Искры в Пустоте, глава четвертая

Одну тюрьму променял на другую, но здесь хотя б цепей нет. Ничего, наденут еще! Мариан с трудом приподнял левую руку – правая, сломанная, его почти не слушалась и зверски болела – и оперся на изголовье ложа, попытавшись перевернуться на здоровый бок. Удачно, что ему ребра только на одной стороне переломали... но отвернуться от настырного хозяина новой тюрьмы не удалось – боль ударила сразу в живот и спину, и осталось лишь прикусить губу. Голова болела, все тело ныло, а самое скверное – он почти не помнил, где его злые духи носили последние дни и как занесли в этот дом.

– Ты, очевидно, предпочитаешь пытки разговору по душам? – как надоел-то, сволочь проклятая! Лучше б орал и угрожал, чем эдак шипеть... Как бы исхитриться и не смотреть на скотину вежливую? Разве что глаза закрыть, но голос-то все равно слышишь! Он заткнет уши и будет думать об Эвнике, о том, что станет делать, когда ребра срастутся и можно будет встать. Надо верить, что Тассо вытащил парня со «скотного двора», но если нет... Первым делом найти любовника рыжего, Зенона Салюста, потом – родителей Эвника, а дальше дело за малым. Если отец Эвника человек разумный и влиятельный, он выход и подскажет, тогда сразу – к префекту...

– Не мог бы ты смотреть на того, с кем говоришь? – ого, бесится благородный. Два дня уже так – аж трясется от ярости, а говорит тихо, гладко... как есть сволочь последняя! А чего еще ждать от мрази, смеющей так походить на него? Прямо задушить хочется!..

Эвник правильно ему говорил: «Держи язык за зубами, Рини!» Эвник, Эвник, рыжик ты мой, что они сейчас творят с тобой... Вот, опять не удержался... и теперь ожившая статуя будет его бить? Подошел ближе... замахнулся?.. Мариан быстро закрыл глаза. Пока аристократишка что-то вытянуть из него хочет, не убьет, а зуботычины можно пережить. Удара не последовало – благородный склонился над ним и двумя пальцами подцепил край покрывала. Приподнял, нехорошо хмыкнул. И позвал негромко:

– Нонн! Кажется, пора менять повязки, – и вновь Мариану: – На твоем месте я бы старался поменьше дергаться. Если не хочешь остаться калекой.

Лекарь Нонн – коротенький, сердобольный – тут же объявился и давай прыгать вокруг ложа, а пока он повязки с припарками менял, Мариан открыл глаза и старательно пялился в изрисованный какими-то тонконогими девами потолок. На вей не похожи, тех всегда рисуют пышными, полногрудыми, а здесь девки, точно парни – ни зада, ни грудей... И красные цветы в руках... не смотреть на аристократишку, не смотреть! Ишь, даже улыбка у него такая же, как у него... ну то есть Мариан так представлял себе улыбку любви своей. Вот за что так, а? Он всегда знал, что лишь дурак последний станет любить мертвый мрамор... но еще и живой статую встретить, да чтоб эдакой сволочиной обернулась... Мариан вновь попытался отвернуться, но лекарь ему не дал:

– Юноша, лежи смирно! Еще дней пять в поврежденных органах образуются важные соединения, кои залечивают и восстанавливают, а вот потом нужно будет вставать и двигаться, дабы предотвратить образование спаек. Но пока у тебя кровь в естественных выделениях...

– Нонн, – не любит чистоплюй, чтоб при нем говорили о всякой грязи! Тут же лекаря прервал. Да Мариан и сам знал, что у него нутро отбито, как еще жив остался? – Поторопись, я разговор с нашим гостем не окончил.

Мариан тут же вцепился в пухлую руку медикуса и напоказ застонал:

– Ой-ееей... а вот тут болит... ну просто жуть как болит!.. Посмотри, Нонн, чего там, а?

Лекарь несильно шлепнул его по запястью, отводя руку от поясницы, и сказал с доброй усмешкой:

Чуть придя в себя, Мариан попытался уползти из непонятного дома, хотя смотреть на свое тело – и то страшно было: черно-синие узоры повсюду, ребра туда-сюда ходят, болят дико, и головы не поднять, такая слабость одолела. Но только он на ложе дернулся, как подоспели дюжий раб и лекарь Нонн, и давай над ним кудахтать – не пустили никуда. Нонн вообще сказал: «Хочешь умереть на дороге – иди. Я тебя из Дома теней вытащил и обратно не пущу, ибо долг медикусов состоит в спасении жизней». А пока Мариан плавал в кровавом тумане, пытаясь хотя б за боль уцепиться, пришел этот вот... глядя на него, хотелось выругаться страшно, небо и землю проклясть. И потому что его появление не привиделось, и потому еще, что лучше б Мариана на куски разрезали и собакам скормили, чем видеть аристократишку. Мама еще давно, в Тринолите, говорила: «Не нужна лишняя дерзость, сынок. Мечтай о простом, желай достижимого, не заносись – и жить легче будет». Отец смеялся над ней, обнимал и говорил: «Если все время лишь под ноги себе смотреть, так червем и помрешь. А у нашего Рини крылья вырастут! Крылья...»

– Юноша, я сменил повязки, сейчас будет обед. Пшеничная пхалта без хлеба и клюквенная настойка для погашения горечи лекарств, – слушая лекарский говорок, Мариан думал: как здорово было б хоть на миг вздохнуть, поверить – ты с людьми, не со скотами... Нонн – добряк из добряков, сразу видно, но хозяин его – чистая лисица. Вцепится зубками острыми и не выпустит добычу. Вот встал, прошелся по спальне – ну как есть лис осенью! Мягкие пряди падают на высокие скулы, карие глаза спокойные-спокойные, будто б человек сей ни горя, ни боли не ведает и чхать на чужие муки хотел... как «псы», да? Как могло так выйти, чтобы его любовь, его единственный оказался похожим на Шатуна, Бо, Тассо?! Равнодушную, мертвую внутри скотину? Ведь Юний и Льют только потому могли свои мерзости творить, что посадили на сворку «псов», и те по указке убивали, били и насиловали. И не скажешь сразу, что страшнее – лютая злоба хозяина «скотного двора» или спокойная исполнительность пастухов. Все плохо! И аристократишка этот – не его мечта! Он не смеет так походить, так... Тьфу!.. И без того тошно, нечего еще о всяких глупостях думать – лучше о побеге. Сбежать из особняка едва ль много проще, чем с виллы, но здесь его хотя б не заковали... пока. Решетка на узком высоком окне из железа кована, не выломаешь, а под дверью – другие рабы, не один же здоровяк Тири господину прислуживает. Но остальных Мариан пока не видел.

– Нонн, до обеда время есть еще. Оставь нас, – злится, точно. И вот скажите на милость, ну какое дело честному человеку до всяких измордованных приблудышей, а? Да еще в цепях? Таких сразу страже тащат или мимо проходят, а этот в свой дом приволок! И не говорит, сволочь, где нашел его, к чему бы? Да понятно же, запутать хочет!

– Ты должен понять: говорить – в твоих интересах. Вернешься к семье... у тебя есть семья? Может, ты хотя бы имя свое назовешь? – дверь закрыл за лекарем и вернулся к ложу, рядом встал. Домашняя туника из легкой шерсти, короткая, так что бедра при каждом движении видно – стройные, гладкие, кожа будто светится... и сильные мускулы там, где небольшая ямка под коленом... тьфу!.. Опять засмотрелся, дурак!

– Я уже все сказал, – заученно бормотнул Мариан, пытаясь спрятать лицо. Не хватало, чтоб лис понял, каким взглядом на него пленник пялится. Придя в себя, он молчал, а потом сочинил побасенку: на него, дескать, напали на дороге, связали, ограбили. Потом приволокли в какой-то подвал и заковали в цепи, избивали, выкупа требовали, а после ему бежать от супостатов удалось. И имен разбойников он не ведает, и место то не помнит, и в лицо никого не признает. А звать его Марком, фамилию же он отроду свою не знал, потому как подкидыш. Плохая разве история? Хорошая! Все объясняет, но лис не верил, хоть убейся! – Отпустил бы ты меня. На кой тебе возиться...

Лис сморщился, будто лимону откусил. Приподнял подбородок надменно, тут же вновь став на него похож – ну как две капли! Только у него волосы короткие были – военная стрижка, да пожалуй, ростом статуя немного ниже...

– Очевидно, свою «Грамматику» Севентос не для таких, как ты, писал. Я видел варваров, кои говорили на языке ривов намного более грамотно, чем ты – чистокровный рив, – и носом крутит, ишь ты! Чистокровный, надо же!..

– А не у всех папаши столько сумели награбить, чтобы сыновья свитки почитывали да подолы своих туник от безделья задирали!

Карий взгляд стал острым, равнодушие пропало... и даже дышать стало легче! Лис наклонился к нему – пахнуло мятой и мастикой – и прошипел:

– Врать бесполезно, мальчик. Образованность развивает ум, а у тебя, вероятно, мозги превратились в пхалту от безделья. Ты не давал им работы...

Вот ведь гад! Сам врет – не краснеет, а туда же, упрекать!

– Меня учишь, на себя посмотри! – стоило голос повысить, как ребра заломило, но Мариан наплевал. – Что ж ты свое имя мне не назовешь? И наручень снимаешь! Думаешь, не видно? – он кивнул на правую руку лиса, где кисть и предплечье явно солнца испробовали, а между ними – светлая широкая полоса.

– Мне нет нужды скрывать свое имя, – верхняя губа самолюбиво дрогнула, очертив тонкие морщинки у рта, и стало отчего-то так жаль, мучительно жаль – его и себя. – Я Луциан из рода Валеров, ты в моем доме. А родовые символы... мне б и в голову не пришло скрывать что-либо перед чернью. Но я отвлекся.

Присел на низкую лежанку, взлетела тонкая кисть – к лицу, к осенним теплым кудрям. Медленно, лениво поправил пряди... Мариан сжал зубами уголок подушки и повернулся рывком на бок. Больно как! Ресницы стали мокрыми, и он не знал, отчего плачет. Лис не уберется, но хоть бы врезал по затылку, что ль... или позвал рабов и велел кнутом пороть – все легче было б.

– Итак, ты гулял в Санцийской роще, когда на тебя напали разбойники. Я верно излагаю? Потом тебя ударили по голове и куда-то увезли. Нападавших было человек десять...

Сил нет, до чего тошно... и башку будто б в тисках давят, есть такие прессы, в них вино делают... вот и у него из ушей сейчас красный сок польется. А все потому, что воронка пропала, исчезла, бросила хозяина. Мариан с тех пор, как очнулся, потерял ее, окаянную, и от этого так страшно, аж выть охота! Что если Юний его найдет? Как он с чудовищем без воронки справится? А лис все говорит и говорит... надоело! Все надоело!

– Тебе самого себя слушать нравится? Если да, то пойди перед рабами голос поупражняй.

Луциан как-его-там Валер запнулся на полуслове. Ни к чему запоминать, как звать лиса, только душу бередить зря. Ребра через декаду срастутся, и он удерет, если любопытный аристократишка сам его раньше не вышвырнет. Чего он вообще в Мариана вцепился? У Юния может полно помощников среди знати оказаться, может быть, даже сам император... Мариан уже думал о том, что носящий венец Всеобщей Меры мог разрешить любовнику доить мальчишек, и, как ни жутка была эта мысль, он ее и так и эдак повертел. И решил, что если б император вольноотпущеннику в дурном деле покровительствовал, тот бы свой «скотный двор» так не прятал. Он бы свистопляски во дворце устраивал: в Саду Луны, где император живет в холода... Да кто ж тебе сказал, что не устраивает?! И, может, этот лис Луциан сам на них ходит?.. Губы захолодели сразу же, и, чтоб страх перебить, Мариан нарочито громко рявкнул:

– Спать хочу, понял?! – что-то дрогнуло в животе, ожило... неужто вернулась, родная?! Но лис за спиной встал, бесшумно прошелся по комнате, и от звука его шагов – самого его присутствия – воронка опять исчезла. Нет, не исчезла – притихла, свернулась клубком. И точно хотела, чтоб лис поближе подошел, дотронулся до плеча.

– Ну что ж, очевидно, здравого смысла в тебе ни на асс, – ишь, голос какой холодный, ленивый. Задело тебя, задело! Небось привык разоряться, и чтоб все, рот открыв, внимали. Откуда знать, может, лис сейчас прямо к Юнию побежит с докладом? – С рванью можно только с кнутом в руке разговаривать – так?

Мариану хотелось сказать, что если лис его велит пороть, то пусть потом убьет, ибо спать спокойно больше не придется – но силы кончились. Он молчал, смаргивая влагу на ресницах. Реветь стал – хуже бабы, хуже сестрицы Льюта!.. Теперь лис обозлился и велит лекарю Нонну в воду нар или тьяк подмешивать, допустим... с дурманом в башке все откровенны. Вот же пропасть! Если не есть и лекарств не пить, не поправишься. Оставалось одно: кое-как перетерпеть хоть пару дней – сейчас он все едино не встанет – и деру.

От жары мутило еще сильнее. Какой дурак развел в разгар лета очаг, дышать же невозможно! Данет сбросил мокрое от пота покрывало, но легче не стало. Спальня сияла тошнотворно жаркими бликами пламени, а вот в горле саднило – он в месяце урожая ухитрился простудиться... в Летнем дворце нет сквозняков, это в Саду Луны ветер воет над провалами бездны. Илгу, выпей Пустоту, выпей!.. Данет с трудом разлепил глаза и прошептал, обращаясь к обтянутым черной выгоревшей кожей коленям:

– Шараф, погаси огонь, – говорить было больно, точно по небу и горлу наждаком прошлись. Тело словно б собрали по кускам, кои не желали срастаться, а на запястье что-то сильно щипало. И мутило, хоть плачь!

– Мы открыли немного окна, сенар. Лекарь говорит, что лихорадки у тебя нет, просто сильная слабость... вот, он травки свои оставил. Нужно пить, – кожаные колени чуть сдвинулись, кадмиец потянулся за чем-то, потом приказал негромко:

Ласковые руки, уверенные – на плечах, на затылке... Данет с усилием глотнул горькую настойку и закашлялся. Окна открыли? Сколько времени? А огня и правда нет, ему почудилось, потому что он барахтается в липкой испарине, будто гусеница в своих нитках... гусеница-оценщик, кровь, семя, серые губы, ороговевшая кожа чудовища, гулкая пожирающая пропасть, Доно... Доно!.. Духи песка, милосердия!.. Доно был здесь и... не может быть... не может!.. Но было.

– Шараф! – Данет дернулся, попытался сесть, но Амалу держал крепко – почти ткнулся ему в грудь растрепанной черноволосой головой, прижался. – Что я сказал Феликсу? Что наговорил?!

– Много наговорил, – мрачно пробурчал кадмиец. Жесткие складки прорезали бритые щеки комма – раньше остер их не замечал. Голодная бездна, кою ему показал дух песка со змеиной кожей, терзает их всех, вытягивает жизнь по капле, а люди не видят. – Такого наговорил, что теперь за годы не расхлебаешь...

Сука благородная! Пошел прочь, убирайся! Чтоб ты сдох!.. Чтоб варвары убили тебя, посадили на кол, мразь! Вырвали тебе кишки!..

Будто тонкая игла вошла в грудь и пришпилила к покрывалу. Данет задержал дыхание, пережидая боль, потом провел пальцами по губам – казалось, что подушечки окрасятся алым. Каждый вздох давался с трудом, горло горело, и жгло глаза. Как ему теперь?.. Собственными руками уничтожил свои надежды, будущее...

– Сенар! – Шараф положил ему руку на лоб – так же, как Доно ночью. – Ну-ка посмотри на меня! Лекарь сказал, что после такого отравления наром человек может с ума сойти, стать слюнявой скотиной... не пугай меня так, а?

– Нар? Вот что... обшарь весь дом и выкинь все запасы! Слышал? – он никогда, больше никогда не притронется к тому, что считал единственным своим спасением от каждодневного кошмара бытия. Юний через годы нанес удар, ведь это Домециан приучил его глотать коричневые кубики! Будто знал, сука!

– А Феликс... – сердце глухо колотилось о ребра, силясь вытолкнуть иглу. Как страшно услышать ответ! – Он сильно разозлился? – детский, глупо-беспомощный вопрос! Отчего у Шарафа глаза как плошки и густые брови полезли на лоб? Данет оскорблял аристократа, орал немыслимые вещи... те, что давно хотел сказать и не мог, а нар вывернул наизнанку. Нар и неведомая серокожая тварь, оставившая его на плитах мениана. Командир коммов справился с изумлением и буркнул:

– Амалу, оставь нас, – Данет протестующе мотнул головой и еще крепче прижал к себе широкие плечи парня. От Амалу шло тепло, как всегда, как сотни раз, когда Данету было плохо, одно присутствие мальчика лечило лучше всяких настоек. Молодой кадмиец вздохнул и обнял его за талию – осторожно, будто хозяин был хрупкой статуэткой. Гладя парня по голове, Данет изумленно посмотрел на собственные руки – перетянутые полотном, они горели от глубоких царапин, а на левом запястье сквозь ткань проступала кровь.

– Не тяни, Шараф. Я выгнал Феликса, и он?.. – лучше узнать все сразу – свой приговор и участь. Тогда можно попытаться исправить. – Благородный возненавидел меня? Проклял в ответ?

– Прости меня, сенар, но ты сущую ерунду несешь, – комм оглядывал его пристально, точно впервые видел, – благородный пришел сюда спустя часа четыре после того, как ты велел оставить тебя одного. Сказал, что вам нужно поговорить. Я ответил: ты приказал не впускать никого; и он стал требовать хотя б доложить. Мы стучали, звали тебя, а ты не отзывался, но благородный сказал, будто слышит шорох и стоны, потом приказал ломать двери. Ты б умер у нас на руках, у тебя глаза уже закатились, сенар. А благородный придумал, как спасти тебя от нара, чтобы отрава вышла из тела... – Шараф опустил голову и тихо закончил: – Если б моя жена – да будет Лейри к ней милосерден! – живой сошла с костра, на коем сгорела, и назвала меня шелудивым псом, я б целовал ей ноги. Благородный велел доложить, когда ты очнешься. Я могу исполнить просьбу?

– Кажется, ты опять намекаешь, будто твой хозяин дурнее всех, кого рождала земля наша? – горло скребло отчаянно. Так Феликс его пожалел? Провались все пропадом, он заставит Донателла принять его назад! Не станет цепляться за гордость – речь идет о жизни, о власти, необходимо уцепиться за стратега и не отпускать, иначе смерть. От злости на себя Данета подбросило на ложе, и Амалу тихонько успокаивающе потерся скулой о его руку. Чем строить догадки, он просто поговорит с Доно, и если тот согласится зачеркнуть сказанное в забытьи... стратег должен согласиться, ему нужна помощь в интригах, ведь благородный не слишком в них разбирается. Вон проворонил интригу Друза в Сенате! И нужна помощь для связи с союзом Лонги: Каст и Астигат даже слушать имперского стратега не станут! А самому Данету нужен Донателл Корин. И они поговорят, но ему придется набраться храбрости, чтобы пойти к Феликсу и унижаться перед ним.

– Ну отчего ж намекаю, – Шараф вновь взялся за кувшин. – Скажи-ка, что у тебя с руками? И на спине порезы, и ноги изранены.

– Скажу – потом, – пусть ночная дичь всего лишь бред, он расскажет о серокожем и открытой им бездне. Расскажет только коммам и еще, пожалуй, Сколпису. Может быть, милосердное чудовище – всего лишь порождение нара, но проказа, разъевшая город – не выдумка! Она существует, Данет сотни раз убегал от нее в кошмарах. Рвался, барахтался и просыпался с криками, обреченно понимая: сколько ни проглоти коричневых кубиков, от бездны не убежишь, она в нем самом! В этих стенах, в ковре, на котором он лежит, в тонких лучах заходящего солнца, что пробиваются сквозь занавеси, в его коммах... они все – заложники Пустоты, и пришла пора драться – драться или бежать. Может ли Кладий быть ответчиком за погибающий город, если в его дворце она свила самое большое гнездо? Данет пойдет и посмотрит, заглянет своему многолетнему любовнику и мучителю в глаза и постарается понять. А еще постарается вспомнить: где он слышал слова, что повторял ночной дух? Илгу, аммо. Аммо, илгу. Где?! Как глупо и жутко понимать, что лишь слова Шарафа, даже не слова, а легкий оттенок в голосе помогают не сойти с ума, не дают сложить руки и ждать смерти! Феликс не возненавидел остерийскую подстилку? Не желал ему смерти, беспокоился? Лез ему пальцами в рот, чтобы спасти, заставлял блевать и не корчился от отвращения? Нельзя, нельзя позволить себе думать, будто Феликс целовал его ладонь лишь из выгоды... иначе не хватит воли встать и начать выкарабкиваться из ямы, в которой они все оказались.

– Мали, – он ласково тронул комма за плечо, – прикажи готовить купальню и зови сюда лекаря, пусть снимет повязки и...

Вместо ответа комм еще плотнее прижался к нему и замотал головой.

– Лекарь не велел тебе вставать декаду, сенар, – нахмурился Шараф, – вчера Амалу нашел самого лучшего, Пейратоса с Нового моста, наверное, ты слыхал о нем. Так вот, Пейратос говорит...

– Мне все равно, что говорит Пейратос, – Данет безуспешно пытался заставить Амалу встать. Руки болели чудовищно, поясница разламывалась так, будто гусеница-оценщик его вчера в самом деле отымел. По правде говоря, хотелось, чтобы каким-то чудесным способом они с коммом стали одним целым. Соединение нитей... тех разноцветных линий, что он видел в городе и в этой комнате, эти самые нити серокожий дух соединял в собственном теле и теле Данета... а вот в бездне нитей не было, они обрывались там, корежились, уродовали сами себя... так странно и страшно! И жгут молчал, отчего-то это пугало. – Я еду в Сад Луны, а после – к стратегу Феликсу.

Голос сорвался на последнем слове. Щенок, запуганный щенок, прекрати трястись! Ты каждый день входил в обиталище мерзости, войдешь и сейчас. И если смог сказать Доно правду, сможешь сделать это вновь. Прийти и ласковой гадюкой свернуться около, положить голову на плечо, убаюкать сомнения и получить свое. Власть и любовь – мои по праву, мои, и без борьбы я их не отдам.

Переоценить собственные силы так же опасно, как недооценить силу врага. Нет бы вспомнить о сей древней мудрости сразу, а не теперь – когда факелы, зажженные челядью стратега, расплылись пятнами света и Шараф взял Данета под руку, не давая свалиться наземь. Еще в юности Данет придумал себе правило: из множества задач, казавшихся фатально нерешаемыми, нужно выбрать первую по важности и делать все, что сможешь, не думая о последующих бедах. Хватаясь за все сразу, ужасаясь каждой новой трудности, ты обрекаешь себя на поражение, потому что распыляешь силы. Хитрость выручала его всегда: в гимнасии Возлюбленного Луны, где наставники имели обыкновение наваливать горы заданий, а потом еще требовали прислуживать и вопить гимны. В тюрьме для рабов, где Данета заперли на несколько ночей вместе с рудокопами, отправляемыми в рудники Лонги... красавчика-остера спасло лишь то, что он тут же понял, кто старшой в команде висельников, и выколол ему оба глаза пилкой для ногтей, украденной у оценщика, а после донес страже о замышляемом рудокопами бунте. В первые месяцы подле Кладия: ведь не подчинись он тогда Юнию, не выполняй все его требования – и Домециан избавился б от нового ставленника точно так же, как отдавал на казнь всех остальных.

Правило выручило и сегодня. Данет отдал приказ нести свою лектику по аллеям Сада Луны как можно быстрее, а сам, забившись в угол носилок, обливался ледяным потом. Нельзя позволять себе думать о бездне сейчас! Пусть разверзнутся небеса и рухнут на землю, но императорская игрушка к ночи должна сидеть у ложа и преданно вздыхать. Данет старался не смотреть по сторонам, но стоило чуть отвлечься от выполнения насущных дел, как стены дворца начинали трескаться, расползаться, будто гнилье, и сквозь сияющую белизну проступал отвратительный лик. Подлинный лик Сада Луны, самого города Риер-Де! Лица людей выглядели дурно слепленными посмертными масками, и остер прилагал чудовищные усилия, чтобы только не шарахаться от преторианцев, рабов и прочих, наводнявших дворец. Он почти пожалел, что Юний молча встал и ушел, как только Данет приблизился к ложу носящего венец. В Домециане не было... этого ужаса, совершенно точно не было! А потом, глядя на зеленовато-серое, высохшее личико императора и острую мордочку нового главного лекаря, Данет поминутно прикрывал глаза. Хотелось визжать, ну точно как вчера ночью. Привычка называть вещи своими именами – так дорого доставшаяся ему привычка! – мешала сказать себе: уймись!.. все происходит лишь в твоем отравленном наром мозгу, а на самом деле в телах и душах Кладия и лекаря вовсе нет отвратительных мертвых сгустков. Вот она – бездна в людях!.. Уже свила себе гнездо... а ведь в Юнии, Шарафе, Амалу и преторианце Тимии ее не было – они чисты. Должен ли он думать, что и в нем самом нет пустоты, раз серокожий выбрал его для решения собственных задач?

Данет заставил себя не думать, хотя острое чувство догадки пронзало насквозь – он вдруг понял, отчего некоторые люди или места манили к себе, а некоторые отпугивали. Зачем, ну вот зачем Кладий переехал в Сад Луны?! Была ли мерзость и во дворце Львов? Теперь Данет не мог сообразить. Захотелось заорать, да так, чтобы штукатурка посыпалась, потребовать, чтобы императора вынесли отсюда на воздух, но остер приказал себе молчать. Наверное, тех, в ком он видит эти темные сгустки, уже не спасти... да, должно быть, так.

Он проводил уходящего Юния тоскливым взглядом и, дрожа от слабости и страха, выслушал все жалобы Кладия на венценосное здоровье. Шарлатан вмешался вовремя и принялся рассказывать о том, как мучаются женщины, носящие дитя, что немного примирило императора с собственным запором и вздутием живота. Данет слушал бормотание любовника, завывания лекаря и с трудом принуждал себя не вылететь из опочивальни с визгом: он наедине с чудовищами, в самом сердце бездны, и она сейчас пьет его!.. Император притянул его к себе, вцепившись в разодранное когтями серокожего запястье, пришлось прикусить губу. Под складками широких рукавов порезы не были заметны, и он намеренно велел снять все повязки – лучше терпеть боль, чем позволить Кладию что-то заметить. Потом носящему венец захотелось сладкого, и, несмотря на протесты лекаря, император приказал подать засахаренные фрукты. Вошла девочка-рабыня с золоченой корзинкой, полной сладостей, Данет схватил малышку за руку – в девочке не было ничего! Ни пустоты, ни нитей, лишь спокойная гладь. Он посадил рабыню к себе на колени, ткнулся лицом ей в волосы и попросил ребенка спеть. Под пятую песенку Кладий смежил веки, какое счастье... За дверью опочивальни Данет всучил малышке кошель с золотом – она спасла его, спасла от безумия! – и, опираясь на плечи коммов, потащился вниз по лестнице.

И вот теперь, прямо перед домом стратега, силы оставили его, кончились, растраченные на борьбу со страхом. Но главный страх ждал впереди, за этими высокими серыми стенами. Как войти и сказать простые слова: прости меня? И не сказать всего остального, разрывающего горло и грудную клетку: мне страшно, страшно без тебя – и страшно с тобой? И целая жизнь, и пурпуром устланный трон, и золотые вздыбленные Львы на венце, и вымпелы победоносных легионов не заставят меня забыть и простить? Ты поступил со мной по праву сильного, и сейчас ты все еще сильнее меня, но даже жалкий червяк смеет поднять глаза на солнце и плюнуть в сияющий диск, если светило сожгло его. Такова бессильная месть слабых, Доно, и прости меня за все и сразу, потому что я не могу, но мне так нужно!.. Обними меня и заставь забыть и молчи, ради всех божеств на свете, молчи, иначе я не смогу... потому что слова всегда лгут, а я не могу отличить ложь от правды... Я буду драться со всем миром и с гулкой бездной, я буду драться за тебя и за себя, но как мне победить свою ненависть и свою любовь? Доно, я не знаю, Доно... я заблудился и, протягивая руки, умоляю тебя о помощи...

Данет поднес руку ко рту, а вторую Шараф заученным жестом закинул себе на плечо. Едва на ногах стоишь, щенок, а верещишь, точно уличный мим, коему не доступна красота «Риер Амориет», и он тщится привлечь слушателей жалким подражанием. Войдешь и скажешь: о Вителлии Касте, о происках Друза, о новых сведениях из Лонги – и все! Больше ничего стратегу от тебя не нужно, а если нужна твоя задница, он ее получит – пусть даже и сегодня.

– Сенар, ложись в носилки. Тебе никуда нельзя идти. Ты, уж прости, выглядишь не краше утопленника. И блевал всю дорогу, сколько раз останавливались? – Шараф раздраженно вздохнул и попытался подтолкнуть Данета назад – к оставленной во дворе лектике. – Я пойду к стратегу и передам все, что ты хочешь сказать. А нет – так продиктуй ему письмо.

– Нет. Как войдем, поставь меня куда-нибудь к стенке, не то упаду. Только не усаживай, хорошо? Понимаешь, я должен выпросить у него прощение. Нужно казаться максимально... униженным, – Данет с усилием выталкивал слова, стараясь составить покаянную речь. Ему целый день удавалось не позволять себе думать о Феликсе – и без того забот хватало, – а теперь трясло неудержимо. Феликс его выгонит или, скорее всего, просто не пустит на порог. И все будет кончено, останется только месть и бегство. Он вернется в Сад Луны и заявит, что Юний хотел отравить его... окончательно сходишь с ума, бестолочь! И нара не требуется, чтобы начать нести околесицу.

– Шевелись, Шараф! Постоим тут еще немного, и мне не хватит храбрости войти.

Между ним и дверью в оружейную – сотни, нет, тысячи риеров. Феликсу нравится работать в этой странной, совсем не парадной комнате, где на стенах оружие – не принадлежащее славным предкам старье, а обыкновенные мечи и ножи легионеров. Командиры летусов, приходя сюда, снимают их со стен и дурачатся вовсю, а Доно посмеивается над ними. Данет тяжело привалился к стене – распахнутая дверь уплывала от него все дальше, все сильнее растягивались пятна света, а пламя в лампионах тонкими спиралями закручивалось к потолку. Ну где же окаянный жгут, когда он так нужен?! Данет вытер испарину и постарался выпрямиться. Сейчас Доно войдет и... а ведь нарочно тянет время, проклятый Везунчик! Стратегу донесли о приезде остера уже минут десять назад, но тот не торопился – Шараф ошибся, не надо было слушать его. Цепляясь за стену, Данет сделал шаг к двери: приезд был ошибкой, ее нужно исправить, пока не поздно... Пол провалился под ногами и поволок за собой в пропасть.

– Данет! Сумасшедший мальчишка! – Остер стиснул голову руками, силясь заставить себя смотреть прямо. Кажется, он еще не упал, отчего же тогда Доно так орет? – Сядь! Немедленно садись и... лучше даже лечь. Зачем ты приехал?! Лекарь велел лежать, я сам слышал. Зачем? Что-то случилось?

– Благородный, прости меня, – вот так, на одном дыхании! Не позволить гордости и ненависти взять верх, не сейчас! – Я сам не помнил, что нес, это все нар, слишком много нара, и вот... все, что я говорил тебе, неправда. Я так не думаю, мне просто было... плохо. Я тебе благодарен за заботу. Только скажи, как мне расплатиться за нанесенную обиду, и я все сделаю, все...

Какие страшные у Доно глаза! Прищуренные, спокойные, но в самой их глубине рождается вихрь. Пламя вспыхивает и искажает жесткие черты. Белеют сомкнутые губы, и Феликс рубит, точно топором:

– Данет, не нужно. Помолчи. Сейчас тебе станет легче, и я велю отнести тебя домой.

Не нужно? Значит, не нужно? Зачем же ты говорил о любви, Везунчик? Надеялся, я тебе не поверю больше? Хорошо, пусть будет так!.. Ну давай же, глупое тело, слушайся!.. Легкое, будто у мальчика, слабое – Мать-Природа породила меня не для войны, для чьих-то услад, но раз в жизни ты мне послужишь, хотя б для бегства. Развернуться – и бежать! Ноги подламываются, и пусть, главное – выбраться за дверь, там Шараф.

– Инсаар Быстроразящие! – теплые ладони на вздрагивающих плечах. Родное, любимое до боли дыхание щекочет затылок. И повернуться не дает, держит. И падает, с невыносимым грохотом падает каменная стена в самом себе, разламывает тяжелые своды ненависти – и будто через тысячи лет, через реки, леса и горы, сквозь тьму унижения и беспощадной жизни мальчик из Архии шепчет:

– Не бросай! Не отталкивай! – болит ободранное рвотой горло, не дает сказать, закричать!.. – Пожалуйста! Ты мне так нужен!..

Как хорошо не знать, не помнить и не чувствовать ничего, кроме поддержки любимых рук, широкой ладони под поясницей, удобных колен под головой. Кажется, он терял сознание... На миг или на час? Какая разница, если Доно с ним? Уселся на лежанку и уложил Данета к себе на колени, торопливо касается губами лица. Рваное дыхание обоих смешивается, когда Доно ловит его вдох, и долгий стон разрывает тишину.

– Глупый мальчишка... ну что ты опять натворил?.. Ну зачем?.. Почему не позвал, я бы бросил все, меня б никто не удержал... разве не знаешь, глупыш ты мой? – быстро-быстро, точно боится упустить, ловит губы губами, лихорадочно гладит по волосам. Забирая слабость и боль себе, оставляя уверенность. – Зачем просить прощения? Я перед тобой в долгу, и мне не расплатиться никогда! Просто скажи, Дани, скажи мне... ты... никогда... меня... не... простишь?

В черных глазах – отчаянный вопрос, такой невыносимо острый, важный, что не остается ничего другого, как поднять слабую руку и дернуть за вихор. Наклонись, Доно, я скажу тебе:

– Если ты меня больше не бросишь. Благородный, для чего я тебе?

Феликс улыбается, а губы прыгают, и голос – низкий, молящий:

– Для всего, Дани. Для радости, для победы. Дня и ночи, утра и вечера, – наклонился низко-низко и отвел прядь с лица. – Мы уедем в Сфелу, когда все закончится. Там море и песок – мы будем вдвоем, хочешь? Никто больше тебя не тронет, не обидит... Дани, только умоляю, чем хочешь прошу, не ври! Не нужно так. Мне ни к чему твои представления, я буду любить тебя всяким. Даже если ты меня ненавидишь. Это так?

Данет обеими руками притянул к себе черноволосую голову, осторожно потерся кончиком носа о небритую скулу, потом – точно щенок, тянущийся к матери – коснулся истинно имперского носа стратега и фыркнул. Ему хотелось ругаться и рыдать, но нежность – сияющая, ослепительная нежность – смывала слова и слезы.

– Поедем, благородный, – прости, Доно, я не могу ответить на твой вопрос честно, потому что и сам не знаю ответа. Я умею врать, как никто другой в империи Риер-Де, но больше не хочу. Сейчас не желаю! – А в Сфеле тебя не ждет какая-нибудь матрона, на которой ты обещал жениться? Или хорошенький юный мальчик?

– Меня ждет там дочь, глупыш, – Феликс провел пальцем по его бровям, очерчивая рисунок, – а еще претор и пятьдесят тысяч солдат. Но все они отправятся к злым духам, если нам с тобой нужно будет искупаться. Уходишь от ответа, Дани? Я умею ждать. Только скажи: тебе не противно? Ты не боишься меня?

Вместо ответа Данет поднял тяжелую руку стратега и заставил раскрыть ладонь. Поцеловал средний палец и указательный, потом – в самый центр ладони, а Феликс смотрел на него расширенными глазами, и губы у него все еще подрагивали. Данет придвинулся ближе и ткнулся лицом в прикрытый шерстяной туникой твердый живот:

– Я твой. Бери все, – он водрузил ладонь стратега себе на бедро, потом неосознанным жестом сдвинул ниже. Феликс мягко сжал его ягодицу и принялся поглаживать ноющую спину. – Только что же во мне осталось ценного? Разве что ребенок Кладия?

– Т-сс, маленький, молчи, – Доно взял его ладонь в свои, поднес к губам, – все быстро кончится. Я, кажется, понял, чего ты добиваешься. Ты хочешь удавить Домециана его собственными методами, чтобы император велел его казнить? Мы обсудим это, но лучше б тебе уехать. Поверь мне, Юний сдохнет сам или сбежит... что это, Данет? Кровь? Зачем повязку снял?

Данет уже почти не слышал вопроса. Он засыпал, веки неумолимо тяжелели, и потому просто молча кивнул. Ну да, кровь, рана разошлась, но какое это имеет значение?

– Кладий не заметил, – он свободной рукой обнял Феликса за талию, устроился на коленях удобней и решил, что будет спать. Все теперь подождет, хотя б до утра! И жадная бездна, и Юний, и сенаторские козни, и даже исчезнувший жгут – Доно рядом с ним, и теперь все можно пережить.

В каждом аристократическом особняке есть как минимум четыре спальни – зимняя, летняя, для болезни, для приемов, и это не считая женских и детских! – но Данет не мог понять, в какой из них находится. Рано утром, дождавшись, пока рабы вымоют вольноотпущенника и наложат свежие повязки, Феликс отнес его на руках в эту просторную круглую комнату. Может быть, здесь вовсе не спальня, а кабинет? В доме стратега все так перепутано! По двору бродят невыспавшиеся летусы, кои, вероятно, еще не нашли себе жилья в столице, в галереях играют дети прислуги, а домашний медикус не нашел лучшего места для перевязок, чем главный столовый покой. Вероятно, такая безалаберность – следствие долгих походов, и Данет не мог сказать, нравится ему то, что он видит, или нет. Просто нежиться в постели и глядеть на Доно было так... спокойно. Остер бесшумно взбил подушку перед собой, добившись, чтобы уголок торчал, будто бастион, закрывая его от случайного взгляда, и принялся рассматривать хозяина. Феликс что-то писал – стремительно, не останавливаясь, чтобы подумать и выбрать подходящие слова, а еще влажные после купания волосы в беспорядке падали на лоб, и Доно пару раз взлохматил челку совершенно смешным жестом. Завтра утром, после посещения Сада Луны, нужно будет поехать к Марку Лотусу и попытаться разузнать о намерениях стратега относительно армии Сфелы...

– Данет? Ты не спишь? – Феликс встряхнул стилос над письмом, темные капли слетели с острия. – Как себя чувствуешь?

– Все хорошо, – по правде говоря, остер солгал. У него тяжко болела голова, тело продолжало ныть, притом в тех местах, коим не досталось ни синяков, ни ссадин, и изрезанные руки не желали заживать. Но ведь это действительно было неважно! И Юний был совершенно прав, когда говорил: «Знатных покровителей хвори подстилок не интересуют, никогда не показывай болезни, иначе тебя сочтут докучливой развалиной и вышвырнут». Самым неприятным последствием оставалась странная вязкая слабость – Данет чувствовал себя выжатым, высушенным изнутри, подобно плодам, что собирают летом и заготавливают на зиму. Феликс поставил подпись, кинул свиток в груду таких же и встал. Данет быстро опустил глаза. Хватает одного взгляда на Доно, чтобы перестать мыслить здраво! Только отводи взгляд или не отводи, а длинные сильные ноги, едва прикрытые короткой туникой, узкие бедра, широкие плечи с отметинами старых шрамов и гордая посадка головы – лучшее, что Данет видел, и врезается в память навсегда. Донателл опустился на колени подле ложа, убрал подушку-бастион и тихо спросил:

– Ну что ты, маленький, что? – Отчего-то было тяжело смотреть Феликсу в лицо. Кого стратег видит сейчас в своей спальне, своей постели? Сопляка, не выдержавшего ссоры, прибежавшего лизать пятки? Ловкого интригана? Несчастную жертву развратного императора? Данет вздохнул и брякнул:

– Аврелий Парка прислал мне гонца с заманчивым предложением, – он только сейчас понял, что с самого начала решил рассказать Корину об опасности, исходящей от императорского пасынка, еще когда писал тому ответ. Начатая Паркой интрига была слишком серьезна, касалась их обоих, и Данет сомневался, что справится с ней в одиночку. Густые широкие брови стратега чуть сдвинулись к переносице, но спросил Доно нарочито спокойно:

– Что же предложил Мартиас? – случайно ль Корин подчеркнул принадлежность Аврелия к правящей фамилии или нет? Остеру хотелось сесть, выстроить между собой и Феликсом хотя б какую-то преграду. Он чувствовал себя таким беззащитным, точно был полностью обнажен... исчезнет ли когда-нибудь это мерзкое ощущение – будто он все еще на невольничьем рынке, и его продают? Но даже отодвинуться некуда – он лежит на самом краю ложа, возле стены.

– Отравить тебя, благородный. – Поймет его стратег или нет? – Аврелий, вероятно, знает о... о том, что ты допускаешь меня в свою опочивальню, и потому предложил наиболее простой способ устранения опасного соперника.

– Допускаю тебя в свою опочивальню? – в черных глазах вспыхнули веселые искорки. – Очевидно, Аврелию не донесли, что я допускаю тебя всюду, и прежде всего – в свое сердце. Так что отравить или ударить ножом будет очень легко.

Ну что ж, этого следовало ожидать. Феликс никогда ему не верил и постоянно ждал удара в спину – и правильно делал. Данет вскинул подбородок и посмотрел стратегу прямо в лицо:

– Я прикажу Шарафу привезти тебе всю переписку между мной и Паркой, и мой ответ покажется тебе весьма примечательным. Ничего не пей и не ешь в моем присутствии, благородный.

– Надеюсь, ты ответил Парке, что согласен травить его соперников? – Доно продолжал поддразнивающее улыбаться. – Если нет, дело осложняется.

– Разумеется, – от слабости начинало тошнить. Феликс его не понял. Не понял главного – невысказанного доверия. Что ж, все закономерно. – Мне совершенно не хотелось, чтобы Аврелий начал за мной охоту. Свое письмо мне он увенчал императорским титулом, не хватало лишь печатей со Львами.

– Значит, Парка глупее, чем думалось, да и ты, кажется, тоже. – Отчего он даже разозлиться не может? Потому что жгут пропал! Чувствуя, как каменеют стиснутые челюсти, Данет продолжал смотреть на Феликса, а тот вдруг быстро протянул руку и растрепал ему волосы: – Дани, перестань. Мы вместе, верно? Для меня нет ничего дороже правды из твоих уст. Ты все сделал правильно.

Мучительно хотелось, чтобы Феликс до него дотронулся, тогда слабость отступит и бессильная ярость пройдет... Может ли он просто попросить? Имеет ли на это право? Назойливый голос лез в уши: никогда не докучай хозяину, не мозоль ему глаза, не отвлекай от работы или развлечений, не суйся под руку, не-не-не!.. Не смей возомнить себя равным, ты за это поплатишься! С трудом отводя глаза от загорелого плеча, Данет уронил голову на покрывало и пробормотал:

– Кладия отравить совершенно не трудно: я несколько лет придумывал, как это можно сделать. Вот Друза гораздо сложнее, молчу уже о Юнии. Домециан держит рабов, кои пробуют все, что он ест или пьет, – ты и так достаточно забылся, наговорил Феликсу много ненужного. Не время потакать своим щенячьим порывам, пора выяснять намерения союзника, ха! Только вот в висках стучать начало... как не вовремя.

– Дани! – Феликс поднялся рывком и тут же сел на ложе рядом. – Ты можешь забыть об убийствах на время? Я не позволю тебе кого-либо травить. У тебя такое лицо... голова болит? Я позову лекаря.

А если просто перекатиться на постели, положить голову Доно на колени? Не убьет же его стратег? Почему так плохо от собственного страха, от разъедающих нутро болезненных сомнений?

– Не нужно лекаря, со мной все хорошо, благородный. И уже пора собираться. Я благодарен тебе...

– А ну прекрати! – жесткие, не знающие никаких дурацких сомнений и терзаний руки сгребли его в охапку. Феликс притянул Данета к себе, и объятия были чуткими, точно знающими все тайные желания и надежды. – Да пойми же ты, Дани... я был уверен, что ты подсыплешь мне яд в первую же декаду, как я стал военным префектом! И я знаю, отчего ты этого не сделал. Так что просто скажи, чего бы тебе сейчас хотелось и где находится желаемое, я постараюсь достать. Не могу видеть, когда тебе так плохо.

Донателл ладонью стер выступившую на виске испарину, и Данет вдруг понял, что у него жар, и сильный. Но раздумывать было некогда:

– Был уверен, что я хочу отравить тебя? – ошарашено пробормотал остер. – И почему же, по-твоему, я не совершил желаемого?

– Да просто потому, что тебе не выгодна моя смерть. Ты прикрылся мной, как щитом, от Юния и Друза. Точно так же нам обоим сейчас не выгодны убийства и Кладия, и Аврелия, вот только Друз... но Онлий – моя забота, тебя он не тронет, хвала Матери-Природе! А Парка пускай дергается посильнее, так он будет мешать нашим врагам. Мальчик, видно, не понимает, что его единственная защита и даже подмога на пути к трону – как раз таки отчим и его старший вольноотпущенник. Уверен, Юний помог бы Аврелию.

– Юний как раз и спровадил Аврелия в Перунию и убил его младшего брата, – Данет невольно придвинулся еще ближе и осторожно положил ладонь на локоть стратега. Сразу стало легче – почему так? Да просто потому, что ты дурной сопляк и любишь, любишь... бесконечно. Как страшно, что Феликс вот так выворачивает всю подноготную, но зато все становится проще. – Утопающий хватается за самый ненадежный куст на берегу, и сейчас Юний вполне может связаться с Паркой.

– Вот потому и хорошо, что Аврелий уверен, будто договорился с тобой. Не разочаровывай его.

Так и понимают разницу между постигавшим тайны власти на императорском ложе и человеком, для власти рожденным! Феликс так интересно поворачивал происходящее... замирая от собственной смелости, Данет попросил шепотом:

– А ты мог бы... мог бы побыть со мной еще немного? Хотя бы пока не пробьют полуденную стражу?

Феликс улыбнулся. Под тенью ресниц выражения глаз стратега не разобрать, но улыбка была совершенно растерянной. Данет торопливо добавил:

– Мне ничего не нужно, просто посиди рядом. Пожалуйста, – да, навязываешься, и всякое твое слово Доно сможет повернуть против тебя же! Или попросту не поверит...

– Я бы остался с тобой навсегда, если б знал, что тебе не противно, – Корин легко погладил пальцем скулу Данета. – Мне казалось, ничего не может быть хуже понимания: мой Дани на веки вечные принадлежит другому... другим... и улыбается им, и дарит свое тело, свой ум и силу... Оказалось, больнее всего знать: мой Дани сам предложил мне себя – и лжет каждым жестом, каждым словом и взглядом. У тебя делается совершенно особенное выражение лица, когда ты врешь, я всегда это вижу. Ты даже дышишь по-иному, и говоришь, и двигаешься... Чувство такое, точно в глотку залили ту гадость, что мы вчера заставили тебя пить.

Феликс смотрел куда-то поверх головы Данета и вообще будто б разговаривал сам с собой, но остер слушал, не дыша. Оказывается, его так легко прочесть?

– Но довольно! – стратег подсунул ему руку под затылок, помогая устроиться удобнее. – Тебе необходимо отдыхать, выспаться или просто успокоиться – ты весь дрожишь, – голос стратега неуловимо изменился: – Господин мой и повелитель, что прикажешь верному слуге? Мы будем вместе, сколько захочешь, но разреши прежде угостить тебя... как же называется то хитрое блюдо? Вчера Вителлий Каст прислал мне замороженные засахаренные фрукты, а моя кухарка решила приготовить такие же.

– Это называется мороженое, – проглотив комок в горле, засмеялся Данет, – сладость, изобретенная в Абиле, у них лед – настоящая драгоценность.

– Наверное. Или лучше чего-нибудь горячего? У тебя жар, это чувствуется.

Данет покачал головой. Ему ничего не хотелось, только б Феликс не уходил.

– Отчего ты не стал лакомиться даром, преподнесенным Кастом? – теперь смех неудержимо рвался наружу. – Разве не слыхал, лет восемь назад была забавная история? Вителлий прямо на Форуме поклялся, что никогда больше не станет связываться с отравителями, а когда его спросили о причинах, заявил... ой, до сих пор вспоминать смешно!.. Заявил, что они с собственным отцом трижды подсылали Илларию отравленную еду или питье, но тот до сих пор живой, потому как ест и пьет где угодно, но не в собственном доме. Ну и в роду Кастов был еще один казус: их деда, знаменитого Гая, травили с помощью мастики для губ. Мастикой, конечно, намазали женщину, какую-то певичку с Нового моста, на которую Каст обратил свой взор. Женщина пришла во дворец Гая, а стратега вызвали для важного разговора. Пока шлюха дожидалась, яд разъел ей все лицо, и...

– Дани, Дани, – Феликс легонько придавил его плечи. А Данет и не заметил, как его начало колотить... Мать-Природа, отчего в присутствии Доно ему напрочь отказывает воля? Может быть, оттого, что он вспомнил, как Юний, рассказывая императору и его гостям байку про женщину с отравленными губами, небрежно заметил: если будет нужно, мы пошлем Данета, у него такие красивые губы, что любой захочет поцеловать. И Кладий согласился со смехом. Донателл не виноват в том, что изнасилованного им мальчишку продали с торгов через два месяца после поспешного отъезда стратега. Не виноват – и все-таки виноват! Почему, ну почему нельзя просверлить в башке дыру, чтобы память вытекла оттуда, как вытекает гной из раны?

– Дани, послушай меня, – Феликс сжал в ладонях его лицо, наклонился, – что с тобой было той ночью? Где ты так поранился? Когда я тебя увидел, мне показалось...

– Показалось, будто я хотел убить себя? – Данет повернулся на бок, обнял стратега, всем своим существом впитывая терпкий запах чистого сильного тела. Сейчас Доно здесь, а остальное неважно. – Я перебрал нара, только и всего. Со мной уже такое случалось. Но ведь ты запретил мне просить прощения за мерзкие слова...

– Ты не сказал ничего, кроме правды. Я приехал в твой дом, чтобы просить прощения сам: за просьбу назвать меня по имени. Прости, я не стану больше.

Обыденные слова, но отчего слышать их так больно? Я никогда-никогда не смогу назвать тебя по имени, Доно, но ты не должен об этом знать, не должен... духи песка, для чего они вообще все это ворошат?! Солнце скоро начнет клониться к закату, так мало времени на жизнь, на свободу, на эти торопливые, бесконечно нужные ему ласки! Хватит! Данет высвободился из объятий, сел на постели и, увидев горький вопрос в глазах стратега, сам закинул ему руки на плечи. Вот так. А теперь просто поцелуй меня! На любовь у меня нет сил, спасибо, что не требуешь, но просто поцелуй, чтобы я знал! Губы Доно пахли железом и немного пылью – горькие, нежные... и такими могут быть, как хорошо! Им хорошо, а на все прочее плевать, плевать... Слабость, колотье в висках заставили оборвать поцелуй, и Данет разочарованно вздохнул. Потом улегся на прежнее место и, не позволив Доно развивать опасную тему прошлой ночи, быстро спросил:

– Вчера ты сказал, что твоя дочь в Сфеле, а где же сын? – по правде говоря, Флавий Корин не вызывал у Данета ни единой теплой мысли, но лучше говорить об обыденных вещах. Когда-то давно, узнав, что Феликс был женат и успел завести двоих детей, остер мысленно проклял обоих, а заодно и усопшую супругу аристократа. Им досталось то, что по праву принадлежало Данету – любовь и преданность Донателла Корина. – Ты не боишься оставлять единственного наследника так далеко от дома, в землях варваров?

– Я привез Флавия сюда и определил к одному философу – о, малоизвестному. Мальчишка совершенно одичал в провинции, пусть поймет хотя бы немного, где ему предстоит жить, – Доно вздохнул. Совершенно верно, не нужно распространяться о том, где находится вероятный и очень удобный заложник. – В Сфеле Флавий целыми днями только и делал, что лазал по горам – моя тамошняя резиденция окружена ими – но теперь пришла пора постигать науки.

– Но ведь Флавий еще очень мал. – Суровый родитель его любовник! Впрочем, сыну человека такого ранга, как Феликс, лучше как можно быстрее слопать как можно больше дерьма, чтобы не оставалось иллюзий.

– Не так уж мал, – пожал плечами Донателл, – после того, как он вместе с друзьями из семей командиров решил поймать живого Инсаар, я решил, что сын мой достиг требуемого возраста.

– Кого поймать? – горло пересохло мгновенно. Следуя мудрому правилу все задачи решать последовательно, Данет старался не думать о серокожем. Сейчас самое важное было – помириться с союзником, чем остер и занимался; но ответ, жуткий, беспощадный ответ всплывал неумолимо. Ты ведь уже знаешь, с кем гулял по городу ночью? Кто показал тебе бездну, кричал о Пустоте и приказывал пить ее? Знаешь, и не смей отворачиваться от правды! Потому что либо «дух песка» принадлежит к народу Быстроразящих, либо Данет Ристан сумасшедший. «Невидимыми они проникают в жилища наши... Горе тому, кто встретится с Инсаар в уединенном месте. Будто серые тени, скользят они над землей, и невозможно глазу людскому проследить их путь, ибо Неутомимые следуют своими путями. Кожа их темна и на ощупь покажется корой древесной, очи же – огромны и черны, не смотри в них на рассвете, при свете полдня, а паче – на закате и во тьме ночной. Плоть же Инсаар подобна тарану, разрывающему нутро, так льняную ткань режет острый клинок. Прежде, чем вонзить раскаленное естество в человека, входят они в наш разум и превращают мужчину в истекающего похотью скота...» – древнейший канон, такой старый, что даже автора его никто не знал. Подлинник наставления хранился в доме архонта в Остериуме, но во всех храмах ученикам показывали списки с него и заставляли заучивать наизусть. Данет помнил, отлично помнил, как сам и другие мальчишки потешались над наставниками: почти никто из жрецов храма Возлюбленного Лоера не видел живого Инсаар в глаза, да и мертвым не видел также! За свои двадцать девять лет, двенадцать из коих прожиты в империи Риер-Де, Данету повезло не встретить ни одного нелюдя, и он не мог бы назвать и десяток своих знакомых, узревших Быстроразящих. Шараф когда-то давно рассказал, что наблюдал в юности пляску Неутомимых на залитой лунным светом поляне, но местный вождь приказал воинам бежать от опасности. Сенатор Кассий обмолвился, будто бы... ну да, конечно же!

– Благородный! – он поздно сообразил, что перебил рассказ стратега о выходках младшего Корина на полуслове, и быстро поправился: – Прости, я вдруг вспомнил... ты же рассказывал мне еще в Архии, что видел Быстроразящих, даже дважды. Помнишь? – зачем ему нужны воспоминания Феликса? Чтобы сравнить с собственной обрывочной памятью о бредовой прогулке по городу в обществе некоего злого духа? Чтобы убедиться в своем безумии и прекратить об этом думать? Сделать вид, убедив самого себя, что вовсе не видишь мерзкую бездну во снах и наяву?

– Неужели ты тоже решил половить нелюдей? – Феликс, похоже, ничуть не обиделся. – Все верно, видел, и с тех пор мое знакомство с Инсаар обогатилось еще одной встречей. Надо сказать, она была... гораздо более странной, чем две предыдущие.

– Первый раз ты, сопровождая Друза и Кассия, видел последствия нападения, верно? Это случилось в Бринии?

Доно кивнул и взял его за руку, переплетая пальцы:

– Да, на западном берегу Бринийского залива, под Дарстом – есть там такая крепость. Но поспел наш отряд лишь к куче трупов, никто не выжил, хотя мы и спугнули пирующих нелюдей. И как ты помнишь такие мелочи? Я сам почти забыл.

Знал бы ты, как много я помню, Везунчик! Каждый твой рассказ, любую шутку – ведь для меня, не видевшего ничего, кроме отцовской плети, ты был как солнце.

– А после ты видел Инсаар на горной тропинке? Тоже в Бринии?

– Нет, уже в Риер-Де. Онлий возвращался в столицу, прихватил и нас, квесторов, с собой... Мать-Природа, кто знал, что все так обернется? Но видят небеса, я долго старался убедить Онлия... ладно! Инсаар просто появился перед нами и смотрел на отряд. Кто-то заорал, но нелюдь ухом не повел и исчез так же бесшумно. Просто растаял в большом облаке тьмы, говорят, они в них путешествуют. Пересекают огромные расстояния.

– Знаю, нас учили, – от усилий сдержать страх голова вновь разболелась, – а третий раз?

– Ну да, ученику жрецов я рассказываю о нелюдях! – Доно мягко улыбнулся. – Что за странная тема для беседы, Дани? Ты стараешься заговорить мне зубы и отвлечь от вопроса о твоих израненных руках и спине?

– В моих царапинах нет ничего интересного. Я просто пытался выбраться на мениан, сам не пойму для чего, верно, поранился о лепнину... а дальше я почти не помню, благородный. Все нар. – Нара больше не будет! Он не даст Домециану такого повода для радости. – Рассказывай дальше, прошу тебя.

– Боюсь, как бы ты не посчитал меня, хм, приверженцем извращений, – до чего же Доно временами похож на мальчишку с этой своей непослушной прядью над бровями! Особенно когда вот так лукаво щурится. Данет дернул за смоляной вихор, потом, осмелев, намотал прядь на палец, а Феликс пытался поймать его руку губами... в конце концов перехватил у запястья и прижал ладонь к щеке.

– Извращений? Ты влюбился в Инсаар? Говорят, такое случается. Например, с тем самым Аталантом, который зачал от нелюдя дитя – всем нам на горе, – что он такого сказал? Улыбку с губ стратега точно стерли. Доно помолчал, словно раздумывая, говорить или нет, потом, понизив голос, ответил:

– Думаю, если б меня морочили дальше, я бы влюбился. Но это было невозможно, ведь я уже любил того человека, любил давно... и нет мне прощенья, Дани, нет! Ты прав, прав... Я расскажу тебе, слушай.

Данету хотелось крикнуть: замолчи! Как тебе хватает жестокости рассказывать мне о том, кого ты любил, с кем был близок, пока я служил развлечением для Юния и куколки? Отчего так? Доно одной рукой дарит ему целый мир – и другой тут же отбирает? Но Феликс его уже не видел, смуглое лицо смягчилось от воспоминаний, а в глазах словно б горел отсвет далеких костров.

– Когда я только приехал в Сфелу, мы сразу свели дружбу с одним из племен. Тейсоры враждовали с более сильными соседями и согласились пустить нас на свои земли, чтобы устроить там лагерь. Вождь даже предложил мне свою дочь во вторые жены, с трудом удалось отговориться, ибо мы весьма ценили поддержку племени – тогда против «тигров» мы могли выставить одного воина на пятерых. Однажды тейсоры пригласили нас на обряд. Данет, это было великолепное зрелище, ничего и близко похожего я прежде не видел! – Доно вновь прижал его ладонь к лицу, задумчиво коснулся губами указательного пальца, и остер подавил в себе желание отдернуть руку. Может быть, сейчас ему удастся постигнуть причину всех своих бед? Донателл Корин просто никогда не любил его, вот и все, потому имперцу и было наплевать на брошенного в Архии мальчишку.

– «Тигры» справляют обряд совершенно не так, как жители Риер-Де, но в основе тоже лежит насилие. Мне приходило в голову, что такова природа мужчин – нам требуется подчинять и гнуть, ставить свою жизнь на кон в битве, а если не жизнь, так задницу. Но обрядовые законы Хат-Шет куда как более справедливы. Мужчин побежденного племени вывели нагишом за пределы деревни и велели им бежать. Только через час охотники двинулись следом. Мы несколько суток ждали известий о завершении обряда, пируя со стариками и мальчишками – ибо претор не разрешил нам принимать участие в столь рискованном предприятии, он опасался засады. Потом вернулись те, кому удалось поймать свою жертву. Те, кто упустил добычу или сам оказался в роли «нижнего», не имели права показываться на глаза соплеменникам в течение года, а проигравшего три Ка-Инсаар подряд лишали права иметь потомство... словом, мы затаили дыхание, когда один из сильнейших воинов тейсоров уложил перед костром юношу из вражьего племени. Тот уже отведал плоти охотника и не имел намерения сопротивляться. Но когда тейсор вошел в его тело и начал двигаться, у костра появились тени.

Феликс выпрямился, коротко вздохнул. Откуда взялась нелепая, но нерушимая уверенность в чистоте каждого произнесенного им слова?

– Спустя столько лет я волнуюсь, вспоминая о том вечере. – Белизна постели, побелевшее лицо стратега, собственное колотящееся сердце – Данет был уверен, что и сам не забудет. – Я не успел увидеть, сколько было теней. Помню, что схватился за меч, вскочил и... Дани, это было прекрасно, но потом... я долго никак не мог успокоиться. Я увидел... нет, скорее, ощутил всеми чувствами, какие только остались у воина... Стоял с мечом в руке, а напротив меня – ты. Данет, ты! Я видел тебя так ясно: обнаженным, твои чудесные волосы по плечам, и глаза, зеленые, яркие... какими они были в тот день, когда я встретил тебя в середине бури. Я кинулся к тебе, хотел молить о прощении, ползать в ногах... но, едва двинувшись, очнулся. Это был морок, всего лишь морок... но ведь сразу не понять. Меня тряс за плечи мой помощник, Квинт Сервиллий – оказывается, я едва не свалился в костер. На Квинта морок не подействовал вовсе, это был очень смелый человек и очень жестокий – его убили год спустя. А тогда он кричал, ругался и тыкал куда-то пальцем. Мне хотелось прикончить его, Дани, правда! Клянусь... я поднял меч. Убить за то, что Квинт заставил меня очнуться, за то, что я больше тебя не видел, но... тут я огляделся. Тени все еще висели над нашей стоянкой – несколько темных клубков – а люди валялись на земле. Все до единого, кроме вождя тейсоров, кажется... впрочем, я не очень хорошо соображал тогда. Все мужчины стонали, выкрикивали что-то, ползли к теням на коленях. Полный дурак... я отпихнул Квинта и бросился к ближайшему клубку. И если б он не исчез, я б умолял нелюдя вернуть мне Данета, моего Дани, вернуть – пусть на миг, пусть Инсаар поимел бы меня и тем убил.

Пальцы закололо – сильно, резко, и Данет разжал кулак, выпустив из хватки край туники стратега. Выдернул у Доно другую руку и выгнулся в объятиях. Тело ловило короткие пламенные вспышки, подчинялось им, впитывало, наполняясь жизнью.

– Дани, ты что?! – Феликс прижал его к себе, поймал ртом трясущиеся губы – пламя полыхнуло, лишая разума, и в ярком свете Данет увидел сам себя. Голого, с мальчишеской прической – волосы схвачены на макушке тесьмой и падают на плечи, такую он носил в Архии. За его спиной горел костер, делая очертания юного тела и горных вершин еще четче, выпуклее... Раздвоенное Жало! Он видел и себя, и вспарывающую небо двойную вершину так ясно, так удивительно правдиво... Доно не солгал ему сейчас! Он, возможно, лгал всегда и везде – но не в этот миг, иначе Данету не удалось увидеть бы. Боль свернулась в животе спиралью – уйди, мерзость, не сейчас!.. Ему бы понять, поверить... Но спираль сжалась до предела и рванула... кажется или у него опять кровь ртом идет? Доно не отстранился, не отодвинулся, и сила притихла, зазвенела негромко, привычно... поймав знакомое тонкое пение, остер засмеялся. Он и не знал, что так обрадуется своему вечному мучителю! Жгут вернулся и теперь, словно б заново обживаясь в любимом пристанище, ворошил хозяину внутренности. Силясь выбрать из хаоса мыслей наименее безумную, Данет хрипло пробормотал:

– Тот обряд проводили у подножья Раздвоенного Жала?

Как-то раз Сколпис показывал им с Луцианом фреску, кою изобразил вернувшийся из длительного путешествия по Земле Тигра художник. Тогда они только готовили похищение гусениц и старались узнать о Хат-Шет как можно больше. Самая высокая гора северной границы «тигриных» территорий на макушке странно раздваивалась парой острейших пик, за что и получила свое название.

Данет тряхнул головой, обнимая Доно за плечи. Разве можно объяснить непонятное даже самому себе? Он уверен, что Доно не солгал в своем рассказе, и ему этого довольно!

– Просто предположил. Благородный, но почему?.. – голос упал до шепота. Любимые губы так близко – теплые, надежные, никто сейчас не отнимет! Начинаешь рассуждать, как Кладий, который верил, будто вольноотпущенник не изменял ему лишь оттого, что смог зачать дитя? Какую еще шутку выкинет измученное сознание, во что заставит поверить? Но Феликс держал его на коленях, тяжелые ладони ласкали волосы, поддерживали плечи, и тело впитывало обжигающие вспышки. Чему же верить?! Собственной сути или собственному разуму? Жгут натянулся, закружил, наматывая на себя что-то, чему нет названия, но без этой силы ему не прожить и дня!

– Почему? Ты жил с супругой и детьми – а видел меня? Жрецы учили, что, насылая на людей морок, Инсаар вызывают в памяти самое яркое наслаждение, и человек будто бы заново переживает его – так говорят наиболее древние трактаты. В империи я слышал множество других версий, но прости, благородный, ваши жрецы – жестокие невежды. В Остериуме никто не станет убивать на обряде или отдавать девственника толпе на потеху, даже с процедами обходятся мягко. Смерть на Ка-Инсаар – величайший грех, Быстроразящие карают за подобное...

– Я еще не встречал народа, который бы не осуждал обрядов соседей, – Феликс усмехнулся и тронул пальцем переносицу Данета, потом погладил кончик носа. – Что до меня самого, то обряды кажутся мне полезными в любом виде: они снижают желание перерезать глотки командирам или, как это водится в Виере, стражникам.

– Да! – резко перебил Данет, – глотки режут рабам! Будто ты не знаешь, кого отбирают для Ка-Инсаар в империи Риер-Де. Самых юных, самых красивых мальчишек, от которых не будет толку в рудниках и мастерских, – остер заставил себя замолчать. Бывшему невольнику недопустимо осуждать обычаи гордых ривов, да и Феликс за них не в ответе. – Так ты не скажешь мне... про жену?

– Скажу, – Феликс с непонятной тоской глянул в окно, за которым тени начали окрашиваться вечерней синевой, – только ты, маленький, тоже ответишь на один мой вопрос... довольно откровенный, и он тебе не понравится.

– Вообще-то, у меня два вопроса, – улыбнулся Данет и вздохнул: – Мне пора уходить...

Вместо ответа Доно лишь крепче сжал его плечи. Невысказанная просьба-приказ висела между ними, точно камень: не возвращайся к Кладию! Донателл смирился с тем, что у его любовника может быть собственная воля?

– Я женился на девушке, которую прочили мне в супруги с ее появления на свет. Мне было пятнадцать на нашей помолвке, а ей всего четыре. Через десяток лет девочка превратилась в полную достоинства красавицу. Я считал, что лучшей жены и желать нельзя, мы жили душа в душу. Данет, я любил ее и считал, что забыл тебя. Тот обряд у Раздвоенного Жала все расставил по местам. Я клялся не врать тебе, и ты не скрыл про Аврелия, и... словом, я был готов всю кровь отдать по капле, чтобы ты мне никогда больше не являлся! Ни во снах, ни в видениях, ни наяву, – сумрак надвигающейся ночи в глазах Феликса не испугал жгут, напротив: тот пел и пел, втягивая в себя краски, запахи и движения.

– Вернувшись из похода, я поспешил к супруге, но в крепостной казарме встретил человека, приехавшего из столицы; он рассказывал новости и во всех подробностях описал красоту нового любовника императора. Помню, кто-то сказал, что мальчики-рабы в спальне Кладия меняются так часто, как того хочет Домециан, но приезжий возразил: «На этот раз один задержался – ловкий малый, по происхождению остер. Рыжий красавчик, жестокий мерзавец, загубил всех соперников, и тех казнили... его зовут Данет Ристан, это имя повторяет вся столица. Юнцы и зрелые мужи бьются об заклад, можно ль будет попытать счастья, когда Данет надоест императору, а девицы и матроны умиляются – мальчишка безумно обаятелен». Человек слаб, Дани... я сделал все возможное, чтобы уверить себя: речь идет о другом Данете Ристане, ведь твое имя не редкость среди остеров. Но даже одна только память загубила наш брак с Армидой – не проходило дня, чтобы я не думал о тебе, а ведь считал, что прошлое осталось позади...

Феликс с силой ударил кулаком по покрывалу у головы Данета. На миг черные всполохи гнева скрылись в тени, но глаза в глаза – жгут пожрал и их тоже. Счастье от ощущения жизни, от вернувшейся силы мешало Данету думать. Он все поймет позже, а пока слушай, слушай! Юний тоже лишь раз был откровенен до конца...

– Через год Армида умерла, а я впервые покинул Сфелу и вернулся как раз к процессу, – короткий горький смешок, – хоть тут не свалял дурака...

– Тогда главным дураком был я сам, – Данет погладил стратега по плечу, наслаждаясь гладкостью теплой кожи, – и я не лгал, когда благодарил тебя. Ты назвал меня глупцом, я не послушал, а следом пришел Луциан и...

– Предложил тебе союз с Лонгой? – Феликс засмеялся. – Я так и думал! Самостоятельно ты б не спелся с варваром, сжегшим столицу твоей родины, и с ненавистным тебе Кастом.

– Теперь твой черед попрекать меня извращенностью! – как же здорово видеть такую улыбку, открытую, ясную! – Меньше всего меня волновало то, что Астигат сжег Остериум. По правде говоря, архонт и магистраты долго напрашивались. Таков удел слабых, – да, таков, и потому я старался стать сильнее всех. Сила всегда права – об этом говорят все сказания всех народов, населяющих землю нашу! И потому бессмысленно упрекать Феликса за то, что он воспользовался правом отодрать слабого и сменить на матрону, которая наверняка была глупа, как курица. К тридцати годам пора принять неизбежность, и он примет, примет – если Феликс больше его не бросит.

– А каков твой второй вопрос? – Феликс вновь взял его ладонь в свои. Мать-Природа, да ведь они оба не могут друг от друга отцепиться! И жгут хочет лишь одного: никуда не уходить, прижиматься крепче и раскручивать спираль, сотканную из близости. – Хотя погоди! Вначале мой.

Данет кивнул, улыбаясь, но слова Доно тут же превратили улыбку в открытый смех.

– Поясни мне, пожалуйста, ты намерен травить Домециана на ложе страсти или все же перед решающим ударом выберешь из трех любовников одного? Или их больше чем трое? – подавленная злость в голосе стратега рассмешила более всего. И кто упрекал самого Данета в глупости?! Аристократ наслушался рыночных сплетен, свято в них поверил и требует отчета? Славьтесь, духи песка!

– Ну да, разумеется! – от хохота все синяки заболели разом, и в горле заскребло. Выдумка Доно с соленой водой спасла ему жизнь, остер не собирался забывать об этом и потому оборвал смех. – Столичные бездельники днями и ночами считают моих любовников! Даже поэмы об этом пишут... однажды некий болван вообразил себе оргию с моим участием, накатал вирши, их потом принесли Кладию. Было очень смешно, благородный. Обвинения в измене всегда забавней некуда, если тебя из-за них могут убить.

Феликс продолжал хмуро взирать на него, и потому Данет почти крикнул:

– Я не делил ложе с Домецианом, да и ни с кем иным, кроме императора, уже почти шесть лет! А до этого мне вполне хватало их двоих, можешь поверить.

До чего у Феликса ошарашенный вид! Неужели... неужели Доно все это время считал его развратней шлюх с площади Трех Бдящих – и все-таки связался с ним, говорил о любви, был откровенен? Немыслимо!

– Я... послушай, Дани, прости! – Феликс ткнулся лицом ему куда-то в шею и продолжил тихо: – Я чего только не передумал. На ложе ты – чище девственника, но мои люди во дворце в один голос утверждали, что Домециан сходит по тебе с ума...

– Он сходит с ума по власти и Кладию, – твердо оборвал Данет, – а меня ненавидит. Кто приносит тебе сведения? Этих людей нужно пороть за обман.

– Вот тут моя откровенность и кончается – я не могу доверить чужую тайну, – Доно поцеловал его подбородок и выпрямился. – Твоя змеиная натура того гляди возьмет верх, и моим осведомителям придет страшный конец.

– Совершенно верно, – невозмутимо кивнул Данет, подумав, что собственными руками передушил бы лгунов. – Благородный, мне пора ехать, солнце садится. Скажи, какими тебе показались Инсаар, что ты видел? Были ли они похожи на храмовые изображения и статуи?

– Вот возьму и не пущу тебя, – горячие губы точно исследовали его – лицо, горло, грудь. Быстрые, короткие поцелуи, и в каждом была тревога. – Дались тебе нелюди... по правде говоря, больше всего виденные мной твари походили на статую Щербатого стража Виеры, остальные изображения слишком приукрашены. У Инсаар кожа не блестит совершенно, она просто серая и будто немного чешуйчатая... и плоть не так велика, как любят лепить. Лицо похоже на наше, только слишком узкое, а волос я у них никогда не видел. И глаза – вот их ни с чем не спутаешь! Будто весь ужас мира на тебя смотрит, но он не страшен, а притягателен... пожалуй, и все... что за странные расспросы, Данет?

– Мне приснился неприятный сон, потому и мучаю тебя, прости! – как, ну вот как заставить себя разорвать кольцо обнимающих его рук? Где взять силы, чтобы встать и попрощаться? Тащиться в Сад Луны, в самое сердце бездны, заставить себя признать – к тебе приходил нелюдь, и никто другой. Вспоминай, вспоминай, где ты слышал режущие разум словечки – илгу-аммо, аммо-илгу, ну где же?

– Благородный, отпусти, ну, отпусти же!.. Туест дост!.. Назови еще раз «маленьким» и отпусти!..

Двадцатидвухлетний Марк Лотус – помощник Феликса – носил на запястье десять завитков и принадлежал к одной из лучших семей Сфелы. Именно потому Данет и ожидал от него набившего оскомину стремления казаться большим имперцем, чем все форумные завсегдатаи, как это водится у провинциалов, и заранее готовился терпеть любые выходки. До этого утра вольноотпущенник уделял Марку внимания меньше, чем своим лектиариям, и по дороге в военный лагерь дотошно выспрашивал у Шарафа подробности небогатой событиями жизни Лотуса. И как теперь быть со щенком, думал Данет, вглядываясь в ровные ряды палаток и утопавших в чавкающей грязи легионеров. Амалу протянул хозяину платок, пропитанный благовониями, но остер раздраженно отмахнулся – делать вид, что вот-вот упадешь в обморок, надышавшись непередаваемой смеси запахов Львиного поля, лучше всего в присутствии Марка... Навоз, помои, кухонный дым, пот – кажется, даже ругань младших командиров воняла. Данет приказал остановить свои носилки на «консульской площадке» и теперь соображал, как поступить: ждать Марка здесь или приказать тащить лектику по непролазной жиже. Вся беда в том, что времени слишком мало! Вернувшись утром от Кладия, Данет наглотался оставленных лекарем настоек, вот только легче ему от них не стало – голова по-прежнему кружилась, и нарастал странный, пугающий озноб, будто б под кожу забралась компания ежей. Как ему справиться со всем этим ужасом, как?!

– Разойтись! Суки шелудивые, что, оглохли?! Разойдись, сказал! – здоровенный детина орал на своих легионеров всего в паре десятков шагов от носилок Данета, а казалось –прямо в голове. Все дело в собственном страхе, только и всего, но отчего же так нестерпимо хочется убить? Разорвать в клочки подыхающего Кладия, которого все никак не возьмет Дом теней! Насколько было б проще, если б куколка наконец сдох! Всех бы их к козлиной матери!.. А сотник все надрывался. На Львином поле много солдат из разных легионов, и все они тонут в трясине ненависти и страха.

– Шараф, заткни этого дурака! – сходишь с ума? Не выдерживаешь гонки? Кому ты будешь нужен, если потеряешь разум, сдашься? Феликс успокаивал его вчера, так старался... столько всего наговорил... ничему нельзя верить, нельзя, нельзя, но как же хочется. Не дожидаясь, пока комм исполнит приказ, Данет выпрыгнул из носилок, ступил на брошенное поперек огромной лужи бревно и вмиг оказался рядом с детиной. Холод обжег тело, и затрясло сильнее – жар не отступает, проклятье!

– Закрой рот, – негромко проговорил Данет, вкладывая в приказ всю свою ненависть к ним – таким гордым, таким свободным. Свободным от страха потери и мучительной смерти. А что может быть мучительнее, чем сомнения в своем единственном спасении? Феликс, Феликс... не надо было тебе целовать меня и жалеть, не надо... за что, Доно, за что? Сотник пялился на него с недоумением вытащенной из воды жабы, а жгут поднял змеиную голову и запел. Позади на бревно вскочил Шараф, но Данет сделал ему знак оставаться на месте.

– Ребята, поглядите, кто тут у нас? – детина, коротко стриженный, огромный. Непобедимый воин великой империи. Из легионов, преданных Друзу. – Никак рыжий красавчик? Сергий, беги до командира Мариуса и...

– Стоять, – говорят, от ярости сам себя не слышишь – это правда. Не слышишь, не видишь, не помнишь. Отчего никто, кроме него, не видит в людях Пустоты, налипающей везде и всюду грязной мерзости? Вот же она – в этом сотнике! Пей, илгу, пей! – Стой и молчи, если хочешь жить.

Жгут захлебнулся воем. Больно! Но не больнее, чем было той ночью, проведенной в обществе Инсаар. Не больнее, чем делает Феликс. Не больнее, чем смотреть в тусклые зенки Кладия. Ненависть порождает жгут, ненависть побеждает страх перед бездной. Так? Следует запомнить! Пей, пей!.. Детина вдруг шлепнулся прямо в грязь, отчего? Встал на колени и странно раскачивался, а позади него замерла сотня – пялятся, пялятся... паршивые твари! Данет развернулся на бревне. Извинений от сотника он дожидаться не будет, достаточно и такого, хм, поклона.

Кадмиец покачал головой. Все верно, коммы не привыкли видеть его таким. Даже они не знают, как тяжело жить в молчании, никогда не смея показать себя настоящим... последний раб в руднике вправе вцепиться в глотку стражникам, а императорский вольноотпущенник должен мило улыбаться, даже если его режут на куски. Он сам приговорил себя к этим галерам, приковал цепями – и теперь не знает, как открыть замок. Но знает Феликс.

– Псы принялись кидаться друг на друга, Шараф, и я не позволю кусать себя за пятки.

– Этот мужик тебя не трогал, – проворчал комм, – он просто школил своих парней. А если б он не отступил? Их там целая сотня, сенар, и...

– Если Лотус не явится вскоре, понесете меня к нему, – остер глянул через плечо: детина все еще сидел в грязи, а несколько солдат сгрудились около. – Как я выгляжу? Амалу, подай мне еще этой пакостной настойки.

Настойка не поможет – ему нужен нар, потому и жар, потому и ярость. Но вспышка гнева помогла справиться со страхом, и даже стало как будто легче. А в темных глазах Амалу было такое спокойствие, будто тот насквозь видел Данета и еще на риер под ним.

– По правде говоря, что тебе соблазнять Лотуса, что мне – разница небольшая, – угрюмо хмыкнул Шараф. – Оставь ты парня, сенар... Я знаю Лотуса, он будет верен командиру и не сболтнет лишнего.

– Настолько плохо? – засмеялся Данет, а комм пожал плечами:

– Белый весь, и глаза бешеные. А вот и Марк чешет, – кадмиец кивнул в сторону одинокого верхового, пересекавшего поле, – это его каурый.

Улыбайся! А глаза можно опустить долу, рассматривая лужи. Рыжий красавчик воспылал симпатией к подчиненному своего любовника... что ж, такое случается. Лотус спешился и идет сюда, ну же!.. Глядя, как молодой командир перепрыгивает через бревна и кучи мусора, Данет украдкой потер запястье, молча призвав в свидетели и Матерь всей земли, и так часто предававших его духов песка. Я буду верить Феликсу, забуду все, забуду и прощу, закрою глаза и... иначе как мне выжить без его тепла и силы, без жгучего удовольствия чувствовать Доно в себе, отдавать ему свое тело и видеть, как я ему нужен? Даже если сейчас выяснится нечто такое, что Феликс скрыл от меня, я сделаю вид, будто не понял и не слышал. А пока улыбайся, рыжий красавчик, и делай свое дело!

Не хочет ли прекрасный и мудрый Данет выпить вина вон под тем навесом? Разумеется, хочет, благородный Марк! «Под навесом гораздо суше и тише... о да, эти доблестные воины мешали мне своим ревом, и пришлось сказать пару слов их старшему. Не стоит тебе беспокоиться, благородный, все в порядке...» Конечно, в порядке, что с того, если сотника куда-то понесли товарищи. Я ничего не делал – это моя ярость! Она выпила Пустоту в человеке, точно так же, как выпила ее на площади Трех Бдящих и тем спасла Феликса... «Я проделал такой трудный путь, благородный Марк, чтобы вручить тебе свой скромный дар – пять тысяч риров на покупку оружия и снаряжения для летусов. Мне понятны и близки чаянья бедняков, а летусам нелегко в жестоком городе, ведь у них нет родни, как и у меня. Разумеется, благородный Марк, вино превосходно!..» И от вкуса пряного напитка мои губы еще алее и привлекательней, но смотришь ты не только на губы, щеночек. А если я повернусь вот так и нагнусь над столом? Хочешь заглянуть мне под тунику? Хм, ну если ты прямо скажешь, что замышляет твой командир... Но ведь ты не скажешь, так что пьем дальше, пьем и улыбаемся. «Как дела на службе, благородный? Нелегко держать варваров в узде, когда в руки им дают оружие? О, как я тебя понимаю! Остериум близок к диким землям, я насмотрелся варваров вдосталь! Что ты говоришь? Приняли вчера двух нойров и одного лонга? Невероятно! Зачем лонгу записываться в войско империи, их и на родине хорошо кормят... на запястье у него вытатуирован волк? Но это не лонг, благородный, всего лишь дайр, очевидно, дайры и лонги не особо ладят, так было всегда. Еще Великий Брендон подмял под себя малочисленные племена, а дайры и трайвеллины лонгам этого не простили. Уверяет, будто прежде служил во Втором Заречном легионе? Я б на твоем месте проверил его россказни, благородный». Человек сей воевал с имперцами, трезенами и даже с Инсаар? Благородный, ты бы знал, как мне хочется расцеловать тебя!

«Рассказывают также, будто б интересующие тебя собирают неких особых людей и сводят их в небольшие отряды. Командовать всегда ставят воина, коего зовут илгу – и неведомо мне, что сие значит, прозвище иль имя. Не гневайся, господин мой, если по незнанию напутаю. Много раз слышал я, как называли сих воинов именно так – илгу, и болтают, будто б такие люди могут один на один сразиться с Инсаар и нанести тем урон. А ведомо мне также, что Инсаар не берет ни меч, ни кинжал, ни лук, и многие воины полегли от незадачи такой. Илгу же владеют оружием неведомым. Прочих в таких мелких отрядах зовут раф или рав – не гневайся, господин мой…»

Не смотри так на меня, благородный Марк, просто я понял, какого свалял дурака. Шесть лет назад я держал в руках свитки, кои говорили правду, но посчитал ее глупой байкой, рассказанной для того, чтобы вытрясти из меня побольше денег. Первым про илгу донес Велизар... полукровка-комм, рив по отцу и лонг по матери... где сейчас этот пройдоха? Шараф отыщет!

«А еще, господин мой, видел я глазами собственными, как дрались люди и нелюди и, не касаясь руками или членами иными друг друга, ранили насмерть…»

В подвале дома на площади Великих Побед стоит ящик с донесениями из Лонги, быть может, там и про аммо сыщется? «Благородный Марк, еще вина! Твоя служба тяжела, и долг суров... позволь мне немного скрасить твои будни. Приглашаю тебя сегодня отобедать со мной». Ну что же ты краснеешь, щеночек? Велик соблазн, но гнева Феликса боишься? С радостью бы принял приглашение, но дела мешают? «Какие же дела вечером, благородный? Не пристало знатному воину корпеть над свитками или вдыхать лагерную вонь, когда другие развлекаются! Гонцы? И куда же? В Тринолиту и Сфелу? Но неужели гонцов нужно непременно отправлять из лагеря, блистательный Марк? Ох, как жаль! Но мое предложение в силе, благородный, приезжай, когда сможешь – двери моего дома всегда открыты для тебя». Да-да, а коммы найдут, как и где перехватить твоих гонцов, умница Марк Лотус!.. куда больший умница, чем Данет Ристан, но набираться ума никогда не поздно.

– Хорош, мерзавец, – новый глава партии аристократов выглядел в тоге с алой каймой безупречно. Настолько безупречно, что хоть эпиграмму пиши. Луциан представил себе, как откликнется Форум на «избрание» Каста и его вступительные речи... Первым делом сатирики осмеют тот изящный способ, с помощью коего Данет узаконил стотысячный имущественный ценз Вителлия. – Мы ждем своей очереди уже битый час.

Каст сделал восхищенный жест, будто бы приглашая присутствующих разделить его двусмысленное ликование: сенатор Донателл Корин нынче в полдень прибыл на площадь Пятисотлетия и объявил, что примет всех, желающих задать ему вопросы. Толпа у высоких дверей со вставшими на дыбы резными Львами собралась нешуточная – и это было бы прекрасно, если б на другом конце галереи Славы не шумело точно такое же сборище: там ждали стратега Друза. Сенат, как и столица, разделился на лагери, теперь это стало особенно заметно. Много лет назад отец говорил Луциану: «Первый признак гражданской войны – когда рано поутру человек колеблется, кому сегодня выразить уважение и готовность к услугам».

За высокой кованой решеткой, прямо под портиком Славы, командир летусов яростно спорил о чем-то с тремя командирами стражи, а за спиной старшего сгрудились другие феликсовы оборвыши. Часть столицы долго негодовала на причуду Везунчика – позволить варварам надеть бляхи легионеров, а беднякам – командирские значки! Неслыханно! Что за наглое попрание заветов предков! Казалось, Феликсу только того и было надо: при первых же протестах он предложил Сенату разрешить ему создать отдельный корпус, дураки согласились, а теперь с ужасом понимали свою ошибку. Стратег заимел себе армию численностью в тридцать тысяч человек – летусов набирали во многих крупных городах империи, а уж в столице бедняков и бывших рабов – пруд пруди. В корпус брали даже беглых, ведь никто не доискивался до их прошлого... И летусы на всех углах, во всех тавернах и тарбах распространяли слухи: стоит Везунчику прийти к власти, как он станет набирать в легионы бедноту и варваров! Как заманчиво для черни... Луциан пожал плечами. Дело принимало худой и опасный оборот – он еще помнил, как устанавливали вот эту самую решетку, за которой командир городской стражи, вырвав локоть у летуса, кинулся к ступеням: побежал к Друзу или Юнию за подмогой... После Ночи Наказания некий самозванец отважился на штурм Сената, решетка была сломана, ворота выбиты тараном, а по лестницам текла кровь... отчего-то новую решетку не ставили долго, ее водрузили на каменные плиты только к первому обряду Луциана. Отец говорил, будто бы самозванец, объявивший себя вторым сыном погибшего в бойне императора, на самом деле был командиром преторианцев по имени Клодий. Что ж, тогда многие не желали выяснять, за правое ли дело они сражаются. Главное – вдоволь пограбить и перерезать кому-нибудь глотку...

Как хорошо не ведать страха! И не потому, что Натура наградила тебя львиным сердцем, отнюдь нет. Луциан улыбнулся наивной надежде: может, бунт случится сегодня, его зарежут в Сенате, и тогда не придется возвращаться в собственный дом, который стараниями найденыша превратился в обиталище злых духов – наглых, надоедливых злых духов! Баста, пора выкидывать мальчишку, большего из него не вытянешь... не пытать же дурня, в самом деле? Луциан и попробовал бы, но слишком эфемерной была причина – четыре слова, сказанные в бреду: «Юний Домециан! Убей его!» Он уже грозил мерзкому мальчишке голодом и тюрьмой, но тому, кажется, было наплевать на все угрозы...

– Смотри, Кассий идет! – неугомонный Вителлий незаметно тронул Луциана за плечо. – Чего он хочет, а?

Ну точно на войне – враги ревностно охраняют свою территорию, и каждого, переступившего незримую черту, может ждать смерть. Сенатор Кассий – старый волк, переживший десятки битв и сотни заговоров, поседевший на незримой войне, что зовется политикой, – медленно шествовал по галерее, друзья и враги смотрели на него во все глаза. Обе толпы притихли – и та, что ждала Везунчика, и та, что жаждала внимания Друза. Кассий славился неподкупностью и честностью, и однажды Данет сказал Луциану: «Если нас поддержит Кассий, мы победим, потому что народ будет считать, что на нашей стороне правда».

– Добро пожаловать! Будь силен, благородный! – Вителлий просиял улыбкой, а Луциан позавидовал живчику: ему б самому хоть половину такого напора и веселой наглости, глядишь, он бы и переломил упрямство найденыша... Буквально вчера Луциан попробовал зайти с другой стороны и предложил парню большие деньги, если он согласится поведать правду о своих подвигах и о том, кто ломал ему ребра – ответом была лишь яростная молния в сумрачно-серых глазах.

– Не обмарайся от усердия, благородный, – ядовито протянул Кассий, тяжелое лицо бывшего стратега выражало живейшее отвращение. – Сегодня, проезжая через Форум, я слышал премилые вирши: «Вителлий Каст, скажи на милость, коль обрядился в тогу ты...» – и как там дальше?.. – «...травить родню, паясничать и лгать в угоду тем, кто воровскую стер с тебя печать...» Словом, я подарил сочинителю золотой. Отменные стишки!

– У тебя плохая память, – Каст заулыбался еще ослепительней, – разве можно забыть такие выпады в адрес ближнего, как: «... и вот, натешившись в клоаке и навострив свой язычок, он зад пошел лизать остеру. И вылизал успешно...» Стой-ка! Я и сам подзабыл, что следует дальше.

Вителлий сунул руку в отделанную мелкими агатами суму, висевшую на поясе, и извлек оттуда свиток:

– Могу зачитать, – и, понизив голос, сообщил доверительно: – всю ночь с братом сочиняли... видно, склонность к поэзии у нас в роду. Илларий просадил состояние на Квинта Легия, а мы с Корнелием пишем сами – и неплохо, раз даже ты оценил, благородный Кассий. Главное, что обходится куда дешевле!

– Болван ты, Вит! – Кассий невольно засмеялся. – Ловчишь, ловчишь... Твой дед в Доме теней, должно быть, измучился, глядя на своих потомков...

– Ох, только не заводи знакомую песню, – внук знаменитого Гая придвинулся ближе к Кассию, – ты со мной пришел поговорить или?.. Я замолвлю за тебя словечко.

Сенаторы вокруг вытягивали шеи, силясь уловить, о чем идет разговор между Кассием и Кастом, а Луциан с трудом заставлял себя прислушиваться. Как же надоело... все они похожи на глупо гогочущих трусливых гусаков. Ну да, ослепительно белых толстых птиц с вымоченными в алом лапами...

– Я не нуждаюсь в твоей протекции, чтоб поговорить с Везунчиком и даже надрать ему уши. Когда он выйдет? – Кассий кивнул на запертую дверь, а Вителлий осклабился глумливо:

– У него Ристан – так что нескоро они освободятся, благородный.

Кассий раздраженно махнул рукой и, нарочито не понижая голоса, рыкнул:

– Когда этот мерзкий обычай давать подстилке власть канет в небытие? Почти тридцать лет мы терпели Юния, а если столько же будем терпеть Ристана? По крайней мере Друз не сходит с ума по заднице и чреслам Домециана!..

– Что же ты не ждешь приема у Друза, благородный Кассий? – Луциан задал вопрос намеренно тихо, и сенатор перевел на него угрюмый взгляд. Помолчал, потом бросил, загораясь гневом:

– Мальчишки! Неужели вам не понятно, что нынешнее положение грозит гибелью всем нам? Я хочу добиться примирения...

– Примирения? – тут же взвился Вителлий. – После того, как третьего дня Друз потребовал расследования и казни Везунчика? Не дождетесь! Предупреждаю сразу, в память о том, что мой дед одаривал тебя своим расположением: я разнесу все ваши доводы в пух и прах, и вы уйдете из зала заседаний опозоренными! Как бы твой драгоценный Друз сам не угодил на плаху...

– Заседание сегодня, Вит, – Кассий неожиданно остыл, но тон его был угрожающим, – еще есть время договориться, прежде чем мы начнем стирать грязное белье на глазах всей империи. И я спрашиваю вас обоих: кто в тандеме сем голова, а кто задница? С кем я должен говорить – с Везунчиком или Ристаном?

– Разумеется, это я задница, – голос, в котором пели флейты и боевые горны, нельзя спутать, – как может быть иначе?

– Данет, позволь мне, – в распахнутой двери стояли двое. Толпа в белых тогах взволнованно зарокотала, нахлынув, и тут же замерла на месте, повинуясь жесту Феликса. Стратег властным движением отстранил Ристана и шагнул вперед.

– Начиная разговор с оскорблений, ты едва ль чего добьешься, мой старый друг и командир, – легкий поклон в сторону Кассия не обманул никого – Феликс был настроен решительно. – Да будет ведомо всем: за огромные заслуги перед державой, что даже не является его родиной, я весьма ценю Данета Ристана и доверяю ему всецело. Тот, кто хочет говорить со мной, будет говорить и с ним. Так как же, Кассий?

– Я так и знал, – сенатор упрямо наклонил седую голову, – на поверку в тебе ума и воли не больше, чем в Кладии. Им всю жизнь вертели подстилки-вольноотпущенники, и тебя ждет та же участь. Тогда зачем, Доно, зачем?!

Люди молчали испуганно – давно в стенах Сената не произносили столь прямых речей. Кассий переступил границу лицемерия, когда-то кем-то начертанную линию, отвратительную... но она хранила их всех от наступающего ужаса.

– Затем, что Дилан Длинный Нож разорил Верхнюю Кадмию и вот-вот займет Керту, – спокойно ответил Феликс, – затем, что союз Лонги может выставить против нас не менее восьмидесяти тысяч легионеров, а «тигры» готовят объединение племен, и когда они ударят с трех сторон, Риер-Де падет. Затем... Кассий, ты давно был в Виере? Мои люди ездят туда каждый день, да что там – они живут в кварталах бедноты! Раньше, чем варвары сметут нас, дворцы наши будут разграблены задавленной поборами чернью... ты хочешь этого? Если да, ступай к Друзу и Домециану, ибо тогда нам не о чем говорить.

– Главное, чтобы он не пошел к Кладию, – сладким голосом вставил Вителлий, – но мне всегда казалось, что благородный Кассий умнее. И не станет приближать опасность... открытого столкновения.

Тяжелые шаги за спиной – как поступь неизбежности. Луциан обернулся одним из первых. Где он уже видел такое? Непререкаемая уверенность ненависти, окоченелая вражда и две готовые сцепиться своры... нет, не своры – стаи! Стаи белых бескрылых птиц. Друз, как и Феликс, был в легких доспехах, а Юний одет нарочито роскошно – алый плащ на широких плечах. Разительный контраст с младшим любовником теряющего власть императора – Данет словно задался целью выглядеть как можно более незаметно. Несомненно, этим объяснялась темная туника и такой же простой, без меховой отделки плащ.

– Изменник, – процедил Друз. Как же они все-таки похожи – те, на ком война оставила свой след! – Вы все здесь изменники и подлежите казни. Феликс, чем ты объяснишь свой преступный приказ оцепить здание Сената?

Толпа ахнула. Неслыханная дерзость – взять на себя императорские полномочия! В подавленном гомоне смех Каста был особенно хорошо слышен:

– Знаешь ли, благородный Онлий, когда убийцы твоего сообщника шныряют повсюду, предосторожность Феликса себя оправдывает.

Юний и бровью не повел. Он смотрел только на Ристана, и Луциан был уверен, что остеру лучше никогда больше не оставаться с Домецианом наедине.

– Я не добиваюсь ничего, кроме порядка, – тон Везунчика был совершенно ровен, – стража, несомненно, получившая приказ, взялась решать, кого допускать в здание Сената, а кого – нет. Потому...

– Потому ты возомнил, будто Риер-Де наденет на тебя венец? У тебя не хватит завитков на наручне, Донателл, – резко бросил Юний. Луциан неплохо знал вольноотпущенника: вызов был намеренным. Но оскорбление задело другого.

– Зато хватит ума, – негромко произнес Данет, – а завитки – дело наживное. Не твои ли слова, Юний? Ты произнес их двадцать семь лет назад, в этом же зале...

– О, милый мальчик осмелел с тех пор, как предал господина нашего. Феликс, ты совершаешь ошибку. Эта маленькая мразь, не спорю, отменно сосет, но не вздумай повернуться к нему спиной. Ристан подставит задницу любому, кто догадается посильнее нажать, – неужели Юний пытается начать открытую драку? Похоже!

– Ну так благородный Феликс жмет сильнее тебя, Юний, – Данет улыбался, но в прозрачных, совершенно желтых глазах вдруг вспыхнула черная точка, – ты уже стар и немощен...

– Тогда смажь себе зад получше и марш в спальню, Данет. Не мешай разговору мужчин.

– Зачем обращать внимание на слова вора? – Донателл казался безмятежней летнего дня. – К тому же мертвого вора.

– Отлично! – Кассий встал между Друзом и Корином, широко раскинул руки. – Как только подстилки выходят на помост, все начинают плясать под их дудку? Онлий! Донателл! Мы говорим о судьбе империи, о наших судьбах. Я верю, вы оба хотите одного, так какого же...

– Я хочу и требую свои десять легионов! – Друз отстранил старого друга. – Феликс так красиво говорит об опасности, нависшей над империей, но сам сделал все, чтобы угроза стала еще неотвратимей. Я раздавил бы Дилана в Кадмии и взялся бы за Лонгу, но Феликсу интересы его жадного красавчика дороже присяги и чести! Вышвырни чужеземную шлюху, Доно, и будем говорить! Все можно поправить...

– Получи ты свои десять легионов, и труп твой уже б украшал ворота взятой варварами Керты! – рявкнул Везунчик. – Или ворота Трефолы – вот было б чудно. И на тебя мне плевать, но легионеры не будут больше умирать из-за тщеславной тупости...

Друз шагнул вперед. Неизвестно, что стратег намеревался сделать, но две высокие фигуры мигом отрезали его от Феликса и Данета. Коммы умели держаться в тени, но когда появлялась нужда в их присутствии, возникали как по волшебству. Оба охранника выставили вперед небольшие круглые щиты, и Друз остановился, будто наткнувшись на стену.

– Ты горько раскаешься в содеянном, Доно, – устало бросил стратег, – варвары не оценят твоих стараний возвысить их. Предатель, Инсаар Быстроразящие! Я считал сыном – предателя!

– Кто здесь предатель, мы выясним на заседании, – проворковал Юний. Вольноотпущенник был доволен, несомненно! Все просто: Домециану требовалась неприкрытая вражда, и он ее получил. – Повеселитесь напоследок, голубки.

Высокий резкий звон не дал ему договорить: мальчик-служка на верхней галерее трижды ударил по бронзовому диску, а следовавший за ним помощник принцепса произнес громко:

– Заседание отменяется! Вы слышали, гордые ривы, заседание отменяется!

Итак, до принцепса Лориа-Динора наконец дошло, что гражданская война может начаться в любой миг, причем непосредственно в Сенате. Луциан весьма сомневался в проницательности апатичного принцепса, очевидно, кто-то из вожаков враждующих партий заставил его понять – кто же? Феликс или Друз? Кто не уверен в исходе открытого противостояния? Следовало радоваться отсрочке, но Луциан не мог: если драка не началась сегодня, она начнется завтра, только и всего. Просто еще один тоскливый день.

– Боитесь?! – возликовал Вителлий, подхватывая Кассия под руку. Бывший стратег угрюмо молчал – он принимал важное решение. – Благородный, как тебе мысль пойти и выпить сейчас пару кубков розового гестийского?

– В обществе Донателла и его, хм, спасителя державы? – Кассий сделал для себя выводы.

– Отчего бы и нет? – протянул Феликс и отступил к распахнутым дверям, сделав приглашающий жест. – Добро пожаловать, старый друг.

– Прости, Онлий. Ты слишком стар и закостенел, мы все слишком состарились и не видим выхода, – Кассий поднял тяжелую голову и смотрел Друзу прямо в лицо, нарочито не замечая Юния. – А Донателл видит, и пусть ему помогут Инсаар и Мать наша Натура... и я сам постараюсь помочь.

Друз, не ответив, медленно повернулся и пошел по галерее, а примолкшие сенаторы смотрели ему вслед. Что именно уходит сейчас прочь, тяжело ступая на плиты со Львами? Честь и слава народа ривов или его проклятье? Какой миг из миллиона ушедших стал роковым? Когда победы превратились в поражения и лавровые венки стали ненужной мишурой?

Юний пожал плечами и набросил капюшон на тусклое золото волос:

– Сколько раз за ночь он спасает державу, а, Феликс?

Неизвестно, что ответил бы стратег, но вольноотпущенник уже отступил к лестнице, и Донателл лишь проводил его взглядом. Какие странные у Феликса глаза – за спокойствием застывшего обсидиана никогда не поймешь выражения.

– Данет? – стратег легко тронул остера за плечо. – Кассий хочет поговорить с нами. Идем.

– Кассий хочет поговорить с тобой, – качнул головой Ристан, – а у меня есть дела, благородный. Луциан, проводи меня до носилок.

Аристократ с самому не ясной тревогой вглядывался в знакомые черты.

– Посмотри: сплошная хмарь, и света точно никогда больше не будет... а ведь сегодня первый день месяца воды, Луциан.

Что ему до Данета Ристана? Если партия Везунчика победит, и тот станет принцепсом, согнет под себя Сенат, для аристократа Валера это будет означать несколько спокойных, обеспеченных лет, и только. Нет повода спрашивать, отчего Данет выглядит усталым и больным. Утром мелькала мысль поведать остеру о найденыше, и пусть тот сам решает, стоит ли возиться с парнем дальше. Коммы умеют развязывать язык, а сам Луциан умоет руки. Но сейчас Луциан передумал: Данету и без того хватает забот, чтобы ломать голову над загадками, кои могут не стоить и асса.

В вышине бежали тяжелые грязно-серые облака. Все верно, именно потому лица людей кажутся такими мрачными, безнадежными, точно на пороге Дома теней, где отделяют храбрецов от трусов. Они стояли под портиком Славы, а коммы выстроились полукругом, надежно закрывая хозяина от возможной опасности. А за кованой решеткой летусы стратега Корина, не обращая внимания на озлобленную городскую стражу, занимали свои места – у каждой колонны, на каждой лестнице. Пути назад не будет, верно? О чем говорил Кассий, о чем твердят Корин и Друз? Стоит ли человеку, носящему двадцать два завитка на запястье, прислушаться к призывам и выбрать сторону не по зову кармана, но по зову сердца? В том и беда, невесело думал Луциан, что он не знает, куда позовет его сердце, да и есть ли оно у него? Глупое, ненужное... стучит и стучит себе – продлевая никчемную жизнь. На стороне Корина – деньги из Лонги, доход от многочисленных делишек, обделанных вместе с Данетом. Если Феликс придет к власти, все это можно будет узаконить. Феликс умеет воевать, но и Друз умеет также, только Везунчик не желает войны – он считает ее опасной. Юний Домециан всегда был отвратительней ехидны. А Данет?.. Неужели бывший раб стал ему дорог до такой степени, что хочется попробовать стереть горькие складки у безупречных губ?

– Послушай, Кассий вовсе не имел в виду того, что сказал. Он весьма уважает тебя и как-то говорил мне об этом. Это любимая игра сенаторов, Данет – заставить человека показать скрытое под влиянием гнева. А на слова Домециана я б на твоем месте плюнул... он просто-напросто бесится и боится.

– Да, а Везунчик просто-напросто делает вид, будто клейма нет на моем теле, – изменчивый цвет глаз, проклятье какое-то! Желтые прозрачные камни с черной точкой... бррр, неприятно! – Луциан, не стоит говорить мне то, что я и сам прекрасно знаю. Теперь о Друзе – все готово?

Остер отчего-то отвернулся от него, точно боялся увидеть... Глупость какая лезет в голову!

– В Предречной вот-вот грянет гром, Данет. Друз отдал приказ перевести своих наемников ближе к Гестии, в местечко под названием Байя – я бывал в сем городишке, там есть, где прятаться, полно заброшенных солеварен и каменоломен. По сигналу из Гестии наемники ворвутся в город, обезвредят стражу и начнут захват дворца протектора.

– И сигнал будет подан, только когда Каст умрет? Жаль!

Луциан кивнул. Действительно, жаль, ведь будь Илларий посговорчивей, он бы мог накрыть всех разом. Но Каст не ответил ни на одно письмо, и теперь они не знали планов протектора Лонги относительно заговора в его владениях.

– Какие же вы тупицы! Ограниченные, мелочные, завистливые тупицы! – бледное лицо исказила злоба – такая лютая, болезненная злоба, что Луциан отшатнулся. – Гордые ривы, туест дост!.. Я написал протектору четыре письма, писал и ты – и толку? Благо, хотя б нет повода думать о двойной игре.

Ристан обернулся и вдруг порывисто схватил его за руку:

– Прости, я вовсе не собирался проделать с тобой сенаторский трюк, – Данет улыбнулся через силу. – Хорошо, что Брендон связал меня с Цесаром Риером, и тот ответил... подкидыш, ну надо же! В Риер-Де Цесар не стал бы даже сотником, а в Лонге командует легионами – неудивительно, что он так предан карвирам. Вот на каких людей нужно делать ставку, Феликс совершенно прав. Значит, ждать уже недолго.

– Недолго, – пожал плечами Луциан. Что ему за дело до Данетовых терзаний? Бывший раб всегда ненавидит хозяев, даже если прошло много лет после того, как его последний раз пороли. Везунчиковы реформы угробят империю быстрее, чем сотни войн, потому что меняют сам принцип, лежащий в основе власти. Если допустить варваров в легионы и позволить людям, подобным Цесару, сколь бы тот ни был талантлив, командовать, то не пройдет и трех-четырех десятков лет, как ривы потеряют право называться гордыми. Сбудется мечта черни, всяческого отребья вроде Ристана... и сидящего в собственном доме найденыша. Но нужно трезво смотреть на происходящее: мы сами допустили, чтобы нами правила бессильная тля, и теперь за это расплачиваемся. И уж лучше править на плечах бывших рабов и бедноты, чем самому оказаться закованным в цепи. – Самое большее – декаду или две. И вот что меня тревожит, Данет...

– Да? – остер, похоже, вновь замечтался. Очевидно, отношения между ним и Феликсом не так безоблачны, как оба силятся показать.

– Я говорил тебе о моем пропавшем гонце. Так вот, прошло два месяца, а его так и не нашли. Либо он попался в руки людей Друза, и тогда нам стоит опасаться неожиданностей, либо...

– С гонцом могло случиться все что угодно, – Ристан взмахом руки велел Шарафу нести носилки ближе. – Загулял, провалился под лед на какой-нибудь речушке... нам в любом случае следует опасаться подвоха. Мне давно не нравится поведение Юния – он скор на всяческие подлости, а сейчас медлит, и, значит, подлость будет поистине громадной... до встречи, Луциан!

Дрогнули темные занавеси, лектиарии подхватили шесты, и носилки медленно двинулись по аллее, а стражники вытягивали шеи... все боятся, определенно, и потому стараются уловить малейший отзвук перемен. Свежий ветер нес с собой тревогу, и каждый решал для себя: затаится ль ему и переждать ураган или кинуться в бурю, надеясь вырвать себе кусок. Даже пасмурное небо обещало беду, но по грозным облакам в город спешила весна.

Прежде чем идти в комнату, отведенную найденышу, Луциан сменил одежду и поговорил с лекарем. Нонн утверждал, что через две декады парень достаточно поправится – ребра и рука исцеляются хорошо, да и внутренние повреждения уже заживают. Достаточно для того, чтобы можно было без зазрения совести выкинуть его на улицу или пытать. Хм, а ведь расскажи Луциан все Данету, и коммы не станут церемониться – вытрясут из парня и настоящее имя, и самые незначительные воспоминания и побудят напридумывать всякий бред... Если предположить, что оборвыш где-то столкнулся с Юнием, то могло ль знакомство быть продолжительным? Что вообще понадобилось Домециану от нищего мальчишки? Найденыш был красив, но... Луциан велел комнатным рабам держать серебряное зеркало выше – к вечеру пожалует Каст, и одеваться следует тщательней. Но ему до смерти надоел белый цвет! Точно провал, ворота в бездну... отчего так? Белый – цвет траура и одновременно чистоты помыслов и намерений. Цвет горя и власти над душами. В белой длинной тунике Луциан сам себе казался мертвецом – и потому с внезапной досадой велел убрать подальше шелковое одеяние и принести обычную коричневую шерсть. Он еще успеет переодеться перед обедом – Вителлий всегда опаздывает. Так вот, мальчишка, несомненно, привлекателен, но эта не та красота, которая способна заставить Юния вожделеть. Домециан раз за разом брал в императорскую, а значит, и собственную постель нежных тоненьких мальчишек с округлыми, упругими ягодицами… Таким был Данет, когда его привезли в Риер-Де – Луциан прекрасно помнил, тогда сам он занимался дойкой трех эмпорий и надолго задержался в столице. А найденыш совершенно не походил ни на Ристана, ни на других любимцев старшего императорского вольноотпущенника. Высокий, тощий, как хлыст, очень сильный и чрезмерно злой к тому же... Быть может, мальчишка просто работал на Юния, а потом совершил ошибку или предал? Но разве б стал Домециан расправляться с мелким наемником для грязных поручений самостоятельно? Нет числа загадкам, а парень надоел ему безмерно! Даже думать нечего, что «Марк» – постельная игрушка! Такого никто не станет держать на ложе в качестве «нижнего», тут не дождешься пленительной ласки и покорности, вот сверху парень будет хорош... Мать-Природа Величайшая!

Догадка была хороша, ее следовало проверить немедленно, и Луциан, торопливо одернув тунику, босиком вылетел из спальни. В галерее он заставил себя перейти на шаг: если парень заметит его волнение, не избежать язвительных комментариев. Найденышу точно иголок под язык напихали... Ехидна сидел на постели, откинувшись на подушки, – напротив него столбом застыл лектиарий Тири с подносом в руке, – и провалиться на этом месте, если оборвыш хотя б голову повернул. Так и ковыряется в своем блюде ложкой! Невежда, наглый безграмотный сопляк! Луциан не помнил, чтобы кто-то когда-то говорил с ним в подобном тоне, а ведь наглец оскорблял его каждый день! Вот и сейчас уставился из-под лохматой смоляной челки – временами оборвыш здорово походил на породистого «гестийца», но только вот никто не сядет на такую норовистую лошадь. Впрочем, сходство с лошадью, пусть и выбракованной, но все равно красивой, тут же пропало – парень оскалил зубы и стал похож на одичавшую псину. Наглые серые глаза оглядели Луциана с головы до ног, и до аристократа дошло, что мальчишка пялится на его ноги. Так-так... ну вовсе немыслимо. Приказать рабам всыпать оборвышу плетей? Да какая разница, куда смотрит негодяй!

– Доедай скорее, у меня мало времени, – не вываливать же свою догадку вот так сразу, нужно чем-то отвлечь. – Нонн сказал мне, что с завтрашнего дня тебе можно будет есть мясо... если станешь слушаться, я велю принести тебе хорошо прожаренный окорок. Что ты предпочитаешь: мясо птицы или...

Парень вдруг дернулся и сжался, бросил ложку на блюдо. Что Луциан такого сказал? Раб-лектиарий успел подхватить посудину, прежде чем резкое движение опрокинуло б пхалту на постель. Славьтесь, Неутомимые! Сколько приходится возиться, чтобы вытянуть из неблагодарной скотины несколько слов!

– Тири, выйди, – дождавшись, пока раб закроет дверь, Луциан подошел поближе, прикидывая, как долго еще можно будет приближаться к парню без опасности для себя. Оборвыш сейчас обнажен, и отлично видно, какое у него тело – литое, мускулистое, широкие плечи, сильные руки... убьет одним ударом. И эти жестокие прозрачные глаза – не ведающие сомнений и жалости. Уверенность в догадке начала таять. Юний был сущей тварью, но он не желал зла единственной женщине, что могла дать ему власть... в случае нужды.

– Ты служил повелительнице нашей Мелине? – тихо спросил Луциан. – Верно? Оказывал услуги особого рода, а после Юний вышвырнул тебя? За что? Скажи мне, не бойся. – Мог ли Юний подсунуть Мелине явного убийцу? Выдумки уж и вовсе разыгрались, и Луциан поспешил придержать воображение.

– А?.. Вот же бля... Что?! – ну давай, давай, оборвыш! Шевели плебейским умишком! Недоумение на худом лице было столь очевидным, что Луциан возликовал – неужели он попал в цель? – Что городишь-то, благородный?

– Где тебя наняла Мелина? Или сам Юний? И где они тебя вышвырнули? Здесь или в Иварии, когда императрица отплывала в Сфелу?

Парень продолжал хлопать ресницами, потом, с усилием проглотив недоеденную пхалту, скривился, точно хотел сплюнуть:

– Да я в глаза императрицу никогда не видал! И Домециана тоже! Пыльным мешком тебя что ль огрели, или тьяка с утра объелся? Выдумал, надо же!.. А еще хвалился грамотой своей... бестолочь благородная! – парень явно припадочный, если так орет, но неужели он не солгал? Как будто кричит вполне искренне... Сколпис рассказывал, что описанные в знаменитых поэмах случаи потери памяти происходят и в действительности. Не узнавший из-за удара по голове собственную жену герой «Мнемоники» убил несчастную, а после с горя удавился... может быть, оборвыш из-за избиений просто ничего не помнит? Тогда и возиться с ним далее бессмысленно. Забавный у мальчишки голос – низкий мужской тембр вдруг прерывался звонкой юной ноткой... – Тебе заняться больше нечем, да? Вели своим слугам отпустить меня! Для чего я тебе, благородный? Вот же проклятье блядское! Навязался!

– А ну придержи язык, – оборвал Луциан и отступил, едва сдержавшись, чтобы не отвесить парню пощечину. Лишь в сравнении люди понимают очевидное! Семь лет назад Луциан высмеял Иллария за восхищение юным варваром – у Брендона Астигата тоже были серые глаза, только волосы светлые, а возраст почти одинаков. Но представитель свирепого племени лонгов только раз разъярился так, что поднял руку на консула. Всегда тихий, безупречно вежливый... варвар! А здесь рив ведет себя так, точно его вчера вытащили из лесной чащи! – Ты явно жаждешь плетей. Вот что: еще одно слово в таком тоне, и я отдам тебя страже. Они и так не станут церемониться с безродным, но предварительно я скажу им, что ты тайком проник в мой дом. И что после с тобой сделают, как думаешь?

Ладонь на покрывале сжалась в кулак, а парень посмотрел на него – прямо в глаза, будто на равного. Бешеный, ну просто бешеный! С ним же наедине оставаться страшно... но какой гордый, надо же! Не рановато ль ты записал всех соплеменников в бессильные, не имеющие достоинства личинки? Найденыш молчал, комкая ткань, и потому Луциан сказал примирительно – он вовсе не собирался превращать рычащую собаку в рвущегося из западни волка:

– Я испортил тебе обед, но уже ухожу, ешь свою кашу! Надумаешь рассказать правду, позовешь, я буду дома до завтрашнего утра, – Луциан повернулся уходить, но тут оборвыш заговорил, и голос его звучал со странной хрипотцой:

– Ты же всегда уходишь вечером... почему сегодня остаешься? – парень улыбался, точнее, старался выдавить улыбку. Испугался, наконец? Хорошо бы! Сам не зная зачем, Луциан ответил, сдерживая раздражение:

Найденыш за без малого месяц, проведенный в его доме, успел изучить привычки тюремщика? Характерная особенность человека, зарабатывающего себе на жизнь темными делишками... впрочем, если все догадки о прошлом оборвыша неверны, то парень может быть просто внимательным от природы.

– А... ну да, – протянул «Марк», – у тебя гости...

Он отвернулся к окну, здоровой рукой сжал собственное плечо, точно защищаясь. Знакомым и мерзким пахнуло от этого жеста... одиночество? Я так хорошо знаю тебя! Выучил наизусть за годы, проклятые годы, проведенные наедине с собой – только раз показалось, увиделось в блеске синих глаз... и исчезло! А теперь ты согласен с выводами Данета о Касте и жалеешь подобранного на дороге оборванца.

– Я загляну к тебе вечером. Советую подумать о том, где ты мог видеть императрицу и Юния, – Луциан торопливо вышел, но в галерее, плотно притворив за собой дверь, остановился. Все ж не надо было приходить к парню в таком виде... и что оборвыш нашел в его ногах? Будто на юного процеда пялился!

Вителлий, как назло, привел с собой своих братцев, да еще и любовницу одного из них... Впрочем, Луциан подозревал, что с полногрудой Эмпронией Фестой выводок Кастов спит по очереди, а может, и все сразу. Последний супруг – кажется, четвертый по счету – расторг брак, не выдержав свободного нрава жены, и теперь матрона пустилась во все тяжкие. Корнелий, родной брат нового главы партии аристократов, чуть подвыпив, принялся громогласно доказывать, будто Эмпрония отдает предпочтение именно ему, а вовсе не «братцу Виту» и не кузенам Аврелию и Сильвию. Вытянувшись на ложе, он привлек матрону к себе, и та, смеясь и игриво повизгивая, принялась обматывать его шею гирляндой роз. Лишенные женской ласки, Касты насупились, и Луциан, сцепив зубы, решил проявить себя радушным хозяином.

Трудно сказать, что он ненавидел в своей столичной жизни сильнее – сборища в Сенате или такие вот приемы, которые успели надоесть еще в юности. Для приватных сборищ приходилось держать в доме бесполезных рабов – этрийку Санию, Пур, привезенную из Бринии, и двух рожденных в неволе мальчишек. В последнем – голубоглазом Хризосе – он подозревал кровь ривов, по крайней мере, в одной из линий. Четверка рабов для удовольствий дорого обходилась Луциану, все они не желали заниматься ничем стоящим, целыми днями только и делали, что сплетничали или наводили красоту, а Пур даже как-то пришлось выпороть за воровство. Обворуй рабыня его самого, аристократ поленился б возиться с ней, но дура залезла в шкатулку с драгоценностями в доме человека, к коему ее послали в качестве любезности. А ведь Пур обошлась хозяину дороже всего – восемь тысяч риров, трирему можно на такие деньги купить! На взгляд Луциана, Сания, что была гораздо скромнее, умела танцевать, петь, шить и вышивать, стоила гораздо больше, но ее он купил всего за пять тысяч. Мальчишек и того дешевле: Хризоса храм Трех Бдящих оценил в две тысячи, а смуглого Ри-Ри – в тысячу восемьсот. Оба были обучены всем видам наслаждения, но ни к одному из них Луциана не тянуло. Обидно, что Хризос, вначале понравившийся своими бойкими ответами и чистейшим выговором, прискучил так быстро... но мальчик стал невыносимо задаваться после того, как хозяин несколько раз навестил его ночью. Впрочем, Хризос отлично умел пользоваться пухлыми губками не только для бесед, и это устраивало Луциана, только вот он не звал мальчишку уже месяца четыре или пять.

С появлением рабов гости оживились, и Луциан вздохнул про себя: по крайней мере он не зря тратился на этих бессмысленных существ, теперь они будут развлекать выводок вместо хозяина. Глядя, какими глазами Эмпрония смотрит на высокую златоволосую Пур, что годилась матроне в дочери, Луциан невольно усмехнулся. Женщины – жадные, лживые и непроходимо тупые создания. Все они – точно слепок его невесты, прекрасной и девственной Лоллии Байо, что уже к четырнадцати годам твердо усвоила: главное в жизни и любви – ее собственная выгода. Согласись тогда Лоллия хотя б подождать, пока он выплатит долги, участь «пустого» не показалась бы столь горькой... ему было б за что драться, ведь родовая честь после двадцати лет сражений за нее оказалась мертвым камнем, лишенным смысла фетишем...

– Не надумал еще жениться? – возлежавший рядом Вителлий взирал на брата и кузенов с благожелательной насмешкой. Сам глава партии лишь потрепал Пур по торчащей вперед груди и хлопнул Ри-Ри по заду, а вот прочий выводок радостно осваивал новое «угощение», позабыв даже про накрытый стол. Аврелий усадил на колени сразу обеих женщин – явно в отместку Эмпронии, Сильвий велел Хризосу расчесывать себе волосы, а изрядно захмелевший Корнелий растерянно переводил взгляд с матроны на бывшего процеда, решая, за какое «блюдо» ему приняться в первую очередь. Луциан пожал плечами и ответил вопросом на вопрос:

Вителлий протянул пустой кубок рабу-виночерпию и изящным жестом поправил пиршественный венок из роз на стриженой голове. Вечно играет, ему б мимом родиться...

С нажимом произнесенная фамилия заставила поежиться. Неужели Вителлий думает о том же самом: перемены неотвратимы, но их долг – сохранить хотя б часть старого уклада, чистоту древних родов? Кто такой Феликс, как не наглый выскочка?.. И сколько таких выскакивало вперед за без малого восьмисотлетнюю историю Риер-Де? Всех перемололи жернова времени, а потомки Двадцатки – тех избранных, что признали своим правителем Покорителя Львов Лукреция, – все так же правят миром, и будут править и дальше.

– Мой двоюродный племянник женился недавно. Наш род не угаснет, – сухо отозвался Луциан. Говорить совершенно не хотелось, есть тоже, а еще меньше – слушать пьяные крики гостей. Сильвий, самый высокий и глупый из братьев, уже уложил Хризоса перед собой на ложе и, задрав рабу тунику, мял налитые ягодицы, урча от удовольствия. Аврелий давал родичу советы – разумеется, лишь тогда, когда отрывался от ярко-красного рта Пур.

– По правде говоря, чернь права, – голос Каста был непривычно серьезен. – «Аристократы мальчиков дерут... но сколько в зад не колошмать, а ребятенка не видать», – умная песенка. С нами всеми что-то не так, Луциан, но только вот что именно? Прокляли Инсаар? Чушь! Разложение – в нас самих, я всегда это знал... Лар, мой дурной братец Лар... а ведь он поступил умнее всех – сбежал отсюда и хлопнул дверью. Иногда мне хочется сделать то же самое: сесть на корабль в Иварии и плыть туда, где солнце встречается с морем.

– В Абилу? – не удержался Луциан. – Имперцев там весьма любят.

– А хоть бы и в Абилу, – Каст рванул себя за ворот туники, точно расшитая ткань его душила. – Иногда я просыпаюсь ночами от ужаса. В темноте что-то сидит... или кто-то. Сидит, следит, а потом хватает и тянет. Потому и хочется, чтоб рядом спала жена...

Сильвий громко потребовал принести ему масло, годное для того, чтобы «смазать эти узкие врата Любви», а Хризос застонал в голос – развратному мальчишке нравилось то, что делает с ним аристократ. Вот приподнял зад повыше, выгибая спину...

– Почему именно жена? Тебе мало Эмпронии? Заведи хорошенького мальчика. Хочешь, я подарю тебе Хризоса или Ри-Ри? – с Кастом нужно жить в мире, определенно. Вителлий, единственный из всего выводка, отнюдь не глуп и не прост и, если его не убьют в надвигающемся перевороте, вполне может высоко забраться.

– Мне надоели и мальчики, и девочки, – кажется, Вителлий решил напиться, потому как вновь протянул кубок рабу. – Хочу жену! Понимаешь, Луциан, только мать твоих детей не предаст и... ох, галеи огненные! И вот как подумаешь, что нарвешься на Мелину или Эмпронию... или как там звать вашу любимую шлюху? Гермия, о да! Вы с Данетом ее уже поделили? Или не смогли и потому решили отослать подальше? Когда я увидел ее, то пожалел, что не встретил красавицу в бытность ее процедой. Умна, сильна, родила бы здоровых детей... да ведь отравит же, глазом не моргнет! И уже состарилась, так и не узнав, что значит, когда ее любит мужчина, всем сердцем любит! Ее – а не себя, не мальчика иль девочку...

Каст, прищурив синие глаза, смотрел на танцующее в серебряных чашах пламя. Не забыть бы рассказать Данету о слабости главы партии аристократов – пригодится.

– Гермия тебе б отлично подошла, и мы ее не делили. Данета совершенно не интересуют женщины, а что до меня, то Гермии мне хватило еще в Предречной.

Каст совершенно прав. Ласки бывшей процеды и в Лонге отдавали таким неприкрытым лицемерием, что лечь с ней в постель было испытанием. Илларий прямо сказал Луциану: он привез в Гестию куртизанку, лишь чтобы избежать упреков в чрезмерном пристрастии к своему полу, непозволительном взрослому мужчине.

– А Данет, вероятно, предпочитает на ложе грубую силу? – внезапно оживился Вителлий. Вполне может статься, что откровенничал он только в надежде на ответную болтливость. – Вся столица говорит, будто остер спит со своими коммами.

– Вся столица – это Юний? – ехидно поинтересовался Луциан. – Разумеется, он сделает все, чтобы очернить Данета в глаза всех вокруг, и прежде всего – Феликса. Уже давно заметно, какие усилия Домециан прилагает для этого.

– Пойми простую вещь, Луциан, – Вителлий выпил немало, но говорил по-прежнему четко, – Ристан – чужак. Его ничто не связывает с Риер-Де, ведь он торговец и всегда сможет развернуться на новом месте, это мы привязаны к империи своими родовыми землями и ненавистью соседей. Теперь я счастлив, что отец мечтал сделать из меня второго Гая Каста и отправил служить под началом Кассия – даже если через год-полтора служба мне опостылела, такой опыт не забывается! Я знаю, о чем думают стратеги. Ристан вполне способен переметнуться к моему полоумному братцу и его любовнику, и они откусят у империи Тринолиту, как минимум. А есть еще кадмийские перевалы – весьма лакомый кусок как для Предречной, так и для торгаша-остера, да и от Тринолиты до столицы – рукой подать. Ты понимаешь, как опасно развязывать Данету руки? На месте Феликса я б использовал остера и постарался от него избавиться...

– Да-да, а еще Ристан днем и ночью пишет доносы царю Арамею! Описывает беременность императора, не иначе. И остер с абилом вместе готовят переворот... что ты несешь, Вителлий? – Луциан поспешил прервать разговор, но Каст продолжал так пристально мерить его взглядом, будто начал подозревать в заговорах и самого Валера. – Сания! Сания, девочка, иди сюда!

Все Касты наделены какой-то непомерной подозрительностью, и лучше слушать песни, чем опасный вздор! Он попросит рабыню спеть, и Вителлий отвлечется. Сания с готовностью вскочила с колен Аврелия и кинулась на зов – в отличие от Пур, этрийку явно не прельщали ласки аристократа. Рабыня склонилась перед ним, и Луциан попросил:

Девушка поймала его взгляд... она все поняла и станет петь долго. Этрийка ловко взобралась на невысокую скамеечку, повернулась так, чтобы все собравшиеся за столом видели ее, и высокий, нежный голос заполнил пиршественный зал:

– За счастьем я бегу, все дальше цель моя. Бегу по острым по камням и не жалею ног...

Пламя лампионов ласкало кожу певицы, рвалось к потолку ароматным туманом. Глядя, как по спине этрийки вьются черные пряди, Луциан вдруг вспомнил о лохматой гривке найденыша. Что делает сейчас мальчишка в дальнем уголке его особняка – совсем один, наедине с ночью и уже давно спящим под дверью рабом-тюремщиком? Радуется грошовым барышам, обдумывает побег или просто смотрит в темный провал окна, зная, что никто не придет к нему, не обнимет...

– И ободрал я в кровь ступни на дальних на дорогах... и молодость моя прошла в погоне, а счастье было рядом...

Счастье рядом – так странно и смешно. Счастья нет нигде, это выдумка лжецов, но если сейчас встать и выйти, оставив хмельных гостей? Выйти на чистый воздух... отпустить мальчишку, сказав ему на прощание что-нибудь хорошее... пусть идет туда, где его ждут. А если никто не ждет?

– Пойдем, обсудим мою речь? – Вителлий говорил совершенно трезво и, несмотря на свои откровения и подозрения, отнюдь не забыл о поручении Данета – начерно записать то, что должен будет сказать на следующем заседании.

Уже дважды рабы подливали масло в лампионы, а на улице пробили третью стражу, когда Луциан проводил гостей. Судя по всему, пока они с Вителлием писали речь, подкрепляясь гестийским, выводок отлично развлекся. Даже Эмпрония осталась довольной и, пьяно хихикая, надела на палец раздувшемуся от гордости Хризосу кольцо с аметистом, заявив, что подарок ее бывшего мужа должен украсить персты раба, справившегося с мужским делом куда лучше ривов. Совершенно осовевший Аврелий вздумал обидеться и затеять с любовницей ссору, но хватило одного слова Вителлия, чтобы унять буяна – выводок подчинялся более удачливому родичу. Сания и Пур переглядывались и смеялись, точно девочки, а вот Ри-Ри явно не мог сидеть... кто ж его так отделал? Луциан обнялся на прощание с наконец-то откланявшимися Кастами, отослал спать рабов, не забыв напомнить Нонну осмотреть Ри-Ри и, зевнув, посмотрел в окно – занималась заря, тусклая, давящая. Он ведь обещал найденышу, что зайдет вечером, а уже утро – невыполненное обещание отчего-то неприятно кольнуло.

Луциан прошел по галерее до комнаты, в которой держали пленника, разбудил лектиария Тири. Раб рассказал, что оборвыш исправно слопал ужин из пхалты и хлеба, потом лег и больше не шевелился, очевидно, заснул. Велев Тири не спать больше – выздоравливающий понемногу пленник мог начать чудить, – Луциан тихо вошел в комнату, тут же пожалев, что не снял сандалии перед дверью. Если шум разбудит мальчишку, тот вполне может решить, будто аристократ собрался его зарезать... Парень лежал на боку, спутанная челка закрывала лицо – жаль, так и не удалось рассмотреть оборвыша получше, все время что-то мешало. Скорее, мешало выражение упрямой озлобленности, так часто портящее жесткие черты лица... парень привлекателен именно своей силой и еще, пожалуй, изменчивой живостью... твердо очерченные губы, казалось, даже сейчас таили злую усмешку. Здоровую руку найденыш положил под голову, а сломанную, на которую Нонн наложил какие-то хитрые дощечки, обмотав их плотной тканью, вытянул вдоль тела. Покрывало сбилось во сне, и хорошо видны были очертания тела – юного, уже познавшего боль, но еще не утратившего чувство полета.

Луциан поглядел на тусклый огонек в небольшой чаше и пожалел, что нельзя поднести лампион поближе – это точно разбудит чуткого пленника. Склонился над мальчиком... и, повинуясь неясному порыву, стараясь не коснуться пальцами кожи, откинул волосы со лба. В сердце будто плеснули кипятка, и аристократ замер, вслушиваясь в себя. Он ценил прекрасное, прелесть мира вокруг и каждого мгновения времени, но искусство лишь напоминало о бренности жизни, о пустоте, что подстерегала за порогом, а здесь... горячая, яркая красота кричала о полноте бытия на все лады! Длинные ресницы, скрывшие дерзкие глаза, по-детски маленькие мочки ушей, волевой подбородок, полоска более светлой кожи там, где туника скрывала ключицы... Вот пусть так бы и спал всегда, молчал, не выкрикивал свои оскорбления!.. Рука чуть дрогнула, когда Луциан отпустил жесткие пряди, и упрямые черные завитки улеглись на место.

В полдень его разбудил домоправитель – принесли записку от Ристана, и Амалу ждал невыспавшегося Луциана на плитах приемной. Наемник отчего-то не надел вечных варварских кожаных штанов, кои нахальный Данет позволял своим коммам носить куда угодно, кроме императорского дворца и Сената. Черная туника с единственным золотым украшением – массивным диском на груди, заставила Луциана задать вопрос: неужели он пропустил какой-то праздник? Оказалось, Амалу всего лишь должен будет через час сопровождать хозяина на императорский Ка-Инсаар, который из-за плохого самочувствия Кладия объявит префект города. «Отчего не принцепс?» – не понял Луциан, и комм пояснил: «Ходят слухи, что Гней Лориа-Динор накануне ночью покинул столицу, сославшись на некие таинственные дела в провинции». Крысы побежали с корабля? Что ж, Лориа-Диноры всегда славились осторожностью, даже – прямо скажем – трусостью, но это полезное качество позволило сей династии пережить многие политические неурядицы.

Амалу передал Луциану записку Данета, и аристократ раздраженно фыркнул – час от часу не легче! Ему и без того придется провозиться до вечера с донесениями соглядатаев, так еще и изволь ехать к Кассию и просить доступ к военным архивам по Лонге! Почему именно Лонга, и для чего Ристану копаться в донесениях шести-семилетней давности? «Все ищет доказательства страсти, толкнувшей варвара и аристократа друг к другу?» – ехидно поинтересовался Луциан, но Амалу лишь с досадой передернул плечами – видно, комму было не по нутру надолго оставлять хозяина. Нет там никакой страсти, нет и быть не могло! Илларий не способен на любовь, а уж варвар, славившийся жестокими расправами, и подавно, ругался про себя Луциан, торопливо разворачивая свиток. Данет явно помешался, думал он часом позже, уже готовясь сесть в носилки. Остеру срочно потребовались все сведения о войне с Инсаар, что содержались в архивах империи, и Ристан полагал, что сенатор Кассий быстрее доверит их Валеру, нежели ему самому.

Война с Инсаар – ну надо же! А сведения о знаменитой ночи императора Лукреция со львом Данету не изыскать?! Когда Луциан смог наконец получить аудиенцию у сенатора Кассия, раздражение и недоумение перехлестывали через край. Что полезного можно почерпнуть в разрозненных, местами совершенно бредовых донесениях военных коммов, служивших в те годы в Лонге? Еще в самый разгар процесса над Ристаном и Кастом они с Данетом обсудили крайне выгодные меры, кои карвиры предприняли, чтобы обеспечить верность подданных их более чем странному союзу. Спаять дикарей и жителей Предречной, которые временами мало отличались от своих вечных врагов, но люто ненавидели последних, могла только взаимная выгода и столь же действенная поддержка. Астигат и Каст принялись дарить земельные наделы новоявленной знати – вчера утиравшей сопли рваным подолом, а сегодня надевшей на запястье серебряные браслеты со знаком своей хонории[1]. Раздавали огромные территории для прокорма купцам, какого бы роду и племени те ни были, и выделяли в помощь торгашам своих легионеров. А еще карвиры строили каменные дома для особо отличившихся на войне, давали поблажки ремесленникам, освобождая от податей, кормили из собственной казны бедноту... на личные средства возводили мосты и прокладывали дороги, приняли весьма свободные законы и награждали даже за столь прозаическое дело, как браки между представителями некогда враждовавших народов.

Как ни крути, а оба хитреца отлично сумели воспользоваться кем-то поданным советом – ибо Луциан не верил, что два продувных юнца сами додумались до столь мудрых решений – и теперь Астигата и Каста окружали люди, преданные им и самой идее союза Лонги до погребального костра. В Трефоле, где карвиры правили до своей странной ссоры, брат следил за братом, а сын за отцом, и любого подозрительного человека тут же выводили на чистую воду – ибо помогающие врагу вредят общей выгоде. Одного из самых ловких имперских соглядатаев там публично повесили еще до так называемой войны с Инсаар, а в разгар Первой Трезенской стратег союза Крейдон Рейгард лично зарезал какого-то бедолагу, попавшегося на отправке донесения в Риер-Де. По сему скорбному поводу Кассий устроил показательный ор на помощника военного префекта, как раз и пославшего убитого в Лонгу... По правде сказать, соглядатаи Данета были куда удачливее имперских, ибо остеру доставляли сведения обыкновенные купцы, а к торгашам во владениях карвиров относились весьма трепетно. За прошедшие годы Ристан не потерял в Лонге ни единого человека, вот и копался б в собственных архивах, они гораздо полнее!

Получив наконец разрешение прочесть на досуге свитки из архива, Луциан выслушал раздраженные насмешки Кассия относительно интереса к байкам про войну с нелюдями и поспешил откланяться. Благо, что сенатор хотя бы определился для себя с выбором союзников и с пониманием отнесся к странной просьбе Валера. Вернувшись домой, Луциан, не останавливаясь, взлетел по лестнице: он был настолько зол, что чувствовал себя способным сломить упрямство найденыша. Одно грубое слово, и оборванец получит плетью по морде! Впрочем, плетку Луциан взять забыл, а подойдя к комнате пленника, вынужден был остановиться и прислушаться:

– Ну чего ты хватаешь? – мягкую, низкую хрипотцу в голосе мальчишки он, определенно, еще долго не забудет! – Это моя луза, хитрая ты бестия. А еще лекарь! Думаешь, не вижу? – оказывается, оборвыш умеет веселиться? Вот чудеса!

– По правилам я могу брать то, что ты потерял. Убери руку, он мой! – дружелюбный говорок Нонна показался запальчивым. Да чем же они там заняты?

Луциан распахнул дверь – оба уставились на него, а лицо мальчишки тут же приобрело привычное выжидающее выражение. Ну да, ждет, когда можно будет коготки поточить. На постели рядом с найденышем лежала большая расчерченная линиями доска, и домашний лекарь как раз готовился кинуть на нее зажатый в кулаке «конус»... да они же в «тритум» играют!.. Вот за что, спрашивается, он терпит Нонна в своем доме? А оборванец отменно устроился – нянчатся с ним, как с принцепсом, кормят, будто легионера... конечно, так он будет дурить своего спасителя вечно!

– Прости, господин, – забормотал лекарь, – я принес доску с собой... сейчас заберу!

С лица мальчишки сползла улыбка, он ухмыльнулся привычно – белозубо и зло, и в этой усмешке Луциан увидел: «ты меня и этого лишишь?.. ну и подавись!..» Неизвестно, то ли подумал оборвыш, но аристократ махнул рукой:

– Оставь нас, Нонн. – Пусть доиграют позже! Но до чего же неприятно, став свидетелем чужого веселья, понять, что тебе уже никогда так не смеяться. Лекарь выкатился из комнаты, осторожно прикрыв дверь, а Луциан сел на оставленный Нонном бронзовый табурет – в случае чего бронза может и оружием стать в умелых, обученных драться руках. Но пока сломанную руку оборвыш держал плотно прижатой к сломанным же ребрам, а в другой ладони катал свой «конус».

– Надумал? Расскажи мне все как есть, и я обещаю тебе защиту, – отнюдь не так он собирался говорить с пленником, да только Луциану хотелось поскорее сбежать: он мешал, был лишним, как всегда и везде. Мешал Лоллии, Илларию... может быть, и Данету... а теперь вот и подобранному на дороге голодранцу. Аристократ мысленно пожал плечами: такова судьба скучных, незначительных людей, по ночам воюющих с пустотой внутри себя.

– Вот же проклятье... нечего мне рассказывать, – впервые в голосе мальчишки он не услышал злобы, одну усталость, – и знаешь, благородный... да понимаю я, зачем ты меня держишь, кормишь и лечишь, и хотел бы отплатить как-то, но не знаю я ничего. Императрицу не драл, императора тоже, а уж Домециана – да в первом покое Дома теней я его[2]...

Парень осторожно, каким-то совершенно безнадежным жестом поставил «конус» на доску и нахохлился. Опустил голову, положил здоровую руку на обнаженное колено, примолк. Вот она – слабость, бей!.. Бить?..

– Скажи хотя бы, как оказался в Санцийской роще? – родись Луциан безродным бедняком, доля и заработки комма ему б явно не светили! Не умеешь допрашивать, не умеешь давить...

– А скажу, – парень вдруг выпрямился, подтянул доску к себе, – если выиграешь. Слышь, благородный? Бери «конус» Нонна и играй за него. Видишь, он выигрывал?

Немыслимо. Нелепо. Просто восхитительная дурь – сидеть и слушать такие предложения, когда грядет война, ждут в уединенном доме на окраине осведомители, а Данету срочно понадобились бредни о нелюдях. Луциан хотел встать и уйти, приказав выкинуть парня на улицу, но оборвыш поднял на него глаза – серые, настороженные, такие... безмерно ждущие – но чего?

Он взял с доски маленький тяжелый «конус» и позволил себе усмешку:

– Я когда-то неплохо играл в «тритум». Так, если я выиграю, ты ответишь на мой вопрос? На любой и честно?

– Отвечу. Но и ты ответишь, благородный. Идет? – найденышу-то зачем сведения о насильно удерживающем его в своем доме человеке? Но играть так играть, любимая поговорка Данета... Бросив «конус» так, чтобы он перелетел через «линию» красной половины доски, Луциан разом отыграл у соперника два хода. Так-так, теперь бы не ошибиться! Он решил передвинуть своих «коней» на две лузы, а «таран» оставить на месте. «Таран» в «тритуме» – первое дело!

– Ух, ну вот, – найденыш явно расстроился и озадачился, а Луциан приготовился спрашивать.

– Ты принял меня за кого-то другого, когда мы нашли тебя на дороге? – смутное впечатление наконец оформилось в слова: «Марк» хватался за него, будто случайный прохожий был ему близок, невероятно близок и дорог. А еще он ждал от Луциана помощи – тогда, на дороге – и требовал мести. Мести Домециану!

– Я проиграл, – парень с вызовом вскинул голову, – и отвечу: да, принял за другого.

– И за кого же? – быстро переспросил Луциан, неуверенно покрутив «таран» в пальцах. Может, стоит все-таки отбить у противника пять луз разом? Но тогда у него не хватит сил для обороны, а он еще не знает, насколько искусен оборвыш в «тритуме», еще окажешься загнанным в угол.

– За человека, который давно умер, – найденыш отчего-то смотрел на свои руки.

– Лет сто назад, – парень, кажется, опять обозлился – вон как желваки заходили на скулах!

– Мы честно играем, или ты нарушаешь договор?

– А я честно и ответил, благородный. Ты не представляешь, насколько честно. Ну, твой же ход, чего ждешь?

Луциан вновь подбросил «конус». Как и следовало ожидать, везение на первом броске и кончилось, а оборвыш присвистнул от радости, когда тяжелая пирамидка не попала даже за желтую «линию».

– Теперь я! – парню явно хотелось привстать, но сломанные ребра не давали, потому «Марк» оперся на локоть и, скривившись от боли, цыкнул языком – а Луциан невольно залюбовался летящим движением, каким найденыш подбросил свой «конус». Точно за красную! Интересно, что парень намерен выпытывать?

– Куда ты ходишь по вечерам, а? – серые прищуренные глаза напротив... надо же – и лукавыми могут быть! Ну и что теперь отвечать? Любому другому Луциан соврал бы, будто ходит к любовнице или любовнику, не рассказывать же о приставленных к Друзу соглядатаях? Вот только парень ждал от него честности, так ждал, даже губы приоткрыл в нетерпении...

– Встречаюсь с очень скучными людьми. По делу.

– С Домецианом? – чудится, или смешок какой-то принужденный? – Или ты его тоже никогда в глаза не видел?

«Марк», подумав немного, передвинул одного «коня» и запасливо придержал «льва» – второго «хищника» у него уже отыграл Нонн. Оказывается, найденышу доступно понимание осторожности! А казалось, что он кинется в огонь и не заметит.

– Он твой друг? – в тоне явно чувствовалась угроза и еще... страх? Неужели страх?

– Домециан? Да ты смеешься надо мной, мальчик! У меня нет друзей, и вот уж Домециан будет последним, с кем я стану поддерживать столь близкие отношения.

– А почему у тебя нет друзей? – растерянная, почти детская улыбка – такая странная на этом жестком лице. Эх, мальчик, в юности в такие вещи и впрямь не веришь... Луциан, решив, что при следующем выигрыше обязательно спросит настоящее имя найденыша, поторопил его:

«Конус» взлетел в воздух. Инсаар Неутомимые, найденыш снова выиграл!

– Господин! – Тири просунулся в дверь и торопливо поклонился. – Прибыл гонец от благородного Вителлия Каста. Ждет в приемной и... – раб развел руками, показывая: дело срочное. Луциан быстро посмотрел на своего пленника и поднялся. Да ведь мальчишка опять скис! Не хочет оставаться один? Так устал сидеть здесь без дела, что согласен даже на общество ненавистного тюремщика? Поглядев на склоненные черные вихры, Луциан уверенно сказал:

– Я вернусь, и мы продолжим. Думаю, ты не забудешь, что выиграл следующий вопрос?

И прежде чем опали темные преддверные занавеси, Луциан услышал за спиной:

Дождь, настоящий весенний дождь смывал с улиц грязь. Луциан смотрел, как прыгают по лужам и дети, и даже взрослые, а тоненькая девушка на соседнем – Новом – мосту через Тай подняла руки к небу и закружилась в ритуальном танце. Ее призыв к духам природы не оставить своей милостью город Риер-Де был услышан. Здесь, в торговых кварталах, водопровод и очищающие устройства работали исправно, но все равно люди радовались тому, что потоки воды уносят с собой нечистоты. А уж что сейчас творится в Виере! Бедняки всегда чествуют весну больше любого другого времени года. Однажды они с Илларием были на деревенском празднике под Гестией. Им обоим надели венки из ранних цветов... «По древнему поверью, приветствовать весну нужно на ложе с женщиной», – сказал ему консул и ушел с одной из местных красоток, а Луциан почти до утра просидел за столом: его все раздражало, какие тут женщины! Зачем он сейчас вспоминает об Илларии? Разве не положено каждую весну вышвыривать тягостное прошлое за порог?

Он сделал знак носильщикам остановиться, спустился на землю, не боясь холодных луж. Аврелиев мост бурлил жизнью – купцы, приказчики, покупатели и рабы носились туда-сюда, словно наслаждаясь любой возможностью попасть под ливень. Луциан не стал закрывать голову капюшоном, просто стоял под струями воды, а потом вытянул руку, повторяя жест танцующей девушки:

– Владычица, Заступница, дай нам урожай, покой и мир! – он прошептал древнее приветствие одними губами, чтобы даже лектиарии не слышали. – Пусть все уйдет, уйдет...

Он не помнил, что нужно говорить дальше, но это не имело значения. Так давно он не видел красоты вокруг – чистой свежести мира, так давно не вслушивался в ликующие голоса обновления! Внизу под каменными сводами неслась река – Тай ждал освобождения, вот-вот вода поднимется выше сдерживающих ее плит и разольется где-то далеко внизу на крестьянских полях. Затопит предместья, но никто не станет проклинать наводнение, ведь оно случается каждый год и знаменует собой время перемен. Легкие струйки текли по лицу, точно смывая усталость и тяжесть прожитых лет, что оставили крохотные, но уже видные морщинки... и сжалось сердце – сильно и больно. А потом забилось быстро-быстро от восторга перед красотой умытого дождем города. Где-то далеко, над полями и Санцийской рощей, громыхала гроза – пока слабая и совсем не опасная, но вскоре грозы будут следовать одна за другой и приведут с собой лето. А пока все живое просто наслаждается передышкой – ведь она так коротка! – между холодом зимы и зноем лета. Весна, весна!

– Благородный! – невысокий купец выскочил под дождь и замахал руками. – Войди в мою лавку! Здесь есть где переждать ливень – и не без пользы! Даже если ты ничего не купишь, то хорошо проведешь время.

Луциан пожал плечами и, отойдя от лектики, сделал несколько шагов – под навес и дальше, в прохладную низкую комнатенку. Купец торговал всяческими редкостями из Абилы, Остериума и северных земель. Рассматривая безделушки, Луциан наткнулся на искусно вырезанные игральные кости. Не оскорбит ли найденыша такой подарок? Принести голодранцу кости – все равно что подарить Данету кнут или Вителлию Касту табличку с родовой межи – ударит по больному. Должно быть, «Марк» не столь тонок и уязвим, ему скучно сидеть часами одному, и все-таки... Луциан попросил хозяина подобрать какую-нибудь безделицу, коей можно развлекаться в одиночестве. Купец быстро отыскал среди своих редкостей большой костяной шар, внутри которого каталось много маленьких, в игрушке проделали отверстия, в кои и нужно было загонять мелкие шары. Будем надеяться, найденышу понравится, а потом они доиграют партию в «тритум».

Показалось, мальчишка не шелохнулся даже с тех пор, как пообещал ждать своего тюремщика, но это было не так. Должно быть, Нонн помог «Марку» вымыться и привести себя в порядок, и теперь смоляные вихры лежали на макушке так гладко, что вмиг захотелось их растрепать. Луциан кивнул парню от порога, стараясь не обращать внимания на знакомую настороженность в серых глазах:

– Здравствуй, – как глупо, в самом деле! Найденыш не показывал агрессии, точно после игры и сопровождавшей ее беседы между ними что-то изменилось, и теперь Луциан не знал, как разговаривать с пленником. Мальчишка шевельнулся на своих одеялах, опустил голову и сказал едва слышно:

– Ты долго не приходил, – что-то было в его голосе и в позе, что-то такое, чему Луциан не мог подобрать название, но он еще помнил, помнил... смутно, точно похожее происходило не с ним, а с кем-то другим – более достойным. Его ждали! Наглый самовлюбленный оборвыш ждал его – именно его, Луциана Валера. Не может быть... не может... Мальчишка вскинул на него глаза, улыбнулся криво, точно и сам себе не верил, и Луциан решился:

– В искупление я привез тебе подарок. Не годится хозяину надолго бросать гостя, как считаешь? – «Марк» не был гостем, он был пленником... лицемеришь, гнусно подменяешь понятия? Но поругаться опять не хотелось мучительно! К тому же вскоре вновь уезжать – Данет приказал привезти свитки из архива в дом Феликса сегодня к первой страже. Будет серьезный разговор: о заговоре в Лонге, о Друзе и действиях в Сенате, – но все это будет потом! А сейчас – ливень за решеткой окна, весна и черноволосый мальчишка, который ждал его. И понимание: ты ведь тоже спешил домой, впервые торопился сюда вернуться... отчего?

– Подарок? Мне? – парень оглянулся, точно ожидал, что в комнате кроме него найдется еще кто-то. – Мне подарок?

– Да, – Луциан сел на табурет, сделав знак сопровождавшему его рабу внести купленный на мосту шар. – Тебе скучно сидеть здесь – развлекайся.

Найденыш обеими руками обхватил сверток, и кольнуло понимание: парень выздоравливает, вон уже двигает сломанной рукой как положено... «Марк» не спешил разворачивать покупку, медлил, будто чего-то боясь, и помолчав, спросил:

Луциан рассмеялся. Какой странный у него «гость»! Юнцы всегда так нетерпеливы ко всему новому, а этого интересует, вымок ли его тюремщик?

– Немного вымок. Прогулялся по Аврелиевому мосту – там кругом вода, все заливает. Вот, решил спрятаться в лавке и увидел, – аристократ кивнул на сверток, – разверни. Надеюсь, тебе понравится, – он смотрел, как мальчишка осторожно шевельнул сверток, а потом, точно вдруг решившись, быстро сдернул холстину. Поднял шар здоровой рукой и удивленно засмеялся. А после положил подарок на одеяло и, придерживая коленями, принялся гонять мелкие шарики, встряхивая их костяной «домик». Мотнул головой, на миг отрываясь от игрушки, и прошептал:

Луциан кивнул и подоткнул одеяло, помогая найденышу устроить шар удобнее. Юность! Парню надоело сидеть в одиночестве, потому он ведет себя так... как – так? Перестал огрызаться, хамить и настроился на разговор? Может ли смена поведения быть уловкой? Найденыш не настолько наивен, чтобы думать, будто тюремщик размякнет и согласится его выпустить – или настолько?.. В сущности, почему нельзя позволить себе один спокойный, приятный вечер, без опостылевших расчетов каждого шага ближнего? Интригами он вскоре вдоволь насладится – в доме Феликса! Одних Везунчика с Данетом хватит за глаза, а ведь там еще будут Каст и Кассий.

Мальчишка возился с подарком, а Луциан думал: он всегда судил верно – в мире нет ничего более привлекательного, чем естественность. Неподдельная живость и яркость роднили оборвыша с Ристаном, да еще скрученная жгутом сила, просто у «Марка» она видна лучше... ведь найденыш так молод! Легкие, стремительные движения, как у хищника, забавляющегося со своими детенышами или с самкой... вот откинул здоровой рукой волосы со лба, улыбнулся сам себе... а под левым темным, крупным соском белеет тонкий шрам... и еще один ниже – на ребрах, тянется зигзагом к паху.

– Ты не против, если мы поедим вместе? – вопрос застал найденыша врасплох. Улыбку точно стерли, и «Марк» проговорил с усилием:

Луциан дотянулся до бронзового диска на стене, ударил дважды, приказывая подавать обед, и отрицательно покачал головой:

– Пытки за накрытым столом? Какая пошлость! Едва ль даже Домециан себе такое позволит, – аристократ сам не знал, случайно ль помянул имя Юния, но мальчишка никак не отозвался. Что ж, придется окончательно отбросить всякие попытки вытрясти из найденыша правду – судя по всему, никакой правды попросту не существует. Парень бредил, а Юний, должно быть, запомнился по слухам о его жестокости, и в лихорадке «Марк» видел Домециана своим убийцей... Довольно стройная гипотеза, так сказал бы Сколпис, придется отпустить парня. Время потрачено зря... зря ли? Луциан не знал. Просто сейчас рабы зажгут лампионы, теплый свет разгонит вечернюю хмарь, и они будут обедать – вдвоем. Впервые в собственном доме он сядет за стол не один. Ведь, принимая гостей из вежливости или для дела, хозяин все равно одинок, даже если молит время об избавлении от пустой трескотни.

– Так ты согласен разделить со мной трапезу?

Парень внимательно смотрел на него, сдвинув прямые угольно-черные брови, точно решал вопрос Инсаар знают какой важности. Потом комочек прокатился по смуглому горлу, и «Марк» тихо ответил:

В особняке Феликса все-таки нашелся зал для приемов, подобающий человеку такого ранга. И несколько небольших, связанных галереями кабинетов, не уступавших убранством залу. Рассматривая искусную роспись на стенах, тончайшей работы серебряные вазы и лампионы, мраморные статуи Луны, Солнца и вей, Данет задавался вопросом: отчего аристократ не показывал ему эти покои? Всегда принимал не в парадной части дома... что за этим скрывается? Мимо сновали рабы, подгоняемые сутулым управителем из вольных. Вообще, в доме Феликса было довольно много получивших свободу, так странно – Данет прекрасно знал причуды ривов, что презирали рабов, но вольноотпущенников и плебеев иной раз презирали еще сильнее. Многие аристократы ни за что б не доверили ведение собственных дел управляющему-имперцу. Зарвавшегося варвара всегда легче призвать к порядку... Совсем недавно одна пленная этрийка убила троих детей хозяев, а схватившим ее стражникам заявила, что десять лет назад имперские легионеры растерзали ее собственных детей. Женщину пытали трое суток, потом закопали в яму живой... а любовница кадмийца Белора – чистокровная дочь ривов, хоть и плебейка из Виеры – как-то плакалась комму, будто не может найти место няни ни в одном приличном доме, ибо ривы предпочитают, чтобы с их отпрысками возились рабы. Данет не сразу понял суть парадокса. Все оказалось просто: имперцы не признают за инородцами даже права на месть, они попросту не замечают, что за столом, в спальне и на ложе их касаются ненавидящие руки, а в сердцах тлеет пожар ярости. И в любой миг пламя может сжечь их самих и их проклятый город. Проклятый город...

Данет оглянулся – никто не видит, чем он занят. Феликс вместе с помощниками готовит какие-то свитки для передачи Кассию и выйдет, только когда появятся гости. Остер закрыл глаза, прислонился к стене рядом с великолепной статуей нагого Солнца. Жгут в его теле спал, молчал, притаившись... значит ли это, что в доме Феликса нет жуткой бездны? Или Данет перестал ее чувствовать? Попробуй пойми! У него был жар, болела голова, и вольноотпущенник знал, что будет только хуже – нар не выпустит жертву так просто. Стараясь отвлечься, он с головой окунулся в загадку: отправил Шарафа на поиски полукровки-комма Велизара – по последним сведениям, тот жил близ Нового моста, – а сам торопливо просматривал архивы донесений из Лонги.

«Удалось узнать мне, что интересующие тебя упразднили во владениях своих обряды, и будто б многие приказом сим недовольны...» – ну еще бы были довольны! С ранней юности Данет слышал, что никто ревностней лонгов не соблюдает Ка-Инсаар. Охранный договор, распространившийся и на потомков Убийцы, действовал сотню лет, но Север Астигат отказался выдать брата, нарушив волю прадеда, а консул его поддержал.

«Вождь племенного союза велел всем торговым людям и ремесленникам с семьями уйти из Трефолы, приказав остаться легионерам, и воины Холодного сердца также остались. А после разделили интересующие тебя воинов своих на илгу и раф, или рав, и принялись отделять неких аммо от прочих, чтобы увезти тех в безопасное место и спрятать. Не гневайся, господин мой, многих я пытался расспрашивать, но удалось мне узнать лишь то, что аммо – богатство рода человеческого, и следует их беречь повсеместно, ибо без них нет жизни. И нужны они Инсаар всего больше, такие слова слышал я от командира консульской охраны Цесара Риера, подкидыша из града Ровенса. Седлал я ему коня, а помянутый Цесар говорил об аммо с одним из лонгов по имени Донард и прозванию Трехпалый. Оный лонг ответил, будто приказано выискивать аммо и отселять, ибо в битве с нелюдями они – лишь помощь врагу. Подкидыш же согласился с товарищем, сказав: «Долг пьющих – сохранить отдающих»; а что скрывается за сим, неведомо мне... Не гневайся, господин мой! Все называют Брендона Астигата погибелью, клянутся, что за ним приходят в Трефолу нелюди, требуя выдачи...»

Рабы застилали ложа расшитым полотном. Он рехнется так, но не поймет и сотой доли! Илгу, раф – или рав – и аммо... Внизу есть аммо, позови его, он напоит тебя... То, для чего ты родился на свет... Пей, илгу, пей!

Серокожий заставил его пить Пустоту на площади Трех Бдящих, называл его илгу, заставил жгут разорвать хозяину внутренности и вырасти выше шпилей храмов, а потом распахнулось небо... А в лагере легионеров он лишил сотника сил, вооружившись жгутом, точно мечом... оружие, в его теле живет оружие... и таких, как он, много, из них составляли целые отряды. А потом, как донесли разведчики, карвиры убили предводителя нелюдей – об этом писал все тот же Велизар и еще кто-то. Как отделить ложь от правды? Он никогда не сможет! Нет ни сил, ни желания, зачем ему все это? Риер-Де пожирает отвратительная, страшная бездна, а он, как последний дурак, вместо того, чтобы бежать, пытается разобраться во всем! Ради презирающего остера Кассия, что вытер о него ноги в Сенате. Ради мерзавца Каста, что может хоть сегодня подсыпать яд, если Юний вчера заплатил ему больше. Ради Донателла Корина, что, вероятно, обманывает его и никогда не принимал в парадных комнатах... как и положено поступать с чужеземной шлюхой. Данет погладил мраморное колено Солнца. Тебе тоже было трудно, Сияющий, я помню твою историю... но каждые сутки, ровно в полдень, ты танцуешь со Львами, и люди видят свет... просто у тебя нет памяти, Сияющий, ты все забыл! Ты даришь свет, а мне каждую ночь – идти во тьму... нет, что за дурацкий пафос? Кладий не чудовище – просто мерзкая старая куколка, что умирает на шелковых простынях. А Данет Ристан сам выбрал свой путь.

– Дани! – негромкий оклик заставил вздрогнуть. Он здесь не для развлечения, нужно обсудить действия сторонников Феликса на следующем заседании. Мысли путались... так, вероятно, сходят с ума, когда перестают видеть связь между причиной и следствием и понимать суть собственных поступков. На Донателле белый лен, талия перехвачена широким поясом из светлой кожи – красиво. До чего же хочется просто обнять, вцепиться, вжаться всем телом и не отпускать...

– Ты чего прячешься? – Корин улыбался сдержанно, будто прятал что-то. Если б голова так не болела, он бы понял, что именно. – Хочу поговорить с тобой, пока остальные не пришли.

– Я не прячусь, благородный, – и такая же вежливая улыбка в ответ. Все идет как нужно, Данет Ристан, ты и твой любовник на пути к победе, прочее не имеет значения. – У тебя красивый дом, любуюсь на статуи и роспись.

Феликс нахмурился. Неприятно, что пришлось все же пустить подстилку в парадные покои отчего гнезда, усадить со знатными гостями за один стол? Мелина однажды ударила Данета лишь за то, что он случайно коснулся ее платья. Ривы весьма брезгливы, и отвращение нападает на них в те самые мгновения, когда молчит удовлетворенная похоть.

– Ты замечательно придумал с Кастом, Данет. Сейчас Вителлий нам очень пригодится...

– Благородный, – ну кто ж тебя за язык тянет?! Молчи, молчи! Он едва успел заткнуть себе рот. – Идея с партией аристократов принадлежит благородному Вителлию, я лишь узаконил его доход. Думаю, сейчас ты можешь ему доверять, но если Юний предложит больше...

Вот так, не будь мелочной докучливой сукой. Главное – победить, а после он сможет убрать с дороги и Кассия, и Каста, кого угодно заставит проглотить оскорбления вместе с собственными кишками. Шараф должен вернуться к обеду, вместе с Велизаром или сведениями о нем, станет известно о гонце Марка Лотуса – феликсовом гонце. Выигрывает тот, кто держит в руках все нити и не раскисает, подобно девственнику на первом обряде.

– Ты хотел сказать что-то другое, – Феликс взял его за руку, потом открыто, не стесняясь рабов, притянул к себе. – Вечер пройдет быстро... и вот что, Дани, ты плохо выглядишь. Если станет худо, иди и ложись. Прикажи управляющему, он проводит тебя в мою спальню.

Теплые губы коснулись виска, собирая испарину. Как делал серокожий, соединяя их тела? Может ли один человек проделать такое с другим? Феликс сказал: «плохо выглядишь»... вот жри плоды собственной дури! Съесть хотя бы пару кубиков, и ему не будет так плохо!.. Данет знал: заблестят глаза, и свежий румянец зальет скулы – нар творит чудеса. Феликсу может надоесть болезненность, тем более – друзья и старые соратники стратега настолько явно презирают его любовника. Доно так близко... никому не отдам, никому! Данет сжал кулак – ногти вдавились в кожу, потом медленно, мягко провел раскрытой ладонью по плечу стратега. Шепнул прямо в губы:

– Мы сможем выкроить несколько минут, когда придут твои гости? Клянусь, ты не пожалеешь, – удержать, во что б ни стало удержать! А чтобы Феликс был доволен, следует вести себя так, будто тебе двадцать лет, быть очаровательней и свежее любого юнца, а коль не дотягиваешь – хотя бы показать желание. Данету не хотелось любви, но вот... если бы Доно просто гладил его, целовал и сказал бы еще раз, тысячу раз повторил те лживые слова – «я люблю тебя» и еще: «я никогда тебя больше не брошу». Зачем в Сенате Доно так злил Кассия, зачем дал повод Друзу и Юнию оскорбить себя? «Тот, кто желает говорить со мной, будет говорить и с ним...» Такое не может быть правдой – подстилку не ставят вровень.

– Мы будем вместе всю ночь. Так, Данет? Я очень этого хочу, – Феликс чуть отстранил его от себя, провел пальцем по губам. – Ты останешься?

Остер покачал головой. Зачем Феликс опять начинает? Только до второй стражи, иначе не успеть, иначе Юний приедет первым, и можно вновь нарваться неизвестно на что!

– Мать-Природа! – стратег отшатнулся. Показалось: сейчас ударит; Данет невольно сжался, боль рванула где-то в глубине тела. Плохо и больно, когда Доно нет рядом... во что ты позволил себе ввязаться, что вообще происходит – с ним самим, со всем миром? – На каком языке говорить с тобой?! Прости, я не знаю остерийского! И кадмийского наречия тоже, и лонги! Ты издеваешься надо мной, Данет? Сошел с ума? Тебя нужно запирать – или ты, наконец, соизволишь раскрыть глаза на очевидное? Я попросту не пущу тебя, только и всего! Посажу под замок...

– Ты этого не сделаешь, благородный, – жгут натянулся, защищая его от чужой ярости. Как жаль! Было так хорошо просто быть рядом и касаться Феликса. – Я уеду, когда пробьют вторую стражу.

– Хорошо, – вдруг бросил Доно и отступил, – ты свободный человек, верно? Поступай, как знаешь.

Первыми пожаловали Кассий и Сатурнин, следом Вителлий, последним явился Луциан. Иногда опьянение помогало сбить тягу к нару, и Данет, не притронувшись к еде, выпил подряд три или четыре кубка. Все равно его дело здесь – помалкивать. Одним своим существованием он отталкивает от Феликса сторонников, потому Данет еще в Сенате решил вести себя так, чтобы всем стало ясно, кто тут «задница». Ривы смирятся с постельной игрушкой, но больше никогда не потерпят вмешательства шлюхи в политику. Что ж, он покажет смирение и униженность – до поры до времени.

Глядя, как гости устраиваются на лежанках, Данет намеренно остался сидеть и весьма удивился, когда Луциан устроился с ним рядом. Валер вообще вел себя как-то странно: знаком дав понять, что имперские архивы переданы коммам, аристократ взял свой кубок и уставился на темно-красную колеблющуюся жидкость, точно силился сквозь вино разглядеть серебряное днище. Каким облегчением было не увидеть в Луциане Пустоты! А сейчас... Данет невольно придвинулся к Валеру ближе, так, что уловил ноздрями знакомый нерезкий запах духов... от Циа шла едва уловимая теплая волна. Жгут напрягся, затрепетал, и Данет не удержался – пусть даже Луциан решит, что остер спятил, зато он хотя бы хвост разгадки нащупает!

Валер поднял на него сияющие карие глаза. Мягкий, неяркий свет – счастья, удовольствия, покоя? Похоже! Данет торопливо добавил:

– Прости, что проявляю неподобающее любопытство...

– Да, случилось, – медленно выдохнул Валер – на его тонком, умном лице лукавая и немного растерянная улыбка выглядела так непривычно! – Весна, Данет, ты чувствуешь? Весна идет, а мы... а мы все те же, не меняемся. Ты думал об этом?

– Мне не до весны, Луциан, – вдруг вспомнилось, как Валер встал между ним и Домецианом в памятный день вынесения приговора. Алый ковер, чужие лица, лютый страх перед казнью и еще больший – перед поражением, глумливая усмешка Юния: «Если ты будешь ласков и послушен в нашу последнюю ночь, я прикажу передать тебе яд...» – «Его еще не приговорили, любезный, – узкие плечи, невысокий рост, рядом с Юнием Луциан выглядел хрупким юношей, – не приговорили и не приговорят. А если ты не уберешься отсюда, любезный, то я вспомню о праве крови и убью тебя прямо здесь. Посмеешь помешать мне, плебей? Попробуй поднять на меня руку, и тебя повесят на черном дворе, твой труп бросят собакам прежде, чем ты успеешь сбежать под тунику императора».

– Циа, – хватать потомка Двадцатки за руку при посторонних определенно было бы ошибкой, и Данет себе этого не позволил, просто дал волю той горячей благодарности, что жила в нем все эти годы. Как Луциан тогда смог понять, что Юний делает с ним нечто такое, от чего подгибались ноги и кружилась голова? А он всегда до смерти боялся Домециана, пока место страха не заняла ненависть. – Циа, весна сюда не придет. Никогда. Потому что в этом городе живет мерзость, понимаешь? Отсюда нужно бежать.

Валер осторожно поставил кубок на поставец у ложа. В карих глазах была тревога, а жгут все ловил теплые вспышки, насыщаясь...

– Данет, ты пьян? – аристократ неуверенно улыбнулся. – Скажи-ка лучше, для чего тебе понадобились архивы по Лонге?

– Нет, это ты мне скажи, что сегодня с тобой? – дурацкий разговор, но он никогда прежде не чувствовал в Луциане этого чудесного света. Что изменилось? Валер пожал плечами:

– Просто гулял по городу... Кассий спрашивает тебя, слышишь?

На другом конце зала сенатор поднялся с лежанки и повторил уже заданный, видно, вопрос. Проклятый ночной пришелец, кем бы он ни был! Он дал Данету какое-то другое, нечеловеческое зрение, лишив заодно способности разумно воспринимать происходящее. Зал расплывался странными пятнами, а сквозь них проступали линии... остер тряхнул головой. Он уже напился, или это лихорадка, вызванная отказом от нара? Не место и не время сходить с ума! После, оставшись один, он сможет все обдумать и бредить, сколько душе угодно. А пока – гости Феликса, сам Феликс и поездка к императору.

– Мудрый Данет, насколько ты уверен в том, что принцепс Лориа-Динор не вернется в столицу? – Кассий подошел ближе, сел на соседнее ложе. Каст и Сатурнин навострили уши, оторвавшись от свитков с будущими речами, и только Доно не поднял головы – не желает смотреть на непослушного любовника?

Ах вот как – «мудрый Данет»? Интересно, какие у всех у них будут рожи – у этих несгибаемых вояк, у синеглазого хлыща! – если он сейчас скажет то, что подумал? Вы – гордые ривы, сенаторы великой империи Риер-Де! Вы презираете жалкого остера, привезенную для ваших услад подстилку! Так почему же вы задаете такие вопросы? И кому вы их задаете? Кто должен знать о местонахождении принцепса – вы или я? Ничтожества! Шараф абсолютно прав: все ривы должны сгореть вместе со своей проклятой страной!.. И как страшно понимать то, чего никогда не поймет честный комм – вместе с империей сгорит весь этот мир, ибо Всеобщая Мера совершенно не зря названа именно так. Серокожий хотел спасти столицу Меры, тем самым подтвердив смутные мысли: империя должна жить, ибо она держит народы в узде, не дает воцариться хаосу. И Доно любит свою родину, единственный близкий и настоящий человек... я просто не могу без него, и все тут, и потому сейчас вытащу из арсенала подстилки самую заискивающую улыбку – пусть сводит скулы!..

– Вчера на рассвете о бегстве принцепса доложили императору, благородный, – Данет поклонился Кассию, опустил глаза. – Я немедленно велел проверить это. Коммы донесли мне, что Гней Лориа-Динор отбыл со всем семейством в Штивию[3], как известно, у него там владения. Императору он отправил покаянное письмо, заверяя носящего венец в своей преданности. Думаю, что Юний Домециан сейчас располагает теми же сведениями.

Остальное гордые ривы домыслят сами – не дело остера указывать, что и как им делать в Сенате. Каст очнулся первым:

– Я слышал днем, но не поверил! – аристократ от волнения чуть не опрокинул собственный кубок. – Данет, ты точно знаешь?..

– Мне донесли о бегстве Лориа-Динора примерно перед полуденной стражей, а после Данет прислал записку, – Феликс сделал знак рабам вновь наполнить кубки. Любопытно, Доно выставит невольников или, подобно всем ривам, станет обсуждать настоящие тайны при них – будто это табуретки? Очень многие аристократы совершали такую ошибку, а коммы отменно умели развязывать языки рабам. Вот и Лориа-Динор оставил много следов. – Мы должны действовать быстро, ибо Друз и Домециан не станут тянуть. Каков порядок объявления заседаний на случай отсутствия принцепса?

Важно сейчас не глядеть на Донателла и не думать, что рассердил его, но Данет все равно смотрел – украдкой, между глотками. Смоляной вихор над бровями... не верится, что несколько ночей назад Феликс позволял ему вести себя так, точно они ровня. Но нужно заставлять себя верить, верить каждую минуту, иначе не выдержать.

– Порядок довольно сложен. Если принцепс внезапно заболел или умер, то главы фракций собираются и договариваются о дате выборов нового принцепса, – Луциан немного помолчал из деликатности, видно, давая возможность старшим вставить слово, но его никто не прервал, и Валер продолжил: – Таким образом, благородный Кассий, Вителлий и глава партии плебеев[4] встретятся и решат...

– Ну да, Цимма решит! – Каст даже подпрыгнул. – Вот кому б в зад засунуть серебряный венок!

– Подожди, благородный Вителлий, – Доно встал, прошелся по залу, – я отпущу прислугу... Не думаю, что глава партии плебеев доставит нам сейчас много сложностей. Цимму я беру на себя. Твое дело, благородный потомок Диокта, выставить свою кандидатуру на пост принцепса. Вот сейчас мы этим и займемся... что ты, Кассий? Почему так смотришь?

Сенатор Сатурнин выронил кубок, и уже направившиеся к двери виночерпии кинулись обратно. Рослый раб сдернул с пояса полотно, принялся, став на колени, вытирать разлитое вино, а Каст громко выругался:

– Я не ослышался, благородный Феликс? Ты предлагаешь мне...

Ума у Вителлия всегда хватало, и он не закончил мысль, но... что сказал Донателл?! Луциан слегка толкнул Данета в бок, остер развел руками: он не понимал, куда клонит Феликс. Для всех было совершенно очевидно, что стратег выставит свою кандидатуру на пост принцепса, и тогда решится все – ну или многое. Феликс получит законную власть, избавится от Друза и Домециана... Данет, знавший о намерениях любовника чуть больше остальных, теперь понимал меньше всех. Если б еще не кружилась так голова! А потом будет еще хуже, и он вообще перестанет соображать...

– Доно! – Кассий встал и, все же дождавшись, когда рабы удалятся, шагнул к Феликсу, положил руку стратегу на плечо. Жгут зашелся яростью: все эти ничтожества имеют право дотрагиваться до Корина, обнимать его, звать по имени, все, но не Данет Ристан! – Как это понять? Я думал, что придется собирать голоса для тебя.

– Принцепсом станет Вителлий Каст, – Корин засмеялся – и звонкие нотки в голосе заставили сердце сжаться. Смех Донателла, его штуки... никто из этих скотов не видел и не знал Феликса таким, как знает его Данет. Архия, где Доно был молод, где все еще было хорошо, принадлежит лишь им двоим. Данет еще ниже склонил голову и потянулся за вином. Лицо горело, руки тряслись... все рушится, рушится... стоит закрыть глаза, и под ногами разверзнется пропасть... а в ней сияет Сад Луны и прячется гусеница-оценщик... и поджидает серокожий со своими дикими требованиями. Инсаар хотел уничтожить город со всеми жителями... и сказал, что вернется... чудовище вернется, и мы все умрем. Но они умрут чисто, гордые неуязвимые ривы, с подстилкой же поступят, как и положено... Пей, илгу, пей! Во дворце обряды справляют красиво и даже почти честно – вот как сегодняшний, на котором девственник достался префекту города, а Кладий лишь смотрел... Нет, Данета отведут на Обрядовое поле, а там ждут оценщик и Юний... густой туман вспорола яркая вспышка... что это?.. Кнут? Да, у Юния в руках кнут!

– Данет, что с тобой? – Луциан! Нет тут Юния, тем более нет оценщика! А Доно хочет немыслимого... встать и спросить: как ты можешь верить Касту, Феликс? Вителлий получит власть, станет принцепсом – и что сотворит потом? Пол и стены вернулись на место, зазвучали голоса – потрясенные, взбудораженные.

– Феликс, не понимаю, чего ты добиваешься? – сенатор Сатурнин, бывший вояка, тоже подошел ближе, коснулся руки Доно – не трогай его, гадина! Вот она – тонкая линия, тянется от Доно к Сатурнину... но тянет ее Феликс... почему?! Весь зал расчерчен разноцветными полосами, так и хочется попробовать... вдруг он сможет так сбежать?.. по этим линиям, как вползло к нему в дом чудовище? Данет потянул ближайшую, а потом, дав волю жгуту, зачерпнул сразу несколько, внутрь потекло что-то... нет, не могу!.. Огромное пространство – ждущее, жадное – притаилось за этими линиями, и горе тому, кто посмеет в него вторгнуться!

– Все просто, друзья, – Феликс такой красивый в этой белой тунике. Молодой, веселый. Мой, только мой – пусть и не узнает никто о праве собственности, так дорого стоившем мальчишке из Архии, пусть и сам Доно не узнает. Данет просто представит сейчас, как можно провести пальцами по скуле, колючей, небритой, дотронуться до губ и дернуть за этот клятый вихор. – Друз и Домециан будут ждать, что я выставлю свою кандидатуру. Но против Вителлия у них не будет доводов – кто откажет потомку Диокта в праве возглавить Сенат, тем более если часть военной партии и часть партии плебеев выступит за него? Прибавьте сюда партию аристократов... Данет, что нужно Аппиану, Лоргу и Кальпурнию? Мы предоставим им желаемое. Оросий Этрийский, Росций и Булла давно приручены... остаются...

– Многие остаются, – проворчал Каст. До чего ошарашенный и довольный у Вителлия вид!.. Феликс совершает глупость, а мразь радуется! Как остановить Донателла? Да никак! Феликс принял решение, не спросив мнения подстилки – что удивительного? – Я даже сразу всех и не припомню, но в партии аристократов восемьдесят два человека, а еще проклятый Цимма, чтоб ему...

– Цимму мы заткнем законом о правах плебеев, – Феликс подошел ближе или кажется? – Данет, ты меня не слышишь? Проект закона давно готов, сейчас он будет как раз кстати. Вителлий, скажешь Цимме, что он сам представит проект будто свой... Данет?

– Благородный, я прошу разрешения покинуть твой дом, – встать и бежать, пока лишнего не наговорил! Уже раз попался со своей дурацкой, никому не нужной откровенностью. Остер отстранил руку Корина и поднялся: – Уже ночь. Мне пора идти.

Нельзя показать, будто идея Феликса стала для него новостью, иначе ему никогда больше не согнуть этих аристократов – они поймут, что стратег не ценит его ни на асс. И прежде чем делать выводы, стоит узнать, что везут феликсовы гонцы.

– Великолепная мысль, благородный. И раз тебе удалось удивить своих... друзей, то Друз и Домециан точно будут поражены.

Белые скользкие ступени летели навстречу, ухмылялись вслед статуи. Никогда нельзя забывать – ты один среди врагов, они растопчут тебя за малейшую слабость, и потому держи спину прямо, а голову высоко... так учили в храме Возлюбленного Лоера будущего жреца для процессий и служений. Что если позвать серокожего так, как рассказывали наставники? Ночью, в самый тяжелый предрассветный час, когда властвуют злые духи, зажечь костер на открытом пространстве и позвать? Инсаар не убил его при первой встрече, значит, не убьет и при следующей, можно будет спросить... Какой глупостью было даже предполагать, что кто-то способен договориться с Быстроразящими для свержения неугодного императора! Все равно, что договориться с грозой и молнией... но карвиры прекратили войну... неужели Илларий Каст, самовлюбленный негодяй, ослепленный гордыней, пошел на такую опасность ради брата своего союзника?.. Что ж, кому-то везет с Любовью! Касту повезло во всем, можно было и не сомневаться, а ты сам не стоишь ни откровенности, ни уважения... Как же болит голова! И каждая жилка в теле начинает ныть, такая боль – предвестник тяжелой горячки, порожденной отказом от нара. Он запретит себе думать о Феликсе, иначе сделает какую-нибудь глупость, а твари будут смеяться над ним...

– Данет! – стратег догнал его у подножья лестницы, где ждал Белор с плащом в руках; увидев Везунчика, комм тут же отступил в тень колонны, – задержись на несколько минут. У тебя еще есть время, я знаю.

Феликс не подошел к нему, не обнял... ну да, он же сказал: «плохо выглядишь». Но разве в ночь прогулки с нелюдем по городу Данет выглядел лучше? Блюющий, жалкий, грязный, весь в крови? А Донателл касался его и потом в этом самом особняке говорил такие слова, что ты поверил... Бешенство, знакомое, привычное, разогнало боль: Везунчик дурит тебя! Ловит, как рыбку в сачок, а ты развесил уши и попался! Данет остановился, выпрямился. Прижал ладони к лицу – и тут же отдернул. Руки были ледяными, а лицо пылало.

– Благородный, что скажут твои друзья? Зачем показывать им, что ты бегаешь за вольноотпущенником? – Что Донателлу может быть нужно сейчас? Ах да, связи в Сенате, безусловно...

– Я бегаю за тем, кто рискует больше остальных, – Доно улыбнулся, – Ты не одобряешь мой поступок? Увидишь, что будет в Сенате, когда Каст заявит свою кандидатуру...

– Что будет, благородный? – было страшно, страшно сорваться и наговорить лишнего. – Сама партия аристократов провалит выборы Каста. Некоторые из ненависти к Вителлию – он весьма многим насолил, – другие станут опасаться возвышения чрезмерно знатного кандидата, ну а третьи пошли бы за тобой, но не пойдут за ним. Я говорю лишь о тех, кто пока открыто не показал сторону, противную тебе. Впрочем, не мне судить решения столь мудрого человека, как ты...

– Не нужно пустой лести, – перебил Донателл, – ты по-прежнему лжешь, Дани. Сам-то не устал? Не представляю, как днем и ночью можно говорить ровно противоположное тому, что думаешь. Если ты видишь слабые стороны моего поступка, давай их обсудим. И ты не поедешь во дворец.

– И как же ты меня не пустишь? Заломишь руки за спину, разобьешь мне рожу об стену? Да, избитым я не смогу поехать, верно, – это не он говорит, нет! Феликс дернулся, лицо его застыло. Дурак проклятый, что же ты делаешь?! Что-то будто толкнуло Данета в спину, и в мгновение ока он оказался на полу, обхватил руками колени Доно – пусть все видят! Белор, рабы Везунчика, кто угодно! Подстилка только так может получить власть – унижаясь, а ему не выжить без Донателла, и потому... – Я никогда больше не посмею, никогда... ты прав во всем, какая разница, что я говорю... у меня нет ума, нет и никогда не было... ты все знаешь сам!

Феликс пытался оторвать его руки от себя и молчал. Как загладить тупую дерзость, как?! Резкий рывок болью полоснул запястье – кажется, рана от когтей опять открылась. Нужно списать все на болезнь, нужно...

– Клянусь духами мертвых, если ты сейчас же не встанешь...

Безумная гроза ярости над головой – и жгут выстроил вокруг него стену, взвился к потолку. Данет лишь прикрыл голову руками. С благородными всегда так: вначале Доно будет кричать, а потом растает от его покорности.

– Мать-Природа! – вместо удара его обняли, и Данет с облегчением ткнулся лицом в белоснежный лен. – Давай-ка вставай! У тебя кровь... пойдем, лекарь перевяжет, и мы поговорим – вторую стражу еще не играли. Дани, пожалуйста...

Отчего-то Феликс не позвал лекаря. Усадил остера на бронзовый табурет в небольшой, увешанной тканями комнатушке под лестницей. Пахло версой, мучительно хотелось попросить глоток, но он и так доставил столько хлопот... Данет облизал сухие губы, со страхом вгляделся в хмурое лицо стратега.

– Никогда не смей принижать себя, ясно? – казалось, Феликс с трудом произносил слова. – Мне не нужно, чтобы ты публично называл себя шлюхой и падал ниц передо мной, такого я не потерплю. Пусть кто угодно находит удовольствие в добровольном рабстве, но не я и не ты... я люблю своего Дани свободным и гордым... скажи мне, что с тобой делается? Я поговорил с Кассием, он хотел перед тобой извиниться...

– Благородный Кассий твой друг и желает тебе добра. Он не сказал ничего, что не было б правдой. Но все это неважно – я поступлю так, как ты велишь, – так хорошо просто взять Доно за руку. Одно прикосновение – и отступает страх. Если буду верить, то смогу, все смогу. Войду в сердце пустоты, войду и уничтожу.

– Во всем мире нет такого острого ума, как у тебя, такой воли и такой красоты, Дани. Ты лучше всех, и я не могу понять, как жил без тебя, не знаю... – Феликс стоял перед ним, уверенные ладони гладили плечи, ласкали волосы. Потом Донателл присел перед ним на корточки, положил локти ему на колени. Ярость оставила жесткие черты, Данет не видел в них ни малейшего следа упрека. – Ты всегда будешь первым, кого я послушаю. И теперь скажи мне, мой маленький советник, чем ты недоволен? Мне казалось, ты оценишь такую оплеуху Друзу и Домециану. Мы столько придумали вместе, твоя помощь была неоценимой, ведь я многого не знаю в столице – это правда.

– Ты плохо знаешь Сенат, благородный, и плохо знаешь Юния. Домециан – не Друз и не идет прямыми путями. Он сворачивал шеи самым хитрым и всегда выходил сухим из воды. Откуда знать, быть может, он перекупил Каста, и тот предаст тебя? Именно потому я и еду сегодня во дворец, и потому поеду туда завтра, – странно было говорить в подобном тоне! Но Донателл внимательно слушал, не упуская ни единого слова. – Впрочем, ведь ты не поставил меня в известность о своем решении, а значит, нет нужды обсуждать это, – Данет постарался улыбнуться. Феликс слушал его – уже победа! Если б только жар не мешал думать, если б не стучало в висках.

– Я поступил глупо, но постараюсь убедить тебя. Больше такого не повторится, просто мне казалось, ты это одобришь, – Феликс легко коснулся его колена, потом погладил сквозь ткань.

– Теперь действительно поздно, ты не можешь взять свои слова назад, – передернул плечами Данет и быстро прижал ладонь стратега. – Нужно подумать, как мы можем обеспечить избрание Каста и поводок на его шее... сенатор Оросий Этрийский должен мне двести тысяч, а у Гнея Росция дочь родила от раба – все это можно использовать. Теперь Цимма...

– Ты чудо, Дани! – в черных глазах было восхищение. – Как ты устраиваешь такие вещи?

– Устраиваю, потому что благородные весьма несдержанны на язык. Так вот – Цимма: не стоит идти к нему со взяткой напрямую, он просто поднимет тебя на смех, да еще и ославит на Форуме. Представь себе второго Кассия, радетеля за плебеев... Лучше подсунуть ему закон о привилегиях через кого-то другого, еще лучше – показать, будто мы противимся, но уступили под давлением.

Донателл кивнул серьезно, наклонился и поцеловал обнажившееся колено. Данет быстро опустил глаза – нельзя слишком много смотреть на Феликса и думать, как было бы хорошо остаться с ним. Иначе не сможешь встать и уехать.

– Мне пора, благородный. Увидимся завтра... если захочешь, – он осторожно убрал руки Феликса с себя и поднялся. Все-таки счастье, что они почти одинакового роста – не приходится тянуться к губам.

– Я не могу спать, зная, что ты там один с ними, – Доно накрыл его рот своим, и на краткий миг все стало неважным. Потом Феликс прошептал с горечью: – Не могу понять, ну поясни же!.. Для чего ты туда ездишь?

– Похоже, мы плохо понимаем друг друга, – могло ль быть такое, что Донателл не видит очевидного? – Стража предана императору, точнее, Юнию – он много лет их подкармливает. Префект города – любовник Армиды Мартиас, а точнее, Армиды из рода Домецианов, – Данет не смог сдержать глумливую усмешку, – доченька вся в отца, но префект любит свою должность, и тебе отлично о сем пристрастии известно, это не я полгода сижу с Гаем Виницием в префектуре. Шестой и Седьмой легионы резервных сил давно куплены с потрохами. Командиры Девятого и Десятого пока колеблются, они будут выжидать до последнего. Командир Пятого – старый служака, он поддержит законную власть. Но зачем я говорю об этом тебе?.. Стоит Кладию что-то заподозрить, и все будет кончено. Тебе лучше знать боевые возможности летусов, но мне кажется, что уличные бои – после того как наши тела украсят лобное место – не предел их мечтаний. Если однажды ночью я не явлюсь, Юний вновь обвинит меня в измене, и на сей раз император ему поверит.

– Разве Юний и без того не рассказывает сморчку были и небылицы? – резко спросил Донателл. Везунчик сам так много скрывает, а от него требует ответа, как похоже на гордых ривов!

– Сразу видно, что ты плохо знаешь императора, – усмехнулся Данет. – Инсаар могут вернуться в город и указать перстом на изменников, но Кладий поверит лишь в собственный бред. На него не действуют убеждающие всех прочих доводы – только его выдумки, умело подкармливаемые. Он всегда был таким, а в последние годы рехнулся окончательно... ему нужен ребенок его крови, сейчас он верит в свою беременность... и в то, что я не смог бы сделать ему дитя, если б готовил предательство. Но выкажи я пренебрежение, и выдумка рухнет. Рухнет еще быстрее, потому что рано или поздно Кладий прозреет и...

– Я не пущу тебя! – Доно стиснул его плечи до боли. – Должно быть, ты прав, но я просто не могу! Ставить свою жизнь в зависимость от причуд сумасшедшего! Стоит только представить, как ты сидишь там с ним и говоришь об этой треклятой беременности, и... меня наизнанку выворачивает!

– Понимаю, – Данет высвободился и отступил, – тебе мерзко, что я...

– Прекрати нести бред! Мне страшно! Пусть только волос упадет с твоей головы – кишки двух тварей украсят собой Сенат. Еще немного...

Феликс оборвал себя, с силой провел ладонью по лицу, и Данет не удержался:

– Каст с венцом принцепса на голове приблизит это твое «немного»?

Хотелось спросить: разве не сам ты желал надеть венок главы Сената, разве не статус принцепса – самая короткая дорога к трону? – но Данет промолчал. Не хватало еще очередной ссоры и ненужных, опасных откровений. Если Шарафу повезет с отловом гонцов, завтра он будет знать о намерениях Феликса правду.

– Приблизит, – Феликс устало улыбнулся, – и это ты купил Каста, не так ли?

«Будь силен, великий Квинт! Пусть радость и здоровье не покидают твой дом!»

Хорошо, что по дороге из Сада Луны удалось немного подремать в углу лектики. Когда Данет очнулся – ибо его сон был похож на провал в бездну, – то увидел, что носилки стоят у ворот какого-то дома. Хитрец Амалу, в отсутствии Шарафа возглавлявший охрану, решил дать хозяину выспаться, и Данет был благодарен кадмийцу – иначе сейчас он бы просто рухнул ничком на ложе и не шевельнулся б до завтрашнего утра. А это недопустимо, ведь весенний день так короток. Приняв управляющих, Данет взялся за письмо, что так долго ждало ответа. Проклятье, отчего у него не сотня рук и нет еще одного ума в запасе? А еще не мешало б обзавестись новым телом, свободным от нара.

Они с Юнием сидели по бокам огромного императорского ложа, и временами остер благословлял и присутствие врага, и собственные мучения. Жар, колотье в боку, трясущиеся руки и тяжелый взгляд Домециана отлично отвлекали от понимания: Пустота сейчас жрет их всех! Неумолимо, беспощадно и тихо – никто ничего не знает и не чувствует, но она здесь, здесь! Стоит лишь закрыть глаза, позволить жгуту думать вместо себя, и он найдет нити – покореженные, отравленные линии, что соединяют все живое. Кладию было лучше, он трещал не умолкая, требовал от них новостей. Подождав, пока Домециан поведает императору о скандале на свадьбе какого-то купца, вдруг обнаружившего, что у жены волосатые ноги, Данет рассказал об утке невиданных размеров, заботливо выращенной крестьянином из Санции – тот собирался преподнести диковинку в дар носящему венец. Юний опасается навлечь на себя гнев императора, потому и молчит? Они сидят здесь, втроем, как было годами – а за аллеями Сада Луны рушится привычная жизнь... Но Домециан говорил лишь о пустяках, и Данет не отставал от него. Потом имперец ушел, и, глядя в прямую спину, Данет понимал: только готовящийся удар удерживает Юния. Других объяснений нет.

После ухода Домециана ужас надвинулся вплотную. Серое худое личико в белоснежных покрывалах, неживая рука в его горячих ладонях... он не станет думать о жутком, не станет! Будет слушать императора, потом поцелует его в лоб и в губы, а сам представит себе, как дернет за черный вихор и заглянет в веселые глаза, в коих нет смерти! Вернется домой, напишет Квинту, перечитает донесения из Лонги – и найдет выход, как всегда находил. Коммы окружили его на лестнице, и, вслушиваясь в их четкие шаги, Данет старался отбросить непреложное понимание: однажды он просто не сможет выбраться из этого проклятого места. Пустота не выпустит его – захлопнет ловушку.

«Квинт, я не могу доверить пергаменту столь важные сведения, но прошу тебя об одном: приезжай в столицу как можно скорее. Здесь мы все обсудим, и не стоит думать, будто я прошу о возврате долга – спасти тебя от казни было для меня честью, ибо, как всякий образованный человек, я весьма ценю твой гений. То, что тебе надлежит сделать, касается всех нас – ривов и других народов, населяющих державу нашу. Отправляйся в путь немедля...»

Пусть Квинт проклянет его, пусть Данет своими руками убил бы того, кто сделает такое с ним самим, но Аврелию Парке придется лишиться своего поэта. Путешествие Легия будет долгим, а за это время многое может случиться, и Данет успеет подготовиться. Подлость? О да, задуманное им было подлостью, но остер верил, что идущее во благо простится совершившему такой поступок. Квинт никогда не сталкивался с предательством, что ж, когда-то надо начинать... Данет поставил подпись, отодвинул свиток от себя и уронил голову на руки. Феликс не слишком опасался Аврелия, но юнец может серьезно навредить... Пошарить сейчас под ковром, с правой стороны стола – когда-то давно он спрятал туда коричневый кубик... Данет отодвинул табурет, опустился на колени, сунул руку под мягкий ворс – и тут же проклял Шарафа по-кадмийски. Хитрая бестия, везде добрался! Но он же сам приказал убрать весь нар в доме. Дурман погубит быстрее всех врагов вместе взятых... но ему плохо, плохо, сжальтесь, духи песка!.. Стоит лечь, и огненные мушки начнут вертеться перед глазами, ничто не поможет...

– Сенар, – глава коммов отворил дверь, понимающе цокнул языком. Данет сел на полу и буркнул:

– Сквозь стены слышишь? – он проглотит только один кубик, нельзя же так! Голова не соображает совершенно, Мать-Природа, как же ему быть? – Ты долго. Что с гонцом?

– Мы оставили его лежать под пригорком. Очнувшись, он решит, что на него напали разбойники, – кадмиец хитро подмигнул и, кивнув на свои измазанные грязью сапоги, добавил: – Пришлось повозиться... нести письма?

– Да. И вина вели подать, – он пьет уже двое суток и не пьянеет. Поклявшись себе, что выдержит, никому и ничему не позволит встать между собой и Доно – любое слово, пусть и написанное, есть ложь! – Данет развернул первый свиток, сломав печать сенатора и стратега Донателла Корина...

Писать такое открыто? Безумие... Феликс спятил, спятил, чтоб его злые духи разорвали! Но как же это восхитительно!..

– Шараф! Амалу! – он скажет им, скажет, иначе просто захлебнется счастьем! Данет уронил свитки на колени и засмеялся, потом свалился на ковер и продолжал хохотать, понимая, что не может остановиться. Оба комма хмуро глядели на него. Где им понять, как вообще кто-то сможет понять, что это значит, когда нарывавшую годами и месяцами язву неверия вдруг вскрывают ножом?!

– Армия! – задыхаясь и вытирая слезы, наконец выговорил остер. – Армия Сфелы! Понимаете, остолопы вы мои дорогие?! Он приказал армии идти на столицу... она в пятистах риерах, а вовсе не в двух тысячах... скоро все узнают, и первым – Юний. Донателл приказывает перехватывать любых гонцов претора Иерусы – сейчас легионы вступают на его земли... а претор Силикии перешел на сторону... нового императора! Феликс пишет об этом, вот, глядите!

Всхлипывая, Данет уронил голову на подставленные руки Амалу. Молодой кадмиец и не притронулся к свиткам, зато Шараф внимательно изучил каждый и заключил:

– Умно, – комм осторожно свернул пергамент, – пока грызлись здешние псы, Феликс все сделал по-своему. Через две или три декады какой-нибудь шустрый гонец проберется мимо разъездов и...

– ...и Риер-Де охватит ужас. Феликсу придется либо заявить свои права, либо бежать, – закончил Данет, будто мягким одеялом укутывая себя теплом, что шло от молодого комма. Амалу молча гладил хозяина по встрепанным волосам, потом пальцем стер влагу со щеки. – Наступления на столицу никто не потерпит, Друз отдаст приказ преданным ему войскам, а что сделает Домециан... сегодня даже думать не желаю! Шараф, можешь брать все, что у меня есть! За такую новость!.. И тех, кто был с тобой, награди – дай им все, что они пожелают.

– Похоже, ты не знал о передвижениях армии Сфелы, а, сенар? – комм хмурился. – Ты столько говорил мне, что не стоит верить Везунчику, но я считал его лучшим из многих, а теперь... как ему удалось скрыть такое даже от тебя?

– Удалось, потому что это Донателл Корин. Мой Донателл! И он всех их нагнет и отымеет! Все эти шавки будут подставлять зад и орать, подмахивая, вот так!.. Потому что... Доно станет императором, станет, а я помогу ему – помогу во всем, пусть он и меня тоже... – Данет уже не понимал, что несет – ну и что? Его коммы и не такое слышали! Паршивый дурак с рабской душонкой, как ты смел не верить?! И правильно Доно не открывал ему свою тайну – как долго ты колебался, и как легко тебя могли заставить говорить! Если б тогда ему не пришла спасительная мысль о «внезапной беременности» Кладия, Юний одержал бы над ним верх, а под пытками Данет рассказал бы все: и свои секреты, и чужие.

– Ну, тебя он имеет и без армии Сфелы, – пробурчал Шараф, – хватит валяться на полу, сенар. Тебе нужно поспать в тепле, не то отморозишь задницу, а она теперь на вес золота... Надо же, Везунчик поднял семь легионов из одиннадцати. Претор Сфелы сильно рискует...

– Очевидно, не сильнее чем сейчас – дожидаясь, пока император Кладий выплатит его воинам жалованье и даст деньги, чтобы отбиваться от «тигров», – Данет прижал колени к животу и потерся щекой о руку Амалу. – Думаю, можно считать, что Юг признал Феликса императором? А Каст станет принцепсом... о, я дурак!.. только вот что, Шараф, не смей говорить мне о цене моей задницы!

– Потому что она цены не имеет? – комм поднялся и смотрел на него сверху вниз.

– Потому что я без колебаний рискну всем, что у меня есть, не только задом, лишь бы Феликс победил, – забуду, изо всех сил постараюсь забыть и начать сначала. Разорву свою память, будто тряпку. Заставлю тупую башку, лживое сердце верить, верить, верить вопреки всему... вопреки тому, что я не верю, Доно, мой Доно, я не верю тебе... потому что все еще слышу: «даю слово, что не обижу – ты поедешь со мной?» – а потом удар в лицо и скрученные за спиной руки. Потому что я никогда не забуду, как воняла солома в тюрьме для рабов и как я лежал на ней и скулил, умоляя духов песка о единственной милости – пусть Доно вернется! И когда он не вернулся, в мою душу вползла Пустота, ведь бездна есть и во мне, она есть во всех, иначе б серокожий не пришел и не кричал так страшно! Инсаар было страшно не меньше, чем тебе, жалкому человеку...

– Шараф, – Данет приподнялся на коленях Амалу, поймал взгляд старшего комма, – только несколько вещей имеют значение. Власть – и ложе, разделенное на двоих с тем, от кого и боль счастье. И вот за это я буду драться... А теперь иди и озаботься отправкой письма Квинту Легию.

Ему здесь не нравилось, очень не нравилось, но Юний не послушал, сказал, что в городе их никто не отыщет – здесь люди теряют самих себя. Льют понимал хозяина: в городе даже кушанья получались невкусными, будто б протухали еще в жаровне! Тут плохо, плохо, он хочет уйти! Мама скажет, что Льют непослушная, раз перечит мужу и отказывается выполнять свой долг, непослушная дочь – позор семьи. А еще мама обещала показать, как пересаживать розы, Льют посадит здесь кругом розы, душистый горошек и лилии... Юний сказал, что даст ему денег сегодня... почему Юний не захотел нового мальчишку? Бо поймал дурачка под Полуденным мостом, оборванец жил там с братьями и матерью – устроили себе из досок и тряпок собачью будку и спали. Мальчишка сказал, что зимой его сестренка и младший братик умерли, а отец умер еще раньше – его запороли за долги, насмерть. Хороший мальчишка, послушный – но Юний, как всегда, захотел Эвника. В большом сыром доме стоны рыжего далеко слышны, никуда не убежишь... потому Льют и не убегал. Подготовил неблагодарного, как требуется, и сел в уголке на свернутых коврах. Сокровище отдается не только по желанию, ибо обладающие им не могут удержать клад в себе, но сокровища много, лишь когда в крови горит огонь плоти... Иногда Льют любил смотреть, как хозяин берет мальчишек, но сегодня было грустно. Может, потому, что идет дождь, и не выберешься в садик, а кроме цветов, тут нет ничего хорошего – плохо, мерзко, душно! Но мама обещала пересадить розы, много роз, а потом они будут ужинать. Мама, отец, Льют и ее муж. Родители гордятся такой дочерью, у нее хороший муж, добрый, дает ей много денег...

– Не надо так! Пожалуйста! – последние несколько раз Эвник стал говорить с хозяином. Вначале Юнию это понравилось, а потом они поняли, что мальчишка просто не в себе. – Тебе ведь все равно, да? А мне так больно... позволь, я повернусь...

– Тогда обними меня. Рыжик, слышишь? – Юний наклонился над парнем, которого уложил на спину, чтобы вставить. А Эвнику так больно... понятное дело! Заставь покупателя драть тебя, когда лежишь на животе или на боку – так намного легче и даже иногда приятно... Такие советы Льют еще сопляком слышал в храме Заката. На спине очень неприятно, если у мужчины член велик, на спине редко кому нравится... хотя Юний говорил, что такие есть. Вот только у Льюта никогда не было любовника, чтобы научить... зато у нее есть муж. Сегодня она приготовила любимому капусту с бараниной и украсила блюдо зеленью.

Эвник связанными руками дотронулся до груди Юния – глаза рыжего были дурными... ой, нехорошими... Льют говорил хозяину, что с Эвником не все ладно, но Юний и сам понимал – хозяин человек опытный.

– Умница, – Юний кивком велел Бо отойти и немного отпустить веревку, а сам подхватил рыжего под бедра и перевернул на живот, – спину теперь выгни... вот так, хорошо!..

Льют фыркнул тихо. В храме Эвник и года бы после первого обряда не продержался! Руки б на себя наложил или просто зачах... Третьего дня Бо, Верус и Катер позабавились с ним, отлично позабавились, Льют сам следил, чтоб не били и не порвали, но рыжий потом начал биться и орать. Пришлось влить маковую настойку, так дурной парень чуть Льюту палец не откусил. Льют сказал ему: «Еще раз сделаешь так, и прикажу зубы вырвать!» – мальчишка испугался, умолк, только поскуливал тихо. Но Льют бы никогда так не сделал, разве что хозяин прикажет... а Юний не прикажет: искалеченный не отдаст сокровище, клад от страданий мельчает.... И стонет, стонет под Юнием, надо же! Назад подается, чтобы тот глубже войти мог, а глаза закрыты, и слезы чуть не ручьем... Льют понимал: Эвник стал послушным, перестал надеяться на побег и понял, кому и как надо угождать, чтобы пожить подольше да полегче. Вот и сейчас – отдает силу, ничего в себе не держит... Льют в своем углу ловил этот жар, и тянуло внизу живота, точно отзвук капкана... он бы сейчас тоже сокровище Эвника брал – те крохи, что хозяин оставит!

Юний звонко хлопнул рыжего по заду, задвигался быстрее. Мальчишка распластался под ним и вскрикивал тихонько. Льют увидел, как напряглись ягодицы, потом сжались – раз, другой. Кончил, миленький, спустил семя... и нечего было орать и кусаться! Нравится, когда берут вот так, осторожно, с желанием... лживый сучонок Эвник... но Льют любит своего братика, любит. Юний уйдет, а они останутся. Будут уплетать на сырой темной кухне капусту с мясом и говорить о родителях... Хозяин всадил рыжему последний раз, отпрянул, вытерся полотном. Эвник не шевельнулся – так и лежал... и словно жизнь из тела уходила... и волосы у него какие-то тусклые стали.

– Забирай его, Бо, – хозяин вот уже дней десять общих сборов не устраивал, все некогда ему. Как бы так изловчиться да показать ему двух новеньких, может, понравятся? Эвника нельзя часто... нужен перерыв, иначе сокровище уйдет. Бо поднял рыжего и потащил из комнаты почти волоком. А Юний растянулся на подушках и подозвал Льюта к себе.

– Не нравится мне здесь, – Льют ткнул пальцем в темные своды над головой, где зеленела плесень, – давит, душит.

– Город пьет нас, – хозяин положил сильную руку под голову, в глазах – яркие точки, как всегда после насыщения, – это город-кровопийца. Что делать, Льют?

– Бежать, – Льют поджал колени к животу, накрыл босые ноги покрывалом. – Ты храбрый человек, но ты не справишься...

– Вина дай! – мама говорила: никогда не перечь мужу, если хочешь быть любимой, доченька! Ну вот, он разозлил хозяина... Льют на четвереньках пополз к низкому столу, взял кувшин. Юний пил долго, не отрываясь, только сглатывал тяжело.

– Дурни... вшивые скоты, не стоящие доброго слова. Вчера опять нашли за скотобойней труп, мне донесли... и опять добрые жители Риер-Де вопили о призраке Туллия Курносый Нос, что мстит супостатам! Я не смог подойти к ловушке, Льют, понимаешь? Она слишком велика и слишком... ничьей силы не хватит!

Раньше хозяин мог уничтожать ловушки. Так они впервые проверяли задуманное – возможность брать силу у обладающих сокровищем и отдавать ее там, где нужно. Но потом хозяин нашел такие дыры, какие ничто не закроет.

– Задрали со своим Туллием, – Юний отшвырнул пустой кувшин и приказал: – Еще дай! – а когда Льют сползал за следующим, продолжил хрипло: – Туллий был свиньей. Просто многие слишком сопливы, чтобы помнить, а другие помнить не желают. Император подарил жалованье преторианцев за целый год своей любовнице, потому воины его и убили. А теперь об этом помпезные мистерии выдумывают. Того гляди, Феликс объявит себя мстителем за невинно убиенного...

– Ты говорил, будто Феликс с ним в родстве, – Льют принес на всякий случай еще два кувшина, устроился удобнее. Он не боялся: хозяин все придумает и со всем справится, а Льют ему поможет.

– С Туллием? – Юний засмеялся невесело, – ну да, в родстве. Точно так же, как Кладий с Диоктом Счастливой Куницей! Кло, дурашка мой... он мне не верит.

Хозяин замолчал. Ему нужно помочь, и Льют начал думать. Юний рассказал ему все, еще в том порту близ Иварии, рассказал, как еще молодым впервые увидел сокровище в другом мужчине, увидел и взял себе. Хозяин тогда работал надсмотрщиком у одного знатного человека в поместье, а в праздники участвовал в кулачных боях на Веселой площади – и хорошо зарабатывал. Однажды двух рабов назначили к порке, и хозяин пожалел младшего, пухленького, славного мальчика. Юний приказал, чтоб молодого раба щадили при наказании, а после потребовал с парня расплаты – и тот дал ему трижды или четырежды за ночь. У раба было сокровище – много, очень много, так редко случается. На следующий день Юний побил всех соперников на Веселой площади – ему было хорошо и легко, как никогда раньше! Хозяин взял того раба в постоянные любовники, но однажды тот повредил себе мотыгой ногу, и управляющий его продал... а после Юний встретил еще одного такого. Парень просто стоял и глазел на уличных мимов, смеялся, радовался – и от него шло тепло. Юний выследил его, они разговорились, и хозяин предложил ему деньги, но парень заартачился и тогда получил член в задницу насильно. Юний драл его в каком-то переулке, зажав ладонью рот – сокровища было мало, очень мало, но все-таки... С тех пор хозяин искал сокровище во всех мужчинах, каких видел на своем пути, и понял: лишь в одном из трехсот оно может сыскаться, лишь будучи отданным добровольно приносит настоящее насыщение. И за долгие годы Юний встретил только четверых, подобных себе, умеющих вытягивать клад, данный Натурой.

– Если убить Ристана, носящий венец вновь начнет тебе верить, – Льют подал хозяину третий кувшин, заглянул в темные, пьяные глаза. Он знал свое ничтожество. Юний говорит с ним лишь потому, что больше не с кем, и Льют бы сам убил неблагодарную свинью императора! – Попробуй заманить Ристана в одну из ловушек... ты говорил, в Саду Луны их множество.

– Затащить рыжую блядь в ловушку можно только силой, он чувствует их и обходит. Я раз видел, как он велел своим носильщикам обойти дыру на площади Диокта. Он никогда не ездит в ту сторону, где Обрядовое поле, и отказался от дома, подаренного ему Кладием. Особняк казненного Росция на площади Аврелия – лучший дом в столице, не считая особняка Кастов... Дрянь пробыл там десяток минут и отказался. Я позже съездил и посмотрел – в доме огромная яма, Ристан ее учуял, – Юний, прищурившись, смотрел на огонь. В мире нет человека красивее и сильнее, неужели носящий венец не видит?.. Льюту очень хотелось потрогать тяжелые золотые пряди – он попросит потом...

– У Ристана все мозги – в заднице! – Юний вновь взялся за кувшин. – В его тупости – мое счастье. Данет много чувствует, но ничего не понимает, он получал донесения из Лонги... вот скажи мне, Льют, как можно было не сообразить? Неужели он не знает, что родился бешеной тварью? Когда я читал донесения коммов, у меня дрожали руки... я рассказывал тебе... допросил разведчиков, один из них твердил: «Инсаар нельзя убить оружием, человек справится, лишь отняв у них силу, так говорили воины союзников». Данет все это знает, знает много лет!

– Но люди – не Инсаар, – Льют даже привстал на покрывалах. Нельзя, чтобы хозяин верил в свою неуязвимость. Такие, как он сам, Ристан и чернявый Мариан – выродки, неведомо для чего созданные Матерью-Природой по образу и подобию Быстроразящих, но их ранит железо, ведь они люди! И жжет огонь, и душит угар. – Ристана нужно убить рядом с ловушкой. Где это лучше сделать? На площади Пятисотлетия их почти нет...

– Ну да, там же Форум, – Юний помолчал – глаза будто заслонка закрыла, темная, страшная. Потом закончил медленно: – Но есть одна яма... в Сенате. Только наглый мальчишка сейчас очень силен, говорю тебе, он думает через задницу, а Феликс вцепился в него, как в любимую жену...

– Я говорил тебе, что требовалось сделать. Ты же не послушал. – Хозяин привез Льюта в Сенат однажды, чтобы тот посмотрел на Ристана, на Каста и еще некоторых. – Рыжей бляди был нужен тот, кто подчинит его себе, – я вижу такие вещи. Ристан был как застывший камень, но в недрах зрел огонь. Тебе бы быть поласковей, настойчивей...

– Замолчи! – иногда хозяин будто б надевает маску, и тогда Льюту становится жутко! – Я и так едва не попался! Ристан – ласковая змея. Ха, я сам учил его, и он все трюки испробовал на мне. Были дни, когда я хотел сделать для него все, что в силах, носить на руках и осыпать подарками... и брать, брать каждую ночь. Он, точно злой дух, срывает крышку с любого котла... и тем опасен.

– Хочешь еще вина? – Льюту не нужно было объяснять, он давно знал: только неслучившаяся любовь способна обратиться в такую ненависть. Должно быть, и Ристан сильнее всего желает смерти Юния оттого, что помнит, как хотел хозяина на ложе.

– Не хочу, ничего не хочу... хотя давай! – еще глоток и еще, а Юний заговорил быстро, проглатывая слова: – Ристан украл у меня Кло... Так должно было быть рано или поздно. Кло не вышвырнул меня, когда ему надели венец, а я ведь ждал пинка – на кой императору гнусный раб? Я знал, почему меня оставили: Кладию слишком страшно было спать одному в своих императорских покоях, в этой широченной кровати, когда преторианцы стоят за дверью! И он вцепился в меня еще сильнее. Он плакал, рыдал навзрыд каждую ночь... его все ненавидели, над ним издевались – Мелина, ее друзья и родичи, а потом вся столица. У него не было наследника, близкие предавали один за другим, а ему было больно. Я не мог больше слушать его жалоб, не мог видеть его слезы, и тогда придумал эту байку. Рассказал ему легенду об Аталанте так, как ее рассказывают на площадях, и сказал, будто б знаю мужчину, понесшего дитя от любовника. Кло мне поверил! А Ристан украл эту веру... кончено! Зачем об этом помнить? Он навсегда – мой Кло, такой смешной, забавный. Я впервые увидел его летним днем, Кло сидел в купальне и пускал кораблики в чане с водой... он никогда не видел моря, понимаешь, вообще ничего не видел! У него были такие ясные, доверчивые глаза, руки в цыпках... и я решил, что покажу ему море, покажу все, чего он захочет... вот только я знал: наступит день, когда он меня вышвырнет. Но я не позволю Ристану... Просто Кло не понимает, не видит, в том нет его вины, и я все сделаю за него. Довольно!

Юний отшвырнул кувшин, поднялся, шатаясь. Можно прятаться от бури, можно лететь навстречу ей, но полет – удел храбрых птиц, а искалеченная крыса прячется от урагана в подвале. Рядом с хозяином Льют – не крыса, но если он останется один, что ж... подвалов в столице империи много.

Как жаль, что хозяину не удалось договориться с Аврелием Паркой. Юний писал пасынку императора, но не получил ответа. Когда Льют спросил, отчего так, хозяин ответил, будто б Аврелий – тупой мальчишка и не понял собственной выгоды из-за давней обиды. Сейчас дядя Аврелия, стратег Друз, поддержал бы племянника, ибо считает, что трон должен остаться за законной династией, и раз Кладий не может править, то пусть правит его наследник. А вскоре станет поздно, ибо враги не зря тянули время... Юний сказал, что много лет назад он приказал запирать Аврелия в темноте, и тот рехнулся, стал бояться света и людей. Потом мальчишку сделали мужчиной, обошлись, как с наследником, но он не оценил доброты Юния, а ведь без заботы хозяина был бы давно мертв! Неблагодарного отправили в Перунию, но и там Аврелий не набрался ума – он хочет мести, так сказал Юний. Льют не мог понять: какая месть, за что? Неужто пасынка Кладия драли десять мужиков, забивали в колодки или хотя бы пороли? Посидел в темноте, потом лишился девственности, только и всего – и теперь из-за дурной обиды лишится власти.

– Приеду дней через пять, – у порога Юний оглянулся – ему не хочется уходить. Трудно драться, если за спиной нет никого и ничего, потому-то процеды и живут, как крысы. – Пожелай мне удачи, Льют.

– Будь силен, – прошептал Льют в спину хозяину и повторил еще тише: – будь силен! И вернись.

– Где же мой дорогой братец Эвник? Ну куда же девался негодник? Сестрица Льют принесла розовой воды, чтобы братец подсластил свои губки, – в воде растворен тьяк, и Эвник это, конечно, поймет и станет орать и отбиваться. В городе сбежать куда как легче, и потому Льют пичкал тьяком или маковой настойкой всех своих братцев – так безопасней. А рыжий, вполне возможно, только прикидывается покорившимся.

Эвник лежал на животе, прижавшись к стенке, а она ведь холодная, каменная – раньше в этом доме жили легионеры. Противный дом! Воняет сыростью, и потом, и кислым вином, как все казармы, Льют повидал их достаточно. Ничего, сейчас он напоит рыжего и разведет огонь. Будет хорошая еда, а потом придет муж...

– Отодвинься от стенки. Заболеешь, – мальчишка дернулся всем телом, и Льют поспешил сказать: – Твоя сестрица пришла. Сегодня тебя больше не тронут. Будешь пить? Если нет, я позову Бо.

Ого, как боится! Аж затрясся весь. Меньше береги свой зад, лучше жить станешь! Но Льют не сказал такого, не сказал, хотя и не понимал эдакой трепетности.

– Не надо, умоляю! Я выпью! – и протянул руку. Ну, молодец какой, раньше всегда отказывался. Льют поднес к распухшим губам рыжего кувшин, и тот пил, сплевывая и кашляя, пил воду с тьяком... вот-вот, сейчас все пройдет, и братцу Эвнику станет хорошо. Льют осторожно опустился на колени и попросил:

У мальчишки было совершенно пустое лицо, глаза потухшие и ввалились. Пропала дурная ненависть, успокоился, угомонился... перестал верить, что Мариан его спасет. Юний надеялся, что чернявый сдох где-нибудь в канаве, но Льют в такое не верил: он слишком хорошо помнил упертую волю этой гадины. Такие сдыхают, только вцепившись в глотку врагу. Просто Мариан не дурак и, оклемавшись, выкинул все из головы – чай, другие заботы есть. У голодранцев только одна забота – о куске хлеба, да о глотке вина, вот и все. И Эвник понял, что дружок за ним не придет, потому и стал таким ласковым... вот и сейчас обнял Льюта послушно, положил голову ему на колени и затих. Потом прошептал еле слышно:

– Ты не отдашь меня Бо и остальным? Мне больно... после хозяина больно! Хотя б один день, пусть заживет...

До чего ж нежный, надо же... Но Льют уже решил. Ему нравилось послушание, а вот пустые глаза парня не нравились. Рехнется еще и потеряет сокровище.

– А ты жалей меня, жалей, тогда больше Бо не позову, – ласковая, совсем слабая волна – искалеченное тело силится поймать ее, удержать... хоть капельку, самую малость... А Эвник гладит его руки, гладит... ладошки жаркие, любящие... братец ты мой дорогой... вот сейчас сестрица сказку расскажет... потом накормит... и будем хозяина ждать.

В гимнасии молодой ментор со шрамом во всю щеку рассказывал им о том, как император Аней Лорка перестраивал город, и даже показывал древние схемы, дабы юноши ужаснулись, поглядев на прежнюю столицу. Вопросы, где наставник получил отметину и успеют ли они после занятий на ипподром, занимали тогда юного Луциана куда больше перепланировки улиц, но он всегда ухитрялся учиться между прочим и отлично запомнил те узкие лабиринты, что дробили аристократические кварталы во времена великого правителя. Чтобы погасить нетерпение, Луциан откинулся на подушки лектики, стараясь представить древний план. Еще триста лет назад на месте площади Великих Побед цвели сады какого-то вельможи, а чтобы добраться до собственного особняка на улице Мечников, Луциану пришлось бы пересечь Тай вброд. Император Аней велел снести все «худые и бедные» строения на шесть риеров вокруг площади Пятисотлетия, разбил две новые площади и под угрозой казни запретил строиться иначе, чем по четкому плану, с соблюдением строгих границ... в столице империи и сейчас нельзя было ставить дома как придется, без разрешения префекта города. И чтобы из Сената попасть к себе домой, сегодня требовалось всего лишь проехать мимо дома Данета, обогнуть обелиск Великим Победам, вклиниться в людской поток на набережной, перейти Вителлиев мост и углубиться в аристократические кварталы.

Тай, изгибаясь широкой лентой, трижды пересекал столицу, разделяя жителей Риер-Де. Первая петля реки отделяла Верхний город – с развалинами крепости, заложенной еще кровавым Торквинианом, и остатками той стены, что дала название столице и всей державе[5]. Верхний город и по сей день оставался прибежищем власти, вечным и неизменным. В древние времена тот, кто не носил на запястье кованый наручень или не принадлежал к челяди Двадцатки, не смел самовольно пересечь «верхнюю» реку, а чтобы предстать пред очами императора и сенаторов, требовалось униженно просить позволения. Реформы... кажется, принцепса Камила Байо положили конец притеснению менее знатных, а в следующем году император был вынужден еще более уровнять сословия, возвращая народу прежнюю простоту нравов.

Но как же долго приходится стоять! Луциан отодвинул занавесь: толпа и не думала освобождать проход к мосту. Хорошо Ристану, коммы вмиг разгонят наглецов, кому б те ни служили. Но зачем злиться? Найденыш подождет обедать без него, ведь дождался позавчера... Они дважды обедали вместе: в тот первый вечер, когда Луциан явился в комнату пленника мокрым с головы до ног и принес подарок, и позавчера. Хозяин дома, устало проклиная всех остеров и всех, носящих фамилию Кастов, за привычку пожирать время ближнего, вернулся на улицу Мечников и обнаружил, что «Марк» и не думал ложиться спать. Сидел у себя и забавлялся костяным шаром... Одни Инсаар знают, отчего это терпеливое ожидание так обрадовало Луциана, он же не стал разбираться долго, а просто велел подавать на стол. Найденыш спросил его о причине столь длительного отсутствия, и оказалось так приятно рассказать кому-то, как провел время... о, разумеется, он не назвал своих вечерних собеседников по именам, но в красках описал и уморительно смешные ошибки Вителлия, и въедливость Данета. «Один мой приятель... не важно, как его зовут... составляя весьма срочное воззвание, забыл дату восшествия на престол Диокта Счастливой Куницы, представляешь?» Парень недоверчиво хмыкнул, сумрачные глаза блеснули хитринкой: «Но такое даже дети знают, благородный Луциан! Ты меня разыгрываешь!» – «Отнюдь», – засмеялся аристократ и принялся пересказывать те отменно ядовитые шуточки, коими Данет изводил Каста, пока они готовили речи и проекты законов. Жаль, пришлось опустить главную соль сей комедии: Вителлий плавал в подробностях судьбы великого предка, точно утенок в луже, – но найденышу совсем не стоило знать, с кем его хозяин ведет дела. В конце концов вольноотпущенник в сердцах заявил: лучше б Вителлию жить вечно, иначе Диокт в Доме теней оттаскает тупого потомка за уши; и Луциану пришлось мирить разбушевавшихся соратников.

Такими вещами тоже нельзя было делиться с «гостем», но когда парень спросил, отчего у него такие несдержанные приятели, Луциан неожиданно для себя ответил почти правду: «Грядут большие и опасные перемены, все устали и издерганы, а еще – все боятся, но никто не желает признать трусости вслух». Парень смотрел на него в упор, точно решал задачу неизмеримой важности, даже ложку бросил: «Ты тоже боишься, благородный?» – «Нет, – пожал плечами Луциан, – чего мне бояться? Я совершенно один на свете, мне нечего терять». Найденыш уткнулся в свое блюдо и замолчал, и только засыпая после ужина в своей спальне, Луциан вдруг подумал: ему б не хотелось потерять вот такие вечера, проведенные вдвоем при свете лампионов. Какая нелепость, непередаваемая, несусветная нелепость! Парень уже мог вставать, правда, ходил пока, держась за стену, но ведь и сравнить нельзя с той кучей костей и мяса, которую привезли в этот дом в конце зимы. Скоро придется решать, что делать с «Марком», и как же не хотелось даже заводить ненужный тоскливый разговор! За две совместных трапезы они не выбрали время обсудить дальнейшую судьбу найденыша, казалось, парень тоже прояснить этот вопрос не стремился – просто болтал о пустяках, оставив оскорбления и угрозы. А Луциану так нравилось смотреть, как его «гость» ест и двигается... просто смотреть, что в этом дурного? И конечно, мальчик дождется его сегодня, не заснет... ему же скучно, просто-напросто смертельно скучно одному, вот он и ждет своего тюремщика. А тюремщик торопится домой.

Наконец, толпа впереди носилок зашевелилась, лектиарии подняли шесты, и, выглянув еще раз из-за занавеси, Луциан понял причину затора: под Вителлиевым мостом нашли труп. Стража вытаскивала тело, а летусы презрительно взирали на их возню, видно, вмешаться феликсовым оборванцам прикормыши префекта города не позволили. Только третьего дня Ристан рассказывал о том, как ему удалось не пустить исходящего гневом Гая Виниция к императору. Префект города таинственным образом просочился сквозь заслон подкупленных остером преторианцев, коммов и лазутчиков и рвался лично поведать носящему венец о творящихся в городе безобразиях. «Что мне было делать, – развел руками Данет, – я бросил префекта вопить о бесчинствах летусов, вошел к императору и поторопился рассказать ему о рухнувшей арке на площади Аврелия: доблестный и благородный страж твоей столицы, возлюбленный мой, занят сплетнями и интригами, а меж тем в городе рушатся строения и назревают беспорядки в Виере!» – «Какое счастье, что Кладий такой доверчивый дурак», – обронил Вителлий, за что заработал от остера еще парочку язвительных комментариев относительно собственных познаний в науках. Император отказался принимать Гая Виниция, но как долго продлится затишье перед бурей? В отличие от Каста, Луциан отлично помнил исторические примеры: не раз и не два город взрывался, подобно жерлу вулкана, а воды Тая из грязно-серых становились алыми. Риер-Де словно нарочно создан для уличных боев, в сущности, каждая из трех речных «петель» легко может стать естественной крепостью, стоит лишь снести мосты или перекрыть их... Ему не нужно было напрягать память, чтобы вспомнить, какими стали воды реки Лонга в день битвы у бродов... и как остервенело дрались люди за каждую пядь земли береговой линии. Отделить Верхний город от Среднего – средоточие власти от знати и купечества – проще всего: нужно перекрыть семь соединяющих берега мостов. Казармы стражи, Львиное поле и часть лагерей легионеров останутся в руках императора, но что в Верхнем городе будут есть? И воякам явно не понравится, если их отрежут от семей. Средний город от Нижнего, кварталов ремесленников и бедноты, отделить уже сложнее, там реку сковывают девятнадцать мостов, и некоторые защищать весьма не просто. Новый, Полуденный и Аврелиев мосты столь велики, что понадобится легион... ну, при условии, что у врага найдется достаточно сил для штурма... Какой ерундой он старается отвлечь свой ум! А все потому, что смертельно хочется узнать, чем занят без него найденыш. Благо, сегодня не требуется встречаться с осведомителями, связывающими его с Лонгой, осталось лишь дождаться сведений о попытке переворота в Гестии, кои поступят со дня на день. Боялся ли он за жизнь Иллария? Глядя на проплывающие мимо каменные стены, испещренные надписями, – Малый рынок рабов, здесь продают товар избранным покупателям, коим зазорно ездить на Большой, что в Нижнем городе, – Луциан честно признался себе: ни на асс. Но смерти он братцу Вителлия определенно не желал, хотя и был уверен, что союз не разорвет торговые отношения с Ристаном, жив будет протектор или мертв.

Они проведут с «Марком» весь вечер, их так мало осталось – вечеров и ночей короткой человеческой жизни. Глубоко втянув в себя пахнущий первой травой и легким дымком воздух, Луциан вдруг отчетливо понял, какими короткими и суетными были его годы. Мать-Природа! Он сам рыл себе яму, сам призвал ледяную бездну в свою душу, а потом не мог от нее избавиться, молил о смерти тоскливыми, пустыми ночами... Не жил, лишь ждал, когда начнется настоящая жизнь. Нужно было наплевать на «пустую» графу, отметившую его род печатью позора в свитках тогдашнего префекта, и уехать далеко-далеко, где живут и сражаются настоящие люди... но куда? Он не знал тогда, не знал и сейчас, просто понимал: если б можно было вернуть свою весну, он бы решил по-иному. Неважно как! Ведь черноволосый юнец, избитый на дороге неизвестно кем, знает – иначе откуда такая уверенность в себе? Скупые слова, хмурая улыбка и прозрачная чистота взгляда, что появляется, стоит лишь исчезнуть упрямой злобе. Такой не позволит не любить себя, не считаться со своим правом ходить по земле и дышать, не станет терпеть медленную смерть духа. Найденыш – сама юность, сильная своей несознаваемой дерзостью, неощутимым могуществом, и как же рядом с ним легко мечтать и надеяться! Луциан пожал плечами и засмеялся, а за окном лектики уже высились особняки и ограждения улицы Росция, совсем недолго осталось – два поворота, и он будет дома. Нет, он не станет лезть к «Марку» с важными вопросами, даже настоящего имени не спросит, любые попытки прояснить положение потянут за собой ссору и неизбежное решение – он должен отпустить парня на все четыре стороны... Но он не может – не может и не хочет. И все-таки нужно сказать найденышу, что он свободен... они будут пить вино у очага, болтать – конечно, когда рабы уберут приборы. «Марк» так забавно ест... впрочем, он все делает не так, как Луциану привычно, а ведь чуждость вначале настолько раздражала!..

Сойдя с носилок во дворе своего особняка. Луциан поднял голову к темнеющему небу. Очнись, глупец, парень опасен и нагл, а тебе просто до смерти опротивело одиночество, вот ты и рад любому обществу. Все верно, нет нужны скрывать от себя: ты спятил, представитель фамилии Валеров! Но что в безумном, расползающемся под ногами мире могло быть уместнее и гармоничнее сумасшествия?

Нонн и управитель стояли рядом и молчали, а потом раб повалился на колени. Лекарь остался на ногах, блюдя достоинство свободного рива, но его полное лицо дрожало от страха.

– Господин, лектиарий Тири уже наказан! Двадцать плетей, господин, если скажешь, всыплем больше! И на год без мяса, а пожелаешь – продадим нерадивого с торгов. Не уследил, бестолочь! – управитель-перуниец умудрялся и с пола трещать, точно сорока. Луциан бросил на руки Нонна плащ и пошел к лестнице. А в спину неслось: – Это все Тири виноват! Я его сколько раз укорял: не спи ты днем, ведь сбежит поганец, как есть сбежит!

Лестница всегда была такой крутой, или он только сейчас увидел и понял? Нужно пойти к себе, переодеться... для обеда. Луциан Валер облачится в белое, как заповедали предки, радеющие о достоинстве и чести, спустится в столовый покой, наденет венок и станет методично жевать. А еще пригласит флейтиста, пусть сыграет что-нибудь приличествующее трапезе... Сания пела: «А счастье было рядом...» Счастье? Он был счастлив минуту назад – еще во дворе, на улице, на мосту? Все эти так быстро пролетевшие дни? Нечто бесцветное, тяжелое и муторное – как стылый рассвет на пустынной дороге, привычное до крика, до отчаянья, вползло и заурчало утробно: «Я всегда с тобой... бой-бой-бой!.. Никуда не денусь... нусь-нусь-нусь!..»

Луциан медленно обернулся. Он сам хотел отпустить «Марка», так ведь? Птичка улетела, не попрощавшись, особняк – отнюдь не тюрьма. А чего ты хотел, размечтавшийся по весне дурак? Что окажешься нужен нищему мальчишке больше, чем Лоллии, Илларию, остальным? Все правильно, так и должно быть... сияющей юности не место вблизи пустой оболочки, которую окружающие зовут Луцианом Валером.

Люди так нелепы с этими своими надеждами и мечтами. Дотянуть отпущенный срок так, чтобы стыд за собственные дела не перешел все мыслимые границы... ты всегда знал, что в этом суть бытия, ну и что же теперь?..

– Сразу как ты уехал поутру, господин! – перуниец остался лежать, смотрел собачьим взглядом. – Тири вошел в его комнату, а оборванца и след простыл! Господин, не досмотрели, упустили, не будь суров, умоляю...

Раб бормотал еще что-то, а каменная глыба в душе уже пристроилась на обжитое место – улеглась, проклятая, сдавила горло. Не останавливаясь больше, Луциан поднялся по ступеням, прошел мимо опустевшей комнаты пленника, мельком глянув на лежащий возле ложа костяной шар... свой подарок. Вошел в собственную спальню, а следом неслись слезливые вопли:

– Господин, я тоже виноват! Сам на себя наказание наложу, ты не подумай!..

Дверь закрылась осторожно, упали жемчужно-серые занавеси стоимостью в две тысячи риров локоть... «абильская вязь». Данет, Друз, Юний, Феликс, Сенат, речи, болтовня и скука... Ты сейчас прикажешь подавать обед, потомок принцепсов и консулов. Тебе никто не нужен, чтобы знать свое место в мире, и пусть за окном поет весна – она поет не для тебя. Да, переоденешься, прошествуешь в столовый покой и займешь ложе за столом – один. Так было и так будет, и горят лампионы, и осторожно, на мягких лапках, уходит никому не нужное время...

Луциан сделал еще несколько шагов по комнате, потянулся за бронзовым молотком, но не нарушил тишину мелодичным звоном. А потом опустился на лежанку и уронил руки между колен.

Да здравствуют жадные шарлатаны! Да прославится в веках их искусство! Пожалуй, стоит поставить бывшему главному лекарю поминальную статую... за такой-то подарок!

Третьего дня император стал жаловаться на сильную боль в чреве. Страдать в одиночестве Кладий не умел, потому оба вольноотпущенника страдали вместе с ним, и Данет приказал главному лекарю придумать что-нибудь. Шарлатан, во весь голос вопя об опасности для нерожденного дитя, влил носящему венец какие-то настойки, после чего у императора сделались судороги, и он потерял сознание. Рано утром главный лекарь отлучился из опочивальни перекусить, а через час стража доложила, что возле ограды найдено его тело. Юний безмятежно улыбнулся и даже пошутил насчет бледного продавца румян, оставалось лишь поддержать шутку, но Данет был уверен, что никогда не забудет эту ночь – ему все казалось, будто убийцы подкрадываются к двери императорской спальни. Они вместе встретили рассвет, два врага, замершие над неподвижным телом, а потом Юний поднялся и ушел. Подождав еще несколько минут, Данет кинулся к двери – он больше не мог здесь оставаться! Оглянулся зачем-то от порога, всмотрелся в серое личико, утонувшее в подушках. Ты всем мешаешь, хэми, даже Домециану... ты не даешь ему драться. Отчего ж ты не сдохнешь?!

Кладий – живое существо, дурное, мерзкое, но всего лишь создание Матери нашей Природы, такое же, как все, он хочет жить... каждый шаг вниз по лестнице отмечало суеверное раскаянье, и зубы стучали от страха. Рок накажет неверного любовника, накажет предателя, накажет... Выбравшись из дворца, Данет не мог понять, что вызвало такие мысли? В смерти врагов – его собственная жизнь и жизни многих других, здесь не место детским байкам. Судьба награждает сильных, так повелось от века. Разве предавался раскаянью Диокт Мартиас, свергнувший собственного племянника? А ведь последнего из династии Лорков убили через несколько дней после заседания Сената, лишившего императора венца. Диокт даже достойную поминальную трапезу по убитому не устроил, а правил потом – долго и счастливо.

Вернувшись домой, Данет велел подать крепчайшей настойки, что пили коммы. Неизвестно, какую пакость подмешал в кувшин Шараф, но, напившись до мути в глазах, остер проспал пять часов, а проснувшись, чувствовал себя почти здоровым. За последние дни ему не раз казалось, что за кубик нара он способен разнести город по камушкам, теперь же хворь как будто отступила. Надолго ли? Пока он спал, преторианец Тимий прислал записку: императору все так же худо, а Домециан не возвращался во дворец. Все верно, приставленные к Юнию коммы доносили, что тот уехал к дочери и провел у нее ночь. Глядя, как на город спускаются сумерки, Данет вдруг понял: он больше не может. Не может вернуться в Сад Луны, хватит! Сегодня он точно не поедет, и пропади все пропадом.

Вода, свежая чистая вода, какое наслаждение! Нежась под прохладными струями, вольноотпущенник старался думать только о хитром устройстве водопровода. Рабы наполняли большой чан, а потом вода под давлением лилась вниз – удобно. И пусть Инсаар благословят человека, придумавшего такое устройство, да еще и сообразившего, как можно отапливать дома зимой и осенью. Тонкие глиняные трубки в стенах, небольшие отверстия и всегда нагретый пар... сделать бы еще так, чтобы за отоплением не приходилось все время следить и чтобы вода в чане не кончалась. Если придумать способ, с помощью коего вода будет забираться на ценкулы, особые рычаги и помпы...

Он уже вытирался, лениво встряхивая влажными волосами, когда Шараф открыл резную дверь купальни. Лицо старшего комма осунулось и как будто б еще потемнело – все мы похожи на загнанных волков...

Откуда Доно узнал, что сегодня ночью Данет свободен? Не пишет ли Тимий двойные донесения?

– Пусти его прямо сюда, – шальная радость, глупая, совершенно мальчишеская, смыла последние сомнения и заставила, наконец, решиться. Он долго гадал, как начать задуманный, невероятно важный разговор, и не находил путей. Феликс мог уклониться от ответа или солгать, а времени и так было мало, и еще меньше они проводили вместе, наедине. Данет набросил на себя полотно, тихо вздохнул от прикосновения ткани к разгоряченному телу – у него все еще жар, но если судьба дала передышку, нужно ею пользоваться. И будь все проклято – он возьмет сегодня то, что принадлежит ему.

Войдя, Феликс оглядел купальню так, будто не ожидал увидеть тут Данета, а потом их глаза встретились. Молчи, Доно, молчи! Ты еще успеешь сказать мне, что я подлая свинья, и я даже не смогу возразить, а пока все время, что есть, – наше. Донателл обнял его, широкие ладони обожгли сквозь ткань, подчиняя, успокаивая. Следуя без слов отданному приказу, Данет расставил ноги и развел руки, позволив свободно ласкать себя. Если сейчас коснуться члена, наверняка ладонь станет влажной... Полотно царапало кожу, усиливая чувствительность – вот Феликс обхватил его талию, сжал, собирая ткань складками:

– Мне всегда хотелось измерить... канон Эвриста требует не более двадцати одного аста[6], если я ничего не путаю, – Феликс рассматривал его тело, словно старательный ученик гимнасия, но губы чуть подрагивали, выдавая нетерпение. Легко приподняв Данета, Доно поставил его на мраморную скамью – полотно сенаторской тогой повисло до босых ступней. Стратег вновь собрал ткань, будто железным обручем обхватывая талию остера. Так было всегда. Весь мир мог захлебнуться дифирамбами его красоте, Данет никому не верил, даже зеркала врали, ибо в полированных глубинах он видел лишь рабскую душонку и продажные прелести – но всего один взгляд Феликса заставлял остро сознавать свою привлекательность. Остер откинул голову, приподнялся на носках, немного выгибая спину – смотри!

– У меня талия двадцать астов, благородный, – приходилось делать глубокие вдохи между словами, потому что жгут проснулся и заявил свою власть. Там, где тела касались руки стратега, кожу покалывало, словно острые коготки царапали, и каждый надрез точно впрыскивал в кровь пряную смесь желания. – С меня налепили достаточно статуй, чтобы я запомнил премудрости скульпторов.

– А вот здесь сколько? – Феликс разжал ладони, но лишь затем, чтобы опустить их ниже, и Данет ахнул. Что с ним будет, если полотно убрать? Слишком давно они не делили ложе! Больше месяца, еще холода стояли, когда они... в префектуре на площади Трех Бдящих... и то соитие трудно было назвать любовью. Инсаар Неутомимые!.. Донателл ни разу не потребовал от него близости, намеком понять не дал, что ему неприятно воздержание...

– Благородный, я... – он ничего не успел сказать, ткань соскользнула на пол, а Феликс склонился к его плоти – легко подул на головку, потом обхватил у основания и осторожно коснулся губами.

– Можно мне измерить? Дани, можно мне... тебя? – он еще спрашивает? Хорош Данет Ристан в качестве любовника, ничего не скажешь! Доно имел право на недовольство, на игры со своими юнцами-помощниками, а вместо этого просил позволения, будто был виноват еще и в ночах с Кладием и пристрастии к нару. Данет молча обхватил Феликса за плечи и, обняв ногами талию, повис на стратеге:

– В прошлый раз в купальне твоей виллы спать было все же холодно? Ты дрожал всю ночь, – Донателл ногой распахнул дверь и шепнул в ухо: – Где у тебя спальня?

В той опочивальне, где Данет проводил ночи, когда удавалось не заснуть прямо в кабинете, было очень жарко, и капля пота потекла по спине, когда Феликс опустился на широкое ложе. Данета он не выпустил, а остер привстал на коленях и вытянул из-под себя подол туники Корина – тот поднял руки, позволяя стащить одежду. Пока Данет возился с набедренной повязкой, грудь и живот покрыла испарина – предвкушение, счастливое, бездумное, творило с ним удивительное... Расправившись с мешавшими одеяниями, он вновь приподнялся, заставляя стратега откинуться на подушки, и развернулся к нему спиной. Посмотрел через плечо, сам чувствуя, сколько в его усмешке похоти и вызова:

– Вот так мерить удобнее, не правда ль? – Доно откликнулся на призыв и потянулся к нему. – Не только обхват, но и глубину...

– Глубину тоже будем в астах считать? – в такие мгновения люди несут всякий вздор, и, глядя, как желание меняет лицо Донателла, Данет четко произнес:

– Будет глубоко настолько, насколько хватит твоего члена, благородный, – и выгнулся сильно, намеренно показывая неприкрытую похоть. Феликс не заставил себя просить дважды – его ладони «мерили» подставленные ягодицы, жадно и ласково. Данет давно знал, как чувствителен он к ласкам в тех местах, кои танцоры называют «амфорой разврата» и терзают упражнениями всего тщательней, хватило всего нескольких поглаживаний, и промежность отозвалась, заныла.

– Каждый день боялся, что ты не позволишь мне больше, – Доно вдруг замер, прижался лицом к его спине. – В тебе было столько ненависти – там, в префектуре, и потом... будто б все повторяется, и я ничего не могу изменить. Ты плюешь мне в лицо и уходишь, а я...

– Не надо! – Да что же Доно, зачем?.. Остер расслабился, откидываясь на спину, вынуждая любовника лечь на подушки. Потом согнул ноги, налитая плоть уперлась между ягодиц – вот что значит недостаток времени и ссоры! – мгновенный страх перед соитием и злость на себя... Хватит! Он не позволит ничему и никому сейчас встать между ними! – Мы поговорим... после поговорим... мне есть что сказать и что спросить... благородный, пожалуйста!

– Хорошо, Дани, только... где тут у тебя масло? – Феликс дотронулся до его соска и принялся перекатывать бугорок между пальцами, а другой рукой сжал подрагивающую плоть. Потребовалось усилие, чтобы дошел смысл вопроса... Масло? Нет его тут, и никогда не было, он не пускал мужчин в свою спальню... у него вообще никого не было так долго, что сейчас он точно заново открывал для себя дороги любви. Отстранив руку Донателла, остер со всего размаху всадил в себя собственные пальцы – сразу два, едва смоченные слюной – и задохнулся от боли. Но Доно станет с ним нежничать, а сейчас не нужно – нужно доказать! Чуть расслабив стиснутые спазмом мышцы, не давая Феликсу опомниться, он медленно насадил себя на плоть любовника, приподнимая ноги выше, сгибая сильнее... вот так... Феликс протестующее выругался, но все слова уже были бессильны – соединение вышло столь полным, что, даже дрожа от боли и слизывая с губ капли пота, Данет наслаждался.

– Драть меня надо чаще, верно, – он не слышал своего голоса, не понимал, что говорит, – слишком много времени прошло... дырка проклятая... ну давай же! – Данет оперся на расставленные руки и сдвинулся еще ниже. Вот так видно, все видно... как входит в него член, утверждая власть... Хриплое дыхание возле шеи было рваным, почти звериным, а руки Феликса мяли его соски, судорожно гладили живот. Еще один толчок вниз – до упора, по самые яйца! – и ягодицы коснулись голой кожи, Данет замотал головой, выгнулся дугой и закричал. Желание и боль нестерпимы равно, а он – беспомощная кукла! Феликс приподнял его, вышел осторожно – разочарование заставило заскулить, но любовник швырнул подушку поперек кровати и уложил его лицом вниз.

– Сумасшедший... мальчик мой безумный, – прикосновение губ на пояснице, потом – в ложбинке между полушарий, и горячий рот накрыл раскрытый, саднящий вход, – лежи спокойно!

Данет не мог подчиниться, хотя и вцепился в покрывало изо всех сил – зачем Доно остановил его, зачем разорвал связь? Но Феликс будто подслушал... несколько раз провел языком по промежности и снова вставил, едва ль больше, чем на фалангу пальца, а Данет тут же принялся крутить задницей, обхватил себя ладонью и задвигался в унисон толчкам. Волна за волной, рывок за рывком, жгут, вспугнутый было болью, вступил в свои права. Стараясь раскрыться сильнее, Данет оперся руками на постель и приподнялся, зная, что не кончит, не лаская себя, но пусть Доно войдет глубже... так глубоко, как сможет! Феликс встал на колени позади него, будто б сверху вниз... еще несколько движений – растягивающих, болезненных и сильных, и резкий спазм, точно внутренности сжали в кулаке... что такое, что?! Вдавливая лицо в покрывало, он только и мог, что покоряться своему взбесившемуся желанию, а вспышки острого телесного наслаждения вели к быстрой разрядке... дикое, странное чувство, будто семя уже выплеснулось, но набухшая влажная головка и тянущее ощущение внизу живота... он не кончил, нет, так что это было? Феликс притянул его к себе как можно ближе и выдохнул громко:

Рывок за бедра, и вжавшаяся в него плоть заполнила нутро семенем. Любовник лег рядом, прижал его к себе и целовал, целовал, а голова кружилась, точно после разрядки, но...

– Сейчас, Дани, сейчас, – Феликс перевернул его на спину, заставил согнуть колени и взял в рот исходящую соками плоть. Пальцы нетерпеливо толкнулись внутрь, надавили на разбухший бугорок, терли яростно... Данет перехватил запястье Феликса, заставив всадить сильнее. Сухой рот наполнился слюной, горькой, терпкой, Данет, сглатывая, слышал свои стоны – ликующая радость отдавать и брать звучала в них. Прости, Доно, мне нравится смотреть, как ты берешь у меня в рот, как тот, чьим приказам повинуются легионы, ловит губами капли влаги. И я схожу с ума от твоей власти над моим телом, от того, насколько плотно я сейчас заполнен, от того, как ладонь давит на промежность, заставляя раскрыться еще полнее. Сила разрядки сотрясла его, будто удар, и на краткий миг Данет перестал слышать – точно ничего больше не было, кроме семени, излившегося в глотку любовника, и толчков в заднице. Мать-Природа Величайшая, как хорошо может быть! Прижав руки к животу, он старался удержать в себе то ощущение резких спазмов, что мгновение назад сделало таким счастливым, а Доно целовал его влажные бедра, точно и сам не насытился, и Данет прошептал удивленно:

– Мне еще хочется. Ну просто очень, – да-да, еще раз испытать наслаждение заполненности и собственной нужности! Он попытался подняться, но спина будто б сделалась ватной, и пришлось сесть, опираясь на руки. Феликс улыбался ему – одному ему сейчас... и так будет всегда. До чего же странно... стоило отбросить всякое притворство, и игры на ложе превратились в... любовь. Данет прислушался к себе, решительно тряхнул волосами: он нужен Доно, очень нужен и важен, раз тот так смотрит. Немного хмурится, но не от злости или разочарования, а точно старается что-то понять – и в черных глазах нет отчуждения...

– Ты обнимешь меня? – немыслимая наглость – просить, навязываться; но ведь Доно говорил, что любовник нужен ему свободным. Данет даже засмеялся тихонько, когда Феликс повалил его на постель и лег позади, крепко прижав к себе. Осторожно трогая губами шею под волосами, спросил:

– Ты точно не кончил дважды? С мужчинами так не бывает, только с женщинами, – Феликс засмеялся и провел раскрытой ладонью по его бедру, сунул руку между ног, а Данет тут же постарался удержать ее, тесно сдвинув колени, – говорят, будто такому обучают...

– Процедов, – спокойно закончил остер, – но меня не учили. Меня продали как раба-счетовода. А Кладию требовалось другое умение...

Туест дост!.. Почему он не может держать свой поганый рот на замке? Феликсу наверняка все это противно и скучно слушать.

– Ты сразу знал, для чего тебя покупают? – смуглая ладонь гладила его плечо. В голосе Доно, в его движениях не было отвращения или досады, и Данет вздохнул. Он не ровня-аристократ и не может ни претендовать на откровенность, ни позволить откровенничать себе... вот только Феликс таких сплетен наслушался о нем...

– Я решил, что Домециан купил меня в веселый дом! – он вслушался в свои слова и вдруг понял: страх, давний въевшийся страх отступил, точно произнесенное вслух перестало существовать. – Первые годы в рабстве я безумно боялся угодить в какую-нибудь клоаку. Даже думал изуродовать себя, но струсил. Легче было сразу повеситься, ведь и с обожженным лицом меня могли продать на Ка-Инсаар... только вот и на петлю у меня не хватило храбрости.

– Ты просто хотел жить, – Доно приподнялся, заглянул ему в лицо, – и все делал правильно. Нечего терзать себя.

– Я не терзаю, – он все равно не сможет объяснить, чем стала для него потеря всех надежд, за несколько месяцев до вольной, – у меня уже не осталось гордости; ее никогда и не наблюдалось, благородный. Иначе ты не смог бы изнасиловать меня. Тех, кого ведет по жизни достоинство, не нагибают...

– Дани! – Феликс резко выпрямился, но Данет не жалел о своих словах, просто хотелось, чтобы стратег продолжал обнимать его. – Я сделал жестокую глупость. Даже Белые законы, хотя глупее их в целом свете не найти, трактуют совершенное мной как преступление. Ты ни в чем не был виноват, при чем здесь гордость?

– При том, что я брал твои подарки, заигрывал с тобой, пришел к тебе в дом, – говорить было легко. Может быть, потому, что они сейчас вместе, и Феликс не сердится на него – вон, вновь стиснул его плечи. – Отец не зря порол меня, и жрецы в храме тоже...

– Кажется, я уже просил тебя не заниматься самоуничижением. Отвратительно, когда ты говоришь то, чего вовсе не думаешь! – тон был запальчивым, но поглаживания теплой ладони – ласковыми, спокойными, и, подчиняясь им, Данет выгнул спину, точно кошка. Усталость отступала, скоро можно будет повторить то, что они делали. – Тебе было шестнадцать лет! Откуда ты мог знать, на что способно скотство? Ты пришел к человеку, которому верил...

– Я не верил тебе, – отрезал Данет, – и потому не соглашался ехать. Просто молоденькому потаскуну хотелось мужчину. Я влюбился, только и всего. Нельзя было...

– Можно! – Доно уложил его на спину, придавил к постели, – и всегда будет можно. Где все ж в твоем доме масло? Постараюсь доказать, что считаю дозволенным.

– Ты сейчас похож на Цимму – такой же сердитый, – засмеялся Данет и дернул любовника за вихор. – Нужно позвать комнатного раба, он все принесет.

– Цимма! – Доно поцеловал его куда-то в волосы и, не позволив встать, сам потянулся к бронзовому диску в изголовье – звонкий удар разогнал тишину дома. – Цимма так ругался вчера, что я было подумал – он присоединится к требующим отправить меня на плаху. А вечером пришел с предложениями. Как тебе удалось превратить тигра в котенка?

– С людьми, превыше всего ставящими собственную волю, есть только один действенный способ вести дела, – Данет потянул на себя покрывало. – Нужно выставить свою цель, как их собственную, тогда они сломают копья и снесут стены на пути к ней. И побольше препятствий, благородный. Надеюсь, ты сделал вид, будто тебе закон о привилегиях поперек горла?

– Конечно, брыкался, будто осел! Как ты мне и посоветовал, – Доно наклонился, всматриваясь в его лицо. – Ну, чего ты укутался? Устал? Тебе все еще плохо? Я не дал тебе выспаться...

Раб из Этрики склонился у двери в поклоне, и, чтобы избавить стратега от неловкости, Данет приказал:

Раб вновь поклонился, но, прежде чем выйти, пробормотал по-этрийски:

– Господин, двое военных искали благородного Корина.

Ну и пусть ищут! Сегодня благородный Корин занят и останется здесь, разумеется, если захочет сам. Потому Данет ответил на языке раба:

– Вели Шарафу отвечать любым посетителям, что военного префекта они найдут завтра – в префектуре, – занавеси упали, Данет обнял любовника, прижался щекой к голому плечу и зашептал уже по-имперски: – Мне будет плохо, если ты не выполнишь обещание. Могу я попросить тебя остаться на ночь?

Не ответив, Доно медленно провел пальцем по его губам, коснулся кончика носа. Отчего-то Данет не боялся – ни отказа, ни мести за собственные ночные отлучки. Черед бояться придет чуть позже, когда наступит время для разговоров – Феликс будет зол, что его провели, и все-таки остер не видел способа избежать откровенности. Осталось так мало возможностей что-то предугадать и изменить! Опыт, тяжелый опыт сотен битв, подсказывал: уже поздно менять позиции, но сидеть сложа руки он не станет. Когда положение настолько запутано, ничего нельзя предсказать, и как стратег на поле боя вынужден менять свои планы вслепую, так и они будут вынуждены драться с завязанными глазами. Данет никогда не участвовал в войнах, но разве жизнь не была сражением? И ему удавалось побеждать, хоть иногда. Феликс настаивал на откровенности... что ж, сегодня он ее получит. Но как справиться со страхом, Мать-Природа?.. Доно все смотрел на него, с таким выражением, какое, должно быть, бывает у людей, потерявших сознание посреди бури, а очнувшихся на тихой поляне.

– Ты ненавидишь такую честность, Дани... но я хочу проводить с тобой каждую ночь. И когда-нибудь так будет. Я не намерен больше делить тебя ни с кем, – да, Доно все для себя решил и знает: времени больше нет! Их мир слетит с оси, Лоер ударит копьем, и звезды погаснут. Феликс требовал правды... но правда ранит куда сильнее лжи. Сильнее, вот только боль от нее резка и мгновенна, а ложь травит душу годами.

Рабу-этрийцу, принесшему требуемое, осталось лишь тихонько положить кувшинчик на ковер у ложа – он едва решился войти в комнату. Губы распухли от поцелуев, и Данет с наслаждением отметил, что рот любовника точно так же похож на рот куртизанки... ха! Сброшенное покрывало больше не мешало, и остер постарался сползти на ложе так, чтобы устроиться между ног Феликса. Наконец-то он узнает, каковы на вкус вот эти белые шрамы! Язык щипало и покалывало, пока Данет исследовал ребристые вмятины... их, верно, оставила боевая палица с шипами... Феликс со стоном втянул в себя воздух, когда Данет коснулся языком уздечки.

– Отымей меня в рот, – сейчас он покажет, как можно хитрить и на ложе! – Ну же, давай!

Данет запрокинул голову, притянул Доно к себе за бедра и чуть приоткрыл губы, так, чтобы плоть входила с ощутимым трудом. Сомкнул руки на ягодицах любовника, обвел языком головку, раз, другой, третий... потом ткнулся в небольшое углубление – остро, сильно – и отпрянул. Феликс дернулся в его руках – ох, сомнительно, что кто-то из них в состоянии будет добраться до кувшинчика! – и толкнулся в рот уже с напором. Вот... вот что и нужно! Головка уперлась в небо – налитая, гладкая; и Феликс сжал в горсти его волосы на затылке – подталкивая, направляя. Несколько мгновений Данет позволил себе и любовнику наслаждаться, а потом, чувствуя близость разрядки, сжал плоть у основания. Выпустил изо рта и приказал:

Глаза Доно были совершенно шальными – как сладка власть и собственная сила! Феликс нетерпеливо провел членом по сомкнутым губам, а поняв, что врата больше не откроются, распластался на Данете, потянулся к кувшинчику. И выпрямившись, хрипло засмеялся:

– Укрощаешь тигров? Тебе будет полезно познакомиться с царем Хат-Шет, глядишь, нам не придется воевать...

Холодное масло в теплой ладони быстро согревалось, и все же Данет вздрогнул от первого прикосновения. Подхватил себя под колени, полностью открывая доступ, и невольно сжался, когда головка коснулась его там, где еще чувствовалась боль первого соития. Слабость привычно злила, потому остер лишь шире развел бедра и подался вперед, но вместо растягивающей тяжести ощутил железную хватку на ягодицах и вскрикнул от поцелуя-укуса – прямо в губы. Доно целовал его самозабвенно, почти жестоко, а руки терзали покорно подставленную задницу – вот это месть! Член налился желанием, и после каждого прикосновения к обнаженному телу любовника Данет просил духов песка об одном – не кончить раньше времени. Но Феликс знал его, знал, будто они делили ложе годами! – и в нужный момент отстранился, почти сгибая остера пополам. Плоть вошла внутрь быстро и мягко, обращая в пыль всякую сдержанность. Влажные от пота руки, стиснутые под коленями, не слушались, соскальзывали, и Доно просто выше задрал ему ноги, вошел на всю длину... жгут завертелся волчком, наматывая на себя нечто огромное... но Данет уже не желал разбираться, думать, сравнивать! Он крутил задом, силясь насадиться глубже, хорошо зная, что завтра ему больно будет ходить... обхватил свой член ладонью и ласкал себя в такт движениям Феликса, стискивая ногами его бедра, вжимаясь все плотнее, неотвратимей. Кажется, ругался и орал, требуя драть сильнее... о, любовник выполнил его просьбу! И когда семя испачкало ладонь и капли попали на живот, Данет был близок к обмороку. Он протестующее заметался на покрывалах, силясь удержать Феликса от разрядки – пока они едины, все хорошо и не нужно ничего говорить! Но вот плоть дрогнула в нем, Доно замер, стиснув руки на скользких бедрах остера, а потом медленно вошел до упора – в последний раз – и повалился рядом ничком. Они оба дышали, точно загнанные лошади, но Данету хватило сил придвинуться ближе, обнять за шею и ткнуться лицом в грудь – туда, где гладкую кожу вспарывал еще один белый шрам. Феликс гладил его по волосам, шептал что-то. Сердце колотилось отчаянно, и, не давая себе больше возможности отступить, Данет выдохнул:

– Можешь убить меня, благородный. Твоего гонца перехватили по моему приказу. Мне известно об армии Сфелы, – использовать близость – дурная, нечестная игра. Легко коснувшись губами там, где быстро и сильно билось сердце, Данет высвободился. Затрещина сейчас будет справедливой... ничего, он подставит щеку. Не станет хитрить – но потребует ответа. Потому остер продолжал, стараясь, чтобы голос звучал ровнее: – Когда ты собирался сообщить о наступлении... своим друзьям?

Феликс поднял голову – выражение лица трудно было разобрать, но Данет видел, как дрогнули сжатые губы.

– Друзьям – когда будет нужно. А тебе – когда скрывать стало бы невозможно. Но ты невероятное существо, Дани! Я, когда стану императором, даже не смогу казнить тебя за подобные шутки! – Доно сел на ложе, откинул мокрый вихор со лба и потянулся к низкому столику за вином. Подал второй кубок Данету, и тот взял, с опаской наблюдая за совершенно спокойными движениями стратега.

– Когда станешь императором... что ж, а я даже не смогу подсыпать тебе яд, благородный, слишком мне дорога твоя жизнь. Пьем за венец на твоей голове? – остер поднял кубок и с усилием улыбнулся. В глотке саднило, но в теле пока не ощущалось ничего, кроме тянущей истомы. Всему свое время! Через пару часов он и ноги свести не сможет...

– За венец и за некоего рыжего хитреца, что будет давать дураку-императору советы, – издевается? Или напротив, впервые говорит правду? – Спасибо, что твои коммы не проломили моему гонцу голову.

– Надеюсь, твой посланец уже оправился, – сдержанно отозвался Данет. – Ты сам требовал от меня правды, благородный, и...

– И солгал? Да, верно. Тайна была слишком важна, чтобы доверить ее даже подушке. Теперь счет пошел на декады, Дани, но ты еще можешь отступиться, если захочешь. Мне нужна твоя вера в меня и мои слова, мне нужна твоя помощь. Ты нужен мне весь – без остатка, – Феликс залпом осушил свой кубок, бросил его на постель и потянулся к Данету; чуть привстал, обнимая, ладонь легла на поясницу, а губы коснулись губ, – и я не знаю, когда потребность сильнее – когда я в тебе или... когда боюсь потерять тебя. Я должен был молчать, пойми...

Может ли быть такое? Феликс опасается его обиды, недоверия? Так странно! Стратег имел право поступать, как сам считал необходимым, что ему за дело до обманутых ожиданий человека, нужного, чтобы разбираться с сенаторскими интригами?

– Знаешь ли, благородный, если б мне требовался слабосильный дурак, не способный и дня провести без жалоб и чужих подсказок, я б остался с Кладием. Новости из сумы гонца сделали меня счастливейшим человеком в этом славном городе, что ж скрывать...

– Счастливейшим? – Доно вскинул на него глаза – в черноте горели неяркие всполохи. – Ты посчитал мои действия верными и не держишь зла?.. Дани... скажи мне!

– Ну, если ты не прячешь в рукаве намерение договориться с Друзом, чтобы совместно двинуть легионы на Лонгу, то я полностью на твоей стороне.

Феликс вдруг расхохотался и, откинувшись на подушки, потянул Данета за собой.

– Ты поистине невозможен! Гнешь свое, пусть даже мир рушится? Ты загонял меня прилично, Данет, но клянусь родовым наручнем, мне хочется отыметь тебя еще раз – уже в наказание! – смеясь, Доно прижал его к себе, зарылся лицом во встрепанные волосы, а Данет мурлыкнул:

– Могу дать совет: уложи меня поперек ложа задом кверху и...

– Именно так и поступлю, да еще и отшлепаю, но утром! – быстрый поцелуй, и тон стратега стал серьезным: – А теперь вот что. Я изложу тебе, что собираюсь делать, а от тебя пока требуется молчать. И сказать после: согласен ты или нет.

– Говори, – все разрешилось удачно, или он себя обманывает? Отчего так тяжело на сердце, будто бы во всем есть какой-то подвох? Данет с усилием сглотнул, стараясь устроиться поудобней, обхватил любовника поперек живота, придвинулся еще ближе. В любом плане Донателла есть существенный изъян: Феликс ничего не знает о бездне, пожирающей этот город!

– Через сутки все будет готово для избрания Каста принцепсом. Подозреваю, что добиться этого будет очень нелегко, но мы должны быть уверены в Сенате – или там будет послушное нам собрание аристократов, или его не будет вообще. Если кандидатура Каста не пройдет и во главе встанет опасный нам человек, то летусы давно ждут сигнала... – уверенный, жесткий голос удивительно уместно звучал в сгущавшихся сумерках, точно сам город слушал стратега Корина. Данет оглядел знакомые стены, статуи в нишах, темно-красные занавеси... завтра он может не вернуться в собственный дом – ну и что? Лучше сдохнуть в Сенате, но свободным, а этот особняк он отдаст кому-нибудь... если выживет. Просто сотрет все, что напоминает о запуганной, униженной остерийской пустышке! И плюнет в морду Кассию, кому угодно, кто еще раз позволит себе оскорбить его при Доно... И позовет серокожего. Чем Инсаар страшнее людей? – После того, как мы подчиним себе столицу, я уеду к армии, а ты, Дани, навестишь союз Лонги, – как ты предсказуем в некоторых вещах, благородный Донателл!

– Скажи-ка мне, когда ты придумал использовать мои связи с карвирами? – Данет потянул к себе обнимающую руку, перекатился Феликсу на плечо. Стратег хмыкнул:

– Рад, что ты не удивлен. Придумал давно и отлично понимаю, что меня они попросту не станут слушать.

Илларий Каст и меня не слушает, подумалось Данету, но вдруг варвар мыслит более взвешенно? А есть еще Брендон, слава духам песка, что живет на свете этот чудесный мальчишка с умом и сердцем древнего мудреца!

– Ты уедешь сразу вслед за мной, Данет, и постараешься договориться с союзниками о совместных действиях против Друза и тех, кто захочет к нему присоединиться. Я дам тебе списки – имена, вооружение и возможности тех, кто выступит против нас, если не удастся снести всю верхушку разом, а это почти никогда не удается. А еще ты предложишь Касту и Астигату провинцию Тринолита, от моего имени пообещаешь земли вплоть до устья реки Лита[7], остальное останется за Риер-Де – не уступай и пяди.

Было страшно хоть на миг отодвинуться от этого человека – сильного, горячего, любимого так, как Данет не любил ничего, кроме самой жизни. Но Донателл знает, что делает, и знает, что обещает. Верить, верить... нет на свете вещи тяжелей, чем вера! Неверие гораздо проще пережить, ведь тогда земля не уйдет внезапно из-под ног.

– Я бы еще предложил им перевал Тикондаран[8] и, конечно же, свободную торговлю на всей территории империи, ну и сниженные пошлины. Они отчего-то ужасно злятся на пошлины – должно быть, Каст воображает, будто торгует со своими, и мы обязаны давать ему поблажки...

– Верно! Торговля – само собой разумеется, а вот еще... сколько лет дочери Астигата? – Феликс натянул на него покрывало и ласково погладил поясницу, прижимая остера к себе. Данет от удивления цокнул языком, точно Шараф:

– Она просватана, благородный! И неужели ты женил бы сына на дочери варвара?

Стратег не смутился. Мягко заставил любовника лежать спокойно и, лаская волосы, твердо ответил:

– Отчего нет? Девушка сейчас – самая богатая невеста на пять тысяч риеров к югу и северу от Риер-Де... ну впрочем, это после... Запомни главное: мне нужна безоговорочная военная поддержка союза Лонги на ближайшие лет пять, а еще лучше – навсегда. Мало расправиться с Друзом, нужно удержать границы, когда попрут «тигры», а они попрут... Теперь спи, Дани, спи... и не отвертишься: утром ты мне кое-что обещал.

Низкий, густой звук наполнил зал, замер где-то под куполом, растворился в мраморе и лепнине. За первым последовал второй удар, потом третий, последний. Солнечный луч заглянул в высокое окно, выхватил из тени и поднятый меч Сияющего, и копье Жестокого[9]: два лица власти, два символа – справедливости и возмездия. Данет провел ладонью по лицу, будто смахивая солнечную паутинку, и улыбнулся.

– Гордые ривы! Заседание начинается! Помните, вся империя слушает вас! – голос ликтора прозвучал насмешкой. Веками гордые ривы уничтожали древнюю мишуру свободы и вольности, а сейчас все вдруг вспомнили, что в пошатнувшемся мире их единственным прибежищем и защитой служит собрание благородных. Гостевые ложи были забиты людьми, а площадь до самого спуска с Форума запружена толпой – лектиариям пришлось поднять шесты на плечи, и носилки плыли над головами.

– Гордые ривы! Заседание объявлено по совету и договору глав фракций, запомните! Гордые ривы, по последнему удару колокола займите свои места! Вся империя слушает вас!

Либо архонтом, либо пеплом! А оружие против Вителлия Каста, который сегодня, быть может, выйдет из зала с венцом на голове, лежит в надежном тайнике, и даже Феликсу о сем обстоятельстве знать не обязательно. Перекупленные долговые расписки, в том числе данные Кастом абильским купцам, и закладная на отцовские земли – пусть будущий принцепс повертится! Даже смерть покровителей не снимет его с крючка, верные, а главное – заинтересованные люди все едино стребуют долг. Вольноотпущенник посмотрел на оживленно жестикулирующего Вителлия. Ты в шаге от клейма «пустого», благородный, и сегодня узнаешь об этом.

– Вся империя слушает вас! – ликтор замолчал, а отцы-сенаторы не торопились занять свои места – бродили по залу, громко переговаривались, вот наконец Кассий раздраженно дернул Каста за белый рукав и подтолкнул его ко входу в ложу. Повернулся к Феликсу, но стратег лишь шепнул что-то на ухо соратнику и направился к Данету. Коммы отступили, а остер привалился спиной к резной двери собственной ложи. Сердце екнуло – на Доно была белая туника, простая тонкая ткань...

– Почему ты не надел доспехи, благородный? – в таком шуме легко шептать, сам себя не слышишь. Бесшабашная ухмылка на твердо очерченных губах – ты все еще мой, Донателл, и пока сенаторы не заняли свои места, я могу думать о прошлой ночи, о сегодняшнем утре. И ты тоже, верно, Доно? Иначе почему так смотришь, будто мы все еще наедине, в спальне?..

Ладонь на бедре, гладит – осторожно, ласково: «Проснулся, Дани? Пора, но... есть еще час или чуть больше». Сколько можно успеть сделать за один час! «Ты обещал меня отшлепать, благородный...» – «Обещал, но как же ты потом будешь сидеть? Заседание продлится долго...» – «А я постою!» Но вместо шлепков – горячие губы на коже и тянущая тяжесть, когда головка упирается в расслабленный вход. Полусонное, истомленное ночью страсти тело откликается не сразу, но тем слаще продолжение, тем ярче, насыщенней – и глухо колотится кровь в висках, и пальцы комкают полотно. Вот Доно накрывает его ладонь своей, а вторую звонко опускает на напряженные ягодицы: «Никуда больше не сбежишь, Дани!» Не сбегу, не сбегу... Данет пришел в себя – от собственных стонов, от ощущения потери, нестерпимой и неотвратимой – когда плоть любовника, еще раз утвердив свою власть, обмякла в нем. А потом у него подламывались колени, дрожали руки, и, собираясь отправиться в купальню, он силился скрыть слабость от Феликса. Но тот заметил и до тех пор целовал его на пороге спальни, пока дрожь не стихла, подчинившись уверенности. А теперь вокруг них враждебные чужаки, и драка лишь начинается.

– Доспехи? Все должны видеть: я не затеваю ничего противозаконного и никого не боюсь, – как будто кто-то сомневается в твой храбрости, стратег! Но даже служки ликтора и разносящие вино рабы знают: закон давно попран, и все мы не на заседании – на войне. – Домециан не выходил?

Данет качнул головой. Дверь соседней ложи была плотно закрыта – Юний явился чуть ли не раньше всех и сидел взаперти, даже с Друзом не встречался. Брат императрицы, конечно же, ничем не обнаруживал своего беспокойства, но такая отчужденность была странной, если не сказать больше.

– Послушай, – Феликс еще ближе придвинулся к нему, а сенаторы, не успевшие разойтись по своим ложам, отступили под напором коммов, – Сенат оцеплен летусами, нам не о чем беспокоиться. И все-таки я хочу, чтобы ты пошел в мою ложу.

– Нет, благородный. Мое присутствие рядом с тобой привлечет ненужное внимание и будет расценено, как неоспоримое доказательство нашей связи. Довольно… – Данет поколебался, но продолжал: – довольно наглый вызов и ...

– Мне все равно, как это будет расценено, – почему Доно показался ему веселым? В черных глазах была сосредоточенность, настолько упорная, что граничила с безумием. – Им всем придется привыкать!

– Я останусь здесь, – на упрямство отвечают упрямством, иногда это единственно верно. – Так проще наблюдать за Домецианом, и я не намерен давать повод обвинить тебя в чем-то. Хватило и прошлой перебранки...

– Данет, послушай сам себя! – Феликс, совершенно не таясь, взял его за руку. – Люди будут кричать тебе в лицо «подстилка!», пока ты сам себя считаешь таковым. Мне нужны твои советы...

– Нет, – остер мягко отнял ладонь и отступил, – иди же, уже пора. Любой совет, который я смогу дать, ты получишь вовремя. До встречи и... будь силен, благородный!

Корин, не ответив, смерил его все тем же настойчивым взглядом. Понимает ли кто-нибудь в этом зале – друзья и враги! – что если Феликс получит власть, в империи не будет иной воли, кроме его собственной? Понимаешь ли это ты сам, сможешь ли смириться, нужно ль тебе?..

– Будь силен и ты, – Феликс повернулся так быстро и четко, будто за спиной стояли не сенаторы, а легионеры, и толпа хлынула за ним – к галерее, ведущей в ложи партии военных. Данет вошел в свою ложу, сел в кресло, подавив желание приставить к стене лесенку и посмотреть, чем занят Домециан. Прошлым летом он сидел вот здесь и думал: слишком поздно что-то менять – и в собственной жизни, и в том деле, которое за годы, проведенные в империи, стало для него главным. И вот – бессмысленная круговерть интриг и заговоров скоро закончится, но Данету Ристану скоро стукнет тридцать, в этом возрасте уже понимаешь: ничто не проходит даром, и все на свете имеет свойство повторяться. Каста изберут принцепсом, тот потребует свержения Кладия и выборов нового императора, как велят ривам древние законы – сотни раз переписанные и десятки раз нарушенные, но все еще действенные. Друз... если Друз не смирится с новым владыкой, будет война. Феликс полагал, что большой войны еще можно избежать, ибо Онлий Друз опытен и осторожен, он не ввергнет Риер-Де в хаос, когда враги так сильны и только и ждут времени напасть. Именно потому Феликс создал корпус летусов, велел войскам Сфелы идти к столице – чтобы остудить горячие головы. Но даже Инсаар не всевластны – а что может человек?..

– Сенар, – ворчливый голос Шарафа отвлек от раздумий, – нужно закрыть решетку, – комм захлопнул дверь и сделал Амалу знак закрыть створки и опустить занавесь.

– Нашел Велизара? И где благородный Валер? – Данет, вытянув ноги, откинулся на спинку кресла, поймав себя на том, что напряженно прислушивается к шорохам в ложе Юния. За все годы, с той памятной ссоры прямо на глазах Кладия, ему не удалось подсунуть Домециану своих людей, кои могли бы доносить. Юний никогда ни с кем не откровенничал, не оставлял следов, ибо всегда помнил о неминуемой опасности. И ни разу не попался – остеру так и не удалось поймать врага на проступке, который привел бы того на плаху. А теперь со жгучим стыдом приходится признать: в играх гордых ривов остерийская пустышка потерпел поражение, ибо не может без Феликса прижать Домециана к ногтю. Юний никогда не боялся мальчишку, коего драл во все дыры, но боится его нового любовника... что ж, именно для того ты и связался с Донателлом Корином, потому что начал понимать: ты проигрываешь! В любой миг имперец открутит тебе голову, а кроме – как же говорят стратеги? – тактических уступок, ничего у врага не вырвешь. Остер скрипнул зубами и, проглотив горькую слюну, вцепился в подлокотники. Он не станет прыгать, заглядывая в щелки, точно юнец, трясущийся за уже поротую задницу и потому следящий за каждым шагом взрослых! Шараф истолковал его движение по-своему и коротко хохотнул:

– Ночка была жаркой? Сидеть больно, сенар? – поддразнивания привычно успокаивали. Если б можно было потребовать принести ему нар! При одной мысли о коричневых кубиках захотелось сплюнуть, и Данет лишь крепче сжал руки – все имеет свойство заканчиваться, кончится и это заседание, а потом он пойдет и напьется в полном одиночестве.

– Не одному зад подставляю, так другому, верно? – невпопад переспросил остер, а комм вдруг опустил ему руку на плечо:

– Нет зверька свирепее, чем маленькая куница, а большие хищники ее даже не замечают, – Шараф ткнул пальцем в занавеси – туда, где шумел Сенат: – Посмотри, сенар! Все эти люди здесь потому, что ты так захотел. Разве я ошибаюсь? Феликс добрался до власти, но его к ней подталкивал ты... А Велизара мы нашли, сенар, отыскали утром в одном веселом доме – Каи знает, как туда добраться. Амалу, подай сенару вина и позови благородного Валера.

Стоило молодому комму выйти, как Данет не выдержал. Оттолкнул кубок и, вскочив с кресла, кинулся к приставной лесенке – к этой самой щелочке, оставленной нарочно, будто плевок! Видно край плаща, закрывающий лицо... Юний все же не хотел, чтобы глазели... уже радость! Под взглядом Шарафа Данет вновь опустился в кресло. До сих пор он не выиграл ни единой схватки, но ни одной и не проиграл, следует не забывать об этом... сейчас Данет помнил другое. Юний знал о его предприятии в Лонге, знал и выжидал, ничем себя не выдал. Накануне скандала, когда в руках Данета уже была возможность содрать с Иллария Каста шкуру, тем самым вырвав у Домециана провинцию, имперец был особенно, хм, страстен... Они провели вместе ночь, и Юний не отпускал его до рассвета. Сел на грудь, придавив к ложу, и имел в рот, дергая за волосы к себе, потом поставил на четвереньки и всадил с ходу. Данет лишь вскрикивал, наслаждаясь – и властью над ненавистным человеком, и тем, что жгут вытягивал, насыщаясь... а следующим вечером Юний встретил любовника затрещиной – прямо в императорской спальне сбил с ног и принялся избивать, не слушая воплей Кладия. От остера Домециана оторвали преторианцы, схватили под руки, но тот вырвался и заявил, что готов уличить предателя где угодно, пусть император ему поверит! «Подстилка вонючая, тварюга! Я виноват, Кло, что привез его сюда! Лживую мразь казнят! Он продал тебя, Кло, сговорился с изменниками и продал!» Юний всегда был на шаг впереди, всегда, проклятье!.. Но тогда Данет впервые не принял удары и оскорбления молча, долго сдерживаемая ярость оказалась сильнее привычного страха. Злоба б не вырвалась на волю, не будь у Данета твердой уверенности в победе... вот только первую открытую схватку он проиграл. Точнее, проиграл бы, не приди ему на помощь Феликс с Луцианом и безумцы-карвиры с их невероятными выходками.

– Сенар, Каст взял слово, – Шараф тронул его за плечо, и дурацкая память разжала когти. Может ли он вспомнить хотя б одного мужчину, делившего с ним ложе, что после не попытался раздавить, будто червяка? Разве что Амалу! Глядя, как брат протектора Лонги занимает свое место на трибуне, Данет представил себе, как произнесет несколько слов и потом... Санцийская дорога, новое имя, далекие земли, оставленные позади страх и унижение. Трус, мерзкий трус! Сбежишь сейчас – и даже враг запомнит тебя скулящим от боли и вожделения процедом, коего отхлестал всласть, чтобы после поиметь... а каким запомнит Феликс? О чем он вообще думает, Мать-Природа? Колесница набрала ход, подходит к барьеру, и ты не сможешь бросить вожжи, как бы ни хотелось порой остановить бешеную круговерть скачки.

– Гордые ривы! – Вителлий Каст... белая тога, серебряный венок, сама слава и величие империи. Смотреть тошно! – Всем известно, для какого дела мы собрались здесь сегодня! Кто же не ведают сего, могут снять свои тоги и проваливать! Мужчины решат судьбу империи Всеобщей Меры, а прочим здесь делать нечего! Что смотришь, Лентул? Если тога слишком плотно сидит на твоем жирном теле, могу попросить ликторов пустить в ход розги – ткань мигом отлипнет!

Данет невольно хмыкнул. Ему было не смешно, совершенно не смешно и не забавно – жгут свил кольца и сдавливал живот. Но они, посоветовавшись, решили позволить Вителлию говорить в манере, что сделала аристократа столь известным как среди знати, так и среди плебеев. По рядам прокатились смешки, высоко в гостевых ложах кто-то свистнул и заливисто захохотал. Толстый Лентул – сенатор партии аристократов, открыто выступивший против избрания Каста принцепсом, сейчас наверняка чувствует себя оплеванным. Насмешки и не слишком изысканные речи могли оттолкнуть приверженцев благочинной старины, но привлекали молодежь... стоило рискнуть.

– Нарушивший тишину будет немедля выведен из священного зала! – ликтор потянулся к диску, но удара не последовало. Недаром Юний в свое время занял ложу именно на этой стороне, сразу напротив трибуны по центру – отсюда все отлично видно! Руку ликтора остановили, и сделал это не кто иной, как префект Риер-Де Гай Виниций. В полном доспехе, в высоком шлеме – и командиры стражи позади. Феликс был совершенно прав, когда говорил, что первым делом враги попробуют запугать Сенат, и даже советовал Касту не сопротивляться, если того начнут бить. «Лучше сделай вид, будто тебя убили, благородный, и тогда их не спасет ничто», – так говорил Доно.

– О, наш блистательный префект! – возликовал Вителлий. Он не боялся, и Данет представил себе, каким торжеством и предвкушением сейчас горят синие глаза аристократа – Касты все одинаковы, им лишь бы подраться! А еще лучше – подраться, зная о том, что спину надежно прикрывают летусы. – Решил выставить свою кандидатуру на пост принцепса? Тебе не хватит завитков!

Худородный Виниций даже ухом не повел – продолжал молча взирать на человека в белой тоге. Такой грозный в своем железе... но остеру была прекрасно известна древняя поговорка: тога защищает лучше щита. Не может быть, чтобы неприкосновенность сенаторов оказалась попранной! Только император может казнить белотогих, предварительно лишив их чести и привилегий. Даже Диокт не рискнул поднять руку на государственных мужей, он лишь застращал их, и они возложили венец на голову Мартиаса... Виниций сделал небрежный жест, точно позволяя Касту продолжать, и поклонился залу. Юний отменно вышколил любовника дочери, сомневаться не приходится! С того времени, как Гай надел бляху префекта, Данет прилагал огромные усилия, чтобы переманить хозяина города на свою сторону, но потерпел поражение. Всегдашняя беда с теми, кто предпочитает женщин. Армида, хм, Мартиас, держала крепче любых посулов.

– Я продолжаю, – Вителлий склонил голову, отчего голос сделался еще ниже и звучней. Приходилось признать: из стервеца выйдет отличный принцепс, пожалуй, лучший за многие годы! Каст отменный оратор, умеет владеть и толпой, и главное – самим собой; да к тому же не настолько честолюбив, чтобы помешать императору... Корину. Славьтесь, духи песка... если Каст получит должность, он может прямо сегодня заявить о свержении Кладия.

– Я не стану мучить вас длинными речами, гордые ривы! Мой дед Гай Каст полагался на меч, мой предок Диокт Мартиас полагался на меч, слово и закон! Ныне я предлагаю вам возродить принципы, кои поставили державу нашу над всеми народами, населяющими землю! Меч – и будут варвары повержены в прах легионами Донателла Корина. Слово – и будете вы говорить отныне в стенах сих лишь правду. Закон – и низвергнутся в бездну лживые и преступные.

– Шараф, – Мать-Природа, да он же заслушался! Магия слова... сама жизнь и воля, облеченная в звуки некогда чужой речи... остер из Архии давно говорит на языке ривов куда складнее и быстрее, чем на родном. Сам не заметил, как даже мысли облеклись теми же словами, какими думает Доно. – Куда провалился Амалу?

Комм лишь пожал плечами. Кадмиец стоял у стены и, казалось, весь превратился в слух.

– Тоже Кастом любуешься? – поддразнил Данет, но Шараф качнул черноволосой головой:

– Сенар, я слышал... в ложу Домециана кто-то вошел. Проверить? – Выкинуть излюбленный трюк, а именно – постучаться в дверь, чтобы заглянуть внутрь?.. Сегодня такую «шутку» могут не понять.

– Проверять не стоит. Подождем, – сам Данет ничего не слышал, но выйдет же когда-нибудь посетитель? Проклятье, он же сам завел правило: с ним всегда должны быть двое охранников, а сегодня пришлось расставить прочих в галерее... будь Амалу здесь, не пришлось бы гадать, кого нелегкая принесла к Юнию.

– Донателл Корин и я, как будущий принцепс, предлагаем вам, гордые ривы, защиту и справедливость! – в Сенате всегда холодно, потому Каст ежится... почти незаметно повел плечами, точно стараясь закрыться от сотен глаз. Немыслимо – Вителлий обожает, когда на него глазеют, что же его напугало? Стук распахнувшейся двери будто дал жгуту хорошего пинка: сила взревела в нем, и на краткий миг Данет почти ничего не видел и не слышал. Опасность! Люди слепы и глупы, говорил ему серокожий, они не умеют понимать... Амалу и Луциан, и глаза у Валера такие, точно случился пожар – но случился сто лет назад, а ныне остался лишь пепел на руинах...

– Данет, заговор в Лонге провалился, – аристократ, верно, бежал по лестнице бегом, потому дыхание сбилось. – Мой человек привез донесение только что: Илларий жив, ему удалось спастись от убийц. Переворот в Гестии не удался. Теперь, скорее всего, в столицу Предречной уже прибыли люди Астигата, они перетряхнут город... – Луциан глотнул из протянутого Шарафом кубка и закончил: – Думаю, Друз попробует еще раз. Кстати, знаешь, отчего Каст не отвечал на наши письма? Протектор был на грани смерти, теперь ему лучше.

– Считаешь, теперь Друз попробует напасть открыто?

Стратег взбунтуется, разошлет приказы преданным ему легионам и двинет их на Гестию, а сам, силами остающихся в империи войск, попробует остановить Доно и армию Сфелы? Валер пожал плечами – в полумраке ложи его лицо казалось застывшим, неживым:

– Быть может, союз Лонги сам начнет войну? Я в этом не убежден, но Астигат и Каст всегда отличались бескрайней самоуверенностью...

Данет кивнул и сделал Луциану знак молчать. Именно об этом говорил Донателл: нужно добиться совместного и слаженного выступления против злейших – и главное, общих! – врагов. Провинция Тринолита – вот где случатся первые сражения новой войны. Карвиры возьмут на себя северную группу легионов Друза, а Донателл займется южной... если удастся договориться. Феликс абсолютно прав, нужно ехать в Лонгу немедленно, едва он узнает результаты сегодняшнего заседания. Но в городе останется прожорливая бездна и... Юний Домециан! Оставив за спиной враждебную, полную скрытой мерзости столицу, Корин не добьется победы.

– Сенар! Друз требует слова, – повинуясь жесту Шарафа, вольноотпущенник и аристократ обернулись к трибунам. Брат императрицы встал рядом с Виницием и поднял руку, но Вителлий, не обращая внимания на знак, продолжал говорить.

– Формально Друз может получить слово лишь с согласия глав фракций, – пробормотал Луциан таким тоном, будто говорил о покупке нового раба. – Каст не согласится... а что там с Кассием и Циммой, тебе лучше знать.

– Вот те гарантии и привилегии, кои я и стратег Корин обещаем вам: каждый, голосовавший за избрание мое принцепсом Риер-Де, получит особый знак отличия и войдет в число друзей наших. Этим храбрым и порядочным людям будет оказана честь решать судьбу империи, помните об этом, гордые ривы! – Они долго обдумывали каждый пункт речи Каста. Сейчас Вителлий открытым текстом сообщил сенаторам, что противники Корина потеряют свои тоги и привилегии. Глухой ропот прошел по трибунам – они понимали... понимали ли в полной мере? – Также особо отличившиеся получат земельные наделы...

– Подкуп! Гордые ривы, неужели вы не слышите?! – львиный рык, не иначе! Друз встал впереди префекта города, простер руку к трибуне, на которой стоял Вителлий, таким жестом, точно держал меч: – Они угрожают и покупают! Шайка воров и изменников! Не слушайте его, гордые ривы!

Каст пожал плечами, выпрямился во весь свой немалый рост и рявкнул:

– Подкуп, благородный Онлий? Отечество наше в опасности, прошло время для игры словами! Те, кто вместе со мной и другом моим Феликсом избавят империю от беды, станут править Риер-Де – вот мое честное слово! Что можешь ты противопоставить силе? Ты даже говорить здесь без моего позволения не имеешь права, так что замолчи...

– Он будет говорить по моему позволению, – префект Виниций положил руку на меч, – попробуешь помешать? Твое белое одеяние куплено чужеземной шлюхой, я не приемлю фальшивого сенатора!

Сенат молчал. Данет знал, о чем думают белотогие: треть, уже заинтересованная в победе «своей» стороны, прикидывает, что выиграет и проиграет в открытой драке, остальные лишь ждут развязки, чтобы спрятаться за спину сильного. Минута прошла в тишине, и наконец голос Каста – уверенный и по-прежнему насмешливый – вспорол ее, точно кинжалом:

– Слышали, гордые ривы? Этот негодяй даже не ссылается на приказ господина своего и повелителя! Люди, не верьте ему! В сей грозный час император Кладий целиком и полностью одобряет наши действия!

Данет пробормотал короткую мольбу духам песка и еще крепче вцепился в перила ледяными руками. Император, скорее всего, и понятия не имел о творящемся в его столице... дрых на своем роскошном ложе, теряя последние крохи власти. Власти, которой у него никогда не было! Лишь для тебя, ничтожного раба, и для таких же несчастных Кладий был смертельной угрозой, а «гордые ривы» только терпели ничтожество в венце, потому что он не мешал им поступать по-своему и наживаться как угодно. Златоволосый человек с жестокими глазами, что сидит в соседней ложе, – вот кто сейчас теряет свою власть!

– Народ за нас! Выйдите на улицы, гордые ривы, и послушайте, что говорят люди! – Каст, несмотря на прямую угрозу, продолжал говорить. Да-да, выйдите на улицы, послушайте тех, кому в течение года внушали, какие милости посыпятся на них, когда к власти придет Донателл! И Сенат слушал, слушал... вот над головой Данета, в гостевых ложах раздался вопль:

– Слава! Слава стратегу Феликсу! Слава принцепсу Касту! – И стража не шевельнулась, чтобы вывести поправшего древний закон из зала. А человек продолжал кричать, и вскоре в ложе партии плебеев поднялся какой-то молодой сенатор. Вскинул руки над головой и выкрикнул в унисон:

– Слава Феликсу! Слава Касту! Голосование, гордые ривы! – с этим сенатором Вителлий договаривался лично, просто замечательно! На миг Данет представил, что почти год назад он поставил бы не на слабака Камила Вестариана, а на Вителлия... конечно, это было невозможно, ибо ни тогда, ни сейчас Каст не внушал ему доверия, но как бы повернулась в таком случае его собственная судьба? Остер оглянулся: кадмийцы застыли за его спиной – спокойные и собранные, как всегда... но у Шарафа горели глаза, а губы Мали подрагивали в улыбке. Один Луциан продолжал сидеть в кресле, равнодушно перекатывая пустой кубок на колене.

– Вы слушаете преступников, гордые ривы! – Друз никогда не сдастся, никогда. – Пока вы внимаете их лживым речам, войско изменника подходит к городу! Вы все окажетесь в заложниках у Везунчика и его безродной подстилки Ристана! Вы слышите?! Армия Сфелы в пятистах риерах отсюда! Бойтесь, гордые ривы! Бойтесь, ибо Везунчик никого не пощадит! Дома ваши будут разграблены, жены и дочери изнасилованы солдатами изменника, а сами вы окажетесь в цепях!

Хохот прервал его – это смеялся Вителлий. Итак, тайна перестала быть тайной... быть может, это к лучшему. Больше никто не сможет носить маски. Но следует дать Касту новый козырь.

– Луциан! Взойди на трибуну и передай донесение Вителлию, слышишь? Шепни на ухо: пусть он представит нападение на брата как преступление против законов империи. Друзу никто не давал права устраивать перевороты ... если они стараются запугать Сенат армией, мы запугаем белотогих наемниками! – у него горло сводило от напряжения, а Валер поднял на него пустые, сумрачные глаза. И не произнеся ни слова, встал и вышел из ложи. Закрыв за ним дверь, Шараф покачал головой:

– Сенар... я бы советовал тебе покинуть Сенат. Уехать, пока не поздно, – комм был серьезней жреца на обряде. – Безопасней переждать...

Данет лишь отмахнулся. Он никуда не поедет, что за чушь? Остер вновь вцепился в перила, и тут Амалу громко шепнул:

– Дверь открылась, сенар! – Ему не надо было пояснять, какая именно дверь. Сейчас он сам увидит, что за человек сидел у Домециана! Данет отстранил молодого кадмийца и, прежде чем коммы успели ему помешать, выскочил в галерею. Совершенно незнакомый человек стоял рядом с Юнием, по виду – бывший военный или что-то вроде... высокий, широкий в плечах, глаза убийцы... Домециан запахнул плащ, сделал знак охране. Неужели намерен уехать?! Понял, что они с Друзом проиграли и Каст будет избран, или что-то придумал? Данет заступил врагу дорогу, вскинул голову, заглянул в угрюмые темные глаза:

– Куда ты собрался, Юний? – В прежние времена Домециан одним толчком убрал бы помеху со своего пути, но сейчас имперец отчего-то просто разглядывал его. За спиной Данет слышал негромкий голос Луциана – аристократ добрался до трибуны... потом торжествующий ответ Вителлия и выкрики. Проклятье! Ему все еще нужен нар, отрава все еще в крови, и потому он не слышит, не понимает, а голова гудит, точно колокол. – Не хочешь видеть, как Друз проиграет?

Широкая ладонь легла ему на подбородок, а выскочившие следом коммы замерли, точно пастушьи псы, учуявшие волка. Все верно – Юнию стоит лишь рывком притянуть его к себе, выхватить кинжал и... один удар, и все будет кончено. Но враг лишь погладил его по пылающей скуле:

– Мой милый мальчик... такой красивый. Что ж, Данет, в миг предвкушения победы помни: такие, как мы с тобой, никогда не смогут ею насладиться. Не воображай, будто покорил своего всесильного возлюбленного... ха, ласки императора дорого стоят... А ты просто глуп, раз не выучил урока! С дороги! – легкий толчок в грудь, и Домециан прошел мимо, а следом – его ручной убийца. Данет медленно отступил к стене. Он ни на миг не верил, что Домециан сдался, но вдруг понял, совершенно ясно понял одну вещь. Юний тысячу раз прав, называя его глупцом! Нет, нет и не было никакой связи между Домецианом и Друзом, оба они хотят разного, потому враг и ушел сейчас, бросив соратника. Разные цели, разные дороги, разная судьба – стратег-аристократ и императорский любовник просто не смогли договориться, а они с Феликсом не поняли, не просчитали... Сейчас Юний бросил Друза на произвол судьбы и пошел спасть то, что еще осталось? Или это ловушка?

– Амалу! – Комм стоял перед ним – живое воплощение поддержки, такой теплой и привычной, что расстаться с Мали казалось немыслимым. – Беги в ложу Феликса и скажи ему, что Домециан уехал из Сената; мне кажется это опасным.

Кадмиец покачал головой, склонился к Данету и прошептал:

– Сенар, оглянись! Здесь полно врагов, все галереи забиты стражей Виниция и одни Инсаар знают кем еще. На площади толпа... я никуда не пойду! Останусь с тобой. – В ближайшей галерее и впрямь яблоку негде было упасть, так плотно стояли вооруженные люди: стражники, летусы, какие-то проходимцы. Но Феликс должен знать, а за несколько минут ничего не случится. Остер с силой толкнул Амалу и рявкнул:

Мали сверкнул на него глазами, но ушел, хвала Матери-Природе! Данет вернулся в ложу, заставил себя сесть в кресло – на трибунах стоял такой крик, что он почти ничего не мог разобрать. Но вот рык Друза разорвал общий гомон:

– Убийца всегда кричит громче всех о страхе перед кровью! Я не желал смерти Илларию Касту, всего лишь хотел вернуть Лонгу империи... Вителлий, лживая тварь, заткнись! С каких пор тебя волнует судьба брата?! – стратег по-прежнему стоял рядом с префектом; а Каст и Луциан – на трибуне в центре зала. Но в стенах Сената что-то изменилось, вот только Данет не мог понять, что именно... воздух стал еще холоднее, или это жгут душит его, отбирая тепло? Сенаторы уже просто орали с мест, никто не спрашивал слова, а сверху захлебывались воплями нанятые «крикуны»:

– Да здравствует Онлий Друз! Смерть Везунчику!

Остер прижал ладони к ушам, зажмурился. Почему, во имя Быстроразящих, почему ему так плохо?! Будто короткая перепалка с Юнием отобрала силу, а страх все нарастал...

– Смерть! Смерть! – кто это орет, кто?! Как они еще сами слышат, что кричат?

– Требую голосования! – Вителлий даже слегка присел от натуги, стараясь перекрыть общий оглушительный гомон. – Голосование, гордые ривы! Кого вы хотите видеть принцепсом?! Друз! Ты даже не сенатор, убирайся! Виниций! Я даю тебе последнюю возможность сохранить свою должность! Выведи преступника из зала и посади в тюрьму! Друз хотел убить брата моего! Голосование!

– Заткнись, подкупленная шавка! – Друз яростно дергал рукоять меча. – В час угрозы отечеству нашему я объявляю принцепсом племянника моего Аврелия Парку Мартиаса! Он один имеет право говорить от имени императора! Император Кладий стар и немощен, но есть законный наследник – Аврелий! Гордые ривы! Склоните головы пред законом, не слушайте убийц! Армия Феликса идет сюда, вы все умрете! Голосование!

– Голосование: Каст против Парки?! – Цимма, глава партии плебеев, встал в своей ложе. – Кто такой этот Парка?! Я такого не знаю и не желаю знать! Это тайный сговор, гордые ривы, не слушайте их! Каст – принцепс Риер-Де! К духам зла голосование!

– Не желаю слушать лгунов! – седой сенатор партии военных скинул с себя руку Кассия и тоже поднялся. – Голосую за Аврелия Мартиаса! Друз! Веди нас к победам! Смерть изменникам!

В ложе партии военных вдруг ярко сверкнуло железо. Шараф, совершенно забывшись, что есть силы сжал плечи Данета. Большое тело в белой тоге перелетело через перила и грузно ударилось о плиты. Кто?! Кого там убили? Кровь на плитах, вой в ушах, и жгут рвет из него жилы... Сатурнин? Он! Его черные с проседью волосы, теперь испачканные кровью. В ложе встал Феликс – такой беззащитный без доспехов... Доно, беги! Отдай приказ и беги! Но Везунчик засмеялся – Данет ясно видел, как тот улыбается и смеется:

– Вы первыми пролили кровь, и вы умрете! Взять их! Тинто, Уверус, Муний! – Командиры летусов... сейчас начнется резня! – Слушать меня, Сенат! Голосование считаю состоявшимся, всем понятно? Вителлий Каст избран принцепсом империи Риер-Де! – Феликс стоял на трибуне, вокруг него ширилась пустота; а Шараф хрипел куда-то в шею Данету:

Но остер не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Жгут хотел, чтобы его хозяин остался здесь, рвался жрать, жрать, жрать... Вы жрете друг друга, зачем? Серокожий, ты так наивен! Мы хотим жить, потому враги наши умрут, только и всего. И ты это знаешь, иначе не пришел бы ко мне! Потому что я илгу и хочу жить, и я сожру Пустоту!

– Стража! – Виниций обнажил меч и шагнул к трибуне; к нему уже бежали летусы, но префект пер вперед, прямо на Каста и Луциана. – Казнить изменников!

– Сенар! – в дверь ложи колотили – отчаянно, жутко, но страх давно сдох, еще на архийском рынке рабов. Данет встал, снял кинжал с пояса и шагнул к двери. – Сенар, это Белор! Нужно уходить немедля, – лицо комма было испачкано кровью. Яркая струйка текла по щеке за кожаный отворот доспехов. Данет выглянул в галерею: у входа в нее стояли кадмийцы с обнаженными мечами в руках.

– Люди префекта города. Мы остановили отряд, но их намного больше... еще можно выбраться на улицу, сенар, и уйти черным ходом через Сестрицын спуск[11]. Форум для тебя закрыт – там толпа, неизвестно, чего она хочет.

Принять решение было просто, о, очень просто!

– Пока заседание не кончится, я никуда не пойду, – Данет, поколебавшись, не стал вкладывать кинжал в ножны, лишь слегка повернул острие. – Шараф, проводите меня в ложу военной партии.

Он был уверен, что Феликс не упустит последнюю, вероятно, возможность навязать всем недовольным, но пока открыто не выступившим, свою волю. Последнюю перед войной... потому заседание продолжится до тех пор, пока обе стороны не истребят друг друга или не победит одна из них. Треск, звон железа, крики и низкий гул – вот и все, что слышно в галерее… В зале идет бойня? Коммы привычно окружили его, и, ступая на алые ковры в тускло освященных галереях, Данет ясно отдавал себе отчет: он торопится навстречу смерти и не жалеет об этом. Впервые для него не было одних только собственных дел и личной судьбы... а за общее предприятие дерутся в тысячу крат отчаянней! В паре поворотов от входа в ложу партии военных шел бой – беспощадный звон клинков, встретивших отпор, ругательства и хрипы... знакомый голос окликнул Шарафа. Марк Лотус? Шлема на голове помощника Феликса уже не было, мокрые пряди прилипли ко лбу, но Данет мигом узнал парня и движением руки приказал коммам идти на помощь. Шарафа пришлось толкнуть в спину, а сам остер прижался к стене – он проберется в ложу Доно, даже если ему придется лезть по трупам. Пришлось довольно скоро – один из стражников префекта рухнул ему прямо под ноги, второй обернулся посмотреть, что сталось с товарищем, и увидел Данета... В глазах воина лишь на миг мелькнул вопрос – прихвостень соображал, может ли он напасть на вольноотпущенника Ристана, и этого мига хватило. Данет пригнулся – именно так, как учил его Шараф, – ударил кинжалом в не защищенный доспехами низ живота. Рука заныла, и остер благословил тонкие серебряные наручни на своих запястьях. Сделать еще три-четыре шага ему помогли Белор и Каи, закрыв щитами от мечей, но стоило схватиться за ручку с головой льва, как что-то сильно ударило в спину... и тут дверь распахнулась. Кто-то высокий втянул его внутрь, и громовой рев оглушил на долю мгновения:

Завороженно, как за ритуалом служения Неутомимым в далекой юности, Данет наблюдал за тем, что умеет проделывать с гладием сенатор Кассий. Удары сыпались один за другим, заставляя стражников отступать... ветеран всегда остается ветераном, верно!

– Данет! Проклятье! – Феликс схватил его за плечи, тут же отняв руки. – Кровь? Я послал тебе навстречу отряд... был уверен, что ты не уйдешь... сядь!

– Нет, дай мне посмотреть, – остер шагнул к перилам, глянул вниз, в центр зала, и прижал ладонь к губам. Шараф сказал: все это случилось по его воле. Если так, он до конца дней по уши в крови! Внизу дрались без пощады, насмерть, и в первый миг Данет сумел разглядеть лишь командующего боем Друза – тот так и остался стоять на трибуне, а Гай Виниций вовсю орудовал широким лезвием в самой гуще схватки. Потом остер увидел Луциана и Вителлия и, не тратя времени, обернулся к Феликсу:

Донателл кивнул. Лицо его было спокойным, лишь капельки испарины выступили на висках.

– Все идет, как задумано. Заседание пока не закончилось, – стратег сухо, издевательски усмехнулся. – Если они желают голосования на трупах, они его получат. У моих людей приказ: защищать принцепса и всех, кто с ним, не бойся за своего Валера. Данет, тебя нужно перевязать.

Остер послушно опустился на лежанку, а раб стратега кинулся к нему и засуетился, разрывая на себе тунику... как сквозь сон Данет слышал уверенные слова:

– Пока у нас есть преимущество, но мы должны убраться из Сената как можно быстрее, – чудовищный удар в дверь прервал Феликса, стратег чуть поморщился и продолжал: – Стража оцепила здание, Друз, я уверен в этом, отдал приказ своим легионам в столице. Не успеем отступить – окажемся в западне. До подхода летусов, имею в виду... не пугайся так. Дани, у тебя есть дом в Среднем городе? – ладонь опустилась на локоть, придерживая, успокаивая, когда Данет невольно зашипел от боли. О чем говорит Доно? Дом в Среднем городе? Конечно, есть, только...

– Ты думаешь, что...– он не находил слов! Без сомнения, лишь напряжение последних дней не давало ему понять. – Считаешь, нас отрежут от Сената и обоих дворцов? Знаешь ли, благородный, такое разбудит даже Кладия! Он не позволит, чтобы его столицу делили, и вмешается...

– Уверен, Домециан совершенно не зря удрал, и Кладий уже приказал уничтожить мятежников, – Феликс отошел от него и перегнулся через перила. – Тебе лучше знать, насколько такой приказ принадлежит императорскому разуму и устам... Муний! Вторую когорту – к главному входу!

У военных премерзкая привычка орать, точно на рынке. Данет уже привычно заткнул уши и, отпихнув раба, встал рядом со стратегом как раз вовремя, чтобы увидеть, как Вителлий Каст, улегшись на ограждение животом, колотит какого-то стражника по обнаженной голове куском дерева, верно, выломанным из трибуны. И вот командир летусов по имени... вроде бы, Ноний, добрался до трибуны и, ударом ноги сбив на алый ковер какого-то бедолагу, протянул Касту руку. Но казалось, прошли столетия, прежде чем потомок Диокта отвлекся от своего увлекательного занятия... ривы рождаются со злобой в крови, этого не изменить. Увидев, что Вителлия и Луциана под охраной ведут через зал, Данет слабо выдохнул:

– Мы победили? – Вместо ответа Феликс ткнул рукой в противоположный конец зала, где исчезли потрепанные доспехи Друза и несколько белых тог... Вот она – война ривов против ривов, но первый бой Друз проиграл. Стукнула дверь, и в ложу ввалился какой-то человек в доспехе – перемазанное кровью и грязью лицо казалось странно знакомым. Следом вошли Кассий, Шараф, Амалу и двое летусов. Коммы устало вытирали руки о кожаные штаны, а сенатор выглядел довольным – по правде говоря, таким молодым и оживленным вечно хмурого Кассия Данет еще не видел. Знакомый незнакомец прижал кулак к плечу, потом – к бедру и выпалил:

– Третий резервный легион с тобой, благородный Феликс! Рады служить! – Доно так пристально вглядывался в воина, что Данет заподозрил измену и осторожно положил руку на рукоять кинжала. Сегодня может произойти все что угодно! Но Донателл лишь хлопнул легионера по плечу и спросил отрывисто:

– Тит Дарфий, помощник командира легиона, благородный! – о, ну зачем же так орать? – Со мной пока лишь три сотни, остальные выступили из лагеря и к вечеру будут здесь. Перед отъездом я слыхал, будто часть Четвертого желает принести присягу тебе...

– Пока вы принесете ее принцепсу, – Доно улыбался, – коего обязаны будете охранять ценой жизни. Ты понял, Тит Дарфий? Ценой жизни!

По выражению лица Тита Дарфия было ясно: он понятия не имеет, о ком идет речь, тем не менее легионер вновь повторил военное приветствие и застыл столбом. Совесть раба заменяют приказы хозяина, совесть легионера подчиняется воле командира, а совестью, душой и жизнью Данета Ристана стал Донателл Корин?

– Мы уже празднуем? – голос вошедшего Каста был полон пьяной, жестокой радости. – Где же мой кубок?

Вителлий тоже как будто помолодел, синие глаза ярко блестели на бледном лице, и странная мысль пришла в голову. Неужели... неужели они смогли выиграть первый бой вполне закономерно: потому что хотели одного и того же, а вот враги – разного и предали друг друга? Юний бросил Друза и сбежал... Первое, что нужно будет сделать после возвращения в город – попытаться вызнать, из-за чего поссорились их противники и была ль размолвка на самом деле? Мог ли причиной стать Аврелий Парка и та роль, кою дядя и Домециан отводили ему? Амалу подвинул Вителлию и Луциану кресла, но Каст не стал садиться, а вот Валер тяжело опустился на сидение. Вид у Луциана был такой, точно он побывал на невероятно скучном приеме, и только испачканная кровью туника напоминала об отгремевшем бое.

– Не пристало принцепсу Риер-Де прежде всех забот печься о выпивке, Вителлий, – насмешливо укорил Феликс. – По закону и обычаю принцепса венчают золотом в присутствии отцов-сенаторов и повелителя Всеобщей Меры... так, Луциан?

Валер медленно кивнул, разлепил запекшиеся губы. Ну да, в отцах-сенаторах недостатка нет – вон их сколько мертвыми валяется в зале! Человек двадцать, не меньше, и несколько десятков белотогих неприкаянно бродили в ложах. А заседание еще не закончилось, и в руке Каст сжимал большой бронзовый молоток.

– Знаешь, Кассий, даже когда ты предрекал мне смерть от тупости и лени и отвешивал подзатыльники, я знал: меня ждет великая судьба, – Вителлий осклабился, потом подтянул повыше белую тогу и без лишних слов опустился на колени перед Донателлом. – Нужно спросить для порядка: не против ли кто из отцов-сенаторов моего избрания на столь высокий пост?

Мрачная шутка не вызвала смешков – оставшиеся в живых сенаторы молчали, и даже воины внизу и в галереях примолкли, перестав обшаривать мертвых и раненых. Феликс снял с себя золотую цепь, шагнул к коленопреклоненному Касту и медленно произнес:

– Венцом мы не запаслись, сойдет и это... ты помнишь присягу?

Вителлий облизал губы и кивнул. В жутковатой тишине его слова звучали как бред, сродни тому, что Данет выслушивал в императорской опочивальне:

– Клянусь... во благо Всеобщей Меры, Вечной и Неизменной! Клянусь... именем императора вершить закон! Клянусь... во имя моих великих предков! Клянусь... до тех пор, пока жизнь не покинет меня или Сенат не решит иначе... Клянусь!

Данет отвернулся, сжал ладони на коленях. Он не видел – скорее чувствовал, как руки его любовника венчают Вителлия золотой цепью. Только император имеет право на этот древний жест, император Риер-Де... и сегодня Доно впервые утвердил свои права открыто.

– Принцепс Риер-Де избран! Гордые ривы, склоните головы! – неизвестно откуда взявшийся Цимма кулаком ударил по и без того разбитой двери, и все повторили, даже коммы, даже безучастный Луциан. Вителлий поднялся на ноги, поправил цепь на стриженой голове и торжествующе, на весь полный смертью, кровью и победой зал, заорал:

– Именем народа и Сената я, принцепс Вителлий из рода Кастов, объявляю императора Кладия низложенным! Да здравствует император Донателл! Да живет в веках Всеобщая Мера!

Тот, кого только что провозгласили императором, должен выглядеть веселее и, уж конечно, не дергать так своего любовника за руку. После того как Вителлий ударил бронзовым молотком по кубку в ложе военной партии, объявив о закрытии заседания, и оба отряда разделились, Феликс ни на шаг не отпускал Данета от себя. Вот и перед очередным поворотом лишь крепче сжал его локоть и пробормотал тихо:

– Лучше б я отправил тебя с Кастом, да только никогда не угадаешь. – Охрана впереди и позади Доно не успокаивала: им еще предстояло выбраться из Сената и отступить за реку. Каста вместе с другими сенаторами и Луцианом стратег отправил к Сестрицыному спуску, решив, что самому будет правильнее пробиться прямиком через главный вход. Враги не ждут от нас такой наглости, уверяли командиры, и Доно послушал. У Тая соберутся основные силы летусов, туда же подойдет и Третий легион, но пока они здесь – точно в западне. Шедший впереди воин вдруг остановился, поднял руку. Засада?!

– Там кто-то есть! – Свет впереди погас – невидимая рука сбила факел со стены, и в тусклой последней вспышке остер увидел, как предупредивший об опасности рухнул наземь. Феликс дернул Данета за тунику и толкнул к стене:

– Шараф! Головой за него!.. Вернитесь назад и попробуйте выбраться!

Что-то свистнуло у лица, ударило рядом. Безумно хотелось свалиться на пол, но Шараф просто-напросто распластался на нем, закрывая собой. Свет взвился к потолку – убитый или раненый выронил факел, впереди завязалась схватка, а позади из полумрака выступили темные фигуры. Данет тут же узнал одного из нападавших, и сердце замерло. Глупо было ждать, что Домециан сдастся! Этот убийца был в ложе Юния, а сейчас держал в руке меч. Бежать некуда, они заперты здесь... свист раздался вновь – лучники? Кто-то орал в темноте, звенело железо, а смерть сжимала кольцо.

– Сенар! Уходи! – Амалу и Белор на краткий миг своими мечами проложили ему дорогу, Шараф потянул его за руку, но стрела вошла Белору в горло, и путь был отрезан. Я не крыса, не побегу! Должно быть, убийцы Юния не ожидали от рыжей подстилки того, что он сделал, ха! Толкнув Шарафа в плечо, Данет развернулся и бросился назад в галерею – к Феликсу, а убийцы кинулись за ним. Раз! Стреляйте теперь в своих! Высоченный наемник хлопнулся на пол со стрелой в брюхе, а Данет прижался спиной к стене – он видел Феликса, видел блеск его оружия... вот только до Доно еще шагов десять, и этот путь не одолеть... но прежде чем добраться до стратега, врагам придется убить рыжую шлюху! Двое или трое убийц кинулись к нему. Шараф раскинул руки, обернулся на миг:

– Беги сейчас! Быстрее! – Так не было и в самых жутких снах, ведь кошмары милосердны – они показывают человеку его смерть так медленно, как плывут по небу облака. Удар, еще один, поворот... от четверых разом Шараф не отобьется! Данет сделал шаг вбок и метнул кинжал – он остался безоружным, но дал кадмийцу передышку... только она не спасла Шарафа. Глядя, как падает, захлебываясь кровью, тот, кто был ему больше, чем телохранителем, больше, чем другом, Данет медленно досчитал до трех. И едва тело комма тяжело осело на ковер, шагнул вперед. Ему плевать, есть ли в убийцах Юния Пустота, плевать... ярость колотила в виски, гнула его к полу... не разбирающая, где свои и где чужие, первобытная ненависть – так дрались люди, когда мир был юным!

– Данет! Где ты?! Данет?! – Доно звал его; но остер не слышал. Тени метались перед ним, жгут рвал тело, рот наполнился слюной, и Данет рухнул на колени. Тот, с кем говорил Юний в своей ложе, бросился к нему и схватил за тунику – в яростном свете полыхающих ковров и драпировок лицо убийцы казалось серым. Подыхаешь, мразь? У меня слабые руки, но твоя шея все равно слабее! Душит не человек, но жгут, а пальцы на горле – всего лишь дань людской манере убивать. Глаза убийцы выкатились из орбит, он колотил ногами об пол... сдохни, вот так! Сдохни! Остер разжал хватку, перекатился через труп – скольких прикончил убийца, притаившийся в его нутре? Пятерых, шестерых? Амалу, Каи и Ритас дрались с остальными – клинки то вспыхивали, то гасли, и наконец Амалу заорал:

– Путь свободен! Благородный Феликс, путь свободен! – оставалось лишь обхватить кадмийца за шею. Вслушиваясь в слова команд и звон мечей позади себя, Данет думал: это был лишь первый день. Всего лишь первый.

Пронзительный и беспощадный свет весеннего дня слепил глаза, а у ступеней застыла толпа – не пройти, даже с лестницы не спуститься. Не воины, всего лишь простонародье, но такое скопище могло натворить бед. Из ложи военной партии каких-то полчаса назад вышел отряд человек в тридцать – на площадь перед Сенатом выбралось всего девятеро. Юний едва не покончил с войной разом... по разорванному рукаву Феликса текла кровь, и Данета запоздало затрясло. Вот почему Домециан бежал, а ты тупица, тупица! Нужно было сразу заставить Доно уехать из Сената, не ждать ловушки! Толпа внизу глухо гудела. Дадут ли им пройти?

– Аве, фламма аморе! – высокий мужик с всклоченными патлами, в грязной одежде угольщика вскинул вверх руки. – Даруй нам жизнь и достаток! Любовь может все!

– Народ тебя любит, Дани, – сколько должно быть силы в человеке, чтобы так улыбаться даже сейчас?! – Махни им рукой.

Пред неизменной и вечной

Безумцы! Они поют о Любви... да Квинт Иварийский скончался б на месте, услыхав, как коверкают его бессмертные строки, прославляя рыжую подстилку! Амалу шепнул ему на ухо:

– Не двигайся. Я понесу тебя, – и подхватил Данета на руки, помогая усесться на плечи. Голова кружилась, терзал подоспевший так не вовремя страх, а внизу волновалось море лиц. Раскрытые рты, горящие глаза... и они кричали... кричали и пели:

– Позволь поцеловать твою сандалию, фламма аморе!

– Слава императору Донателлу! Слава! Ты нас не забудь, Везунчик!

Лодка едва не билась о каменный берег. Тай, полноводный Тай уже принял сегодня первые жертвы – рядом у свай плавали трупы. Амалу и Каи сидели на веслах, на корме лодки замер Ритас с луком в руках.

– Поезжай в мой дом, понял? – Феликс прыгнул прямо в воду, перегнулся через борт, склонился над Данетом. Смоляной вихор лез стратегу в глаза. – Об этом береге к утру можно будет забыть. У тебя больше нет дома... пока нет, надеюсь, тебе это ясно?

– Не разговаривай со мной, как с учеником гимнасия, благородный, – как можно более кротко возразил остер. – Ты сможешь удержать берег до тех пор, пока наши люди не переберутся через реку? Если нет – я остаюсь с тобой.

– Смогу! – Феликс порывисто обнял его, не таясь, поцеловал прямо в губы. – Ты и твои коммы спасли нам всем жизнь сегодня. И ты нужен мне рядом, но еще нужнее – на том берегу! Мне пора, гляди, что делается на Вителлиевом мосту...

На Вителлиевом шел бой, и точно в подтверждение слов Корина, очередная жертва начавшейся бойни цеплялась за каменные перила, а человек в светло-желтой тунике летусов яростно колотил врага по пальцам. Вот руки разжались, и Тай принял убитого в ледяные объятия. Мост Андроника, мост Трех Сестер, Императорский и Туллиев уже были захвачены людьми Друза – и так будет до тех пор, пока Феликс не соберет свои войска. Сейчас нужно закрепиться в Среднем городе, не пустить врагов дальше... командир Третьего легиона уже получил приказ развернуться на том берегу Тая. Жаль, что каменные сваи не так-то просто выбить, затруднив переправу.

– Собери всех, – Донателлу подвели лошадь, и чуть оттолкнув Данета от себя, стратег выбрался из грязной воды, – Каста, Кассия, Цимму... кто там еще? Словом, собери и заставь эту проклятущую карусель вертеться...

– То есть тебе нужен свой Сенат в Среднем городе? – уточнил Данет, глядя, как его любовник садится в седло. – И где благородные будут заседать?

– Реши сам! До встречи, моя фламма аморе! – Топот копыт, плеск воды, далекий шум битвы. Реши сам? Ну что ж... но первым делом – не Сенат, а новый префект города – чтобы навел порядок! Наверняка в Среднем уже начались погромы, а уж что творится в Нижнем, в Виере и предместьях, лучше не думать! Впрочем, думать придется. Стоит связаться с преторианцем Тимием и узнать, что происходит в Саду Луны, что делает Юний. А еще вызывать глав купеческих гильдий и наобещать им золотые горы и полную безопасность, а еще...

– Туест дост! – ругань не помогла. Сделав коммам знак налечь на весла, остер хмуро смотрел на воду, потом вытащил из ворота плаща фибулу, раскрыл замок и ткнул острием в ладонь. Дождавшись, пока выступит алая капля, Данет опустил руку в серые мелкие волны и прошептал:

– Прости меня, Шараф. Я не могу сжечь твое тело, как подобает... пусть в Доме теней тебе будет хорошо, – ранку слегка щипало. Все верно, боль придет после и останется уже до погребального костра, ибо горе всегда отступает перед предстоящей дракой. Течение подхватило и понесло лодку – все дальше и дальше от Верхнего города, от прежней жизни, что сегодня кончилась навсегда.

[1] Хонория – владение хонора. В знак власти хонора, керл Заречной позволял им надевать на руку специальный браслет.

[2] Первый покой Дома теней – согласно поверьям, в Первом покое отделяли трусов от храбрецов, чтобы первых развеять по ветру, а вторых допустить в некое счастливое обиталище.

[3] Штивия – одна из северных провинций Риер-Де.

[4] Выражение «партия плебеев» отнюдь не означает, что в ее состав входят сенаторы-плебеи. Сенатором может стать только аристократ, потому здесь название фракции значит лишь то, что данные представители власти защищают интересы плебеев, чаще всего купечества.

[5] Согласно легенде, вождь ривов Роман велел обнести стеной свое родное поселение Лифту. Так Лифта обрела статус города и получила новое имя – «Риер-Де»; букв.: «многие риеры (в обхвате)».

[6] Канон Эвриста – измеряемые в астах (один аст – около 3 см) пропорции человеческого тела. Считалось, разумеется, что слишком широкая талия нехороша для женщин и юношей.

[7] Река Лита отделяет одну треть исконно имперской провинции Тринолита.

[8] Тикондаран – один из перевалов, соединяющий Предречную Лонгу и провинцию Кадмия, важный стратегический объект.

[9] Сияющий и Жестокий – распространенные именования Солнца и Луны, которые имеют много и других имен.

[10] «Аве, фламма аморе!» (ривск.) – «Здравствуй, огненная любовь!». Ритуальное воззвание, с которым верующие в могущество Любви обращаются к ее земному воплощению, в данном случае – к Данету, намекая на его рыжие (огненные) волосы.

[11] Сестрицын спуск – дорога в обход Форума и портиков, напрямик к реке.

[12] Это – слегка измененный отрывок из «Риер Амориет», в оригинале: «Аве, аморе!»