| |
|
|
Возле хибары Линуцы глотки рвали, да так, что пораспугали, должно, всех ворон в округе. Узкий спуск между серых и коричневых облупленных стен, чавкающая грязь под ногами, над головой мокрые тряпки, что бабы вывесили сушить, и луком несет нестерпимо… Виера! Ты дома, Мариан Раэл, дома. Стратор, сосед-писец родом из Остериума, как-то сказал ему мудреную поговорку – глуп был тогда, юнец еще, смысла не понял, а вот сейчас и думать не потребовалось. В одну воду дважды не ступишь, а ступишь – вода ядом обернется и сожжет тебе ноги, до язв выест. Чужим в родных кварталах все виделось, чужим и ненужным, и в груди что-то ныло – тяжело, неотступно. Баста! У аристократа своя дорога, у парня из Виеры – своя, и нечего им вместе делать! К тому ж забот полно и разделываться с ними надо быстро. Еще в доме Луциана Мариан надумал: наверняка «скотный двор» куда-нибудь съехал, после удавшегося побега только дурак на прежнем мест останется, а Домециан, Льют и Бо дураками не были. Шесть дней вокруг виллы златомордого ползал, покуда окончательно не убедился: убрались, гады, и увезли всех. Смотреть снаружи на свою тюрьму, где чуть не полгода просидел, было чудно. Мариан, облазив все закоулки, осмелел – стал крестьян расспрашивать. Чего ему теперь за себя бояться? Стыд и страх за рыжего жгли Мариана днем и ночью. Не выручишь Эвника – останется лишь ножом по горлу полоснуть… Беднота, что ютилась в деревне под холмом, ничего не знала о богатом соседе. Да и не удивительно! Сколько времени прошло с тех пор, как беглец окровавленными ступнями риеры считал? Провалялся в тепле и безопасности больше месяца, любовь себе выдумать успел, а рыжего там терзали.
Солнце вставало над Виерой, золотило ветхие крыши, заглядывало в сумрачные углы. Вот точно – в таких дырах только призраку императора Туллия и сидеть, жертву дожидаясь. Внизу продолжали орать… густой низкий рык Линуцы ни с чем не спутаешь! Мариан плотнее запахнул плащ: ребра и рука все еще ныли, и прилично так. Он знал, что ничего не мог сделать раньше, только-только вставать начал, но все едино – быстрее нужно было выбираться из дома Валера… подвел Эвника, подвел, скотина слабосильная! Толку сейчас думать, что еще декаду назад и из окна своей комнаты в особняке аристократа не вылез бы, сотни шагов не прошел? Рыжий жив, жив и дождется друга! Пока валялся у Луциана, успел придумать: вернется в Виеру, найдет Линуцу и отправит вора к матери и Постумию – на тот случай, если в Шестерке засада сидит. На месте златомордого Мариан бы так и поступил – рано или поздно беглец с родными свяжется, тут-то и брать его. А потом хотел подговорить Постумия стать приманкой… ведь крашеная шлюшка – «барашек», как есть «барашек»! Почему раньше таких вещей не видел? Без приманки можно сто лет искать «скотный двор», и не найдешь, а на «барашка» Бо и Льют клюнут… отправить Постумия гулять по людным местам – на площадях и рынках, а самим приглядывать. Есть же у этого Зенона Салюста деньги, чтобы Линуце и прочим парням заплатить? Вот сейчас он с Линуцей поговорит, про Постумия и родню скажет, а сам к Зенону пойдет.
В темном углу между кучей мусора и стеной что-то зашуршало, из-под ног выскочила здоровенная крыса, а за ней – тощий человечек в тряпье. Виера, мать ее, Виера… Знал бы Луциан – красивый, чистый, гордый – где его пленник полжизни провел, не усаживал бы за один стол, не смотрел бы так… так, будто в самом деле ему нравилось смотреть. Будь доволен, что можешь помнить, а на большее не зарься, дурак! Память твою никто не отнимет, нужно радоваться ей, как подарку!.. но от каждой мысли рыдать хочется, злые духи меня забери! Человечек догнал крысу, с утробным урчанием прижал ее к груди и поволок куда-то – должно быть, жарить… Мариан сплюнул, выругался и, огибая бочки для дождевой воды, двинулся к орущим парням.
– Засунь свои двадцать риров себе в зад! И поверни там как следует, может, семя спустишь! – Линуца – высоченный, со вздернутым широким носом, уже испитой мордой, в доспехе кожаном и с тесаком за поясом – надсаживаясь, наступал на какого-то мужика в короткой желтой тунике и доспехе с железными пластинами. – Вы свои дела решаете, нам свои решать надо! Что я скажу парням? Что добрый Везунчик отстегнул всего лишь двадцать «кругляшей»? Да меня всей толпой после этого…
– Хлеба и вина сколько скажете, – спокойно возразил мужик в желтом, точно Линуцу и не слыхал, – и вся добыча – ваша.
– А будет ли она, та добыча?! – вызверился вор, а прочие одобрительно заворчали. – Свистишь ты сладко, да я твой свист не съем и не выпью.
Мариан такую манеру знал как свои пять пальцев. Орет и оскорблениями сыпет «майор»[1] Большого Хвоста только для порядку, а у самого глазки уж блестят масляно. Выгоду Линуца чуял, как собака – кость, да и вообще таких ловких, жадных и жестоких парней, как в Большом Хвосте, во всем городе нет. Мариан, если б не свернул с кривой дорожки, уже б сам «майором» стал, ведь начинали-то они с Линуцей вместе. Но в свои пятнадцать Мариан Раэл решил, что быть повешенным не жаждет, и принялся за торговлю, а ворюга дальше пошел – и вот теперь была у него своя свора… да за что ж они тут торгуются? И кто этот парень в желтом? Узкое хищное лицо казалось знакомым. Мариан накинул капюшон и встал за спинами. Толпа собралась человек в двадцать: пятеро «майоров» большехвостых, да двое с Малого Хвоста, и еще один с Охвостья, сынок Каду Кривого – варвара не то из Перунии, не то из самой Абилы, – смуглый и тощий, ну и рядовые ворюги-разбойнички – все ощетинились, поживу чуют. И зачем ты, спрашивается, старался-дергался, чтобы от такой судьбы сбежать? Все равно в дерьмо угодил, а для Луциана Валера не будет разницы – грабил ты кого на большой дороге или честно в лавке пахал да мешки таскал… и по правде говоря, разницы-то и нет. Голытьба, все едино… с несмываемой печатью Виеры на морде.
– Добычи будет столько, сколько сами возьмете, – осклабился волчара в желтой тунике. – Нам важно, чтоб в Большом Хвосте чужаков не было. И слово мое последнее: двадцать риров каждому сейчас и двадцать – после дела.
Ого, да ведь этот вояка в недешевом доспехе не один сюда приехал! Чуть поодаль – между рыбной лавкой и веселым домом толстой Бальбы – шестеро в таких же туниках, вооруженные, а с ними приказчик со стилосом и дощечками для письма. Сама Бальба стояла на пороге и снисходительно так на Линуцу поглядывала. Старый приятель уже года три жил с хозяйкой шлюх как с женой, она ему и детей рожала, хоть и годилась Линуце в матери. Ну, а ворюга ее заведение охранял-старался. Линуца, точно лопатками взгляд женушки почуяв, обернулся на нее, нахмурился, потом зыркнул на волчару:
– Тридцать! Ни риром меньше, а после дела – по сорок и прощение всего, что натворим во славу императора Везунчика! – Чего?! Какого такого императора Везунчика? Лектиарий Тири, что караулил его в доме Луциана, рассказывал, будто военный префект Корин взял большую власть и собрал свой корпус чуть ли не из рабов да беглых, но чтоб император?.. Драпать отсюда нужно, да быстрее! Пока Мариан ползал на брюхе вокруг виллы Домециана, в городе невесть что произошло, и, не разобравшись, не следует в кашу лезть… но Эвник, Эвник! Рыжик снился Мариану чуть не каждую ночь – теплое дыхание в шею, ласковый, беззащитный…
– Я передам твои слова командиру моему, – качнул головой мужик в желтой тунике, и тут Мариан его узнал: старший охранник на Рыбном рынке! Мать-Природа Величайшая! Да ведь волчара этот – вольноотпущенник, варвар!.. Что ж, и впрямь Везунчик из самой дряни своих… как их там?.. летусов набрал? Ну, а если и набрал, то что? Какая разница между волчарой и чистокровным ривом Марианом Раэлом? Оба они «пустые», с пеленок обреченные на чужих людей спину гнуть и плетью поперек морды получать. Ни семьи, ни службы стоящей… интересно, а как платит Везунчик своим парням? Спросить бы… Ишь, а одет волчара и люди его хорошо, доспехи на совесть сделаны, хоть и полегче, чем у легионеров. Мечи за поясом, кинжалы «медвежьи»…
– Передам, но знай, Линуца, что если чужаки начнут заправлять в Большом Хвосте, ты первый и ответишь, – волчара побуравил вора взглядом, потом зыркнул на остальных «майоров», повысил голос: – И вы все ответите – пред новым императором, законно провозглашенным. Как изменники будете в петле болтаться!
Линуца и остальные смолчали, а варвар повернулся к своим и приказал:
– Воззвание зачти-ка еще раз, чтоб лучше доходило!
Один из одетых в желтое вояк вскинул походный горн и продудел в него трижды – всех крыс, верно, из подвалов выманил:
– Жители града Риер-Де, слушайте! Слушайте, и да будет услышано и понято вами! Ныне благородный Донателл Корин провозглашен принцепсом и Сенатом законным императором Риер-Де, да живет Всеобщая Мера вечно! Всякий, поднявший оружие на верных сторонников императора Донателла, суть изменник и преступник! Всякий, кто посягнет на порядок в столице нашей, повешен будет без разбирательства и суда! Слушайте, и да будет услышано и понято вами!
Ликтор – ну как есть же ликтор, с черной полоской на рукаве! – перевел дух и продолжил:
– Всякий, кто пожелает разделить честь и славу с императором Донателлом, принести присягу Всеобщей Мере и служить ей как матери народов, может записаться в корпус летусов! Для сего дела должно быть не моложе пятнадцати годов и не старше пятидесяти! Вольноотпущенники, пришлые, имеющие долги и судебные тяжбы допускаются на общих основаниях! Жители града Риер-Де! Внимайте: жалованье, полное содержание – и император Донателл поведет вас к победам!
Ноги сами понесли Мариана к человеку с горном, и едва тот отнял дудку от губ, племянник лавочника вцепился ему в локоть. Провались все! Он всегда мечтал о военной службе, хоть спросить бы, узнать… на будущее.
– Любезный! А велико жалованье-то? Да платят ли его? – мужик посмотрел на него сердито, но ответил. Даже вежливо ответил, надо же!
– Таким, как ты, хорошо платят – молодой, здоровый, – летус тронул его за плечо, потом сжал пальцы выше локтя, ощупывая мускулы. – А если грамотный, да оружием владеешь, командиром можешь стать – это запросто! Люди Везунчику ох как нужны, давай сразу и запишем…
– Да сколько платят-то? – Мариан даже растерялся, и пришлось напомнить себе: не за тем пришел в Большой Хвост, не за тем! Корпус, делишки собственные, жизнь сама – все потом! Не выручит Эвника, никогда отражение свое без омерзения видеть не сможет.
– Рядовому – тридцать в месяц, в походе, то бишь сейчас вот – сорок пять, – методично принялся перечислять летус, – десятнику – сорок пять, в походе – шестьдесят. Сотнику – шестьдесят, в походе…
– Хватит, хватит! – а почему б ему сотником не стать, он же грамотный, спасибо отцу, выучил! – А платят-то деньги? В армии водится не платить…
– Платят! – мужик глядел теперь одобрительно. – Я б и сам не пошел, коли б не платили, а так вон уже приданое дочери скопил – с осени служу. Давай запишем тебя прям сейчас, и пойдешь с нами в казармы… люди до зарезу нужны!
– Спасибо тебе, любезный, – Мариан вздохнул, хлопнул летуса по плечу и отступил – время торопило; Линуца уже вовсю тискался со своей Бальбой. – Сейчас не могу. Приду позже.
Как у него вырвалось обещание – и сам не понял! Про Донателла Везунчика он ничего, кроме хорошего, не слыхал. Похоже, тот и перед вояками своими слово держит.
– Приходи, – крикнул ему летус в спину, – записаться тут, в Виере, где угодно можно, везде наши есть. А хошь – иди прямо в Средний город, на площади Трех Бдящих командующий корпусом благородный Антоний Глабр каждое утро смотры делает. Бои сейчас ох тяжелые…
Какие бои, Мать-Природа?! В день, когда Мариан из дома своей окаянной ожившей статуи сбежал, в городе было сонно и тихо, да и возвращался через предместья – тоже все спокойно вроде… шесть ночей в крестьянских хлевах проспал, шесть дней на животе кругом виллы ползал, пожрать забывая… немудрено, что все на свете проглядел.
– Рини?! – долго стоять за спиной Линуцы не пришлось – Бальба пихнула любовника, и «майор» обернулся: – Скотина упрямая! Живой! А мы с парнями по тебе уже поминальную справили, жертвы принесли… Откуда явился?!
Линуца саданул его по спине – едва зажившие ребра тут же заныли болью. Ничего! Он дома, каков бы его дом ни был!
– Ты ж мне тридцать «кругляшей» должен, бестолочь ты чернявая! – орал Линуца. – А теперь еще и за жертву, долго жить будешь, Рини!
Засмеявшись знакомой жадности, Мариан отвесил приятелю тычок. Поговорить бы наедине, шлюхам и хозяйкам шлюх племянник лавочника отродясь не верил, да Линуца без своей Бальбы серьезных дел не решал, справедливо на свой умишко не надеясь. Потому Мариан бухнул с ходу:
– Дело есть важное. Поживиться на нем можно, но и опасно будет. – Ну да, на «скотном дворе», где б они ни прятались, пожива найдется. А про то, кому «двор» принадлежит, поминать не следует, ни один пройдоха в этом городе против Юния Домециана не пойдет. – А для начала пошли кого-нибудь в Шестерку, знать про родню хочу, да пусть приведут сюда Постумия…
Почему они так на него смотрят? Линуца – смущенно, а толстуха – ну точно мать родная, головой качает горестно. Что стряслось?!
– Рини… ты это… ты разве не знаешь? – вор отвел глаза на миг. – Где ты шлялся-то, а?
– Не твое дело, где шлялся! – выпалил Мариан, а в груди что-то задрожало мелко, противно. – Чего не знаю-то? Говорю: пусть кто сходит в Шестерку, но осторожно – меня могут поджидать…
– Нет Шестерки больше, – тяжело произнесла Бальба, – нет. Еще зимой грохнулась, всех под камнями…
****
На месте Шестерки уже выросли домишки и шалаши, даже несколько военных палаток – видно, стащили или выменяли… Наверное, он должен был рвать на себе одежду, выть и кататься по земле, но Мариан просто стоял и смотрел – тупо, как на костяной шар, подарок Луциана, что бросил в том доме. Должно быть, спасала его Милосердная Заступница, иначе сердце не выдержало б, лопнуло – что тогда, что сейчас. По развалинам между худых жилищ бродили люди, людишки… точно плесень на камнях, прижились на беде и смерти. Быть может, златомордый прав, что обращался с людьми, как со скотом? Чего они стоят – вот эти?!
– Эй! – Мариан окликнул ближайшего мужика – совершенно незнакомого, в лохмотьях. – Давно живете тут?
Мужик, уж конечно, отвечать не желал. Зверея, Мариан полез за пояс – еще на Санцийской дороге вытряс из каких-то прохожих в подбитых мехом плащах поживу – а нечего таскаться по ночам! – и теперь у него был хороший плащ и немного денег. Вытащил несколько ассов, потряс перед сморщенным пропитым личиком:
– Куда все из Шестерки девались?
Мужик походил на гнойный чиряк – размазать бы! Да еще сопел так противно, обдавая перегаром. Помолчал, посопел и выдал:
– Так куда? Ясное дело – смерли все. Завалило. Живой вот вроде Перец был, видал его зимой… ногу ему раздробило, уполз куда-то…
Перца Мариан помнил – грузчик с Рыбного. Найти б, может, Перец знал, куда остальные делись.
– А мы тут с развала и живем… не, никого не видал больше. Толкую ж тебе: завалило всех! Стража трупы дня три вытаскивала – да половина раздавленные в лепешку, лица не признаешь. Нет, Демента Раэла я не видал. Ни живым, ни мертвым не видал… Ну чего ты, парень, дурь спрашиваешь? Шестерка, она ночью рухнула, все ж спали, никто выскочить-то и не успел… дай мелочь свою, выпить охота!..
Мариан швырнул чиряку деньги под ноги и пошел меж домишек, спотыкаясь о камни, путаясь в расшвырянных тряпках. Чумазые детские мордочки таращились тут и там. Никого знакомого, никого! Линуца и Бальба говорили: они искали на завале своих, трупы вот двоих парней «майора» нашли, а семью Раэлов – нет, да тел изуродованных так много было, все не обсмотришь… и Постумия тоже не сыскали. «Да только нечего надеяться, – втолковывал ему старый приятель, – если б уцелели, так объявились бы, разве нет?» Никого не осталось, никого… Дядька, Цицелла, малой, крашеный его заступник, любовник случайный, и мама. Мама! Железная посудина попалась под ноги, сверкнула ярко вымытым дождем боком – Мариан закрыл глаза ладонью. Остановился. Отчего-то самым важным казалось вспомнить имя матери, а он не мог, хоть умри! Ну да, жертву принести, сходить в храм… Вспомнилось вдруг, как они с матерью сидели над уже мертвым отцом, ждали «провожатого», как болели сухие глаза, зареветь хотелось нестерпимо, но не получалось, потому что мама рыдала без остановки… и тогда он обнял ее, повис на худых плечах и говорил, и клялся – что все у нее будет: и дом, и прислуга! Вот вырастет сынок и все сделает, достанет. Только не плачь, мама! А ведь она так ждала его всегда, так просила «останься, посиди со мной, Рини!»
– Дядька, а дядька? – какой-то малышонок теребил его за полу туники. – Хошь, сбегаю куда, принесу чего? Дай монетку, дай, а? Два дня не кушал, и мамка моя тоже…
Злоба хлестнула бичом, подтолкнув воронку. Мариан оторвал от себя грязные ручонки и помчался между развалин – прочь, прочь! Червяк ты, Мариан Раэл, гнида гнойная, мерзкая! Ничего не можешь! Ни Эвника сам выручить, ни слово, матери данное, сдержать, ни даже помянуть ее как следует! Залезть во дворец златомордого, пытать перед смертью страшно и убить!.. Сука шелудивая, выблядок, святотатец поганый!.. Больно зацепившись за торчащую вперед железку, Мариан остановился, запрокинул голову к небу. И любви добиться не можешь, потому как трус. А ведь Луциан его не гнал, за стол свой сажал, шар вот подарил, разговаривал хорошо, будто с ровней… сам удрал, шавка трусливая! Испугался, что если аристократ еще раз ближе подойдет, дотронется – и не выдержишь! Услышишь ноздрями его запах, заглянешь в лисьи глаза – и повалишь на ложе! Будешь целовать тонкие губы, шептать чушь всякую… а после он тебя убить велит, и все тут. Или хуже того: посмотрит, как на ошметок грязи, и засмеется.
Что-то мокрое, противное шлепнулось на щеку – дождь пошел! Мариан провел по лицу ладонью, замер, вслушиваясь в себя. Возвращаться ему некуда, верно? Больше некуда. Никому на свете не обязан, не должен – кроме рыжика, коему слово дал. Слышь, «Победа добра», мы победим, обязательно! Вот только доберусь я до твоего Зенона, расскажу ему все, он денег даст парней нанять, и… только дождись меня, рыжик, дождись! Только не смей – как отец, мама, как Постумий!.. Я переверну этот треклятый город, что воняет нищетой и смертью – не зря сюда воронка пускать не хотела! – переверну и вытащу тебя! Если нужно будет, год просижу возле дворца Домециана, сам приманкой стану, а вытащу! Слышь, Эвник?
Площадь Трех Бдящих
Мариан торговые кварталы всегда терпеть не мог. Еще старый вор, учивший их с Линуцей грабительским премудростям, говорил: в кварталах знати украсть куда как легче. Благородные беспечны, ибо верят в неуязвимость свою, да и негоже им трястись над мелочевкой, вроде срезанного кошеля или украденной со двора курицы. Купцы – другое дело! Стерегут добро, точно невесту-девственницу, за каждый кусок или сами удавят, или проследят, чтоб стража удавила. Позже Мариан и сам понял, что воровать на том же Форуме не в пример проще, в торговые кварталы почти не совался – а теперь пришлось. Он запретил себе думать, и воля держала горе в узде – вот выручит Эвника, потом мать и дядьку оплачет, а по Постумию отдельную поминальную закажет. Запретил, и дела на лад пошли, дом Зенона отыскал довольно быстро – Салюста и впрямь все на площади Триады знали. Обходя громаду храма, Мариан загляделся на купола: что, если купцы тоже захотят святотатца наказать? Глупость такая мысль или нет? Откуда ему знать, чего там жрецы хотят? Те служители Инсаар, коих он знал, были стяжателями не хуже любого ростовщика, и самое мерзкое – торговали молодыми жизнями, точно зерном и маслом. А Льют так и вовсе… «сестрица» – слуга Триады, в храмах воспитанный, а прилепился к святотатцу!
Найти-то дом караванщика Салюста – плевое дело, а вот пройти через площадь оказалось тяжеловато! Мариан плохо слушал, что ему втолковывали Бальба с Линуцей, но выходило, что в городе мятеж – теперь видно, мать их растак! Весь Риер-Де, казалось, на дыбы встал, а ведь всего шесть дней назад все, как мыши, сидели. Богатеям вечно делать нечего, вот они друг друга и режут, да еще бедноту втягивают. «Майорам» мятеж, конечно, заработок, а вот тем, кого случайно в драках пришибут? В Виере народ как с ума сошел: тут и там орали, что настают последние времена, и только Везунчик их спасет от варваров и проклятья Инсаар. Каких варваров?! Орали, будто «тигры» на столицу наступают, потому стратег Корин объявил себя императором и вызвал свои легионы, а стратег Друз собирает своих солдат, чтоб сокрушить Везунчика. Босяки носились по кривым улочкам, сидели кучками на мостовой и судили-рядили, кое-кто за тесаки и топоры хватался, рвался идти пограбить, выместить вековую злобу на сборщиков налогов и стражу. Дай сигнал, брось клич – и выместят, еще как! Под шумок «майоры» собирали своих людей и отправляли отряды – кто за Везунчика, кто за Друза. Линуца опасался мести своих же, из Виеры, – теперь врагов лютых, потому как император Донателл объявил всех выступивших против него преступниками. В политике Мариан силен не был, знал только, что «тигры» уж как пить дать тут ни при чем, потому как от их земель далеко больно – вот если союз Лонги нападет, тогда точно легионы собирать! Да и думать было некогда, но мелькнула мыслишка: раз император Кладий своему любовнику дозволил «скотный двор» устраивать, то на член злого духа такого императора! Ему, Мариану Раэлу, честному плебею, чистокровному риву, плевать, по чьему позволению его схватили на улице и полгода продержали, будто в тюрьме! И тем мальчишкам – тоже, между прочим, не варварам, не преступникам! – кого златомордый и его «псы» убили, тоже плевать! И Эвника, сына ментора гимнасия, насиловали и унижали без вины – отчего он должен в императорские резоны входить?! Чей Юний Домециан вольноотпущенник? Кладия Мартиаса! Император за него ответ держать должен был, а распустил, позволил вершиться эдакой погани. Пусть теперь Везунчик с него семь шкур сдерет, а Мариан бы помог, да некогда. Эвника вытащит, запишется в эти самые летусы – и жалованье будет поминальную справить, и отплатит за муки свои и рыжика. Только б Зенон дома оказался и денег дал! Воля толкала Мариана вперед, комком стояла в горле злоба, не давая горю и слабости пригнуть к земле.
Спуск в Виеру был все еще открыт – поднимайся по ступеням, стражи вообще нигде не видать! Понятно, отчего служивые уползли: префект города Гай Виниций, как рассказал Линуца, поддерживал законного императора и всю свою стражу вроде б поставил Сад Луны охранять. Если Виера бурлила, будто котел, то в Среднем городе Мариан вовсе обомлел. Многие дома стояли заколоченными, а по широким мощеным улицам бродили неприкаянные одиночки, строем двигались отряды – легионеры, летусы и просто горожане-ополченцы. Увидев какого-то благородного в шлеме с высоченными перьями, что лихо гарцевал на вороном коне перед ощетинившимся копьями строем, Мариан чуть было в нашествие варваров не поверил. Неужто такую силу против своих собирают? А добравшись до площади Трех Бдящих, понял: не один он в страшную беду верит! Перед храмом Триады и змея б не проползла – так народ площадь забил! И гремел колокол над головами, выли трубы. Не обряд справляют, нет! Женщины в толпе, дети… Бабы рвали на себе волосы и одежду, вопили дурными голосами. Все как всегда, вот дуры же!
– Неутомимые, Ненасытные, на кого вы нас покинули?! На кого оставили?! Вернитесь! Простите нас! Погибаем, вернитесь! – орут, носятся, точно петухи и куры! Олухи остолбенелые! Нужны вы Инсаар, как же! Никогда они не вернутся, если императорский любовник себе приносит жертвы! Себе, не нелюдям! А вы и не знаете, бесноватые!
– Проклятье! Проклятье сыну императора Марка, что навлек на нас наказание! Искупили мы вину, будем далее искупать, только вернитесь!
Ну да, про виновника Ночи Наказания вспомнили! Еще б Торквиниана помянули, древний вождь тоже себе жертвы брал, так легенда о Созидающем гласит. Видно, был тварью бешеной… Услышав, как какой-то мужик в дорогой одежде призывал толпу и жрецов слепить чучело святотатца и сжечь его торжественно, Мариан плюнул на землю трижды и проклял дурную толпу. И только продравшись наконец сквозь людские волны, подумал: ведь они и правда не знают, кого должно наказывать! А если б знали?..
Дом Салюста оказался справным, богатым, точно как Эвник и описывал, и хозяин на месте был. Внизу за столом развалились пьяные приказчики вперемешку с рабами – жрали винище в три горла. Совсем народ ошалел… «Не до торговли сейчас, не до караванов, – проревел ближний приказчик, – ступай отсюда, малый! По приказу Везунчика окаянная остерийская шлюха велел все ворота городские закрыть, никого не впускают и не выпускают, только легионеров да гонцов». Мариан не стал вникать, отчего Данет Ристан, обожаемый любовник Кладия, распоряжается от имени нового императора, сказал лишь, что у него к господину Зенону дело не торговое – личное, и прошел мимо выпивох. Пока по ступеням поднимался, сердце замирало, точно останавливалось. «Думаешь, он мне поверит, Рини?» Рыжик мой, рыжик, куда он денется! Тебе-то поверит… мне б поверил и денег дал! Эх, говорить складно не умеешь, бестолочь, как Зенону все объяснить? Мариан толкнул крепкую дубовую дверь и вошел.
В первый миг он ничего не видел в полумраке, лишь пятна света лампионов. Сильно пахло благовониями, пришлось горло прочистить. Откашлявшись, позвал:
– Господин Зенон? Поговорить бы! – и только тут услышал стоны – высокие, тоненькие… Рванул шершавую, тканую жесткими нитями занавесь. На широком ложе на коленях стоял мальчонка лет шестнадцати и покрикивал – а за его спиной мужик в распахнутой длинной одежде…
– Господин Зенон? – мужик обернулся. Красивое породистое лицо, темные волосы, глаза большие, мутью подернулись… Мразь!
– Кто ты и что нужно? – мужик отпустил вихляющие бедра мальчишки, у того локти подломились, и шлюшка рухнул на ложе, заскулил обиженно. – Кто тебя пустил?
– Зенон Салюст? – губы не слушались, немели, и рвала нутро воронка. Душила, разнося оковы воли.
– Ну, я, Зенон Салюст! Что за дело срочное? Я занят! – красавец что-то сказал мальчишке, тот унялся, укрылся покрывалом, а мужик потянулся к вину. – Кто тебя пустил? Выгоню вон бездельников…
– Меня послал к тебе возлюбленный твой, Эвник. Эвник в беде и просит помощи, господин Зенон, – зачем он говорит это? Ясно все уже, так зачем?! Но надежда не желала подыхать, ведь в доме Луциана он только и жил, что думами о помощи караванщика! Как спасти Эвника одному, без денег? Как?! – Он в плену у могущественного человека, и мне нужна твоя помощь…
– Не знаю я никакого Эвника, – бросил караванщик. А глазки-то забегали! – Не знаю и знать не желаю. Ты сюда воровать пришел? Убирайся! Позову сейчас людей…
– Выходит, не знаешь Эвника? – с голосом творилось что-то дикое, жуткое. Красавец еще успел кивнуть и промямлить что-то, а кулак уже врезался в его челюсть – ну точно сам собой. Кто-то визжал рядом, а Мариан бил, бил и не мог остановиться! И только боль в не зажившей толком руке привела его в чувство. Под ногами валялся окровавленный куль – валялся и молчал. Сдох? Хорошо б!
– Помогите! Убивают! Помогите! – удар в зубы заткнул подстилку, тот шлепнулся на спину и затих. Воровать пришел, да?! Ну, так вот тебе, сука! Взгляд метался по комнате, расплывались алые пятна – на низком столе лежала сума. Мариан схватил ее, проверил – тяжелая! – и кинулся к двери. Кубарем скатился по лестнице, мимо пьяных приказчиков, за ворота. И прижался к стене. По улице вскачь неслась конница, большой отряд, а следом пешие – да все бегом. Легионеры, летусы в желтых своих туниках…
– Титус! Авл! Никодий! Мать вашу! Чего тянете?! Имел я вас! – мужик в алой с золотым тунике махал вымпелом и орал на бегущих. – Поворачивай! Выше по течению, они там прорвались!.. По улице Мнемла и Гастора, да по улице Менял! Живо!
Отряд подчинился, повернул, затопал сапогами к реке. Кто прорвался и куда? Да тебе-то какая разница? Что теперь делать, что?! Денег нет, еще и человека убил!.. Не человека, а мразь, предателя! Рыжик мой, как же ты мог полюбить такого? Пропустив вояк, Мариан помчался вниз по улице и на повороте чуть не растянулся на камнях – прямо на мостовой лежал человек. Голова тряпкой обмотана, повязка вся в пятнах…
– Парень! Чего там делается, а? Ну, у реки…– раненый, подняв голову, глядел на него – твердо, властно.
– Не знаю! Злые духи разберут, что у вас тут делается! – Мариан торопливо развязал суму – на дне лежала серебряная цепь, пергаменты еще какие-то. Серебро продать – риров тридцать выйдет, не больше. Да и кому продашь-то сейчас, все лавки наверняка закрыты! – Побеждает хоть Везунчик?
Человек зарычал на него, точно псина, а снизу по улице неслись еще люди в желтых туниках, и Мариан прыгнул к забору. Повис на кольях, свалился по ту сторону и помчался по мокрой траве. Дождь уже тарабанил вовсю, а он и не заметил…
****
Ночь спустилась, будто тьма последнего дня – холодная, вязкая. Только бутыли с непонятной, но крепкой настойкой грели. Мариан добрался до Нового моста и просто вошел в одну из лавок да взял, что хотел – а хотел он напиться, до беспамятства нажраться, и все! Как мало человеку надо… Двери и ставни в домах на мосту были распахнуты – заходи, бери! На камнях лежали трупы, кто-то уже на Новом порезвился... Мариан прямо над ближайшим телом отковырял осколком пробку, выглотал половину и заорал на весь мост:
– Слава императору! Хрен собачий мне в глотку, если я знаю, кто император! Слава!
Тишина была ему ответом – бой гремел в другой стороне, на мостах и улицах, что делили Верхний город и Средний, а здесь война уже протопталась… или не война, а свои ж, парни из Виеры… Потом он долго ковылял в сумерках, не замечая криков, ругани и беготни. Шел и пил прямо из горла. Добрел до моста Вей, сполз кое-как по склону, привалился спиной к ледяному камню свай. Поднес бутыль к саднящим губам и хлебал, хлебал бесконечно… пока звезды не начали кружиться. Потом с трудом приподнялся на локте, сплеснул наземь немного:
– Мама… мама, это тебе! – и вновь полил невидимую в темноте землю жгучей жидкостью. – А это тебе, дядька Демент! Прости, коль помнишь зло… не хотел… и тебе, Цицелла! И малому… и тебе, Постумий! – настойка лилась и лилась, тихо булькала впотьмах. Надо было три бутыли тащить… Может, стоит и Эвника помянуть? Верно, парня и пришибли-то сразу, как ты сбежал! А теперь как узнать? Без денег Линуца помогать не станет, в другое время, может, и выручил бы, а сейчас ему везунчиковы выкормыши хорошо заплатили, да еще вперед! Сейчас крепким храбрым парням самая пора поживы началась, не до твоих бед старому приятелю. Пойти прямо к Юнию, стражей припугнуть? Бред все это собачий! Домециан, чай, не Зенон ублюдочный – вольноотпущенника ой как стерегут, да и сам златомордый силен, точно бык. А еще воронка… ведь не удалось передавить Юния, вытянуть из него силу и жизнь! Луциан говорил, будто Юний не друг ему… говорил, когда они играли в тритум… а ты ж не поверил! Богатеи все друг за друга держатся, во все века так было! Но разве стал бы Луциан со всей своей чистотой и гордостью потакать святотатцу, пятки лизать ему? Дурак! Бестолочь сиволапая! Нельзя было подольше в доме аристократа посидеть, вызнать все как следует? Гнал тебя разве Луциан? Пытал, бил? Может, заставлял языком сапоги себе мыть? Иль рабам отдал на потеху? Нет! Говорил как с человеком, а ты за норов свой хватался, как за кинжал – потому что вбил в башку, что аристократу не нужен и Эвник ждет! Сам, все сам сделаю, добьюсь!.. Ну вот, сбежал, и толку от того, что знаешь – ждет тебя рыжий?! А если и прибили его, то месть ждет! Месть…
Самому себе отомсти, ничтожество. Слезы – жгучие, злые – текли по лицу, и Мариан их не вытирал. А потом глотнул еще раз из бутылки и ткнулся лицом в воняющую прогорклым жиром и плесенью траву. Мягкие пряди падают на скулы, летящий жест – поправляет их ладонью… Луциан, Луциан… нашел мечту, единственного своего, живым нашел, не камнем недвижимым – и предал. Сам себя, выходит, предал. Отказывал Луциану в праве быть человеком, не статуей, которая молча слушает вирши и признания. Дурак, ох дурак проклятущий… не поправишь ничего теперь, не изменишь. Завтра встанет солнце, но пусть его за ночь крысы сожрут или прибьет кто! Мариан вытер глаза ладонью, прижал колени к животу и прошептал:
– Прости меня, ну, прости же…
Тьма молчала. Острый блик света полоснул сваи, выхватил из провала высокие опоры моста и пропал – а потом вернулся с новой силой. Где-то далеко, в Среднем городе, начинался пожар, но жаркие отсветы душу не согреют.
Средний город
С похмелья всегда колотит, а тут еще вода ледяная. Проснувшись поутру, Мариан кое-как вымылся в реке, стараясь на трупы внимания не обращать, допил остатки настойки и вылез из-под моста. Каменные веи плясали на своих постаментах, ближайшая призывно протягивала руку. Можно ль за одну ночь постареть на годы? Постареть иль, может, повзрослеть – и понять, что мрамор и резец скульптора живое сердце не заменят, теплую руку в твоей ладони, родное дыхание рядом… все идет так плохо, потому что он от своей любви сбежал. Пойдет и попросит у Луциана прощения – издали попросит, в своей душе. А потом отправится в Верхний город и станет следить за Юнием, поедет же тот на «скотный двор»? Рано или поздно поедет! План был из рук вон плох и глуп, но другого все едино не придумаешь.
Мариан, еле передвигая ноги, тащился по городу, обходя военные отряды и пожары, пока не добрался до кварталов знати. Там уже петлять стало невозможно, потому что вояки просто табунами бегали, пришлось забиться под какой-то навес, где в мирное время, видно, цветами торговали, и лежать смирно. В сумерках вояки зажгли факелы и забегали еще шустрее, а Мариан все ждал, давя голод и трясучку похмельную. И вот громко ударила первая стража – как же он этому звуку обрадовался! Если время отмеряют, значит, в городе какой-никакой, а порядок. Пристроившись к отряду ополчения, он добрался до улицы Мечников и снова спрятался – забрался в кусты у высокой тумбы, где обнимались два бронзовых мужика с поднятыми мечами – кто такие, Мариан не знал. Минуты текли, точно декады, зубы выбивали дробь, а он рассматривал особняк в три ценкула – дом Луциана. Привезли его сюда без памяти, бежать же пришлось быстро, и разглядеть не успел… дом был красив… и подходил благородному очень. Молочный цвет стен, теплого оттенка лепнина на менианах и окнах и охряные крыши. Дома ль хозяин? Как понять, если во всех окнах второго ценкула лампионы горят? Спальня Луциана на другой стороне – да кто будет в такое время спать? В столовом покое свет горел ярче, чем в других окнах… мечтай, мечтай, олух! Человек, у которого хоть гран ума да деньги имеются, из города удрал бы еще дня три назад! Наверняка Луциан уехал на виллу каких-нибудь приятелей, хотя б тех, которые из-за Диокта ругались… своего загородного имения у Валера не было, так лектиарий Тири говорил.
Колокола забили еще раз – вторая стража! Мариан осторожно размял затекшие ноги и сел в траве. Не увидит Луциана сегодня, нечего больше ждать – пора пробираться в Верхний город, пока ночь не кончилась. Он приподнялся на коленях, и тут ворота распахнулись: рабы встали с факелами, придерживая створки, а на улицу вышел дородный мужик со щитом и следом – еще вояки. Охрана? У Луциана в доме военных не было, откуда взялись? Додумать Мариан не успел – только увидел русые осенние прядки под темным капюшоном, все мысли вышибло. Замер на коленях, точно столб, и смотрел на отраву свою – так и не двинулся, пока Луциан в носилки не сел. Толстый вояка задернул занавесь, и лектиарии подняли шесты. Какой хороший, добрый человек насажал тут эту жимолость или как там ее?! Жертву ему тоже принести – во здравие! Пригибаясь к земле, ругаясь шепотом, спотыкаясь и чуть не падая, Мариан помчался вслед носилкам и факельщикам. Через риера два, когда он начал задыхаться, проклятущая жимолость кончилась, зато пошел забор, потом – колонны. Повезло, не иначе! Должно ж ему хоть в чем-то везти? Колоннада оказалась, хвала Матери-Природе, длиннющей, потом пришлось пропустить носилки вперед и пробежать портик так, чтоб не заметили, а по другую сторону вновь мраморные столбы потянулись.
Он догнал лектику перед каким-то домом и остановился. Небольшую площадь сплошь запрудили легионеры, то и дело цокали по камням копыта – так лишь гонцы носятся, да как же их много! Факелов тут тоже набралось порядочно, и в ярком свете Мариан увидел, как служивые швыряют поводья рабам у входа в особняк – высокий дом, чуть не пять ценкулов, крышу в темноте не видать. Чье это жилище? Зачем сюда Луциан приехал? Носилки стояли у входа, благородный выйти не торопился. Почему ждет и кого? Ууу, только очень в себе уверенный и влиятельный в такие ночи ворота настежь станет держать! Да и чего живущим в эдакой крепости бояться? Тут одних легионеров пара сотен, да еще частная охрана. Вон как щитами бряцают! Факелов как будто прибавилось… ну да, еще человек пять прислуги высыпало, а между рабами шел непонятный мужик… нет, молодой парень, верно, не старше самого Мариана... вот остановился, а раб распахнул занавеси лектики, и Луциан выбрался из носилок, шагнул навстречу незнакомому. Тот протянул руку... ну точно ж, мальчишка сопливый – вон стройный какой, легкий! – и без плаща, в одной короткой тунике, должно, чтобы все вояки на его ноги пялились… а есть там на что пялиться, аж до задницы видать!.. Мариан вмиг сопляка этого возненавидел! Похоже, сынок сенатора какого-нибудь, потому военных тут столько, да гонцы носятся. Богатейское отродье! И к нему Луциан приехал ночью… Валер тоже руку протянул, перехватил запястье этой шлюшки высокородной, а сопляк повернулся и приказал что-то рабам. Точно, вина подать – вон приволокли поднос. Они стояли и разговаривали, но Луциан спиной к свету – не видать, а вот сенаторский сынок – как на ладони! Мариан, стараясь двигаться тихо, будто кошка, спрыгнул со своего насеста за колонной и пополз прямо по плитам. Замер в шагах сорока от ворот – ближе нельзя, заметят. Что-то булькало рядом, почти не различимый в топоте ног и гуле голосов звук – вода? Ну да, рядом с особняком будто б бассейн, и вода из грота течет… так это ж улица Серебряного ручья, точно! Средний город племянник лавочника из Виеры не сказать, чтоб хорошо знал... а эти двое все болтали, и от сердца отлегло немного. Ну разве станут любовники на улице стоять и языками чесать? Сразу в спальню побегут, он бы сам сломя голову ринулся, позволь ему только Луциан! А сопляк сенаторский, ишь, не торопится. Может, это тот неуч, что дату начала правления Диокта не знал? Приятели они просто, и все! Нечего беситься… в глазах мелькать перестало – его ж тошнит уже от голода! – а молодой богач еще чуть к свету повернулся. Точеный подбородок, по-юношески гладкие щеки, унижения бритья не знавшие, высокие скулы, тяжелые, чувственные губы… сама Любовь, проклятье! И волосы – цвета темного огня густые пряди, схваченные на макушке ремешком… Данет Ристан. Да чтоб мне хрен собачий взад и вперед! Ристан!
Те двое продолжали говорить, а Мариан припал к земле и вцепился в траву, что росла между плит. Вцепился и молил подземных духов, чтоб удержали от дури очередной – не кинуться к ним прямо сейчас! Кто ненавидит Юния Домециана сильнее всех, да так, что любая торговка на рынке в Виере знает о вражде сей?! Кто самый лютый, смертный враг златомордого?! Тот, кого проклятый святотатец хотел мертвым видеть, с содранной кожей на плахе валяющимся! Тот, кого под следствие Сената подвел и открыто глумился – так все толковали… Данет Ристан! Рыжий остер из Архии, неверный любовник императора Кладия, – ведь не рехнулись же приказчики Зенона, когда говорили, будто остер именем Феликса приказывает? – и они с Луцианом приятели! Вот ведь стоят, чуть не обнимаются, но по-дружески, и говорят-говорят! Жаль, не кошка ты в самом деле, не подслушаешь. Ничего, он дождется, пока они наболтаются, пока Луциан свои дела решит и домой вернется. Дождется!
Улица Мечников
Ууу, какие у Луциана охранники лопоухие раззявы! Будь его, Мариана, воля, он бы всех их велел на конюшню – и кнутом как следует... Нечего духов гневить: держи охрана глаза открытыми и ушки на макушке, не смог бы проследить, куда благородный ездил. Правда, пока Валер на улицу Мечников вернулся, Мариан все на свете проклял. Вдвоем Луциан и остер недолго болтали, к третьей страже еще куча народу приехала: сенаторы, военные, купчишки в дорогих плащах – никого, кроме Вителлия Каста, Мариан не признал. Брата изменника он видел несколько раз, последний – на Форуме, когда тот сцепился до драки с каким-то бездельником. Сам Мариан на площадь Пятисотлетия бегал статую свою проведать... как давно это было, теперь и не верилось. Как мог возле постамента простаивать, не ведая, что его любовь живет в этом городе, что одним воздухом они дышат?
Рыжий остер принялся со всеми здороваться – дольше всего тискал какого-то купца бородатого в малиновой, не имперского покроя хламиде и черном плаще. Бородатый чуть под тунику Ристану не лез, а тот лишь улыбался. Луциан стоял поодаль, будто его вся эта суета не касалась, сунул руки под плащ и замер. Болен, что ль? Сердце щемило – вот так лежать, к плитам прилипнув, не сметь подойти! Не сметь обнять, прижаться лицом к мягким прядям на затылке... Наконец остер пригласил всех в дом, но Луциан отказался – Мариан видел, как благородный качнул головой и отошел к носилкам. Хвала Быстроразящим! Но настырная потаскушка поскакал за Валером и, прихватив за рукав, еще минут двадцать что-то втолковывал, а остальные ждали терпеливо. Какая власть у этого проныры рыжего – а все собственной задницей! И уже к Феликсу переметнуться успел, едва под прежним хозяином трон зашатался. Чего от такого человека ждать? Ясное дело – выходок похлеще, чем у Домециана... но есть ли выбор у тебя, Мариан Раэл? Вся надежда для Эвника, что остер клюнет на возможность с врагом расправиться. Если в таком страшном деле Домециана обвинить, никто златомордого не спасет – даже император...
И все-таки, проводив Валера до дома – тем же путем, за кустами благословенной жимолости! – Мариан точно в землю около забора врос. Нельзя, нельзя никому верить! Не знаешь разве, мало тебя учили?! Полгода назад была семья, дом какой-никакой и деньги в сапоге, хватило б хоть лошадь купить, но злая воля вмиг всего лишила. Будь он в Шестерке, когда та рушиться начала, по крайности успел бы мать вытащить, а нет, так не мучился бы сейчас своим ничтожеством – мертвые сраму не знают. Теперь и идти со своей бедой не к кому, кроме аристократа, что подобрал тебя на дороге и отчего-то не отдал страже, не велел пытать... запрокинув голову, Мариан смотрел на тусклый свет в окне второго ценкула. Тень двигалась за занавесями: Луциан в своей спальне. Мать-Природа Величайшая, да ты б сам велел с лестницы спустить наглеца, жравшего и спавшего в твоем доме, удравшего, не поправившись, и заявившегося после, будто б так и надо! Узнать бы, что Луциана с остером связывает, а того – с Везунчиком, да не помирился ли рыжий с Юнием, вот только как и когда такие сведения собирать? Луциан того гляди уедет за город, и что потом останется?..
Ну хватит! Сейчас сам себя так запугаешь, что утопиться только. Отец говорил: «Воин живет для победы», – будто б от консула Гнея Максима он это присловье слышал, а консула враги как огня боялись... Мариан подпрыгнул, уцепился за скользкую от ночной сырости лепнину – хорошо, что руки тряпками обмотал! – вскарабкался на забор, пригнулся. Не впервой ему в богатые дома лазить... Охраны, благо, мало, да и та вся перед рассветом осовела – шум в городе будто притих… Победил, что ль, Везунчик? Или враги его отдохнуть решили? Спрыгнув по другую сторону ограды, Мариан помчался к дому. Влезть на стену оказалось уже сложнее, но он отменно помнил, видел, когда в купальню, да в столовый покой водили, где окна ставнями не закрывают – в комнатушке, близ большого зала на первом ценкуле. Кто-то из прислуги луциановой либо господина предает, либо по ночам любовника поджидает... Внутри было тепло, и Мариан даже вздрогнул – давно в жилье не был... тишина, тянет слабо дорогим, не вонючим, маслом для светильников. Может, стоило, как приличному человеку, в двери постучать? Ну да, как же! Дальше привратницкой его б не пустил никто! Стараясь впотьмах за что не зацепиться, он миновал комнатенку и выбрался в галерею – три факела, проклятье! Ну, бегом, давай!
Опомнился только в галерее второго ценкула – дверь спальни Луциана танцевала перед глазами, цветочный узор на дереве будто в страшные хари превратился, а серебряная ручка смеялась издевательски щербатым ртом. Пшел, бестолочь трусливая, чего встал?! Два раза благородный тебя все едино не убьет! Мариан нажал на скалившуюся ручку и тихо толкнул дверь. В спальне Луциана он не был ни разу – и невольно замер, засмотревшись. Красивая комната... Луциан только самого лучшего достоин, и потому, сказав, что должен, ты больше ни слова не вымолвишь, не свалишься в ноги, не станешь пальцы целовать... у благородного ноги что надо, пальцы маленькие, кожа наверняка на ступнях нежная... прижаться б губами и, пока до паха не перецелуешь, не отпускать…
Занавесь у кровати колыхалась, ночной ветерок шевелил складки. Мариан с такой силой прикусил губу, что во рту стало солено, протянул руку, сжал в горсти шелковистую ткань. И услышал за спиной:
– Ты забыл что-то здесь, любезный Марк?
Он боялся обернуться. Боялся до того, что башка закружилась и руки тряслись. И ляпнул, не думая – как всегда, если страх разум туманил:
– Забыл, верно. Тебя забыл и подарок твой. И себя тоже. Много чего, словом, благородный, ты уж не взыщи...
Неизвестно, разобрал ли Валер это хриплое карканье, что у Мариана вместо голоса вышло. Лучше б не разобрал! Сейчас – или кинжал между лопаток, или просто так охрану позовет... сзади что-то тихо звякнуло, и Луциан приказал:
– Руки подними и в стороны, – без злости, без раздражения, с такой усталой издевкой, что дурно стало, – я даже дам тебе совет, чтобы скорее со всем покончить. Видишь, лампион серебряный? А на полу Инсаар-калье? Там золото и «тигриный глаз». Хватай и беги. Будет повод.
Мариан обернулся так быстро, точно ему вилы в зад воткнули. Эта благородная сволочь явно куда-то собрался, раз стоит в одной тунике и сапогах – хотя к остеру в сандалиях ездил, – но Мариану было не до разглядываний! Лицо запылало, точно кипятком обваренное. Что такого он Луциану сделал, что тот его вором считает?! Даже подарок не посмел взять! Валер смотрел на него в упор, в карих прищуренных глазах – знакомое равнодушное ожидание, точно дела ему ни до чего в мире нет! Захотелось ударить, избить, как Зенона, и удрать – тогда уж точно в петлю или в Тай... и Эвника, ни в чем не повинного Эвника с собой утянуть...
– Благородный... – стоило шевельнуться, как Луциан вскинул руку с тонким ножом. Правильно держит, как положено, один удар – и прямо в сердце.
– Ну и чего ждешь? Давай, режь! Я-то думал, ты про Домециана узнать хотел. А не ты, так дружок твой, Ристан. Ради Юния ж ты меня к себе в дом приволок, лечил и выхаживать приказал? С трупа не дознаешься! – около дома Луциана да по дороге Мариан до последнего слова продумал, что говорить будет, а сейчас вдруг вылетело все из башки. Глупо надеяться было, что аристократ станет его слушать! Грязного, воняющего пылью и перегаром оборванца. У богатых с голытьбой один разговор: вор – и в тюрьму иль в Дом теней, чтоб не мешались. Луциан молчал, разглядывал ночного гостя пристально... лисьими своими глазищами... такая горечь горькая под этим равнодушием...
– Говори, – с тяжкой усталостью, – начнешь врать – прикажу повесить на воротах.
– Да пошел ты! – заорал Мариан и мимо аристократа шагнул к двери. – Не буду я говорить ничего! Суки вы все проклятые, выблядки зловонные!.. Сам все сделаю, а вы потом примазывайтесь, если сможете!.. Сам мразь эту казню!
Еще миг – и он бы из спальни выскочил, а там поминай как звали, но Валер вдруг кинжал куда-то дел и заступил Мариану дорогу. Узкая горячая ладонь уперлась в грудь, обдало пряным осенним запахом, и горло сжалось до боли.
– Ну-ка стой! Говори, раз пришел! Что ты знаешь про Домециана? Марк, или как тебя там!.. – Валер что-то еще нес, блестела полоска ровных зубов между губами, а Мариан глянул в светлые, чуть раскосые глаза и зажмурился. Все едино пропадать! Так чего ж он ждет?
– Луциан...
Благородный не успел ни отшатнуться, ни закрыться. Худое плечо под тонкой тканью, волна жара, шум в ушах и нежданно-покорный рот – вот и все, что Мариан запомнил.
****
Мальчишка целовал его. Смуглая рука вцепилась в плечо, притиснув к себе с невиданной прежде жадностью. Сухие обветренные губы не знали ни сомнений, ни пощады, и вот найденыш закрыл глаза, сразу сделавшись еще моложе и уязвимей, но не отступил, заставив приоткрыть рот. Языком раздвинул губы, быстро, коротко облизав верхнюю, отчего точно тысячи игл впились в тело, и положил Луциану ладонь на затылок. Оттолкнуть его, ударить... в руке все еще зажат клинок! Да как смеет этот оборванец, как он может?!.. От мальчишки несло непередаваемой смесью запахов – уличный бродяга, только и всего, – но сильные бедра прижались к паху Луциана, и он вскинул ладонь... хотел отпихнуть, но вместо этого с той же слепой манией, с которой найденыш целовал его, впился пальцами в поясницу, где под грязной туникой перекатывались мускулы. Замер на миг, широко открытыми глазами глядя в совершенно сумасшедшее лицо перед собой – а в следующее мгновение «Марк» толкнул его к стене. Захотелось разжать пальцы, бросить нож, чтобы обнять крепче, но Луциан только упрямей стиснул рукоятку. Безумие не кончалось. Пьянящее, одуряющее, счастливое безумие весны и безрассудства... найденыш терзал его рот, точно процеда поймал в переулке, и собственный голод, беспросветная тоска долгих лет отступали от каждого движения. Тебе нужен этот мальчишка? Нужен настолько, что без него мир сделался еще более мерзким, а сам ты – еще более никчемным, чем в прежней жизни? Луциан не сопротивлялся совершенно, подставлял, запрокинув голову, уже чуть саднящий рот властным прикосновениям – пусть еще раз погладит языком верхнюю губу! – коротко, прерывисто застонал, и тут парень рывком задрал ему рубаху. Не успел одеться, как удачно, ха! С такой скоростью мальчишка его изнасилует, до десяти не досчитаешь... Ну и пусть, пусть... Сила – упругая, звенящая сила юности и неутолимого, совершенно дикого желания заполняла черную бездну в его душе. Каждым толчком языка в его рот, каждым поглаживанием жестких ладоней на обнаженном теле. Найденыш ласкал его бедра, потом сжал пальцы на заднице – «Марка» трясло, и дрожь, точно заразная болезнь, передалась Луциану. Поняв, что совершенно бесстыдным образом старается подвинуться к парню ближе и бессознательно отвечает на поцелуи, Луциан разорвал хватку – это оказалось легче, чем он думал. Мальчишка стоял перед ним, уронив руки вдоль тела, и трясся, как в лихорадке. Открыл глаза, провел пальцем по собственным губам и... да он же плачет, Мать-Природа! В жестоких, остервенело злых глазах стояли слезы – точно капли прозрачного весеннего дождя на присыпанной пеплом земле.
– Прогонишь, да? – совершенно по-детски найденыш прижал стиснутые кулаки к груди. Не двигался, ничего не пытался сделать, просто стоял и смотрел. А потом схватил Луциана за руку, ту, в которой был зажат клинок, повернул кисть к себе – остро заточенное лезвие уперлось под левый сосок.
– Не могу... не уйду... лучше убей, – и бешеная решимость сквозь невысохшие слезы. Попытавшись осторожно разомкнуть хватку на запястье, Луциан сдался. Мальчишка сильнее его многократно, чуть двинется, и острие войдет в плоть.
– Ты сам от меня ушел, не так ли? Я тебя не гнал. Что тебе теперь нужно? – Луциан вовсе не хотел упрекать. Вернулся же, к чему упреки? Вернулся, будто неведомым образом узнав, что для его бывшего тюремщика весь белый свет стал темницей, из которой возможен лишь один выход на волю. Но мальчик понял его слова иначе:
– Не смей говорить, будто я вор! – знакомое опасное пламя все-таки высушило слезы. Найденыш – точно пожар в ночи, точно море в бурю... рядом с ним не место пустоте и безмолвию. Только дай себе волю, и никогда не сможешь прогнать, даже просто отойти не сможешь! Что с тобой делается, Луциан Валер? Так приходит любовь? Падает на голову, будто обломок колонны, сминает разум и все понятия о чести, придает смысл, единственный смысл дурацкому копошению, что зовется жизнью? Так просто? В тридцать шесть лет люди честны с собой: да, так просто – и так сложно, неповторимо!.. мучительно и прекрасно...
– Квинт Легий будет мне благодарен. Таких перипетий даже в его «Любовниках» не случалось, а ведь Квинт говорил, что в поэме сей сильно погрешил против здравого смысла, – спокойные слова будто б успокаивали найденыша, он чуть ослабил хватку на запястье, дав возможность опустить нож. Славьтесь, Неутомимые! Луциан поспешно убрал оружие в ножны на поясе. – Врываешься в дом после того, как сбежал, пытаешься изнасиловать хозяина и орешь, точно на рынке? Может быть, ты, наконец, представишься? Не годится побывать под мужчиной, чьего имени не знаешь. Как тебя зовут?
– Мариан Раэл, – парень ответил так быстро, что показалось: намек понят. – Благородный... Луциан, ты... хрен мне собачий в глотку!.. Ты меня не выгонишь? Я все расскажу! Затем и пришел... ну, то есть не только затем, но... можно сейчас, а?
– Что сейчас? – Нет, мальчишка бесподобен! В городе война, закрыты ворота, и смерть повисла на плечах, а Мариану Раэлу подавай любви – вот прямо сразу! – Ты настолько меня хочешь?
– Ты только позволь, а я тебе покажу...
Луциан едва успел удержать жадные руки. Насчет желания парень не врет, и под туникой заметно... юность! Но собственная молодость давно осталась позади, потому, чем быстрее он вывернет тайны Мариана Раэла наизнанку, тем будет лучше для всех.
– Прежде всего я позволю тебе пойти в купальню. Что ты пил и где валялся?
Парень ощетинился мгновенно. Отчего раньше выражение упрямой злости так раздражало? Вероятно, из-за понимания совершенно чуждой и опасной силы, а ведь ты видишь такое не впервые. И на этот раз все должно быть иначе! Должно, потому что иначе и вовсе бессмысленно...
– Ну, ты тоже винище лакал – с Ристаном! Нечего попрекать. А валялся... ну да, спал под мостом... мне некуда было идти.
Так-так, мальчик за ним следил. Интересно, сколько времени продолжалась слежка и что Мариан успел заметить? Главное – чтобы переговоры с преторианцами остались в тайне до того момента, когда в Саду Луны перекроют «ручеек». Проклятье, он пошлет сказать Данету, что занят... или нет, лучше поговорить с парнем и все же ехать на встречу с осведомителями самому. Пожалуй, и сапоги пока снять придется – разговор может выйти долгим.
– Я отдам распоряжение греть воду, а ты пока реши, что собирался мне поведать. Начни с Домециана, – Луциан отошел к двери, взялся за молоток, а найденыш растеряно оглядел спальню, будто забыв, на чем люди имеют обыкновение сидеть. Потом опустился прямо на ковер, склонил голову, и из-под черной всклоченной челки донеслось:
– Не хочу кресла тебе пачкать. Домециан, да... я расскажу. Твоему Ристану это понравится, – мальчик просто погибал от усталости и голода, теперь видно как белый день. Луциан опустил молоток, вслушиваясь в бронзовый звон, и встал за спиной найденыша. Костяшки пальцев содраны, на шее синяки, на плечах свежие рубцы – под старыми, памятными с зимы...
– Мариан! – хотелось растрепать смоляную шевелюру, гладить напряженные плечи. – Запомни: нет ничего, что нельзя было б поправить. Ясно? А теперь говори.
Парень неуклюже повернулся, обхватил его колени и глухо пробормотал, не открывая глаз, под которыми стремительно наливалась синева:
– Я следил за тобой, точно. Хотел прощения просить... ну, что сбежал, спасибо не сказав. И увидел тебя с Ристаном. Благородный Луциан, они все еще враги или это просто враки, сплетни рыночные? Скажи, умоляю! – мальчишка беспомощно ткнулся ему в живот, и Луциан, не удержавшись, сжал вздрагивающие плечи.
– Враги, – нельзя торопить найденыша, иначе спугнешь. – Значит, тогда на Санцийской дороге ты вовсе не бредил? Что сделал тебе Домециан?
– Сделал! – Мариан вскинул голову, в темных глазах усталость боролась с яростью. – И не мне одному сделал! По его приказу меня похитили из дома, полгода избивали, даже изнасиловали раз, держали взаперти, а таких там много... на проклятущем «скотном дворе»... Домециан справляет Ка-Инсаар, благородный Валер, и жертвы приносит себе. Только не смей говорить, будто я лгу! – скороговорка стала отчаянной, и болезненно кривились сжатые губы. – Юний – бешеная тварь, он может брать силу и жизнь, точно сами Инсаар...
Дверь распахнулась – управляющий-перуниец замер на пороге, ошалело глядя на хозяина и сидящего у его ног блудного гостя. Луциан махнул рукой:
– Купальню, хороший ужин, чистую одежду, – раб открыл было рот, снова закрыл и судорожно кивнул. – И комнату приготовьте... этому человеку.
Понимание ударило прямо в сердце. Приносит жертвы себе? Звучит, как бред безумцев, что трясут лохмотьями на площадях в Нижнем городе... но если сказанное Марианом – правда, хотя б на сотую часть правда, то мальчишка – самый счастливый человек во всей империи Риер-Де. Счастливый потому, что его до сих пор не убили. А ты не можешь еще раз потерять его, просто не можешь!
****
– Зачем это нужно было златомордому? Я его так прозвал про себя, потому что впервые увидел в золотой маске – он же боялся, что кто-то узнает, и прятал лицо. Прости, Луциан, ты не поймешь, зачем ему нужно... я б тоже не понял, если бы сам не был таким же! Не бойся, пожалуйста, только не бойся меня! Все мужики, того... разные, но во всех есть неведомая сила, и ее можно забрать. Одни забирают, другие только отдают, а в остальных нет почти ничего, ни воронки, ни тепла – их больше всего на Матери нашей земле. Ты такой, ты – как «псы» Юния, прости... но я обжегся тобой, у меня в сердце живого места нет... прости меня, прости!.. И можно я твой подарок возьму, а? Мне так жаль было его оставлять! Юний берет чужую силу себе... никуда он не может отдавать ее, Луциан! Он – бешеная тварь, а мы отдавать не умеем, все себе, себе! Я покажу тебе потом, если не боишься. Так я убил двоих человек. Одного за дело, он полез меня драть... почему тебе не смешно? Ты б видел, как они корчились! А второго, «барашка», жаль. «Барашки» – они беззащитные, не могут пить и закрываться, потому Юний их доит, точно коров и коз. Сам имеет, и «псы» его тоже – а вся сила достается ему одному. Обряды устраивают два-три раза в месяц, благородный... если б их прихлопнуть прямо во время Ка... ну, Ка-Юний они это называют... мерзость! Не смотри так, почему ты?.. Нет, Луциан, нет! Таких людей очень мало! Должно, меньше, чем Инсаар, не бойся.... Ты ж белый весь... я бестолочь, ну убей меня, если хочешь... я же не знал! Всем страшны Инсаар, нечего стыдиться. Ты прав: кто видел, как они нападают, как убивают, тот до смерти со страхом не расстанется... Я тоже Юния боюсь, ведь он сильнее. И раз ты видел нападение, тебе проще будет понять. Они объявляют обряд и приносят жертвы – все по ритуалу, как положено, только вместо бога – человек. Мы такие же люди, Луциан, просто... если б я встретил еще хоть одну тварь, легче было б сообразить. Домециан говорил, что еще одного такого же знал, и ненавидит он того мужика люто.
– В нас живет воронка... ты не поймешь! Но я покажу – и это страшно, верно. Только воронку можно держать в узде и выпускать, когда захочешь. Но если ее выпустить, она убивает всех без разбору, врагов и друзей. Я думаю так: сила Юнию нужна была, сила и власть. Мне тоже это нужно, мне нравится, когда боятся и гнутся передо мной... прости, я пьян уже. У меня мама умерла, Луциан... то есть она давно умерла, а я вот только вчера узнал... не надо, Луциан, я сам, я смогу... пей вот лучше! И слушай. Мне удалось бежать – один из «псов» выпустил, когда Юний и его подручные решили меня убить – они ж не могли взять «сокровище», ну то есть силу мою... твари отдавать не могут. Злые духи разберут, для чего они меня схватили! Должно, Льют все же ошибся, он же сумасшедший... Кто такой Льют? «Сестрица», ха! Знаешь, смешно, а я часто его вспоминаю... нет, купить его не получится, он златомордого не предаст. Благородный, эта безумная коза не разбирается в политике! Ему без разницы, кто у нас сейчас император, я вот тоже не знаю, и нечего скалиться! Два императора, Кладий и Донателл – только берега реки разные? А кто твой император, благородный? Тот, кто победит, или тот, кто денег больше посулит? Ну и что в том такого? Драться нужно лишь за своих.
Мальчик, ты прав, но я всю жизнь дрался лишь за себя. А теперь – мягкий свет, по углам таится ночь, и нежданная, острая боль полной открытости когтями впивается в душу. Нет смысла что-то таить, найденыш читает тебя, точно значки на пергаменте. И клонится черная чисто вымытая гривка к твоему лицу; он сжимает твои ладони в своих и осторожно касается губами. Опускает голову на грудь, льнет и тянется к тебе, сбиваясь на полуслове, и вновь продолжает жуткий рассказ. Хотел знать правду? Теперь знаешь, знаешь гораздо больше, чем может вместить жалкий человеческий разум. И Мариан врет только в одном – срывая оковы с чужого сердца, нельзя оставить закрытым собственное! – врет, будто хочет лишь мести. И, кажется, сам понимает, что ложь его видна. Вон – морщится, сердясь на себя... ай-я-яй, мой найденыш, нужно было сделать вид, что хочешь награду за страшную тайну Юния Домециана. Чего ж ты на самом деле хочешь? Вольноотпущеннику будет наплевать на чьи бы то ни было резоны и желания! И потому Данет Ристан пока ничего не узнает – пока Луциан Валер не разберется в мешанине из ужаса, предвкушения, извращенного любопытства и острой жалости. Стоит представить себе остера – каким тот был в начале переворота, в Сенате, и сегодня в доме Корина, и все сомнения сгорают, точно масло в лампионе. Гладкая, безупречно красивая маска вместо лица, и только глаза горят хищной желтизной, а в середине – черная точка, будто бездна глядит оттуда... За шесть лет Луциан успел неплохо изучить привычки и повадки Ристана, не понял лишь одного – можно ль доверить ему жизнь человека, коего подобрал на дороге зимой, а к середине весны осознал необходимым, точно кровь в жилах? Данет так легко жертвует и «слонами», и «черепахами» в той большой игре, что они ведут с Юнием, а уж «конем» пожертвовать ему не стоит ничего – спросите у Камила Вестариана.
– Ты отведешь меня к Ристану или расскажешь ему сам? Нужно торопиться! – мальчик действительно был пьян, иначе не смотрел бы так доверчиво. Святотатство императорского любовника в городе, объятом ужасом переворота и ожидаемого голода, станет последней каплей. Толпа, молящая Инсаар вернуться и спасти людей от беды, сметет и Юния, и Кладия, если тому придет в голову блажь вступиться. Ты и сам с наслаждением прикончил бы Домециана за одно лишь допущение, что нелюди могут вернуться с местью! А мстить они будут всем без разбора, как сделали во время Ночи Наказания, чтобы повязать людей кровью... Юнцов, чистокровных свободнорожденных ривов хватали прямо на улицах – никто такого не потерпит! Луциан представил себе наливающееся гневом лицо нового префекта города, ядовитую усмешку принцепса... что думать о Кассии и Касте? От Юния сбегут все, даже верный, как собака, Виниций! Никто не знает истинной силы нелюдей, но пятьдесят три года назад они опустошили Сад Луны, и все будут думать, что Ночь Наказания вот-вот повторится. Времена для нее сейчас как раз подходящие.
– Ты наелся? Хочешь еще? – Луциан растрепал блестящие, завивающиеся крупными кольцами волосы – мальчишка сонно и сыто жмурился под ласкающей рукой. – Мне нужно подумать, Мариан, хорошо? Ты прав: у Ристана гораздо больше возможностей, чем у меня, но... я не умею читать мысли!
– Разве вы не друзья? – найденыш чуть нахмурился, с трудом приподнялся на ложе. Хорошо, что он велел рабам подавать на стол прямо в той спальне, где Мариан жил раньше – парень, кажется, уже и шевелиться не способен.
– Отличный вопрос, мальчик. Друзья? Я говорил тебе: у меня нет друзей. Боюсь, у Данета тоже.
Черная, еще чуть влажная макушка ткнулась ему в плечо, Мариан непонимающе помотал головой. Помолчав, спросил:
– Почему остер перешел на сторону Везунчика? Не прогадал, наверное?
Луциан засмеялся. Именно! Они знакомы много лет, но даже этого аристократ Валер не знает про вольноотпущенника Ристана.
– Кто прогадал, а кто нет, пока не известно. Война только началась, и не мне судить, я не военный, – ну да, и держи-ка язык за зубами! О человеке по имени Луциан Валер Мариан может знать все, а вот о сенаторе и стороннике императора Корина – лишь выборочно. – Но, вероятно, Феликс щедро наградил Ристана за помощь, и потом – они любовники, а близость на ложе связывает, знаешь ли.
Серые глаза вновь сердито вспыхнули – действительно, бешеный нрав. Сколпис, узнай ученый об откровениях Мариана, сказал бы, что Мать-Природа ничего не дает зря, в том числе свойства нелюдя – смертному.
– Значит, рыжий просто предал Кладия, так? Зад другому подставил... гадина иноземная!
Луциан быстро положил ладонь на теплые губы, зашептал в ухо:
– Не суди о том, чего не знаешь. Когда Данета привезли в Риер-Де и уложили в императорскую постель, остер был моложе, чем ты сейчас. А тебе ведь не понравилось насилие?
Мариан отвернулся и ответил упрямо:
– Все равно. Ненавижу измену! – и добавил решительно: – Я посплю, а ты не уезжай. Не хочу один в твоем доме проснуться...
Луциан несильно придавил широкие плечи найденыша к ложу, попытался придать строгость голосу:
– У меня есть срочные дела, но я скоро вернусь. Постарайся выспаться, – кому он сможет заплатить за проверку хотя бы некоторых сведений мальчишки? Перебирая в памяти осведомителей, аристократ удивлялся сам себе. Между ним и нищим плебеем из Виеры ровно ничего общего, их ничто не связывает – отчего же так хочется касаться Мариана, отчего настолько тяжело сейчас встать и уйти? Чувство было сродни голоду – неутолимому, властному. Не смотреть на парня, не смотреть! Не видеть его ждущих глаз, нетерпеливо приоткрытого рта. Не дотрагиваться до выступающих буграми под тонкой сорочкой мускулов. Данет говорил: «Весна не придет в этот город»; но она пришла, поблуждала в опасных вонючих закоулках и вернулась. Как страшно вдруг обнаружить в себе подобную чушь... в том возрасте, когда многие уже женят внуков. Мариан фыркнул с комичным недовольством и крепко перехватил запястья аристократа:
– А когда ты вернешься, мы доиграем в тритум? Ты продул последний бросок – я помню.
– Доиграем, – засмеялся Луциан, силясь осторожно высвободить руки, – но можешь задать свой вопрос сейчас. Как проигравший, я отвечу.
– Здорово, – у парня вдруг сел голос, а хватка стала железной. В следующий миг Луциана опрокинули на постель, и он едва не вскрикнул от ощущения жаркой тяжести, придавившей бедра. Мариан приподнялся на вытянутых руках и сказал почти угрожающе:
– Мне много хочется спросить, благородный. Есть у тебя мужик? Ты меня хочешь? Ты мне позволишь?
Такому попробуй не позволь! Особенно, если самому... что осталось у аристократа Валера такого, за что можно было б цепляться? Наряженный в лохмотья призрак родовой чести, ошметки убеждений, беспредельный океан одиночества? А в Верхнем городе засело чудовище, возомнившее себя богом... Такого никто не придумает, и Мариан не лгал, так что теперь делать? Завтра иль послезавтра в этой бессмысленной драке все они могли сложить головы, и перед смертью даже вспомнить будет нечего... Ему никто и никогда не говорил трех простых слов «я люблю тебя» – и с годами слова сии потеряли смысл... но вот же она – его живая юная весна! Лежит на нем и требовательно сжимает плечи. Он рассказал Мариану о неотступном страхе перед Неутомимыми, перед непостижимой мощью, отбирающей у людей рассудок и жизнь – сам не заметил, как показал то, чего не показывал никому на свете. Открыв сердце, стоит ли навешивать замки на тело? Мальчик тряс его все настойчивей, а Луциан молчал, с болезненным вниманием всматриваясь в изменчивое лицо над собой. Нет ни «завтра», ни «вчера» – только сверкающее тысячами граней «сегодня». Даже если наутро мальчишка опять сбежит...
– Вниз не желаешь – сам меня отымей, ну? Мне все равно! – ясно, Мариан вновь не понял его молчания. – Без разницы, только позволь тебе ноги целовать... я с четырнадцати лет хочу... вот же проклятущий ремешок!..
Рывок – и левая сандалия полетела на пол, а Луциан переспросил непонимающе:
– Что?
До чего прелестная у мальчишки манера выражаться! Но не приведи Мать-Природа проболтаться о том, как аристократу нравятся открытые, прямые слова вместо опостылевшей лживой патоки, за которой лишь пустота и мрак. Самомнения у Мариана Раэла и без того полная телега.
– Ты же мне не поверишь, – мальчик оторвался от его ног, отправив вторую сандалию вслед за первой, – я тебя увидел после первого обряда еще... скажи, Луциан, твоим предкам статуи ставили? На Форуме ставили? – и, не дожидаясь ответа, прижался горячими губами к обнаженной лодыжке. Луциан замер, вцепившись в покрывало, и с трудом перевел дыхание, когда парень провел ладонью от колена до паха, задирая тунику.
– Прости... заткнуться не могу... прости... там мужик, ну точно на тебя похож... или ты на него, не знаю, – прикосновения губ к голой коже: долгие, то остервенело жадные, то невесомо нежные, пугающе желанные; и вот бедра подбросило вверх, и Луциан со стоном положил руку на склоненную черноволосую макушку, – а кто такой – не разобрать... мне так обидно было, что не знаю, кого полюбил... да плевать! Это – ты, и все тут! Ты, Луциан... у него еще так завитки на наручне выбили чудно – то ль двадцать четыре, то ль двадцать пять... но не император же, да? Император был бы в венце, со скипетром... не могу, не могу, спать хочу, тебя хочу... я к тому мужику все ходил и разговаривал с ним...
Смех согнул едва ль не пополам. Знаменитый Диокт Победоносный – статуя, больше всего ценимая императором при жизни, ибо основателя династии Мартиасов изобразили еще не владыкой мира, но уже не претором, оттого и путаница с завитками... сделанная скульптором Лукрецием намеренно. Все любят вспоминать об ушедшей буйной молодости, когда сбывшиеся мечты еще не превратились в оковы... Счастливая Куница не был исключением.
– Мариан, – он давно не смеялся так, давно не чувствовал такой свободы, – мне лестно, право, такое сравнение. Брат Диокта женился на моей прабабке, но, боюсь, сам великий император со стыда сгорел бы за такого потомка, как я, и...
Нужно заставить мальчишку выспаться, но как оторваться от этой упругой силы, разорвать пляску страсти, Луциан себе не представлял. И не хотел представлять.
– Ты лучше всех, – нахально заявил Мариан и вновь прильнул к его бедрам. Потом, точно сам себя боясь, осторожно задрал ткань еще выше – к самому поясу. Ладонь накрыла пах, и мальчишка испуганно дернулся, спрятал лицо. Глядя в высокий потолок, на котором прыгали голоногие духи вод, Луциан пробормотал:
– Лучшие не становятся «пустыми», как всем известно. Пятно позора с моего имени давно стерто, только... оно осталось на мне.
Мальчик поднял голову. Ни отвращения, ни жалости, ни скрытого злорадства – такое Луциан видел впервые. Просто бесконечное удивление и... понимание? Найденыш сполз с него, перекатился, устроился рядом и крепко обнял за талию, силой притянув голову к груди.
– Верно, тоже так думал: точно клеймо поставили. Навсегда, – голос был спокойным, уверенным. Голос взрослого, много повидавшего мужчины, и в отличие от аристократа Валера, нищий оборванец не считал каждый свой прожитый день глупой ошибкой.
– Все происходит согласно Белым законам, – привычное оружие, отгораживающая от так сильно ранящего прежде пренебрежения усмешка, – «пустой» обязан искупить вину на ложе с мужчиной.
– В зад злого духа твои Белые законы, – четко выговорил Мариан и совершенно непринужденно ткнулся губами Луциану в затылок, с долгим вздохом втянул в себя воздух, – мне не нужны мужчины, мне нужен ты.
Мальчишка сдерживал собственное нетерпение, вон даже член рукой прижал. Должен же кто-то здесь быть умнее? Собственная плоть норовила снести все доводы рассудка, что кричал об осведомителях, проверках и вполне логичном недоверии. Луциан повернулся осторожно, просунул руку между сжатых ног парня, аккуратно отодвинув смуглую ладонь. Пока найденыш не кончит, не уснет... еще столько дел, и хорошо бы выкроить час, чтобы подумать, попытаться вместить в себя услышанное этой ночью. Он ласкал медленно, не обращая внимания на нетерпеливые толчки бедер и влагу под сжатыми на упругой плоти пальцами. Но Мариан Раэл все и всегда решал по-своему – следует это усвоить. Выругался, перехватил ласкающую руку, толкнул Луциана на покрывала, злым поцелуем оборвав протесты. И тогда Луциан просто развел бедра в стороны, заранее смиряясь с болью – но вторжения не последовало. Мальчик все же знал кое-что о мужской любви... как может быть иначе, он же вырос на улицах... Надавил на промежность ниже мошонки, едва касаясь, погладил вход... когда такое было последний раз? Луциан мотнул головой, отгоняя назойливую память. Провались Илларий Каст туда, куда шалый найденыш послал Белые законы, святая святых империи Риер-Де... вот и императорского племянника туда же! Меня можно желать, Лар, ублюдок ты тупой... тебя не было в моей жизни, просто не было, и твоей нелюбви тоже... потому что, если мальчик захочет большего, мое тело будет принадлежать ему, как и его – мне. Смоченные слюной пальцы ласкали вход, не проникая внутрь, не причиняя боли и неудобства, а Мариан тяжело дышал ему в шею. На долю мгновения их глаза встретились, и в свинцово-серой глубине Луциан увидел понимание... стоит им остаться наедине еще раз, и мальчик возьмет его так же легко, как сейчас заставит кончить. Но юность всегда обгоняет зрелость в делах любви – и найденыш сдался первым, обхватил собственную плоть и член Луциана, соединяя два навершия в своей ладони, и всей тяжестью обмяк на бывшем тюремщике.
Что будет, если влезть на солнце, забраться в очаг?.. Кажется, Луциан знал теперь... сильный спазм свел мышцы живота, семя, смешиваясь с семенем мальчика, испачкало пальцы. Короткое забытье словно б сделало их еще ближе – парень тоже это почувствовал. С протяжным вздохом устроился на прежнее место, коснулся губами виска, слизнул выступившую испарину... и задышал тихо, ровно. Животная близость, простая, безыскусная, повторяющаяся из века в век, из года в год на всей земле, от Теплого моря до Холодного – отчего так хорошо и так чудовищно жутко? За окном синела предутренняя пелена, если выглянуть наружу, потянет дымом пожаров, услышишь топот тысяч ног... Мариан спал, свободно раскинувшись на постели. Отчаянно храбрая юность не ведает неуверенности и страха, зато Луциану было страшно за двоих. Откуда взялось равнодушие, до срока превратившее живого человека в пепел? Наклонившись, он откинул с лица спящего смоляную прядь... в этом проклятом городе все надежды становятся дымом, все желания сжирают черви неверия, все дороги ведут в никуда... Удобно оправдывать свою бездеятельность, когда нет того, за что можно драться. А у него теперь есть. Да неужели?
Луциан встал, оправил одежду, потянулся за обувью. Меньше рассуждений – больше действий, вот принцип, что возвел ривов на вершину мира; это после потомки завоевателей превратились в сытых владельцев миражей. А теперь мы все расплачиваемся за века беспечности, и никакой Везунчик, сколь бы благосклонна ни была к нему удача, не встряхнет замшелое болото, если каждый не решит для себя... Мариана могли выследить, пока парень носился по городу – Домециан беспечностью как раз таки никогда не страдал, особенно в таких важных делах, как спасение собственной шкуры. Следует подыскать найденышу убежище безопасней, чем всем известный особняк нового главы фракции аристократов. С этого и начнем.
****
Мариан проснулся на закате. Комната тонула в красно-серых тенях, за дверью кто-то возился, на улице ругались на незнакомом языке... тут же захотелось вскочить и бежать. Что, если он все-таки прогадал, что, если Луциан связан со златомордым? И особняк аристократа вновь станет очередной тюрьмой – или сейчас за ним придут от Юния, чтобы убить... Дверь открылась, и рука метнулась к поясу, но кинжала на месте не оказалось. Мариан замер, готовый драться с кем угодно... но вошедший оказался всего лишь старым знакомцем Тири. «Господин велел тебе поесть и привести себя в порядок, – раб едва цедил слова и зыркал так, будто Мариан занял у него денег и год не отдает. – Вот твои вещи, господин приказал отдать тут же, как проснешься». Нож, потрепанный кошель, пояс и свежая туника... «Господин велел, господин приказал...» Тири положил сверток рядом, и, развернув холст, Мариан увидел костяной шар. Вырвалось дурное, наглое: «А мне твой хозяин не господин, понял?!» Тири пожал плечами: «Как хочешь, только если опять удрать решишь, предупреди, а? Я загодя себе задницу целебным снадобьем намажу!» Славьтесь, Инсаар, он же сам просил Луциана отдать ему подарок! А Тири, должно, выпороли из-за побега. Мариан потянулся к кошелю, пересыпал рабу оставшиеся от дорожного грабежа деньги – лектиарий тут же сделался любезней и даже отвечать на вопросы стал; а Мариан решил, что при первой возможности в Святилище Любящих пойдет и принесет жертву Любви: золото, смоченное в крови своей, и прядь волос, как от века полагалось. Но желание пропало, стоило лишь представить, кому придется жертву приносить – рыжей иноземной шлюхе! Во всех святилищах статуи Ристана стоят рядом с древними изваяниями. Выкусит пройдоха! Любовники о сокровенном лишь друг с другом договариваются, вот и они с Луцианом сами договорятся, только пусть бы быстрее вернулся... да и не любовники они еще... вдруг для таких, как Луциан, ни ласки, ни откровенность не значат ничего? А вот не станет он дергаться загодя, лучше подумает как следует! Луциан ему рассказал, будто его объявили «пустым», о долгах отцовских поведал, разрешил трогать себя везде, где захочется... и выслушал сбивчивый пьяный рассказ так, как никто племянника лавочника отродясь не выслушивал.
Мариан накинулся на принесенный Тири завтрак, затем потопал в купальню, а раб, смягчившись, принялся болтать, как это у невольников водится: «Чего на улице ругаются? Новый префект приказал в каждом квартале собирать отряды милиции, вот и гребут всех в кучу. Из дома господина шестерых вольноотпущенников забирают, да лекаря Нонна, а перы[2] – трусы все как на подбор, известно же. Не хотят идти и брешут, точно сучки. Милицию собирают для поддержания порядка – так распорядился объявить префект, благородный Кассий Марон, после ночного милитари консулта[3], на коем император Феликс повелел...» – «Погоди, Тири! – Мариан хлопнул раба по широченному плечу, решив, что за внятные новости и серебряной цепи Зенона не пожалеет. – Откуда ты все это знаешь, неужто тебя Везунчик на совет позвал? И что же: весь город признал Корина императором, раз тот префектов назначает?..» Так рано поутру приезжал один из коммов господина Данета, Каи, но благородного Валера уже не застал, а Тири свел в свое время дружбу с оным Каи... «Да ладно тебе, дружбу! Небось, перепихнулись по-быстрому с кадмийцем, те слывут в постельных делах ого-го!..» – «Ну, ты точно из-под рубахи кадмийского бога Лейри вылез, господин... как тебя звать-то? Коммы – они разборчивые, вольные же все и риры гребут ковшом! Господин Данет на них не жалеет ничего, одно оружие сколько стоит; а живут они, как аристократы! Да остер с одним из кадмийцев ложе делит – с самым молодым, Амалу звать...» Мариан аж поперхнулся. Вот же сучка Ристан этот! Одного императора предал, к другому в постель залез, а сам с охранником-варваром милуется. Что такому человеку доверить можно?! А Тири продолжал болтать:
«Нового префекта города, военного префекта да префекта рынков назначил Данет Ристан, а сегодня на милитари консулта император Феликс все назначения утвердил. Сенат во главе с принцепсом Вителлием Кастом теперь заседает на площади Согласия, в доме с Лоером на фронтоне...» – «Почему не на площади Трех Бдящих, она ведь больше?» – «А злой дух разберет, но Ристан приказал и магистрат оттуда убрать, и префектуру закрыть – все благородные и влиятельные на площадь Согласия переехали. Ну, Сенат заседает, законы, как лепешки с салом, печет. Вон сегодня уже по городу объявляют амнистию за все, именем императора Феликса совершенное, да раздачу вина и хлеба ведут...» – «А в Верхнем городе что делается?» Мариан уже понял, что благородные Риер-Де пополам поделили, но в голове как-то не укладывалось. А в Верхнем творилось странное. В чем Тири был уверен твердо, так в том, что за декаду драки ни Феликс Тай не перешел, ни враги на этот берег не перебрались. Два моста чуть не до основания таранными орудиями разнесли, а на остальных пока затишье. Самые страшные бои были пятого-третьего дня, когда на Вителлиевом мосту войска стратега Онлия Друза все ж строй прорвали и пошли Средний город крушить. Ну и полегли все на улицах, да только к реке сейчас лучше не соваться – на пять риеров кругом дома сожжены, руины стоят... Вокруг низложенного Кладия сила все же большая: четыре резервных легиона и стража насмерть дрались, знать и купечество, опять же, везунчиковых новшеств опасаются. Глава семьи Вестарианов легионерам рабов и клиентов послал – деньги и вино верным императору Мартиасу раздавать – и назначил награду в миллион риров тому, кто ему голову Феликса принесет и Ристана живым приведет. Объявил, что желает самолично остера не менее трех суток пытать. А самое главное: поутру комм Каи лектиарию сказал, будто б стратег Друз отбыл к кадмийской армии, что уже в боевой порядок перешла, – вот об этом на милитари консулта и толковали. Император Феликс любовника за все хвалил, рядом с собой усадил... Как это – усадил?! Кто такой остер Везунчику – брат родной, жена законная иль советник из благородных сенаторов? Чудной в Риер-Де будет император... «Ну да, – кивнул Тири, – божественный хвалил господина Данета за все, императорским именем совершенное, а потом усадил по левую сторону, а по правую – принцепса Каста. А что решил военный совет, того уже комм Каи не знал или поведать не пожелал. Сказал только, что Везунчик, должно, уедет скоро, оставив город принцепсу, префектам да верховному стратегу благородному Антонию Глабру». – «Спасибо, дружок!» Лектиарий хмыкнул: «Да за что спасибо? Хозяин велел рассказать тебе все, что спросишь».
«А про Юния Домециана чего слыхать?» – вопрос в глотке застревал: было страшно узнать, еще страшнее – не знать; и горячей благодарностью опалило сердце. Луциан о нем думал, помнил, раз рабу так приказал... «То слыхать, что покушение на мразь кровавую было; так Юний велел человек тридцать прямо перед императорскими окнами казнить, в их числе – префекта претория[4]. Низложенный Кладий, болтают, даже с одра болезни восстал, сам на советах присутствует, да только последняя торговка рыночная знает, что император и в хорошие-то дни ничего без Домециана не решал, а теперь и вовсе...»
Тири собрал посуду, сказав, что господин к первой страже обещал вернуться, и утопал, а Мариан осторожно взял костяной шар. Зачем-то погладил шершавые стенки, прижал к лицу – шар тихо звенел. Знать бы мысли Луциана, понять бы!.. Уже сыграли первую стражу, замолкла ругань вольноотпущенников на улице, а благородного все не было. Вот опять сидишь, ждешь неизвестно чего! Хотелось вскочить с ложа – и в окно, но Мариан лишь крепче стиснул игрушку в ладонях. Один раз сбежал уже – и что вышло? Не приучен от роду людям верить, вот в чем беда! Да кто в этом городе к доверию приучен? Уж не аристократ Валер точно, а в дом пустил... Наконец напряженный слух уловил легкие шаги в галерее, и Мариан вскочил навстречу. Луциан бросил плащ у порога, остановился в трех шагах, руки за спину заложил – он так часто делал. Раньше все казалось, что благородный брезгует пленника ненароком коснуться, взгляд из презрения отводит, смотрит куда-то поверх головы, точно противно ему... Тонкий, легкий, глаза усталые, светлые от горечи – будто дым попал. Мариан положил шар на низкий столик, шагнул к Луциану и обнял, почувствовав всем телом его – близкого и чужого разом. Взял лицо в ладони, поцеловал в глаза, чтобы сетку морщинок разгладить... воронка притихла, вслушиваясь, как Луциан расслабляется, прижимаясь... но от поцелуя в губы аристократ уклонился, сказал строго:
– Собирайся. Путь не близкий, – и отступил к столу.
– Да чего мне собираться? – Мариан подхватил новый плащ из темной шерсти, что лектиарий принес, набросил на плечи. – Слушай, благородный...
Он не желал умничать – чем сенатора удивишь? – но требуется же знать!
– Выходит, теперь Феликс оборону занял? И так стоять войска будут, ни взад, ни вперед, пока они с Друзом в Тринолите не разберутся? Шесть легионов в Тринолите торчат, четыре – под столицей, четыре – уже воюют, а кадмийские недобитки...
– У тебя немного устаревшие сведения, – Луциан кивнул, вновь глаза отвел. – «Недобитки», как ты сказал, давно из Кадмии выведены, еще зимой. И начат новый набор в легионы. К осени... быть может, к середине лета у Друза с Аврелием Мартиасом будет огромная армия. И нам пока не известно точно, какие провинции поддержат Феликса, а какие – его врагов.
Мариан только вздохнул. Законный император Риер-Де – Кладий Мартиас, и преемник его – пасынок Аврелий, принятый в род, как по обычаям полагается. И согласно присяге, коей покойный отец всю свою жизнь честного солдата верен был, каждому риву полагается сокрушать изменников... но Луциан изменнику служит, а Кладий, чай, не поможет Эвника вызволить.
– Большая драка, значит, в Тринолите пойдет? Ну что ж, Феликсу столицу потерять не так страшно, если он отсюда своих голодранцев выведет и Друза раздавит... потом второй раз можно себя императором объявить, спорить-то будет некому. А что, союз Лонги станет сидеть и поплевывать, пока у их границ эдакая свистопляска?
Валер повернулся к нему и улыбнулся вдруг – по-простому, совсем не издевательски.
– Об этом и говорили на совете. Армия Сфелы через месяц встанет под Лукастой[5], но столицу император приказал удерживать всеми силами. А пока мы в ловушке, только и Кладий с Юнием – тоже, – Луциан разглядывал его пристально, как будто впервые.
– Если под Лукастой, то беги скорее на тот берег, кайся в измене и в ноги падай, – усмехнулся Мариан, – потому что под Лукастой только полный дурак врага дожидаться будет. Там горная цепь – запрут, как в мышеловке, и отступить ни к столице, ни в Тринолиту не выйдет. Это ты сам придумал иль стратег Феликс? Если Везунчик – драпай, пока не поздно, куда глаза глядят... и вообще... как Феликс потом столицу брать собирается? Тринолиту пройти с боями?.. а может, в Лонгу сунется? Дохлое это дело, Луциан...
– Послушай, мне неизвестно, какова стратегия Феликса; в Тринолите я бывал проездом, и тогда никто ее с боями проходить не собирался, разве что варвары, да и то в мечтах Севера Астигата, – ого, да Луциан, кажется, рассердился! – Мы торопимся, Мариан. Кажется, вчера я пояснил тебе, что некоего глупого мальчишку могли выследить, пока он шатался по городу. За моим домом наверняка есть присмотр... Идем.
И чего такого сказал? Это ж понятно любому, кто в военных лагерях в Тринолите бывал! Мариан там все свое детство прожил, да уши держал открытыми. Но, верно, у благородного сейчас больше о столице голова болит.
Нижний город
Луциан велел ему сесть в свои носилки – не одиночные, просторные, в такие толпа народу поместится. Мариан сроду в лектике не ездил, потому, устроившись на подушках, чуть не загоготал, но аристократ на него так шикнул, что смеяться расхотелось. Лектиарии подняли шесты, и дурацкая штуковина поплыла по воздуху. Через квартал Мариана начало укачивать, а Валер сидел напротив него, замерев, точно статуя того самого Диокта. Глаз от занавески не отвел, слова не вымолвил. Так их тащили еще риеров шесть-семь, а потом Луциан велел носилки остановить, и они выбрались наружу. В переулке стояла глухая темень, но Мариан тут же понял, где они – ночной воздух рыбой провонял знатно. Рыбный рынок рядом! Луциан сделал знак носильщикам оставаться на месте, потянул Мариана за руку... Благородный, как есть, с ума сошел! Разгуливать по городу вдвоем, без охраны... за себя Мариан не боялся, он привычный, но ведь не зря Валер слежки опасался! Впрочем, в городе было довольно тихо: знакомо брехали собаки, да слышались размеренные удары гонга в тюрьме Трех Бдящих, ну, и пару раз им навстречу разъезды попадались, от коих пришлось прятаться. Когда взвыла вторая стража, они как раз миновали мост Вей, и тут Мариан у спутника тяжелую суму, что от самых носилок аристократ тащил, отобрал. Не будет Луциан эдакую тяжесть волочь! Тот лишь фыркнул, но сумку отдал. Они еще с полчаса плутали по переулкам, где ютилось мелкое купечество, и наконец Луциан остановился перед домом в два ценкула. Стукнул в дверь тихо – высунулась всклоченная голова, человек что-то пробурчал неразборчиво, но пустил их в атриум. Валер тут же вцепился Мариану в запястье, вдавливая ногти в кожу, и потащил наверх.
Комнатушка оказалась маленькой, неприютной, хоть и чистой. Деревянное широкое ложе в углу, стол, на нем бронзовый светильник, зажженный привратником, две табуретки – и частая решетка на окне, которую Мариан тут же решил выломать. На случай, если драпать отсюда придется быстро... Валер сбросил капюшон – в светлых глазах точно иглы острые, губы бледные, чуть не синие.
– Побудешь здесь, пока я не приму решение. Никто, кроме меня, об убежище сем знать не будет, и моли Инсаар, чтобы Юний тебя в моем доме не выследил... я пытки плохо переношу, – Луциан улыбнулся, сухо, сдержанно, как чужому; но что проклятые слова значат?! – В суме – еда и вино, дня на три хватит. Потом я приду, если буду жив.
И все это с эдакой усмешечкой, точно сам себя ненавидит. Не верит, ясно как белый день, не верит! Валер повернулся уходить, но Мариан удержал его, перехватил за худое плечо и сразу понял, как прав был. Стоило обнять – и Луциан приник к нему, вцепившись обеими руками в концы давно не стриженных волос. В комнате было прохладно, ну да ничего, сейчас они согреются, сейчас все будет, и будет хорошо.
– Никуда ты пока не пойдешь, – Мариан с силой разжал ладони, коснулся каждой губами и принялся раздевать, – пока я тебе ноги не перецелую, пока своим не сделаю...
Стереть неверие, сделать так, чтобы его любимый лишь от радости улыбался – только этого Мариан и хотел! И знать не желал, что будет после и что с Луцианом было прежде, раз он так сейчас смотрит: в пол или на руки Мариана, раздевающие его, ни на миг в лицо не взглянет... Покрывала на ложе холодны – не позволит он, чтобы Луциан мерз. Швырнув плащ на постель, заставил лечь поперек, склонился низко и смотрел в карие глаза – смотрел, не отрываясь, гладил бедра и живот, пока Луциан не задышал часто, и в лисьем прищуре Мариан не разглядел ответ... тогда только склонил голову, взяв в рот правый сосок. Обвел языком, потом прижал зубами немного, а другой накрыл ладонью и сильно сжал пальцами. Не мог надышаться осенним запахом, ощущением мягкой нежной кожи под губами насытиться – теребил соски до тех пор, пока бедром не почувствовал, что аристократ уже не сбежит никуда. И тогда, скинув с себя тунику и повязку с чресел, встал прямо на пол, на колени, склонился меж раздвинутых ног.
– Вот так, понял? – взял в ладони ступню – такой маленькой в собственных ручищах показалась! – и принялся каждый палец целовать, а сердце глухо билось о ребра. – Не пущу... если не передумал...
Луциан приподнялся рывком на локте. Сжал кулаки, будто больно ему, – и глядел на Мариана сверху вниз, как и положено, как и всегда между ними будет. Потому что… ну да... раб я твой с того мига, как увидел на Форуме мертвый мрамор, и статуя в сердце моем ожила... Глядел, пока стоном глотку не свело – комочек по горлу прокатился, и огромными казались светлые глаза. А потом лисий прищур и вовсе исчез, точно не было, – и, ткнувшись лицом в гладкий пах, Мариан думал: он никогда мужчины красивее и желанней не видал, чем человек, годившийся ему в отцы... так же ему Валер вчера ночью говорил? Чушь какая! Обхватив твердый член рукой, Мариан зажмурился от страха сделать больно, совершить непоправимое, обидеть и оскорбить... и сопел, как дурак, пока чужая ладонь не подтолкнула жестко, направляя... осторожно погладил промежность, находя сжавшееся, узкое, горячее, толкнулся пальцем внутрь и вновь замер, испугавшись молчания и сильного спазма, что не пускал его. Вскинул голову, глянул в запрокинутое лицо – губы плотно сжаты, глаза закрыты, волосы прилипли к вискам. Позвал громко:
– Луциан! – тот молча сдвинулся ближе к краю ложа, ближе к его ласкам и неизбежному, но Мариан продолжил упрямо, зная, что голос дрожит и срывается: – Разреши мне, а?.. Или... только скажи, и я перестану... не трону... пожалуйста!
Валер лишь мотнул головой, сильнее сжимая зубы, так, что желваки на скулах заходили... и вдруг уперся пятками в край ложа, распахивая себя... Дальше Мариан помнил плохо. Страх и желание могут, как кипятком, с ног до головы ошпарить, верно!.. даже память обварить, и будешь барахтаться, точно устрица в садке... Он сосал подрагивающую под губами плоть, пока губы не заболели, и, касаясь сжимающейся узости, проклинал себя за каждое движение – ведь оно причиняло боль. Остановился и целовал широко разведенные колени, просил о чем-то. Поняв, что ничего внятного не допросится, дотянулся, выпил с искусанных губ громкий вздох, подхватил ладонями небольшие твердые ягодицы. И нажал плотью на вход, раскрывая Луциана себе навстречу. Больнее всего, пока на первую фалангу пальца не вставишь, а там уже проще – он помнил об этом, но все едино трясся, будто чумной... толчки были неглубокими, головка растягивала вход, а Луциан все молчал, терзая обеими руками покрывало. Мариан, войдя до половины, сжал зубы, чтоб нетерпение сдержать, и долго ласкал чуть обмякший член, двигая ладонью вверх-вниз, пока головка вновь не увлажнилась. Вот тогда, подняв влажные от пота бедра, уже дурея от тесноты и сладости, задвигался резче, глубже... поймав ответное движение, вставил до упора – самому больно было, хоть кричи! Но Луциан не сдался, не отступил. Приподнявшись на локтях, сам толкался навстречу – такой красивый, такой беззащитный, и за миг до разрядки светлые глаза распахнулись, встретились с его, Мариана, глазами, в кои будто песка насыпали. Два или три медленных, тягучих движения бедрами, до самого конца, так, что кожа липла к коже... и короткий глухой стон. Мариана трясло от благодарности, просто наизнанку выворачивало от нежности – такой простой и обычной человеческой нежности к другому существу, в котором весь мир и много больше... Он размазал семя по животу Луциана и, глядя тому в лицо, медленно вышел из покорившегося ему тела – и кончил так же, на обнаженную кожу... а потом обнял вздрагивающие бедра, прижался щекой и гладил, гладил колени, ягодицы и промежность – прося прощения и умоляя не молчать.
– Обещаешь не сбежать? – Луциан заговорил наконец – низко, хрипло, с трудом дыхание переводя. И ладонь легла на затылок, вынуждая повернуться. – Я ничего не смогу сделать, если ты начнешь дурить, Мариан. Дождись меня, не смей выходить, это опасно...
– Я уже слышал, – ему до одури хотелось спросить: не обидел ли смертельно, не унизил ли, – но Мариан не посмел. Аристократ с двадцатью двумя завитками на запястье отдался тебе, нищему парню из Виеры, так будь доволен! Но он не мог быть довольным лишь этим, хоть убей!.. только вот о большем и мечтать смешно. – Тебе-то какая опасность грозит?
Тонкие черты вмиг исказила такая ярость, что Мариан отшатнулся. Валер оттолкнул его и сел на ложе, вскинул руку к взлохмаченным волосам:
– Тебе грозит опасность, болван! – встал, подхватил одежду. Вытянулся возле постели – обнаженный, в линиях тела такая недоступность и правильность, что куда там статуе! А глаза-то потеплели... от ярости, или обиды, иль все-таки от того, что сейчас с ними было? – Сиди и жди, понятно?
Валер надел тунику, неловко наклонился за обувью – захотелось кинуться помочь, и краска запоздалого стыда, кажется, даже шею залила... все же сделал ему больно, бестолочь! Но аристократ выпрямил спину, строгие губы сжались еще упрямее:
– Пойми, мне не известно, что у Данета на уме! Быть может, он сейчас решит примириться с Юнием, а я не могу... не могу доверить твою жизнь случайности. И вот еще что: ты правда думаешь, будто без помощи союза Лонги Феликсу Друза не одолеть? Тогда ты подсказал мне, где искать...
Мариан хотел сказать, что о помощи изменников даже и не думал и вообще не понял, о чем речь идет, но Валер уже шагнул к двери. И не обернулся попрощаться.
****
Луциан и впрямь вернулся через три дня – на четвертую ночь, когда Мариан уже от страха начал на стенки кидаться и еда вся кончилась. Благо, вызнал у привратника, что благородный велел проводить себя до Рыбного рынка, а то б и вовсе известку грызть принялся. Явился Валер ночью. Остановился на пороге, смерил Мариана привычным изучающим взглядом, потом обернулся, буркнул что-то через плечо. И вытолкнул вперед низенького худого парня. Тускло-русые волосы, голые острые коленки и лучистые глазищи... сразу и не признать.
Улица Серебряного ручья
Завтра он переедет. Не вставая с пола, Данет похлопал ладонью по низкой столешнице – сил не осталось даже губы разлепить, чтобы приказать принести еще выпивку. Было б просто счастьем убить того, кто заставит его произнести хотя б одно слово... нужно встать, перебраться на лежанку. Доверенные слуги наверняка и без того много порасскажут хозяину о том, как вел себя гость. Феликсу не понравится остерийская манера сидеть на напольных подушках, много чего не понравится... Ничего, можно выбрать из двух принадлежащих Данету особняков – лучше всего тот, что ближе к Южным воротам, там он велел разместить своих людей, уцелевших в эти безумные дни. Гаронну и Мерву удалось помочь рабам бежать, а дворца на площади Великих Побед Данету не было жаль – подачка Кладия, как пришло, так и ушло... духи песка, он забыл наградить коммов! Забыл... как еще собственную гудящую болью башку не забыл где-нибудь между новой префектурой и новым же Сенатом? За дверью раздался шум, гулкий топот. Если это опять Каст, принцепсу не жить, проклятье! Данет встал с трудом, совершенно ясно чувствуя, как неослабевающим напряжением сводит мышцы. Трех часов сна ему не хватило...
– Шараф! – он не успел остановить себя и тут же зажал ладонью рот. Звать мертвых – жуткая примета... но ему плевать! Вот просто плевать, и все тут! И никаких жертв не хватит, хотя вчера Феликс сам поднес факел к огромному погребальному костру на площади Согласия, и все склонили головы в память о погибших за десять с лишним дней резни. Кто знает, о ком вспоминал Доно? Быть может, о Марке Лотусе, погибшем в бою на Вителлиевом мосту. Ну а Данет думал о Шарафе и о последних словах кадмийца и знал, что будет помнить. У рыжей шлюхи тоже есть память.
– Да кто же там, нерва йест карн[6]? – не следует ругаться в чужом доме, тем более, когда не знаешь, кто стоит за дверью. Каст, конечно, его ругань переживет, за последние дни они с принцепсом сотню раз друг друга едва не прикончили. Первый скандал случился сразу после приезда в этот дом – в ответ на претензии Вителлия Данет выложил на стол долговые расписки и закладные на земли предков, благо, подлинники он взял с собой на то заседание Сената, которое теперь звали не иначе как «Алым венцом»... народ любит глупые преувеличения. «Только дернись еще раз, только начни являть мне фамильный гонор, и я пущу тебя по миру», – шипел Данет прямо в лицо нового главы Сената; а тот назвал его... весьма предсказуемо назвал, хоть бы придумал что-нибудь новенькое! Потом они ругались буквально каждый день, а вчера, после ночного милитари консулта, Каст полез к нему обниматься. И все твердил, что оба они верно выбрали, под кого лечь... и тут же насвистел в уши Феликсу столько подробностей жизни Данета, что остер только молча удивлялся. Благородные всегда так остроумны со своими выдумками – и так предсказуемы! Данета Ристана и при императоре Кладии пытались свергнуть с помощью сплетен, и при императоре Донателле тоже будут пытаться.
Амалу толчком ноги распахнул дверь. Подмышкой нового командира кадмийских коммов была зажата огромная бутыль, обеими руками Мали держал бронзовое блюдо. Соленые орешки! Кадмиец плавно опустился на колени, поставил блюдо на стол, а бутыль просто уронил в подушки. С наслаждением следя за спокойными, какими-то домашними движениями комма, Данет невольно подался вперед. Хотелось просто сползти обратно на пол, но остер удержался.
– Кого там злые духи принесли?
Неведомо, когда вернется осматривающий укрепления на мостах Феликс, а Кассий, Глабр и Каст должны подать весточку утром, – дел по горло. Купцов он надлежащим образом ободрал и спровадил, наобещав столько, что до сих пор тошнило. Но с главами гильдий и абилом Джаймой придется говорить еще раз, и отдельно... Джайма даже улучил минутку и шепнул Данету, что в случае «чего-нибудь непредвиденного» готов в любой миг принять остера в своем доме, а так как купец вскоре намерен посетить родину, то находящимся под его покровительством нечего бояться.
– Приходили от префекта рынков: хотят знать, скоро ль ты прикажешь открыть ворота, – размеренный тон Амалу успокаивал, точно целебное масло, смягчающее саднящие раны. – Я им ответил, что грузы с твоей подписью начали пропускать через Южные, Атиевы, Врата Победы и Гостилиевы – пусть идут к приказчикам на площадь Согласия.
Интересно, станет ли Феликс вникать в такие мелочи, дознаваясь, сколько его доверенный, хм, приказчик заработает на пропуске из города купеческих грузов? И сколько уже заработал на незаконном вывозе и ввозе через Срамные ворота и просто сквозь потайные ходы в стенах? На пропуске товаров, который сам же и сделал незаконным! Этой штуке его научил Юний в незапамятные времена: запрети что-нибудь, а потом разрешай избранным – за плату, разумеется. Но надо же покрывать убытки, что поделаешь... переворот – дело дорогое.
– Тимий и благородный Луциан вернулись? И вот еще, Мали... я хотел бы наградить Гаронна и Мерва. Чуть позже позови их сюда и...
– Все хорошо, сенар, – Амалу улыбнулся темными губами, а Данет с привычным удовольствием следил, как преображается нежностью грубо очерченное лицо комма, – я подарил каждому по сто риров и сказал, как ты им благодарен. Про благородного Валера и господина Тимия мы скоро узнаем: дозоры ждут их по всему пути из Верхнего... все хорошо, сенар, все хорошо...
Хорошо? Донателл наглупил отчаянно! Исключительно дурацкое покушение, Феликс мог хотя бы спросить... но поступил в точности, как почти год назад с Камилом Вестарианом. Зачем нужно было убивать слабосильного щенка, чтобы теперь дождавшийся часа мести папаша Камила объявлял на всех перекрестках Верхнего, какую награду обещает убийцам Корина и Ристана? Зачем нужно было устраивать покушение на Юния, если теперь они, возможно, потеряли единственную ниточку в Сад Луны – верных им преторианцев? Тимий клялся, что наладит связь, что у него есть возможность встретиться с одним из прежних осведомителей Данета, но разве можно надеяться на это после расправы, учиненной Юнием над изменниками?
– Сенар! – Амалу протянул ему кубок и подтолкнул блюдо с орешками. – Выпей вот и прикажи подавать ужин. Прислуга волнуется, что ты ничего не ешь. А управитель только что домогался знать, отчего ты сидишь в комнатах, где раньше принимали клиентов и просителей; он твердит, будто на втором ценкуле для тебя приготовлены роскошные покои и...
Данет взмахом руки оборвал комма и, зажав себе нос, сделал большой глоток – горло обожгло мигом, но он выпил кубок до дна. Недаром кадмийцы зовут свое пойло «гамес» – «жгучкой»!
– Где ты достал настойку? И орешки? – остер вернул кубок, чтобы комм наполнил новый. – И не годится тебе самому прислуживать мне.
– Рынок Августы уже работает, – пожал плечами кадмиец. – Я видел, что тебе тяжело, когда рабы Феликса рядом... но я их проверил, сенар, они неплохие люди и давно служат в доме...
– Будь ты разведчиком у какого-нибудь консула, Мали, тебя б давно выгнали за доверчивость, – резко ответил Данет. – Все верно – эти рабы давно служат, вот только служат они своему господину! Мне и в этих комнатах удобно, как раз по статусу. Налей мне еще и... спасибо.
Не станет он даже Амалу объяснять, что Феликс лишь раз пригласил его в парадные комнаты наверху – и то, когда принимал любовника вместе со знатью. О, конечно, Каста, Кассия и даже купцов Данет выслушивал в большом, роскошно обставленном покое на втором ценкуле – но речь шла о престиже Феликса, не о собственном. А в свободное время Данет посидит и тут, в конце концов, спать все равно некогда и есть совершенно не хочется. Благородные весьма остро воспринимают нарушение границ приличия, он и так позволил себе на милитари консулта сесть рядом с Донателлом, пусть и по приказу последнего. Доно сделал вид, будто всем доволен и благодарен. Единственное замечание Феликса касалось назначения префекта претория: император решил, что не время собирать привилегированную охрану. Быть может, тут Доно был совершенно прав, но для чего, за какими злыми духами ему понадобилось это тупейшее покушение?!
– Может, меня и выгнали б, сенар, только благородный Феликс будет недоволен, что ты тут... ютишься, – комм наполнил следующий кубок, плеснул и себе. Они часто так пили в последний год – втроем. Данет, Амалу и Шараф... сжав пальцы на резной ножке, остер выругался про себя. Никого не касается то, что у него в душе. Если бы можно было купить нар или хотя б напиться до беспамятства! Смыть чужие лица из памяти, чужие прикосновения с кожи. Представить, что Доно рядом, что жив Шараф, что ничего не страшно, не больно...
– Мне до смерти надоело таскаться по городу ночами, но собери Каи, Ритаса и Мерва – поедем искать Велизара, – чем сидеть и ныть, точно дешевая потаскуха, которую покупатель поимел бесплатно да еще и зад порвал, лучше заняться делом. Едва ль полукровка проторчал в том веселом доме, о котором Шараф говорил ему в Сенате, все дни переворота, но вдруг?..
– Разве ты не дождешься благородного Феликса? – Амалу озадаченно потер уже заросший щетиной подбородок, нужно приказать мальчику привести себя в порядок.
– Нет! Не дождусь, – пожалуй, слишком резко. Проклятье, надо тщательней следить за собой. Но беда в том, что он до безумия хотел видеть Феликса, хотел – и боялся. Что скажет ему... император? И как его величать теперь? Данет уже пробовал произнести про себя простое слово, в коем заключено так много и одновременно так мало. Доминатор. Повелитель. Император Донателл Корин, владыка Всеобщей Меры... и что еще?.. Божественный, ха! Для бывшего раба доминатором был тот, другой – жалкая куколка, наверняка сейчас беспрестанно визжащая от ужаса. А Доно... Доно – его любимый. Тот, кто владел им на ложе, как никто больше. Тот, кто назвал его «маленьким» – и это было так хорошо, точно с раба наконец сняли ошейник и у него появился дом. Какая глупость! Сам хотел, мечтал, работал не покладая рук, рисковал жизнью ради того, чтобы увидеть на Доно венец со Львами. Ради этого погиб Шараф. А теперь Данет Ристан поджал хвост? Знакомо и отвратительно.
– Не нужно сейчас никуда ехать, – в голосе Амалу была непривычная твердость, – мы приведем к тебе Велизара сами... просто ты приказал заниматься прежде другими делами. Помнишь, сенар? Тебе лучше поспать – я никому не позволю тревожить тебя. Только вот что... ложись в спальне наверху...
– Мали, прекрати, – Данет все же сполз с лежанки на расшитые подушки – должно быть, вся прислуга Феликса над ним потешается! – Я пытаюсь придумать, как заставить «ручеек» течь[7], если Тимий и Луциан ничего не добьются.
На шестую ночь переворота Данет проснулся оттого, что Амалу с силой тряс его за плечи, и, увидев рядом с коммом окровавленного человека в разодранной алой тунике и с явно сломанным носом, остер решил: враги прорвали оборону на мостах, его пришли убивать! Узнать в дрожащем от ярости изуродованном оборванце красавца Тимия было не так-то просто... Выпустив из рук рукоять кинжала, Данет встал из-за стола, за которым спал, и молча обнял преторианца, а после они принялись расспрашивать. Тимий знал не так много, но твердо был уверен в одном – отныне, пока «кровавая мразь» ходит по земле, он не сможет дышать спокойно... «Если б этот сын шакала велел казнить лишь покушавшихся на него, никто б и слова не сказал – всякая тварь земная дорожит своей жизнью, – орал Тимий. – Но Домециан умертвил сорок восемь человек, господин Данет, сорок восемь – и погибли они страшно!» Оказалось, что Тимий, как положено, нес службу в покоях императора, – коего с начала переворота никто и не тревожил, ибо все приказы шли через Юния, – когда наемники ворвались в опочивальню и, не слушая визжащего Кладия, схватили и Тимия, и его подчиненных. Всех вывели во двор Сада Луны и принялись рубить головы, а еще там стояли колья. Данет бы дорого дал, чтобы не выслушивать дальнейших подробностей, но Тимий все повторял и повторял... Пока преторианец со скрученными руками стоял в толпе приговоренных, ему удалось узнать, что два часа назад Юния пытались прикончить ударами кинжалов прямо в Большом зале дворца. После чего императорский вольноотпущенник, рассвирепев, приказал хватать и казнить по собственноручно составленному списку. Кровь стыла в жилах, пока Данет слушал имена – все его люди в императорском окружении, все или почти все! Тимий уже прощался с жизнью, когда во двор вышел Домециан, оглядел толпу приговоренных и велел страже подтащить Тимия к нему. Юний что-то написал на клочке пергамента, сказав: «Если не утонешь в Тае, доберешься до Ристана и передашь...»
«Твой любовник и ты, мой мальчик, просто бессильные ублюдки. Надеюсь, после поражения вам будет, чем утешить друг друга, потому что Друз вернется с армией и сделает Аврелия опорой трона. Если же Феликс столь же искусен на ложе, как и в делах войны, то я всегда к твоим услугам и услугам твоей ненасытной задницы».
Послание Данет собственными руками сжег в очаге, а наутро они узнали, что Друз действительно покинул город, якобы оставив Домециана держать оборону. Поручение стратега вольноотпущенник выполнял отменно – граница между Верхним и Средним городом не сдвинулась ни на гран, благо, удалось удержать врагов на том берегу реки. Ну, и наладить в Среднем какое-то подобие порядка, что наверняка стоило Данету седых волос, вот доберется до зеркала и проверит... а если бы не решительность и воля префекта Кассия, то стоило б и жизни. Что-то не складывалось, мешая верить врагам... Письмо Аврелия Парки с приказом убить дядю и схватить Юния живым, письмо, надежно замурованное в тайнике на площади Великих Побед, и бегство Домециана из Сената – вот, где таился подвох. Аврелий передумал за несколько месяцев, вдруг возлюбив и родича, и мучителя? Но возлюбил же ты сам Донателла Корина, пожалевшего каких-то жалких три тысячи риров, чтобы выкупить тебя из рабства... чего не сделаешь ради власти и жизни, через что только не переступишь? Теперь Данет даже не мог обсудить с Феликсом создавшееся положение, потому что при каждом упоминании о неудавшемся покушении у Доно делалось такое лицо, что окружающие испуганно замолкали. Данет подозревал: стратег потерял и своих людей также, но Доно даже подтвердить приказ убить Юния не удосужился. Воля повелителя, всем надлежит внимать молча, без возражений, без сомнений! Но если б Феликс, прежде чем действовать, задал хотя бы несколько вопросов! Остер бы напомнил божественному о судьбе Каролуса Росция, принцепса Риер-Де, восемь лет назад казненного вместе с еще сотней сторонников и друзей и десятилетним Луцианом Мартиасом. Так закончился первый на памяти Данета заговор с целью свалить Домециана, а сколько их было до и сколько случилось после? Феликс считает, будто он все еще в диких горах своей Сфелы, где стремительная атака может повернуть капризную удачу к тебе лицом!
– Сенар, Друз не станет молчать. Не тот он человек. – Данет поймал себя на том, что давно уже сидит, уткнувшись головой комму в плечо, а кадмиец гладит его по волосам, щедро отдавая родное тепло: – Если он пошел против Домециана, это всплывет.
О своих подозрениях Данет рассказал только Амалу и Кассию – префекту лишь намеками, разумеется. Кассий хорошо знал Онлия Друза и мог что-то поведать, но вытянуть удалось лишь то, что у Друза последние годы «труха из башки сыпется», а это остер знал и сам. Если б Онлий сохранил ясность разума, он вообще бы не связывался с Домецианом, давно поехал бы прямиком в Перунию и договорился с племянником. Пару лет назад все можно было б проделать чисто и тихо: привезти Парку в столицу, подтвердить его права наследника и убрать Домециана. Данет вновь представил себе сжавшийся грязный комочек на полу, тринадцатилетнего мальчишку, боявшегося света... Аврелий не смог бы простить Юния, но вот родного дядю?.. Простить временно, договориться и вместе... что? Друз, Юний, Аврелий. Риер-Де, Тринолита, Перуния. Верхний город, лагеря на плодородных равнинах, вилла близ Теплого моря. Аврелий, Друз, Юний... Домециан сбежал из Сената, устроив покушение в том тупике... Друз теперь бросил столицу... Аврелий... слепое пятно в расчетах, непроглядно темное и мутное... а Квинт Легий приедет, когда зацветут розы...
Амалу осторожно коснулся губами его шеи – это было приятно, но Данет отстранился и пересел на лежанку. Помолчав, бросил резко:
– Завтра мы переедем, – он в чужом доме, среди чужих рабов, а в стенах может оказаться сколь угодно щелок для слежки, – иди, Мали.
****
Данет сел к столу, за которым уже исписал целый воз пергаментов, и подвинул к себе очередной свиток. При прошлой встрече Доно просил его подумать об одной идее, а потом кратко изложить свои догадки. Будет ли новшество работать, как отнесутся к нему люди? Любопытно, что об отмене Белых законов Феликс так не беспокоился! Следовало, правда, представить крах вековой мудрости как легкие поправки, но имеющие глаза – увидят, а владеющие разумом – поймут. Так остер и заявил своему владыке и повелителю, но тот лишь отмахнулся: «Твое дело внушить пользу изменений вначале Касту, Кассию, Цимме и Валеру, а если окажутся не в состоянии понять лучшие из сенаторов, то мы недоработали...» Цимма, впрочем, носился с законом о привилегиях плебса и благосклонно принял отмену пункта о «пустых». Как запоет глава партии плебеев, когда узнает, что реформы Донателла уравнивают в правах плебеев и вольноотпущенников, а также всех пришлых? Списки Свободных теряли свою значимость, теперь, чтобы получить право выступать в суде и занимать некоторые должности, нужно было лишь доказать имущественную состоятельность – на общих основаниях, ну и прожить оседло не менее двух лет. Каст и Кассий ожидаемо вцепились в ветхую старину обеими руками, потребовались не менее двух дней, чтобы убедить упрямцев. «Поймите, – втолковывал им Данет, – что каждый, над кем сейчас висит клеймо пустоты – а таких в империи сотни тысяч! – будет безмерно благодарен нам за милость. Молодые парни, чью жизнь перечеркивает позорная строчка в записях префектуры, смогут трудиться на благо своей державы, наплодят сыновей и дочерей, тогда как сейчас они всего лишь влачат жалкое существование без цели, без смысла». Остер рассчитывал на помощь Луциана, но аристократ молчал, и лишь когда соратники согласились, пробормотал со смешком: «Значит, нынешним «пустым» освобождение достанется даром... занятно».
На следующей декаде закон должен быть принят в Сенате. Феликс одним махом уничтожал патриархальный брак, вводя ограничение на «отцовское право»[8] – девушек и парней больше не будут продавать, точно рабов. Жена станет владеть своим имуществом через опекуна, и им не обязательно должен быть супруг или другой родственник. Девушку не смогут забрать из семьи, пока она не достигнет четырнадцатилетнего возраста – о, как взвоют любители старины, что привыкли изгаляться над детьми, оправдывая готовность к браку наличием месячных выделений! Рядовые легионеры, пришлые, вольноотпущенники и должники получат право вступить в брак с шестнадцати лет – с соблюдением всех прочих обязательств, разумеется. Имущественный ценз снизится до тридцати риров в год и станет единым по всей империи – голодранцы будут в восторге. «Вителлий, представь, что в ранней юности тебе сообщили о бессмысленности всех твоих попыток выбиться наверх, – неужели у тебя прибавилось бы пыла? Позволь сказать тебе: самый быстрый способ превратить человека в зверя – отнять у него надежду». – «Вы бы еще рабам жениться и занимать должности разрешили», – проворчал Каст в ответ. Ну нет, настолько далеко Феликс заходить не собирался. Рабы, осужденные, находящиеся под судом или в розыске по-прежнему сохраняли свою отверженность. Виновный должен платить за преступление или слабость – такая мера справедлива. Данет сделал пометку в углу пергамента: сразу же указать на незыблемость низкого статуса рабов, изгнанников, преступников... Хм, должно быть, сразу же после обнародования эдиктов комм Каи женится на своей красотке, и то же самое сделают сотни парней... а всякого рода проходимцы узаконят свои доходы. Нужно нанять отдельных людей, чтобы разъясняли горожанам, что вольноотпущенники и пришлые могут избираться в магистрат, покупать землю, отдавать сыновей в армию... Феликс все рассчитал верно: казне польза, народ доволен, а для аристократов приготовлено отдельное лакомство – снижение имущественных цензов, расширение прав Сената, прощение некоторых долгов и много чего еще... Глядишь, за эдакой трескотней отцы-сенаторы и прочая знать проглядят создание консистории[9], лишающее их подлинной власти.
После милитари консулта Феликс спросил его: «Ты сам веришь в то, что мы задумали?» Данет не нашелся с ответом, перевел разговор на другое. Что он мог сказать императору? Для меня все слишком поздно, пусть служки префекта и не ломились никогда в мой дом, чтобы объявить о статусе дважды «пустого»? Какое право он имел заявлять подобное, если тот же Каи поведет к жрецам женщину, которую любит, и она родит ему детей, а Амалу сможет стать хоть командиром когорты? Еще вчера такое отдавало бредом... а теперь бывший раб должен, изо всех сил должен верить, что хотя бы раз в жизни сделал что-то полезное!
Данет поднял бутыль со «жгучкой» с пола и пил столько, сколько смог. Потом осторожно промокнул рот и подбородок тонким полотном, заботливо оставленным слугами Доно. Зачем думать, как все могло быть, если в настоящем так много работы, и она ему нравится! Доно дал мне крылья, но они так слабы... и только Доно может их отнять... и отнимет в любой момент, потому что я никто, а он – все. Так трудно заставить жить и расти крохотный саженец веры... Данет передернул плечами и глотнул еще. Лучше удавить эту веру самому, вот точно. Потому что ты всего лишь приказчик, с коим в минуты отдыха делят ложе, и не смей рассчитывать на что-то еще, иначе горько о том пожалеешь. В по-настоящему серьезные дела император его не посвящал и посвящать не собирался – привычно, не так ли? Данету Ристану никогда не мешало, что хэми звал его «моим дорогим мальчиком» и полагал, будто у постельной игрушки ума не больше, чем у кошки. Было забавно обманывать Кладия и всех этих напыщенных болванов, так отчего ни капли не забавно теперь? Потому что слишком устал, только и всего! Желания сбываются одно за другим, склони голову пред повелителем, а после делай по-своему.
Ну, довольно! Доно спросит про консисторию, правильнее говорить о ней, ничем не выдать бешенства, которое вызывало непродуманное покушение. Юний годами знал о людях в императорском окружении, сочувствующих и помогающих его врагу, но опасался их трогать, вынуждено терпел, а сейчас раздавил одним ударом... Феликс, ты дурак... Если нет человека, способного укорить правителя в лицо, тот быстро забывает о человеке в самом себе; но Доно не станет слушать, император не намерен слушать даже Сенат! Для того ему и нужен совет ближайших соратников, который будет принимать важнейшие решения, а собрание благородных пусть себе шумит... Данет оттолкнул от себя свитки и стилос, сделал несколько шагов по комнате. В голове уже шумело, но жгут свил тугое кольцо в животе и не давал расслабиться. Он устал, устал! Каждый миг ждать удара, не верить ни единому слову Доно, ни единому собственному чувству... устал рисковать всем, отдавая единственное, что осталось у него: тот свободный от унижения уголок души, который защищал всю жизнь, и немногих близких людей... Чужой дом, чужой город, чужая ночь за порогом. Он готов разговаривать с мертвым, чтобы искупить свою вину перед ним, чтобы заглушить предательские голоса. Данет прошептал по-кадмийски:
– Кажется, я сдамся, не добравшись до цели, Шараф. Попроси для себя и для меня милости у Лейри, – пришлось замолчать. Кто-то приехал, оттого опять шумят в галереях и на улице, громко ржут кони. Феликс? Данет схватил со столика кувшинчик с розовой водой, сделал несколько больших глотков, а бутыль со «жгучкой», в коей осталось совсем немного, спрятал под разбросанные на полу подушки. Выпрямился с трудом, силясь преодолеть опьянение, и замер посреди комнаты. А когда Феликс вошел, низко склонил голову.
– Данет, ну наконец-то! Злые духи меня раздери... боялся, ты опять куда-нибудь уедешь, – лицо Донателла было усталым, но черные глаза смеялись. Очевидно, Феликс продолжает верить, что если он сокрушит Друза, то Юний развеется сам, будто мираж в пустыне. За распахнутыми дверьми приемной в два ряда выстроились сопровождавшие императора – жадные, ждущие лица... так всегда спьяну: весь мир кажется враждебным. Данет поклонился еще ниже, жестом велев Каи убрать подушки с пола. Комм встретился с ним глазами и незаметно сунул бутыль под свой широкий плащ.
– Здравствуй... благородный, – будем надеяться, Феликс не заметил заминки. Какой смысл во встрече, если не можешь обнять и забыться? По правде говоря, только увидев Доно, остер понял, насколько ему хочется остаться одному – надолго, а лучше навсегда. Одному и там, куда никто не войдет. – Куда же мне ехать? Я работал и ждал тебя, как ты и велел...
– Сейчас я отпущу людей, и будем ужинать. Ты ел уже? Если не хочешь спать, поедим вместе, – Доно еще раз улыбнулся ему и вышел. Все, сейчас ему доложат, что гость делал без хозяина и чего не делал – просто замечательно. Какой глупостью было согласиться остаться в доме Донателла!
– Что на мостах, благородный? – оказалось, простоять прямо десять минут, пока стратег раздавал указания военным, довольно сложно. Можно ли позволить себе сесть? Данет не знал, но церемониал, древний, как стены Риер-Де, не разрешал в присутствии императора садиться без его дозволения. Согласно канонам, только матушка носящего венец имеет такое право. Доно не ответил. Ну, так и есть – уже наболтали... Феликс бросил плащ на лежанку, остановился напротив Данета, широко расставив ноги и положил обе руки на пояс. Остер невольно сжался. Но в противовес страху злость молотом ударила в сердце – пьяная, опасная злость.
– На мостах все спокойно, – с расстановкой произнес Донателл, – вот только почему б тебе прямо не сказать, что я сделал ошибку, вместо того чтобы встречать меня взглядом убийцы?
Данет невольно поднес ладонь к глазам, будто та была зеркалом. Взгляд убийцы? У него?! Не может быть! На императора нельзя смотреть так, и он никогда себе этого не позволял.
– Благородный, ты заблуждаешься, – остер отступил так, чтобы между ним и стратегом оказался тяжелый стол, – я всем доволен и не понимаю...
– Всем довольные не ведут себя, точно деревенская невеста, не прячутся в самых плохих комнатах и... во имя духов предков, Данет! Я просил тебя распоряжаться в моем доме, как в своем; и вот что: мне требовалось поразмыслить. Да, я ошибся и теперь нужно думать, как исправить последствия покушения...
– Последствия? Просто замечательно, благородный. Сорок восемь человек отправились в Дом теней – а сколько еще запуганных, кои не согласятся иметь с нами дела? – заткнись же ты, проклятое помело! «Жгучки» было слишком много! – Но об этом я уже подумал. Преторианец Тимий и Луциан восстановят связь и ...
Феликс обошел стол так быстро, точно того вообще не было, а отступать оказалось некуда. Упершись спиной в стену, Данет пробормотал:
– Я прошу меня простить. Не спал давно, вот и несу чушь, – только б Доно его не трогал! Какое счастье, что Феликс не знает, насколько быстро его объятия сносят так тщательно выстроенную защитную преграду неверия.
– Каждый день с тобой нужно начинать все сначала, да, Дани? Каждый день и каждую ночь. Но мне все равно, – Доно опустил тяжелые ладони ему на плечи, и жгут завертелся, хватая положенное. Жалкий слабак, игрушка страсти, так нужной ему близости! Крепко зажмурившись, Данет ждал последнего удара – и тот последовал, твердые губы коснулись его рта; но Доно отстранился с тихим смешком:
– Что прикажешь мне делать? Я сам готов себя выпороть, но это не поможет. Я ошибся дважды и весьма серьезно. Друз, стань он императором, погубил бы Риер-Де ненужными войнами, но Онлий отказался от венца. Благородный дурак... не знаю, решился б я сам на захват власти, если бы не верил, что еще одна попытка доказать всему свету господство империи не приведет к краху. Не знаю, Дани, пойми! А сейчас поздно отступать, и я не отступлю, вот только... Онлий был мне другом, я любил его, а он – меня. Почему я не смог его убедить? Должно быть, плохо старался...
Сколько боли в простых словах! Доно не должен себя винить, только не он! Данет с силой сжал руки на талии стратега, вцепился в железные звенья доспеха и отчаянно замотал головой:
– Это мы ошиблись! Я ошибся. Убеждал, будто Друз хочет власти...
– Ты Друза не знал, – Доно осторожно привлек его к себе, поцеловал закрытые глаза, – и в конечном итоге, быть может, мы не так уж неправы – ведь есть еще Аврелий. Что до Юния, то в следующий раз придется действовать осторожнее, просто эта гадюка одним своим существованием раздражает меня... и я не допущу, чтобы он снова попытался свести с тобой счеты.
Горячие ладони гладили его спину и бедра – без нетерпения, без страсти, просто Доно хотелось тепла. Данет судорожно сглотнул. Как, ну как он мог еще минуту назад желать остаться один?! В Феликсе – вся его жизнь... набравшись храбрости, остер открыл глаза, потом провел пальцем по крохотным морщинкам возле сжатых губ, тронул кончик носа. Феликс засмеялся:
– Дернуть забыл, – и тряхнул головой так, что черный вихор улегся на свое место между бровей, – из-за тебя не стригусь, а пора. И спасибо, что не зовешь меня доминатором, за эти дни, думал, рехнусь...
– А я хотел, благородный, – пьяная дрожь и застарелая ярость спрятались, поджали хвост, – и тебе придется привыкать, никуда не денешься.
– Пусть весь мир зовет меня как угодно, – в черных глазах под искорками наигранного смеха притаилась глухая тоска, – только не ты, не Флавий и не Армида... домине фламма аморе[10], мое рыжее сокровище, ты соблаговолишь разделить с несчастным, всем должным и глупым императором трапезу? Просто помираю с голоду!
****
Так странно – когда человек счастлив, усталость отступает. Феликс ел, а Данет, слегка пощипывая яства с собственного блюда, рассказывал о последних событиях, о перебранках с сенаторами и даже поведал, как теперь возят в город грузы. «Но ворота все равно скоро откроют, – улыбался Феликс, – и ты лишишься доходов!» – «Ну, сразу видно, что ты не купец, благородный! Еще с месяц я смогу складывать риры в карман, и этого достаточно». – «Месяца у нас нет, – помрачнел Феликс. – Друз отбыл в армию, мне нужно уезжать, тебе тоже – остается надеяться, что Каст, Кассий и верховный стратег удержат столицу. А если нет, придется отбивать ее заново. Начинай готовиться к отъезду в Лонгу, Дани... и давай еще раз помянем мертвых. Мне не хватает твоего Шарафа...» Стратег плеснул на ковер вино и молчал несколько минут, а Данет смотрел на него, заново поражаясь, каким изменчивым может быть Донателл. Человек, имя которого уже повторяют от Теплого моря до Холодного – слухи разносятся быстро! – находит время и силы в душе, чтобы говорить с вольноотпущенником так, как с ним никто никогда не говорил. Представив кислые рожи этих наглых шес арисмах – карвиров, озадаченного царя Арамея, коего Данет никогда не видел, но представлял высоким и толстым, – остер невольно хмыкнул. Чужой или близкий, с ошибками или без оных, а Доно станет великим императором, ибо в нем есть главное – умение не забывать, что правитель всего лишь человек. Ну, пока есть... должно быть, и Кладий в молодости не был настолько ублюдочен, иначе почему Юний так цепляется за него... Не станет он сравнивать, Домециан этого и хотел! Вот только тебе давно не шестнадцать лет, а вера так хрупка. Тоньше шелка покрывал на ложе Донателла, не ярче огонька потухающего лампиона, легче пряди растрепанных волос, касающейся скул, – такова моя вера, трусливая и жалкая.
Наскоро просмотрев записи, Доно задал ему несколько вопросов о консистории и за руку повел наверх – в спальню. Сам раздел и заставил лечь, пригрозив шутливо, что если Данет не будет слушаться и спать где положено, то завтра поедет с ним – спать под мостами, рядом с легионерами. «И не пей в одиночку, Дани! Я тоже хочу попробовать эту вашу «жгучку», распорядись принести». Данет отдал приказ Каи, вместе с Феликсом в несколько глотков допил бутыль и тогда осмелел настолько, что попросил разрешить ему переехать к себе. «У меня хороший особняк у Южных ворот», – заплетающимся языком твердил остер. – «Я не буду спорить, но почему?» Они лежали рядом, Доно крепко прижимал его к себе, и врать просто не осталось сил. «Мне неловко, только и всего, благородный, не прими за обиду!» – «Тебе нравится быть свободным, Дани, я понимаю. И хотя мне жаль, но... я отпущу тебя, если пообещаешь, что мы будем видеться каждый вечер, когда не будет дел». Данет обещал и, не в силах заснуть, разглядывал спящего Донателла, прежде чем сон все же прижал его голову к подушке.
Он проснулся среди ночи – от привычного кошмара. Голодная бездна никуда не делась, а нара, чтобы забыть о ней, больше не было. Пустота здесь, помни! Она везде, никуда не спрячешься, и успокоительная ложь не спасет. Временами ему удавалось почти убедить себя, что безумная ночная прогулка в обществе нелюдя привиделась – Мать-Природа, ему без мерзкой ямы забот мало?! Но, выбирая место для Сената и новой префектуры, он даже смотреть в сторону площади Трех Бдящих не мог: бездна притаилась там, а ведь в бредовом путешествии с серокожим показалось – они ее выпили, уничтожили. И таким ямам в городе нет числа! Площади, кварталы, переулки, дворцы и сады – все заражено Пустотой, она стоит сейчас перед их ложем...
Данет поправил лампион, пламя вспыхнуло ярче. Встал к столу, выпил воды и совсем не удивился тихому оклику:
– Дани... что такое? – остер обошел низкую кровать, остановился перед любовником, раскинул руки в стороны, без слов предлагая себя. Они так редко видятся, и всегда кругом люди, а дни летят, летят, торопятся к расставанию. К войне без начала и без конца. И у каждого из них будет своя война, и только своя. Хотя сейчас он бы с наслаждением взял ношу Донателла себе, еще и благодарил бы за двойную тяжесть мироздание. Доно подхватил его, усадил на колени, прижав голову к плечу, целовал торопливо и жадно. «Мы живы, Дани, живы! Я истосковался по тебе, ты не знаешь насколько!..» – «Почему же не знаю?» Данет высвободился, сам встал на колени на ложе – и в этот раз плоть заполнила его легко, свободно, даже масло толком не пригодилось. Быть может, оттого, что вера немного окрепла, и он почти перестал бояться? Как сказал Доно? Каждый раз все сначала? Феликс нажал ему на поясницу, совершенно точно угадывая угол проникновения... они познали друг друга, стали близки... иначе сейчас с ним не творилось бы подобное!.. Даже ласкать себя не потребовалось – Данет кончил почти сразу, едва приняв в себя член любовника. Или ему так показалось... не больно-то сохранишь ясность мысли, если хочешь настолько... и, ткнувшись лицом в скрещенные руки, наслаждаясь ощущением горячего семени на все еще приподнятых ягодицах и вслушиваясь в затихающую дрожь тела, Данет понял. Он не поедет в Лонгу, по крайней мере, сейчас. Проводит Донателла, а сам останется.
****
Уже давно рассвело, и Кассий прислал гонца – сообщить, что ждет Данета на смотр милиции; а остер все не мог заставить себя подняться с ложа. И приказать поднять занавеси – тоже не мог. Быть может, перед отъездом на мосты Доно зайдет попрощаться, и удастся немного продлить эту ночь... после любви они заснули, обнявшись, и принятое решение не казалось безумием. Нарушить приказ Доно, отложить поездку в Лонгу, попытаться уничтожить чары бездны в одиночку – пока тяжелая рука императора обнимала его талию, все выглядело возможным, но стоило проснуться, и страхи подняли головы. Он найдет Велизара, вытрясет из него то, что мог знать полукровка о войне с Инсаар и использовании скрытых сил тела мужчины... быть может, женщины обладают сходной магией или какой-то иной? Должно же быть объяснение тому, отчего в обитаемом мире женщин куда меньше, чем мужчин? Сколпис подсказал бы ему... ну, поговоришь с Велизаром, поговоришь с ученым – что дальше? Бродить по городу, отыскивая провалы, чтобы после попытаться выпить? Разве он один в состоянии справиться с огромными ямами? Позвать нелюдя... но страшно, страшно, проклятье!
Данет повернулся на живот, со стоном вжался в покрывала, еще хранившие запах его любовника. Рассказать Доно, что в городе, полном непередаваемой мерзости, нельзя жить и править? Ему никто не поверит, и меньше всех – Донателл. Феликс не чувствует Пустоту, не видит нитей. По правде говоря, сам Данет теперь тоже различал их довольно плохо, но он знал, где искать.
– Сенар, прислали от принцепса, – Амалу, голый по пояс, в одних кожаных штанах, что делало его похожим на древнее божество с бронзовым телом, вошел и осторожно опустил тяжелую суму на ковер. – Благородный Каст желает знать, что делать с поставками зерна в этом месяце, а еще...
– Амалу, подойди. И открой занавеси.
Докучливее военных только политики! Тут реши, там ответь, здесь подскажи и поприсутствуй!.. За последние декады соратники приучились бегать к нему с каждым более или менее серьезным делом, видимо, в самом начале Данет на них передавил. Глядя, как комм распахивает занавеси, жмурясь от неяркого утреннего света, Данет думал об оборотной стороне власти – той власти, какую Инсаар и Мать-Природа дают «постельным владыкам». Феликс почти ничем не походил на большинство аристократов, даже на тех, кто унаследовал силу и целеустремленность своих великих предков, умевших сражаться так яростно, как никто другой, и обладавших безмерным властолюбием. Все ривы живут в плену иллюзий, старательно не замечая того, что ранит гордость, но Доно не таков... Данет неплохо знал эту особенность любовника: аристократ Корин ровно так же, как и все прочие коренные имперцы, ненавидел и презирал иноземцев и полагал единственно правильным положением вещей полное господство ривов. Вот только Феликс решил заставить другие народы служить империи совершенно новыми способами. Он умел смотреть правде в глаза и не боялся ее. Почему бы Доно не отдавать приказы Сенату и префектам лично, зачем ему посредничество Данета? Но Феликс недвусмысленно переложил все невоенные дела на остерийскую пустышку... без сомнения, это лишь до тех пор, пока не будет заключен договор с Лонгой. Отлично! Карвирам союз вскоре будет нужен не меньше, чем Феликсу... если эти дубовые головы уже сейчас не поняли глубину опасности. Он заставит шес арисмах договариваться исключительно с ним одним, чтобы у Доно не осталось выбора, как только терпеть власть пустышки. Так поступил бы Юний – связал бы своего хозяина по рукам и ногам. Какая мерзость, и как это больно!..
Амалу остановился возле ложа, а Данет, повернувшись на бок, потянул комма за штанину. Заставил сесть и с наслаждением провел ладонями по гладкой смуглой коже, погладил широкие плечи, легонько похлопал по впалому животу.
– Мали, ты – чудо. – Кадмиец улыбнулся непонимающе, а Данет просто лежал и впитывал тепло – ему всегда мало! Голод и страх, определенно, родились в одной утробе. Феликс дарил ему огромное счастье, чтобы тут же – одним словом или движением – лишить и подарка, и того, что отбирать права не имел. И оставлял после себя пустыню, где темными ночами воют разозленные обманом чудовища. – Прикажи собрать вещи, мы уезжаем.
Комм сделал движение, чтобы встать, но Данет удержал его, притянул к себе близко и позволил жгуту ожить. Сила текла в измученное усталостью тело, заменяя в душе неверие сытым покоем. Пусть всего лишь иллюзия, пусть вскоре станет еще хуже, но что бы он делал без Мали? Данет осторожно коснулся губами небритого подбородка кадмийца, потом поцеловал в губы – Амалу стиснул его плечи, и будто огненный клубок прокатился между ними. Хорошо!
– Мали, что ты чувствуешь? – Как назвать такую магию? Отчего ни с кем иным не происходит подобного? – Тебе плохо? Больно?
Кадмиец отбросил с него покрывало, коротко поцеловал обнаженный живот, а Данет нежился, приподнимая бедра – у него уже стояло, вот только такая близость не имела ничего общего с тем, чем они ночью занимались с Доно... Комм поднял голову, по лицу расплылась блаженная улыбка:
– Голова немного кружится... и хочется тебя, сенар, – Амалу легко прижал ладонью его пах – таким движением, как ласкают самого себя. – Ты меня не прогонишь?.. Ну, когда все устроится?..
Что устроится? Впереди была неизвестность. Данет хотел сказать, что такой хозяин, как он, самая верная возможность отправиться до срока в Дом теней, но не успел – занавесь у двери приподнялась, пропуская Феликса. Подавив мгновенный порыв оттолкнуть кадмийца от себя, Данет встретился с любовником глазами. Проклятый дурак! Забыл, что ты в чужом доме, где никто не обязан понимать твоих странных привычек! И меньше всех – Доно! В лице Феликса не было ни злости, ни даже удивления. Коротко кивнув, стратег произнес, как показалось Данету, нарочито ровно:
– Я сейчас уезжаю, а ты мне нужен. Ненадолго, Данет... – и отступил в приемную.
Лучше злиться, чем трястись от страха – этот принцип его никогда не подводил, и все же Данету не сразу удалось набросить на себя тунику и застегнуть сандалии. Он вышел в приемную, остановился напротив Доно и спрятал руки за спину. Оправдываться было унизительно до безумия, но остер упрямо вскинул подбородок и сказал:
– Амалу мне ближе брата, благородный, – Данет дорого б дал, чтобы понять, что скрывается за этим невозмутимым видом. Феликс поправил фибулу на плаще – стратег был уже полностью одет, даже поножи служки прицепили. Ну вот, теперь они не увидятся долго, быть может, до самого отъезда, и быть может, оно и к лучшему. – Я бы не посмел...
– Не посмел отдаться другому в моем доме? – Доно фыркнул. – Знаешь, мне все-таки кажется, что ты мечтаешь меня прикончить... у тебя такое странное лицо, Дани...
Феликс подошел к нему, положил руку на плечо. Доно имеет право на ярость, на подозрения и... и все-таки не имеет! Где был этот ше арисма, когда приходилось каждую ночь ездить к Кладию, когда каждую ночь Данет не знал, уберется ли из дворца живым? А Мали был рядом! Мали, Шараф... единственные, кому можно верить. Но от страха, что Феликс обвинит в его измене, мутилось в голове.
– Иногда я завидую твоим коммам, ибо с ними ты настоящий, – тихо произнес Феликс и коснулся губами растрепанных после сна волос. – Я хотя бы немного нужен тебе, Данет? Только не торопись отвечать, мне не требуется твое вранье.
Остер молча обнял стратега за талию, а тот прижал его локти. Отданное Амалу тепло... хотелось подарить его Феликсу, но как?
– А если б коммов, включая твоего любимца, не было на свете, я б ни за что не отпустил тебя в Лонгу, – Феликс уже смеялся. – Они отдадут за тебя жизнь, а ты любишь их – только и всего. Любовь бывает разной... А теперь вот что, Дани. Скажешь Касту, что мы разрываем все договоры о поставке зерна и заключаем новые – мне не нужны торговые связи, налаженные Домецианом. И еще: в одном из начальных эдиктов, касающихся консистории, отметь, что происхождение входящих в нее не имеет значения. Пусть Сенат кичится чистотой крови гордых ривов, а в консистории мне нужны люди, кои будут работать. Ты войдешь в нее первым. И отпусти меня, пожалуйста. Доспехи железные, но я – нет.
– Что ты скажешь, Талус, если мы возьмем в качестве основного имени Солнца «Арден» – Пылающий? Не оскорбим ли строжайших ревнителей канона? – Квинт легонько щелкнул пальцем между торчащих совершенно прямо ушей своего выносливого коняки; за одно только терпение, проявленное во время многотрудной дороги, Талус заслужил звание лучшего из жеребцов. Путь был тяжел, да еще приходилось терпеть откровения всадника! Ничего, дружок, скоро мы окажемся в городе, и мои бредни будут слушать, как минимум, ученые мужи из гимнасий и форумные ораторы, а ты получишь свежее сено и покой в конюшне. Гнедой Талус благосклонно принял ласку, но уши не опустил, словно бы продолжая внимать словам поэта. Вообще-то, породистого коня и звали соответственно, но Квинт еще в первые дни путешествия сократил кличку до короткого Талус, что на языке ривов означает Пятка. Главного смотрителя конюшен Кастов хватил бы удар, определенно. Но не звать же каждый раз животину Милон Таллусий Верде Третий! Всех лошадей в конюшне именовали так помпезно, а те, кто не удостаивался чести попасть в фамильные стойла и не заслужил сложную кличку, спокойно коротали свой лошадиный век в крестьянских и купеческих хозяйствах. Илларий будет долго смеяться, услышав про Пятку... добраться бы до него поскорее! Но впереди лежал город Риер-Де, Средоточие мудрости, Перекресток всех дорог, и ждала встреча с Ристаном. Квинту не хотелось видеть ни этот город, ни этого человека, но разве в наше смутное время ты выбираешь? На пятом десятке прописные истины даются легче, и поэт, в конце концов, уразумел то, что много лет назад услышал от друга. «Ты не разбираешься в политике, Квинт, лучше и не пытайся!..» Он и впрямь запутался, вот только вольноотпущенник распутать клубок интриг не поможет, скорее, завяжет узелки еще крепче.
Талус шевельнул ушами, словно прося еще раз погладить, и поэт с удовольствием выполнил просьбу. Длинные, покрытые короткой шерсткой приспособления для слуха подрагивали и даже будто б слегка гудели – забавно глядеть. Конюх предупреждал Квинта, что у лошади довольно буйный нрав, но путешественник и конь быстро нашли общий язык, и Пятка не доставлял ему хлопот.
– Ну что же, Талус, потрясем всех ценителей прекрасного, как считаешь? – Гнедой чуть отвел уши назад и тут же снова выпрямил – он слушал внимательно. – Никто еще настолько не перевирал легенды...
Лучше думать и говорить о новой поэме! Город отталкивал и звал к себе, так было всегда. Всякий раз, видя перед собой красно-серые стены, Квинт говорил себе: это в последний раз, больше я сюда не вернусь. Он не был в столице... сколько? С того страшного года, когда пришла весть о разгроме армий Максима и Арминия под Трефолой, и с удовольствием не подходил бы близко к Риер-Де и впредь. Уже сейчас на сердце лежала холодная жаба тоски, а что будет, стоит оказаться за стенами?.. Не хочу! Квинт посмотрел на внушительную кладку Южных ворот – первый круг городских укреплений должен был внушать приезжим трепет, но вызывал лишь странную жалость. Чуткие теплые волны, что жили в Квинте, сколько он себя помнил, тянулись к городу, к высоким стенам, стремясь обнять, утишить тоску и боль – словно бы собственную, но одновременно общую... Поэт тряхнул седеющими кудрями, отгоняя назойливые мысли. Хорошо б уметь шевелить ушами, точно Талус! Глядишь, ума б прибавилось.
Ристан не оставил ему выбора, придется сразу же ехать на встречу с ним, если только не сбежать от сопровождающих. Но без доверенных людей остера Квинту вообще в город не попасть. Самому поэту хотелось просто побродить по улицам и площадям, посидеть в таверне «Язык болтуна», заново привыкнуть к городу, к тому давящему ощущению, что он почти не замечал в юности и которое заставило бежать из столицы без оглядки после смерти Ли. А еще пойти в тот переулок, где они с Эмилием снимали жилье, посмотреть на окна третьего ценкула... просто смотреть, дожидаясь, пока молодость и любовь махнут рукой... на прощание. Долой меланхолию! Он обещал помочь Аврелию, но кто знает, насколько императорский пасынок нуждался в помощи? Они так странно расстались... Аврелий уехал на встречу с матушкой в морской порт Гаврий, а Квинту хотелось удержать молодого друга от беды, от ошибок. Поэт выполнил все, что хотел от него Парка, написал Ристану, но когда они получили ответ, что-то не устроило Аврелия... и день за днем Квинт следил, как знакомое затравленное выражение портит неброские черты юного лица. Ему хотелось трясти Аврелия за плечи, заклинать его именем Инсаар и Матери-Природы нашей отказаться от погони за властью, кою пасынок Кладия именовал «возвращением законного». Квинт написал и Илларию – опять же по просьбе Парки, – но получил такой ответ, который не решился показать соседу. В своей решительной и жесткой манере протектор Предречной сообщал другу, что тот вновь запутался в трех кипарисах:
«Ни я, ни мой союзник не имеем никакой необходимости связываться с человеком, потрясающим никому не нужными правами и привилегиями. Ввиду того, что мы с Севером не виделись больше трех лет, обсудить положение затруднительно, но в решении карвира я не сомневаюсь: оно будет таким же, как и мое собственное. Лонга ничего не выиграет, поддержав претендента на трон, коего никто не видел ни в качестве стратега, ни в качестве правителя, ни даже в качестве оратора. Тогда как, оказав Парке помощь, союз может навлечь на себя гнев как нового императора, Корина, так и прежнего – моего дражайшего дядюшки. Разреши тебе заметить, что с одним из этих тарантулов мы можем себе позволить затеять войну – но не с обоими разом. Мне известно также, что претензии Аврелия поддержал его собственный дядя – стратег Онлий Друз. Этот человек преследует меня много лет, обвиняя в измене, требуя моей смерти и устраивая заговоры в моей столице! Квинт, неужели ты считаешь, что собственная жизнь так мало мне дорога?»
– Все верно, Талус, и мы не можем винить Лара.
Напряженные уши гнедого дрогнули и чуть опустились, из чего поэт заключил, что гестийца сия беда тоже печалит, а конь потянулся коричневым носом к длинной ветке, торчащей из-за ограждения на добрых десять астов. Пятка желал пообедать, сам Квинт тоже проголодался, но не торопился к условленному месту встречи с посланцами Ристана. Хотелось еще немного посмотреть на дорожную толчею, плотнее выстроить стену, защищающую душу от города, от людей, в нем живущих... Мимо неутомимо шагали путники, сбивая ноги на ровных темно-багровых плитах, катились редкие повозки. Ничто не говорило о том, что в столице империи вот уже как месяц с лишком правят два императора и льется кровь! Средоточие власти, золота и жестокости – Риер-Де по-прежнему царил над миром, а его стены подпирали небеса, ослепительно-синие в знойный полдень первого месяца лета. Город легко и походя перемалывает беду оказавшегося в нем, как и беды, горести сотен и тысяч других... Квинт Легий, тебе страшно... и все же город зовет тебя, зовут еще не сожранные равнодушием люди, что не меряют бытие лишь рирами и кровью.
«Мне понятно твое желание оберечь невинного юношу, друг мой, тем не менее позволь сказать тебе, что при личной встрече Аврелий Парка произвел на меня неприятное впечатление. Молодой человек чрезмерно скрытен и хитер, как мне кажется, а я доверяю своим предчувствиям. А еще в нем есть некий отзвук безумия, что коснулся всей его семьи. В конце концов, Квинт, его отец покончил с собой, а его мать – самая большая блудница империи, такое даром не проходит».
Письмо протектора было большим и подробным, давно Квинт не получал от друга таких посланий! Далее Лар давал советы, как вести себя в Риер-Де, дабы, подозревал поэт, извлечь максимальную пользу для союза Лонги. Что ж, все политики одинаковы!..
«Постарайся встретиться с теми сторонниками моего дядюшки, кои заслуживают доверия, и обязательно поговори с Корином, а главное – никому не давай никаких обещаний! Сразу же дай понять всем, особенно Ристану и Домециану – буде последний выразит желание встретиться с тобой! – что тебя интересует лишь искусство, а не их дрязги. И, пожалуйста, Квинт, надевай на каждую встречу венок, дающий тебе неприкосновенность до конца жизни».
Эх, Илларий, я забыл венок в Перунии, а новым не озаботился, прости!..
«Тебя наверняка спросят обо мне и союзе; отвечай, что едешь в Лонгу как частное лицо, но не откажешься передать любые послания и пожелания... Между делом постарайся выразить надежду – мою, как ты понимаешь! – на то, что император Корин не нарушит границы моих владений. И вот еще: можешь говорить любому и каждому, что в случае нового нападения союз не ограничится казнью заговорщиков. Друз надоел мне безмерно, мое терпение на исходе. Постарайся также понять, каковы отношения в лагере Корина, ибо про моего дражайшего дядю мне известно все, ничего нового его клика никогда не породит... В сущности, Квинт, если бы Домециан мог держать Друза в узде, Лонга б размышляла о поддержке императора Кладия, ибо проверенный и известный сосед лучше нового. Но коль скоро Друз либо действует сам по себе, либо в сговоре с Домецианом и моим дядей, а о чувствах этих последних к моей персоне мне доподлинно известно, то, увы, теперь меня сильно интересуют чувства и намерения Корина и Ристана. Мне невероятно противно просить тебя об этом, но постарайся также встретиться с кузеном моим – Вителлием; и, если тот выразит намерение примириться, поздравь его от моего имени с «алым венцом» на дурной голове... Когда будешь говорить с моими кузенами, а также с Луцианом Валером, намекни, что оставшиеся перунийские рудники я не отдам даже под угрозой нападения...»
Ох, Лар, Лар! Прочитав четыре свитка наставлений и политических рекомендаций, Квинт весьма поразился концовке:
«Ты давно не радовал нас стихами, друг мой. Позволь сказать тебе, что я и находящийся в Гестии Брендон с нетерпением ждем новых строк. Плевать на политику, Квинт, я попросту соскучился, злые духи тебя раздери!»
Илларий не меняется, пора б запомнить! Все та же настороженность, плита скепсиса и пристрастности, а под ней раскаленный котел страстей. Но любви к творениям Квинта протектор не утратил, что удивляло тем паче, ведь столько времени прошло...
Именно таким он и сделал своего Лоера – истинно Жестоким ко всем вокруг, но прежде всего к себе. Хранящим свое пламенное сердце в чертогах из камня, пытавшимся запереть и посадить на цепь саму Любовь. Потерпевшим на пути сем сокрушительное поражение и в падении своем обретшим великую мудрость.
– Ревнители канона будут рвать нас на куски, Талус. – Стоящие торчком уши слегка шевельнулись, Пятка, кажется, был уверен, что нахала, посягнувшего на древнюю легенду, порвут не просто на куски, но в мелкие клочья. – Ну, ничего, нам не привыкать, правда?
Квинт спешился, вынул из переметной сумы оплетенный кувшинчик, глотнул вина. Талус потянулся мордой, чуть толкнулся в плечо.
– Пить хочешь? Сейчас поедем.
Они и без того проторчали на постоялом дворе довольно долго. Талус жевал свое сено и напился вдоволь, а Квинт расспрашивал хозяина и других посетителей о том, что творится в городе. Вся беда в том, что для Иллария и, тем более, для Ристана и нового императора Аврелий Парка – всего лишь фигурка на разноцветной доске для игры в тритум. Никчемная, мешающая фигурка, годная лишь для того, чтобы, в нужный момент, ткнув ее под нос врагам, заставить их поволноваться и сделать ошибку. Если дать Аврелию хороших советников, тот бы научился непростому ремеслу правителя – Квинт был уверен в этом, ведь в его молодом соседе столько скромности и ума! Илларий полагает, будто в годы Парки выглядел легкомысленным весельчаком, готовым выбалтывать свои секреты первому встречному? Но если поэт не смог убедить старого друга, то как можно рассчитывать на помощь человека, о коем не слышал ровно ничего хорошего! Ну, если не считать того, что Ристан спас его от казни. Но для Квинта из Иварии Аврелий Парка не был фигуркой на доске! Стоило закрыть глаза, как поэт видел плавные, острожные движения, скупую улыбку... с каким трудом он научил мальчика улыбаться! Мать-Природа, Аврелию всего двадцать! А консула Максима рядом с ним не оказалось... Императорский пасынок не хотел встречаться даже с матерью, ибо не верил ей. Но императрица Мелина исписала телегу пергамента, умоляя сына поехать на встречу с ней и старшим зятем Кладия. Квинт видел, насколько Аврелий не желал уезжать, как тщательно мальчик старался не показать страха даже давнему соседу и своему воспитателю Бинию – видел, и сердце сжималось от тревоги. Так хочется помочь, но в распоряжении Квинта Легия всего одно оружие – слово. А долгая жизнь научила пониманию: иной раз и тысячи легионеров могут оказаться бесполезными в той войне, что зовется поединком с судьбой.
****
Встречающие терпеливо ждали его возле высокой резной беседки, нарочно устроенной чуть поодаль от шумной и пыльной Южной дороги. Увидев пятерых дюжих парней, Квинт пожал плечами – от Ристана можно ожидать чего угодно, даже кандалов на запястьях. Охранники расступились, пропуская человека в длинной белой тоге, коего до поры до времени скрывали от поэта прихотливые изгибы бронзы и вьющиеся растения. Квинт присвистнул, не удержавшись:
– Ого! Гляди, Талус, какая честь нам оказана! – и крепче сжал повод. Гнедой настороженно косился на сенатора и правильно делал: этой пташке в красивом оперении доверился б только полный дурак! А Пятка дураком не был, иначе б его хозяину не преодолеть те сотни риеров, что отделяли Перунию от столицы.
– Позволь первым приветствовать тебя в Риер-Де, Великий.
Квинт усмехнулся знакомой чопорности. Впервые поэт увидел этого человека выбирающимся из бассейна, где тот занимался отнюдь не невинными играми со своим любовником. Но тогда, как и сейчас, Луциан Валер выказывал безупречную вежливость.
– Спокойным ли было путешествие?
Квинт знал, что аристократ не пожмет ему руку, потому и свою не протянул. Ограничившись точно таким же сдержанным поклоном, Квинт передал повод Талуса одному из сопровождающих Валера парней – не забыть бы напомнить, чтобы конюхи осторожно подходили со скребницей, Пятка не особенно жаловал чужих.
– Благодарю тебя, благородный. Поездка моя прошла удачно, до Сервии я добрался с одним из караванов, а дальше Инсаар хранили меня.
Валер выглядел как-то непривычно, без сомнения, виной всему белая тога, которая молодит кого угодно... ну, если этот «кто угодно» обладает столь стройной фигурой!
– Данет ждет тебя сегодня к вечеру. А пока я провожу гордость империи в то жилище, что, разумеется, недостойно твоего гения, но...
Илларий всегда говорил, будто его начинает трясти от эдаких оборотов. Неудивительно! Не обладая должными способностями к лицемерию, никто не сделает подобной карьеры – от унижения «пустого» до сенаторской тоги! – и не будет находить удовольствия в дружбе вольноотпущенника.
– Узнав о твоем приезде, многие достойные горожане обратились ко мне с нижайшей просьбой отнять твое время, – Луциан смотрел точно в переносицу Квинта, как и полагалось по строжайшим правилам вежливости общения между равными. Ну конечно, венок, пожалованный поэту Кладием за Гестийский цикл, давал Квинту право носить на запястье пять завитков. Вот только едва ль потомка Двадцатки впечатлило столь жалкое отличие – ты им попросту нужен, Валеру и его весьма ловкому закадычному дружку. Ну что ж, пока надежда найти Аврелию сторонников не совсем потеряна, остер и аристократ точно так же нужны плебею из Иварии!
– Чего же хотят сии достойные горожане? – повинуясь приглашающему жесту Валера, Квинт пошел с ним рядом – к большим, нарочито скромно отделанным носилкам, возле коих замерли восемь лектиариев. Такова не показная, истинная роскошь: лектика без побрякушек и позолоты и рабы, стоимостью превышающие цену военной галеры.
– Того же, что и я, Великий, – Луциан улыбнулся одними губами, гримаса прирожденного царедворца тут же напомнила, что они с аристократом почти ровесники. – Столица жаждет знать, каким новым чудом порадует ее кумир. Буду ль я вознагражден за ранний подъем рассказом о твоих намерениях? Как скоро мы сможем прочесть новую поэму? Известны ль уже название и содержание? Прости, если утомляю тебя расспросами...
– Вначале я покажу поэму друзьям.
Валер поджал губы, видно, понял, о каких друзьях идет речь.
– А после попытаюсь обнародовать ее. Разумеется, с разрешения властей. – Квинт решил не уточнять, каких именно властей. Все может измениться в любой день, скажем, Везунчика попросту убьют, или Кладий испустит дух, или лошадь Друза сломает ногу на горной дороге. Не дело писаки-плебея размышлять о подобных вещах, но Квинт всегда нарушал правила и вполне отдавал себе отчет в том, какого именно императора желал бы видеть. Ни Мартиас, что убил Ли и еще тридцать тысяч человек, ни Корин, предавший друзей и идеалы юности ради власти, его не устраивали. Отчего, ну отчего же Инсаар и Мать-Природа не могут наконец сжалиться над его несчастной родиной и послать ей достойного правителя? Молодого, не отягощенного грузом ненависти, стремящегося к добру и просвещению? Пусть и не очень опытного, зато не страдающего кровожадностью стратегов! Уж конечно, Друз и Феликс – жестокие люди... а Ристан и Домециан жестоки не меньше, только прячут свою злобу в меду. Аврелий же такой искренний... просто ему не повезло.
– Поэму я назвал «Луна и Солнце», – небрежно продолжил Квинт. Нет нужды распинаться, если собеседник спрашивает лишь из вежливости! Без сомнения, Валер проклинал про себя поручение Ристана, вынудившее его тащиться с утра пораньше на Южную дорогу. – Содержание, думаю, заинтересует любителей легенд.
– Конечно же, это будет трагедия? – Валер остановился перед лектикой, а один из рабов тут же поднял натянутое на прутья полотно, защищающее от солнца. – Печально, Великий. Иной раз хочется услышать нечто радостное... даже если это всего лишь... поэтическое преувеличение. Но история о Сияющем и Жестоком так... страшна, что почитатели твоего таланта не будут иметь выбора. Понимаю тебя... только отчего ты использовал именно эту легенду? Есть и более веселые.
Хм, что это с Луцианом? Аристократ по-прежнему не отрывал взгляда ото лба собеседника, но голос чуточку изменился. Волны, никогда не слушавшие своего хозяина, потянулись к человеку в белой тоге, обняли, утешая... Валер немного повернул голову, их глаза встретились.
– Я немного изменил финал легенды. Имею в виду изначальную остерийскую версию, – почему ты вечно забываешь, что люди нуждаются в тепле?! Все, даже заговорщики и интриганы!
– Записанную Бореадосом со слов жреца Лоера? – живо переспросил Луциан. – Мне всегда казалось, что древний остерийский культ Луны сам по себе слишком жесток, чтобы из-под стилоса поклонявшихся этому божеству вышло нечто приятное... в детстве я чуть не разрыдался, впервые прочитав сию легенду.
– Я тоже, – кивнул Квинт, с удивлением вслушиваясь в собеседника; волны никогда не врут, а они говорили о нешуточном волнении, – потому-то я и не хотел, чтобы другие продолжали рыдать... Любовь, благородный Луциан, должна возвышать душу, а не ввергать в отчаянье.
Бореадос – пиита из Остерика – утверждал более восьмисот лет назад, будто суровый Лоер требовал полного подчинения себе. В легенде, что была старше стен Риер-Де, говорилось: Жестокосердый владыка ночи обходил свои владения, выискивая непокорных и подвергая их безжалостным карам. Люди и Инсаар проклинали Луну и поклонялись ему – ведь они не знали иных, более могучих сил Натуры, чем властное ночное светило. На земле царила вечная тьма, сердце Луны не знало ни добра, ни любви – лишь грохот битвы и меткие удары своего разившего без промаха копья забавляли бога. Ревностно Лоер охранял свой волшебный зверинец – двенадцать огненных львов, источник света. Смерть ждала всякого, посмевшего подойти слишком близко к сидящим на цепи хищникам, но не ведали смертные главного – сама Судьба предсказала Лоеру великие беды и потерю власти, если кто-то выпустит Львов на свободу... разумеется, смельчак в конце концов нашелся. Юноша из затерянной деревни вступил в бой с Луной, сумел ранить его и лишить подвижности, добрался до темницы, где томился свет, и выпустил Львов на волю. Солнце воссияло над землей, радовались люди и Инсаар, а очнувшийся Лоер узрел прекрасного юного мужчину, что танцевал с огненными зверьми в самом центре пламени, ни боясь ни жара, ни когтей... Луна и Солнце полюбили друг друга, и Жестокий позабыл пророчество, ибо красота и храбрость Ардена покорили его. Яркий свет дня и призрачный свет ночи не могли насытиться своей страстью, но коротким было счастье, а Судьба неумолима. Едва лишь время стало клониться к вечеру, как огненные хищники понеслись по небосклону, увлекая за собой давшего им свободу. Арден навеки оказался пленником своего подвига – без него Львы не могли танцевать... Пылающий стал богом и каждый полдень танцует в небе со Львами, вечно молодой, ослепительно красивый в своем безумии… Арден сошел с ума, его юный разум не выдержал жара божественного огня и горя разлуки с любимым. Он ничего не помнит, ничего не в состоянии понять и никогда не встретится на земле с Лоером, как никогда не встречаются Луна и Солнце. Лишь в краткие минуты Арден обретает разум и память, и тогда его отчаянье накрывает тьмой всю землю, смертные теряют светило... но как бы ни горевали разлученные, а Судьба не меняет своих решений.
– Я изменил суть легенды и сделал так, что случилось невозможное: Луна и Солнце встретились, объединились и правят вместе. Мне пришлось поломать голову, – помянутое светило уже начало клониться к закату, а Квинт с трудом опомнился – они проговорили не меньше часа! И человек с живыми карими глазами слушал столь внимательно, что раб с навесом уже начал изнывать от усталости. – Прости, я тебя заболтал! Благородный Луциан, ты думаешь, в столице сочтут мою задумку дерзостью?..
– Очередной дерзостью, хотел ты сказать? – Валер улыбался теперь совсем иначе – мечтательно и немного растерянно. – Твой высочайший дар, Великий Квинт, – менять природу человека, менять сам мир вокруг нас... подумай, скольким ты дашь надежду? Если уж Луна и Солнце смогли быть счастливыми, то нам, жалким смертным, над коими не тяготеет рок, не стоит впадать в отчаянье. Прости теперь мою дерзость: ты позволишь мне прочесть... в числе твоих друзей?
Квинт хотел отказать. Он дал себе слово – не показывать рукопись никому, кроме Иллария и его союзника, и лишь после их одобрения отдать поэму переписчикам. Но разве не лучший друг сказал ему когда-то: нельзя прятать то, что принадлежит всем и никому! Любовь и надежду... Не успел поэт кивнуть, как старый знакомый продолжил:
– Но готовься к жестоким спорам, Великий, ценители искусств очень не любят отклонения от канонов. Советую тебе рассказать о поэме и Данету. Думаю, ему понравится измененный финал.
– Мне известно, что Ристан не интересуется поэзией, – благодарно улыбнулся Квинт, а Луциан сделал приглашающий жест, и раб распахнул занавеси лектики.
– Возможно, чтение стихов не самое любимое занятие Данета, но его весьма интересует мнение общества, а также... союз Лонги. Я полагаю, большинство поймет, кто скрывается под Луной и Солнцем. Сошлись и стали править вместе те, кто никогда не сходится: ночное светило и дневное, смертельные враги, аристократ и варвар. Политическое воззвание под видом спора с древними авторами... остроумно, Великий!
– Ну, сама легенда меня тоже волновала, – вздохнул Квинт и полез в носилки. Теперь попробуй доказать чистоту намерений и свою увлеченность лишь высоким искусством!
По дороге в обиталище вольноотпущенника Квинт без устали глазел по сторонам, а хозяин лектики любезно обращал внимание спутника на происшедшие за время его отсутствия перемены: «Нет, Великий, сражения шли ближе к реке, здесь ничего жуткого ты не увидишь. Да, этот театр разрушился года два назад, намечено восстанавливать его... а вот здесь, посмотри, возводится новая арка... по правде говоря, уже пятый год возводится». О политике Луциан говорил не так много, однако поэту удалось узнать, что буквально декаду назад Сенат благосклонно принял законодательные реформы императора Феликса. В новом собрании благородных заседало всего лишь чуть больше двухсот человек – остальные либо разбежались, либо остались верны императору Кладию. «Тем не менее споры шли ожесточенные, но при голосовании никаких накладок не произошло – можешь считать, что Белых законов более не существует. Также мы имеем весьма пространный закон о привилегиях плебса и купечества, а эдикт о консистории будет обнародован в скором времени».
Валер подробно пояснил Квинту, что значит консистория, и у поэта против воли захватило дух. Он давно не плавал в водах той бурной реки, что зовется большой политикой, но новшество Везунчика оценил в полной мере. Неужели кто-то наконец набрался смелости пусть и не открыто, но указать Сенату его настоящее место? «Феликс сильно рискует», – вырвалось у него. Аристократ пожал плечами: «Разумеется, роль консистории при действующем Сенате не будет подчеркиваться, но лет за десять люди привыкнут...» Император Корин весьма уверен в себе, вот точно! «Пока в консисторию вошло двенадцать человек, и первым – Данет Ристан, глаза, уши и воля императора». – «Прости меня, Луциан, – вздохнул Квинт, – пока я не могу бурно выразить свой восторг, ибо не совсем уверен...» – «Не совсем уверен, удержится ли Феликс у власти? У него не останется выбора, Великий! Ибо в случае поражения лучшее, что ждет его самого и верных ему сторонников – вечное изгнание». Больше они не касались столь сложных вопросов, подвергающих сомнению способность Квинта к притворству, и принялись обсуждать эпитеты, кои поэт использовал в поэме в качестве имен Луны и Солнца – за века их набралось великое множество. После Валер пожелал узнать, как обстоят дела в Перунии, и тут уже настала очередь поэта вилять в разговоре так, чтобы, сказав все, не сказать ничего: «Провинция по-прежнему принадлежит Кастам, Луциан, насколько мне известно; императорские рудники не смогли б работать без помощи управляющих, чьих предков поселил там еще знаменитый Гай. Я живу на бывшей вилле Иллария, да что там, даже лошадь, на коей я приехал в столицу, взята на конюшне протектора Предречной! И так в Перунии повсюду...» – «Как считаешь, – оживился Луциан, – кого Илларий выберет в качестве наследника?» – «Выбор давно сделан, – пожал плечами поэт, – в случае безвременной кончины правителя Предречной все состояние получит союзник Иллария». Луциан вновь поджал губы и пробормотал: «Сегодня происходят вещи, кои в дни нашей юности показались бы дикими последнему безумцу...»
****
Поднимаясь вместе с сопровождающим по широкой лестнице дома на площади Согласия, Квинт вдруг понял: он отчаянно волнуется. Сейчас он увидит человека, судя по всему, завладевшего умом и сердцем нового императора. От Данета Ристана будет зависеть судьба Аврелия... о, поэт не обладал той наивностью, кою ему упорно приписывал лучший друг! О поддержке притязаний Парки на трон не могло быть и речи, но оставалась надежда выторговать ему жизнь и безопасность. «Будь полюбезней, – не разжимая губ, шепнул ему Валер перед тем, как рабы распахнули высокие белые двери. – Данет обладает огромной властью и может существенно помочь тебе...» Или помешать, хмыкнул Квинт про себя. Власть у человека, сидящего в высоком кресле, имелась всегда, а еще остер был жаден, мстителен и безмерно хитер. Квинт не видел Ристана много лет и теперь смотрел во все глаза – во что превратился нежный мальчик, что поддерживал под руку императора на том далеком приеме?
Что ж, следует признать, никакого мальчика больше нет и в помине! Раньше красота вольноотпущенника не была столь заметной, броской настолько, что даже глаза режет. Остер поднялся гостям навстречу, складки черного шелка с серебряной отделкой четко обрисовали гибкое тело. Прежде чем пожать протянутые пальцы, поэт близко-близко увидел ярко-зеленые глаза и вздрогнул, как от удара: из чистой зелени на него глядел «знак бури» – затягивающая воронка...
– Здравствуй, Квинт из Иварии, – Данет пропел приветствие тем «поставленным» голосом, коим говорят получившие хорошее воспитание у владеющих ораторским искусством. В прошлом поэт и вольноотпущенник говорили только раз: на Форуме Луций Сарвонский предложил Квинту воспеть красоту императорского любовника в стихах. Тогда он замялся, а чуткий остер заметил и, поклонившись, сказал, что не достоин такой чести – получить вирши из рук создателя «Риер Амориет». Но без Ристана Мера б не увидела свет так быстро, да еще и ее создатель сгорел бы на погребальном костре раньше, чем насладился триумфом...
– Здравствуй! – выпалил Квинт, обреченно понимая, что волны вновь решают за него. – Ты... как режет вспышка огня небосклон, и бурной грозой... Позволишь? Легко под сердце входит острие и холодом в предсмертной ночи... безумием тоски сжимая грудь, ломает волю страсть к тебе... Данет – простое имя, но в нем – и песня света, и луч зари, и дар огня... будет готово завтра, господин. Прости меня!
Графитово-черные ресницы дрогнули, на миг закрыв странные, опасные глаза... Все придворные льстецы просто придурки! Они писали о виноградных гроздьях, о розе империи, о какой-то еще чепухе!.. Неужели они не видели, как опасна, страшна, гибельна такая красота?! И как великолепна – от восторга кости ломит... именно так! Только на границе жизни и смерти, сна и яви, боли и счастья можно полностью понять, ощутить... Ликующая песня жизни в каждом движении, каждой черточке слегка запрокинутого лица... вот как описать четкий изгиб впалых скул?! Или – сомкнутые губы, что в минуты страсти, должно, становятся вратами Любви, наливаясь яркой чувственностью... жестокой, всеподчиняющей силой...
– Трудная задача, – пробормотал Квинт, – на тебя даже смотреть тяжело. Позволь мне попробовать описать твою красоту... обещаю, если тебе не понравится, я все сожгу.
– Прежде позволь оказать тебе должное гостеприимство, – обладатель такой внешности не должен произносить столь простые слова, улыбаться и кивать столь буднично! Усилием воли поэт заставил себя очнуться. Красота для Ристана – всего лишь орудие, а ты присутствуешь на триумфе вольноотпущенника! Император Феликс попал в рабство к бывшему рабу, как до него попадали многие, только и всего. Но Квинт знал, что пока не запишет на пергаменте то, что увидел, и не найдет наиболее точные выражения – не спать ему спокойно... в конце концов, телесная прелесть – одно из проявлений могущества Любви, следует об этом помнить.
– Буду признателен за глоток вина, господин Данет. И прости мою несдержанность – я будто бы увидел тебя впервые и...
– Помнится, раньше я не казался тебе достойным трудов, – верхняя губа приподнялась в жесткой усмешке, обнажая кипень ровных зубов. Квинт не смутился – волны уже вывернули душу этого человека наизнанку, показали природу хищника и бешеную жажду власти, а еще – одиночество. Точное сравнение: красота и гордыня, будто камень стен, отрезали Данета от прочих... Башня Одиночества...
– А раньше ты их достоин и не был, – отрезал Квинт, – годы назад я видел пред собой лишь тень тебя настоящего – хорошенького мальчишку, тростник на ветру...
– Верно, – спокойно отозвался вольноотпущенник и поднес к известным всей империи темно-огненным прядям закованную в широкие серебряные наручни руку, – мы все изменились. Амалу, прикажи подать вино и закуски. Квинт, Луциан, сделайте милость, не стойте – разговор будет долгим.
Только сейчас Квинт заметил высоченного смуглого парня, что пристроился за спиной остера так непринужденно, будто был частью драпировки зала. Должно быть, один из знаменитых коммов Ристана... Опустившись на лежанку, поэт мысленно поздравил себя: Луциан советовал ему держаться любезней, но гость в три минуты наговорил хозяину кучу дерзостей!
– Наш господин и повелитель, император Донателл, прибудет в течение часа, – мелодично проговорил Данет, когда все уселись, а на столиках пред гостями поставили вино и низкие блюда. – Божественный хочет видеть тебя, Квинт Легий. Узнав о твоем приезде, император велел мне справиться: во сколько обойдется казне издание твоей новой поэмы?
Вот это да! Что поделаешь, помимо советов Иллария, явно более благосклонного к мятежнику, чем к законному императору – неудивительно, учитывая давний договор между Лонгой и Ристаном! – у Квинта были и собственные резоны. В отсутствии истинно лучшего следует выбирать из того, что есть. Про императора Феликса поэт почти ничего не знал, разумеется, кроме его славы стратега и смелой реформаторской деятельности; а вот император Кладий – убийца... как минимум собственного сына и собственных же солдат. Должно быть, ловкий интриган на месте плебея из Иварии прощупал бы возможности найти помощь Аврелию в стане врагов Феликса, но ведь сам мальчик не желал даже слышать о союзе с Юнием... быть может, зря! А теперь Ристан столь явно подкупает негласного посланца императорского пасынка. У Квинта нехорошо похолодело в животе: он вот-вот сам станет изменником. В сущности, уже стал, уже выбрал сторону в братоубийственной войне.
– Благодарен императору и тебе за лестное предложение, но ты же еще не знаешь, о чем в поэме идет речь! – Квинт заглянул в глаза под узкими бровями, чуть приподнятыми у висков. Теперь взгляд остера принял другой оттенок – точно в густую зелень плеснули расплавленный янтарь. Как ты опишешь подобную изменчивость?! Бездарь, бездарь! У тебя слов не хватит, и мозгов к тому же! – Вдруг божественному не понравится содержание?
– Ты недооцениваешь мою осведомленность, Великий, – улыбнулся остер, знаком велев рабу вновь наполнить кубки, – ты воспел союзников из Лонги, что, признаюсь, весьма своевременно. Не стану разводить тайны на пустом месте: божественный заинтересован в дружбе с союзом, и потому в скором времени я отправлюсь в путешествие... вчера начал составлять Брендону Астигату письмо...
– Брендон в Гестии, – перебил Квинт, – потому мне самому хочется попасть в Лонгу быстрее, чтобы увидеть и его тоже. В Трефолу, как ты понимаешь, я еще не скоро наберусь храбрости поехать.
– Я бы не рискнул никогда, – вставил до сих пор молчавший Луциан, – кто бы что ни утверждал, а доверять варварам может лишь такой безумец, как Илларий. Он сам постоянно твердил о жестоком уроке, преподанным нам во время предпоследней войны, но гибель Максима и армий империи его не отрезвила...
– Поверь, мое предубеждение было куда большим, чем твое, – сухо заметил Квинт, уловив, каким внимательным стал взгляд Данета, – но если Север Астигат хотя бы немного похож на младшего брата, Илларий не прогадал! Брендон – сущее сокровище, трудно описать словами...
– А ты постарайся, – вкрадчиво ввернул остер. Квинт пожал плечами и «постарался». Добрых полчаса он расписывал свою встречу с братом керла Заречной, с удивлением следя, как смягчается улыбка остера.
– Я так себе и представлял! – живо откликнулся вольноотпущенник, стоило Квинту замолчать на миг. – Если ни разу в жизни не встретишь чистого и честного человека, то век скоротал впустую... как думаешь, Брендон благосклонно отнесется к моим предложениям?
Квинт ответил очень осторожно – как и просил Илларий, постаравшись намекнуть, что союз готов выслушать любые предложения. «Именно выслушать, господин Данет, о будущих решениях карвиров мне ничего не известно!» – «Отлично! – остер легко хлопнул раскрытыми ладонями по подлокотникам – истинно остерийский жест – и подвел черту под разговором: – Квинт Легий, ты получишь жилье и все необходимое на время пребывания в столице; казна купит твою поэму, оплатит твою поездку в Лонгу, но взамен...» Ну вот, началось! Вольноотпущенник хотел, чтобы в течение следующего месяца-двух поэт посвятил свое время речам в поддержку нового императора, занятно! «Твое слово значит больше, чем все выступления сенаторов, Великий!» – «Преданные легионы значат куда больше, господин Данет!» – «Легионы легионами, а недвусмысленная поддержка создателя «Риер Амориет» убедит столицу куда быстрее... и мягче, ты меня понимаешь? Чуть позже мы побеседуем наедине, Квинт, обещай мне подумать». Ты – мне, я – тебе, известное купеческое правило, про себя ухмыльнулся Квинт. Поменяет ли Данет Ристан услуги поэта на безопасность Аврелия Парки? Если нет, торг закончится, не начавшись!
На лестнице загремело железо, высокий охранник за креслом Данета расправил плечи, а остер бросил негромко:
– Встаньте оба. Божественный прибыл.
Квинт поднялся – по правде говоря, ему стало не по себе. Ристан явно благоговел перед новым императором, а уж если так ведет себя тот, с кем оный император делит ложе, то остальным тем паче стоит трепетать!.. Стратеги, даже если их всего двое, тихо передвигаться не умеют, пора б запомнить! Феликса поэт видел однажды – во время давнего триумфа, устроенного после победы над бринийцами. Корину удалось сокрушить войска варваров, захватить семь из восьми островов, им принадлежавших, и пленить вождя. Впрочем, вскоре три или четыре острова пришлось отбивать обратно, чем Феликс и занимался. С того времени стратег не слишком изменился: волевое лицо с резкими чертами истинного рива, короткая стрижка, стать человека, способного с одним кинжалом выйти на медведя... Такой правитель создан не для роскоши дворцов – для грохота битвы, но власть шла ему, тем паче, стратег не спешил обвешаться регалиями. Даже наручень остался прежним... о, нет! Гладкие, без единого завитка железные захваты на запястьях... умно. На Кладия двадцать пять завитков надели в день переворота, но править он так никогда и не начал. Простые, но надежные доспехи, мало отличающиеся от тех, что были на более молодом спутнике, шлем без украшений, который Феликс тут же снял... император армий и солдат! Квинт стал бы спорить до хрипоты с любым, кто сказал бы, что Риер-Де нуждается в подобном правителе – наверняка помешанном на воинском уставе, привыкшем к безоговорочному подчинению, не жалующем просвещение и искусства. Но, вслушиваясь в звук тяжелых шагов, он думал: бурные волны требуют у руля триремы воина, а не поэта. Мужчину – не мальчика.
– Друзья мои, – Корин кивнул собравшимся, знаком позволяя всем сесть, – рад видеть. Квинта Иварийского узнаешь в любом обществе. Привет тебе, Великий!
Квинт ждал повторения вопросов о путешествии, но, видно, у Феликса не было времени на вежливые пустяки. Спросив – Илларий бы остался доволен! – отчего Квинт не надел пожалованного ему венка, император уселся рядом с Ристаном и взялся за вино. Рассудив, что тем самым новый правитель подтвердил привилегии, данные предшественником, Квинт заверил: только дорога помешала ему явиться в венке. После чего император заговорил вполголоса с любовником, предоставив прочих друг другу. Спутник доминатора – молодой темноволосый военный, назвавшийся Антонием Глабром, тут же возымел желание приобщиться к прекрасному и пригласил поэта на большой праздник, что устраивался завтра в его войсках. «Антоний – верховный стратег Риер-Де», – подсказал Луциан; а Глабр все не унимался. Чего они так милы и любезны со мной, размышлял Квинт, слушая дифирамбы верховного стратега. Потому что я не боюсь их? Потому что мой страх умер вместе с Эмилием? Лично мне ничего не нужно от вас, искатели власти, но в вашей воле помочь юноше со светлыми глазами – помочь ему просто жить. Но Аврелию тоже нужна власть, и он от нее не откажется, как Ли не отказался от чести... Квинт передернул плечами. Бессильная тоска – спутница приближающегося порога, но что он может сделать, Мать-Природа?! Еще один дорогой ему человек исчезнет с лица земли, а за прошедшие годы Квинт Легий отчего-то не сделался богом... и так и не научился забывать.
Антоний Глабр начал с похвалы «Любовникам», заставив Квинта внутренне содрогнуться. Когда при нем поминали его первую поэму, поэту всегда становилось не по себе – сколько в ней ошибок и неудачных мест! Да просто откровенных глупостей! «Я написал «Любовников» в восемнадцать», – смущено пробормотал Квинт, а перед глазами встал другой летний полдень. Дворец Кастов, золотые южные рыбки в чистой воде, два человека на краю водоема и тот же самый ответ – а взгляд ловит отражение в голубой глади. Ли не вернется – он навсегда в своей юности, загорелой и веснушчатой... в настоящем же – красавец-остер, что может одним росчерком стилоса подарить жизнь Аврелию, мальчику, за коего душа болит куда сильнее, чем обычно переживают за соседей. Почти не слушая стратега, рассказывавшего теперь о том, как в пятнадцатилетнем возрасте он впервые услышал «Риер Амориет», которую в его легионе читали перед строем, Квинт скосил глаза на Ристана и императора.
Смуглая рука потянулась к узкой сильной кисти остера. Феликс погладил вначале серебряный браслет на запястье, потом дотронулся до обнаженной кожи и быстро взял ладонь вольноотпущенника в свою. А Ристан... удивительно, но за два часа приема остер изменил поведение трижды – от лицемерно-сладкой манеры царедворца к цинизму купца, а после – к истинному интересу при рассказе о Брендоне. Теперь вольноотпущенника будто вновь подменили: он слушал императора, не отрывая глаз от подлокотников, лишь пряди темной бронзы казались живыми, точно блики огня, ласкающие волшебное лицо... Башня Одиночества захлопнула ворота, лязгнули засовы! Так он и назовет стихи о Ристане: «Башня Одиночества»... Феликс любил остера, это заметно, видно в каждом движении – волны не лгали. Любил, а вот Ристан?.. Квинт определенно поспорил бы.
Наконец император поднялся, расправляя широкие плечи. Ухмыльнулся почти по-мальчишески и кивнул на прощание:
– С удовольствием послушал бы стихи, Квинт из Иварии, но война ждать не может. Оставляю тебя на растерзание Данету и Луциану, надеюсь, они вытрясут из кладовой все новинки. Через три дня я уезжаю в Тринолиту, Данет уедет на пятый, – черные глаза утратили смех. Это был опасный и сильный человек, и всякий в зале мог ощущать его волю. – Помоги нам, Квинт из Иварии, и у тебя никогда не будет недостатка ни в почитателях, ни в заказах. Что скажешь ты о месте ректора императорского гимнасия для благородных юношей? В нем будет учиться и мой сын, Флавий... подумай об этом, великий поэт! Мне кажется, нам по пути.
Едва стратеги удалились, как Данет, извинившись перед Луцианом, пригласил Квинта в свой личный кабинет, что был размером не меньше зала приемов и роскошью также не уступал.
****
– Я буду откровенен с тобой, Квинт, – если политик говорит об откровенности, жди подвоха! – Дела в столице обстоят далеко не так хорошо, как бы нам хотелось. Ты не все видел, тебя везли другой дорогой... все храмы забиты, люди напуганы... и, говоря начистоту, им есть, о чем молить Быстроразящих! Нам... мне нужна твоя помощь.
Остер, велев Квинту сесть, сам остался стоять, и теперь поэт мог разглядеть очередную его личину – усталость смягчала красоту, делала уязвимей и доступней. Замечает ли император, когда перед ним великолепная статуя, а когда – просто человек? Или божественному все равно, раз красивейший мужчина империи дарит ему свои ласки?
– Я понял, чего вы хотите от меня, и поверь, у повелителя не будет слуги полезнее и преданнее, но с одним условием, – Квинт никогда не умел интриговать, лучше сказать все как есть. – И учти: я говорю от собственного имени, мои друзья в Лонге здесь ни при чем!
Ристан настороженно свел брови, медленно передвинул мастику на столе темного дерева.
– Ты и император не тронете Аврелия Парку, – Квинт торопливо вскинул ладони вверх в предупреждающем жесте, – он не опасен, клянусь! Быть может, честолюбие когда-то и застилало ему глаза, но поверь, мальчик воистину беспомощен! Он не навредит вам...
– Он уже навредил – тебе, – сердце екнуло, а остер наклонился к нему, в полумраке кошачьи глаза были желтыми, – точнее, навредил бы, если б я и император Феликс хотя бы на миг ему поверили. Аврелий написал на тебя донос, обвинив в том, что ты едешь в столицу с целью убить и меня, и благородного Корина. Якобы ты подкуплен Друзом...
– Я тебе не верю!
Вот ведь лживая тварь!.. Аврелий представился ему – одинокий больной мальчишка, коего травили столько, сколько он прожил на свете. Робкое любопытство, тихие прикосновения, негромкий голос... не может быть! А еще терпкий запах юности – им так хотелось насладиться... Понимание – жестокая вещь. Неужели ты влюблен, и довольно давно, Квинт Легий?
– Знал, что ты так скажешь, – остер сморщился так, точно предали его самого, – вот донос Аврелия, а если желаешь – приведут гонца, который привез эту пакость...
Квинт читал очень внимательно. Потом поднес пергамент к лампиону и перечел еще дважды. Почерк Аврелия – сомнений нет! Его манера составлять фразы... влюбленный глупец, вот кто ты такой, а Великим тебя зовут лишь в насмешку!
– Парка очень опасен, – вкрадчивость вновь вернулась в уста этой рыжей кошки, – он так преуспел в искусстве лицемерия, что едва не провел и меня. Уверен, мы еще хлебнем бед с этим юношей... он ведь поехал на встречу с дядей, не так ли?
– С матерью, – почти не слыша себя, отозвался поэт. Пергамент жег ему руки – из-за нескольких строк по приезду в столицу его могли казнить, не спрашивая ни о чем более. Но почему? За что? Лар прав, и Аврелий – безумец?
– Мать – лишь предлог. Испорченный юнец ненавидит и ее также, он всех ненавидит, – Ристану, казалось, не терпелось выпроводить гостя. – Луциан проводит тебя в особняк. Донос я оставлю тебе, Квинт, прочти еще раз и подумай. Завтра вечером я буду ждать тебя в своем доме – с решением. И вот еще что...
Вольноотпущенник отошел к окну, отодвинул занавеси... в своем одеянии – будто клинок черной стали на багровом шелке заката. Тряхнул рыжей копной:
– Не стоит писать обо мне... если тебе неприятно. Не нужно лести, тебя ждут более важные дела.
– Я никогда не пишу того, чего мне не хочется, – просто ответил поэт и поднялся, – попросту не умею. До встречи, господин Данет.
В спину он услышал отчетливое:
– Будь силен! – и не ответил, потому что горло свело.
****
– Вот так-то, друг мой Талус. – Мягкие лошадиные губы легко прихватили плечо, а уши коняки все так же торчали, точно даже после отдыха Пятка не мог найти покоя. – Мне суждено терять любовь... но Аврелий жив и пусть живет, правда? Довольно смертей!
Квинт ткнулся лицом в короткую шерстку, а Пятка понимающе всхрапнул. На его лошадином веку, должно быть, тоже встречались потери.
– Завтра мы поедем к Ристану и скажем ему...
Что и кому ты скажешь?! В городе неспокойно, люди напуганы... они боятся, как боялись из года в год той давящей угрозы, что таится в Риер-Де за каждым углом, за каждым поворотом. Они молят Инсаар вернуться, но те не придут, никогда! Значит ли это, что люди должны справляться со своими бедами сами? Ли сказал бы непутевому возлюбленному: если запутался, начни сначала. Что было в начале пути? Безудержное стремление поделиться со всем огромным, великим городом тем даром, что жил в нем, – и Квинт делился, и чем больше отдавал, тем сильнее становились волны...
– Мы вернулись домой, Талус, – конь терпеливо внимал, и поэт устало улыбнулся: – пора наводить порядок.
Улица Серебряного ручья
– Мне не нужны твои оправдания, Секст. А ты, Эний, при матушке будешь рыдать и рвать на себе волосы! Или, еще скорее, на плахе – если укрепления не будут готовы завтра. Завтра на рассвете, и ни часом позже! Секст, если ты без указаний не можешь найти лошадей, сдай свою бляху и вон отсюда. Поппий, что там у тебя такое?.. Нет, все верно: шестеро гонцов в Сфелу, два в Иерусу, двадцать один в Тринолиту... Вы еще здесь, сосунки? Приказ неясен?
– Повелитель! Но западная опора на Вителлиевом вот-вот рухнет!..
– Повелитель, но лошадей больше нет!.. Ни за какую цену не желают отдавать...
– Своей задницей мост подопрешь! А я полюбуюсь... Значит, продайся в рабство, Секст, а лошади чтоб были! На рассвете. И повторять не буду – оба вон! Поппий, давай сюда список... и доску для письма.
Данет быстро уткнулся в свиток – взяв у управителя стилос, Феликс неизбежно повернется и заметит, что на него пялятся. На императора так не смотрят даже в спальне, не говоря уж о зале, полном военных и служек, но Данет не мог заставить себя заняться делом и отвести глаза. Через два дня Доно здесь не будет. Кто знает, свидятся ль они еще на земле? Общее посмертие им точно не уготовано – в Первом покое Дома теней трусов отделяют от храбрецов... так жаль, Донателл, а я бы тебя ждал. Смерть все списывает: долги и ненависть, суету и подлость, – но не мое ничтожество. Истинное ничтожество души... душонки человека, не смеющего признаться ни в ненависти, ни в любви, ни в страхе... Даже вчера, когда была последняя возможность поговорить наедине, Данет не посмел. Да и в чем бы он стал признаваться, если любое произнесенное им слово – ложь? Я останусь, потому что люблю тебя? Вранье! Есть множество причин грядущего невыполнения императорского приказа – множество важных причин. Я останусь, потому что ненавижу Юния сильнее, чем люблю тебя? И вновь вранье... Останусь, потому что боюсь Пустоты так, что никакая любовь не прогонит мои кошмары? Уже ближе к истине, но есть ли она – Любовь? Настоящей близости не страшны ни смерть, ни разлука... м-да, общение с поэтами размягчает до глупости. Данет суеверно потер запястье: он обманул Квинта, подсунув фальшивый донос – что, если судьба накажет за такой поступок? Человек, владеющий стилосом так, как Квинт Иварийский, – почти божество... ну, значит, он солгал богу, какая разница? Цель достигнута, и поэт поверил в предательство Аврелия. Данет ни на миг не сомневался, что ничего хорошего из союза Парки и Легия не выйдет, зато помощь Квинта в столице может оказаться бесценной. В конце концов, кто виноват, что поэт настолько легковерен?
На Доно короткая серебристо-серая туника – если сдвинуться еще немного, можно увидеть, как напрягаются мускулы над коленом, когда Феликс нетерпеливо притопывает ногой... слишком много писанины, да, Доно? Как-то раз стратег рассказывал Данету, будто ментор, обучавший братьев Коринов письму и счету, клялся, что те так и помрут безграмотными... У Феликса такое сердитое выражение лица, что хочется встать, отобрать у него стилос и мастику и сделать все самому. Любой ценой остановить бег времени, отсрочить час расставания, сесть у ног и целовать белые шрамы на бедрах... Вчера Феликс взял Данета с собой в военные лагеря. Вдоволь намаявшись в седле, остер едва сполз с лошади во дворе казармы, а Феликс заметил и ночью учил его тем упражнениям, кои знает любой конник. Чем кончилось обучение, Мать-Природа!.. Еще ниже склонившись над свитком, Данет спрятал невольную улыбку. «Ты хуже новобранца, Дани, только что не рыдаешь по углам, прячась от командира», – ворчал Феликс, растирая ему спину и плечи. «Сильнее всего болит не здесь», – пробормотал Данет, подаваясь навстречу отнюдь не ласковым растираниям. «Я знаю, где сильнее болит, но там нужны особые средства...» Они смеялись до тех пор, пока Доно не встал на колени между его раздвинутых бедер... не было ночи нежнее в жизни Данета Ристана! Не было – пусть за тонкими стенами до рассвета перекликались часовые, а прохладный ветер нес с собой запах солдатской стряпни. Отчего нельзя сказать все без слов и получить честный ответ? Отчаянно цепляясь за Донателла, Данет верил – он знает правду. Единственную правду о себе и о том, кто владеет им... по праву сильного. Право силы и право желания не всегда совпадают, но на ложе все честны. Честнее некуда! Феликс прижал его к постели, перехватил руки и ласкал до тех пор, пока не утихла дрожь нетерпения, а потом позволил им обоим насытиться. Данета переполняла ликующая радость, он так ясно чувствовал отклик того, кто брал его бережно и сильно... Будто эта ночь была для них первой и больше не повторится... Не повторится! Патрос Натура, Магнус деисимо аверо патрос[11]... Стилос в пальцах сломался с противным хрустом. Ошалевший от страха дурак! Просто пьянство и игры на ложе дают тебе то, что раньше приносил нар: иллюзии. Такие приятные, сладенькие иллюзии, коими хорошо тешиться на заре юности. Но сегодня ему было все безразлично – осталось так мало времени, быть может, они больше не свидятся. Почему нельзя позволить себе просто сидеть и смотреть?!
Доно уже закончил с одной кипой свитков и взялся за другую – сердитая складка между бровей разгладилась... ему интересно читать это письмо. Что в нем? Встать, окликнуть или заглянуть через плечо – что Доно сделает?.. Вместо разумных ответов в голову лезет всякая чушь! Вчера Феликс уложил его сверху и, не отрываясь от губ, вдруг обхватил член Данета ладонью, будто бы направляя в себя. Или ему так почудилось со страху. Данет сжался мигом, точно его собирались насиловать. «Нет! – отказ вырвался у него прежде, чем разум осознал глупость сказанного. – Нет, благородный, я не хочу!» Ему было наплевать на то, что Доно мог подумать: вот слова подстилки, истинный мужчина не откажется никогда! Но Феликс положил ладонь ему на губы, устроил рядом и склонился низко. В полутьме так легко было спутать выражение... Что это – презрение, насмешка, жалость? Данет заговорил быстро, захлебываясь: «Если ты хочешь, я постараюсь, я сделаю, не слушай меня...», а в ответ услышал лишь ругательство, и ярость коротких слов потрясла его. «Пусть меня духи предков проклянут, я не собираюсь тебя заставлять! Мне показалось – тебе самому хочется... Кладий, ублюдок, чтоб ему и впрямь родить... тройню!» Данет захохотал первым, ткнувшись лицом в грудь Феликса, чтобы тот не понял. «Что поделать, благородный, наверное, больше у меня никогда не встанет сверху...» – «Глупость, Дани! Ну-ка, гляди! – Доно приподнялся, теплые губы сомкнулись на обмякшей плоти. – Так тоже сверху, разве нет? Тебе плохо?» Едва ль ответ Данета был внятным...
Зачем Доно это понадобилось, что он проверял? Воспользуется ли любовник предоставленной возможностью, чтобы показать власть и, быть может, унизить?.. Или просто хотелось разнообразия? В любом случае Феликс, должно, очень удивился отказу. Вольноотпущенник и сам себе не объяснил бы, отчего одна мысль взять Доно вызывала в нем только ужас и отвращение.
– Данет! – император расправился со своими свитками и теперь смотрел на него поверх увитой плющом перегородки – таких в доме Доно было много. Удобное приспособление, чтобы прятаться от ненужного любопытства. – Закончил? Мне нужно отдать пакет гонцам.
– Все давно сделано, – остер быстро спрятал обломок стилоса под пергамент, – тебе осталось лишь приложить печать.
Феликс даже просматривать свитки не стал, впрочем, они обсуждали письма префектам и купцам Сфелы многократно. Императорский оттиск превратил предложения в приказы.
– А теперь ты, – Доно подтолкнул к нему пергамент, – как глава консистории ты будешь нести ответственность. Если через год легионерам все еще нечего будет жрать, тебя я повешу первым... ну, после самого себя, разумеется.
– Благородный, я не понимаю. – Как Феликс может вот так шутить? Такую безоглядную уверенность и храбрость дают одни Инсаар, и в этот миг Данет завидовал стратегу. – Для претора и префектов я никто. Купцы... они пойдут на сделки с кем угодно, лишь бы было выгодно, но...
– Верно, пока никто, но все в нашей власти, – какие жаркие у Доно глаза! Будто он уже там, где звенят скрещенные мечи и строй грудью сшибает строй. – Думаю, тебе стоит сменить печать или сделать другую для государственных писем и распоряжений.
Данет посмотрел на испачканный мастикой маленький брусок серебра – что такого в его печати? Туест дост! Вот так и привыкают к клейму, привыкают до такой степени, что оно проступает на лбу – а ты не замечаешь! Поверх инициалов скалили пасти императорские львы, продольная насечка указывала статус – вольноотпущенник императора Кладия Мартиаса. Данет стиснул зубы.
– Прости, благородный, у меня нет другого ранга в империи. Да и на родине не было бы, вздумай я туда вернуться. Не чеканить же мне завитки самовольно, как это делают некоторые...
– Разве тебе самому не хочется избавиться от памяти о Кладии? – Настырный управитель Поппий стоял рядом с кожаными мешками для писем, но Феликс сделал ему знак отойти. – Через несколько лет об этом забудут...
Рука легла ему на затылок, взъерошила волосы. Забудут? Сразу видно, благородный, ты никогда не носил клейма... Остер пожал плечами и ответил со смешком:
– Слушаюсь. Если раньше меня просто называли подстилкой, то теперь будут звать подстилкой, желающей скрыть свое происхождение – очень тонкое различие, – Данет спрятал печать в кошель на поясе и поднял голову – Доно молчал, а ладонь в волосах замерла. Глупо, как все глупо! Пройдет меньше двух суток, и они расстанутся, к чему сейчас игры словами? Остер перехватил запястье Феликса и прижался губами там, где под смуглой кожей четко выступали вены.
– Я сменю печать, благородный, обещаю. Первое письмо, которое ты получишь от меня, будет с другим знаком, – что он несет, духи песка! Никаких писем не будет. Данет уже все продумал: его отряд, как и положено, выедет за ворота, но возле Санции он пересядет на лошадь и вернется – а носилки понесут дальше, якобы в Лонгу. Потом придется исчезнуть на какое-то время... что сможет узнать Донателл, будучи на пути в Тринолиту? Только то, что его любовник уехал из столицы и пропал. Очень кстати, такой маневр запутает и Юния.
– Ты просто не забывай писать, остальное неважно, – отчего-то шепотом откликнулся Феликс и обнял его за плечи. – Если все пойдет, как задумано, мы встретимся в месяце урожая в условленном месте...
– Жаль, нельзя задержаться в Лонге. Я бы привез тебе снега, – улыбнулся Данет и прижал ладонь стратега к лицу.
– Себя привези! Ну, и подписанный договор... Дани, послушай! – Феликс вдруг хлопнул его по плечу, весело хмыкнул. – Я едва не забыл... верно говорил твой Сколпис: нужно вести ежедневные записи, придется нанять человека... мой сын очень просил о встрече с тобой. Завтра он будет в городе вместе со своим воспитателем, потом мы долго не увидимся. Не откажешься принять Флавия, скажем, к полудню? Ментор пишет, что от идеи ловить Инсаар мой наследник уже отказался. В любом случае он не станет делать это в твоем доме. Что скажешь?
Флавий Корин? Мальчик, в наследство которому может достаться либо империя четырех морей, либо позор изгоя и плаха. Тем паче – ну какое неудобство может доставить ребенок? Часа вполне хватит...
– Конечно, я найду время. Но, благородный, не годится принимать мальчика без подарка. Скорее всего, он еще не забыл приношения на День Львов[12], и игрушечный меч вполне подойдет...
– Ну, знаешь ли... Если бы мне почти в двенадцать подарили игрушечный меч, я бы озверел, – Доно смешливо щурился, – а ты разве нет? День Львов для Флавия давно позади. Лучше послать купить список с «Риер Амориет» или нечто в этом духе.
– Твоему сыну скоро двенадцать? – что у него с голосом? Что?! И почему потолок кажется таким низким, ведь зал очень большой... в доме Доно все комнаты большие! Просторные, светлые... в этот дом его любимый привел счастливую благородную супругу – почти тринадцать лет назад. Сказав тупому щенку, будто уезжает в армию. «Через десять дней я уезжаю, меня вызывает префект. Ты поедешь со мной?» А ты что, представлял себе убитого горем аристократа, коему только война помешала отыскать случайно попавшуюся на дороге легкую добычу?! Похоже, что да! Доно говорил: «мой позор»... А ты поверил! Он не искал тебя, потому что торопился на свадьбу, олух. Двенадцать лет!.. Этому мальчишке, Флавию, сейчас столько лет, сколько ты мог прожить счастливым, никогда даже не узнав, что значит быть рабом... Лжец, ублюдочный лжец, вот что такое Донателл Корин. Ненавижу! Ненавижу! Проклятье... он же заметит!..
Данет осторожно отстранился, встал и кивком позвал управителя. Разве это так трудно, скрыть от ублюдка и врага – нужного тебе ублюдка и врага – все, что пожелаешь? Такое никогда не было трудно Данету Ристану, ха! Вот так, да! Выпрямить спину, расставив ноги под почти прозрачным шелком – пусть любуется – и улыбнуться:
– Поппий, вызови мою охрану. – Управитель кивнул, а мерзавец, которому Данет собственными руками помог надеть венец, разглядывал остера в упор. Дело сделано, верно? Если ненависть не разорвет его изнутри, он успеет убраться из этого дома, а там останется лишь попрощаться... нет, еще мальчишка! Придется выдержать, никуда не денешься, победа даром не дается. – Я удивился, благородный. Отчего-то считал, что сыну твоему не больше семи... может быть, восемь.
Если эта сволочь его коснется, все труды пойдут прахом. Он просто перережет императору горло... как умно! У тебя никогда не хватало на это сил, не хватит и сейчас, тварь только раздавит тебя еще раз. Раздавит с наслаждением, точно как в Архии! Хотел знать, почему Феликс даже не попытался найти тебя?! Теперь – знаешь, так будь доволен и никого, никогда не смей... ублюдок заплатит! Они все заплатят. И первым – щенок, коего Доно держал на руках, пока ты подыхал на соломе!
– Позволь мне уехать, благородный. – Амалу и Каи уже у входа. Шаг назад, еще один – осторожно, как выбираются из западни. – Я вспомнил о неотложном деле... и я... закажу новую печать. До встречи!
Не забыть поклониться... все хорошо, хорошо и правильно. Не сказал ничего лишнего, ничем не испортил игры – а мир наконец стал прежним. Ненависть плотным коконом окутала разум, таким привычным, таким знакомым коконом. Его убежище, его сила – а в этой силе жизнь! Никчемная, никому не нужная жизнь, но я живу, и придется смириться.
– Так я привезу к тебе Флавия завтра? – у Феликса всегда был такой визгливый голос? Должно быть, всегда, просто раньше не замечал... ну конечно! Любовь всегда говорит красиво и мелодично... вот только Поппий и Амалу тоже пищат, точно уличные девчонки...
Данет кивнул, поклонился еще раз и шагнул к двери. В атриуме сияло полуденное солнце, но едва он переступил порог, как тьма обрушилась на голову, жгут обвил горло и принялся душить.
****
Еще в имении Децимов Данету случилось видеть раздавленных рухнувшей стенкой рабов – кубы весом под тридцать фальдов дробили кости, расплющивали головы... Сейчас камень давит на него самого, неудивительно, что воздуха совсем нет! И света не видно, море черноты плещется перед глазами. Визгливый вой нарастал в ушах – он помнил, так воет жгут, убивая... Быстрей, еще быстрей! Нужно убираться отсюда, а ноги не держат. Но если выпустить эту силу из себя, она убьет, убьет! Нельзя, нельзя... и потому жгут убивал его самого, сжатый до предела, грозил разорвать границы, раздавить хозяина. Дорожка, усаженная по краям низким кустарником, внезапно кончилась, распахнулись ворота – жар ударил в лицо. Лето, в Риер-Де пришло лето...
Он велел остановить лектику через квартал – больше не выдержал. Приказал рабам убраться, а если эти дураки не поняли – тем хуже для них. На тунике спереди была кровь. Данет потер ладонью темные пятна на шелке, но только размазал еще сильнее... жгут все же разорвал ему внутренности? Так казалось и раньше, пока Инсаар таскал его по городу, но после остались лишь раны от когтей нелюдя... всего-навсего выдумка взбаламученного болью сознания.
– Сенар! – Амалу распахнул занавесь. Легко, точно ребенка, подтянул к себе. – Запрокинь голову назад, и пройдет. Это все солнце!
– Убирайся! Все убирайтесь! – как заставить их отойти?! – Мали, уйди...
Почуяв живое и теплое, жгут сорвался с цепи. Данет еще хрипел что-то, но уже не знал, слышат ли его, понимают ли. Ничто не имело значения, кроме лопнувшего внутри него кокона нерассуждающей ненависти.
«Не забудь подтереться, не то ковры мне перепачкаешь!» Молодой, веселый военный... Доно ждала невеста. Что бы он стал делать с привезенной игрушкой? Натешившись, в угоду жене продал бы в веселый дом? «Три тысячи риров, кто даст больше? Посмотрите на него – шестнадцать лет! Задница какова! Да за одни эти сладкие половинки надо тысячу накинуть! Только представьте себе, уважаемые, как вы его нагнете и выпустите пыл в узкую дырочку!..» – «Порченый товар не продаем, ты обидел меня, уважаемый! Почти девственник, а как же... и на губки его посмотри, уже чувствуешь, как они будут сосать твою плоть? Мальчик смирный, видите, даже не пороли ни разу». – «Повернись спиной, как тебя там!..» – «Видите, кожа какая гладкая, положи сюда свою руку, уважаемый... о, конечно, можно! Все для покупателей! Щупай, щупай его внутри – веришь мне теперь?» – «Нет, четыре – это мало. Как ты сказал? Пять с половиной? Есть, кто больше даст? Я спрашиваю, уважаемые, кто больше?!» – «А ну, нагнись, бестолочь, если жрать хочешь сегодня! Спинку прогни, вот тааааааак…» – «Шесть!» – «Неужели вы согласитесь с такой ценой, уважаемые?» – «Шесть с половиной!» – «Девять!» Только не этот, пожалуйста, что угодно, только не этот – торговец скотом, ручищи, будто жернова. Пожалуйста! Донателл вернется, он обязательно вернется и заберет меня! Он же говорил, будто любит... я сам виноват, сам! Я буду целовать ему ноги, просить прощения, пусть только вернется! Мать-Природа Заступница, владыки песков, помогите, помогите, помогите, я не хочу! «Девять с половиной!» – «За такую цену продают только женщин! Ты, тупица рыжая, подними глаза! Глядите, уважаемые, у него глаза зеленые – это редкость...» – «Закрывай торги, Ватрос, завтра мы его продадим за такие деньги, какие за брюхатую девку четырнадцати лет не дают». Крысы пищат, солома колет спину, ржет охрана, его даже не заперли... Завтра раба вновь будут отмывать во дворе из бочки, а потом покупатели станут совать в него пальцы... Донателл не вернется, а стены тюрьмы высоки, не вскарабкаться. Донателл не вернется, его забрала война. Война и твоя глупость. За глупость нужно платить, вставай!
Черный вихрь начал спадать. Уходил, оставляя бессилие и огромную гулкую пропасть. Донателла забрала нелюбовь – все так просто. Благородный Феликс лгал ему в Архии, лгал и в Риер-Де. И Доно, и Юнию мало было от постельной игрушки полного повиновения, им требовалось уверить щенка в своей любви. Любовь – такое удобное оружие, такой сильный яд. У юных нет от него защиты, ведь так хотелось верить, цепляться свой слабостью за сильного. Знать, что нужен, необходим... потому что иначе страх слишком велик и бессмысленна борьба. За что драться, если после победы ты остаешься один, всегда и везде один – как в той тюрьме? А жадная толпа вокруг только и ждет, протягивает руки... Данет приподнялся на подушках, к коим его придавил жгут, провел ладонью по подсыхающей корке крови под носом. Инсаар Быстроразящие!..
Выбраться из носилок было не так-то просто – земля плясала под ним. Но, едва не свалившись на плиты, остер встал на ноги, огляделся – улица совершенно пуста... никого! Но белых скрюченных тел тоже нет...
– Амалу! – не помня себя от ужаса, заорал Данет. – Мали!
Вопль еще звенел меж домов, а сзади раздались тяжелые шаги. Оба комма, чуть в стороне – лектиарии. Спасибо, Заступница! Почему, ну почему тогда в Архии у него не было этой дикой способности убивать, не прикасаясь?! Первым бы сдох благородный Феликс!
– Сядь в носилки, сенар, – Амалу надавил ему на плечи, заставляя отступить к лектике. – Не нужно, чтобы увидели и донесли... кому-нибудь донесли.
Вновь плюхнувшись на подушки, Данет всмотрелся в изжелта-белое лицо кадмийца.
– Все идет хорошо, Мали, – зубы выстукивали дробь, мешая думать. – Мы едем домой, нужно переодеться. Потом – к Касту, на площадь Согласия. А потом я поеду покупать подарок благородному Флавию Корину. Сам – чтобы лучше запомнить.
– Феликс что-то сделал тебе? – в голосе комма не было угрозы, одна мальчишеская растерянность. – Я не могу тебя защитить! Шараф бы смог, а я не могу!.. Не знаю, как... Благородный из-за меня разозлился, да? Тогда прогони, и он тебя простит!
– Что? – быть может, ошибкой было ставить Амалу командовать охранниками, но мальчик умен. Опыт прибавляется с годами, а верность не заменишь ничем. – Ты хочешь, чтобы из-за какого-то ублюдка я тебя прогнал? О да, этот ублюдок – император! Ну и что? Пережили мы одного повелителя Всеобщей Меры, переживем и другого. Война идет, Мали, только и всего. Моя война.
Комм попятился от него, темные глаза расширились от страха:
– Ты просто не в себе, сенар! У тебя злой дух в глазах, помоги нам Лейри!
– Хватит разговоров! – Данет рывком задернул занавесь. – Прикажи поднять носилки. Едем переодеваться.
Забвение – единственное счастье, данное человеку. Все, кто утверждает обратное – глупцы или лгуны. Забыться можно по-разному... С сильным, умелым любовником на ложе – страсть на несколько мгновений наполнит бытие смыслом. Глядя на согнутые спины и раболепие низших – власть вознесет на вершину мира. Впиваясь зубами в плотный коричневый кубик нара – и настоящее исчезнет, унося с собой жестокую истину. Мутная пелена в сознании, кою Данету оставило буйство жгута, не давала ярости вырваться на волю, но ненависть кипела и бурлила – неотступная, единственно верная. Они разговаривали с Кастом в зале приемов Сената, и аристократ отчего-то отводил глаза, старался отодвинуться. Даже не шутил по своему обыкновению... страх! Принцепс его боялся – и каким это было наслаждением! Ради того, чтобы согнуть всех этих гордых ривов перед собой, он сам согнулся перед Феликсом, так ведь? Ради власти, ради мести. На что роптать и о чем жалеть? Вранье Доно ничего не меняет – к завтрашнему полудню остерийской пустышке удастся собрать себя по кускам, вновь выстроить стену. И улыбаться, хвалить этого щенка Флавия, интересоваться его успехами в науках, зная, что тот думает о нем – отец купил себе блестящую игрушку. Так ведь они все думают, верно? Наверняка! Потому Доно и обещал сыну встречу со своей подстилкой – чтобы показать, что дает власть. Все, что захочешь, сынок! Достаточно иметь силу, научиться пускать пыль в глаза, и любая задница будет к твоим услугам. Ну что ж, таков порядок: одни рождены, чтобы повелевать, а другие – чтобы подбирать крохи могущества, используя интриги и свое тело в качестве наживки. Когда щенок уйдет, придется еще раз позволить Феликсу... нет, не позволить! Нужно самому быть страстным, показать настоящее желание, чтобы тот поверил... и не сменил его на другую подстилку. И обещать, обещать, обещать как можно больше! Я все исполню, повелитель, я у ног твоих... видишь, как послушен? О, едва не забыл! Хорошее средство – признаться в безумной любви якобы под давлением горя предстоящей разлуки. Хотел же это сделать, только вчера ночью и сегодня утром... или не хотел? Теперь уже не понять. Неважно! Феликс думает, что провел его, но куда аристократу угнаться за шлюхой, десять лет учившейся у Кладия Мартиаса и Юния Домециана?
Пока они с Кастом просматривали счета и расписки, обсуждали указы, все было просто замечательно. Данет даже сам себе поверил. Но едва высокие двери Сената захлопнулись за спиной, как когти вновь вцепились в сердце. Лектиарии несли его на Новый мост – к самым дорогим лавкам, а прекрасный летний день вновь виделся полночью. Доно поднял его из ничтожества, дал силу и крылья, подарил веру. Сделал так, что невозможные мечты сбывались одна за другой. Сказать «я не хочу» – и тебя не будут заставлять! Попросить – и тебя послушают. В руке любимого нет кнута, лицо не обожжет затрещина, и за непослушание не ждет яма с крючьями. Отряды легионеров, сменявшие товарищей у реки, отсалютовали его носилкам, один из сенаторов приказал лектиариям остановиться, кланялся посреди улицы... кто-то крикнул звонко:
– Аве, фламма аморе! Дай победу Везунчику!
На, жри, жри! Уважение, настоящее дело, возможность строить и созидать. Смотри не подавись своими дурацкими мечтами. Ночи, что обещают не принуждение, но счастье близости, дни, не заполненные крысиной возней и стыдом... Феликс дал, Феликс и отнял. Кому нужна жизнь, в которой ты будешь рабом до последнего вздоха? Вынужденным с улыбкой терпеть ложь, лебезить и кланяться, лгать бесконечно... Прежде всего – самому себе. Потому что Данету Ристану больше ничего не нужно.
Истина – беспощадно обнаженная, с кривой ухмылкой бестии, – встала перед ним у ограждения Нового моста. Он отослал Амалу к префекту Кассию с поручением, ибо уже знал, что сделает, а Мали мог помешать... потом долго и придирчиво выбирал подарок. Купец и прислуга прыгали перед ним, точно блохи, стелились под ноги. Так смешно и странно – двенадцать лет назад Доно почти убил его своим предательством, но все же удалось выкарабкаться, а теперь сил не осталось совсем.
– Где у вас тут продают нар? – небрежный вопрос, пока купец одну за другой показывал ему всяческие редкости, – и высокий приказчик кинулся исполнять каприз покупателя. Купец все тарахтел, а Данет слушал нетерпеливо. Ну быстрей же! Чтобы заставить ненависть отступить, есть верное средство, разделяющее бытие на две части – и первую, без нара, нужно просто перетерпеть. Иначе, пожалуй, он и впрямь убьет щенка Флавия... а это ничего не изменит, даже сладости мести не принесет. Первый кубик Данет проглотил прямо в лавке, не глядя, ткнул рукой в разукрашенную самоцветами подставку для стилоса и мастики – подойдет! Достаточно раболепно, покажет наследнику императора, как глубоко и незыблемо вольноотпущенник предан семье Коринов. Золото, «тигриный глаз», топазы, еще что-то... «Десять тысяч риров, отлично! Отнесите в лектику». Твой папаша, Флавий, так спешил к твоей маменьке, что ему просто некогда было потратить немного времени и жалкую горсть золота из фамильных сокровищниц, чтобы вытащить из петли какого-то щенка... Подумаешь, что щенок ждал – так ждал! – спасения! Я ведь даже не рив, Флавий, твой отец забыл обо мне и вспомнил, только решив надеть венец.
Нар растягивает время, превращая минуты в часы, и опомнился Данет, лишь когда лектику уже спускали с моста. А показалось – далеко уехали. Он велел остановиться, подошел к перилам, тяжело навалился на прогретый за день камень – тошнота сжимала горло. Отвык уже, но сейчас пройдет. Сейчас все пройдет...
Я люблю тебя. Ты мне нужен. Нужен со всем твоим дерьмом и мерзостью! Мой Дани стал тупой дрянью... Лошадь продается целиком... я люблю тебя!.. Считал, что лучшей жены и желать нельзя, мы жили душа в душу. Данет, я любил ее и считал, что забыл тебя. Тот обряд у Раздвоенного Жала все расставил по местам. Я клялся не врать тебе, и... словом, я был готов всю кровь отдать по капле, чтобы ты мне никогда больше не являлся! Ни во снах, ни в видениях, ни наяву... Но одна только память загубила наш брак с Армидой – не проходило дня, чтобы я не думал о тебе, а ведь считал, что прошлое осталось позади... Ведь ты – плоть от плоти нашего мира, ты не желаешь другого, так помоги мне. А я вознесу тебя над всеми остальными и... Я люблю тебя!
Довольно, у него башка сейчас треснет! Или сердце изо рта выпрыгнет... Внизу река набрасывалась на камни, грохотала, точно близкая гроза. Самое мерзкое на свете – унижение, а он полон им до краев. Почему он должен ползать перед мальчишкой, получившим все, тогда как подлость его отца принесла другому щенку позорное клеймо? Почему он вообще должен принимать этого Флавия?! «Ты свободный человек, Дани!» Разумеется, повелитель, слушаюсь! Метнувшись к носилкам, Данет схватил с подушек заботливо укутанный в ткани подарок, поднял над головой и швырнул побрякушку вниз. Наклонился, увидев, как блеснуло золото среди разлетевшихся брызг. Если какой-нибудь оборванец догадается нырнуть следом – то-то будет пожива! Данет вновь задыхался, хватался за шершавый камень, обдирая ладони, чтобы удержаться на ногах. Нет, он опять ошибся! Не унижение хуже всего на свете, а что?! Донателл Корин стоял перед ним в брызгах золота и воды. Черный вихор над бровями, яркие искорки в глазах... Доно, Доно!.. Любовь не растоптать так просто, но придется, и нар в этом поможет. Где, скажите на милость, убийцы Юния или полоумного папаши Вестариана?! Вот, берите добычу! Лишь несколько дней назад коммы отловили посланный отряд, а сейчас все тихо! Не хотите?! Верно, жалкая пустышка сдохнет сам!
Кто-то, кажется, Каи, оттащил его от ограждения. Коричневых кубиков в суме на поясе еще много!.. Когда носилки остановились перед домом у Южных ворот, их осталось всего несколько штук. В просторной спальне, к коей Данет уже начал привыкать, как и положено тому, у кого нет и никогда не будет собственного дома, остер запил нар водой. Тошнота улеглась – ненадолго, он знал это. Сбросил с ног сандалии, стянул тунику, сжался в комок на коврах. Темень давила на глаза, а комната расцвела какими-то диковинными цветами. Он вгляделся в сердцевину ближайшего и захохотал – на раскрытых лепестках сидел Юний. Бутыль в руке, бронзой застыло горе в темных глазах – горе и ярость.
– Ты доволен?! – заорал Данет в ненавистное лицо. – Не радуйся! Я не сдохну! Приду и сожру твое сердце!
– Ты меня винишь, мальчик? – знакомое презрение стерло подлинные чувства. – Я предупреждал тебя: любовь императора дорого стоит. Ты лишь начал платить, погоди, когда предъявят полный счет.
– За что? – Огненные цветы теперь сияли повсюду, они даже пахли – кровью и слезами. – Я не просил, не хотел! Ни тебя, ни его! Мне не нужна эта проклятая любовь, и никогда не была нужна... за что?!
– За то, что ты ничтожество! – Юний гримасничал, будто уличный мим. – Вытри сопли, сосать проще будет... Как тебя не топтать, такого сладенького? Осы слетаются на мед. И так будет...
– Нет! Не будет! Сука! Суки вы оба! Разорву, своими руками разорву, – он бился и катался по полу, колотя руками обо что-то твердое. И чем сильнее орал, тем ярче сияли цветы. – Ненавижу! Ненавижу!
Хохот в разноцветном мареве, внезапная слабость, заткнувшая ему рот. И тишина. А в тишине, по мягким коврам и дереву, ползли чудовища. Порождения Пустоты, что всегда сидят и ждут, ждут его кошмаров. И вот они дождались – и пришли.
Мальчишка оказался высоким и тоненьким – ни в воины не годится, ни в процеды. Ледяной звенящий кокон все еще защищал хозяина, а тошнота и слабость помогали. Амалу растолкал Данета перед полуденной стражей, почти силой отволок в купальню и хмуро наблюдал, пока рабы одевали остера. Молчал тяжело, и тепло куда-то спряталось. Перед Данетом положили зеркало, но он не стал на себя смотреть, лишь мельком отметив синяки под глазами... ну и что? Он не будет поднимать головы, как и должно пред благородными, осталось потерпеть совсем немного, завтра Феликс уедет. А сейчас, глядя на сидящего между ментором и отцом мальчишку, Данет равнодушно прикидывал, что сталось бы со щенком, не родись тот аристократом. Да ничего не сталось бы! Флавий Корин не блистал талантами. Стать такая, что видно – сколько не нагружай мускулы, а щитового боя ему не выдержать. Внешность... полуребенок-полумужчина, ничего особенного, и отцовского огня тоже нет. А глаза – черные, большие – так и сияют... с чего бы? На Феликса Данет пытался не смотреть и потому невольно сталкивался взглядом с Флавием. Долго сидеть они не будут, у императора нет времени, и он знает, что у Данета Ристана времени тоже мало. Терпи, терпи, олух... Cтараясь не слишком шевелиться, чтобы не вспугнуть тошноту и притаившуюся под слабостью ярость, остер ровным голосом расспрашивал мальчишку об учебе и том городишке, где Доно прятал наследника. Зачем? Для чего эти усилия и притворство? Данет уже и сам не знал – только бы дотянуть, пока за гостями закроются двери. Привычка, говорил Сколпис, все равно, что второе «я» – приходится признать, личина сидит крепко. Для чего Доно старался стащить с него маску? Просто ради удовольствия вывернуть чужую душу наизнанку? Юний мог поступить так... все могут. А Данет мог бы в пять минут на веки вечные превратить в ничто самоуважение этого мальчишки, что отнял у него любимого. Размазать так, что Флавий не рискнул бы потом ни посвататься, ни на обряд пойти. Вот только все бессмысленно. Унижение щенка не вернет двенадцати лет, не вернет Доно... а вот этот человек рядом с юнцом ему никто! Доминатор. Боль плеснула внутри жгучей лужей, Данет невольно скривился, прижал ладонь к животу. И вновь уставился на руки мальчишки, теребившие какой-то сверток. Хорошо бы придумать еще какую-нибудь вежливую чушь, что обычно говорят детям...
– Флавий, ты хотел кое-что отдать господину Данету, – мягко вставил ментор, невысокий философ с низким густым голосом. Имя ментора остер забыл тут же, как услышал – ему ни к чему все это запоминать, ни к чему! Мальчишка встрепенулся, а его отец, кажется, откинулся на спинку лежанки – движение было угрожающим, настороженным? Плевать! Он не видит этого человека. Его просто нет. Не существует. Удавалось же врать Юнию, ложиться под него... или драть Кладия, говорить ему о любви – и не пускать их близко. Удавалось! Значит, и сейчас он сможет. Корин-младший что-то лепетал ломающимся голоском, никак не удавалось понять... Данет прижал ладонь ко лбу – у него в голове будто б гнездилась стая ворон, и все каркали и галдели одновременно. Ну не мнись, мальчик, можешь прямо заявить, как забавляет тебя мысль о том, что твой отец дорого купил подстилку. Я даже поцелую тебя – куда захочешь! Или разденусь, или... что-то ткнулось ему в ладонь – мальчик отдал сверток.
– Господин Данет, я... когда отец написал мне... даже не верил, что увижу тебя – так близко! Позволь поблагодарить за внимание и гостеприимство и сказать... сказать...
Ну, что он хочет сказать, наконец?! Нар купцов – полное дерьмо! Ярость никуда не делась, сидела внутри и норовила разнести свою тюрьму. Ничего, сейчас все кончится. Спокойней, спокойней! Они уйдут, а в спальне остались еще коричневые кубики.
– Сказать, как сильно я восхищаюсь тобой, – с неожиданной твердостью закончил мальчик. Глаза его стали похожи на агаты – красивые глаза. Отцовские. А волосы чуть светлее, чем у Донателла. Наверное, в мать пошел... Будьте вы все... – Нет никого в этом мире красивее и смелее тебя! Все верно, такой должна быть Любовь! – Флавий вскинул руку в ритуальном приветствии: – Благодарю тебя за честь.
Какую еще честь? Кто подучил сопляка так говорить? Не сам же он придумал льстить настолько нагло и грубо? Дураком Флавий отнюдь не казался. И этот свет в черноте – искренний, настоящий... да какая, в сущности, разница? Мало тебя оскорбляли под всеми личинами и предлогами?
– Я видел живую Любовь! Это больше, чем многие могут похвастаться.
Данет развернул сверток – в руках оказался серебряный браслет с одним-единственным синим камнем. И тонкие выгравированные буквы: «Аве, фламма аморе! Склоняю голову пред красотой». Остер поднял голову, посмотрел на мальчишку – тот мигом залился краской.
– Благодарю тебя, благородный Флавий, – язык привычно молол опостылевшую чушь. Какое счастье. – В ничтожестве своем я не решился выбрать тебе подарок, дабы дурновкусием не оскорбить...
– Флавий, нам пора, – император поднялся, тронул сына за плечо, – попрощайся с господином Данетом.
Остер встал на ноги вслед за ментором – увы, недостаточно быстро, но головокружение помогло низкому поклону выйти весьма убедительным. Он почти не видел, как гости спускались с лестницы – проваливайте, проваливайте! Флавий обернулся от порога, улыбнулся смущенно... безделушки даришь, щенок? Прямо как твой папаша! Как жаль, благородный Флавий, что ты не виноват... ни в чем не виноват. Данет, цепляясь за косяки и занавеси, добрался до своей спальни. В голове звенело так, что он даже облегчения не чувствовал. Пытка кончилась лишь на сегодня, а после долгие годы он будет отвечать на единственный вопрос: как ему жить без Доно... но с доминатором, да! Все будет потом, сейчас – только нар... Дверь тихо скрипнула, потом зашуршала тяжелая занавесь. Данет схватил со стола тряпицу, в которую были завернуты коричневые кубики, и сжал в кулаке.
– Ты заболел? Что произошло? – пытка продолжалась. Он чувствовал Феликса всей кожей, всем телом, и его выворачивало наизнанку. «Мой маленький, мой глупыш... я люблю тебя!» Лживая тварь! Ублюдок. Погань. Алое пламя запрыгало перед глазами, жгут в предчувствии рывка затянул петлю. Железные пальцы разжали его ладонь и подняли вверх за запястье. – Твое проклятое зелье... Отчего-то я это знал. Данет, ты скажешь, что произошло, или...
Ледяной кокон ненависти сжался до упора, болью ошпарив нутро, а потом разлетелся на тысячи кусков. Остер вырвал руку и с такой силой толкнул Феликса в грудь, что стратег едва удержался на ногах. Но не отступил, мразь!
– Да, мое проклятое зелье – и что?! Ты меня казнишь, Донателл? Велишь содрать кожу, бросить в яму, посадишь на кол?! Способ не придумал? Тогда убирайся! Я купил нар на свои деньги, а у тебя я не взял ни асса! Этот дом – моя собственность! И я больше не раб! И даже не твой подданный! Я тебе никто, Доно! И будь уверен, я не стану молить о пощаде – ты убил меня много лет назад и больше ничего мне не сделаешь! Ничего!
От собственного крика у него заложило уши, а Феликс так и стоял напротив – прямой, спокойный, сильный... неуязвимый. Все рухнуло, не соберешь и не склеишь, так за какими злыми духами молчать?! Он больше не может! Не может жить рабом, не может – на коленях! И не станет!
– Ты очень искусно врал, и я вновь тебе поверил! Ну что ж, гордись и будь счастлив – вместе со своим сыном. Ты так торопился его зачать, что наплевал на все, – он видел ненавистное лицо так близко – гулкий омут в черноте взгляда, побелевшие губы, проклятый вихор над сведенными бровями – и любил, любил бесконечно! Невозможный парадокс... – Ты считал меня подстилкой, а сам повел себя, как последняя шлюха! Ты требовал от меня правды, а сам лгал!
– Прости меня, – короткое, мучительное, будто стон.
– Сделай милость, Доно, замолчи! Я ждал тебя, так ждал!.. Пока меня продавали, и потом, в тюрьме! Ждал, что ты вернешься, ведь ты говорил о любви... отчего ты не смеешься над тупым щенком?! Ждал! И перестал ждать, когда подставил зад оценщику – за переписанную графу! Но не он сделал меня подстилкой, а ты! Ты разорвал мне задницу и помчался к невесте. Двенадцать лет! Ты забыл обо мне!
– Да, – неотвратимо, как камень на голову, как удавка – на шею, – да, забыл.
– Тогда чего ты тут стоишь?! – Все так, вот она, правда – забыл! А ты не можешь проглотить эту правду, не можешь, проклятая не влезает в горло, не умещается в мозгу. – Ты нянчил детишек и женушку, а меня драл любой, кто пожелает! Ты ни разу не вспомнил обо мне, пока тебе не понадобилось оправдание Каста...
– Я не смогу убедить тебя, что о Касте тогда думал меньше, – Феликс устало провел ладонью по лицу. – Я не искал тебя, не расспрашивал – я забыл. Стыд за совершенное сводил меня с ума, а люди не любят чувствовать себя скотами. Я сделал все, чтобы забыть! Мне в голову не приходило, что ты можешь попасть...
– Мой отец разорился через два месяца после того, как ты уехал. Удрал от стыда, так? – Такое выражение бывает у тех, кому объявляют приговор. – Ну да, смотри: вот твой позор. Я – твой позор! Три тысячи риров, Донателл Корин! Я бы тебе их отслужил, как угодно вернул бы... но ты сбежал от меня, словно от чумы.
Ярость стихала, оставляя пустую безнадежность. Бессмысленно. Для чего он говорит все это и кому?
– Ты не позор – ты моя любовь, мое все... Ради всех богов этого мира! – Феликс шагнул к нему. – Пусть у меня язык отсохнет... я ничего не знал! Клянусь именами предков, не знал! И вот что: я стою проклятья, но прошлого не изменишь, а будущее – в нашей воле. Я старался, очень старался – и вижу, что не напрасно.
Порывистое движение – и стратег сжал его предплечья, точно в тисках. Притянул к себе, удерживая насильно:
– В тебе нет ничего рабского, ты лучше всех, – быстрый, горячий шепот сверлил висок, – мы возьмем этот мир себе, мы – вместе! Если только ты позволишь мне... беречь тебя, убить твои страхи, они никогда не вернутся. Никто больше тебя не обидит, Дани! Пожалуйста, поверь мне и позволь... я люблю тебя... пожалуйста, послушай!
Невыносимо! Неужели Феликс не понимает?! Данет рванулся раз, другой, но хватка была чересчур сильна для него. Без этого человека он подохнет, превратится в тень, но с ним – еще быстрее. Потому что Донателл прав: прошлое не подвластно никому, а в будущем речь о прощении уже не шла... он простил, простил, как только все понял. Молодой аристократ стремился сбежать от себя – и сбежал, оставив в своей душе занозу. А теперь они платят еще раз – оба. Вместе. А так нельзя, нельзя! Нельзя обнимать любимого и корчиться от муки... стыда, вины или унижения. И с ними так будет всегда.
– Любишь меня? – слова – всего лишь колебание воздуха, они ничего не меняют. – Я пришел к тебе с честным предложением, а ты обошелся со мной, как с сопляком. Домециан поступил так же.
Судорога прошла по смуглому лицу. Феликс дышал тяжело, с низкими хрипами... ты считаешь, мне не хочется забрать все твои страхи, твою боль, Доно?
– Ты мог вышвырнуть меня за дверь или просто использовать. Ты получил мою помощь, получил мое тело – что тебе еще было нужно? Ты не думал, что я поверю в твое вранье? А ведь твоя любовь вранье, Донателл.
– Нет, – Феликса трясло, на скулах ходили желваки, – подумай и сам поймешь. Сделки всегда просты, их так легко нарушить! Печать на сердце не сорвешь. Я не желал покупать раба и полюбил тебя, Дани – свободным и сильным. Ты накажешь меня за это? Ты ненавидишь меня по-прежнему, и значит, у меня ничего не вышло. Но я не лгал тебе и не лгу сейчас!
– Дурак! – от крика перехватило горло, и голос тут же упал до шепота. Хватка на плечах разжалась, должно быть, потому, что жгут вновь начал разматывать свои кольца. Ненависть, любовь... какой в сей чепухе смысл? – Я не смогу быть с тобой и помнить, как ты предал меня. Я не смогу обнимать тебя, Донателл Корин, и гадать, когда память тебе откажет, и ты предашь вновь... Но вольноотпущенник Ристан может служить императору Феликсу. И потому...
Данет отступил к столу, одним движением смахнул остатки зелья с мраморной поверхности. И сказал, стараясь выговаривать слова как можно четче:
– Не думай, будто я помню только зло, Доно. Просто я не могу... заставить себя унижаться перед тем, кто мне так... дорог, и каждый день ждать от тебя удара. Если тебе нужен такой слуга... мне нужен такой господин. Мне выгодно, – смех продрал его насквозь, – о, конечно, выгодно! Как и тебе, не правда ли? Потому я заключаю сделку, и мне безразлично, примешь ты ее или нет. Договор с Лонгой будет подписан, ты дашь мне время закончить в империи дела, и – кто знает? – быть может, больше обо мне не услышишь. Я все сказал.
– Данет! – Не оглуши остера мгновение назад смысл собственных слов, от ярости окрика кровь хлынула б из ушей. – Не нужно так!
– К Везунчику удача летит, как на крыльях... лови ее! И уходи... доминатор.
Неловкий, резкий, бесконечно родной и памятный ему жест, каким Доно перед уходом одергивал плащ. Шепот, срывающийся, страшный шепот:
– Будь оно проклято!
****
Свобода достается дорого, а он наконец свободен и может позволить себе любить. Сколько угодно вспоминать, верить, перебирать в памяти прикосновения и легкие шутки, значившие так много. У Данета Ристана не будет больше хозяев... остер сам налил вина, выпил залпом – за это стоило... а радость придет позже. В мире столько всего, что стоит посмотреть, он еще ничего не видел, не знал... Терпкая сладость гестийского на губах была вкусом губ Доно, а из окна, прямо из летнего пасмурного дня на него смотрело прощание.
Вино приглушило тошноту, следовало этим воспользоваться, закончить дела... До отъезда, то есть до исчезновения, всего два дня. Подвинув к себе пергамент, Данет наткнулся на сверток мягкой кожи – подарок Флавия Корина. Он вертел в руках браслет, стараясь поймать луч солнца в синий камень, и вспоминал сияющие глаза мальчика. Свобода и прощение дали ему новое зрение – Флавий восхищался Любовью, ее живым воплощением, оттого и смотрел так... А ты – просто дурак, которого так часто кусали, что он стал в горлинке видеть гадюку. Доно не внушал сыну мысли о дорогой игрушке, не мог внушать, так же как не мог готовить мести за разрыв... Феликс ни разу не отплатил ему, ни разу с того дня в Архии. А прошлое ушло, новая боль поглотила старую. Ненависть умерла.
– Что я натворил, что?! Зачем?! – Данет шептал свои вопросы синему камню, а из матовой глубины всплывали ответы. Для тебя счастье невозможно, но возможен покой – теперь возможен. Мир в душе начинается с правды. Данет впервые сказал правду и не жалел о ней, только... Доно уедет на рассвете! Доно, мой Доно! Теперь свободный человек – не гнусная подстилка – может звать любовника своим, звать по имени. В снах и мечтах... Мечты могут так много, нужно просто дать им волю.
«Брендон, здоровья тебе и радости! Не знаю, что тебе приготовил сегодняшний день, не знаю даже, когда ты получишь мое письмо, но хочу поделиться своим счастьем».
Счастьем было чувствовать губы Доно на своих, счастьем было принадлежать ему. Получить власть из его рук и видеть уважение в его глазах. Доно всегда был для него слишком многим одновременно, вот судьба и наказала за это. Но зато теперь Данет знал, каким оно бывает – исступленное, горькое счастье, – и будет помнить всю жизнь.
«Должно быть, мы вскоре свидимся, Брендон, а пока позволь напомнить тебе о закупках в месяце трав и месяце цветов...»
Остер понятия не имел, когда увидит Брендона Астигата, да и увидит ли вообще. Вполне вероятно, эта мечта не сбудется. У него в запасе около двух месяцев, чтобы растрясти столицу, поставить этот город на дыбы – город, что отнял у него свободу, но подарил великое счастье. Доно родился в Риер-Де.
Тихие шаги за спиной заставили оторваться от пергамента. Луциан! Амалу нарушил приказ не впускать никого, и как Валер оказался кстати! Лихорадочная, болезненная радость требовала выхода.
– Вина, Циа?
Аристократ кивнул, блеснули в беглой улыбке белые зубы. Потом склонил голову к плечу так, что светло-каштановые пряди согрели сенаторскую тогу теплом.
– Ты похож на осень. Благодатную, щедрую... пей! И я выпью, – с голосом вновь делалось что-то странное, слишком много орал сегодня, олух. А Луциан действительно пах по-осеннему – дождем и тревогой.
– Сходство со статуями оказалось недолговечным? – непонятная фраза, рука на плече. – Данет, тебе нужно выспаться. Стратег Глабр беспокоился, отчего ты не явился на смотр. Я сказал ему, что ты устаешь... и был прав, очевидно. Давай-ка съездим, навестим Сколписа и наших гусениц – что теперь тебя удерживает? Воздух в окрестностях Анрады чудесен и пойдет тебе на пользу.
– Гусеницы! Верно, я почти забыл о них, – нужно предупредить, чтобы Луциан смог вовремя уехать или сменить покровителя – этого требует честность и благодарность. – Циа, я... сел в лужу. Все потерял, ну, или потеряю в скором времени. Ты связался с императорским любовником, а теперь я дважды несостоятельный должник, как «пустому» и положено.
– «Пустых» больше нет! – резко ответил аристократ. – С позором покончено, и это сделал ты.
– Наверное, ты прав, но больше я ничего не сделаю. К императору Кладию вернуться будет затруднительно, – отчего его улыбка вызвала такое выражение, будто Луциан глотнул не гестийское, а дешевую кислятину? – А император Донателл... вероятно, нам с ним не по дороге. Понимаешь? Все закончилось.
– Для таких, как ты, никогда ничего не кончается, – в светлых осенних глазах была печаль. – Но я знал, что рано или поздно... и предупреждал тебя. Феликс – спокойный и последовательный человек. Очевидно, ты сам заигрался?
– Можно и так сказать. – Странно, что аристократ все еще держит руку на его плече, точно обнимая. – Циа, я отныне никто. Впрочем, никогда и не был кем-то. Власть подстилки кончилась, и...
– Остановись! – смешинки вспугнули осеннюю хмарь. – Еще слово, и ты заявишь, что потомок Двадцатки должен искать себе новых хозяев! Если ты свободен, отлично: до твоего отъезда мы успеем заняться шелком, а еще есть одна эмпория на примете...
– Луциан, ты не понял? – Данет прижал ладонь на плече своей, заглянул в прищуренные глаза. – Я сегодня потерял все. Вообще все.
– И свой ум тоже? – тонкая бровь поползла вверх с отменно удававшейся Валеру иронией. – И умение рассчитывать закупки без записей? И связи с купцами, коих не так интересует император, как надежный эмпориат[13]? И мужество свое Данет Ристан тоже потерял?
– Луциан, когда тебе последний раз было стыдно? – пробормотал остер, глядя на переливы белого шелка. Только сущая дрянь мог говорить с Флавием в подобном тоне и решить, будто Циа...
– Признаюсь, такие мелочи, как стыд, меня давно не интересуют, – аристократ залпом допил свое вино. Поднялся, истинно величавым жестом расправил складки тоги. – У меня неотложное дело. А после проводов Феликса обещай мне немного времени... друг мой.
****
К рассвету реку времени будто бы перегородила плотина душного безумия. Дождь так и не хлынул, казалось, низкие тяжкие тучи можно видеть и сквозь ночную темень. Данет метался по спальне, натыкаясь на приготовленные для фальшивого отъезда тюки и сундуки. Плотный, обжигающе горячий воздух грозил раздавить легкие, как бы широко он не распахивал ставни, сколько б холодной воды на себя не вылил... Клепсидра упрямо и неумолимо отсчитывала мгновения – уходила до мелочей знакомая жизнь, на цыпочках, в жаркой тишине, все дальше и дальше. Завтра утром все увидят императорского любовника прежним, но сам он будет знать, что стал другим. И видят Неутомимые и Мать-Заступница, он ничего не хотел сильнее, чем полного освобождения! С лихорадочной сосредоточенностью остер пытался подсчитать, сколько выручит от продажи своего имущества, включая и этот особняк, – садился к столу, хватался за стилос, но рука застывала над пергаментом. В конце концов, все это неважно! Зачем обдумывать заботы? Если он переживет драку с Пустотой и Юнием, то сможет совершить любое чудо. Уедет в Абилу, например, ха! Джайма давно его ждет... не будет больше никаких джайм и кладиев! Не будет больше покровителей! Через два месяца в Лонгу уедет свободный человек, который умеет и смеет любить, – пусть Доно навсегда отвернется от него, ни разу не вспомнит... ведь так уже было. Феликс вычеркнет его из памяти, но Данету отныне ничто не помешает помнить и верить.
И все-таки третья, «рассветная», стража застала его врасплох. У Южных ворот завыли лагерные трубы, а Данет остановился посреди разоренной комнаты, вытер пот со лба. Жители Риер-Де, вы дожили до первого луча солнца, радуйтесь! Император Донателл Корин покинул столицу! Последний вопль трубы оборвался за окном, и тогда оно пришло – нерассуждающее, дикое. Отчаянье. Вцепившись в волосы, Данет рухнул на гору подушек, скорчился, будто зверь в норе, и замер, боясь шевельнуться. Он уже пережил такое однажды, верно? В Архии! На залитой солнцем улице... но тогда он умел плакать и кричать от боли, а сейчас она просто заполнила его собой, ворочалась по-хозяйски. Он и зубов разжать не мог, так и сидел неподвижно, задыхаясь в опаляющем безмолвии. Доно уехал.
Чьи-то руки оторвали его ладони от лица. Воспаленные глаза почти ничего не видели, и даже громкий окрик по-кадмийски не вывел его из странной неподвижности. Будто сослепу он дотронулся до склоненного над ним лица Амалу – хотелось попросить о смерти. Кажется, он даже сказал что-то, потому что комм яростно встряхнул его за плечи.
– Сенар! Ты не понимаешь меня?! – кадмиец перешел на язык ривов. Смуглое лицо исказила гримаса, в темных глазах стояли слезы. – Этот человек здесь, слышишь?! Велел спросить, примешь ли ты его, и поклялся, что если нет, он немедля покинет твой дом. Что мне сказать ему, сенар? Благородный Феликс здесь!
Данет лишь помотал головой. Неужели Доно будет терзать его и дальше? Амалу повернулся резко и исчез за занавесями, а остер вновь скорчился, прижимая колени к животу. И пришел в себя от легчайшего прикосновения к волосам на затылке. Донателл Корин стоял перед ним. Не чудится, не кажется? Злой дух вернулся и сейчас натешится вдоволь!
– Воды, – захрипел Данет, – дай мне воды. Перед тем как...
Зубы стучали о край кубка, а он все пил и пил, потом перехватил пузатое серебро обеими ладонями и пил вновь.
– Я уйду сейчас, но прежде ты меня выслушаешь, Данет. Люди ждут, я не задержусь долго.
Остер протянул руку, дотронулся до холодных пластин на доспехе. Доно... здесь, с ним. Чужой и далекий. Но рядом!..
– Не знаю, что дурацкое зелье оставило от твоего разума, но ты будешь слушать!
Злость подняла голову, заставив очнуться. С трудом разлепив распухшие губы, Данет пробормотал:
– Не твоя заслуга, Донателл, что наша новая встреча произошла в Сенате, а не в веселом доме. Но верно... существа, подобные мне, часто страдают пристрастием к нару. Только не сегодня.
– Помолчи! – Феликс вцепился в пояс с оружием. – Ты достаточно наговорил сегодня, маленький. Теперь будешь слушать меня.
Подождав отклика несколько мгновений, стратег отступил на шаг, и в голосе его Данету послышался знакомый лязг скрещенных мечей:
– Ни за что и никогда я не решился бы назвать тебя своим вновь, если бы не верил, что Друз рвется к власти и Кладию придет конец – от старости ли, от рук убийц... Что сталось бы с тобой тогда? Я спрашивал себя снова и снова: что ты выберешь? Простишь ли насильника иль предпочтешь тонуть вместе с хозяином? Оказалось, ты не смог ни того, ни другого. А я теперь вдвойне не могу простить себя, ибо мое незнание и поспешность обрекли тебя на... Кровью, я заставлю твой проклятый городишко захлебнуться кровью! Почему никто не помог тебе?! Ведь у тебя были родичи, у твоего отца были друзья? Данет!
– Потому что самоубийство отца и его долги сделали меня изгоем. Виновным. В Остериуме старый обычай блюдут еще строже, чем в Риер-Де. Семью должника продают, и...
– Сучьи обычаи! – Феликс присел перед ним на корточки, стараясь заглянуть в глаза. – Я не посмел бы даже приблизиться к тебе, потому что мне самому одного изнасилования хватило... я б не простил никогда! Только выбор стоял между твоей смертью и прощением. А потом ты пришел ко мне сам... помнишь? И я подумал... о, это было глупо! Теперь я знаю, насколько глупо и мерзко, но я... мне так хотелось, чтобы ты был спокоен и счастлив, чтобы никакая тварь не могла пользовать тебя, точно раба! Хотел видеть, как ты улыбаешься без издевки и горечи. Данет, я помню, как ты плюнул мне в лицо, помню, как ты играл с диском в Анраде – это был ты, мой Дани! Я хотел вернуть тебе – тебя. У меня не получилось. Больше я не буду просить прощения, ибо понял тщету своих усилий...
– Нет!
Нельзя, чтобы Донателл так думал!
– У тебя получилось, все получилось, Доно, вот только я – настоящий я! – неблагодарная, тупая дрянь. И я не могу... ни простить, ни отпустить... – Данет тряхнул волосами и замолчал. Он несет какую-то чушь, а правда в том, что ненависть и неволя длились двенадцать лет. Теперь он точно выброшенная из воды рыба...
– Я привезу тебе договор, обещаю, – остер допил остатки воды и швырнул кубок на ковер. – Ты для меня больше, чем любовник, больше, чем судьба. Ты отнял у меня все и дал так много... Моя глупая голова попросту лопнет сейчас, Доно, но я скажу...
Но слов не находилось, и потому Данет ткнулся лицом в скрещенные руки Донателла, вынуждая его встать на колени. Стиснул железные захваты на запястьях, втянул ноздрями запах дороги и разлуки и прошептал:
– Скажи своему сыну, что мне понравился его подарок, и я... прошу у Флавия прощения.
– Я предал и тебя, и его мать, Данет, – горячая ладонь легла на скулу остера, погладила осторожно. – Что ж... мне пора. Ты все очень хорошо разделил, мудрое рыжее сокровище. Император Феликс станет драться за трон, а Донателл Корин – перебирать потерянное... Я хотел разделить власть с тобой, потому что без тебя я б не получил и сотой доли.
Быстрый поцелуй в макушку, точно удар, сбросил Данета с подушек. Выпрямившись на коленях, он рявкнул не хуже легионера:
– Если ты не достоин власти, ее не достоин никто! Для одного удовольствия видеть, как твои легионы пройдут по столице, я сделаю что угодно, – и встретил знакомые черные искорки в глазах. Доно притянул его к себе, зашептал прямо в губы:
– Есть два месяца, Дани! Обещай! Только обещай, потому что мне нужно идти!.. Если ты сможешь, если захочешь, мы войдем в этот город вместе. Ну же?!
– Я не буду давать обещаний, но я все помню, – поцелуй вышел неловким и соленым, таким сильным, будто первый в его жизни. И так оно и было. – Тринолита, город Мунихия, месяц урожая. С первого по двадцатый день меня там будет ждать гонец...
– Пусть Инсаар хранят твою память, Дани... и тебя самого! Я не буду говорить «прощай»... прощаются только слабые[14].
****
На мостах опять что-то горело, должно быть, у верховного стратега Антония Глабра выдалась жаркая ночка. Дым стелился меж домов, поднимаясь к грязно-розовому небу. Отряд императора уже, верно, миновал Южные ворота, но Данету казалось, будто он слышит стук копыт и чувствует летящий в лицо ветер, и остер до рези в глазах всматривался в серую мглу.
– Мали, кроме фальшивого выезда, тебе придется озаботиться тайным убежищем.
Кадмиец за его спиной осторожно перевел дух, а Данет с облегчением уловил тихую волну тепла.
– Знаешь, присказка Порфирия мне всегда казалась глупой: прощаются лишь слабые, сильный не знает разлук! Любую силу может согнуть беда – я верил в трусливую мудрость, но сам никогда не следовал ее заветам. А теперь у меня есть два месяца, чтобы узнать, кто ошибался – я или Порфирий Великий.
– Ну, великие ошибаться не могут, – хмыкнул комм и добавил деловито: – А прятаться лучше в Нижнем, сенар.
[1] «Майор» – старший. Так называют главарей шаек в Виере.
[2] Перы – самоназвание перунийцев.
[3] Милитари консулта – военный совет.
[4] Префект претория – командир преторианцев, императорской гвардии. По традиции, префект претория считается одним из важнейших чиновников в государстве.
[5] Лукаста – административный центр на южной границе провинции Тринолита.
[6] Нерва йест карн – «имел я ваши семьи» – остерийское ругательство.
[7] Заставить ручеек течь – жаргонизм, обозначающий шпионаж.
[8] «Отцовское право» – свод старейших законов, дающих право главе семьи без ограничений распоряжаться жизнью, свободой, имуществом и гражданским состоянием своих детей и находящихся под опекой. Согласно «отцовскому праву» глава семьи мог убить сына или дочь без суда, продать в рабство, подвергнуть физической расправе, выгнать из дома, а также заключить брачный договор по своему усмотрению. Не подчинившиеся «отцовскому праву» сурово осуждались.
[9] Консистория – здесь своеобразный Тайный совет при императоре, осуществляющий функции законодательной и исполнительной власти.
[10] Домине фламма аморе (ривск.) – господин огненная любовь.
[11] Охранный заговор-обращение к Натуре (ривск.).
[12] День Львов обычно справляется по достижению мальчиком семилетнего возраста, символизируя переход в мужское общество, расставание с женской опекой.
[13] Эмпориат – здесь «торговый партнер».
[14] «Прощаются только слабые – сильный не знает разлук» – любимая поговорка остерийского стратега Порфирия, при жизни прозванного Великим за успешную попытку покорить земли ривов, тогда объятые междоусобицей вождей, и завоевания в Абиле.
|
Департамент ничегонеделания Смолки© |