Глава четвертая

В Ре-Мартен было заведено просыпаться в тот час, когда вечерняя стража уступает место ночной. А скрюченный настоятель, наверняка, и вовсе не ложится. Марес был уверен: стоит ему открыть глаза – и он увидит стриженую седую голову и широкие ладони, сложенные в защитном жесте. Анаста знает, сидел ли глава этого прибежища сумасшедших у постели грешника все время, пока тот был в бреду, или грешнику это почудилось, но, не увидев однажды ночью Мишеля Вижье рядом с собой, Марес понял, что теперь не сдохнет. Не ощущать тело сгустком боли, поджаривающимся на углях, было здорово – настолько здорово, что даже о побеге не думалось. Слабый огонек свечи трепетал от сквозняка, в уши лезло глухое монотонное пение, доносившееся откуда-то снизу, ныла заживающая рана, и таяли без следа стыд и отчаянье. Он ни на минуту не переставал верить, что вырвется, что будет жить, но ему хотелось сбежать от боли в высокое пламя, преследовавшее его в бреду. Хотелось так сильно, что теперь и вспоминать об этом было стыдно. Словно там, в огне, был его дом, его настоящий дом, и боль гнала туда ударами бича. Марес осыпал Мишеля Вижье проклятьями, потому что тот не пускал его в огонь, удерживая на границе. Настоятель не молился, не произносил лживых заклинаний, на которые служители божьи ловят дураков, и Марес был ему за это благодарен. Почему глава Ре-Мартен не приказал дать грешнику какой-нибудь отравы вместо целебной настойки? Зачем вообще возился с ним? Ответ находился только один: заботиться о пленнике Мишелю Вижье приказал командор Форе. Если это так – а так наверняка и есть, – то и стыдиться нечего, и не придется думать о благодарности. Он тысячу лет никому не был обязан, кроме Магнуса Эрле, не прогнавшего от своего порога бывшего зятя, сынка соседа-предателя, и уж об этом обязательстве Марес забывать не собирался. А настоятель выхаживал его ради собственной выгоды или для того, чтобы не навлечь на себя гнев Арриды. Что ж, они квиты. Но забыть выражение глаз настоятеля не получалось, и это раздражало несказанно. Так не смотрят на объект навязанных кем-то забот. Марес Робур был для настоятеля Ре-Мартен еще одним повседневным делом, которое следовало сделать, и сделать хорошо – не больше, но и не меньше.

Дверь в келью приоткрылась. Марес привычно прикрыл глаза, притворившись, что спит – пока он до конца не разобрался в происходящем, не стоит показывать, что ему лучше. Легкие, быстрые шаги сказали: пришел мальчишка. Еще одна загадка, в Ре-Мартен им нет числа. Оруженосец Рауль Сантиг не знал, насколько хорошо грешник запомнил ссору между настоятелем и Ронселеном и то, как мальчишка кричал на арридского командора, – ну и замечательно. Этому парню вообще вредно много знать, слишком уж искренне он верит в постулаты Огненной Книги, где сказано, что люди – сосуд добра, нужно только откопать этот сосуд в куче неверия. Неужели он и сам был таким щенком? Анаста грешная, конечно, был! В откровения Огненной Книги Марес Робур не верил ни в пятнадцать, ни в шестнадцать, зато верил в мозги и совесть Ирронского Проныры, и за эту веру Лора заплатила жизнью.

Мальчишка затоптался возле ложа, кашлянул предупреждающе. Как забавно, орать на Форе оруженосец не боялся, а вот разбудить выздоравливающего человека – это ж смертный грех, не иначе.

– Я принес вам одежду, – оруженосец, наконец, решился открыть рот, – отец Мишель хочет, чтобы вы были на молитве.

Стоило догадаться: настоятель прекрасно разбирается в ранах, сломанных ребрах и уловках пленников и мигом просчитает хитрость, старую, как сама привычка надевать на ближнего своего кандалы. Марес открыл глаза и в который раз удивился свежему и бодрому виду мальчишки. На дворе глубокая ночь, парню бы спать и видеть во сне грудастых служанок, а он бегает по ледяным галереям, да еще с таким видом, будто ему больше от жизни ничего и не надо. Хотя не скажешь, что Раулю Сантигу плохо в Ре-Мартен: оруженосец был рослым и крепким, такой не пропадет, если научится доверять только себе. И вот здесь Мишель Вижье не помощник.

– Молиться по ночам богоугодно, не спорю, но уж больно холодно.

Мальчишка вытаращил серо-голубые глаза, и Марес вновь вспомнил, как оруженосец кричал на Ронселена. Захотелось спросить, правда ли Рауль позвал тогда настоятеля, а еще захотелось убить брата Кристобаля, хотя, собственно, это было делом решенным. Гора грязного жира раздавила бы мальчишку, как муху, но дурачок-оруженосец все равно не струсил.

– Вы не хотите? – парень явно растерялся, хотя и хорохорился. – Если вы не пойдете в храм, отец Мишель велел не давать вам одежду, – Рауль тряхнул узел тряпья, до того зажатый подмышкой. Воистину, настоятель Ре-Мартен великий стратег!

– Если мне захочется встать и прогуляться по вашей обители, я сделаю это и в том, в чем матушка произвела меня на свет, – как и следовало ожидать, парень залился краской. Возьми тебя Анаста, Марес Робур, сколько можно валяться в постели и развлекаться всякой ерундой? Еще день-два, и он сможет сесть в седло, но глупо бежать, не поняв, что затеял Форе.

– Как пожелаете, – с неожиданным смирением буркнул мальчишка и, перехватив узел поудобней, двинулся к двери. Надо полагать, боялся пропустить молитву.

Уходя, Сантиг захлопнул дверь, и Марес засмеялся. Едва ли оруженосец заботился о том, чтобы грешника не продуло и чтобы его не беспокоили молящиеся, но теперь заунывное гудение немного притихло. Две сотни здоровых мужиков просыпаются в самом начале ночи, чтобы петь в обществе друг друга! Марес слыхал поговорку, что монастыри никогда не спят, но лишь теперь понял ее смысл.  Нельзя сказать, чтобы у сына Проныры был богатый опыт общения со служителями Сыновей Единого, но сестры-рабелианки, к которым они с Марком наведывались за утешением, никогда не рассказывали о порядках в обители. Сестра Мария, которая в часы свиданий велела звать себя Мари, и сестра Софья, откликавшаяся на имя Клодетта, вели себя не лучше обозных шлюх, но лазить через ограду монастыря, рискуя нарваться на арридскую городскую стражу, злее которой, как известно, в Чистых землях нет, было забавно. Однажды они таки нарвались, и их отвели к настоятельнице – после хорошей драки, разумеется. Но силы были неравны, и паясничающие, как рыночные скоморохи, Марес и Марк предстали пред грозными очами матери Ангелины[1]. Урожденная принцесса Авиз оторопело разглядывала племянника и сына графа Робура, а потом высказалась: она-де ждала от принца Марка большего ума и изворотливости, и вообще, как при таком ребячестве он собирается управлять королевством? Марк, конечно же, заверил тетку, что жаждет, дабы бремя власти рухнуло на него как можно позже и желает венценосному батюшке долгих лет, но настоятельница вышла, не дослушав. Позже Марес узнал: мать Ангелина ненавидела коронованного брата Генриха за загубленную жизнь. Когда принцессе было не больше лет, чем юным болванам, повадившимся лазать под юбки к монахиням, к ней сватался сын князя Элетерриума, но король отказал ему, и принцесса Элеонора Авиз стала матерью Ангелиной.

Возвращаясь ранним утром из обители сестер-рабелианок, Марк был хмур и задумчив, а перед самым дворцом решительно заявил, что больше они в монастырь не поедут. Марес легкомысленно отозвался: нет ни одной причины отказываться от приключений, и он убьет всякого, кто помешает Его Высочеству наслаждаться объятиями сестры Клодетты. Принц заверил друга в отсутствии сомнений в его верности, но если мешать развлекаться будет сам король? Королю Генриху вовсе не нужно, чтобы на репутации его наследника появилось хоть малейшее пятно. Марес тогда подумал: скорее всего, пятна на репутации не нужны самому Марку, но промолчал. Он считал такую осторожность родом трусости и не понимал, как можно даже ради трона отказываться от того, что приносит тебе удовольствие и никому не мешает. Благочестивым сестрам их визиты нравятся – вон как мурлычут от удовольствия, стаскивая с гостей тероны и распуская шнуровку на штанах! Марк тоже не стал развивать свою мысль – он всегда был скрытен, особенно в том, что касалось политики и женщин. И лишь однажды признался лучшему другу в самом страшном и сокровенном: он влюблен в ту, которой отец каждую ночь раздвигает ноги, и согласен с теми, кто считает – политика короля Генриха губит Арридское королевство. Первое признание не было для Мареса сюрпризом. Прекрасная Аньес тянула к себе королевского сына с силой двадцати конных запряжек, это было видно даже сыну Ирронского Проныры, не просыхавшему после возвращения ко двору. А вот за слова о заговоре захотелось залепить принцу затрещину. Щенок! Тупой, самолюбивый щенок! Если тебе неймется задрать юбки папашиной любовнице – это не повод для предательства, для смерти тысяч и тысяч. Хотелось заорать это во все горло, но Марес Робур многому научился за два года мятежа. Он всего лишь небрежно посоветовал принцу Марку уделять побольше внимания законной жене и армии, не зря отец поручил ему войска. Его Высочество заморгал непонимающе и сказал, что Марес слишком много сегодня выпил. На том и порешили. Но как Марес ни старался избегать неудобных разговоров, а выбирать между лучшим другом и собственной дурью все же пришлось. Кому нужны твои метания, раз ты все равно ничего не можешь изменить? Люди так устроены, им всегда мало, они разевают рот на чужие караваи, и все, что можно сделать – не участвовать в дележке. Только твое неучастие никому не помогает.   

Теперь Марк наверняка счастлив. Венценосный батюшка прочно застрял в Зеленом краю, нечестивцы висят у него на загривке, и еще неизвестно, кто докучает королю Арриды сильнее:  князья Огненной Лиги[2] или собственные полководцы и подданные. Но принц Марк пока может поиграть в правителя, коль скоро он официальный наследник. Может добраться до прелестей Аньес, если они все еще его интересуют, может даже забраться на отцовский трон и надувать щеки сколько влезет. Вот только править по-настоящему мешают оставленный королем Попечительский Совет и Церковь Рабела Белого – ну и Орден Адара в придачу.

Марес резко повернулся на ложе, и заживающие ребра тут же напомнили о себе. Нет, бежать пока рано. Да и некуда ему бежать, вот ведь проклятье! Можно сменить имя,  пристроиться к элетеррийским дружинам и всласть подраться с исмарранцами. Можно вернуться к Магнусу Эрле и поучаствовать в очередном мятеже – какая, в сущности, разница? Если Магнус начнет побеждать, Ирронский Проныра не замедлит встать на его сторону и, может быть, даже простит непочтительного сынка, поможет начать процесс против Ордена Адара и Ронселена Форе. Козыри есть, а свидетелей умеет подкупать и запугивать не только кареглазый красавец. Тьфу! Не нужно ему всего этого, пусть они катятся к Анасте. И папаша, и принц Марк, и Ронселен, и даже Магнус. У них своя дорога, у Мареса Робура – своя. Одному легче. Когда у тебя ничего нет, ты ничего и не потеряешь.

– А чтоб вам всем вилы в зад воткнулись! – от ругани немного полегчало. Хорошо бы еще врезать по жирной морде Кристобаля или – еще лучше – по смазливой физиономии Форе. Наверняка половиной своего успеха в Ордене Ронселен обязан сходству с Адаром Огненным. Еще бы, на мирян такое действует, как залпом выпитая риза исмарранского. Они развешивают уши, после этого их можно брать тепленькими, чем брат командор и занимается. Жаль, он во всех подробностях не помнит, как Ронселен уделал епископа Эристахия, на отлучении Марес думал лишь о том, чтобы не хлопнуться в обморок, и, хвала Анасте, ему это удалось. Зато прикосновение холодных губ помнилось очень отчетливо. Не стоит слишком ломать голову над тем, для какой цели Ронселен спас ему жизнь, рано или поздно красавец командор явится в келью новоприобретенного брата, дабы изложить свои условия. Едва ли Форе боится гнева настоятеля Ре-Мартен, скорее, разыгрывает старую, как мир, карту – заставить противника поволноваться, гадая о своей судьбе. Об этом трюке десятку юных болванов из свиты принца Марка, уже воображавших себя командорами и канцлерами, рассказывал преподаватель риторики. Кто знал, что придворные науки сыну графа Жозефа Робура не понадобятся, что лучшему другу Его Высочества придется бежать из королевского дворца через окно собственной спальни? Затевая мятеж, папаша не вспомнил о сыне, оставшемся в заложниках у короля Генриха Авиза. А может, Жозеф Робур рассчитывал на то, что Мареса прикончат, и тогда банальная измена сюзерену будет в глазах Чистых земель выглядеть как месть убитого горем отца? Двенадцать лет назад у Ирронского Проныры было три сына и два внука, средним отпрыском вполне можно было пожертвовать. Малышей, как и Лору, убила красная лихорадка, выкосившая треть жителей в осажденной Ирроне. Старший сын рухнул со стены со стрелой в горле, младшего зарезали через год в мелкой стычке с королевскими войсками. Анаста грешная, если бы забывчивость отца была его единственным прегрешением, Марес целовал бы графу Робуру руки! 

Верно говорят: от безделья люди глупеют. Нашел о чем думать! Когда-то Марес поклялся себе не вспоминать. До сих пор он успешно выполнял клятву и впредь намерен поступать так же. А Ронселен появится. Странно, но Маресу хотелось увидеть собрата по вере и мечу, как высокопарно именовали себя рыцари Адара – правда, «собратья по выпивке и блуду» подошло бы им куда больше. Хотелось понять подоплеку поступков Форе, пусть это мало что меняло. Решение уже принято – Мареса Робура ждет смена имени и служба у элетеррийских князьков, хоть они и слывут скупердяями. Но когда он вновь увидит Форе, то сможет проверить: почудилось ли ему заколдованное пламя, не причинявшее боли, заслонявшее собой черное небо? Какая чушь! Конечно, все дело было в лихорадке, странно, что ему не привиделся сам Владыка Огня в образе столичного интригана.

Монотонное пение за дверью вдруг смолкло, Марес вздрогнул от внезапной тишины и прислушался. Нужно было спросить мальчишку о распорядке этих песнопений, а не то он будет дергаться от каждого звука, точно девица, дожидающаяся любовника. Но пару дней можно и подергаться, а дольше он здесь не останется. По галерее протопала дюжина ног, дверь распахнулась, и в келью –  или как назвать это жилище, обставленное столь скудно, что устыдился бы и крестьянин? –  вкатился совершенно круглый монах. Терон и сапоги сидели на нем удивительно нелепо, такому скорее подошла бы ряса, но Марес простил вошедшему неказистый внешний вид, потому что в руках у него была миска с чем-то, явно пахнущим едой! Монах поставил миску в ногах кровати, положил на край кусок пирога, завернутого в тряпицу и, оглядев результат своих трудов, с удовлетворением произнес:

– Ешь, брат. «Хворая» трапеза – все чин чином, – и мечтательно прибавил: – Я вот в прошлом месяце болел, чаще-то нельзя.

Неизвестно, что рассмешило Робура – странное название пищи или непритворное огорчение на круглом лице вошедшего, – но он так и покатился со смеху, тут же, впрочем, пожалев об этом – ребра заныли немилосердно.

– Как это «хворая»? – смеясь, спросил он. – Корова, что ли, хворала?

– Корова? – озадачился монах.

Марес, морщась от боли, подтянул к себе миску и понял, чему удивился круглолицый служитель Адара: в посудине были протертые овощи, мясом там и не пахло. Мясом пахло от пирога, но не слишком отчетливо.

– Ясно, – протянул Робур, садясь на ложе, – в Зеленом краю вас тоже так кормят?

– Брат мой, – монах наставительно поднял палец, – это «хворая» трапеза! Я бы не отказался быть на твоем месте, а ты, отвергая такое счастье, грешишь против Единого. Ибо…

– Ничего я не отвергаю, – поспешил заверить Марес, вновь потянувшись к миске. Есть хотелось ужасно, но вывихнутое плечо все еще сковывала тугая повязка, да и усесться прямо никак не удавалось. В довершении всего Робур обнаружил, что голова предательски кружится. Скверно-то как! Лечили его на совесть, но – спасибо Форе! – несколько дней лихорадки свое дело сделали, и сейчас он слабее котенка. Вспомнив, как суетились вокруг него монахи и жесткую – но не жестокую – руку Мишеля Вижье, удерживающую его на ложе, Марес мысленно выругался и уставился в стену. Ему придется украсть у монахов лошадь и взять одежду. Анаста грешница!

Круглолицый монах, по-своему восприняв поведение пленника, поставил миску ему на колени и развернул тряпицу. Маресу ничего не оставалось, как благодарно кивнуть и взяться за ложку.

– Так что же, больных в Ордене Адара принято наказывать лишением пищи? – Совершенное обалдение на физиономии круглого рыцаря подсказало ему, что он вновь нарушил какую-то заповедь Единого. – Что?

– Брат мой! Ты сейчас ешь лучше, чем сам аббат! Он-то не хворый!

– Зато от твоих криков, брат Пьер, может захворать и глухой, – Мишель Вижье переступил порог кельи и быстро подошел к кровати. Марес уже привычно удивился тому, как легко двигается искалеченный настоятель. Старый удар был нанесен очень сильным человеком, или, возможно, на рыцаря упало бревно во время штурма. Осадные башни – мерзкая штука, там калечатся сильней всего. В памяти мелькнул ослепительно солнечный день, один из последних теплых дней того проклятого и счастливого лета, когда Ирронский Проныра решил поиграть в мятежника. Марес и Николя тогда решили, что им обоим конец, а вместе с ними и Южному бастиону Цитадели. Осаждающие толкали вперед ощетинившееся копьями страшилище, на площадках башни сидели королевские латники и королевские лучники. Марес ненавидел их. За то, что в спальне Цитадели спала Лора, а возле нее сидела Аннунциата – и они знать не знали, что возможно, через пару часов ему придется убить их обеих. Если город будет взят, если он сам переживет этот штурм. Николя что-то кричал ему в ухо, братец хотел поднять людей, а Марес просто смотрел на приближающуюся башню. Зачем дергать воинов попусту? Если все рассчитано верно, они выстоят, если нет – умрут. И когда средний сын графа Робура близко-близко увидел глаза одного из королевских латников, раздался дикий вопль: «Горим! Мы горим!». Башня полыхала, осажденные тоже начали кричать – они ликовали, торжествуя временную победу. Маленькие фигурки метались в пламени, давили друг друга, падали вниз, под ноги взбесившимся лошадям. Должно быть, Мишель Вижье пережил нечто подобное.

Настоятель опустился на массивный табурет. К ложу он его придвигать не стал, из чего Марес заключил: аббат не слишком доверяет пленнику – и правильно делает.

– Брат Пьер, тебя ждут на скотном дворе, – напомнил настоятель, отчего круглолицый тут же растерял половину своего жизнелюбия. Поклонившись аббату, монах шустро выкатился из кельи, а Марес доел остатки вполне съедобного варева и фыркнул:

– Превратили дворян в прислугу.

– Мы служим здесь не сильным мира сего и не друг другу, но лишь Единому и Сыновьям Его, – спокойно ответил Мишель Вижье. Глаза его были очень светлыми, прозрачными до самого дна, и во взгляде не чувствовалось ни малейшего оттенка усталости и недовольства. А ведь до заутрени оставалось еще пара часов! Спать и спать.

– Сын мой, вам явно лучше. Пришла пора поговорить о том, что вы намерены делать дальше.

А нечего было ржать над круглолицым: больные так не смеются. Но, с другой стороны, притворяться беспомощным надоело. Чтобы понять, что затеял Форе, нужно прогуляться по монастырю, а хворому, да еще и голому, это сделать сложновато.

– Что намерен делать? А разве у меня есть право выбирать? – очень хотелось просто сказать скрюченному аббату «спасибо», но благодарностью сыт все равно не будешь, и уж лучше не позволять себе воображать, будто Вижье возился с тобой по доброте душевной. Сейчас он выложит свои козыри, и будем торговаться. Если ему дадут такую возможность, а не сунут вновь в рот тряпку, от которой за барр[3] несет благовониями. – Меня привезли в Ре-Мартен в цепях, сам я к вам в гости не напрашивался. Откровенно говоря, предпочел бы сидеть в своей камере в Ферро. Там было удивительно уютно.

Рецепт командора Жуана Лотру-Соннака не сработал. Полководец всегда утверждал, что лучшая защита – нападение, но видимо, это распространяется только на мирян. Для чудаков, по доброй воле молящихся всю ночь, нужно искать другие наживки. Мишель Вижье чуть шевельнул искалеченной рукой, и Марес лишь усилием воли заставил себя не отпрянуть. Как знать, может в рукаве настоятеля «игла Анасты»? Дурак! Сколько можно придумывать отговорки? Аббат хороший человек, стоит только заглянуть ему в глаза. Просто ты боишься поверить, слишком велика расплата за веру, да и за спиной Вижье стоит кареглазый красавец в дорогой кирасе.

– С вами дурно обращались, сын мой. Мой долг загладить перед вами вину Ордена Адара Огненного.

– Никаких долгов у вас передо мной нет, – только этого еще не хватало, – не вы заставили меня зарубить епископа Амбросия, надеюсь, черви на нем сытно кормятся, не вы притащили меня сюда. И уж тем более не вы хотите поджечь королевство Арридское. – Анаста грешная, вот болтун проклятый! Последняя фраза была лишней, точно лишней, вон как сдвинулись брови аббата. Марес откинулся на скатанное в валик шерстяное одеяло, служившее ему подушкой, и небрежно добавил: – Лицемеры любят приписывать себе несуществующие долги, чтобы избежать долга действительного.

Настоятель пожал плечами и внимательно посмотрел на Мареса. Он не разозлился ни капли, светлый взгляд был все так же спокоен.

– Сын мой, по доброй ли воле вы вступили в братство Адара Огненного?

– Лихорадка, знаете ли, иной раз толкает на странные поступки, – быстро ответил Робур и вновь помянул про себя Нечестивицу, а заодно всех лжепророковых слуг. Замечательно! Сам себя загнал в ловушку. Был единственный шанс с помощью настоятеля, который слывет в округе святым, попортить арридскому командору кровь и отделаться от плаща со Знаком на законных основаниях, а теперь и он накрылся. Но он не станет вмешивать в это дело Вижье. Марес Робур и Ронселен Форе будут разбираться между собой –  по-братски, так сказать.

– Я пришлю оруженосца с одеждой, и вы будете присутствовать на заутрене, – совершенно буднично отозвался настоятель, – и на обеденной службе. И на завтрашнем капитуле. – Мишель Вижье поднялся с табурета и направился к двери. У порога он обернулся. – Коль скоро вы дали обет рыцаря добровольно, придется соблюдать общие правила, диктуемые Уставом Ордена нашего. От работ вы пока будете освобождены.

Аббат вышел, а Марес, проводив его глазами, восхищенно присвистнул.

****

Барон Сантиг любил говорить, что Единый метит мерзавцев и подлецов уродством – дабы добрые люди чуяли зло и обходили их стороной. Батюшка ошибся, он вообще часто ошибался – это Рауль понял еще в раннем детстве, когда барон продал любимца сыновей, вороного Цебера, только потому, что жеребец его едва не сбросил. Если все неблагодарные мерзавцы будут выглядеть, как Марес Робур, добрым людям скорее следует привечать калек и уродов. Прощенный грешник вошел в трапезную и остановился у рукомойника, словно давал всем возможность как следует себя разглядеть. Братия не замедлила воспользоваться случаем, и пара сотен глаз впилась в Робура, но того это лишь позабавило. Ему не было стыдно, ни капельки! Рауль сжал кулаки и отвернулся. Почему так происходит? Мишель Вижье чист душой и верит искренне, но Единый послал ему увечье, а Робур – наглый безбожник, нераскаявшийся в своем преступлении – за двенадцать дней совершенно оправился от ран и лихорадки. Единый был к нему снисходителен. Высокий, очень стройный и сильный, воин до мозга костей, грешник свободными отточенными движениями напоминал летящую птицу или охотящегося крупного волка. Уверенность в себе была видна в каждом жесте, в каждом завитке темно-рыжих волос, в том, как весело и дерзко оглядели трапезную серые глаза с яркими зелеными искрами по ободку радужки. Пока Робур метался в бреду, его глаза казались оруженосцу черными и страшными. Сейчас Рауль разглядел их настоящий цвет, но страх не пропал, а лишь усилился. Теперь Сантиг окончательно поверил, что безбожник мог убить епископа Амбросия и двух его приближенных – такому убить, как чихнуть! Подобных Робуру в обители было мало, все больше старики и инвалиды, или такие, как брат Пьер, которому лишь бы поесть да поспать. Рауль представил Мареса в кирасе, с мечом в руках, и его передернуло от совершенно искреннего и невероятно грешного чувства – зависти. Он знал, что завидует и негодует именно поэтому, но как же это несправедливо! На утреннем капитуле отец Мишель объявил о том, что Робур принял обет и епископ Эристахий отпустил ему грехи, сняв отлучение. Рауль этого не понимал, просто не хотел понимать! Спросить было не у кого, но таким, как Марес, не место в Ордене Адара! Можно сколько угодно ссылаться на новые параграфы Устава[4] и убеждать себя в том, что в Зеленом краю сейчас нужен каждый, способный держать в руках оружие, но с тем же успехом можно было принять в число братии нечестивца, поклоняющегося Анасте. А Марес еще хуже, ведь он попросту безбожник. Многие нечестивцы живут во тьме ереси, обманутые своими князьями и жрецами, они не ведают света Истины, в глаза не видели Огненной Книги. Но Марес Робур – сын одного из знатнейших вельмож Арридского королевства, он жил при дворе, имел возможность слушать лучших проповедников Чистых земель, мог приобщиться к благодати. А он предпочел отвергнуть веру, отторгнуть Единого, и дал обет только для того, чтобы спасти себе жизнь. Это просто гнусность! Как могут отец Мишель и отец Жоффруа не видеть этого, как могла братия спокойно выслушать сообщение настоятеля и не возмутиться?! А командор Форе? Ронселен на капитуле стоял в первом ряду и молчал. При мысли об арридском командоре Раулю стало так горько и обидно, что захотелось плакать. Как человек, которому Единый даровал внешность своего Младшего Сына, может быть таким… таким… Сантиг не знал, какое слово здесь уместно. Просто он больше не верил Ронселену, не верил и боялся.    

Робур вымыл руки и отошел к столу, на котором брат Пьер под бдительным взором отца Жоффруа распределял сваренную в грибном отваре капусту и пироги. Вместо того чтобы взять положенную ему порцию, Марес перехватил у брата Пьера ручки тяжеленного котла и без усилий водрузил его на стол. Пьер рассыпался в благодарностях, а отец приор лишь покосился на грешника, решившего вести себя по-человечески, но промолчал. Если Робур только притворяется послушным и смирившимся, приор Ре-Мартен его непременно раскусит, решил Рауль. Не нужно слишком много думать о грешнике и командоре, старшим лучше знать, кого принимать в обители, только вот не думать не получалось, и Сантиг за последние полмесяца просто извелся. Марес каждым жестом и словом оскорблял Церковь и братию, а Ронселен присутствовал на молитвах и трапезах, и лицо его было таким спокойным и безмятежным, что оруженосец временами сомневался, видел ли он нечестивое зрелище, открывшееся его глазам в северном крыле.

– Сантиг, опять замечтался? – отец Жоффруа слегка толкнул его в бок, и Раулю пришлось отвернуться от грешника, который помог брату Пьеру поднять на стол еще один котел. – Сегодня ты читаешь благодарственный канон. Смотри, не сбейся, как в прошлый раз.

– Я, отче? Почему я? Сегодня очередь Ле-Роя, – читать молитву вслух Раулю не хотелось смертельно, хотя обычно он гордился такой обязанностью. Но недостойные мысли часто слышны в словах, а портить всему Ре-Мартен священные минуты общего служения Единому своей обидой и злостью – это не дело.

– Слишком много разговариваешь, Сантиг, – буркнул приор и решительно направился к выходу из трапезной, немало поразив не только Рауля, но и остальных. Приор обители никогда не оставлял без присмотра братию, собирающуюся трапезничать, и такое нарушение порядка выглядело странно.

– Куда это он? – на круглом лице брата Пьера от удивления собрались смешные морщинки.

– Слишком много разговариваешь, – передразнил приора Робур и вытер руки о штаны. Рауль с грешным удовлетворением заметил, что левая рука безбожника все еще плохо слушается. Улыбка придала жесткому лицу Мареса совершенно мальчишеское выражение, он подмигнул оруженосцу и поправил падающую на лоб медную прядь. Вот кого нужно все время одергивать. Этот человек не признает никаких правил!

– Чадо, отец настоятель пожаловал, – брат Пьер оторвался от пирогов и показал пухлой дланью на дверь, – бери молитвенник.

Вместе с отцом Мишелем пришел и Ронселен со своей свитой. Доставая из ларя потрепанный молитвенник и перелистывая страницы, оруженосец старался не смотреть в сторону арридских гостей. И не думать о том, как отец Вижье может стоять рядом с братом Кристобалем. Гости из Арриды по очереди вымыли руки, последним за кувшин взялся Камил Ле-Рой. Ну конечно, читай для бездельника молитву, а он будет ухмыляться!

– Отче, я прошу разрешения обратиться к братии, – оруженосец и не заметил, когда вернулся Жоффруа. Но приор стоял в дверях, его густые брови грозно шевелились, и Раулю стало не по себе, хотя вроде бы он ничего не натворил.

– Сейчас, брат мой? – удивился настоятель. Мишель Вижье передал Ронселену полотенце и подошел к своему табурету во главе длинного стола.

– Да, отче, – решительно ответил Жоффруа, – произошло нечто, прежде в стенах нашей обители невиданное. Братия! – приор повысил голос, и Рауль вспомнил, что в юности тот носил прозвище «Труба» и от его голоса приседали боевые кони.

– Братия! Среди нас вор и святотатец! – приор простер руку вперед, и в первое мгновение Сантиг решил, что Жоффруа указывает на отца Форе, но тут же понял: гневный жест адресован Камилу Ле-Рою, который стоял сразу за командором из Арриды.

Брат Пьер выронил нож. Звук удара громом раскатился в гулкой тишине – а может, Раулю просто показалось. Робур хмыкнул, но промолчал, молчали и остальные, а Жоффруа поднял перед собой какой-то предмет, в котором Сантиг не сразу признал «кладезь»[5]. И не мудрено, одна из главных святынь любого храма, любого монастыря Чистых земель была непоправимо изуродована – украшенный золотом оклад сорван, на месте драгоценных камней зияют безобразные дыры...

– Брат мой, вы уверены, что это сделал сей юноша? – отец Мишель повернулся к Ронселену.

Тот небрежно пожал плечами, а Ле-Рой стоял молча. Лицо его ничего не выражало, но Рауль вдруг понял:  приор не ошибся.

– Уверен, отче. Признайся лучше сам, пащенок, иначе мы быстро дознаемся, кто надоумил тебя надругаться над святыней.

Камил отступил на шаг и невыразительно произнес:

– Я этого не делал. Отец Форе, пожалуйста…

Ронселен не сказал ни слова и не отвел взгляда от порядком закопченного потолка трапезной.

– Не делал? Может быть, ты не хотел, но тебя заставили? – прогремел Жоффруа, подходя ближе. Приор потрясал изувеченным «кладезем», как знаменем, и Раулю сделалось жутко. Что будет с Ле-Роем?

– Брат мой, – мягко заметил настоятель, – вы нашли камни в его келье? Если нет, то...

– Кто же еще мог совершить подобное? Вот, смотрите! – приор положил «кладезь» на стол и вынул из кармана терона какой-то сверток. Что это такое, Сантигу не было видно, но тут выдержка изменила Камилу. Конюший, побелев так, что на лице, казалось, жили одни глаза, сорвался с места и заорал:

– Это не мое! Отец Форе, скажите ему!..

– Дайте мне взглянуть, – Ронселен говорил тихо, но после трубного гласа Жоффруа его слова были особенно четко слышны. Отец приор протянул командору свиток, тот мгновение рассматривал его, а потом бросил на пол. – Какая мерзость, – на точеном лице появилось выражение брезгливой скуки, – где вы это достали, брат приор?

– В келье вашего любимца, – ядовито, как умел только он один, произнес отец Жоффруа, – вы проводите с развращенным мальчишкой слишком много времени. Не вы ли дали ему эти тексты? Иначе где же он мог их достать?

‎

– Рауль, – негромко позвал аббат, и Сантиг, сунув молитвенник в испачканные мукой руки брата Пьера, кинулся на зов. Отец Вижье жестом показал на брошенный свиток, оруженосец подхватил пергамент. В глаза бросились крупные незнакомые буквы, но разобрать написанное не удалось. Рауль протянул свиток отцу Мишелю, тот углубился в чтение, а Сантиг посмотрел на Камила. Тот дрожал, как в лихорадке, черные глаза перебегали с настоятеля на командора, и оруженосцу стало жаль конюшего. Что бы тот ни натворил, Форе его защищать не собирался.

– Ле-Рой, отец приор сказал правду? Эта… мерзость в самом деле была в твоей келье? – Ронселен поправил нагрудный знак. Он был спокоен, как всегда, только в темных глазах билось что-то неприятное. Рауль уже видел такой взгляд – словно командору Форе хотелось сказать или сделать нечто, чего он боялся. Или ненавидел.

– Отец Форе, – конюший встал прямо перед командором и вновь попытался дотронуться до него, но не решился, и просто умоляюще сложил руки, – я… простите меня. Отец Форе!..

– Так это правда? – уточнил командор. Конюший низко опустил голову и пробормотал:

– Вы же знаете, зачем…

– Молчать! – затрещина была такой сильной, что Камил не устоял на ногах. Конюший тут  же вскочил, прижав руку к разбитым губам, а Ронселен повернулся к настоятелю Ре-Мартен.

– Брат Мишель, я могу воспользоваться вашим подвалом, дабы внушить этому юноше всю пагубность подобных поступков и мыслей? – тон отца Форе был таким, словно он просил разрешения воспользоваться рукомойником или табуретом.

– Вы вольны поступать со своими людьми, как вам будет угодно, – отчеканил настоятель. Аббат сунул прочитанный свиток в карман и бросил приору:

– Жоффруа, мне нужно поговорить с тобой, – а потом добавил, оглядев все еще ошарашено молчавшую братию: – Молитву и вечернюю трапезу никто не отменял, братья мои. 

Отец Мишель вышел из трапезной, приор последовал за ним, не забыв прихватить оскверненный «кладезь». Показалось ли Раулю или отец Жоффруа был и в самом деле чем-то недоволен?

– Кристобаль, – командор Форе небрежно махнул рукой, и верзила торопливо выбрался вперед. При виде брата Кристобаля Рауля передернуло, но память о вони немытого тела и хватке на своих запястьях была слабее острого чувства несправедливости происходящего. Что-то было неправильно, но оруженосец не мог понять, что именно. Ле-Рой плакал, беззвучно глотая слезы, вот только командор не обращал на него внимания, словно преступника не было в трапезной, словно его вообще не существовало.

– Отведи этого, – опять небрежный жест, – в подвал. На хлеб и воду.

– Да, отец командор, – верзила схватил Камила за руку, заломив ее за спину. Сантиг сжал зубы. Это было жестоко. Жестоко и мерзко! И мерзко вдвойне, потому что после слов отца Мишеля никто не мог вмешаться. Оруженосец видел, что многим происходящее не нравится, не нравится хотя бы потому, что вина Ле-Роя осталась до конца непонятной. Осквернение «кладезя» тянуло на костер, а если найденные свитки содержали в себе откровения ересиархов или нечто еще более мерзкое... Хотя, что может быть хуже ереси? Но, Адар Заступник, после того, что Рауль наблюдал в северном крыле, после всех тайн, сопровождавших арридских гостей, оруженосец не верил в вину Камила. Да, конюший сознался, но ведь он хотел прибавить что-то. Только попробуй-ка открыть рот, когда тебе заламывают руки, а самый дорогой и близкий человек, твой наставник и покровитель, не смотрит на тебя и не слушает! Камил Ле-Рой был болтуном, бездельником, грешил – если не делами, то словами, – но по сравнению с Кристобалем не выглядел таким уж виновным. Очевидно, нечто подобное пришло в голову и братии, потому что рыцари глухо ворчали, а один старик, когда Кристобаль, подталкивая Камила в спину, поволок его к выходу, крикнул вслед:

– Не сломай мальчишке руку!

– Скорее бы уж они убрались в свою Арриду, – довольно громко проворчал другой брат, тяжело опиравшийся на костыли. Этот рыцарь жил в Ре-Мартен всего полгода, в Зеленом краю он лишился ноги и, видимо, считал, что увечье дает ему право говорить более откровенно.

Командор Форе ответить не соизволил и даже голову на голос не повернул. Двигаясь легко и неторопливо, он подошел к столу и опустился на свое обычное место – рядом с пустующим табуретом настоятеля. Брат Арсений поставил перед командором миску с вечерней трапезой, и тот сложил руки перед лицом. Рауль, поняв, что лучше всего сейчас просто начать читать молитву, без которой никто не может начать есть, поспешил к брату Пьеру. Оказалось, тот засунул молитвенник между двумя котлами, и пока оруженосец оттирал святую книгу от муки и жира, братия рассаживалась по местам. Марес Робур тоже взял свою миску и кусок рыбного пирога. Судя по взгляду, которым грешник наградил ни в чем не повинную посудину, еда ему не нравилась, но думал Робур не о земной пище.

– Умно. Очень умно, – тихо произнес новый рыцарь Адара, обращаясь то ли к брату Пьеру, то ли к Раулю, а может быть, к самому себе, но оруженосец не удержался:

– Что умно? – спросил он. И тут же спохватился, ведь на невежливое обращение Марес не ответит. Перед глазами все еще стояло бледное лицо Ле-Роя, его вздрагивающие плечи и равнодушные глаза Ронселена. Рауль тряхнул головой и поправился: – Что умно, отец мой?

Сантиг заметил, что другие рыцари тоже слышали слова Робура и теперь ждут его ответа, но тот молчал, накручивая на палец темно-рыжую прядь. Сейчас в лице грешника не осталось и следа бесшабашного веселья.

– Форе вывел парня из-под удара. А заодно и себя, – наконец ответил Робур и усмехнулся. Усмешка вышла какой-то волчьей. Грешник резко повернулся и направился к столу. К удивлению Рауля, Марес сел почти рядом с Ронселеном и даже повторил его жест, прижав сложенные ладони ко лбу. Братия готовилась к молитве, а оруженосец все еще мешкал. Ему не хотелось молиться, вот в чем беда! Хотелось пойти в подвал и убедиться, что Кристобаль не убил Ле-Роя, не сделал с ним еще чего-нибудь жуткого.

– Помилуй меня Заступник, – вдруг пробормотал брат Пьер, – не нравятся мне они. Ни рыжий, ни этот… принц заколдованный. Жди от них беды. 

Пора было ложиться спать, но Сантиг не находил себе места. Послонявшись по галереям, он добился лишь выговора от угрюмого, как тысяча демонов, Жоффруа. Неизвестно, о чем говорили настоятель и приор Ре-Мартен, но приору беседа настроения не улучшила. Отчитывая Рауля, отец Жоффруа не забыл напомнить, что самовольное посещение подвала обители и того места, куда помещали провинившихся, кончится для оруженосца Сантига тем, что он сам там окажется. «На хлебе и воде, да-да, и нечего краснеть!» Сбежав от приора, Рауль побрел в свою келью, но унизительная беспомощность и тоскливая злость преследовали его и там. Зная, что с духовной слабостью можно бороться лишь с помощью поста, покаяния и молитвы, оруженосец решил: завтра же он откажется от вечерней и «лишней» трапез, покается в грехах на капитуле, и пусть его слышат хоть Форе с Робуром, хоть сам Лжепророк с Анастой! Какое ему дело до этих странных людей? Они служат Адару Огненному, а Он всех равняет в руке своей и благословенном Огне. Тем более командор Форе скоро уедет, да и Марес, наверное, тоже. Едва ли отец Мишель станет терпеть отлученного в обители, хоть это и соответствует Уставу и мирским законам Арридского королевства. Они уедут в свой мир, где живут иначе, где нет надоевших деревянных мечей и холодных келий, а есть нечто другое – страшное и яркое, как пламя. Но пламя может дарить тепло и радость, не только боль и смерть. Они уедут, и все пойдет по-прежнему, будто Рауль никогда не видел холодной усмешки Ронселена и злой ухмылки Мареса. А сам он останется в этих стенах, родных и привычных, но как же здесь иногда тоскливо! 

Еще немного подумав о том, что могло быть написано в свитке, найденном у Ле-Роя, и  действительно ли затрещина и подвал спасли бастарда от суда и костра, Рауль решил прокрасться в келью рядом с трапезной, где хранились свитки с параграфами Устава. Он немного почитает, перед тем как заснуть, и, может быть, тугой комок в груди растает сам собой. Сантиг осторожно выглянул за дверь. Обитель уже заснула. Оставаться на ногах после вечерней службы имели право только настоятель, приор и смотрящие – те, кто через несколько часов должны будут поднять братию для первой молитвы. В галереях было темно, но оруженосец за три года выучил в монастыре все повороты, все выбоины в каменном полу и шел вперед уверено и быстро. Удачно миновав короткую лестницу с широкими ступенями, ведущую в келью настоятеля, он добрался до библиотеки. Взявшись за железную холодную ручку, оруженосец не сразу заметил искру света, а когда вошел, уже было поздно – на ларе со свитками слабо мерцала свеча, а спиной к Раулю стоял Ронселен Форе. Увидев рассыпавшиеся по плечам густые темные волосы и приметный кинжал за поясом, оруженосец застыл как вкопанный. Что теперь будет?! Командор и ему отвесит затрещину или отведет к отцу приору? Ронселен обернулся на звук, Рауль ожидал крика, но отец Форе только улыбнулся.

– Простите, отец мой, – выдавил Сантиг и, чувствуя, что от страха и стыда у него лоб покрылся испариной, поспешил добавить: – я забыл тут одну вещь. Завтра она мне понадобится.

– Врать грешно, мальчик, – голос Форе был мягким. Кажется, он не возмутился и не был намерен кричать на нерадивого, в неурочное время разгуливающего по обители. – Тебе не спится?

– Да, отец мой, – отчего-то захотелось рассказать командору о мучительных раздумьях и просто попросить его простить Камила, не быть таким жестоким. Это было невозможно, и более того – ужасно глупо. Но при мысли об осквернении грехом жестокости и гордыни столь совершенного создания Единого, показавшегося оруженосцу лучшим слугой Адара, становилось так больно, что хотелось выть! Здесь ошибка, Ронселен не может быть плохим человеком, просто он рассердился на упорство Мареса, поэтому и обращался с ним так. И он не хитрил сегодня в трапезной, а был расстроен виной своего конюшего и хотел его спасти.                     

– Ты искал что-нибудь для чтения? Что тебе интересно? – Ронселен подошел ближе и, как в храме на отлучении, положил Раулю руку на плечо. Увидев близко лицо Форе, Рауль даже зажмурился на секунду. Он никогда не видел подобной красоты. Казалось, с ним разговаривает сам Адар.

– Не знаю, – прошептал оруженосец, – я хотел перечесть Устав.

– Устав? Поучительно, не спорю, но уж больно скучно. Ты его наверняка наизусть знаешь. Я прав?

Рауль был вынужден кивнуть, а отец Форе вдруг взял его под руку. Жест вышел таким простым и непринужденным, что Сантигу и в голову не пришло смутиться.

– Пойдем ко мне, я дам тебе нечто более подходящее для твоего возраста. Ты читал житие Алексия Тервизского?

– Нет, отец командор, – ответил Рауль уже за дверью. Будто во сне он смотрел, как отец Форе поднял свечу повыше, и чувствовал на своем локте чужую руку. Командор чуть подтолкнул его к лестнице и тихо сказал:

– Прекрасно. Теперь почитаешь. Хоть я бы не сказал, что это подходящее чтение на ночь. Но такого храбреца, как ты, не должны пугать чудеса.

Они миновали три галереи и четыре поворота, прежде чем Рауль решился ответить. В горле почему-то пересохло, и говорить мешало отчетливое ощущение, что он делает нечто запретное. Запретное, но безумно притягательное.

– Братия, – оруженосец откашлялся, – братия говорила, что вы видели святого Алексия. Что вы служили в его обители и приняли там обет.

– Верно, – не выпуская локтя оруженосца, Ронселен толкнул тяжелую дверь, ведущую в северное крыло. – Я хорошо знал Алексия Тервизского. Наверное, я никого так близко и хорошо не знал в своей жизни, – голос отца Форе слегка дрогнул, но, может, Раулю это всего лишь почудилось. Когда они прошли мимо фрески с Адаром, по спине пробежал внезапный холодок. В неверном отблеске свечи в руке Ронселена черная надпись казалась особенно четкой: «Да не погаснет он во веки…» Огонь – животворящий и нечестивый, как глаза человека, ведущего его во тьму очередной галереи. Разве Огонь может погаснуть? Ведь тогда Пылающая твердь замерзнет, и люди умрут – так учит Огненная Книга.

Уже знакомая келья, горьковатый, терпкий запах, разбросанные на ложе свитки и – в нарушение Устава – горящее пламя в очаге. Сантиг огляделся по сторонам, боясь поднять глаза, а Форе поставил свечу на деревянный стол и, сняв с себя терон, бросил его на табурет.

– Святой Алексий любил повторять: «Пока не переступишь запрет – не узнаешь, следует ли его соблюдать», – оставшийся в одной рубашке Ронселен поднял руки и перевязал волосы на затылке неизвестно откуда взявшейся тесемкой. – Сейчас я найду нужный свиток, а пока скажи-ка: тебе нравится отец Жоффруа? Не надоело, что тобой вечно помыкают? Разве ты не был сыт этим в отцовском доме?

Сантиг растерялся. Командор из Арриды словно ткнул в душу Рауля кинжалом и нашел самую больную точку. Да, он говорил немыслимые вещи, но... разве не гнал оруженосец от себя подобные мысли? Разве не хотелось ему в ответ на очередной упрек послать приора к Анасте, но он не смел, потому что считал это грехом непослушания? Разве не грызло его бессильное унижение? Он не мог отплатить за зуботычины и насмешки братьев-мирян, а теперь точно так же терпит выволочки приора и бегает на посылках у братии! «Но это же долг оруженосца Ордена Адара Огненного!» – оказывается, последнюю фразу Рауль произнес вслух, потому что Ронселен запрокинул голову и рассмеялся. Смех командора был мягкий, низкий, и у Сантига закололо в груди, остро и хорошо – так бывало только на молитве, да и то не на каждой.

– Вовсе нет, мальчик! – Форе вновь положил ему руку на плечо, а второй уперся в стену за головой Рауля. – Долг оруженосца – как и рыцаря Ордена Адара – в том, чтобы убить как можно больше нечестивцев и других оскорбителей веры нашей. Постоянно пресмыкаясь, не научишься смотреть в лицо врагам и разить их без промаха. Поэтому запомни, – Ронселен наклонился к самому лицу Рауля, и безупречные губы раздвинулись в недоброй усмешке, – своим смотреть в глаза труднее, чем чужим. Чужие, умирая, оставляют тебя в покое и не приходят потом ночами.

Командор выпрямился. В темных глазах мерцали горячие искры, и у Рауля перехватило дыхание. Он никогда не слышал таких странных слов, никогда не видел ничего более греховного, чем этот человек, на лице которого танцующее в очаге пламя сплетало узоры. Хотелось прочесть молитву, но оруженосец не мог. Он забыл все слова.

– Хочешь поехать в Арриду? Получишь ранг конюшего... тебе известно, Камил подвел меня, – Ронселен произносил слова быстро, словно ему тоже не хватало воздуха. – Ну как? – последняя фраза стегнула, будто плеть.

– Хочу, отец мой, но…

– Но придется кое-что сделать. Совершенно невинную вещь – это никому не повредит, а твой настоятель даже будет доволен, ему его приор тоже порядком надоел, – отец Форе небрежно провел по лицу Рауля, и ладонь – горячая, как угли – задержалась на скуле. – Так что же?

– Чудесно, – чужой голос – властный, жесткий и насмешливый – разбил греховную и чарующую иллюзию. Увидев, как Ронселен резко вздернул голову, как метнулась по его лицу ярость, Рауль медленно повернулся. В дверях стоял Марес Робур.

– Вам не кажется, командор, что оставлять в качестве караульного такого, как брат Арсений, несколько неразумно? – протянул бывший отлученный, заходя в келью и плотно прикрывая за собой дверь. – Он годится лишь для чтения священных текстов. Нужно больше думать об осторожности, когда намерен предаться блуду.

Робур окинул келью взглядом и ехидно усмехнулся:

– Я правильно подбираю выражения, брат Ронселен? Это называется «блуд», так? И в придачу – подкуп с целью навредить собрату по вере и мечу.

– Вы ничего не докажете, – Форе уже справился с собой. Командор отступил от Рауля и завел руку за спину.

– Так уж и не докажу? Стоит мне заорать, и сюда сбежится половина этой обители чудаков и растяп, а вы слегка неодеты. И мне кажется, Сантиг не станет отрицать, что вы пытались его соблазнить и сулили ему немыслимые блага в оплату наветов на отца приора.

– Отец командор предложил мне поехать в Арриду, – Рауль хотел объяснить, доказать, но мысли путались. Он не понимал происходящего – просто было стыдно и больно.

– Помолчи, мальчик, – холодно сказал отец Форе, а Марес коротко и зло усмехнулся. 

– Именно. Одного его любовника поймали на святотатстве и краже, он решил завести себе другого и тут же принялся его воспитывать. Узнаю арридские нравы.

– Можете идти, куда собирались, и говорить все, что придет в вашу дурную голову, – процедил Ронселен. Он по-прежнему стоял у стола, заведя правую руку за спину.

– Пойду. С превеликим удовольствием поведаю аббату о ваших пикантных развлечениях, – Робур слегка поклонился и повернулся к двери. Ронселен резко качнулся вперед, в руке что-то сверкнуло, будто в келье ударила короткая молния, раздался свист. Не поворачиваясь, Марес неуловимым движением отклонился в сторону, в дверь с сухим треском вонзилась длинная, тонкая стальная игла. Все произошло в один миг, но не признать «иглу Анасты» было невозможно. Командор Форе ударил и промахнулся.

Марес обернулся быстрее, чем Рауль успел моргнуть, а перед глазами оруженосца будто взорвался огненный шар. Неизвестно откуда взявшееся пламя взметнулось к потолку, Рауль почувствовал, что ноги отрываются от пола, неведомая сила подняла его в воздух и швырнула об стену. Последнее, что увидел Рауль Сантиг, прежде чем потерять сознание: два четких силуэта на фоне сошедшего с ума огня. Ронселен Форе и Марес Робур протянули друг к другу руки и пропали.

****

Пропитанная тервизскими благовониями келья исчезла, исчез сжавшийся в комок мальчишка, исчезло все, кроме пламени. Огонь был повсюду – рвался бешеными языками, закручивался в спирали и круги, ластился к ногам, обнимал за плечи, будто приглашая танцевать. Не было ни земли, ни неба, вообще ничего, за что мог зацепиться взгляд – лишь безбрежное море огня. Пламя меняло цвет с калено-белого на алый, с черного на ярко-желтый, а багровые отблески сменяли лиловые всполохи. Это было красиво. Красиво и жутко. Марес раскинул руки, ему хотелось обнять пламя – как любимую, как друга, прижаться к нему лицом, как вернувшиеся после долгой войны домой прижимаются к родным стенам. Хотелось заорать от восторга, кажется, он и заорал. Вокруг бушевал огонь, но ни жара, ни боли Марес не чувствовал и не желал задаваться вопросом: отчего так? Он вообще не ощущал своего тела, словно оставил его в келье Ронселена Форе, а может, так и было. Командор убил его, и душа попала к Анасте, только и всего. Мысль мелькнула и пропала, потому что Робуру было решительно все равно – жив он или умер, он хотел остаться здесь вечно. Марес вытянул руку, погладил завиток пламени, потом сгреб его в горсть, как будто огонь был охапкой сена. Красно-желтая бахромчатая лента обвилась вокруг запястья, приласкала предплечье и доверчиво улеглась на груди. Робур засмеялся, подбросил ленту вверх, та рассыпалась тысячью звезд, и ее поглотило пламя. От восторга можно было сойти с ума, да так и есть, он уже рехнулся – но как же это было хорошо! Лучше всего, что он знал в своей жизни. Огонь что-то выжигал в нем – бесповоротно и навсегда, что-то создавал, перекраивая на свой лад, так, как нужно было всемогущему пламени. И Маресу впервые за двадцать восемь лет хотелось подчиниться –  полностью, безоговорочно! Закрыть глаза – вот так! – и погрузиться в пламя целиком, пусть берет все, не жаль! 

Черный зигзаг разбил гармонию, заставив прийти в себя. Робур увидел тонкий силуэт, тень на багровом фоне, и приготовился к нападению. Все здесь было не так, вместо привычной перед боем собранности, он чувствовал лишь пьянящую радость и легко уходил от ударов, не вдумываясь, чем и как бьет неизвестный. Марес видел противника сгустками пламени, на мгновение обретавшими плоть. Он знал это создание – может, столетия назад, может пятью минутами раньше. Существо пылало злобой, огонь с восторгом подхватывал ее, и пространство вокруг гудело и завывало на разные голоса. Пламя кричало от ненависти, корчилось, впитывая ее, как недавно впитывало счастье. Враг вдруг замер, не нанеся очередного удара, тень сгустилась и стала человеком. Человек прислушался к ликующим крикам огня, тряхнул темными волосами и попытался схватить Мареса за горло. Тот отбил удар, чувствуя, как кулак врезается в твердую плоть вместо призрачного пламени, но враг, извернувшись ужом, саданул его в живот. Когда идет драка, нельзя сходить с ума, пусть он дерется в каком-то огромном котле, висящем над чьим-то очагом. Марес отклонился от очередного удара и, пропустив противника вперед, врезал ему по шее. Удар вышел скользящим, потому что враг был проворен, очень проворен, но Робур чувствовал: тот теряет силы. Злость словно пожирала человека изнутри, пламя забирало ярость себе – слишком быстро, слишком беспощадно. Огонь вдруг утратил разноцветье, все вокруг стало багровым, лишь кое-где мелькали алые росчерки. Враг схватил Мареса за руку, и Робур не стал вырываться, потому что понял:  человек больше не намерен драться, просто хочет что-то сказать. Губы врага шевелились, на безупречно-красивом лице было почти отчаянье, и в этот миг Робур узнал его. Спасибо тебе, Огонь! Я принесу тебе тысячи жертв! Если здесь можно убить, то сейчас он убьет.

Пламя орало, заходясь на самой высокой ноте, били в набат сотни колоколов, а Марес сжал одной рукой горло Ронселена Форе, второй попытался перехватить запястья и ударом ноги опрокинул вниз, прямо в багровые угли. Оба падали куда-то сквозь черно-лиловую мглу. Робур не разжимал пальцев, а Ронселен пытался вывернуться. Марес не знал, сколько времени продолжался полет, но потом чудовищный удар сотряс пространство, пламя выгнулось дугой и распахнулось во всю ширь. Теперь это был другой огонь – беспощадный, как лесной пожар, он пожирал пространство, и сердце заледенело. Ронселен все-таки вырвал руку и наотмашь ударил Мареса по лицу – раз, другой. Только демоны знают как, но Робур понял арридского командора – происходило что-то жуткое, что-то, грозившее гибелью им обоим. Пламя перерождалось на глазах, Марес чувствовал это всем своим существом. Огонь больше не принадлежал ему, у пламени были хозяева, и они пришли. Чужакам пора убраться, и как можно быстрее! Марес отпустил горло Ронселена, тот прижал ладонь вначале к губам Робура, а потом – к глазам, требуя подчиниться. Выбирать не приходилось, и когда Марес увидел черную воронку, грозившую поглотить их обоих, а уши резанул надсадный крик, он закрыл глаза и обнял Форе за плечи, чувствуя, что Ронселен цепляется за него с таким же отчаяньем. Боль скрутила тело судорогой и тут же пропала.

Марес растянулся на холодном каменном полу кельи. Перед глазами плыла белесая пелена, а на затылке будто разместился кафедральный собор Святого Роже, возведенный в граде Аррида самим Серафимом – со всеми своими шпилями, башенками и статуями. Приподнять голову было совершенно невозможно, но Робур все-таки сделал это и увидел Рауля Сантига. Мальчишка лежал в нескольких шагах, странно вывернув шею, и Марес, проклиная все на свете, пополз к оруженосцу. Если парень погиб, он оторвет Форе башку, и будь что будет. Хотя, вероятно, первым делом следовало оторвать башку самому себе. Мальчишка, к счастью, дышал, но слабо, светло-русые волосы слиплись от крови, руки были слегка обожжены. Наверное, парень успел прикрыть лицо ладонями. Марес сел рядом с Раулем, привалившись спиной к стене, и поглядел на Ронселена. Тот, шатаясь как пьяный, поднялся с пола и оперся обеими руками о стол. Свитки попадали на каменные плиты. Рубашка на командоре превратилась в лохмотья, на скуле багровел кровоподтек, Марес вяло подумал, что, заявись сюда сейчас приор Жоффруа, они все трое отправятся прямиком на костер. На костер! Безумный смех, который невозможно было сдержать, рвался из груди, и чтобы не перещеголять придворных истеричек, Робур зажал ладонью рот.

– Дурак, – едва внятно произнес Форе, – никогда не видел большего дурака, чем ты.

Арридский командор оторвал одну руку от столешницы и потянулся куда-то к изголовью ложа. Марес прикинул, может ли там быть припрятана еще одна «игла Анасты», и на всякий случай встал на ноги. Стоять было тяжело, пол все норовил уплыть куда-то, а перед глазами начали вспыхивать алые искры. Дикая тоска по пламенному восторгу стиснула сердце, и Марес отвернулся, прижимаясь лицом к стене. Ему никогда не было так хорошо и так страшно, словно чувства, похороненные в золе погребального костра, на котором сгорела Лора, вновь ожили. Жизнь! Вот она – жизнь! А ведь временами ему казалось, что он умер вместе с женой.

Форе вытащил из-под покрывала оплетенную фляжку и сделал глоток. Потом швырнул флягу Маресу, и тот без колебаний опрокинул в себя вязкую, терпкую жидкость. Какая-то настойка: крепкая, как суриа, которую варят в северных провинциях – из очищенных пшеничных зерен, кажется, – и вкусная, как лучшее харронское.

– Брат Марес, забирайте мальчика и отправляйтесь спать, – Ронселен уже пришел в себя, еще минута, и он напялит привычную ледяную маску. Ну уж нет!

– Не раньше, чем вы поведаете мне о том месте, где мы с вами только что побывали, брат Ронселен, – Робур хотел добавить, что никогда не поздно возобновить игру в «задуши меня», но передумал. Хватит угроз, они и так вели себя, как полоумные, и едва не погибли оба. А если Форе сдохнет, Маресу никогда не узнать, что это было и как туда вернуться. Командор Ордена Адара двумя движениями сорвал с себя остатки сорочки и швырнул в очаг. Пламя обиженно затрещало. У огня была душа, пренебрежение его оскорбляло. Форе сел на ложе, закинул ногу на ногу и провел ладонью по мокрому от пота лицу. Все-таки стервец был поразительно красив.

– Я ничего не намерен вам рассказывать, тем более сейчас. Мальчик мог что-то запомнить, лучше позаботиться об этом.

– И что вы предлагаете? Отправить Сантига к Единому? – вяло поинтересовался Марес. Он не исключал возможности, что Форе говорит именно об этом. Что самое скверное, командор был прав – если оруженосец что-то видел и понял, заставить его молчать будет нелегко. Анаста грешная, это Марес Робур втянул мальчишку в свою интригу! Ему требовалось поймать Форе на горячем, он своего добился, а теперь настало время позаботиться о невинном инструменте.

– Предлагаю отнести его на конюшню. Я поручу Кристобалю увезти Сантига домой, – да уж, Ронселен Форе оказался меньшей скотиной, чем Марес Робур, и придумал более гуманный выход.

– Нет, – Марес не знал, как это объяснить, поэтому сказал просто: – парень не переживет, если его выставят из Ордена, тем более без вины. Рауль без сознания, вы можете говорить спокойно.

– Спокойно? – Форе улыбнулся краем рта. – О таких вещах нельзя говорить спокойно. Оруженосец вполне переживет изгнание, не будьте так глупо сентиментальны. А вот мы с вами, возможно, переживем «освиталь»[6], но рискуем окончить земной путь на плахе.

– То есть, ни вас, ни меня нельзя сжечь на костре? – быстро спросил Марес и засмеялся над своей глупостью. Они только что оба купались в пламени! Анаста грешная!

– Не обольщайтесь. Если вас привязать к столбу и запалить хворост, то вы превратитесь в горстку пепла, но боли чувствовать не будете. Сможете и на костре изображать презрение ко всему сущему, как вы это делали на отлучении. Будете нести чушь, пока язык не сгорит.

– А если к столбу привяжут вас?

Ронселен вдруг передернул голыми плечами, и Марес понял: вопрос угодил в самое уязвимое место командора, болевшее так давно и так сильно, что любое упоминание об этом заставляло желать смерти неосторожному.

– Я уйду через Огонь, – коротко бросил Форе и поднялся с ложа. – Вы ведь не успокоитесь, Робур, верно? Не успокоитесь, пока не увидите доказательств. Того, что ваша ярость едва не убила нас обоих, вам мало, да?

– Вы бесились не меньше, – буркнул Марес. Внутренне он был вынужден признать правоту Ронселена. Там, в пламени, командор прекратил драку первым. Он знал об опасности и пытался предупредить, но Марес не слушал, пока неизвестный ужас едва не раздавил их.

– В Огне кто-то есть. Я всегда это знал, – пламя всегда было живым, всегда! – просто он не верил, не хотел понимать. Как он мог существовать без этого безумного наслаждения?!

– Демоны, – Форе стремительно шагнул к мирно потрескивающему поленьями очагу и вдруг сунул руку в огонь по локоть, повернулся к Маресу и быстро сказал: – Это их мир, их Стихия. А мы там чужие.

– Мы? – одними губами выдохнул Робур, заворожено глядя, как горит живая плоть. Ему хотелось оттолкнуть Ронселена от очага, ведь командор рехнулся, но что-то будто приковало его к стене.

– Да. Мы – Идущие в Огне, – Форе как ни в чем не бывало вынул руку из пламени и показал Маресу. На гладкой коже не было и следа ожога! Командор опустился на колени рядом с Раулем и положил ладонь ему на шею, проверяя пульс. Покачал головой и добавил: – Этот мальчик, к счастью для него, никогда не узнает, что такое Огонь. А теперь забирайте оруженосца и убирайтесь к себе. На все остальные вопросы вам ответит Великий Магистр Ордена Тибо Аршан. В Арриде.

– Я с ним не знаком, знаете ли, – протянул Марес. Вообще-то, командор прав – хватит уже мальчишке валяться на ледяном полу. Да и эти ночные песнопения вот-вот начнутся

– Познакомитесь. Он хочет поговорить с вами, – Ронселен взял с табурета терон и набросил себе на плечи. Лицо его вновь стало замкнутым и отрешенным, будто на молитве. Мареса эта личина непризнанного Сына Единого бесила до скрежета зубовного, но он понял, что большего сегодня не услышит и дальше придется разбираться самому. Робур еще раз отхлебнул из фляги, вернул ее командору и нагнулся, чтобы поднять бесчувственного мальчишку. Внезапная догадка ударила, будто обухом, и Марес, резко обернувшись, прошипел, глядя прямо в равнодушные глаза:

– Сволочь. Ты и твой Магистр. Не жди, что я это забуду. Даже Огонь не заставит меня забыть.

– Вы о чем это, брат Марес? – Форе вспышка злости совершенно не испугала. Он задумчиво вертел в руках флягу и разглядывал Робура, словно привезенную из Зеленого края обезьянку. 

– О епископе, об отлучении, обо всем! Это ты устроил, верно?

– Не жди, что я тебе забуду нечто такое, о чем твоя тупая голова и не задумается, – отрезал командор.

Робур вдруг расхохотался. Какая нелепость, в самом деле! Спорить о дохлом епископе, о глупых, неудавшихся заговорах, об отлучении от никому не нужной Церкви! Что все это значит по сравнению с огненным чудом? Ничего! Противно быть игрушкой в чужих руках, противно быть обязанным, дважды обязанным Форе жизнью, но, в конце концов, он обязан жизнью Ирронскому Проныре, а это не менее мерзко. Слабость исчезла без следа, даже ребра перестали ныть, словно Огонь вылечил его. Марес поднял мальчишку, пристроил на плече, стараясь не слишком трясти застонавшего в беспамятстве оруженосца.

– Сантиг останется в Ордене, – не терпящим возражений тоном произнес Робур. – Останусь ли в нем я, станет известно после моего разговора с Тибо.

Ронселен пожал плечами. Он выглядел усталым, разговаривать ему явно не хотелось.

– Мы уезжаем дней через пять. Постарайтесь до этого момента не сделать очередную глупость, – нехотя произнес Форе. – И мой вам совет: не пытайтесь войти в Огонь самостоятельно, держитесь подальше от любого пламени, даже от свечи, – командор поколебался и все-таки продолжил: – и постарайтесь пореже бывать на открытом солнце. Я только раз видел человека, способного войти в Огонь посредством солнечных лучей, но мне хватило. Вы поняли меня, Робур? Не создавайте мне лишних трудностей.

На языке у Мареса вертелись тысячи вопросов, но он прикусил свое любопытство зубами. Нужно попробовать как можно больше понять самому.

– Кто был тот человек? Который входил в Огонь через солнце? – спросил Марес просто для того, чтобы что-нибудь спросить. Ему хотелось поскорей уложить мальчишку и подумать, но что-то удерживало его в келье командора и не давало уйти.

– Алексий Тервизский. Я собственными глазами видел, как он прогнал нечестивцев под Ожер-Аи, выехав им навстречу в полном одиночестве. Вы удивительно необразованны, Робур.

– Чудо на Аларанских холмах? – у Мареса бешено заколотилось сердце. Завали Анасту Лжепророк, можно проделывать такие трюки? Если только Форе не дурачит его, весь мир лежит у ног этих самых Идущих в Огне. Оруженосец шевельнулся, стриженая голова мотнулась из стороны в сторону, и за шиворот будто плеснули ледяной водой. Ничто в этом мире не бывает легко и просто, разве что смерть. Ничто не дается даром, забыл? Или тебе пятнадцать лет, как доверчивому лягушонку, который вот-вот придет в себя?

– Да, – кивнул Ронселен и поморщился, – хоть раз в жизни прочтите Огненную Книгу, брат Марес. Уверяю вас, в ней почти все сказано.