

На лестнице загрохотали сапоги, и кадмиец быстро склонился в поклоне:

– Господин Данет! – один из подчиненных Тимия распахнул низенькую дверцу, а остер подумал, что командир преторианцев заслужил награду, тысячу риров или даже две – за нежданную преданность. – Носящему венец стало хуже! Он зовет тебя.

Сколпис отнюдь не собирался становиться жертвой интриг и тем более никому бы не позволил погубить своих шелкопрядов. Получив письмо ученого с настоятельной просьбой поспешить тому на помощь, Луциан и предположить не мог, что речь идет всего лишь о выборе наиболее подходящего места для выращивания коконов. Учитывая последние события, можно было ожидать, что на вилле Ристана сидит в засаде отряд убийц, потому Луциан и бросил все прочее... Смешно, но он не хотел Сколпису смерти, да еще столь глупой. Мелкими фигурами весьма часто жертвуют в битвах гигантов – увы, таков наш бренный мир. Но теперь Луциан не жалел о том, что бросил слежку за Друзом и приехал сюда. Данет закроет глаза на все, если удастся вытянуть из найденного на Санцийской дороге оборвыша какие-то подробности. Что хотел сказать этот парень?

«Юний Домециан! Убей его!» Добротная, хорошей ткани одежда, впрочем, непоправимо испорченная кровью и грязью, легкая цепь на запястьях, несколько переломов, бегло установленных одним из лектиариев, что-то понимавшим в ранах. Он же и посоветовал Луциану допросить юнца немедля, иначе потом останется задавать вопросы трупу. Но это грязное существо, перепачкавшее Луциана кровью от волос до сапог, тут же лишилось чувств – не помогли ни вино, ни более жесткие средства. Оборвыш не желал приходить в себя, а впереди ждала Анрада, где могло твориться все что угодно, и Сколпис. У Данета была премерзкая привычка прятать полную картину происходящего, поясняя помощникам лишь их собственные задачи. Не будь остер столь скрытен, Луциан бы знал: ученому ничего не грозит, и вернулся б в город. А теперь остается лишь надеяться, что оборвыш доживет до его возвращения. «Юний Домециан! Убей его!»

– Что если мы разместим емкости для шелкопрядов в купальнях? – трескучий голосок ученого стер память о холодной испарине на собственных висках, что выступила, когда он услышал эти слова, этот голос. Парень шептал с такой ненавистью... столь сильные чувства не могут быть бредом.

– Ты говорил, им нужно тепло, – он охотно побыл бы с ученым еще немного. Если в мире и есть что-то настоящее и светлое, то это такая вот возня с перегонными кубами и ретортами – она отвлекает от опостылевшей пустоты повседневности. Оборвышу переломали кости, разбили голову, а под рваной окровавленной туникой по всему телу обнаружились огромные синяки. И цепи на запястьях, следы от кандалов на щиколотках... разве ты не видел еще более диких вещей, что творят друг с другом двуногие? Лучше подумать, как он будет отсюда выбираться – один, верхом на лошади. Оборвыш отнял у него носилки и слуг, а Луциан терпеть не мог ездить один по глухим тропинкам – и было отчего.

– О, им нужна жара! Как раз купальни можно прогреть до той степени, какая нужна инкубаторам! – Сколпис уже поскакал дальше, непочтительно ухватив Луциана под локоть.

– Нужна чему? Инкубаторам? – Час назад комм Данета Амалу уехал в город, увозя с собой здешних рабов – стоило присоединиться к отряду, но Сколпис был так настойчив. Луциан подумал было рассказать Амалу о находке, но, во-первых, комм был чем-то страшно озабочен, а во-вторых, вначале следовало понять, не бредил ли оборвыш. Ничего, всяческая рвань живуча, и парень протянет до возвращения в город.

– Я сам придумал это слово, – просиял глазами ученый, – но крестьяне издавна зовут теплые гнезда для кур и уток «инкубо». Разве не высиживанием занимаются наши шелкопряды?

– Тут не поспоришь, но едва ль Данет придет в восторг, если ты поселишь в его купальнях гусениц, – улыбнулся Луциан и подумал с раздражением: надо было везти найденыша на виллу, а не в свой городской особняк! Вдруг Сколпис сумел бы привести его в чувство быстрее домашнего лекаря? А там пусть парень испустит дух, и дело с концом.

– Господин Данет велел мне не селить их в бассейне, а про купальни не сказал ничего, – хитро подмигнул Сколпис, – на вилле четыре крытых водоема, три из них мы и используем. А вот здесь поставим чаны для вымачивания, столы для чистки, – ученый обвел двор виллы широким жестом, – во внутреннем дворе будут натягивать нить на станки, а прядильщиц посадим в комнатах.

– Сколько уйдет времени на все приготовления? – пора было уезжать, и только сейчас Луциан понял, что намеренно тянет с возвращением в город. Ехать одному по безлюдным темным тропинкам, ежеминутно втягивая голову в плечи, вздрагивая при каждом шорохе... глупость неимоверная! От угрозы, слишком хорошо ему памятной, не спасет отряд в сто человек! Пожалуй, не спасет и армия, но Луциан ничего не мог с собой поделать. Последний раз в одиночестве он ехал из полыхающей Гестии и страстно жалел тогда лишь об одном – что все годы жизни в Лонге пользовался услугами рабов Иллария, а единственного личного раба убило при осаде. Выживи расторопный Белис, и его господин не трясся б сейчас от ужаса. По правде говоря, он выдержал одиночество только до границы и на въезде в первый же имперский городишко купил мальчишку лет двенадцати. Толку от такого попутчика не было совершенно, но ощущение упершегося в спину взгляда – упорного, жестокого, сладострастного – пропало.

– Примерно месяц, благородный Валер, – Сколпис потер сухие ладони, – и еще два месяца будут зреть коконы. Хитрость в том, чтобы перевезти их, не заморозив, и сразу же разместить в инкубаторах. И, думаю, еще через три-четыре месяца мы получим нить, затем – ткань.

– Проводи меня до конюшни, – Луциан, стараясь не смотреть на огорченно сморщившегося Сколписа, повернулся уходить. Анрада тонула в предутренних тенях. Широкие дворы, надежные стены с простой отделкой – шелкопрядам тут будет хорошо. Он хотел бы остаться здесь, смотреть, как Сколпис с помощниками занимается шелком, но к полудню его ждали осведомители, приставленные к Друзу. Положение становилось угрожающим, нельзя об этом забывать, но как же все надоело! А еще найденыш... на миг Луциану захотелось, чтобы парень умер до его возвращения, тогда и возиться не придется. Он сможет, наконец, вымыться – между прочим, смыть следы крови этого наглеца, посмевшего хвататься за него! – и лечь спать.

– Ты хитрец, ученый. Данет полагает, что шелк будет быстрее.

– Сильным мира сего всегда лучше говорить лишь то, что они хотят услышать. Настоящего шелка придется дожидаться как минимум год, но первые образцы мы получим быстрее. Если все пойдет удачно.

Вот тут Сколпис совершенно прав: если все пойдет удачно... Может статься, что гусеницы переживут своих хозяев.

Лошадь великолепно выезжена, хоть что-то сегодня хорошо! В юности Луциан умел и любил ездить верхом, и теперь с усмешкой вспоминал пораженные лица Сколписа и Амалу – похоже, комм и ученый не ожидали, что аристократ Валер вообще знает, с хвоста или с гривы садиться в седло. По обеим сторонам дороги тянулись унылые заборы, вдалеке мелькали какие-то колонны, и уже можно было различить щербины на плитах – Санцийскую дорогу бесконечно латали, но многочисленные всадники и повозки тут же разбивали ее вновь. Солнце вот-вот зальет светом долину, но пока рассвет задерживался, и уж лучше он станет думать о чем угодно, только не о тьме вокруг. Чудовища нападают в темноте... Он знал, что это не так, и Илларий как-то рассказывал ему о случаях нападений в дневное время, но Луциан прервал консула на полуслове. Только Каст мог не понимать, что кто-то не желает слышать о таких вещах! Санцийская дорога – вымощенная камнем, днем весьма оживленная, да и сейчас здесь наверняка полно ночных бродяг и ловцов незаконных товаров – и близко не походила на узкую тропку меж вековых деревьев. Но Луциан не мог удержать свои мысли на привязи, и в ноздри лез запах хвои. Лес, сырость, страх, кровь. Проклятый оборвыш, он разбудил неумолимую память!

Претор Кадмии Антонин Веррас весьма заботился о своих солдатах и потому велел отличившимся в последней кампании предстать для награждений пред очи его и консула провинции как можно быстрее. О Луциане претор заботился также и в письме указал, что юному помощнику удобно будет совершить путешествие под охраной большого отряда едущих на празднества по случаю победы над варварами. Это была очень веселая поездка от городишки Беллумий до столицы провинции – и восемнадцатилетний Луциан радовался, как мальчишка, ему нечасто удавалось бездельничать столько времени. Позади был тяжелый год боев, бесконечных переездов вслед за претором по огромной и дикой провинции, вот теперь он, наконец, выспится, пусть и в постели Антонина Верраса, но зато в хорошем доме за высокими стенами. А заодно и подсчитает доходы, и выплатит первую часть отцовского долга. За год в Кадмии ему удалось прилично накопить – а все пушнина и железо... Тропинка петляла между высоченных деревьев, приходилось поминутно поднимать обмотанную концом плаща руку, чтобы отодвинуть ветви от лица, сильно пахло хвоей, можжевельником и болотными поздними ягодами. Рядом с Луцианом ехали молодые командиры Гней и Роман – их смех и шутки все еще помнились, будто та поездка случилась вчера. Они болтали, подначивали друг друга, как делают молодые парни во все времена, и знать не знали, что ждет их за поворотом. Когда начало темнеть, командовавший отрядом Гней задорно крикнул, что лучше они проедут еще риеров пять и чуть дольше потом поспят утром: «Роман, Циа, согласны?» Они были согласны. Юность согласна на все – лишь бы продлить минуты радости, пьянящего счастья не знать забот, ехать навстречу чему-то лучшему. Они были хорошими людьми – Гней, Роман, да и другие в отряде, и Луциан запомнил бы эту поездку, даже если б она не закончилась так страшно.

Что могло их спасти? Ничто. И сознавать фатальность случая до сих пор было горше всего. А тогда Луциан даже не сразу понял, что произошло – уже стемнело совсем, и едущие впереди зажгли факелы, когда Роман вдруг прервал какой-то веселый рассказ на полуслове и натянул повод, останавливаясь. «Узрел прекрасное видение, – весело спросил Гней, – и теперь боишься упустить?» Роман еще успел поднять руку, призывая к тишине, и даже сказал что-то... в следующий миг Луциан растянулся на земле – что-то сшибло его с лошади, будто перышко. Он попытался подняться и увидел, что впереди выросла темная высокая тень, а потом кто-то заорал. Гней, Роман? Илларий говорил: все нападения похожи одно на другое. Нелюди находят группу мужчин, что отделилась от остальных – трусливые твари боятся, ведь людей всегда больше, – и делают свое дело. Чаще всего в сумерках или ночью, но если им удается отловить жертв днем, то время не имеет значения. А тогда последним, что Луциан увидел четко, было изломанное тело Романа на земле и склонившаяся над ним тень. А потом – удар в лицо, резкая боль и забытье.

Позже, рассказывая претору и консулу о нападении, он умолчал о самом важном, о том, чему до сих пор не мог найти названия, да и не стремился. Илларий хотел знать об Инсаар все, но Луциан не мог довериться тому, кто не доверял ему самому. Об этом мерзко было рассказывать, попросту невыносимо! Он помнил, как валялся на мокрой траве, как страшный вихрь тянул из него что-то, как выл ветер в ушах. Ветер ли? Или то шумели кроны деревьев? Или духи зла слетелись на пир? Луциан навсегда возненавидел лес, его звуки и шорохи, то жестокое и всевластное, что пряталось в чащобе. Сколько времени прошло, прежде чем нелюди насытились и ушли? Луциан очнулся перед рассветом. Он сел на траве, тронул корку крови на лице, ощупал гудящую голову – и тут взошло солнце. Первый луч задел кроны деревьев, а он все еще сидел, не в силах двинуться с места. А потом услышал стон и пополз к звавшему на помощь. Командир Гней был еще жив – лежал на земле в луже крови. Луциан не мог до него дотронуться, просто не мог! А когда несчастный вдруг тонким голосом начал петь какую-то детскую песенку... Хорошо рассуждать об особенностях нелюдей, сидя в полной безопасности, как это делал Илларий! А Луциан стоял в траве совсем один, оглядывал тропинку, полную разорванных тел, и ему хотелось визжать от ужаса.

Впрочем, Илларий как раз не только рассуждал. Если верить слухам из Лонги, Каст и Астигат выиграли войну с нелюдями, вынудили тех убраться с их земель... будто бы вынудили, но Данет полагал, что карвиры как-то откупились от Инсаар. Чем можно откупиться от нелюдей? Только жертвами! Мог ли Илларий пойти на такое, отдать сотни молодых парней в уплату за безопасность? Сейчас Луциан понимал, что хочет думать, будто консул согласился из страха, преследующего его с той ночи в кадмийском лесу. Хочется раз и навсегда уверить себя: человек бессилен пред чудовищами, и никто не мог бы вести себя достойней, чем он сам на той тропинке! В Гестии же Луциан приходил в ярость, едва Илларий заводил разговор о нелюдях. Как дурной юнец мог не понимать: Быстроразящие не прощают беспечности и игр с ними! Остановить обряд, безумие!.. Ради воплей какого-то мальчишки-варвара подвергнуть опасности всех, кто был в имперском лагере!.. Он ненавидел любовника за свой страх, и что же? Протектор Лонги, да и его друзья-варвары, до сих пор живы и здоровы, нелюди не расправились с ними...

Он, наверное, рехнулся б вместе с Гнеем, но пока Луциан трясся над командиром, за спиной раздался треск ветвей, и на тропинку вывалился один из легионеров отряда – глаза бедняги были выпучены, изо рта капала слюна, и Луциан опомнился. Аристократ из рода Валеров, потомок преторов и консулов, не мог вести себя так же, как невежественный, не имеющий понятия о достоинстве простолюдин! Легионера, подобно самому Луциану, ударом когтистой лапы лишили сознания, и пока нелюди тешились с их товарищами, оба валялись на траве – им повезло. Позже Луциан часто думал, что спасло его самого и одного из солдат, отчего их не тронули – и не находил ответа. Из двадцати воинов выжило лишь трое, но один умер прямо у них на руках от потери крови, а Гней... Они перевязали командира, как смогли, но едва попробовали поднять на ноги, чтобы посадить на лошадь, парень стал отбиваться. Он кричал, плакал и пел и не подпускал их ближе... будь до Керты чуть меньше риеров, уцелей еще кто-нибудь, кто знает... но тогда Луциан и легионер думали лишь об одном: быстрее убраться с той тропинки, ведь нелюди могли вернуться! Отцовский кинжал, едва не единственное, что у него осталось от семьи, вошел в горло Гнея, и тот затих. Легионер благодарно смотрел на убившего приятеля аристократа – простой воин не желал брать на себя такую ответственность. Последнего выжившего, который пришел в себя и не буйствовал, они привязали к седлу, нашли своих лошадей и уехали.

Претор Антонин и консул Кадмии, которого убили месяца через два после случившегося, хмуро выслушали доклад Луциана, и Веррас сказал, что нападение – знак живых божеств. Неутомимые ярятся из-за недостаточного рвения людей в исполнении обрядов, и чтобы загладить свою вину, он завтра же объявит Ка-Инсаар. Жрецы поддержали его, так что в полдень Луциан стоял рядом с Веррасом, наблюдая за служением, а претор шептал ему на ухо: он счастлив, что на сей раз имперцы отделались малой кровью. Если Инсаар разгневаются, они могут уничтожить всю армию... Пленных и рабов в лагере было немного, но обряд еще не набрал полную силу, а молодому любовнику претора было невыносимо плохо. Крики и стоны, доносившиеся с огромной площадки, будто бы отбирали у него что-то, выдирали, выворачивали... Точно огромная клешня вцепилась в мозг и сердце и не отпускала, голова кружилась, а перед глазами мелькали неясные тени – как на той тропинке в лесу. Люди делают то же самое, что и Инсаар, внезапно понял Луциан и, вырвав руку у претора, кинулся бежать. Презирая себя за страх, он просидел в спальне до ночи, а когда пришел Веррас и недвусмысленно намекнул, что и сам бы не прочь справить Ка-Инсаар, Луциан едва не зарезал любовника... Только спустя годы он вновь смог смотреть на обряды без ужаса, но пережитое не желало уходить.

Тихий скрип нарушил предрассветное безмолвие, и Луциан с трудом удержался, чтобы не послать лошадь вскачь. Из-за поворота выехала большая телега, доверху нагруженная высокими пузатыми кувшинами – молочники везли в город свой товар. Луциан все же тронул поводья, приказывая лошади идти быстрее. Пришел ли оборвыш в себя, чтобы можно было расспросить его как следует?

– Господин! Какое счастье, что ты вернулся так скоро! – домашний лекарь, служивший еще отцу, выкатился навстречу, и Луциан тут же пожалел, что взял старика в дом, когда устроился в столице – у Нонна была привычка раздувать драмы из пустяков. Хотелось выкупаться и лечь спать, но, судя по выражению лица медикуса, дела найденыша оказались плохи.

– Этот оборванец испустил дух? – Луциан бросил плащ рабу и пожал плечами. Ну что ж, вероятно, эта смерть к лучшему: не придется возиться. Но не из пустого же бреда парень помянул Юния! Удайся что-то вытянуть, угроза, нависшая над Данетом, отодвинется, а значит, и сам Луциан получит возможность спокойно заниматься своими делами.

– Нет еще, но, чтобы он не умер, мне нужна помощь, господин. А ты запретил подпускать к нему посторонних, – лекарь потоптался на коротеньких ножках, не решаясь продолжить. Как же раздражает эта привычка мямлить! Простолюдины все одинаковы...

– Мы сняли цепи, но даже вымыть его толком не можем, он отбивается. Господин, разреши привести рабов...

– Нет, – Луциан отпил из поднесенного управителем кубка, – к нему никого нельзя подпускать. Мы нашли его на дороге, на теле раны – неизвестно, чем он болен и где находился. Что если это беглый раб и принесет сюда чуму?

На первое время такое пояснение годилось. Нельзя допустить, чтобы парень принялся вот так же бредить при посторонних – у Юния везде глаза и уши. Потому Луциан и распорядился, чтобы на время его отсутствия никто, кроме лекаря и одного из лектиариев, все равно уже слышавшего шепот парня на дороге, к найденышу не подходил.

– Лихорадка может указывать на чуму, но других характерных признаков я не наблюдаю, – усомнился Нонн, и Луциан тяжело вздохнул. Придется отложить купание и сон.

В комнате ярко горели лампионы, и можно было как следует рассмотреть оборвыша. Если он выживет, нужно будет найти помещение с решетками на окнах, иначе парень удерет раньше, чем его допросят. Раб-лектиарий сидел возле ложа в позе, что не оставляла сомнений – он готов в любой момент отпрыгнуть прочь.

– Этот... это существо сильно отбивалось? – Луциан не мог заставить себя смотреть на кровь и грязь, ужасно неприятно наблюдать такое в собственном доме. Лектиарий кивком подтвердил его догадки. Хм, а ведь стоит рабу услышать что-то еще из опасных откровений найденыша, и подарок Данета придется убить. Жаль, ибо лектиарии были очень хороши в работе. – Оборванец говорил что-нибудь?

– Он не приходил в себя и не открывал глаз, господин, – быстро ответил раб, а лекарь часто закивал головой. Будем надеяться, они не солгали. А оборванец – чистокровный рив, можно не сомневаться, только, скорее всего, из южных провинций – Иварии или Иерусы, видна «солнечная» порода... Захотелось стереть кровь и потеки грязи и посмотреть внимательней. В «Сентенциях» описывалось два рода ривов – «солнечные» и «лунные», последние отличались более светлой кожей и волосами, а первые, как правило, были черноволосые и посмуглее, но твердый подбородок и четкий профиль ни с чем не спутаешь. Значит, парень не беглый раб... откуда же цепи?

Стоит ли вообще мыть оборвыша, если тот вот-вот отправится в Дом теней? Нонн подкатился ближе и зачастил:

– Посмотри сюда, господин, – лекарь быстро отвернул разрезанную ткань туники, всю в багрово-черных разводах, – видишь эти припухлости на пояснице?

– Разве под такими синяками что-нибудь увидишь? – По спине и животу парня точно топталось стадо быков, кожа оттенком напоминала спелую иварийскую сливу. – Нонн, говори внятней и не дыши мне в ухо.

– Прости, благородный! У него отбиты внутренние органы и, скорее всего, есть кровотечение, если оно не остановится, наши заботы напрасны. А еще сломано три ребра, и разбита голова...

– Избавь меня от подробностей! – не выдержав, фыркнул Луциан. Он терпеть не мог повышать голос на слуг, это в духе плебеев вроде Кладия. – Я спрашиваю: выживет ли он?

– Скорее всего, нет, благородный. Но, если предпринятое мною лечение даст ожидаемые плоды... я влил в него слабую настойку зирды горной, она снимет боль немного и...

Голова парня мотнулась по покрывалу, он слабо застонал, и Луциан стремительно наклонился вперед. Пришлось сесть на ложе и, содрогаясь от отвращения, разглядывать сине-багровые губы оборвыша. Крылья носа и подбородок были почти того же странного оттенка.

– Все есть яд, и все есть лекарство, важна лишь доза, – пробормотал лекарь и опять подсунулся ближе, обдав кислым запахом каких-то трав. – Я опасаюсь согревать больного слишком сильно, хотя он явно замерз. От тепла кровотечение усиливается, но вот вымыть подогретой водой будет в самый раз. И наложить повязку на ребра.

Парень дышал часто и неглубоко, вот-вот перестанет... широкие кровавые полосы на запястьях, стертые ступни, следы страшных побоев... синюшные губы дрогнули, шевельнулись. Кажется или оборвыш вновь повторил имя Юния? Ну что ж, в конце концов, это будет не противней и даже менее хлопотно, чем подделывать письма и следить за стратегами! Луциан встал, подавив зевок.

– Воду, надеюсь, нагрели? Пусть мне принесут какую-нибудь старую одежду, и приступим. Кто-нибудь из нас подержит его, остальные двое будут мыть и накладывать повязки и мазь.

Нонн уставился на него в немом удивлении. Досадно, что ничего более стоящего, чем невнятное бормотание найденыша, пока нельзя предъявить, тогда он передал бы парня коммам, и дело с концом. Почему он сам должен возиться с подобной... мерзостью? Но старая поговорка гласила: только сделанное своими руками служит хорошо. Случайная находка была слишком важна. Изо всех сил стараясь не раздражаться, Луциан повернулся к лекарю:

– Ну что ты стоишь, любезный? Не ты ль только что сказал, что теплая вода поможет? Этот человек нужен мне живым. Приступим.

– Сенар, благородный Феликс велел передать, что скоро освободится. Ты должен подождать его в боковой приемной, там сейчас никого, – кадмиец Каи протянул ему руку, помогая выбраться из носилок. В темноте три огромные башни придвинулись вплотную, точно грозили задавить. Притащился в очередную ловушку, Данет Ристан? Хорошо, что он взял с собой нар – уже стало легче, и даже бессонная ночь и тягучий день, проведенный у постели императора, начали отступать. Вот только плиты площади так и норовили пуститься в пляс. Пряная горечь нара отравляла его кровь, мучительно хотелось проглотить еще пару кубиков – но тогда того и гляди начнут плясать сами Бдящие, а он не поймет и половину того, что должен понять.

Комм быстро сунул ему кувшин. Должно быть, торговец сладостями на мосту через Тай здорово удивился, когда на ночь глядя пожаловали коммы, в квартале теперь не будет конца сплетням, но Доно не должен почуять запах нара. Да, да, дорогой Везунчик, от твоего любовника пахнет розами! Рано утром Данету принесли записку от Феликса: стратег сообщал, что ему известно о случившемся прошлой ночью, просил остера выделить время для встречи. Чудесно! Мало того, что у Донателла есть осведомители в личных императорских покоях, так он еще и объяснения приготовил. Смешно – отчего больно думать, что Феликс может предавать его, использовать, если сам он делает так же? Надежно спрятанное в доме на площади Великих Побед письмо Аврелия Парки ждало ответа, ждал и его доверенный гонец. После встречи со стратегом все будет решено – все, что есть у него, придется поставить на одну из двух лошадей... Инсаар Быстроразящие! Еще два дня назад он был почти уверен, что, несмотря на соблазн, откажет Аврелию – о, в подобающих выражениях, разумеется! – но страх перед двойной игрой сообщника разъел ему нутро. Юний знал, куда бить.

Данет прополоскал рот отвратительно пахнущей жидкостью и сплюнул на землю. Он ненавидел розы, должно быть, потому, что их в изобилии разводили в гимнасии Возлюбленного Луны, и тяжелый аромат навсегда связался с неволей. Сейчас он поднимется в приемную, в это приземистое, провонявшее мастикой и доносами здание и задаст свои вопросы... ноги были ватными, дрожали и подгибались, но шальные искорки опьянения уже разбудили дремавший жгут и заставили его петь. Данет быстро оглянулся вокруг – ни души, лишь носильщики и коммы. В этот час префектура засыпает, только храм Трех Бдящих с другой стороны площади распахивает ворота для ночного служения. Остер поднял руки над головой, приподнялся на носках и сделал несколько танцевальных движений – так его учили наставники. Еще поворот!.. Забудь провалившийся рот Кладия, его вздутое брюхо! И еще!.. Забудь, как император стонал и жаловался, как трудно было дождаться, пока забытье носящего венец даст свободу! И ненавидящие глаза Юния напротив, шепот лекарей, лживые руки, мерзкие прикосновения, вонь безумия и болезни! Ты – отец императорского сына, какое счастье, какая упоительная награда! Три месяца жизни или больше – если повезет!.. Танцуй! Танцуй, потому что ничто, кроме жизни и победы, не имеет значения.

Напоследок Данет прошелся по плитам «колесом» и выпрямился, выравнивая дыхание. Поймал восхищенный взгляд Каи. Вот так – и Везунчик не увидит раздавленного страхом сопляка, и сдохнут в глотке невыкрикнутые вопли, и высохнут непролитые слезы.

В приемной Феликса тоже было темно, но Каи зажег два лампиона в углу. Интересно, Доно не боится, что о приеме ночных посетителей кто-нибудь донесет? Свет наверняка видно через всю площадь! Когда комм вышел, Данет, будто страшась чего-то, на цыпочках подобрался к высоким бронзовым стойкам и погасил один светильник. Так лучше – в темноте. Он не хотел видеть ложь Феликса, не хотел, хотя за этим и пришел сюда, но неужели духи песка никогда над ним не сжалятся?!

Военный префект Риер-Де вошел со всегдашней своей стремительностью, быстро захлопнул за спиной двери. Ты всюду так врываешься, верно, Везунчик? В мое тело и в мою жизнь. Щелкнула задвижка, и Данет встал. Позволил жгуту внутри себя вертеться и дергать как угодно – чем сильнее, тем лучше! – и, шагнув навстречу Феликсу, закинул руки тому на плечи:

Почему у Доно такие глаза? Будто он пережил пожар, но огонь стратегов не пугает.

Твердые губы дрогнули, скривились, точно в усилии сдержать стон. Донателл чуть отстранился, и широкие плечи напряглись под ладонями, но Данет лишь прижался крепче, потерся бедром о пах.

– А я так старался быстрее вырваться к тебе! – он улыбнулся, вкладывая в улыбку все уроки обольщения. – Без тебя так одиноко, страшно... благородный Феликс, ну приласкай же меня...

– Замолчи, – Доно вдруг тряхнул его за плечи – яростно, безжалостно. Жгут ударом ожег внутренности, и вой крови в ушах оглушил на миг. Держись, давай!.. Надо вынудить префекта быть откровенным. Данет заморгал растерянно и поднес руку к лицу:

– Я что-то не так сделал? Не угодил? Благородный...

– Данет! – Феликс рванул его за запястье, притянул к себе близко-близко. Огромные черные глаза оказались ровно напротив – в них не было ни капли тепла, только странная гулкая пропасть, как в тех кошмарах... – Что с тобой сделали? Что они опять тебе сделали?! Говори! – префект вцепился в него так, точно Данет собирался бежать. – Откуда Домециан узнал о наших встречах? Тебе придется уехать, и не возражай...

– Нет, – остер уперся ладонями в грудь префекта и тут же отдернул руки... залитая светом улочка Архии, бесполезная борьба... нельзя показать слабость, ни за что! – Я отец императорского ребенка, Кладий верит в это, и в запасе есть еще три или четыре месяца. Настала пора все как следует обсудить и продумать, и я к твоим услугам, благородный Корин. Армия – вот, что тебе нужно...

– Мне нужно, чтобы ты был в безопасности! – рявкнул стратег. Отчего он так злится, ведь его самого никто не тронул? – Ты обещал мне, обещал, что позовешь на помощь, предупредишь об опасности! Данет, ты вообще думаешь?..

– Прости, благородный, но я не мог предупредить тебя сразу. Не о чем беспокоиться, император не тронет тебя, он мне поверил...

– Инсаар Быстроразящие! Ты либо непроходимый дурак, либо самая несусветная...

Префект сбросил его руки, отступил к лежанке. Ярость, только ярость оставляет такой отпечаток на лицах.

– Благородный Феликс, я действовал для нашего общего блага. Кладий не поверил Юнию, точнее, не верит сейчас. Тебя никто не потревожит.

Неужели Феликс не понимает? Жалеет, наверное, что связался с остерийской подстилкой. Стратег шумно выдохнул и отвернулся. Молча сел на лежанку, потом жестом велел Данету сесть рядом. Хмуро глядя куда-то на заплеванный пол, бросил:

– Расскажи мне все – только подробно. И без уверток. – Стоило коснуться сильного горячего тела рядом, как жгут словно сошел с ума. Содрогаясь от обжигающих рывков в себе, Данет до крови закусил губу. Он не в состоянии успокоиться, все-таки перебрал с наром... но самое важное сейчас вытянет:

– Домециан знал откуда-то, что мы были знакомы раньше. Я никогда об этом не рассказывал и не понимаю...

– Это я виноват, – Феликс взял его руку в свои, потом вздохнул и обнял за плечи. Лучше б он так не делал! Плоть напряглась под туникой, и остер едва удержался от стона. Так с ним было всегда: страх и злоба тонули в возбуждении, но раньше не с кем было его гасить, а теперь жгут дорвался до пищи. – Еще во время процесса я рассказал о тебе Друзу, сказал, что знаю тебя очень давно. Я пытался убедить его не принимать сторону Домециана, но Онлий считал тебя похотливой... помешанным на деньгах и мужиках.

– Что же ты рассказал ему? – горло свело от унижения. Брат императрицы все знал из самого надежного источника. Как, должно быть, Друз с Юнием потешались над ним!

– Правду, – Донателл коснулся губами его волос, – почти правду. Рассказал, как ты свел меня с ума до такой степени, что я был готов отдать твоему отцу все свои деньги, только б он позволил тебе уехать со мной. И как ты отказал мне.

– А дальше? – главное – не посмотреть Феликсу в лицо, главное...

– Дани! За кого ты меня принимаешь? Я не говорил никому о своем позоре! Преступление часто пачкает не только виновного, но и невинного, потому я не желал, чтобы кто-либо знал.

...О моем позоре, Везунчик! При чем здесь ты?! Ты уехал, а меня продавали голым на рынке. Покупатели ощупывали меня с ног до головы, лезли пальцами в рот и в другие места тоже, ха!

– Значит, Друз после рассказал Юнию? Видимо, так. Что ж, я вовремя придумал... удобную сказочку. На какое-то время она нас обезопасит. – Феликс не солгал ему, все так и было. Как же здесь жарко! От близости Феликса пламя горит все ярче и ярче, и кружится голова.

– Данет, ты уедешь завтра же. Не желаю больше слушать никаких безумных сказочек, никаких доводов! Ты уедешь, а после мы встретимся по дороге в Сфелу.

– Не уеду, благородный, – Данет встал и сбросил плащ. Посмотрел Корину прямо в глаза. – Знаешь, о чем я думал там, во дворце?

Правду всегда тяжело говорить, верно? Но сейчас как раз тот случай, когда сказать необходимо.

– Я жалел, что больше не смогу... коснуться тебя... вот так...

Данет, изогнувшись, стянул тунику через голову, наклонился вперед. С силой надавливая, провел ладонями по обнаженным рукам стратега.

– Не говори ничего. Не сейчас, благородный. Мы выкрутились. Игра продолжается.

Через миг он уже оказался на коленях Феликса, и тот прильнул губами к его горлу. Оставалось раздвинуть ноги, крепче обнимая бедра стратега, откинуть голову назад и закрыть глаза. Раскаленный вихрь рождался в его теле, тянул за собой в безумную круговерть. Феликс выдержал проверку... выдержал ли? Неважно! На короткий миг это неважно, а после он подумает. Стратег все же что-то скрывал от него – с самого начала. Что? Да очень просто! Не кто иной, как Аврелий Парка, подсказал вольноотпущеннику разгадку, в подробностях расписав свой план. Никто не сможет захватить власть в империи, не имея поддержки армии. Никто, будь он трижды потомком Диокта Счастливой Куницы – да хоть самой Великой Триады! Аврелий мог писать что угодно, мог даже сам верить в свои слова, но легионеры повинуются тому, кто платит, и тому, кто ведет их к победе. Феликс сделал все, чтобы накормить армию Сфелы, об этом говорили купеческие свитки, и совсем недаром его прозвали Везунчиком – солдаты шли за ним и верили ему! У Аврелия нет ни денег, ни славы, ни умения воевать. Тут и думать больше нечего! И не только потому, что лучше волк в капкане, чем медведь в берлоге[7], но и потому... да!.. потому что кругом идет голова, и стучит кровь в висках, и уверенные руки с жесткими ладонями все быстрее гладят спину и бедра. И ты никогда, никогда не сможешь напоить этого человека ядом из своих рук, как этого хочет Парка. И смоляной вихор над бровями, блеск глаз... так хочется, чтобы Феликс вновь смеялся и шутил, как годы назад... так хочется, Мать-Природа Величайшая!

– Данет... вначале поговорим, а? – голос Доно был просящим, почти беспомощным, но ладони уже ласкали пах остера. Вольноотпущенник мотнул головой. Они живы – сейчас это главное, а все разговоры потом! Ибо кто знает, что ждет за порогом? И если Кладий придет в себя, то ему еще ночью придется ехать в Сад Луны и вновь жрать привычную мерзость. А как он сможет, если не насытится?..

Донателл вдруг рывком заставил его встать, поднялся сам и толкнул к лежанке. Положил ладони поверх его – и прижал к спинке. Шепнул на ухо:

И вот уже раздвинул ягодицы и прильнул губами – туда, где безумная жажда заставляла мышцы сжиматься. Горячая влага, острое чувство легчайшего прикосновения и его плоть в ладони Феликса. Совет пригодился! Данет изо всех сил вцепился в бронзовую спинку и подался навстречу бесстыжим губам. Брать можно не только плотью, и Доно брал его – целиком. Его никогда так не ласкали, духи песка!.. Как же может быть хорошо... в ушах звенело, и каждый вздох вырывался, точно под пыткой, а настойчивые губы вили из него веревки. Данет захлебнулся ругательством, когда услышал позади себя удовлетворенный вздох – Доно своего добился и теперь уже пальцами ласкал раскрытое нутро. А после принялся целовать подрагивающие, приподнятые ягодицы. Оставалось лишь умолять, и Данет наплевал на все – он умолял. Не словами, ибо слов больше не осталось, низкими горловыми стонами. И слыша их, не верил. Так не бывает, не бывает, только не с ним! Но вот Доно взял его за бедра и вошел, плавно вставил до упора, а потом заставил выпрямиться и, лаская пах и грудь ладонями, проговорил:

– Назови меня по имени... хотя бы раз назови! Дани, пожалуйста...

Шепот вдребезги разнес хрупкий дворец забытья. Так больно падать! Кто бы знал, как больно... и Доно тоже больно, потому он так тяжело дышит и так сильно сжимает пальцы на его обнаженных бедрах. Данет стиснул внутренние мышцы и выгнул спину – вот теперь посмотрим, сможешь ли ты думать о чем-нибудь, кроме своего члена в узких ножнах, Везунчик! Донателл хрипло вскрикнул, задвигался резче, сильнее, так, что боль почти смыла возбуждение, но какая разница?.. Содрогаясь от толчков, Данет думал только об одном: ты полюбил скота, сделавшего из тебя недурное развлечение, кого винить?.. Да, полюбил!.. И он воздаст тебе сторицей, уже воздает, так отлюбит, не встанешь... но либо вы вместе пойдете на плаху, либо вместе возьмете трон, другого не будет! А пока пусть делает что угодно. Семя испятнало темную бронзу, а он почти ничего не чувствовал, только дикую усталость, и вдобавок опьянение прошло. Нужно было съесть больше кубиков, знал ведь...

Доно накинул на него плащ и обнял. Хотел вновь усадить к себе на колени, вот только Данет ему не дал. Сердце вновь будто кололи иглой, и ныла поясница, вообще все болело, проклятье! Еще столько дел, и самое важное – ответ Аврелию, да такой, чтобы щенок не заподозрил, что вольноотпущенник его дурит. Данет молча оделся под хмурым взглядом Феликса и, коротко кивнув, вышел.

Аоле низко поклонился городу. Поите мир вечно, Пустые Камни! Он пришел сюда не губить, а спасать, и потому все будет так, как должно быть. Пусть люди сами выберут свою судьбу. Ему было страшно. Пятьдесят с лишним раз собирали урожай с тех пор, как он последний раз был в городе. Люди зовут эти отрезки бытия годами. Годы... тридцать лет Аоле не знал, выживет он или умрет – так много сил отняли у него Завязанные Нити, и только родной тьел был ему пристанищем. Но наложенный запрет и сейчас крепко держит Пустоту, не дает ей убивать все живое за пределами нагромождения камней, а значит, он тогда не ошибся. Нельзя бесконечно оттягивать намеченное в Бухте Зари, просто Аоле не мог справиться со страхом. Что там – за сплошной стеной тьмы и ужаса? Проживший шесть Рождений никогда не видел ничего страшнее затягивающей бездны, которая впервые глянула на него из мертвых глаз самых близких существ.

Миидо учил его помнить, и постепенно Аоле сам рассказал себе, как боролся с Пустотой в утробе тьела, как ничто обрывало нити одну за другой, отрезая три зародыша от мира, от света. Почему он оказался не по зубам Пустоте, а двух других она убила? Миидо говорил: «Ты сильный! Ты был сильнее Пустоты, и она ушла – ты ее выпил». Но никто не может выпить Пустоту! Стоя перед преградой, созданной им самим, Аоле понимал это как никогда ясно. Ни одно живое существо не может противиться могучей неизбежности, не стоит и пытаться! И значит, Пустые Камни обречены?! Миидо сказал бы: я в тебя верю. Захотелось позвать, крикнуть в летящую навстречу темень: я не смогу! Помоги мне! Но Аоле лишь протянул руки, собирая краски и запахи в ладонь, и рванул к себе.

Пространство расступалось неохотно – так всегда рядом с Пустыми Камнями. Мир казался чужим, и нити не слушались, то ль еще будет в самом городе... Он открыл ноо на широком лугу – нити и тут были больными, слабыми, а некоторые уже оборвались навсегда. А ведь до города еще далеко! Насколько необратимы увечья, нанесенные Пустотой, и как далеко они распространяются? Аоле попытался проследить одну из нитей, что связывала этот луг с бегущим рядом ручьем, а ручей – с небольшой речкой поодаль, и сбился. Он чувствовал биение жизни в воде, ощущал силу потока, но вихри бездны туманили его зрение. Невозможно! Как отважиться войти в город, если даже за его пределами уже не видно ни расстояния, ни направления, ни сути явлений? Страх начал путать нити в его собственном теле – что если он попросту не выберется из Пустых Камней, навсегда заплутав в отчаянном безмолвии?

Аоле заставил себя отбросить сомнения и потянулся к небу – оно не лжет, всегда показывает верно. Низкое, дымное, чадное... и высоко-высоко тусклый диск... сила текла тяжело и медленно, ибо от пятен света в вышине могут питаться лишь Старейшие, пережившие больше десятка Рождений – но ему удалось. Светильники в небе будут видны и в городе, и, значит, удастся хотя бы выбраться оттуда, если уж не сделать то, зачем он идет.

Вот и люди. Он увидел их за многие переходы, потому и открыл ноо именно на этом лугу. Внизу под холмом спали в деревянных жилищах сородичи ночных прохожих, а эти пятеро Дароприносителей не желали предаваться отдыху в тесных клетушках. Еще одна людская мерзость – рубить железом деревья и строить из полных силы гигантов свои жалкие норы. Три аммо, два раф – лучшего и пожелать невозможно! Что они делают? Четверо возились с сухими сучьями, еще один стоял у длинной повозки. Людям в холода нужно тепло, и потому они жгут деревья... В большой деревне жил только один илгу, он сейчас далеко и занят, не помешает насытиться, но Аоле еще раз проследил яркий огонек в середине мешанины звуков, движений и запахов. Илгу открылся, потому его и видно так ясно... что он делает? Человек чистил свое верховое животное какой-то деревянной плоскостью. Он любит свою... лошадь, они зовут эти существа лошадьми и иногда любят их, хотя нити в животных не пригодны для питания. Илгу что-то говорил лошади, он был рад, рад тому, что скоро уедет отсюда. Так всегда: илгу и аммо знают, какую беду таят Пустые Камни, и все-таки живут там, ездят в город... Зачем?! Им не жаль, что Пустота жрет их тела и души? Они готовы умереть, питая ее? В городе сотни аммо и десятки илгу – что их там держит? Скоро он узнает.

Люди на лугу не имели ни малейшего намерения принести Дар себе и миру. Жаль, не пришлось бы столько возиться и делать непозволительное. Но Дароприносители вечно забывают о своем главном предназначении и погружаются в свои мелочные заботы, как в морскую пучину. Сейчас он сам был подобен неразумному Младшему слуге, потому что намеревался взять Дар лишь себе одному, не оставив миру и крохи.

Люди не замечали его до последнего – как всегда. Глупцы... один из аммо – ми вол ри, он мог бы заметить Аоле еще на вершине холма, да что там – проследить по нитям его пути от вымощенной плитами дороги! Но ми вол ри думал лишь о своих сучьях и не убежал, не предупредил остальных. Удар, второй – и оба раф на земле, полностью обездвижены. Аоле повернулся к замершим на месте аммо и потянулся к живым, трепещущим волокнам в их телах. Один из аммо представил себе родного брата – и за это умрет. Второй видел сейчас пред собой странное существо – у мечты было женское тело и лик мужчины. Ми вол ри сдался последним – человек глядел на Аоле распахнутыми в предвкушении глазами, но видел высокого Дароприносителя с темным пламенем вместо волос...

С ми вол ри он и начнет. Уже века назад Аоле привык никогда не оставлять самое лучшее напоследок – всегда что-то может помешать насытиться. Нити аммо покорно расступались, отдавали свои силу, и когда плоть вошла в содрогающееся под ним тело, мощь хлынула потоком. Вихрь закружил Аоле, подхватил его вместе с аммо и вознес на вершину – острой пикой горела в небе звезда, а нити крепли, крепли, давая надежду. Аммо обнял его за шею и закричал, празднуя их общую победу над Пустотой. Миидо говорил ему о ми вол ри Астен... сам Старейший не испробовал мощи сего источника, но видел Рождение, сотворенное силой того аммо. Но ми вол ри Астен рождаются редко, даже ми вол попробуй найди! А человек, что бился под ним, достоин долгой жизни, приносящей земле Дары, и потому Аоле щадил его. А сила все текла, и, наконец, он заставил себя оторваться от источника. Ми вол ри лежал на траве, расставив ноги, и примятая поросль из бурой стала ярко-алой. Двух других он выпьет полностью, иначе ему не хватит сил войти в город... как же хорошо! Нити вертелись вокруг него, распахивали пространство во всю ширь, будто б не было рядом губительной бездны. Аоле заставил илгу, того, что ухаживал за лошадью, почувствовать эти нити – пусть человек быстрее убирается отсюда, чем меньше рядом илгу, тем лучше! Дароприноситель закрылся мгновенно, и Аоле потерял яркий огонек – так оборачивается сострадание к этим мерзким существам, неведомо зачем созданным природой. Жадные твари, глупы, будто скот, но полагают себя всевластными!

Аоле поднял на вытянутых руках нечестивого, посмевшего мечтать о соединении кровных нитей, и насадил на себя с размаху. Человек безвольно раскачивался из стороны в сторону, семя брызнуло из его плоти, странная, ненужная жидкость... пей его силу, пей! Он и так уже позволил себе слишком много, силу ми вол ри – щедро отдающего – не смог выпить один, поделился с миром. Но сейчас следует закрыться, и Аоле отрезал себя от мира. Нити дрогнули и замолчали – несколько мгновений он не видел и не слышал ничего и чувствовал себя предателем. Прости меня, мир, я все воздам тебе! Просто сейчас мне не выжить без силы этих людей. Он швырнул мертвого на траву и повернулся к последнему. Придумавший себе существо с телом женщины и головой мужчины умер очень быстро, хотя Аоле не желал его убивать, вот только ми – отдающие мало – часто бывают слабы. Они лежали в собственной крови – его жертвы, отдавшие Дар, чтобы спасти своих сородичей там, за стеной – и, уходя, Аоле оглянулся: двое из пятерых все еще дышали.

Тьма обрушилась на него ударом – всесокрушающим, неотвратимым. Как мало в нем силы! Но жизнь, отобранная у людей, пела в его теле, вела за собой. Вот она – горящая в небе звезда, спасительница! Аоле нашел в давящем хаосе мощную струну, ухватился за нее и потянул. Рывок вынес его на поверхность, и гулкая пустота заворчала глухо, неохотно выпуская добычу. Впереди – груда камней с высокой башней, впервые он увидел эти очертания давно, очень давно... тогда его звали ками ре тае – пережившим одно Рождение, и только Миидо верил, что уродец выживет. Сородичи приговорили его, едва раскрылся тьел, явив им два мертвых тельца, а рядом третье, живое. Рожденный Один – слабый калека, зачем с ним возиться, если он не сможет собирать Дары? А Миидо забрал Аоле на берег моря и положил у воды... Старейший учил его ловить нити, спутывать их и развязывать клубки, но через долгие годы уродец все еще не мог пить сам, а сородичи не желали ждать. Тогда Аоле ушел как можно дальше и услышал зов у этих стен, ныне мертвых... но разве он сам не считался мертвецом, вдыхающим воздух лишь чудом?

Город вылечил его, дал веру в себя. Аоле долго не желал возвращаться, питаясь огромной мощью, что была тогда в Пустых Камнях. Куда же все делось, когда цветущие сады прибрала к рукам гулкая бездна? Высокие башни люди когда-то звали Тремя Бдящими, они посвятили их Инсаар… глупые, неразумные... ни один из его народа не станет брать жертвы в бессмысленном нагромождении камней. Раньше он пытался пояснять это людям, тянул их на открытое пространство, ведь там сила сияет ярче и расходится по нитям куда быстрее! Люди внимали покорно, прислушиваясь к мороку, но, приходя в себя, забывали все и продолжали жрать друг друга.

Сияйте как Солнце, Пустые Камни! Он вслушивался в свой крик, но город молчал. И стыли нити от ужаса, такого безграничного, что Аоле не мог вздохнуть. Тут и там зияли провалы, он видел их так явно и ясно! Безумие! Он опоздал, давно опоздал! Почему он не убил город пятьдесят три года назад, почему?! Всего лишь отсрочил смерть, растягивая пытку! Почему мир не прикончил его, глупого уродца, за такое преступление? Ближайшая яма, откуда скалилась бездна, была совсем близко, и Аоле в отчаяньи рванулся туда... замер на краю... Прямо в Пустоте, в глухой пропасти, стояли дома, в них спали люди... и они были живы... они все здесь должны были умереть, но переродились, впитали в себя мерзость – и потому выжили? Если так, он не станет ждать дольше! На миг стало жаль – Аоле еще раз хотел увидеть море, увидеть Миидо перед смертью, но Старейший и без того отдал ему все, а море будет с ним вечно.

Он потянул ближайшую нить к себе и содрогнулся от отвращения – будто волна отравы хлынула в него. Не могу, я не могу!.. Тело рвалось, нити распадались, и Аоле корчился от муки, а Пустота рядом уже тянула к нему лапы... но в небе горела спасительница, она, единственная, и кормила его сейчас, не давала скользнуть в бездну. Рывок – и нить поддалась, спасибо звезде и силе ми вол ри! За камнями люди и впрямь спали – туоо и три раф... Он склонился над мужчинами, впитывая звуки их тел. Как понять, выродки ли перед ним, если даже воздух города отравлен? Нити раф были больными, слабыми, но жили, дышали... совсем тихо. Могли ли люди вступить с Пустотой в союз, переплести с ней нити и питаться от нее? Как он поймет это, если для него самого прикосновения к бездне так мучительны?

Следующий рывок вновь открыл ноо рядом с тремя высокими башнями – здесь Аоле почти не видел направления, он был слеп, ничем не лучше людей. Можно поднять на ноги весь город, хотя бы попробовать... заставить людей сползти со своих каменных лож и прийти сюда, тогда он почувствует... Аоле вмиг понял, что не сможет и этого, а ведь когда-то он встряхнул Риер-Де, заставил всех живущих тут внимать себе. А сейчас зов глох, не достигая даже ближайшего нагромождения камней. Что ему делать?!

Искра разорвала тьму, и Аоле прыгнул туда, не думая. Кем бы ни был этот человек, в нем есть искра! Спасительная мощь сопротивления бездне!.. Дароприноситель лежал на полу на странных больших тряпках... пламя окутывало его голову и плечи – бегущий поток темного огня; и полыхала злая, враждебная сила. Илгу. Ти сет маар – забирающий много. Аоле осторожно двинулся вперед. Две крайности мира: аммо ми вол ри Астен – отдающий, как Солнце, и илгу ти сет маар Саар – забирающий, как Луна. Аоле никогда не видел ни тех, ни других. Но ти сет маар тоже был очень опасен. Почему человек позволил себе открыться, сделал себя заметным? Обычная беспечность людей! Но не будь илгу столь глуп, Аоле не смог бы его увидеть. Тугой сгусток в нутре человека сказал ему все – илгу голоден, ему плохо, потому он и ищет себе поживу, нити ощупывают пространство вокруг. Но внизу, в нагромождении камней спал один аммо, почему илгу не заберет его силу? Довольно! Он пришел сюда принять решение, а не разгадывать очередные загадки людей.

Аоле шагнул ближе – человек перевернулся на спину и глухо застонал, а потом сел на своих тряпках и уставился прямо перед собой. Да, илгу ти сет маар беспредельно самоуверенны – человек его не боялся. Воронка пьющего мгновенно стала стеной, оберегая нити от вторжения, но Аоле не дал мужчине закрыться – и ударил, пробуя защиту на прочность. О, илгу был силен, стена выдержала, и тут Аоле узнал ти сет маар – именно этого представлял себе выпитый на лугу аммо, когда Аоле взял его силу. Огненноволосый.

Илгу смотрел на него расширенными глазами, а потом вдруг засмеялся. Ярость стиснула нити в кулак. Он не мог понять, о чем думает человек, защита держала на расстоянии, но как смеют жалкие людишки спокойно наслаждаться жизнью, когда их дома стоят в самой страшной бездне этого мира?! Он заставит илгу понять, заставит все увидеть! И сам увидит и поймет... и если илгу переродился и сплел свои нити с Пустотой, то первым он убьет именно этого ти сет маар. Аоле рванул человека за тряпки на теле и, вовремя вспомнив, что илгу не услышит его мысли из-за защиты, сказал вслух:

Проклятая мастика никак не желала высыхать. Буквы расползались пауками, превращая свиток в заляпанную грязью рубаху нищего. Письмо для Аврелия не отдашь переписчику! Данет потянулся за кувшинчиком с песком, нужно еще раз высушить... руки тряслись так, что хрупкая посудина выскользнула из пальцев и полетела на пол, засыпав все кругом светлой крошкой. Знак, неужели это знак?! Не отправлять написанное, не губить пасынка Кладия, всего лишь желающего выжить, не связывать собственную судьбу с Феликсом? Будь все проклято! Данет схватил со стола склянку с мастикой и швырнул в угол – осколки брызнули со звоном, он потянулся к мраморному Инсаар-калье, но что-то заставило отдернуть руку. Дверь тихонько отворилась, Шараф вопросительно посмотрел на него и невесело хмыкнул.

– Что-нибудь принести? – Очень хотелось влепить в невозмутимую физиономию комма увесистой фигуркой, но остер лишь приказал сквозь зубы:

– Новую «песочницу». И мастика никуда не годна, долго сохнет. Забери письмо, пусть гонец Парки доедает свой ужин и идет седлать лошадь – дело не терпит отлагательств, – нельзя оставлять себе возможность передумать. Легко было советовать Феликсу расправиться с Аврелием, как с опасным соперником, но как невыразимо мерзко оказалось топить парня собственными руками! Данет написал Парке, что принимает его предложение, как же иначе? Гордые ривы заставили его по уши влезть в свое дерьмо... суки, твари поганые... кто такой этот Аврелий Мартиас? Не будь его мать аристократкой, щенка выкинули б за дверь уличным псам, как выкидывают сотни незаконнорожденных в славном городе Риер-Де. По какому праву ублюдок взялся навязывать Данету Ристану свою волю? Как Парка посмел думать, будто Данет Ристан позволит отобрать у себя любовника? Все из-за Феликса! Как оба они посмели заставить его выбирать, решать за них?! Мраморная фигурка с оглушительным треском врезалась в стену – расписная лепнина треснула сразу в двух местах. И наплевать – это не его дом, всего лишь подачка за потакание безумию, за ненавистные ласки. Теперь он будет сидеть рядом с «забеременевшим» Кладием и, как заведенный, твердить о своей радости от появления долгожданного дитя!

Данет прижал руки к животу. Дрожь рождалась где-то в гудящем тяжестью затылке, гнала тошнотворные волны по всему телу. Довольно! Он не позволит скотам согнуть себя. Подписать Феликсу приговор невыносимо! Но можно все сделать потом – и не чужими руками, собственными. Если Везунчик хотя б раз посмеет воспользоваться... хотелось завыть, заорать, приложиться виском о стенку и разбить себе башку, как склянку с песком. Он не сможет убить Феликса, от одной только мысли об этом начинало мутить. От мысли, что никогда, никогда не сможешь дернуть за смоляной вихор, обнять широкие плечи, втянуть ноздрями запах железа и ягод – и не отпускать, не отпускать!.. Хватит! Для Везунчика вольноотпущенник императора всего лишь инструмент, одна из лошадок, запряженных в колесницу, несущую к трону, ну и еще так удобно греть свою постель. И Доно явно в чем-то врет, в его планах, на первый взгляд весьма стройных, не достает важной детали – а как же армия? Что Феликс собирается противопоставить десяти легионам, размещенным в окрестностях Риер-Де и Тринолите? Привести сейчас себя в порядок и поехать к Марку Лотусу – этого парня Феликс привез из Сфелы, – молодой командир наверняка в курсе всего, что затеял стратег. А Марк так пялился в Анраде на задницу Данета...

Так он и сделает. Нар прогонит и боль в груди, и дрожь, жгут перестанет терзать его тело, а потом – купальня и Марк Лотус. Пусть парень следит за своим командиром, пусть все расскажет. Комм хмуро смотрел на мечущегося по кабинету хозяина.

– Я сам знаю, что мне лучше делать! Еще ты будешь указывать мне... – духи песка, это что – его голос?! Так визжал Камил Вестариан, требуя консульства. Не хватает еще хлопнуться на пол и разрыдаться. – Выполняй, Шараф. И оставь меня одного.

Кадмиец кивнул и вышел. Совершенно бессмысленно винить кого-то в своей глупости и щенячьей страсти к человеку, который уже один раз показал, на что способен и кто ты есть в его глазах. Мальчик-раб приблизился очень осторожно и поставил на стол перед Данетом серебряную чашу – на ее блестящей поверхности кубики нара казались особенно темными.

Мальчишка метнулся к подставцу, где стоял кувшин, но Данету уже не хватало терпения. Еще миг, и он велит продать всех, кто есть в доме, с торгов!

– Убирайся! – он вытолкал мальчика из кабинета, потом отпил большой глоток прямо из кувшина и рывком набросил на дверь щеколду. Вот так! Никто не войдет, ему не нужны свидетели. Горечь нара таяла во рту, еще кубик и еще... Когда чаша наполовину опустела, Данет бессильно уронил голову на скрещенные на столе руки. Сейчас ему станет легче, должно стать... А нарастающий гул в ушах – это от бессонницы, не поспи третью ночь кряду, еще не то будет... и сердце все болит, и дрожь не утихает – жгут натягивается все сильнее. Зачем и для чего Мать-Природа наградила его этой непонятной, отвратительной особенностью? Иногда жгут выручал его, в постели императора, например. Да!.. В постели императора, понесшего от тебя дитя. На мгновение Данет представил себе, что это правда, что дурацкая, мерзкая ложь вдруг каким-нибудь страшным образом сбудется – и захохотал. Удивительно, что Феликс не брезгует его касаться, после Кладия-то! После всех отвратительных слухов и догадок! После того, как Данет сам пришел к нему и начал торговаться, будто процед в свободное от службы время. Разве Данет Ристан достоин любви? Но даже последняя мразь может полюбить, вот он и полюбил, наверное, еще в Архии, а теперь... что ему делать теперь?

Он, как слепой, шарил по мраморной поверхности руками, и вот пальцы наткнулись на пергамент. Чистый свиток... он напишет... сейчас напишет! Но не Везунчику, о нет! Квинту Легию.

«Мое письмо ты не покажешь никому, Великий, а если покажешь, навредишь сам себе. Я не могу сказать большего, но прими мой совет как следствие искреннего расположения: немедленно уезжай из Тиресия, предоставь Аврелия Парку его судьбе и случаю – вам не по пути».

Ну что ж, хотя б одно хорошее дело он сделает сегодня! Квинт человек настолько чистый, что к нему не прилипнет никакая грязь, но Парка использовал поэта и будет использовать дальше, если не вмешаться. Любовники ли они? Если да, то Квинт не послушает вольноотпущенника. Данет бы и сам не послушал, если б Инсаар позволили ему узнать такую любовь, какую знал Квинт Иварийский.

«Ты сам писал: “и горе лишь тому, кто, Меры не узнав, на мирозданье ропщет! Любовь слепа, жестока, знай о сем и помни: не жди ответа, просто верь. Обманутая вера не так страшна, как Нелюбовь”».

Кому он цитирует бессмертные строки «Риер Амориет»? Квинту или самому себе? Перед глазами плотной стеной стоял туман – какое счастье. Еще несколько мгновений, и он ни о чем не вспомнит, будет видеть лишь разноцветные сны, кои дает нар... Дурак! Кому нужны твои терзания, твоя откровенность? Квинт ли, Феликс ли – для них не будет разницы, желал ли остерийская пустышка им добра или выстраивал против них свои козни. Данет поднес свиток к лампиону, и пламя вспыхнуло – письмо горело, обжигая ему пальцы, а он не чувствовал. Обманутая вера не так страшна, как Нелюбовь? Что вообще понимал этот писака?! Его любили! Так горячо и честно, как мало кого на свете. Эмилий Реи днями и ночами носился от тюрьмы Трех Бдящих к Сенату. Ради любовника он готов был на все, и приди самому Данету или Юнию в голову мысль руками отчаявшегося убрать с дороги хоть Иллария Каста, хоть Гнея Максима – лучшего убийцу найти было невозможно! Эмилий обожал Квинта Легия, а тот платил ему тем же – некрасивому, худому парню из не слишком знатной нищей семьи. Вот кого следовало сделать символом Любви империи Риер-Де – Эмилия, коему посвящены строки «Риер Амориет», а вовсе не смазливую продажную мразь Данета Ристана.

Данет попытался встать, но силы оставили его мгновенно. Мягкий светлый ковер под ним качался, будто лодка на воде... Со стоном он согнул колени, обхватил себя руками, надеясь унять обезумевший жгут, но неудержимая дрожь прижимала к полу. Если б Доно был сейчас здесь! Целовать загорелые запястья, молить о прощении, просить его, просить: не мучай меня больше, я не могу! Или – поднять кинжал и навсегда разорвать в клочья любую надежду. Неважно! Пусть бы только оказался рядом. Рядом, так близко, чтобы можно было посмотреть в глаза и не увидеть там презрения и злобы. Чувствовать тепло Доно, позвать его по имени и простить самому. Вышвырнуть, как тряпку, двенадцать лет жизни и все начать сначала. Болван, какой же ты болван... Доно Везунчику ты нужен лишь в своем нынешнем качестве, а на мальчишку из Архии, не имевшего веса в играх сильных мира сего, стратегу было наплевать. Слишком быстро забываются уроки – но почему?!

Просто слишком мало нара – вот в чем дело! Проглотить еще несколько кубиков, и дурацкие мысли уйдут. Он не мог встать, но приподнялся на полу и потянул со стола чашу. Горечь уже не чувствовалась, отлично... Данет ткнулся головой в колени, скорчился так и будто со стороны услышал тихий скулеж. Даже шавка имеет право скулить в своей конуре, если ее пнул хозяин, верно? Сейчас все пройдет, все пройдет... комната будто расчерчена какими-то линиями... только кажется или нити едва слышно поют? Переплетаются, распрямляются вновь и становятся разноцветными. А где-то рядом, совсем рядом, притаился его кошмар – провал в небытие, голодное, всевластное; но безумие еще далеко, он успеет насладиться забытьем, успеет... Линии беспрестанно шевелились, и каждое их движение болью отдавалось в теле, а жгут опять сходил с ума. Натянулся, выворачивая Данета наизнанку, и от усилия сдержать крик перехватило горло. Что-то шло сюда, ползло – прямо к нему, по этим линиям... что это?! Черные дыры уставились на него из тумана – это лик бездны? Нет, та мерзость была не такой, совсем не такой! Корчи сознания и тьма, и чей-то взгляд в упор, а потом захлебывающийся вой. Непонятная сила подняла Данета с пола и приказала идти с ней. Ну и куда? Он засмеялся, как смеялся всегда, потому что визжать от страха и отчаянья было стыдно. Смешно! Перед кем стыдиться? Перед своими выдумками? Существо напротив – не порождение бездны, не злой дух, всего лишь его собственный кошмар.

– Ты пойдешь со мной, – серые губы существа двигались. Какой занятный гад! Немного похож на змею этой своей шершавой темной кожей. И еще смеет хватать Данета за тунику!

– Я тебя придумал, а ты так груб, – захихикал вольноотпущенник и попытался выдернуть из скрюченных пальцев существа свою одежду. Жесткие ладони держали крепко, а каждый палец заканчивался когтем. Ну да, как есть дух песка остерийских сказок! Спасибо и на том, что ему не привиделся Везунчик... однажды, наглотавшись нара, он пару часов пререкался с собственным папашей, а еще один раз ему придумалось, что Абила напала на Риер-Де и царь Арамей потребовал любовника императора как военную добычу. Веселый был сон!

– Да, а еще я как-то гулял вместе с кошками... по крышам, понимаешь? Эй, ну не смотри так, я знаю: ты дух песка!.. Как же вас зовут? Прости, я давно забыл. А маленьким я приносил вам жертвы, знаешь? Покупал на свои гроши бусы и браслеты... дешевые, конечно, отец мне не давал много денег... потом убегал в пустыню и ждал вас там. Ни разу не дождался, потому я не верю в тебя, дух!.. Ну и закапывал бусы в песок... И что я получил от вас за свои дары? – смех оборвался противным поскуливанием. Сидишь и ноешь, бестолочь!

– Ты всего лишь раз принес нам Дар, человек. А ведь прожил на свете почти тридцать лет, для вас это много, я знаю. Твои нити здоровы, сильны, просто у тебя нет ума, – видение дернулось, словно б быстро перевело дух, и продолжало: – Я не причиню тебе вреда, не стану брать твою силу, ты мне нужен. Ты – искра!

– Какой Дар? Ты говоришь о Ка-Инсаар? – Данет расхохотался. Сон был все забавней и забавней – хорошо! Только вот он теперь отчетливо видел свой кабинет и даже мутное отражение в блестящем боку склянки для мастики – будто б согнулась над полом высокая темная тень. – В качестве раба я мог бы поучаствовать в обряде, верно! Один раз. После чего мое тело сожгли б на общем костре... в лучшем случае.

– Ты поможешь мне понять, откуда взялась в вас эта мерзость. Вы неутомимо жрете друг друга, человек, зачем?! – видение склонилось еще ниже, и Данет смотрел в распахнутые черные дыры, видел, как двигаются тонкие, покрытые жестким налетом губы.

– Верно, жрем. Сделай так, чтобы Феликс сожрал меня совсем, навсегда. Он просто выгрыз мне сердце и бросил подыхать, – ему уже было плохо от смеха, а он все не мог перестать хохотать и зажал себе рот рукой.

– Феликс... илгу ти... он тебя не сожрет! Не сможет, человек, не бойся. Вставай, нам нужно идти! – видение вновь дернуло его за рукав – довольно сильно, и Данет, отшатнувшись, повалился на ковер. Никуда он не пойдет, ему и здесь достаточно весело.

– Ты знаешь Феликса? Ну да, должно быть, я надоел вам до смерти своими проклятьями. Я перестану, обещаю.

– Твои нити тяжело читать, но я вижу илгу ти и... человек, рядом с тобой – илгу ти сет маар Саар, он выпьет тебя, берегись! Кто это такой? Как вы зовете таких людей? – что несет этот сумасшедший дух? Данет положил руку под голову, вытянул ноги.

– Иди сюда, дух песка. Тут тепло, вы же любите зной... только не исчезай, хорошо? – да, не уходи, потому что без тебя еще хуже!

– Нет, человек, вставай! Я почти не вижу светильников в небе, когда они исчезнут, время мое кончится. Вставай! – рывок, и дух поставил Данета на ноги. Почему б и не согласиться прогуляться по крышам, пусть дух песка и не кошка? Вдруг он умеет так же ловко прыгать? Тьма закружилась перед глазами, жгут дергал так сильно, что внутренности едва не вывалились. Проклятье! Холод обжег, как удар бича. Где они и что?.. Внизу колыхалась темень и горели редкие огоньки, а впереди плясало огромное пятно света – серебряные высокие купола и арки... Сад Луны?! Дух приволок его к Кладию? Данет рванулся прежде, чем успел подумать.

– Отпусти меня! Я не хочу к нему, не надо! Не сейчас!..

– Стой и смотри! – видение зарычало, будто разъяренный лев в императорском зверинце. – Илгу ти сет маар, ты очень силен, но как же глуп! Разве ты не видишь?!

Что он должен увидеть, стоя на ледяном зимнем ветру босиком, в тунике без рукавов? Под ногами – острая каменная крошка. И внизу вздымает буруны неведомое море... вот же она – бездна его кошмаров! Еще шаг, и они оба свалятся вниз! Бездна напряглась в предвкушении, остер что было силы вцепился в своего спутника. Это страшный сон, я не хочу, не хочу! Но почему ему так холодно, ведь он лежит на ковре в своем доме, лежит и бредит?

– Здесь я завязал нити, отрезав вас от мира. Тут правит Пустота, а вы в ней живете. Зачем?! Вас всех нужно убивать за глупость! – дух сам трясся, как в лихорадке, но не от страха – от ненависти. – Смотри, человек! Смотри, или я столкну тебя в нее и не протяну руку помощи.

Дух прижал Данета к себе, в бедро уперлась твердая плоть. Огромное и страшное хлынуло в его тело, заставив выгнуться и заорать. Точно тысячи игл впились под кожу, миллионы маленьких острых когтей драли его на куски, а жгут все рос и рос. Захлебнувшись собственным криком, Данет повис на шершавых плечах.

– Не бойся. Сейчас мы с тобой едины, и ты увидишь. Не закрывай глаз, ты все равно увидишь!..

Душит. Рвет. Забирает. Отнимает силу и жизнь. Что это?! Зачем?! Мерзкая глухая тьма, огромная яма – и дворец Кладия прямо в середине, а непредставимая, чудовищная пропасть жрет и жрет и никак не насытится!

– Это твой город, илгу! Не закрывай глаза! Ты спишь там, и ешь, и сплетаешь свои нити с нитями других, чего ты испугался сейчас? Хочешь видеть еще?!

Рывок. Дикая боль. Падение. Тьма. И вновь медленное колыхание жадной мерзости. Площадь Трех Бдящих?! Да! Мать-Природа Величайшая! Там, в густой черноте, Феликс! И тысячи других людей!..

– А ну, тварь, отпусти! Чего ты хочешь, туест дост?! Сука, отпусти!

Связь, непонятная, невидимая связь держала его, бесполезно. Даже если дух опустит когтистые лапы, ему не вырваться. Не забыть! Пятна света мешались с тонкими, удивительно живыми нитями, а внизу чавкала бездна – она ждала. Риер-Де, это город Риер-Де?! Данет видел, что пятно пустоты от площади Трех Бдящих тянется риера на три – до самых аристократических кварталов, а перед глазами все еще стоял императорский дворец. В самом сердце пропасти, немыслимо!..

– Боишься, илгу? Не смей врать, у тебя хватит сил и на большее! – когтистые пальцы терзали его кожу, силясь удержать на ногах, но Данет сполз вниз – прямо в какую-то лужу. Закрыл лицо руками, но неумолимый голос вгрызался в мозг:

– Ты должен понять, должен смириться и спасти то, что еще сможешь спасти. Илгу! Очнись! – когти вновь впились в его плечо, и без того уже изодранное до крови. Дух поднял его в воздух и принялся трясти, а каждое слово било, точно плетью с железными наконечниками.

– Прогони Пустоту! Делай, что велю, или я сейчас сотру ваши камни с лица земли, она достаточно вас терпела! Илгу, ты слышишь?! – дух поставил его на ледяную землю. Как же холодно! Но что значат холод и смерть по сравнению с этим?! Пропасть глядела ему прямо в глаза, а там, за высокими стенами префектуры – Феликс, и он ничего не знает!

– Не позволю!.. Послушай, кто бы ты ни был... послушай! – что можно предложить неведомой твари в обмен на жизнь Феликса, на жизни тысяч людей? – Скажи мне, чего ты хочешь? Мы все решим, договоримся...

Слова разрывали сухое горло, а по губам текла кровь. Луциан Валер говорил: «Рожденный купцом станет торговаться и на краю пропасти». И вот она – пропасть. Торгуйся!

– Мне? Мне нужно, глупый Младший слуга? – дух скользнул ему за спину, и Данет понял, что тот сейчас сделает: вновь опутает неведомыми путами его тело. – Я хочу жить, но Пустота жить не должна, и потому мы умрем вместе. Я, ты, она и город! Я возьму твою силу и уничтожу бездну.

Почему нет? Все правильно. Пусть Риер-Де погибнет, и не нужно будет выбирать, мучительно каждый день выбирать пути между позором и предательством, ложью и лицемерием, ненавистью и Нелюбовью, смертью и жизнью без смысла и цели. А на развалинах даже волки выть не будут, и варвары не придут сюда – кому нужен проклятый город?

– Жалкое ничтожество, – дух вонзил когти в его локоть, – ты не умеешь драться. Ты недостоин жизни.

Раскаленное тело злого духа сотрясала такая страшная дрожь, будто б ему было так же страшно и так же больно. Раскрытая шершавая ладонь легла на живот Данета, и дух сделал движение, точно собирая что-то в кулак – будто кинжал повернул. В рот хлынула кровь. Ему все равно умирать, дух его не отпустит, а впереди – Доно!

– Убей меня, но ты ничего не добьешься. – Всем чего-то нужно, даже духам зла, верно? – Я помогу тебе, помогу, слышишь? Только что же я могу сделать?

– То, для чего ты родился на свет, – зарычало чудовище у него в голове, – выпить Пустоту! Я не могу один, ее слишком много. Пей, пей, илгу!

Их тела соприкоснулись, когти полоснули наотмашь, и жгут сорвал оковы. Злой дух и человек – между ними больше не было границы, единая сила превратилась в воронку и вращалась медленно, неумолимо разрывая Данета на части. И вот смерч вырос выше стен Трех Бдящих, бездна содрогнулась и ответила. Кто-то орал и бился в тисках – он сам? Как тяжело, если не видишь света и неба, как страшно! Стена тьмы летела им навстречу, а воронка все крутилась и крутилась, забирая в себя гулкую пропасть, и вот вспыхнул свет – обжег воспаленные глаза, засиял тысячами оттенков, и небо перевернулось. Они оба шли по облакам – он сам и дух зла, милосердное чудовище тащило его своей силой, не давая упасть.

– Илгу! Ты не забудешь? Я вернусь еще, вернусь сюда. Ты должен запомнить! Человек, ты сильнее Пустоты, она уйдет, отступит, как сегодня ушла малая ее часть, – злой дух положил его на плиты, ледяные, странно знакомые плиты. Красные и синие ромбы, переплетение черного узора – это его дом, верно? Мениан особняка на площади Великих Побед, и Данет Ристан лежит на выложенном плитами полу, а чудовище в последний раз склонилось над ним. Дух был счастлив, он радовался – чему? Они воевали с бездной, пили ее и победили? Отчего тогда так страшно и плохо?

– Мне нечего тебе отдать, я пуст, – существо из бреда гладило его по лицу, – но ты не умрешь, илгу. Позови, внизу есть аммо, позови его! Он напоит тебя. Я ухожу.

Облако тьмы окутало мениан, а когда рассеялось, Данет увидел солнце. Оно поднималось совсем медленно – так же мучительно долго отступала бездна под их общим натиском. Остер перевернулся на живот и пополз по разноцветным плитам. Все дело в наре, конечно, ему подсунули некачественный товар... все можно поправить, если съесть еще пару кубиков. Занавеси уже шевелил предутренний ветер, когда Данет окровавленными руками потянулся к серебряной чаше и схватил последний кубик.

В мутной жиже плавали бурые ошметки. Будто разорвали на куски какого-то гиганта и бросили плоть гнить в огромной яме. Один ошметок зацепился за другой, покрытая пузырями поверхность сладострастно чавкнула, и крошечные белесые ручки потянулись к лицу:

– Шелк! Первый имперский шелк! – отвратительные ручонки забрались под кожу, закопошились там, подобно червям на трупе. – Мы разбогатеем!

Данет попытался скинуть с себя белесый клубок, но нити уже плотно опутали его. Причмокивая и облизываясь, ошметок сосал его кровь и жрал, жрал… начал разбухать прямо на глазах, превращаясь в пупырчатый кокон. Маленькое личико высунулось из отвратительных складок и каркнуло на остерийском:

– Хорррррр-оший мальчик! Дай мне еще немного попробовать тебя, и я заполню графу.

Тонкие ручонки внезапно превратились в оковы и загремели на запястьях, а из кокона вылезла гусеница – мохнатая, толстая – и поползла к нему. Он не сможет убежать. Оценщик из Архии вновь его нагнет и отымеет вот этим жутким хоботком с раздвоенным концом. Данет закрыл глаза... Грязно-серая масса, что колыхалась совсем близко, точно забила ему горло и рот, и где-то вдалеке гудел огромный колокол. Бах-бах-бум!.. Нужно ломать!.. Оглушительный треск, какой-то звон… отчего оценщик медлит? Отростки уже разорвали плоть раба, сколько еще он вынесет, прежде чем имперец кончит и оставит его тело в покое?

– Ты не достоин жизни! – прекрасный строгий лик выступил из моря ужаса и омерзения. В кошмаре злой дух был уродлив, а теперь казался долгожданным спасителем, ослепительно красивым и недоступным воином из древних сказаний. – Ты не умеешь драться! Вот же она – Пустота! Выпей ее! Выпей и станешь свободен!

Данет знал, что плачет. Дух песка, разве ты не видишь?.. Гусеница-оценщик заковал меня и дерет, как козел козу на пастбище, а его ручонки копошатся в животе. Я не прошу помощи – мне никто не поможет. Только не издевайся, прошу тебя, дух!.. Пожалуйста! Я знал, что сдохну в дерьме и семени, просто уйди, уйди, не смотри!

– Илгу, ты человек! – серый беззубый рот оскалился рядом. – Ты человек, и потому Пустота испугается тебя! Пей ее, пей!

Чудовищный удар сотряс тошнотворную массу. Мохнатая гусеница выдернула член, из разорванного ануса хлынул поток крови, но сил кричать уже не было. Никто не придет на помощь рабу для удовольствий, зачем тратить последние часы жизни на бессмысленные мольбы? Любая пытка рано или поздно кончается, вот и неугодные Кладию мальчишки погибали в яме через три-пять часов… не так долго осталось.

– Плохой мальчишка! – гусеница шипела, как Юний. – Никуда не убежишь!

Мохнатая пасть лязгнула, а клубок ручонок зарылся в живот еще глубже и потащил что-то… сейчас они порвут его, и он умрет от потери крови.

– Шараф! – Взмах лезвия перед глазами, солнце блестит на клинке. – Принеси воды… и соль! Соль нужна – много! И масло… есть масло? Соль и масло растворить в воде, понимаешь?

– Каи, постой! Тебя самого замутить должно, сыпь соли побольше. А воду нагреть, но не сильно. Шараф, помоги мне.

Доно пришел и прогнал гусеницу-оценщика. Разрезал путы ручонок, вытащил клубок… чтобы самому занять его место, Доно же был первым! Конечно, разве благородный позволит какому-то простолюдину раньше него самого насиловать плохого мальчишку? Солнце слепило глаза, там, за занавесями – раскаленная от зноя улочка Архии, но Феликс не выпустит его, пока не насытится. Затрещина, еще одна, соль на разбитых губах. Бесполезно бить меня, Везунчик! Я больше не боюсь, чего мне бояться? Я умираю. Спасительного жгута в моем теле больше нет, и потому так плохо… но чтобы сказать тебе все, что должен, меня еще хватит! Только б выплюнуть соленую кровь.

– Тупая дрянь! Крутишь задом, шлюха? Отказываешься ехать со мной? Я оставлю тебя оценщику, но прежде!..

Безжалостные руки прижали Данета к ложу. Скрутили, выворачивая суставы. Сейчас Доно поставит его на колени, отдерет и уедет. А потом придут оценщик и остальные.

– Нужно, чтобы его рвало, Шараф. Держи вот так, я буду поить, а потом…

Пальцы, пахнущие железом, раздвинули зубы, полезли в рот. Дышать!.. Захлебываясь тошнотой, Данет слышал, как чавкает бездна – она никуда не ушла, просто притаилась. Он один, наедине с Феликсом и пустотой, ему никто не поможет. Внутренности точно вывалились наружу, выплеснулись вместе с невозможно соленой водой, и в мутной пелене Данет увидел знакомое ненавистное лицо.

– Сссу-кккааааааа! – голос вернулся к нему, какое счастье! Молить о пощаде бессмысленно, врага не умоляют, но он сможет проклясть. – Чтоб ты сдох!.. Чтоб варвары убили тебя, посадили на кол, мразь! Вырвали тебе кишки!.. И бросили собакам… ненавижу, ненавижу, не прощу! Сука благородная!

Вот! Наконец он видит в черных глазах боль. Нет, это ярость, всего лишь ярость. Остерийская подстилка ничем не сможет уязвить аристократа, но пусть там, куда Феликс уедет, ему навсегда запомнятся проклятья раба.

– Сенар!.. Нужно это пить… пей давай, ну открой же ты рот!..

Выпей Пустоту, илгу! Она уйдет! Эхо, всего лишь эхо жуткого сна, а стало чуть легче. Сейчас Везунчик полезет драть его и получит ножом под ребра, потому что мальчик из Архии уже вырос.

– Шараф… еще влей, его должно рвать… тогда нар выйдет. Единственный способ, какой знаю.

Они говорят так спокойно! Кто-то подыхает рядом с ними, а им все равно! Мне тоже все равно, пусть только Феликс уберет руки.

– Убирайся! – широкая ладонь легла на подбородок, кто-то дернул голову назад, и Данет вновь захлебнулся отвратительной жидкостью. Вода, соленая вода… его резко наклонили вперед, и рвота вывернула наизнанку. Кашляя и отплевываясь, он попытался поднять голову, но увидел лишь свои разодранные в кровь руки и закованные в знакомые наручни запястья – Донателл Корин стоял перед ним на коленях… кажется… Сейчас ударит еще раз и повалит.

– Сенар, не заставляй поить себя насильно, – Шараф, отчего-то голый по пояс, в одних кожаных штанах, встрепанные волосы вороньим гнездом, и большой кувшин в руках. – Благородный, думаешь, нужно еще?

– Нужно. Я видел: так спасали тех, кто ел плохую еду.

Доно ничем не проймешь! Вновь заламывает ему голову назад, держит, точно тисками, а жирная, соленая вода льется в глотку. Глубокая чаша, и его рвет над ней… а Феликс смотрит и улыбается. Стратегу нравится смотреть на унижение подстилки, отчего ж еще так кривятся твердые губы? А я хотел, чтоб ты жил, Доно! Я спас тебя этой ночью! Дурак, что еще можно сказать… не нужно было мешать Пустоте, и все кончилось бы. Я не могу отплатить за себя, за Архию, за рабство и свой позор, потому что слишком… слишком ты стал мне дорог, Доно Везунчик, и я за это расплачиваюсь. Снова расплачиваюсь. Но наслаждаться я тебе не позволю!

Кадмиец отвернулся, протянул кому-то кувшин. Каи! А в дверях Белор. Его коммы! Нужно приказать, и они выкинут Феликса из дома, не пустят его больше. Феликс не изнасилует его и не бросит, ничего не случится… уже случилось, давным-давно, а ты просто бредишь!

– Я сказал: пусть эта благородная мразь отсюда уберется! Шараф! – от собственного крика голова раскололась, будто орех. Данет прижал руку ко рту, скорчился, силясь сбросить с себя ненавистные руки. Феликс не смеет до него дотрагиваться. Никогда!

– Данет, я уйду. Не нужно так… я уйду, клянусь. Тебе станет лучше и… Шараф, давай еще раз…

Данет рванулся из хватки так, что показалось – кости ломаются. Все бессмысленно, Феликс по-прежнему сильнее, а Шараф и ухом не повел, точно не слышал приказа. Зачем они вливают в него эту мерзкую, воняющую прогорклым маслом воду?! И его опять рвет, тошнит бесконечно, а голова гудит и кружится, и саднят изодранные когтями злого духа руки.

– Давай, можешь драть меня, Везунчик, мне все равно. И всегда будет все равно, я не стану лизать тебе пятки, не поеду с тобой! – он не слышал своего шепота, но проклятья сбудутся! – Ненавижу-ненавижу-ненавижу!..

– Данет. Я уйду, слышишь! Сейчас уйду! Только пей еще, так нужно, иначе ты умрешь от нара, – этот благородный скот думает, что ему нужна жизнь? Такая, какую Везунчик ему оставил? Растоптанная, отмеченная клеймом подстилки и раба?! И еще смеет ухмыляться, говорить что-то, просить!.. Любоваться его унижением. Пусть бы кто угодно, только не Феликс!..

– Лей еще, Шараф! – спелись, сволочи! Рив и кадмиец – хорошая парочка. Они его не выпустят, пока не вольют в глотку всю реку Тай! И воняет, ну точно городские лужи… а руки Феликса сжимают его запястья, и губы дрожат почти у самого виска, мокрого от пота.

– Еще нужно? – Шараф наконец поставил проклятый кувшин на ковер, торопливо вытер ладони о штаны.

– Почему вы не держите лекаря в доме? – голос у Феликса такой, словно у него стрела под ребрами засела.

– Сенар выгнал прежнего. Сказал, что тот доносит Домециану. Благородный, если б я знал, что он всю чашу съест, я бы…

– Ты полный дурак, Шараф. Данет мог умереть, задержись мы еще немного. Почему ты не проверил?

– Он выставил меня вон. Велел оставить его одного. Я виноват.

– Вот что, Шараф. Если Данету удастся раздобыть еще нара, я вздерну тебя собственными руками. Тебе понятно? На самой высокой виселице.

Холодная рука легла на лоб, и Данет дернулся. Как Феликс смеет его касаться? Только чуть легче стало, будто вышел весь яд прошедшей ночи, но отравы так много… Пальцы осторожно касались висков, потом Доно положил ему ладонь на грудь, точно слушая сердце. Данет отпихнул ненавистную руку от себя.

– Проваливай! – пока силы останутся, он будет драться, не даст больше поставить себя на колени. Заставить поверить, полюбить, а потом вышвырнуть. Не будет такого больше!

– Дани, вот так хорошо? – Мягкое под головой, теплое – на плечах. И разноцветная круговерть перед глазами. Неужели его будут еще мучить? Пытка никогда не заканчивается.

Держит за руку, не уходит, лжец! Вот заставил разжать кулак и… целует расправленную ладонь. Мерзкая скотина!.. Встал и… не уходи, Доно, не уходи, пожалуйста!.. Как я без тебя, Доно?! Не уходи!..

Нижний слой – мягкое, нежное мясо курицы; мы ровно разложим кусочки. Ну что же ты не помогаешь, Эвник? Осторожно, противень горячий!.. Не отщипывай от куска, Льют даст тебе яблочко – до ужина дотерпеть. Следующий слой – грибы, называемые в Абиле «куанадо», видишь, какая у них толстенькая, белая ножка, точно бедрышко девушки на выданье. Красивая девушка должна быть упитанной, так говорила мама, и мой муж тоже так считает. Но он не сердится, что я худая, будто щепка, он меня любит. Да, любит! Как Лизандр Меченосец любил Исмену. О вариер, о вариер, ишилумие… деперсма ис валихоон бер… Лизандр простил Исмене брак ее с врагом, а мне мой муж простил еще больше, он все мне простил! Он обнимает меня каждую ночь на ложе и… Не завидуй мне, Эвник, гадкий мальчишка! Ты сглазишь мое счастье!.. Не смотри так, лучше подай мне чашу с луком и специями. Ты смешал их, как сестрица велела? Ох, нет, придется делать самой. Гадкий! Смотри, как я тщательно смешиваю лук, чеснок и перец… не хватает сметаны, крестьянской густой сметаны… но ничего, возьмем здешние сливки и еще наливку. Есть же у них яблочная наливка? Ах, у них есть кислый валор? Прекрасно! Муж мой весьма ценит это вино, и я не скажу, что сдобрила им кушанье. Это будет наша тайна. Ты не выдашь меня, Эвник?

– Добавлю валор, и курочка с грибами отлично потушится. Ну не дуйся, Эвник! Скоро накрою на стол, а пока возьми-ка яблочко. – Дорожный мешок пришлось собирать в спешке, а теперь Бо еще и запихал его так далеко – между мальчишкой и стенкой повозки. Гадкий, ни за что не подвинется, все они упрямые, мерзкие! Сколько раз он всех просил вести себя прилично, быть послушными… – Ладно, сам возьми в мешке.

Мальчишка продолжал глазеть в борт повозки и рта раскрыть не соизволил, а ведь именно с ним Льют возился больше всех, и так хотелось думать, будто б у него… ну да, Эвник подходящий братец. Был голод, холод, зима… ну, или засуха... и когда мама родила Эвника, родителям пришлось продать его сестрицу Льют в храм. Они любили меня, любили! Просто им пришлось. Так поступали многие, вот и наши с Эвником родители… они выручили за меня много риров и продержались всю зиму, а теперь Эвник благодарен своей сестричке за спасение от голодной смерти. Эвник хороший мальчик, не то что эта тварь Мариан, бешеная тварь, из-за которой пришлось переезжать. На вилле возле деревушки Энтия была такая хорошая кухня, так жаль! А еще хозяин велел убить всех рабов. Кто теперь будет прислуживать при приготовлении сложных кушаний? Ну ничего, на триреме старого Захитоса он успевал готовить один из всяческих объедков… и команда его любила, да, любила и жалела! Они не били его, почти никогда не били… только раз, когда Захитосу попался в супе какой-то жук, он велел выпороть Льюта, но кривой Маркус бил вполсилы. Даже следов не осталось. Потом Маркус позвал еще троих, и они разложили Льюта на кулях с мукой животом вниз, пошли по очереди… они его любили, правда! Не ломали ему кости, не выдирали волосы, не драли вдвоем и горлышки бутылок не заталкивали. А потом он приготовил им всем отличную пхалту[9], даже без лимонной цедры, потому что цедры на корабле не было.

А потом был тот порт – Пирим, рядом с Иварией… старый хозяин триремы в порт Иварии заходить боялся, у него в трюмах лежал незаконный товар – шкурки всяких мерзких морских животных, икра, жир… и Захитос торговал в Пириме, что в пятидесяти риерах от Белостенной[10]. Захитос отпустил Льюта купить соли, перца и масла, приставил к нему рулевого, чтобы процед не убежал. Но Льют не собирался бежать, где б еще он нашел таких добрых хозяев, как на триреме? А ведь храм Заката продал его Захитосу подыхать. Жрец сказал: «Этого не покупают уже четыре месяца, пора избавляться». Конечно, кто бы купил Льюта? После того, что с ним сделали, у него анус не закрывался, и ног он не мог сдвинуть… зато зубы ему выбили, ну, почти выбили, и он клялся жрецу, что покупателям понравится, если их драгоценную плоть нечем будет повредить. Но жрецы решили избавиться от процеда, а он так умолял… черви съедят их нутро, когда-нибудь съедят! Эвник, мой братец Эвник, или мой муж насадят их туши на вертела и станут поджаривать! За честь и жизнь сестры и жены… они ее любят, так любят…

А из лавок в Пириме они вышли уже в полдень, и рулевой захотел промочить горло, потащил Льюта в таверну – идти было так тяжко. По триреме ковылять с его-то ногами куда проще… или он привык к качке, а вот на твердой земле шатало из стороны в сторону, и прохожие смеялись. Кричали: «Кто тебя так отодрал славно, парень?» Они зашли в тарбу[11] для моряков, и рулевой даже купил Льюту вина. А потом к ним подошел человек... До чего ж все-таки гадкие мальчишки, ну что им нужно? Выросли они в родном доме, их любили! Неужели им жаль поделиться с кем-то любовью и теплом?

– Эвник! – Рыжий вздрогнул, поднял голову. У, глаза у него какие страшные! Льют знал, что значит такой взгляд, и потому взвизгнул:

– Если хочешь меня задушить, даже не пробуй! Возле повозки два охранника, и Бо сейчас вернется, – надо как-то мальчишку успокоить, хоть и хочется надавать пощечин, но бить каждый раз было жаль до слез, и потом, оставаясь один, Льют плакал. Он же не хотел им зла, никогда не хотел! Но тем, кто прячет сокровище, на земле не место – так говорил хозяин, и Льют сам это знал.

– Эвник, потерпи, смирись. Хозяин не убьет тебя, он тебя любит, хочет… ну как тебя не любить, не желать? Боссо ривердере ишулм кайсат бете. Ты ему сердце зубами прогрыз, так даже поэты говорят! Будь ласковей, дари ему сокровище, и тебе будет хорошо!

– Так хорошо, как Мариану? Или как Тассо? За что вы его убили, что он вам сделал?! – руки у парня связаны, но Льют все равно боялся. Эвник не вцепится ему в горло зубами... так он думал до вчерашней ночи. Когда сбежал этот чернявый, пришлось покончить с Тассо и рабами и бросить все. А еще хозяин велел убить шестерых мальчишек… все верно, у них было мало сокровища, но Льют жалел – он всегда их жалел. А когда Эвника усаживали в крытую повозку, он вдруг начал так отбиваться и кричать, что пришлось связать и рот заткнуть – вот только сейчас кляп вынули.

– Тассо хотел уйти со службы. Хозяин не может этого допустить…

– Зови тварь по имени, коза! Юний Домециан, я знаю его имя! Почему меня не убили?! – рыжий подался вперед, коснулся коленями колен Льюта, и сразу стало тепло. Те, кто владеет сокровищем, не умеют злиться по-настоящему… они не опасны, не то что те – другие!

– За что ты обзываешь меня? Сестрица хотела тебе добра, вот покормит… думала, ты заступишься за меня! – Ну почему они все такие гадкие? Почему Эвник его не любит? – Да зачем тебя убивать? Ты останешься с нами и никому не сможешь выдать тайну, а Тассо хотел уйти, он мог начать болтать языком где не надо.

Эвник вдруг вздохнул глубоко и прикрыл больные темные глаза. Потом стиснул связанные руки на коленях.

– Значит, вы убили Тассо не из-за побега? Я думал, хозяин наказал нерадивого охранника.

– Тассо не должен был следить за Марианом, за что же наказывать? Тассо просто хотел уйти, – Льют сам бы с наслаждением прикончил чернявого Мариана! Если взять тонкую иглу и ткнуть ее в шею, рядом с ухом… а можно в темечко. Этому приему их научила Лаиса – красавица, умница Лаиса, она часто прибегала к ним, маленьким… прибегала всякий раз, как уходили покупатели – и рассказывала им сказки. Лаису не успели выкупить, она отравилась, а вот Нюкту, Ольвию, Роксану, Иман выкупили! Почти всех девушек в храме Заката выкупили, хотя они были не так красивы, как Лаиса, и менее красивы и умны, чем некоторые мальчики. Мальчиков, всех поголовно, учили еще и грамоте, а девочки учились сами – если хотели. И им не заталкивали в анус полированные деревяшки, чтобы растянуть… девушек берегли, всегда берегли. И они иногда хвастались – нас выкупят, а вы останетесь! Как хорошо быть женщиной!.. Как чудесно, когда есть любимый… просто он и другие мужчины прогневили Натуру изначально, еще до появления на земле рода людского, и она не дала им любви, а лишь сокровище… кому-то и сокровища не дала, вообще ничего! Купец… Льют уже не помнил его имени, в памяти осталась лишь борода, пахнущая потом… купец постоянно твердил ему: «Был бы девкой, я б тебя купил, ну вот прям сейчас купил бы…» Льют угождал ему, как мог, всякий раз, но однажды тот просто не пришел больше. Конечно, ведь Льют не девка! Он не смог бы рожать детей, не смог вести дом… но почему?! Он бы постарался! Он бы нашел хозяину самых лучших наложниц, он бы украл для него ребенка, если б тому стало нужно. А так, как Льют готовит, ни одна женщина не сможет! И нигде, никогда купец не нашел бы такой верности, такой преданности!.. Заступница, ну почему?! Ненавистная плоская грудь, ненавистный отросток между изуродованными ногами – мертвый кусок плоти, а из-за него Льюта зовут мужчиной!.. Ну-ну, не стоит мальчика пугать, вон как глазенки блестят – от страха. Эвник чует в нем ту же силу, что есть в Мариане и хозяине, мальчик не дурак… но силы давно нет, всю высосали.

Эвник поджал ноги, повернулся боком. Льют не хотел его, он вообще не хотел плотской любви, но вот если б рыжий хотя б раз обнял его, просто прижал к себе! И такое красивое тело… будь Эвник процедом, он зарабатывал бы для храма столько, что, быть может, жрецы не продали б его в войска или на корабли, оставили бы при храме – писцом или прислугой.

– Его все знают! Отец сам всегда относил Домециану свитки из гимнасия и брал меня с собой, только меня в особняк вольноотпущенника не допускали. Ждал на улице и видел. А еще видел на процессиях, и нас водили в Сенат… Льют! Ну послушай же ты меня, – мальчишка вновь придвинулся, задышал рвано, – вы можете убить еще сотню, даже две… но вас накроют – рано или поздно. Ты знаешь, как казнят святотатцев? Вначале им живьем отрезают части тела, потом варят отрезанное в кипятке – у них на глазах – и после самих бросают в котел… ты хочешь так умереть? Юний тебя выдаст, все свалит на бывшего процеда, разве ты не понимаешь?

Умный у него братик. Может быть, Эвник даже понимает, отчего хозяин всегда берет его и насилует с такой радостью? Между Эвником и рыжей блядью Ристаном там мало общего, но Юний всегда говорил: «Закрою глаза и вижу, как мразь стонет и просит пощады». И злился потом оттого, что Эвник – не Ристан, и даже ощущения другие… Ристан – бешеная тварь, такая же, как те, что забрали у Льюта сокровище. А Юний мог отобрать остатки, но он жалел процеда, щадил… такого никогда не поймет Эвник, ведь он вырос там, где любят просто так. Ты человек – и тебя любят. Рыжая блядь Ристан мог извиваться под телом любовника, подставлять зад и подмахивать, но он всегда отбирал сам, лез в кишки, так говорил Юний… «Он жрал меня, а я не чуял, не пойму отчего!» А однажды почуял – когда они ругались из-за больших денег, из-за провинции Лонга. Ругались, и Ристан шипел, как змея, глаза сочились зеленым ядом, а потом Юний понял, что ничтожество, которому он дал все и даже больше, жрет его, как ехидна добычу.

– Юний меня не выдаст, – ласково сказал Льют, – он не умеет так выбирать владеющих сокровищем, как выбираю я. В нем слишком сильная… та гадость, которая жрет и тянет. У меня она была похожа на капкан. Будто сидит-сидит тихо, а кто причинит мне зло, он хватает за ногу и – хлоп! – съел. А теперь я пуст, все забрали, и так легче видеть, что в чужом нутре делается. Свое не отвлекает. В тебе много сокровища, больше, чем в остальных вместе взятых. А Юний говорит, что в нем гадость похожа на ураган. Иногда он его с трудом удерживает. Молись, чтобы он не сожрал тебя, если ты его вновь доведешь.

– Юний хотел сожрать так чернявого Мариана? – попался, братец, попался. Может быть, еще что сболтнешь? Тебе ведь не плевать на беглеца, верно, Эвник? Только вид делаешь, а сам с расспросами лезешь. Того, что процед знает о хитростях пленников, не знает никто! Еще и потому Юний его взял тогда на службу…

– Да, так. Но не стал, я удержал – моя вина! – Льют придвинулся ближе, заглянул в бледное лицо. – Эвник, послушай… пожалей меня, пожалуйста. Помнишь, как жалел раньше?

– Жалел, а ты отдал меня Бо! – злится, а весь жаром сокровища так и исходит! – Они меня связали и пользовали двое суток втроем… сука ты, Льют!

– Ну, зад-то не порвали. Я велел им осторожно… Эвник, ну пожалей, а? Я тебе что хочешь куплю, принесу, пока стоим. Вон видишь – лавки? Там хорошая еда, украшения…

Долго еще Бо будет копаться в этом городишке? Пора ехать, смотреть, какая на новом месте кухня, размещать мальчишек… как бы они после побега твари не устроили чего… он сделает на ужин курицу с грибами, это будет вкусно!.. И будет петь, пока готовит, а потом… потом придет ее муж. Он добрый и заботливый, и голос у него такой, как бывает у Юния. Иногда кажется, что муж и есть Юний. Ведь только златовласый вольноотпущенник помог ему, помог – единственный за всю жизнь. Когда у команды перестало б вставать на процеда-калеку, они просто выкинули бы его за борт, если еще раньше он не подцепил бы дурную болезнь от грязных моряков – они каждый раз разворачивали ему зад до крови. Ну, может быть, хозяин триремы Захитос оставил бы его ради кушаний, что он готовил, или хотя б просто выкинул в порту, и Льют нанялся б в какую-нибудь таверну. А Юний подошел к ним с рулевым в порту Пирима, и Льют шарахнулся от чужака. Вскочил из-за стола и упал – искалеченные ноги не могли бегать, это позже он выучился ходить так, будто увечий нет. В высоком человеке с золотыми волосами и темными глазами была страшная гадость – она вращалась и пожирала все вокруг. Льют сжался на полу в комок и плакал. Он боялся. Вдруг этот незнакомец вытащит из него остатки – то, что не забрали легионеры Марка Гиппия, кои насиловали процеда едва не декаду?

Юний нагнулся над ним, поднял – почти на руки взял… грязного корабельного процеда, воняющего рыбой и моряцким потом! И спросил: «Что ты видишь?» Юний прижимал его к себе и гладил по свалявшимся волосам, а потом велел рулевому сказать Захитосу, что забирает раба, и швырнул кошелек на стол… Юний накормил Льюта, и они говорили, говорили… и теперь говорят точно так же – когда хозяин не занят. Эвник дурак. Такое доверие не предают, даже если Юний потом предаст его – что ж, сильный в своем праве. И даже если Льюта будут резать по кускам и бросать плоть в кипяток, он просто уйдет от палачей и толпы – уйдет в свой маленький домик, к маме и отцу, братьям, сестрам. И станет там ждать своего мужа. Любимый, единственный вернется с войны и все простит, и спасет, и пожалеет! Нужно лишь дождаться. О вариер, о вариер…

– Льют, – парень беспомощно хлопал глазами. Разве твоя судьба так уж плоха, Эвник? Ты получаешь удовольствие с Юнием, еще какое! И Ристан млел, и император – Льют верил словам хозяина. Только рыжая блядь и блядь в венце не любили Юния, и тому было больно, больно из-за Кладия – Льют это видел. Хозяин потому так злится всегда, что император не верит своему слуге, единственному оставшемуся верным ему слуге! Не верит, что тот хочет спасти его, спасти от рыжей бляди, продажных подданных и проклятья. Спасти империю Риер-Де от проклятья. Император Кладий Мартиас куда больший дурак, чем Эвник.

– Льют, – трясется и всхлипывает. Ну ничего, сейчас вернется Бо и успокоит нашу радость – на свой лад. Как бы Эвник ни сопротивлялся и ни кричал, а любой из этих гадких, у кого отросток между ног полон жизни, любит, когда его ласкают и потом берут. – Я заплачу тебе! Очень много заплачу! Только перережь путы и отвернись. Потом скажешь, что я тебя ударил…

– Ласточка наша устала и спать хочет? Ничего, сейчас приедем! Сестрица Льют накормит братца и расскажет… Эвник, как ты думаешь, муж не рассердится за валор? Лучше я куплю сметану все-таки…

[1] Вариант выражения «Со щитом или на щите».

[2] Верса – травяной напиток. Подается в горячем или холодном виде.

[3] «Лошадь продается целиком» – народная пословица.

[4] Эмпория – особая торговая площадка, где купцы заключали сделки между собой, аналог античной биржи.

[5] Верпе митрос (ривск.) – буквально «хрен паршивый», простонародное ругательство.

[6] Очень часто появляющихся в домах духов считали "ожившими мертвецами".

[7] Пословица, соответствующая нашей «лучше синица в руках, чем журавль в небе».

[8] Бетем! (кадм.) – бегом!

[9] Пхалта – каша из ячменя, проса или гречихи, приготовленная особым образом.

[10] Белостенная – распространенный эпитет города Иварии.

[11] Тарба – увеселительное заведение, открытое только для военных или в портах для моряков. В тарбах, в отличие от таверн, подавали по себестоимости дешевое вино или танам (род местной водки) с легкой закуской.