От друзей

Карта сайта

СВИТКИ ПАМЯТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Год от основания Отца городов Риер-Де 873

Четвертый год союза Лонги

Трефола

«Прости меня. Я виноват перед тобой и, понимая, как тебе неприятно, хочу говорить лишь о деле».

После спешного отъезда Иллария он пролежал пластом больше месяца. Север и Райн поставили у его дверей сильный караул, и Брен слышал в полузабытьи, как брат пригрозил десятнику Рейгарду казнью на месте, если к младшему хоть кто-нибудь войдет... «Да я сам кого хочешь придавлю, пусть только порог переступит, – ворчал Райн, растирая друга целебным составом. – Неужели керл не верит мне?» Верит, иначе бы не оставил тебя со мной, хотел сказать Брен, но сил не было даже губами пошевелить. Слабость сковала тело, а горе – разум. Он не сумел помирить брата и протектора, он ничтожество, глупец, не знающий нужных слов! Правы были Цесар и Райн – нечего лезть между любовниками, только навредил! Они расстались из-за него, прибавив его болезнь к тяжелой обиде, а Север еще потом шептал, будто в забытьи: «Вот же гад! Ведь ты из-за него болен, мелкий! Это он воду над тобой варил, против меня настраивал, тем и вынудил отдать тебя нелюдям... тварь, ненавижу суку, удавил бы!.. Каким болваном нужно быть, чтоб верить имперцу... а я верил же, братишка, слышишь?! Я ему верил... я его... сука, тварь, ублюдок аристократский...» Хриплая ругань сводила Брена с ума, и он велел брату замолчать. «Дай мне сдохнуть в тишине, вы достаточно натворили бед, оставь меня в покое!» Север замолчал, потом поцеловал брата в висок и вышел. После этого керл к больному не приходил. Райн потом пояснил со слов Севера: тот боится приближаться, чтобы не сделать хуже, он же илгу, а илгу не всегда замечают, когда начинают пить. Брен поправлялся очень медленно, хотя судорог больше не было. И то хорошо. Но сама жизнь была словно страшная сказка, что рассказывают у костров в ночной тиши. Он часами лежал, смотрел в окно и думал: как тонка ткань мироздания и как просто ее порвать! Стоит ли тогда пытаться строить нечто долговечное?

Стоит. Еще как стоит! Брен окончательно уверился в этом, когда впервые вышел из своей комнаты после болезни – на собственных ногах – и сам пошел к брату. И увидел... в первый миг ему стало страшно – так же страшно, как осенней ночью в Приречной башне, когда Север отдал его Инсаар. Но тогда брат походил на статую, на каменную башню, а сейчас – на руины. Развалины разбитой любви и разбитой жизни. Ничто не интересовало керла Заречной, кроме крепчайшего танама, и младший Астигат даже пожалел о «процеде». Райн давно рассказал другу: керл вышиб Эйрика вон прямо в день отъезда Иллария. Выкинул за порог, еще и по морде приложил, а во дворе красавчика тут же охрана подхватила – и ну избивать... и никто не попытался отнять. Ничего, пусть радуется, что не зарезали! Из-за него карвиры расстались – люди были злы, напуганы и хотели выместить на ком-то растерянность. Глупость, какая же глупость, при чем тут Эйрик? Север сделал из дурака орудие мести карвиру, а Илларий не захотел понять... как не захотел понять брат: измена изменой, но союзник вернулся в Трефолу, хотя мог остаться в Перунии со своим любовником. Вернулся – значит, так хотел, значит, дорог ему карвир. Брену это казалось очевидным, а поведение брата и Иллария – чудовищной ошибкой. Но самое страшное уже случилось, протектор давно в Гестии, а рядом с Бреном умирающий от пьянства и тоски брат.

– Братишка! Ты же умный, придумай чего... вот войну какую, что ль... Платят дураки ученые налоги? Какие «какие»?.. остеры, дери их в корень! Кто у нас самый большой ученый дурак? Нееееет... не Да... Данет! Куда там остеру до имперца – как заднице до луны. Илларий... Каст самый большой дурак на этом свете... ну нет! Север Астигат – еще дурнее, но я-то не умный, не ученый, просто болван, и все. А вот Каст, тот даааа... Знаешь, братишка... не хотят, говоришь, остеры войны с нами? А мне плевать! Я хочу. Хочу войну, тошно мне... так вот, слышь, мелкий... знаешь, что эта сука делал? Да Каст же, конечно! Лар... Лар... да... выблядок Илларий Каст. Он так смотрел на меня, на тебя в жизни, наверное, никто так не смотрел – ты ж не знал, как они нас презирали... ты ж не видел, как грабили, и жгли, и насиловали... а, ну да, видел. А я, мелкий... я служил с ними, понимаешь? Я присягу дал в день после ихнего Ка-Инсаар. В колодках келлитов драли, а я смотрел... стоял и смотрел, и упаси Вечный Лес морду покривить. Да мне и плевать на келлитов было, пусть знают: мы всех обыграли, мы, лонги! Но все едино тошно было... а я присягу им дал... а Каст... он же меня презирал – всегда. Ты просто не знаешь! Не знаешь, не смей спорить! Он коснуться меня брезговал, так всегда было! Не знаю, почему он потом... не знаю! Выгода, ну да. И еще... ну, постели ему хотелось, верно. Только отчего он... ну зачем так?! Сразу б сказал, мол, ненавижу я тебя, презираю варвара поганого! Я же этого и ждал, мелкий. Что после обряда он об меня ноги вытрет, он же всегда раньше... плевал, смотреть не желал в мою сторону. Слова по службе сквозь зубы цедил. А я... как дурак, хотел и говорить с ним, и чтоб он мне улыбался, не просто же – ложе. Боялся в том шатре, после обряда нашего, то есть уверен был – сейчас вот Холодная Задница посмотрит эдак и скажет: «Варвар, как ты меня коснуться посмел?» И уйдет, а я лягу на траву и завою... А он не ушел. Он же сам... он первый, я б не стал потом, пальцем бы не коснулся. Но Лар первым! Понимаешь ты?! Не... ты не понимаешь. Почему он не сказал сразу, зачем нужно было себе аристократа искать? Что я Лару плохого сделал?! Никогда не навязывался, думал: ну, не любит, и ладно, но со мной же! А он и тут – сам. Понимаешь?! Нет, не понимаешь... ну что ты так смотришь? Думаешь, пьяный я, да? Ну да, пьяный! Керл Заречной пьян как свинья! И хорошо. Варвару самое место рылом в корыте – так же Лар думает? Выходит, только чтобы от императора защиту получить он со мной и... так?! Отвечай, так? Все, поди, так думают. Мне плевать! Он опять ноги об меня вытер, вот теперь на всю жизнь запомню. Кончено! Дай мне еще бутыль... и войну придумай, мелкий, до смерти не забуду, если придумаешь. Такую – чтоб навсегда, надолго. Чтоб сдохнуть там. Лар же обрадуется смерти моей... а я хочу, чтоб он радовался, всегда хотел...

Брен не мог слышать этот голос – срывающийся, полный горечи и боли. Не мог смотреть на человека с трясущимися руками и красными запавшими глазами, сидящего на разобранном ложе – том самом ложе, где они с Илларием ночи делили. В спальне союзников царил такой беспорядок, словно там трезены ночевали, а на самом Севере клочьями свисала разорванная грязная туника. Докатился. Брен шагнул вперед, вырвал из рук брата бутыль с танамом и прошипел:

– Вот остеры точно обрадуются, если ты сдохнешь от пьянства! И в Риер-Де счастью предела не будет, а уж о наследниках Ульрика Рыжего я вовсе промолчу. Всех вокруг себя распугал, даже рабы войти боятся, чтоб прибрать в твоем хлеву. Командиры легионов под дверью стоят – ты их запугал своими криками, хочешь, чтоб они вместе с воинами разбежались? – Брену уже успели доложить, что керл в пьяном угаре едва не убил одного командира, врезав тому бронзовой табуреткой по голове, а нового магистрата так и вовсе пришиб, но за дело, правда, того на воровстве поймали. Магистрат признаваться не хотел, но Север всех выпихал за дверь, а после вора от керла вынесли ногами вперед. У него ни кровинки в лице не было – илгу его выпил. Нельзя людям показывать такие вещи, и вообще...

– Хочешь, чтобы радовались твоему падению? Твоему унижению, керл? Хочешь разрушить то, что оплачено столькими жизнями? Вы с Илларием не поняли друг друга, но союз живет, и люди тебе верят! Очнись или... – он не знал, чем еще пригрозить брату, но тот вроде понял.

– Война все еще идет, верно. Ей конца не бывает – и хорошо... пойду хоноров пугать, ха! Раз уж я зверюга варварская, то надо пользу извлекать... только скажи, мелкий, зачем? – Север смотрел на него со жгучей мукой, и сердце заломило. – Зачем мне все это? Я не знаю... теперь. Теперь – не знаю.

Брену ли не понять, каким бессмысленным кажется собственное существование, насколько пустым – мир, без того, единственного? И не поможет ничто – ни взывание к разуму и долгу, ни уговоры и утешения. Ты просто должен пережить это. Сам. Один. И так каждый день.

– Затем, что люди верят тебе и ждут от тебя силы, Север Астигат! – твердо ответил он. – Люди не привыкли видеть тебя таким – и не увидят больше, верно? Ты – Астигат, так дерись! Ты рожден драться, ты же сам мне так говорил!

– Когда это я такое говорил? – растерянно пробормотал Север. – Я и слов-то таких не знаю. Ты что, мелкий?

– Неважно. Говорил – не словами, зато каждым поступком своим, понял? – Брен швырнул бутыль в ближайшую мраморную вазу, все равно уже превращенную в свалку мусора, и ласково, но сильно потянул спутанную светлую прядь. – Ты нелюдей не испугался, Север! Ты пил бессмертные жизни, а теперь боишься одиночества? Илларий не презирал тебя – никогда. И не считал грязной тварью. Он тебя любил. И любит.

Брат прервал его властным жестом, поднялся на ноги:

– Не говори, чего не знаешь, братец. Вообще никогда больше не говори мне о нем. Никогда, ясно? Но надо ж, как выдумал, – смешок, растерянный и смущенный, – ты рожден драться... Красиво. Слушай, а что если мы девиз такой напишем? Пишут же в Риер-Де девизы на родовых символах. А, мелкий?.. Эй, кто там! Ванну мне, а через час собрать Совет хоноров!

Пить керл перестал, но... иной раз Брену казалось, что не тумань вино и танам разум, лучше б уж пил! Первое письмо Иллария было полностью посвящено налогам и сжатому докладу о поставках в Риер-Де скупщикам Ристана, а еще – новостям из Кадмии и других провинций. Сведения в Предречную всегда поступали быстрее, хотя императорская почта там уже не действовала, и протектор исправно выполнял союзнический долг. Брен быстро понял: отныне ему придется стать связующим звеном между союзниками. Временами это было тяжело – в письмах Иллария он чуял призрак того же отчаянья, что терзало брата, но Гестия так далеко! Протектор тщательно избегал упоминать даже имя карвира, но все написанное предназначалось отнюдь не Брену, ибо содержало сведения, о коих брат керла имел весьма смутное представление, а вот сам керл – вполне четкое. Отнюдь не Илларий писал Северу – один правитель слал письма другому, но... одно из писем было залито вином, а после просушено, но пятна остались все равно... на другом зияла дыра с острыми краями – след от воткнутого в пергамент кинжала. В третьем рассказ о новом наборе в армию империи вдруг прерывался небрежно зачеркнутым восклицанием «ну, ты ж помнишь, как Друз манипулы[1] муштрует, так вот, он солдат по-прежнему дерет!» Брен с трудом вспомнил, кто этот Друз вообще, и уж точно не знал, как он «дерет» свои манипулы – для брата керла манипула была чем-то невыразимо далеким. Илларий забылся и... это письмо Брен показал Северу, у самого просто знаний о войне не хватило бы, чтобы все запомнить и верно пересказать, а брат лишь пробежал глазами по строчкам, осторожно положил пергамент на стол и вышел. А вечером письмо пропало. Пропало из запертого короба для важной переписки, ключи от коего были лишь у Брена да у самого керла.

Младший Астигат пошел к брату. Ему не нужен был пергамент, присланный Илларием, все равно думать об имперском стратеге Друзе – дело Севера; но за окном темнела ночь, и Брен слишком хорошо понимал, как страшно остаться наедине с кусочком того, что было рядом, да исчезло. Растворилось в бесконечных риерах между Трефолой и Гестией, в водах Лонги, в холодном ветре над равниной, в кронах Вечного Леса. Север сидел на меховом ковре, и письмо лежало у него на коленях. Брат сделал быстрый жест – спрятать, не показать слабости... Брен просто сел рядом и нарочито небрежно спросил:

– А этот Друз для нас опасен?

Керл поднял на него глаза – непонимающие, как у заблудившегося в чащобе путника.

– Друз? Да. Опасен. Он очень хороший стратег, император именно его поставил охранять столицу Риер-Де, – голос Севера был ровным и мертвым. – Охранять-то ладно, их дело, да от кого ж? Только Лонга так к ним близка...

Брат, забывшись, вытащил письмо из-под складок туники, осторожно погладил пальцем косые строки. И вдруг ткнулся лицом в сгиб локтя:

– Она не рвется, Брен... я рву, закрываюсь, а она не слушается, проклятая! – со стоном, сквозь тяжелые рыдания. – Я ж из-за нити запах его слышу, вижу то, чего он видит! Так не бывает, байки, мол! Если б знал, никогда бы... Как ее порвать?! Спячу же!

– Никак, – ответил Брен, стараясь говорить спокойно, хотя сердце сковал ужас. Его брат, Север Астигат сидел на ковре и рыдал – немыслимо! – Нить нельзя порвать по желанию, она погибает только с человеком, заключившим союз Дара. Мне рассказывал Флор... словом, я точно знаю. Ее разрушит лишь гибель одного из вас или предательство, а это – одно и тоже. Смирись. Не старайся разорвать нить – она драгоценна.

– Драгоценна?! Зачем она, если... только мучает попусту. Он же тоже мается, да?

Брен кивнул, хотя брат и не мог его видеть. Конечно, если нить жива и болит – значит, и Илларию плохо.

– Послушай, Север, – осторожно начал он, стараясь вынуть из намертво стиснутых пальцев пергамент, – я отвечу Илларию про стратега Друза от твоего имени, протектор же знает: мне вовек не понять военной премудрости! Просто напишу, и он поймет – ты хочешь с ним говорить. А ведь ты хочешь! Полгода почти прошло, брат, и Илларий тоже жалеет... вот увидишь! Напишу и...

– Нет! – на ноги вскочил разъяренный илгу – не человек. – Никогда! Не стану я унижаться перед ним, он меня предал! Суку эту... вот так!

Клочки пергамента полетели на ковер. Брен боялся смотреть в горящие яростью глаза – в них крутилась воронка, а ведь он очень слаб!

– Никогда не показывай мне его писем! – заорал Север, должно быть, позабыв, что сам вытащил письмо из короба. – Не говори мне о нем! И уходи... выпью же! Уходи!

Брен осторожно прикрыл дверь в покоях брата и остро пожалел о том, что Север и Илларий, перевернувшие мир своей любовью и силой, так и не поняли – Даров не возвращают.

****

Когда история с нойрами только началась, младший Астигат обрадовался: как хорошо, что это небольшое, но буйное племя живет в Лонге! Впервые о южных соседях он слышал еще в детстве, их обсуждали на совете старшин после одного набега, который, впрочем, дружинники легко отразили. Нойры – смуглые и темноволосые в отличие от большинства жителей лесных племен – жили рядом с Остериумом, и отец всегда шутил: «черные» – беда Предречной и остеров, а не лонгов! Дружина племени насчитывала едва ли двадцать «копий», но воевать они умели и, притихнув было из-за Большой войны между Заречной и Предречной, теперь вновь обнаглели. Союзу долго было не до нойров, и те начали нападать на купеческие караваны. Вождь этого племени, нестарый еще мужчина, даже послал Цесару Риеру, хонору сопредельного нагорья Меркат, «символ дани» – острую палку, исписанную рунами. Командир легиона принес символ в Совет хоноров, и первым тогда засмеялся Илларий... а потом все хохотали добрых полчаса. Одного легиона союза хватило б, чтобы разметать дружину нойров, но те, видно, надеялись отсидеться в своих хилых южных лесах. Однако посылать войска было недосуг, и «черные» продолжали грабить торговцев. В конце концов купеческие старшины пришли к Брену с жалобой – нойры встретили богатый караван, убили легионеров сопровождения и, что возмущало лонгов и имперцев более всего, утащили ценные товары. «Это вам не пенька, – кричал старшина-имперец – пихтовое и можжевеловое масло... да на рынках Риер-Де за него платят, как за семя Инсаар!» – «Семени у Инсаар нет, – язвил старшина-лонг, – а пенька моя – товар отменный, не чета вашим бутылям... словом, роммелет Брендон, не дело это! Пока черномазые остеров грабили – не страшно, так тем и надо, пусть не ездят, не перебивают нам товар и цены, но теперь они и за нас взялись всерьез. Обнаглели – все из-за слухов о распаде союза! Хотим вот керлу в ноги пасть, может, изволит послать войска, мы бы и сами пошли... не глядит пусть керл, что торговые мы, если допечь, купец страшнее легионера дерется. А нойры допекли!»

Допекли, взвыл Совет хоноров чуть позже. Люди рвались повоевать, словно стараясь сбросить напряжение последнего полугодия, но Север велел вначале допросить купцов. Когда за дело взялись опытные разведчики, выяснилось, что вождь нойров, некогда отказавшийся от предложения Брендона Астигата-старшего вступить в племенной союз, помер несколько месяцев назад. В племени началась грызня за власть, и старший сын вождя бежал вместе с матерью под защиту дяди – сильного дружинника. Вот эта дружина караваны-то и грабит – им нужно железо, чтоб со своими воевать. Брен увидел, каким острым и заинтересованным стал взгляд Севера, и обрадовался. Вечером брат пришел к нему – совершенно трезвый и даже веселый. «Мы не будем воевать с нойрами, глупо это и лишнее, – сказал керл. – Лучше пошлем им посольство. Вот хонор Мерката и поедет. Цесар – парень хитрый, пусть берет жену и...» – «Жену-то зачем? – удивился Брен. – Разве не опасно ехать женщине к врагам?» – «Опасно, но Цесар жену сбережет, а нойры увидят, как силен союз и как крепки в нем связи. Жена-то Цесара кто по крови? Вот! Чистокровная дочь лонгов! И узрят нойры, что хорошо тому вождю будет, который к союзу Лонги прибьется». – «Так нет же там вождя», – возразил младший Астигат, но уже больше для виду. Он не был особенно силен в политических хитростях, главное – брату стало хоть немного легче. «Так будет», – отрубил Север.

К нойрам послали посольство, пообещав осиротевшему мальчику, а главное, его дяде-воину и старейшинам, что буде племя обязуется не трогать караваны, да подкидывать кое-чего в казну союза, да верность хранить, встанут легионы карвиров за законного наследника стеной. Дескать, Север Астигат тоже не так давно отца потерял, знает, каково это – когда в своем доме мира и порядка не видать, потому и жаждет помочь оставшемуся без помощи ребенку... ах, не ребенок будущий вождь племени? Ка-Инсаар прошел уже? Отлично! Сильный воин – хороший союзник. Нойры колебались недолго, и дядя мальчика принял военную помощь. Даже не легион – восемь когорт союза вошли на земли «черных», после чего власть сына покойного вождя никто уже не оспаривал. Некому стало. Но на Ка-Инсаар с хонором Цесаром дядя нового вождя идти отказывался и племяннику не велел. «Ну да, – усмехались опытные в племенной политике, – не хочет связывать себя до смерти своей и племени своего. Не больно-то надежен такой союз». Брен не сомневался, что брат найдет выход и раз и навсегда приструнит нойров, но тут незначительная и, не будь жертв, смешная история приняла неожиданный оборот.

Отчего-то теперь, на заре своего двадцатилетия, Брен часто вспоминал отца, отстраненно, но с подспудным чувством благодарности. Великий много сделал и многому научил сыновей. Тепла эти воспоминания не приносили, но Брен все чаще прикидывал: что предпринял бы отец на их месте? Брендон-старший частенько повторял: «Лесные племена – котел злого духа, в коем такая пакость бурлит, что и не знаешь, откуда какой острый корень вылезет и воткнется в руку. Но, повредив руку, можно избежать смертного боя, раненых в сечу не берут. В каждой хорошей вещи таится подвох, а в каждой плохой – радость». Маленькому племени нойров и не снилась та роль, которую они сыграли в делах огромного союза Лонги. За войну с нойрами дружно голосовал весь Совет хоноров. Север привычно ждал возражений от келлита Естигия, но того сменил неожиданно приехавший отец. Тесть брата совал нос во все дела Заречной, но раздражал керла вполовину меньше, чем бывший любовничек. Старый вождь отлично понимал: без союза ему против трезенов не выстоять, а наследники убитого Илларием Ульрика вскорости отсидятся и начнут грабить и людоедствовать по новой – так было испокон веку. Потому-то хонор келлитов и отозвал сына из Совета и стал наезжать в Трефолу сам. Один из его приездов как раз совпал с решением Севера поддержать юного вождя нойров. Тесть, тряхнув седыми косицами, одобрил зятя и неожиданно попросил разговора наедине. Север все равно махнул Брену рукой – он не желал беседовать с келлитом без свидетелей. Но дело хонора оказалось на первый взгляд пустяковым и даже приятным: «Согласен ли ты, керл, чтоб дочь твою, возраста невесты достигшую, просватали за Донарда Сильного, лучшего воина в дружине келлитов?» Дочь? К своему стыду, Брен едва вспомнил, о ком идет речь. Он видел племянницу только несколько раз, да и сам тогда был ребенком. Ари редко приходила в их шатер, свекровь она ненавидела люто. Впрочем, жена Севера всех ненавидела. Смутно помнилось, как она уезжала к родному племени после того, как брат выгнал ее. Дочери на руках у нее не было, девочку держала рабыня. А вот выволочку, устроенную после отцом Северу, Брен помнил отлично! Отец несколько раз ударил старшего, велев догнать жену и вернуть. Как, дескать, не понимает тупица – обидятся келлиты! Коли разорвут они союз, то пусть старший сам воюет – за всю дружину тестя! Север, утерев кровь с разбитых губ, ответил: ему плевать на келлитов, он сделает то, чего отец хочет. Пусть только даст разрешение взять три сотни молодых воинов. Великий рассмеялся и разрешил, а потом – после вылазки – отец с Севером пили и смеялись вместе. Но развод Брендон сыну не забыл и при каждом удобном случае напоминал наследнику, что тот обязан жениться – не ради себя, ради племени. Брат в ответ ворчал и огрызался: «Будешь приставать, отец, женюсь на кобыле! Устроит тебя такая невестка? А еще лучше – на овце. Животины молчат, по крайности». Младший Астигат больше не видел брата с женщинами – только с мужчинами – и отчасти понимал его: Ари была ужасна. Крикливая, вздорная, завистливая женщина. А теперь оказалось, что у Севера есть дочь-невеста! Брен знал: в первый момент брат растерялся не меньше, чем он сам. Мысли керла явно бродили вдали от дочери, которую он не видел много лет.

Сколько же может быть этой девочке, его племяннице? Похожа ли она на мать? Что сказала бы Сабина, узнав, что сыновья даже не помнят, как зовут ее внучку? Как жаль, что у Севера не мальчик! Тогда он рос бы среди лонгов, у мамы был бы внук и, быть может, она прожила бы подольше... Север, впрочем, колебался недолго и неожиданно и для тестя, и для брата заявил: он хочет видеть дочь – так скоро, как ее смогут привезти в Трефолу, келлитам дадут охрану. «А как же сватовство?» – «А никак! Дочь Астигата не выйдет за какого-то... хм, простого дружинника. Не выйдет, сказал! Моя воля – воля керла – в Заречной непререкаема, согласен ли, дорогой тесть?» Келлит, решив, видно, что обида жениха-сородича несравнима с нашествием трезенов и одиночеством перед ними, согласился привезти Лиссу в столицу. Лисса – хорошее имя! Брен опасался только одного:  как бы племянница не оказалась копией своей матери.

После разговора с хонором келлитов брат сказал: «Старый хрыч меня на мысль навел. Как думаешь, стоит выдать дочь за этого мальчишку, вождя нойров? Выдам, вот тебе и крепкий союз! Должна ж польза быть от Ари, раз она первой девку принесла, а когда сына мне родила, то придушила». – «Как это – придушила?» – испугался Брен. «Да запросто. Бабы испокон веков так неугодным мужьям мстят, а она еще и пригрозила, что убьет». – «Но, Север, зачем ей это было нужно? С разводом Ари потеряла куда больше, чем ты, ее же так никто и не взял замуж! А будь она матерью твоего сына, ты бы ее не выгнал – ни за что, ведь так?» – «Не выгнал бы, – согласился Север. – Такое стоит благодарности, даже если сама Ари ее не заслуживает». – «Ну вот, так как же – задушила?» – «Ох, мелкий, много ты в бабах понимаешь!» Верно, Брен очень мало понимал в женщинах и вообще в любви, зато слишком хорошо знал манеру своего брата решать сгоряча, и отчаянно упорствовать в своих заблуждениях, и так же отчаянно жалеть о совершенном – после.

Неожиданности и неприятности начались сразу, как только они с братом встретили отряд, посланный привезти Лиссу в Трефолу. Рядом на лучших лошадях из конюшни керла сидели старейшины нойров и дядя мальчишки-вождя. Та самая развилка... Брен не помнил это место, но Райн рассказывал: здесь Север спас ему жизнь своей силой, после Десты. Брат замер в седле. О чем он думал? Вспоминал, может, как ждал здесь умирающего Брена – и не один ждал, вместе с карвиром? По каменному лицу керла не понять, но судя по тому, как ревностно он занимался делом нойров, было видно – ему хочется доказать и себе, и Илларию: я справляюсь без тебя!

С обвода передней повозки соскочил рослый воин – командир отряда, вскинул руку к плечу, приветствуя керла. Братья подъехали ближе, и Брен тотчас пожалел, что привычная слабость не даст ему подхватить на руки это... белокурое чудо! Девочка – красивая, несмотря на уродливую домотканую одежонку, его племянница! – неловко примостилась под пологом и застенчиво оглядывала незнакомых людей. Брен, сам не зная отчего, ужасно обрадовался и не удивился, услышав, как рассмеялся довольно Север, заметив, как заулыбались Райн, Цесар и Крейдон. «Дочь керла! Обнажить мечи!» Север без малейшего усилия поднял Лиссу, усадил впереди себя, и она не боялась. «Настоящая Астигат», – сказал Крейдон. Лисса Астигат, вот это да! Все радовались, словно забыв, что Лисса не мальчик и не может наследовать отцу... Но если ее будущий муж окажется хорошим правителем и достойным человеком, отчего бы наследником не стать ему? Так делалось в империи Риер-Де – сам Диокт, основатель правящей династии, думал оставить трон зятю, но тот погиб на войне. Чудо-чудное, что уже перед самой смертью императора немолодая жена родила ему наследника... Девочка – на вид лет десяти, сероглазая, густоволосая, с чистой и гладкой кожей, прямыми стройными ножками – сидела на седле отца и уже потянулась к холке жеребца. Любопытна, это хорошо! Брен остро пожалел, что Илларий не видит Лиссу, и дал себе слово написать протектору о приезде племянницы. Письма протектора с каждым разом становились все короче и все суше, словно ему не хотелось слать послания союзникам... «Красавица, – сказал один из старейшин нойров. – Не обманули лонги, через пару лет будет отличная жена нашему вождю». И тут командир отряда склонил голову и пробормотал:

– Керл, не казни... она сама навязалась, а келлиты не препятствовали! Пришлось везти.

Все повернули головы и увидели, как со второй повозки спрыгнула молодая статная женщина. Подошла неспешно к лошадям, и тут Брен ее узнал, хотя от вредной худышки мало что осталось. Теперь это была истинная дочь лесов – высокая, с полной грудью, пышным узлом русых волос на затылке. Ари!

– Здравствуй, муженек, – сказала келлитка, склонив голову. Брен готов был поклясться: не будь здесь нойров, не жить ни Ари, ни командиру отряда, ведь Север приказал привезти только дочь. Видеть жену он не желал – никогда, но старейшины племени жениха смотрели на нее во все глаза, и керлу пришлось держать лицо. Так ехали до самых Главных покоев – Лисса на руках Севера, а рядом Ари на лошади Райна. Сватовство тянулось долго. Вначале нойры торговались за земельные наделы в приданое, потом лонги и имперцы торговались за купеческие пути и налоги, а потом привезли жениха. Мальчик – смуглый, черноволосый, стройный – всем понравился, но Север беспрестанно ворчал: «Правильно отец ненавидел и опасался келлитов, вот же подгадили!» И верно, Ари никуда не собиралась уезжать, настаивая, что должна быть рядом с дочерью в такой важный день, как помолвка. Должна, ну и сиди себе смирно, ругались все кругом.  Дали тебе платья, даже драгоценности дали, дикарка келлитская, так радуйся и молчи! Так нет, Ари, как и раньше, осуждала все и вся: ей не нравился муж, его брат, хоноры и даже Трефола. Брен видел, что невестка напугана. Неудивительно – она помнила столицу большой деревней, а теперь это был безалаберный, но очень оживленный и быстро растущий город. Просто Ари, стараясь не показать, что боится, придиралась ко всему, и Брен с растущим раздражением вспоминал, как невестка уезжала из их становища почти десять лет назад. Север велел матери дать жене все, что она захочет, и Ари хватала шкуры и тряпки... Мерзость! И почему у его племянницы такая вот мать?! Лисса нравилась Брену безмерно. Ему казалось, что вопреки законам природы девочка похожа на Сабину – такая же добрая, отзывчивая, вечно чем-то занятая... вот только белокурая, а у мамы волосы были потемней. Лиссу поселили в отдельных покоях и привели к ней девочек из семей хоноров и командиров легионов. Младшему Астигату нравилось заходить в этот «цыплячий загончик», как говорил Север. Жаль, дела не позволяли возиться с Лиссой побольше, иначе он начал бы учить девочку читать и писать. Но Брен по-прежнему крутился в хороводе из налогов, цен и бесконечных жалоб всех и вся друг на друга, а сил так мало! Испарина, ледяные руки и ноги, холод в сердце, беспрестанные обмороки и кошмары... давно пора смириться – он калека.

Сватовство шло своим чередом. Вскоре Лисса так привыкла к новым людям, что сама прибегала к дяде, сидела у его постели, когда он не мог подняться, до боли напоминая ему мать. Он говорил с девочкой обо всем на свете – у нее было столько вопросов! – учил имперскому языку. С невесткой же Брен просто старался не сталкиваться, чтобы не делать хуже Северу. Келлитка невзлюбила деверя. Впрочем, она его никогда не любила – и раньше-то попрекала мужа, что с братом тот возится больше, чем с детьми собственными. Лучше всех об Ари сказал Райн: «Будь женушка керла мужиком, точно была бы илгу – эдакой стервы свет не видывал, даром что красавица!» Похоже, остальные полностью соглашались со словами десятника Рейгарда, и раздражение Брена росло день ото дня. А потом Север перестал ругать тестя, всунувшего ему надоевшую дочь, да и Ари тоже немного присмирела. Загадка разрешилась быстро. В одном из залов Главных покоев рабы красили золоченой абильской краской панели, запах заставлял затыкать всех носы... Ари, выйдя из своей комнаты, вдруг крутнулась и кинулась назад, к тазу для умывания. Ее тошнило.

Вечером Север зашел к Брену и сел рядом, положив брату руку на плечо.

– Да, верно... понял, так же? Я оставлю ее, она родит мне сына... рожала ведь уже раз, и не говори мне, что дело не в бабе, а мужике, – керл невесело усмехнулся, и Брен с жалостью отметил и не разглаживающуюся горькую складку у губ, и тусклые глаза. – Все равно я... все едино не живу, так какая разница? Будет наследник, это нужно союзу. Нужно Заречной. Мне без разницы, кто родит, пусть Ари... все равно ведь...

Север встал, махнул рукой безнадежно. И Брен вдруг не удержался – зачем хоронить себя заживо, зачем связываться с ненавистной женщиной? Пусть брат подумает!

– А как же «душение младенцев»?

Он не ожидал от себя столь язвительного тона, и брат поморщился – так всегда говорил Илларий.

– Да поговорили мы с ней. Ари клянется, что не душила, со зла сказала – убьет, мол, малого, а сама не трогала. Видно, я по молодости надурил чего-то, как всегда... и жена Цесара говорит, она ж в таких делах разбирается... говорит: бывает такое, когда дети сами помирают и никто не виноват. А Ари с ребенком не спала рядом, со мной спала... Ха!

Север вдруг с силой провел ладонью по лицу и как выплюнул:

– Не могу ни с кем. Понимаешь? Никого не хочу просто, даже пробовать бесполезно, что я, до смерти должен верность хранить... этой скотине имперской? – серые глаза полыхнули бешено. – Не хочу никого, а он... ведь не будет больше никогда. С Ари все само по себе вышло, видно, потому что женщина она – это другое. Да и вышло всего пару раз, а больше не хочу. Она останется здесь жить и родит мне сына.

****

Нойры уехали довольными – через несколько лет Лисса станет женой их вождя, а земли войдут в племенной союз Заречной. А еще через полгода Ари родила Брендона Астигата-младшего, горластого крепкого мальчишку. Перед самыми родами Север представил жену хонорам и народу Трефолы как свою керлу. Но мало кто знал, что накануне керл едва не свернул жене шею, пообещав: если она еще раз обзовет брата или хоть посмотрит косо в его сторону, то драгоценную Ари выкинут из столицы. «И на этот раз не к родне, а к трезенам! На чрево твое не посмотрю, баб кругом полно, другую возьму». Брат, конечно, лукавил – он не взял бы никого, да и с Ари связался лишь потому, что та под боком оказалась. Они не жили вместе и больше ложе не делили. После рождения ребенка келлитке выделили большой дом, тут же получивший в народе название Дома керлы. Ари строго усвоила правила, коих должна придерживаться, чтобы остаться на своем месте и носить такой же, как у Севера, серебряный венец. Как ни странно, в этом помогли украшения и тряпки. Женщины-имперки, которых в Трефоле хватало, научили керлу одеваться, красить лицо... взглянув разок на себя в бронзовое зеркало, келлитка уже не смогла отказаться от благ. Она действительно была красива, но по-настоящему оценила это только в столице. Теперь керла Ари вместе с приставленными к ней женами и девами полдня наводила красоту, полдня сидела в большом расписном покое, слушая сказителей, и была совершенно счастлива. Детьми она интересовалась мало, но хотя бы перестала допекать мужа и деверя. Стоило бы радоваться – и племяннику Брен впрямь радовался от души, – но не получалось. Вместо Иллария ему теперь писал секретарь протектора, уведомивший о чрезвычайной занятости благородного Каста. Чтобы узнать, действительно ли тот занят, нужно было ехать в Гестию, и как же Брен этого хотел! Он скучал по Илларию, по тому неуловимому, что привносил протектор в его жизнь – с первого дня знакомства, какими бы побуждениями аристократ тогда ни руководствовался. Шли месяцы, а брешь в душе не желала закрываться – стихи, долгие неспешные беседы, умные подсказки, полное доверие... И, если ему так плохо, каково же брату и самому Илларию?

Но поехать Брен не мог, сомневался, что дотянет даже до реки Лонга – в месяц он едва ли половину дней вставал с постели. Голова кружилась, ноги подгибались, но показывать слабость он не желал – нужно много работать. Разве люди станут уважать помощника керла, видя, как он постоянно лишается чувств? Это плохо для дела. Поехать не мог, а вот послать личного гонца в Предречную к протектору – запросто. Он написал Илларию искренне, выворачивая душу – как скучает, как хочет видеть. Написал и о брате – «отчего вы не одумаетесь, ведь вам обоим плохо?!» Гонец вернулся с ответом и доложил: «Протектор был тяжело болен, оттого не писал». А после опытный посланец прибавил: «Это то, что он мне сам сказать велел, а на самом деле, роммелет Брендон, Илларий Каст с ума сходит. Я его в Миариме застал – там башня такая есть, крепость старая. Вот он там и сидит сиднем, трактаты какие-то читает. Когда увидел, так подумал: пьян он, без просыху пил, месяцами, – но нет. Просто – ну, как рехнулся. Заговаривается. Чушь несет разную, я половину и не понял – что-то про нелюдей, про законы мира... но после очухался вроде, письмо вот написал».

Ответ Иллария был коротким. В первых строчках протектор просил у Брендона извинений: просто он не хочет мешать счастью карвира и потому не намерен сам писать его брату... а это тут при чем? «Прости меня, Брендон, я не подумал, что все еще нужен тебе, ты – не твой брат... словом, прости. Но о чем писать? Я не знаю. Все идет хорошо, управляющие и секретари справляются со всем. Думал ли ты когда-нибудь, Брендон, насколько коротка жизнь? Зачем она была? Почему все еще продолжается? Я не знаю, но, может, знаешь ты? Я очень рад тому, что у тебя есть племянница и что скоро в вашей семье будут еще дети. Мне было трудно читать твои письма, но ничего, все пройдет, только зачем оно пройдет? Все бессмысленно. Дети всего лишь повторяют ошибки родителей, потому я сам никогда их не хотел, но твой брат – дело другое. Заречной нужна династия. Поздравляю».

Когда родился Брендон-младший, Ари закатила мужу последний скандал: Север, мол, назвал сына не в честь отца – тут бы она не возражала, кто ж в Вечном Лесу не чтит Великого? – а в честь своего захмурышки-братца! Но на этот раз ссора была недолгой, и керла с удовольствием приняла участие в подготовке праздника по случаю рождения наследника – она на диво быстро оправилась после родов. А брат вновь начал пить. Похоже, его и сын не радовал. Мальчик спал в колыбели, они сидели рядом, и пьяный керл Заречной бормотал, как в забытьи:

– Хочу, чтоб Лар увидел мальчишку... это же мой сын! Говорили мы как-то... Лар смеялся надо мной, что имя дочери не помню. А теперь у меня и дочь, и сын есть... пусть бы они и его были... так хочу видеть его, братишка... отчего он такой? Гордец... ты ему писал? Он же должен знать! Неужели и на праздник не приедет – ведь сын же! Он же... Лар – карвир мой! Союзник!.. подыхаю без него, братец, подыхаю, ничего не помогает...

Брен решился еще раз: «Напиши ему, Север! Ему ведь тоже плохо... ты только согласись, и я от твоего имени приглашу его на праздник. Пожалуйста, умоляю! Разве я давал тебе дурные советы?! Послушай меня хоть раз, для чего так терзать друг друга, ведь обиды давно нет?» Но нарвался лишь на гневную отповедь и на запрет – захочет, сам приедет, не маленький, поймет, что союзу такие торжества выгодны. А нет – так пусть делает, что хочет! «У меня тоже гордость есть, хоть и варвар поганый, не все ему своей гордостью аристократа кичиться! Не стану ему в ноги падать, не дождется...» Север пил долго, а на празднике все вглядывался в толпу мутными глазами, словно ждал, что карвир из воздуха возникнет. Брена душила бессильная ярость на дурня-брата, который, видно, уверен: Илларий через тысячу с лишним риеров от Трефолы до Гестии должен его мысли и желания вызнать! Младший Астигат все равно написал, сам пригласил протектора на праздник и лично просил приехать, перечисляя все выгоды от рождения племянника и показного – хотя бы показного! – единства карвиров. Он отчего-то знал: стоит брату и протектору встретиться – и неизбывная страсть толкнет их друг к другу. Ведь злость, ревность и обида давно прошли, он видел это и в словах брата, и письмах Иллария. Растаяли под напором тоски. На приглашение Илларий ответил очень быстро, гонец спешил, как видно, подгоняемый приказом пославшего его: «Кто зовет меня на праздник – ты или твой брат-керл?» Брену очень хотелось солгать – подобных искушений в его жизни было немного, но он не посмел и, проклиная себя за трусость, написал правду. Ложь всплыла бы все равно. Протектор не ответил.

Но нить между карвирами и не думала гаснуть, лишь крепла, несмотря на усилия разорвать ее, уничтожить. Очень скоро Брен убедился в этом. Чары мира – не шутки, в них есть свои законы, думал он. Обоим плохо – и магия, древняя мудрая магия лишь усиливается, спасая неразумных хозяев... Стоит порвать нить, и они погибнут. Младший Астигат видел призрак гибели в мертвых глазах брата, в обреченности, с которой тот, так и не дождавшись приезда любимого, единственного на свете, вновь пошел в спальню жены... и вновь говорил, что ни один мужик в этом мире ему не нужен, ну, хоть так – все польза. Читал о гибели в письмах Иллария, словно написанных кровью и болью – а упрямцы не желали сдаваться. Гордыня родилась раньше обоих, и каждый не желал сделать первый шаг, показать – я не могу без тебя, вернись! А нить звала их друг к другу. Однажды утром Райн рассказал другу о срочном отъезде керла – на бывшую речную границу с большим отрядом. Якобы Север ночью поднял людей и сказал: «Моему карвиру нужна помощь, мы едем». Брат вернулся через полмесяца и ничего не стал объяснять, но слухи были самыми разными. Кто-то говорил о попытке переворота, кто-то – о покушении на Иллария. Ясно было одно: союзники так и не встретились, а с Илларием все хорошо. Ну, насколько может быть хорошо сходящему с ума человеку – потому что последние письма протектора напоминали бред. Иногда он словно бы спохватывался и писал по-прежнему – сухо и по делу, но в основном соглашался с любыми предложениями Брена. Тому даже хотелось однажды написать нечто совершенно несуразное – и, если протектор согласится, бросить все, поехать в Гестию и притащить Иллария в Трефолу, пусть даже связанным. Он бы так и сделал, Вечный Лес тому свидетель, не будь настолько слаб...

Время второй беременности Ари было ужасным. Нет, сама керла сидела смирно, с удовольствием слушая сказителей, навещая жен и дочерей хоноров и командиров легионов, но Севера точно подменили. Он перестал приходить и к брату, и к детям, Брен подозревал, что керл постоянно пьет, но все оказалось еще хуже. Закончив с огромным количеством дел, Север запирался в спальне и часами сидел, уставившись в мраморную стену, точно разглядывая на ней нечто, недоступное другим. Не выдержав однажды, младший Астигат заорал, грохнул об пол глиняный поднос, даже зная, что за эту вспышку придется расплатиться днями в постели. Но брат поднял на него пустые глаза, и Брен оторопел от ужаса. Как он не замечал этого раньше?! Увидь он брата в первый раз, решил бы, что перед ним раф-пустышка! Не было больше привычной жаркой силы, пылавшей, словно солнце – будто не было никогда! Он не мог понять, в чем причина, но факт оставался фактом – илгу даже не пытался пить ни его, ни кого-то другого, просто ждал смерти. Отчего это случилось? Нить – ну конечно! Связь обрядовых любовников способна выпить подобным образом, а Север не желал сопротивляться, и Илларий, видно, не боролся тоже. Глупцы! Глупцы, убивающие себя... Он не мог найти нужных слов, не мог даже сделать хоть что-то. Как заставить брата пить? К счастью, Север очнулся сам – еще до рождения Стефана, младшего сына керла, началась Вторая Трезенская. Так в шутку называли столкновение с племенем людоедов, уставших от неурожая и голода и вновь поперших на земли келлитов. Керл сам хотел поехать на границу, хотя трезенам не удалось собрать большого войска, но тут пришла новая весть – на этот раз из имперской провинции Кадмия, и с легионами ушел верховный стратег союза Крейдон. Илларий писал Брену, и тот с радостью вглядывался в летящие косые строки – почти как в прежние времена. Хорошее письмо! А вот вести дурные.

«Огласи мое письмо на Совете хоноров. Уверен, твой брат не воспримет мое требование как угрозу, ведь дела в Кадмии беспокоят и его. А мне нужны войска».

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

«Огласи мое письмо на Совете хоноров. Уверен, твой брат не воспримет мое требование как угрозу, ведь дела в Кадмии беспокоят и его. А мне нужны войска».

Брен плотнее запахнулся в плащ – все равно Райна нет, а один он в дом не пойдет! – и усмехнулся, припомнив те события. Претор Кадмии спас карвиров, спас дурным решением повторить то, что сошло несколько лет назад с рук протектору Илларию Касту. Имперский аристократ объявил себя единоличным правителем провинции Кадмия, вот только он не был племянником императора, не носил на запястье двадцать четыре завитка и не водил «дружбу» с Данетом Ристаном. А самое главное, как смеялся Север, не озаботился подумать, что легионеры не воюют на голодный желудок! Солдатам нужна хорошая еда, отменное оружие, доступные задницы и лона, а еще – вожди-победители. Это истина, забывать о коей не следует. Претор Кадмии решил, что его легионеры, годами не получавшие жалованья от императора, вообще думать забыли о деньгах и станут воевать за него бесплатно. Как только он объявил себя единовластным хозяином провинции, командиры легионов сговорились и убили его. Размазав кишки претора по мрамору его покоев, командиры взялись резать друг дружку, а осиротевшие солдаты долго грабили Кадмию и тамошних жителей, включая и имперцев, после чего рванули в соседние провинции. «Легионеры хотят жрать и пить, их право, но не в Лонге», – писал Илларий. Протектор не желал, чтобы кадмийские мародеры наводнили Предречную, и потому потребовал вывести из Заречной три легиона – любых, по выбору Севера. Он сам готов поехать воевать с трезенами, но пусть граница с Кадмией будет надежно прикрыта.

Совет хоноров не спорил с протектором, но стойко отстаивал мнение, что самим карвирам совершенно незачем воевать ни с трезенами, ни с кадмийскими оборванцами – на то есть Крейдон и командиры легионов союза. «Наша армия – сегодня лучшая, – твердили хоноры, – мы ее кормим». У Севера с утра вновь прихватило сердце. Такое теперь случалось все чаще, но брат отмахивался. А теперь, видно, разболелось всерьез, потому что перед Советом он пробормотал с тоской: «Только б на нем не сказалось... и так из него тяну». – «Он из тебя тоже тянет», – буркнул в ответ Брен. «Пусть, – ответил шепотом брат, – пусть тянет, ему нужны силы, это же... это же Лар...» Брен хотел вновь настаивать, но Север оборвал его: «Ему хорошо одному, скоро уже привыкнем... наверное». Скоро?! Почти три года прошло, как поругались, и вам не стало лучше! Только хуже, когда ж вы поймете?!

Время причудливо тасует вероятности, думал Брен, водя по строчкам пергамента пальцем. В «Сентенциях» сказано: «Не загадывай, о путник, бредущий по дорогам бытия. Быть может, упав в яму с нечистотами, ты найдешь в ней золото?»

Крейдон ушел воевать с трезенами, три легиона союза – в Предречную, а братья остались в Трефоле. Илларий исправно писал о том, как ведут себя кадмийские оборванцы и посланная на утихомиривание Кадмии армия стратега Друза. Север метался между столицей и рекой Лонга, и Брен знал: больше всего на свете брату хочется воевать, задавить тоску бойней... но пока все было спокойно, и непосредственно Лонге опасность не грозила. Стефан родился в начале весны – шел шестой год от заключения союза Дара, а карвиры сходили с ума по обе стороны Большой реки. Но союз жил.

В то утро Брену показалось, что он свалился даже не в выгребную яму, а на самое дно отчаянья. Он едва встал с постели, с помощью Райна привел себя в порядок, написал письма Данету и остерийским скупщикам и вышел в галерею. Ему хотелось повидать племянников. Смотреть на брата больше не хватало сил, а дети всегда радуют. Странно, отчего-то Лисса и Стефан всегда были его любимцами, а вот Брендон-младший... Илларий тоже выделял младшего сына карвира. Позже протектор объяснял предпочтение тем, что вокруг Рена – наследника керла и вероятного наследника обоих карвиров – все прыгали и кудахтали, пока тот еще был в утробе матери... оттого младшему сыну вождя лонгов, вечно жившему в тени старших братьев, и нелюбимому сыну аристократа Марка Каста  дороже Стефан – будущий воин и полководец. Стеф никогда не получит венец, и это к лучшему – быть может, он станет счастливым человеком.

Брен вошел в покои детей, радуясь, что Ари живет в своем Доме керлы. Рабынь и нянек на месте не оказалось – ну да, правильно, сегодня же смотр! Девушки все на галерее – разглядывают воинов, и Север тоже там... Стефан лежал в своей колыбельке – маленькое чудо со светлым пушком на голове, с яркими глазами, его племянник. Каждый раз видеть детей было счастьем. Пусть он сам калека, пусть любимые люди исковеркали себе жизнь, но дети – вот смысл, подлинный смысл! Когда он смотрел на одинаковые золотые макушки, забывалось и отступало все. Ради них стоило ползти по лесу, давить в себе нить, разрыв которой убил Флорена, стоило принести карвирам оружие и стать «погибелью» – дети растут в ином мире. Ка-Инсаар справляют исправно, и уже давно в Лонге не было особо кровавых нападений Инсаар... кажется, напали трижды за пять лет – в Предречной.

Ребенок плакал – наверное, хотел есть, а кормилицы рядом нет. Плакал, и все существо аммо, рожденного питать мир и все живое своей силой, потянулось отдать, утешить, утолить обиду и боль... Брен взял ребенка на руки – Стефан сам аммо... ну да, просто у такого маленького это еще плохо заметно. Прижал ребенка покрепче и забылся, а нельзя было! Тебе нечего отдавать, ты калека, Брендон Астигат-старший! Жалкие крохи силы, поддерживавшие его на ногах, перешли к ребенку, а сам Брен поздно понял, что натворил – комната плыла и качалась, все кружилось в мареве слабости. Дурак! Не тебе поить даже самых любимых... Колыбелька прямо перед глазами... дотянуться и... он успел положить ребенка, не рухнуть вместе с ним. Успел! И тьма бессилия вступила в свои права.

Выгребная яма? Куда там! Он вновь чувствовал себя предателем, когда просил брата прийти к нему, когда просил позволить ему уехать – куда угодно. В становище, где последние годы жила мать, в становище покойного йо-карвира Севера – лигидийца Алерея, хоть за реку Веллга, но уехать, иначе у керла вскоре вовсе не будет брата. Силы закончились полностью, и пришла пора решать: либо он уедет и попробует выжить, либо останется и умрет. И больше ничем не поможет ни брату, ни его детям, ни его карвиру. Север принял его просьбу спокойно, но отчего показалось, что он добил брата своей трусостью? Как пояснить – я хочу жить, а в Трефоле не живу, лишь теряю с трудом накопленные крохи? Он начал говорить, а керл улыбался и кивал: «Конечно, мелкий, езжай! Только зачем в шатры? Я тебе один дом подарю... в деревне Клеза, там еще наш дед жил, а отец построил неплохой сруб, я как-то видел. Хороший деревянный дом, поезжай. Будет тебе и охрана, и дарственная – все сейчас сделаю». Брат наклонился, коснувшись холодной рукой его лица, и вышел. «Так ему и надо, – прошипел тогда Райн. – Хорошо, хоть не жрет тебя больше, а то...» – «Не говори так, – возмутился Брен, – брату худо...» – «Не хуже, чем тебе, а мы уедем», – радовался друг... как же это было давно. И вот она – вилла Клеза. Все так же стоит большой сруб, разве что удобств прибавилось. И так же шумит за порогом Вечный Лес. Брен написал Илларию уже после приезда на «виллу»:

«У меня душа не на месте, Илларий. Но можешь считать, что я просто отступил, на время. Не ты ли говорил мне: иной раз стратег оставляет рубежи, чтобы выиграть после».

Год от основания Отца городов Риер-Де 874

Шестой год союза Лонги

Трефола

«У меня душа не на месте, Илларий. Но можешь считать, что я просто отступил, на время. Не ты ли говорил мне: иной раз стратег оставляет рубежи, чтобы выиграть после».

Брен еще и убивался – да как же это, он брата одного бросает! Оставляет с нерешенными делами, с больным сердцем... все равно что вновь предает! Ну да, конечно! Только позабыл прибавить: с дурными мозгами, проклятым упрямством и потомственным скотством. Да-да, совсем один остался, болезный – в собственной столице, где вокруг него хоноры, как блохи, скачут, охрана, где женушка да детки малые... бедолага, словом, наш керл! Десятник Райн Рейгард все никак успокоиться не мог, но Брену лучше такие мысли не высказывать. Тот все твердил: «Я же вижу, еще пара лет – и брата у меня не будет, они же друг друга ссорой до полусмерти замучили, с ума свели... Нельзя его оставлять, но, если я не уеду, лучше прямо сейчас погребальный костер себе устроить». Наконец-то у Брена Астигата голова соображать как следует начала. Понял он: нельзя себя так загонять, ломовых лошадей и то меньше гоняют! Керл и протектор сами натворили бед, им и расхлебывать теперь, а ты о себе думай! Вот пусть Брен что угодно, а Райн станет только о нем заботиться. Давно пора было через седло перекинуть и увезти подальше от Трефолы. Да не простил бы ему друг такого самовольства.

Десятник оглядел коробы, что Брен брал с собой в эту Клезу. Сплошные свитки! Вот отлежится – и пусть читает, а писать ему Райн не даст... только б в себя пришел, ну хоть чуточку! Сейчас брат керла лежал пластом, в Клезу его повезут в повозке – а ведь только двадцать два года парню, Кёль Хисб! Будь они все прокляты – и карвиры дурные, и купцы с магистратами, коих сын стратега своими руками передушил бы, и нелюди... и серокожий любовник Брена, что изуродовал его на ложе. Всех бы их!.. На куски, в мелкую крошку... всех, кроме детей. Лисса, Рен и Стеф давали Брену только радость, но и ту отняла болезнь. Райн только губу до крови прикусил, когда услышал, как Брен перед братом оправдывается, что чуть его сына не угробил: «Прости, я, правда, захмурышка, верно керла Ари говорит, не надо мне было Стефа на руки брать...» Керлу Ари первой бы и задавить! Тупая келлитка, истинно – баба деревенская, как и родичи ее. Ари только так пользу от мужика понимала: чтобы, точно ее братец Естигий и муженек Север, башкой своды подпирали да голыми руками убить могли. А что Брен стоит сотни таких, дура не думала. Только потому, что младший брат керла трудится больше раба любого, себя не жалея, Север Астигат на своем троне и сидит, а вместе с ним и красотка расписная – Ари. Еще с Первой Трезенской в Райне кипела бессильная ненависть – ко всем сразу. Люди жрали жизнь того, кто был ему дороже всех благ земных, самого воздуха дороже. Им всем что? Мало кто понимал, даже воевавшие с нелюдями, как дорого достаются Брену крохи силы, как легко он их теряет – здоровому не уразуметь. Райн много об этом думал, но ни с кем не делился. Хотел было с Илларием, но протектор так себя повел, что, и не сбеги он из Трефолы, десятник никогда б больше с ним добровольно не заговорил.

В ту первую зиму в Трефоле Райн надеялся, что друг на ноги встанет, окрепнет, силы начнут прибавляться. Но куда там! Он не мог забыть тех заледеневших от вражды и голода дней, когда город погибал быстрее, чем от остерийского огня. Справедливости ради сказать стоит, что карвиры для предотвращения голода сделали все возможное, но этого мало! И никто не мог предположить, как обернется дело, что война с трезенами затянется так надолго. Отец потом выговаривал: ты, дескать, в безопасности сидел, а мы воевали. Они тогда с родителем поругались, чуть не полгода не разговаривали. В безопасности?! Нужна была бы ваша победа, если б в столице Заречной трупы выше стен лежали? Брена за ту зиму раз десять чуть не прикончили. Райн потом вызнал и с мстительной радостью донес Северу и Илларию, что купцы, коих брат керла заставил цены снизить, попробовав того в открытую придавить, да обломавшись, в сговор вступили. Мол, младший братец вождя, предатель известный, со сдвинутым после плена у нелюдей умом, правителей подбивает на непотребное. Ишь ты, цены ограничивать! Купцов пытали и казнили по-тихому, а Брен так об этом и не узнал ничего, не то еще заступаться бы полез. А карвиры на купцов взбеленились страшно. Хвала им, конечно, за справедливость, но лучше б они загодя думали, да кто мог представить... Но до сих пор, стоило только вспомнить – и ледяная дрожь рождалась в теле. Вьюга в галерее, холод как в первом покое Стана мертвых, купцы точно волки оскалившиеся, и Брен – тонкий, белокурый, лицо белое. И такой храбрый, такой сильный. Глаза темные, иней на густых черных ресницах... все Астигаты красивы, но Брен краше и лучше всех! Не жаль за него не то что купчишек – и себя загубить, предателем стать, на любую мерзость пойти.

А как он на мечи легионеров лез? Райн тогда оглянуться не успел, как друг вырвал руку и ринулся в толпу – между жителями, напирающими на ровный строй, и солдатами, которые только приказа ждали. Безумец! Хватал за шубы командиров, отталкивал легионеров, а те лишь пятились назад да ругались. Однако не закололи там его не только потому, что кары союзников боялись, – просто умел младший Астигат заставить себя слышать и слушать. Давно уж всем ясно: оттого так ценят его карвиры, оттого у него получается все, за что берется – а ведь в чем душа держится! – что не о себе Брен радеет! О деле. Он считал себя всем должным до погребального костра, и больше всего – мертвым. Тем, кого загубил за две войны – он, «погибель»! И мертвые никак не желали от него отцепиться – приходили в кошмарах, тянули за собой. Друг просыпался с криком, со стоном, и перехватывало дыхание – до звона в ушах, до слез и корчей хотелось обнять, утешить, но нельзя! Брен не терпел, когда Райн его касался, вообще от прикосновений сжимался весь, передергивался. Лишь к брату и Илларию тянулся, и еще за это Райн их временами ненавидел. Смешно, конечно... какое там «ненавидел»? Не будь карвиров, Брену вообще не выдержать, он же ради них и жил, и трудился, не покладая рук. И лишь потом, через годы вкус к жизни начал появляться, тот, коего нелюди его лишили. Брен стал улыбаться не только, когда союзники приходили к нему, но и просто так. Своим свиткам, мыслям, солнечному дню, весеннему дождю, детям...

Никогда не забыть Райну, как он целые стратегии разрабатывал, чтоб Брена улыбнуться заставить, как больше смерти боялся – будет снова так, как в крепости Тиад. Тяжелый пустой взгляд из-под белобрысой челки, немой вопрос: кто ты такой? Что тебе нужно от меня? Не дать другу замкнуться в своей боли, в безумном одиночестве и слабости тела. Отчаянье для Брена равносильно смерти. Стоит ему руки опустить, сказать себе: все бессмысленно, – и измученное болезнью тело и разум, не забывший ужас плена, утянут в небытие... О, карвиры это тоже понимали! Как Райн восхищался Илларием за то, что тот придумал нагружать брата любовника, давать ему такие сложные поручения! Как был Северу благодарен, потому как тот не возражал, лишь ворчал потихоньку. И как потом за то же самое возненавидел. Дел у Брена оказалось слишком много, он тянул воз, что и здоровому не под силу, а карвиры принимали это как должное. А благодаря кому они и думать забыли о купцах, мостах, налогах, нищих? То-то же! Нет, они были благодарны, и видел Райн: друга они ценят – но на кой нужна благодарность на словах? Лучше б не ссорились да не жрали Брена так, илгу проклятущие!

Не будь их ссоры страшной, может, друг бы сейчас не валялся полумертвым, уже б выздоровел. Кёль Хисб! Райн увезет худышку своего родного далеко-далеко, туда, где нет ни керлов, ни хоноров, ни купцов... только лес и они двое. Впервые вдвоем побудут. Мечтай-мечтай, дурак. Давно пора мечты зарыть, и ведь пытался. Смешно-то как! Однажды не выдержал – и вспоминать-то стыдно. С самого начала ведь знал: так и будет, не получить тебе любовь свою – никогда. Радуйся, что рядом быть позволили, видеть каждый день, плеча коснуться, плащ поправляя, под локоть поддержать. Но карвиры с войны вернулись, и ожила надежда – вот сейчас все хорошо пойдет. И Брену полегче стало, он улыбался, с удовольствием работал, даже шутить начал – раньше такого не было. Десятник Рейгард губу-то и раскатал. Мягкий свет ласкал почти обнаженные плечи Брена – только тонкая туника на друге, лето за окном, – голые стройные колени, он в покоях штанов не надевал, по-имперски, видишь ты, удобней... Друг писал – быстро, уверенно, отвечал остеру этому, Ристану, и Райн забылся. Брат керла никогда не знал, к счастью, какое бешеное желание он вызывает в своем охраннике, смешно... и так горько. Подхватить на руки, закружить по комнате, опустить на ложе и увидеть, как потянется к тебе нагое тело, как выгнется под ласками... как он зажмурит серые глаза, прикроет ресницами, и исчезнет из них выражение сосредоточенной мягкой грусти – отстраненной, точно не от мира... Брен писал, а Райн тонул в жарком стыдном мареве, и ладонь потянулась погладить. Он помнил, как стиснул руки на коленях, потом для верности завел за спину, а друг неожиданно обернулся:

– Знаешь, с Данетом так интересно разговаривать! Ну, то есть писать ему. Он совсем не так плох, как думают Север с Илларием... Ты что, Райн?

Что?! Он еще спрашивал! Да-да, вот так тебе. Таскайся хвостом еще десять лет и однажды увидишь Брена с Данетом или еще с кем-нибудь таким же – признанным красавцем. Образованным, знатным, влиятельным – вроде Иллария Каста. Разве не думал сам, разве Греф-покойник не говорил тебе: «Астигат-младший –  не для кого из лонгов»? И уж точно не для тебя, сын дружинника! Папаша твой до сих пор рот рукавом вытирает, хотя в городском доме хонора Рейгарда от золота подвалы ломятся. Да не только в богатстве и землях счастье. Не достоин ты полы туники коснуться у любви своей. Потому и отдался Брен Инсаар Быстроразящему, сам себя отдал, свою девственность, тело свое... не насиловал его нелюдь. Ну да, а кто ты против божества? Не получить – никогда, хоть подохни у ног... Райн не помнил, как сдержался, как говорил тогда с другом и о чем говорил. Помнил лишь деревянный, весь в пятнах от вина стол тарбы[2] в военном лагере – друг заснул, а десятник сбежал,  к отцу якобы. И напился насмерть, до бараньего визга, а потом брел, шатаясь по улицам Трефолы, мечтая, чтоб какая-нибудь мразь имперская навстречу попалась – убить, просто так убить. Вот хоть тот давний Ка-Инсаар припомнить и удавить, и магия его прикончит. А на следующий вечер Райн пошел к правнучке Иванны, жалея, что сама знаменитая знахарка далеко, в становище своем. Жена Цесара Риера многие прабабкины секреты ведала, и попросил у нее десятник, мучительно выдирая из себя слова: «Дай мне, хонора, зелье... ну, такое, чтоб человека разлюбить! Да, мужчину. Да, – вот ведь ведьма настырная! – давно люблю я его, с детских лет, и не получу никогда, а сил моих нету...» Ани Риер дала ему какую-то травку, велела пить постоянно и чаще обряды справлять – легче станет. Но легче так и не стало, а уж как Райн старался. И обряды справлял, и к гулящим бабам ходил, и любовника завел – из Пятого легиона. А все едино – и желал, и ревновал, и бесился лишь из-за брата керла. И мечтал, от жаркой муки задыхаясь, разлюбить. Стыд какой... как посмел думать так?! Вроде предательства, Брен-то не виноват ни в чем, нужен ты ему, он же пропадет один, о себе заботиться не умеет – совсем, все о других. И принуждал Райн себя думать: если очнется друг да полюбит кого – ну, хоть аристократа какого-нибудь из подданных протектора, – то станет десятник Рейгард радоваться.

Да понимал он Севера Астигата, бешенство его ревнивое, и протектора тоже понимал, а вот простить – не мог. Они Брена еще хуже покалечили!.. Отчего он сам – а ведь моложе! – смог смириться с недостижимостью мечты, просто рядом быть, а карвиры друг дружке измену не простили? Да Райн бы от счастья на месте умер, взгляни Брен на него хоть бы раз так, как они друг на друга смотрели – даже когда расставались. Ну, ничего, на рассвете они с другом уедут из столицы и долго не вернутся. Может быть, хоть без толчеи беспрестанной Брен в себя придет, а уж Райн из кожи вон вылезет... как всегда. Он понял болезнь друга, когда стал со своим телом, с силой собственной опыты проводить. Они же оба аммо, верно? Только если верить тому Инсаар, что годы назад в Лесном Стане примирения и восстановления обрядов добился, и другому Неутомимому, с пушком смешным на голове, что с Бреном долго говорил, притом словами, друг –  очень, невероятно сильный аммо. Такие редко родятся. Это вроде как тяжелый боевой лук и охотничий – первый стреляет дальше и мощнее, а второй только на птиц годится, но все едино лук. Райн научился придерживать в себе силу, чтоб на всяких скотов не расходовать, Брену отдавать – тот же не единожды на руках друга умирал. Научишься тут – не только стену ставить, а и с голым задом на площади прыгать, как уличные мимы прыгают... стоит поглядеть только на белое запрокинутое лицо, на губы прикушенные, на то, как Брен с утра встать пытается и не может... а потом лежит и часами смотрит в окно. И даже не заплачет... и на то сил нет. Ставишь стену внутри себя, приказывая силе: мое, не отдам! Ему только! Ставишь – и подчиняется сила. А у Брена такая стена давно стоит и не дает ему ни брать много, ни отдавать. Да еще пьют его постоянно, только чуть накопится – тут же прется купец какой-нибудь с жалобой. Брен его слушает, жалеет, и крохи силы – купцу. А уж проклятущие илгу – карвиры, так и вовсе. Райну казалось, что Илларий исхитряется на расстоянии брата керла пить. Это, положим, неправда, но пока протектор ругался с любовником, он едва не до смерти Брена сожрал... они ж не видят, пьющие, чего окружающим их гнев и боль стоят. Воображают, что выпить можно лишь сознательно, а не так оно. В Клезе друг поправится, ведь те нелюди говорили: сила вернется. Зачем им было врать, выгоды в том никакой. Вот насчет насильственного отъема силы Абилец и наврать мог, но на прямой вопрос Севера, будут ли нелюди пить лонгов и имперцев с Предречной, Инсаар прямо и ответил: будут, коли люди с обрядами стараться не станут. Первые год-два и впрямь старались – так война да мор с наводнением всех напугали. А после вновь, как раньше, делать стали – три-пять Ка-Инсаар в году, не больше. Нелюдям было мало, временами они насильничали... этого Брен тоже не знал, скрывали от него. Он многого не знал, его любимый... потому что чище сердцем человека не сыскать, и все, даже дурни карвиры, о том помнили, пачкать его не желая.

Стоило переспросить Севера: точно ли в деревне Клеза, от столицы вдалеке, Брену не грозит беда от Инсаар? Вроде б нет, ведь договорились союзники – их самих и брата керла никогда не тронут, –  да боязно... Только лишний раз с керлом говорить не хотелось. Но Север сам позвал его перед отъездом – последние указания дать, так что изволь идти. Райн осторожно приоткрыл полог над постелью, посмотрел – Брен спокойно спал, уфф... Кёль Хисб, как же страшно оставлять одного! Раз оставил, а друг к Илларию поехал, и корчи были... думали, не спасут. Гады ж, как есть гады карвиры!

****

Север Астигат, владыка Лонги Заречной, одной ногой Остериум попирающий, а другой – земли трезенов... или как там поет уличный сказитель?.. керл, словом, сидел в кресле, а серебряный венец на столе мраморном, в луже вина валялся. Меч, правда, на месте, рядом с небольшим щитом – на стенке, над головой хозяина. Райн, когда Брен над братом причитал, утешал друга: ты ни на что другое не гляди – гляди, как с оружием керл обращается! Вот пока у него разума и воли хватает меч держать, как должно воину, нечего дрова для костра погребального собирать. А вот как начнет на пол швырять, тогда все... Меч был на месте, но сам Север... видно, никогда больше не станет жесткий рот улыбаться озорно, по-мальчишески. Сын Крейдона еще помнил ту улыбку. И открытый смех, и шутки, и силу, что была в керле, а теперь почти исчезла. Но зато, нечего сказать, воронка на месте! Крутится, окаянная, злобу питает. Бессильную злобу! Как еще у себялюбивого дурня хватило воли отпустить брата? Вот так, с улыбкой ласковой, деревню подарить? Райн отлично понимал: керлу будет тошно без Брена, ой как тошно.

– Входи, Рейгард, – ясно, чего керл бесится, эх... когда союзники ругались, от Севера Райн ничего другого и не ждал. Он знал правителя еще в те поры, когда тот был простым дружинником, а потом приезжал в отпуск из своей квестуры. Так после его отъезда в племени еще полгода байки рассказывали – кого старший сын Великого избил, кого обидел смертно, а кого и вовсе прибил... Тяжкий нрав – да он у всех Астигатов тяжкий, только по-разному. А вот протектор... увидев «процеда» Эйрика, десятник предвкушал, как Холодное Сердце сейчас смерит взглядом обоих, и болван, охотно купившийся на посулы керла и зад ему подставивший, растает в воздухе, а любовник Иллария устыдится, поймет – свинство то, что он затеял. Райн, как дурак, верил: Холодное Сердце не такой человек, как прочие, и умеет буйство безумное любимого усмирять, недаром же они сошлись. Но Илларий Каст повел себя еще хуже Севера Астигата! Попросту немыслимо! Десятника жег стыд за имперца, а тому стыдно не было... Илларий при виде Эйрика схватился за меч, и крутанулась воронка – так страшно, что всем в комнате подурнело. Протектор готов был убить из ревности, чудом не убил, а после вылетел за дверь, саданув со всей силы... Вот же дурак, а еще образованный! Неужто в трактатах своих не прочитал, как вести себя достойно? Сел бы на лежанку, попросил вина, будто не происходит ничего... да Север в миг «процеда» бы бросил, в ногах валялся бы... может быть. А если нет, то хотя б лицо Илларий сохранил.

– Рейгард, – мягок, обманчиво мягок голос, да знал сын Крейдона змеиное жало раздвоенное, – скажи-ка мне, для чего тебя к моему брату приставили?

– Беречь и охранять, керл! – так положено десятнику говорить с правителем, но будь его воля, Райн по-другому бы говорил! Чего хочет змея, которой три года назад хвост прищемили, а яд кровь отравил?

– Да что ты? – Север вдруг бросил вертеть в пальцах рукоять тонкого кинжала и откинулся на спинку кресла. – А не ты ли Брена подбивал уехать из Трефолы? В уши, должно, капал – на меня да на жену мою... Думаешь, никто хитростей твоих не видит, а? Весь в отца пошел, в любое добро вцепишься и к себе зубами тянешь, волчара жадный...

Чего?! Серые глаза керла были сейчас черными, и в них вертелась воронка, и Райну подумалось: не будь Север слаб, у него б уже ноги подкосились. Много ли аммо надо?

– Мне брат здесь нужен, понял?! – рявкнул керл и выпрямился. – Не тебе, дурак, хапать, ото всех прятать. Он поедет, конечно, но если не вернетесь вскоре, то твоя башка первая с плеч полетит. Насквозь вас, Рейгардов, вижу. С папашей твоим нахлебался…

– Керл! – Райн подошел ближе, ни кинжала, ни воронки не боясь. – Не пойму я тебя, о чем это ты толкуешь? Разве я подбивал Брена?.. Неужели ты не видел, как плохо ему?

– Дураком-то не прикидывайся, – злой, обидный смешок. – Что худо брату – сам вижу, потому и отпустил. А толкую о том, что себе, лишь себе ты его хочешь, оттого и подбил. Но тебе самому ум прочищать нужно, по-дурному ты все делаешь, Рейгард.

Север захохотал, и Райн понял: керл пьян. Не от вина, хотя выпил, видно, много. От боли пьян, от тоски.

– Давай так, – керл уставился куда-то в стену, потом отбросил прядь волос с лица. Змеюка подняла голову и приготовилась жалить, ясно! – Чтоб твоя жадность даром не пропадала, вот что сделай: завали его и отымей как следует, понял? Только этого еще не пробовали, чтоб братишку исцелить. На ложе я тебя видал, обрядов много вместе прошли – справишься.

Райн решил – ослышался, ну как есть! Не может Север так говорить... скотина! Про родного брата же речь ведет... да как же так?!

– Чего уставился? Не мальчишка ты, так? – Астигат не улыбнулся – оскалился. – Мужик уж взрослый давно. Стенку из нутра Брена нужно вышибить, защиту, что он от нелюдей ставил, понял? Иначе никогда ему не оправиться, остальное все уже перепробовали. А мне он нужен. Ум его Заречной требуется и сила! Так что просто поласкай его, а отбиваться станет – силой возьми. Хуже чем есть, не будет. А то ты над ним причитаешь, точно он сам – над Лиссой. Покажи, что мужик... он, как семя и страсть почует, потом благодарен тебе будет, да и я в долгу не останусь. Вы, Рейгарды, до наград падкие.

– Блядь! Ах ты ж сука такая! – Райн заорал, себя не помня. Подскочил, кулак в ненавистного нацелил, но Север – все ж воин он много опытнее! – локоть успел подставить, и удар пришелся вскользь, по подбородку. Иначе остаться бы керлу без зубов.

В следующий миг оба стояли посреди комнаты – как Севера с кресла сдуло, Райн не приметил. Еще мгновение казалось, что сейчас просто сцепятся, и, пока охрана не прибежит, будут драться. А потом десятника Рейгарда казнят. Но до того он успеет хоть что-то гадине сделать, хоть как-то отплатить – за муки Брена, за стыд от мерзких, жестоких слов…

– Скотина ты проклятая, – прохрипел он, – что ж ты несешь, а?! Про Брена... и вот так?! Да ты…

И задохнулся. Примерился, куда б ударить половчей, но Север вдруг моргнул несколько раз и отступил дальше. Провел по лицу ладонью, протянул:

– Рейгард, ты это чего? Кто тебя покусал-то так? Совсем сдурел от воздержания?

– Сам ты от воздержания сдурел! Все знают: не стоит у тебя ни на кого! Только на жену свою, потому как вы из одного теста слеплены! – Райн понял, что опять орет, но ему невыносимо хотелось сделать Северу больно. А еще лучше, чтоб и Илларий здесь был – обоим сразу показать, наказать их... Посмотрели б они, чего с Бреном утворили! Как не видели, гады облезлые!

– Что, скажешь, не прав я? Ты ж, как клещ, в братца моего вцепился, ходишь кругами, да надкусить не можешь! В кулак по ночам гоняешь, да? – Север все же куда лучше него дерется... ох страшно керл дерется, когда в ударе! Отчего он еще не пришиб-то десятника наглого?!

– Лучше в кулак гонять, чем сделать, как ты сказал! Только враг такое прикажет, понимаешь, керл?! Враг! Ты брату смерти желаешь? Он же насилия не выдержит, неужто не видишь, как ему плохо, если коснуться даже? Говорю же, скотство ты посоветовал! И как язык повернулся?

– Как повернулся? Думал бы головой, сам давно бы так сделал! Все пробовали, кроме любви да ложа... Болван! Завали его и сломай стену! Приказываю тебе, ясно? А я в долгу не останусь...

– Да заткнись ты! – еще и награду сулит! Да как только Север посмел подумать даже, будто Райн за деньги? Ну да, папаша за прибыль что угодно сотворит, но раз Астигат десятнику брата доверил, Райн и вообразил, будто... керла, конечно, жизнь не щадила. Два брата-предателя, да хонорами правил, да с имперцами и остерами разбирался – не мед хлебал. Только жизнь никого не щадила, а тварями не все стали. – Не стоит по себе людей судить, мудрый керл лонгов! Тебя завалить да в зад вогнать – ты, видно, «спасибо» и скажешь. А Брен, он...

– И скажу, – прошипел Север. – Чиниться не стану, скажу, коль отымеют хорошо. И ты тоже скажешь, Райн! Видал я, как ты на первом своем обряде под дружинником – как там его? – стонал да подмахивал. Что, не так? Чего ж Брену в радости отказываешь? Ему ж двадцати двух нет, а ты молодой, горячий... и хочешь его – знаю! А будешь с ним, как с девкой на выданье, так и его загубишь, и себя...

Север устало сел в кресло. Вновь потер рукой лицо. Глаза керла были пустыми и мрачными, и еще приметил Райн – морщинки у губ. Почему, ну вот отчего так? Больше всего на свете сын верховного стратега хотел уважать и преклоняться перед союзниками по-прежнему, как когда они нелюдей раздавили, отомстив за Брена. Но не мог больше. И измученный, загнанный в угол человек в кресле, произнесший такие слова жестокие, был ему чужим. Но Брен умрет за своего брата... а тот... вот же тварь!

– Повторю: не суди обо всех по себе. Я скажу «спасибо», если меня повалят и на плоть натянут и мне понравится, и ты скажешь, и они скажут, – Райн махнул рукой в сторону двери, где была стража, – а Брен не таков. Он...

Райн представил себе спящего друга... тонкое лицо на белом шелке простыней, рука поверх покрывала, а на пальцах мозоли от стилоса – и слезы закипели. Сам не стану «заваливать» и никому не позволю, пусть себе Север что угодно болтает. Но, если керлу не внушить, насколько опасен такой способ... он же может нанять человека, который изнасилует Брена... не дам!

– Ты не умеешь любить, Север Астигат, вот так-то, – слова давались легко, ведь не для себя говорил Райн – для друга. – Ты потерял высший Дар, что дан тебе был. А после на стенки гладкие кидался, пил, как свинья, а так и не понял ничего. Кёль Хисб! Заслужил ты все это! Пусто тебе и тошно в твоем дворце, хоть ешь ты на золоте, и народ вслед кланяется, когда по улицам едешь... а душно тебе и сдохнуть хочется. Отчего так? Прикажи убить меня, керл, если не прав я! Ты свою любовь гордыней удавил, а теперь мою давишь? Хватит на брате ездить, понял?! Если очнется он – то добровольно, и только посмей... убью. Хотя что тебе грозить, ты не живешь. Потому что любви не знаешь... и вовек тебе не понять...

Райн с трудом перевел дыхание, отошел к двери и поклонился. Север не смотрел на него, будто не слышал, но лицо у керла было таким страшным, точно душу вынули... а губы шептали что-то. Может, поймет наконец?

– Керл, так что мне? Пойти командиру стражи доложить, что ты меня казнить велишь? – десятник видел, как Север провел рукой по ткани туники расшитой, там, где сердце, и сжал ладонь в кулак. А потом кивнул молча: убирайся, мол, прочь. И Райн вышел.

****

Сруб и впрямь оказался большим и удобным. В первый же день они назвали этот дом «виллой» – в шутку, конечно. Райн гонял сторожей и легионеров, чтоб дровами запаслись – весна была холодной, а Брен... Вечером по приезду друг поймал пробегавшего мимо его ложа Райна и заставил посидеть с ним – отдохнуть. «Да я не устал, тут же прибраться надо, тебе спать будет плохо», –  отговаривался десятник, вглядываясь во встревоженное лицо. В свете жаровни глаза Брена казались веселыми, только друг все за брата переживал... Райн не стал рассказывать о разговоре с керлом, но самому до сих пор было горько. Не диво, что Север раскусил сына стратега, просто после таких слов он еще строже себя с другом держать станет – пальцем не дотронется. Назло керлу, вот так! Но как же тяжко, когда Брен сам руку тянет. Райн осторожно сжал уже перепачканные мастикой пальцы – успел-таки кому-то написать, как ни следи! – и попросил рассказать о Клезе. Брен всегда это умел, еще в детстве всякие истории рассказывал и на братьев обижался, что те слушать не желают. Оно и понятно, Райн и сам, может, не стал бы над мудреным голову ломать, да больно хорошо было с младшим сыном вождя.

Оказывается, деревню Клеза велел заложить дед Брена – Вильдан Астигат, сын знаменитого Райна. Вождь здесь свои последние годы доживал, потому сруб такой хороший, богатый по тем временам. Столько толстенных бревен ушло! Нелегко в жизни деду братьев пришлось, но зато с сыном повезло – еще при жизни отца Брендон все на себя взял. И теперь его внук и правнук родной сестры карвира Инсаар радовались не деревянным стенам, не старым шкурам, что спешно проветривали, а вековому лесу за окном. Прямо к маленькому атриуму тянули лапы огромные ели, а около крыльца росла рябина – осенью ягоды будут, и рябину соберем, и ботаву! Брен вдруг приподнялся немного на ложе, привычно вытер испарину со лба и сказал – неожиданно звонко:

– Райн... я даже не верю – это мой дом! Понимаешь, Север же мне его подарил. Можно тут что угодно делать!

Райн глядел – и сердце таяло. Он любил Брена всяким, но таким – всего более, будто и нет никакой хвори. Так что пусть керл заткнется да на себя посмотрит. Не будь он сам таким развратником, не притащи блядину Эйрика в дом, никуда б его карвир не делся, и все же... все же Райн на месте Иллария простил бы! Разве можно сравнить страх перед изменой со страхом потерять вовсе?

– И что ж мы тут делать будем? – Страсть как хотелось убрать с лица светлую прядку. Брен – в белой тунике, съехавшей с плеча... такой красивый и настолько мой... никому не отдам! Нет, отдам, если полюбит кого – только живет пусть. Вечный Лес, слышишь ты меня? Пусть он очнется, а я все стерплю. – Танам пить, а потом на столах плясать, как мой папаша?

Друг засмеялся, качнул головой. А его, похоже, лихорадит немного, вон глаза как блестят, и скулы краска залила. Не к добру, нужно все окна-двери позакрывать.

– Нет, мы здесь потом гимнасий сделаем! Как ты думаешь?

Брен мечтал вслух о гимнасии для мальчиков, а Райн слушал и поддакивал. Он сомневался, что многие лонги отдадут детей учиться так далеко, но хоноры отдадут, только для знати можно и в Трефоле гимнасий устроить. Друг возражал: он скажет брату, и тот прикажет везти сюда мальчишек со становищ. «Ты еще для девчонок школу у керла выпроси, –  спорил Райн. –  Керл-то послушает, он для тебя все сделает, но это ж глупость!» –  «Нет, не глупость!» Это был их старый спор, брат керла все доказывал на примере племянницы – девочек из лесных племен можно и нужно учить грамоте, как учат имперок! «Не надо сравнивать Лиссу с другими девчонками становищ, им же замуж выходить, детей рожать, для чего им твои буквы, что делать станут?» –  «Но в Риер-Де и Остериуме!..» Райн улыбался горячности друга и приводил убойный аргумент: «А Илларий говорил, что и в империи не все женщины грамотные. А если поразмыслить, то и Лиссе грамота ни к чему – муж-нойр ей, чай, свитки не станет покупать, риров у него нет». Тут Брен и вовсе раскипятился, и десятник сразу же отступил: пусть только не дергается попусту, и так надергался. А ночью Райн в лесу погуляет – от чащобы огромная сила исходит, легко в тело вливается, недаром Инсаар испокон веку в лесу живут! – и утром отдаст все другу. У него самого много.

– Как же хорошо тут... спасибо Северу. И тебе – спасибо, – Брен повернулся на бок, закрыл глаза. Он часто засыпал так, едва ли не на полуслове – слабость одолевала. Райн очень осторожно, чтоб не коснуться ненароком, поправил меховую полость, и друг, будто случайно, подался навстречу руке. Десятник торопливо отдернулся – не хватало еще вечер испортить! – встал и потушил ближнюю лампу.

Брен стал вставать с постели дней через пятнадцать, и Райн спорить был готов: спокойнее и краше, чем эти дни, в его жизни просто не было. Они часами разговаривали по вечерам – обо всем на свете, в Трефоле никогда так не удавалось. Неловко десятнику стало только раз – от вопроса, почему он не привез на «виллу» своего любовника из Пятого легиона. Райн смутился даже – он предпочитал скрывать от брата керла свои отношения с мужчинами. Брену-то все равно, конечно, но вдруг неприятно ему станет, что друг, с кем-то на ложе повалявшись, дотрагивается до него? Сказать-то он ничего не скажет никогда, но зачем его мучить? А оказалось, друг все знает давно! Райн справился с собой и пояснил: имперец Авлий, десятник из Пятого – парень странный. Встречаются они не чаще, чем раз в месяц, обряды вот справляют, а так – живут каждый жизнью своей... «Ты прости, если скажешь – я к нему больше не пойду!» Брен нахмурился строго и спросил: «А не боишься обидеть его?» Десятник не боялся, он бы ничего не побоялся, если Брену нужно, только Авлию и самому это не особо надо. Сын стратега объяснил все это другу, стараясь не смотреть тому в глаза – вдруг выдаст себя? А Брен сказал привычно-обреченно: «Я калека, но другие могут и должны. Ты – Дароприноситель, Райн, помни об обязанности перед миром! Помни, что говорил Инсаар из Абилы». Вот всегда он так, обязанности у него на первом месте! Райн, не выдержав, ляпнул: «Инсаар больше радуются, если обряд мужчина с любимым справляет, разве не знаешь? А с Авлием часто – ну точно в кулак гонять! Да и с другими...» Брен помрачнел, долго думал о чем-то, а потом принялся про нить выспрашивать – ведь Авлий Райну, выходит, обрядовый любовник. Чует ли Райн нить раскаленную? «Нет, если честно, –  признался сын Крейдона. –  Жрецы учат: нить возникает всегда, но не с каждым она крепнет. Для нее нужна страсть безумная, сила равная, отдача – чтоб каждый рывок одного ответный встречал, тогда чары Инсаар...» – «Чары мира», –  быстро поправил Брен. «Ну да, но привычней о Быстроразящих говорить... словом, не по обязанности делить ложе, не от скуки... ну и сила, опять же. Авлий – раф, сам Райн – слабый аммо, куда им до карвиров или до знаменитого тезки Райна Астигата и любовника его нелюдя». –  «Тут ты прав, –  согласился брат керла, –  одинаковая сила «пьющих» нить крепче снасти корабельной делает. Оттого люди и получают чары нечеловеческие, но расплата за это страшна». О расплате говорить не хотелось, не то Брен вновь расстроится, а ему нельзя – вон только поправляться начал, садиться на ложе, ложку через каждый миг не роняет бессильно.

Утром того дня, как друг впервые за порог вышел, прискакал первый гость из Трефолы. Десятник Рейгард только вздохнул, обреченно глянув на значок купеческой гильдии виноторговцев. Выкинуть бы взашей! Но Брен кинулся к приезжему, точно к родному. Все Астигаты таковы! Можно про род вождей что угодно думать, но дело они делают споро и без работы не сидят. Живут долгом проклятущим, а удача и талант заставляют забывать об ошибках и промахах. Брат керла уселся с гонцом прямо на бревнах во дворе, а Райн за спиной встал: только почует, что плохо другу, гость тут же на корм медведям отправится! Но купец оказался понятливым и, опасливо косясь на сына стратега, жалобу изложил шустро. Остериум повысил пошлину за провоз вина, а за гестийское и вовсе по десять ассов за галлон дерут. Где такое видано? И потому виноторговцы кланяются и просят: пусть роммелет Брендон им в этом деле подсобит, напишет магистратам остеров. «И вот почему купчишки не идут с таким делом к керлу или протектору не напишут?» –  кипел Райн про себя. Торгаш, точно мысли его прочитав, с кучей оговорок поведал: они-де жаловались керлу, уж месяца два назад, но у того все руки не доходят. И протектору писали... «Но, роммелет Брендон, не знаешь разве: надавят карвиры на Остериум, те для вида согласятся, а втихомолку все едино будут драть. А у тебя знакомства с магистратом хорошие, ты ж им приличные налоги на торговлю в Заречной выбил, они тебя ценят... напиши, а?» Брен кивнул, а потом выдал такое, отчего Райн едва улыбку сдержал. Он напишет остерийским магистратам, только пусть гильдия виноторговцев даст деньги на новый мост через Лонгу – у Глубокого брода. Гость перепугался даже: «Да как же это? Мы одни, что ли?! Да мост таких денег стоит – ни у кого, кроме карвиров, столько нет!» –  «Не одни, –  возразил брат керла. –  Другие тоже примут участие». Керл повелел собрать триста тысяч риров – первый взнос на мост, так что долю виноторговцев Брен посчитает и объявит. «Хитер ты, роммелет Брендон», –  улыбнулся купец. Он передаст слова брата керла старшинам, но ежели взнос приемлем, то и возражений не будет. А как же с пошлинами остеров?.. «Через месяц ответ вам будет», –  кивнул Брен и поднялся. Умница какой, восхитился Райн: и купца обставил, и выпроваживает его сам. Торгаш все понял и пошел на конюшню –  коня кормить, а Райн догнал его и предупредил строго, чтоб тот больше к брату керла с делами не лез. На отдыхе роммелет Брендон!

Брен сказал ему в доме: «Устал, лягу. Ты посидишь со мной?» Они вновь сидели и разговаривали – как же хорошо, свободно... Потом друг заснул, а десятник сидел и смотрел на ворох пшеничных прядей на покрывале и думал: какая ж ему хорошая судьба досталась, прочим не чета. Ведь многие вообще без смысла жизнь свою проживают, а у него Брен есть.

А еще через пару дней они в лес выбрались и нашли целую поляну, где ботава росла. Вот досидеть бы в Клезе до осени – наедимся! В Трефолу, оно конечно, ягоды всякие везут, да разве можно сравнить с тем, какая ботава бывает, если ее прямо с куста рвать и в рот горстями?

Гулять они стали ежедневно, забирались все дальше, и вот однажды... Райн строго следил за тем, чтоб Брен не утомлялся, если замечал сбитое дыхание или румянец слишком яркий – тут же заставлял в дом вернуться, но как-то за разговором проглядел. Забрались они тогда далеко – риеров за семь от «виллы». Уже лето началось, и лес стоял во всей красе. Навстречу им бежал ручей, голосили птицы, сильно пахло свежей хвоей. Они остановились на поляне, где по колено росла трава и в густой зелени темнели синие цветы – Райн знал их название, да запамятовал. Он вдруг понял, как далеко они от дома, а Брен... Кёль Хисб! В закатанных штанах, босой, туника соком трав перепачкана, растрепанная гривка пшеничная... улыбаясь, наклонился над цветком, уже слегка загорелые пальцы обвили стебель... друг же совершенно не устал! Открытие так поразило Райна, что он даже испугался. Не может такого быть, это ж как сон – счастливый сон, что в жизни не случится, Брен же трети риера пройти не мог! А здесь тропинки не чета каменным плитам столицы Заречной – трава высокая, кочки, рытвины, пеньки торчат – лес же, Вечный Лес, колыбель их народа. А брат керла отшагал семь риеров, да еще улыбается, цветы рвет... Райн, не удержавшись, шагнул к Брену и тут же замер. Да-да, испогань своим дурным порывом его радость. Злые слова Севера всплыли в памяти –   «завали и поимей... спасибо скажет». Гадина керл, конечно, но ведь он еще про стену говорил, кою будто б надо из нутра брата выбить... силой выбить, сломать. Потому что сам Брен ее сломать не может? А если керл прав? Север Астигат всегда плевать хотел на людские обиды и желания, как правителю и положено, но он пьющий огромной мощи и про силу много знает – не потому, что рассказывал кто-то, а вроде как по наитию. Ну, вот как охотник чувствует, когда птица сорвется с ветви, чтоб стрелу спустить... или как сам Райн знает, когда Брен устает и плохо ему...

Жаркое, горячее поднималось со дна души. «Завали... поимей... семя и страсть почует, благодарить будет...» Они одни здесь – на поляне, и Брен такой... плюхнулся в траву, машет цветком синим у лица, улыбается. Не устал – ни капли! Неужели Север прав, и Райн своей трусостью отказывает другу в праве проснуться?! Десятник закусил губу, отвернулся.

– Райн! – брат керла смотрел на него, нахмурившись. Потом опустил глаза и сказал быстро: – Я все понимаю. И не буду в обиде, если ты уедешь или женишься, например... что за радость годами сидеть возле калеки? Из-за меня ты не воевал, не жил, я обуза, – и с горькой силой: – Я знаю. Ты для меня и так уже столько сделал, так что я не буду тебя удерживать, если захочешь уйти. Пусть тебе любая дорога будет прямой и удача рядом...

Райн не дал другу договорить – хлопнулся рядом на колени. Как же жаль, что нельзя коснуться, показать – как важен, как дорог! Еще выдашь желание, а Брен не терпит... Инсаар проклятый всего лишил! Но Север говорил – стенка... друг ее сам поставил, а теперь избавиться не может... «завали... все перепробовали... в радости отказываешь». Заткнись, язык змеиный! А хоть бы и был ты прав, Север, только брат твой все едино не хочет, а силой не возьму. Обнять было нельзя, и Райн просто сказал:

– Дурь не неси, Брен Астигат, умный же вроде... Райн Рейгард делает лишь то, что хочет, ясно тебе? Вот поправишься ты – и буду я воевать. А жениться – так у меня три младших брата, двое уже женатые, дети у них есть. Отец на меня рукой махнул – внуков у него хватает, да еще родятся. Понял?

Брен похлопал ресницами густыми, темно-русые с золотым отливом брови сошлись на переносице. Потом рука потянулась – крутить пшеничную прядь. Кисть-то вроде не такая прозрачная уже... или кажется? Поглядел бы на него Север или Илларий, да хоть папаша – опытные илгу силу быстрее и четче видят... лучше ли другу? Райн повторил с нажимом:

– Так понял?

Брен улыбнулся мягко:

– Я тебя обидел? – и чуть качнулся вперед, к Райну, ладонью бедра коснувшись. Ох ты ж... привязывать ему руки надо! Десятник опустил голову, но ответил твердо. Пусть знает и ум ерундой не забивает, а душу – горечью.

– Обидел. Как есть обидел, Брен. Что я, мальчишка, по-твоему,  не знать, с кем и где мне лучше? Я – с тобой, значит, нужно мне это. Не керлу, не союзу, не Заречной – мне самому. Так-то.

Узкая ладонь сжала грубую ткань штанов, Брен задышал чаще. Даже носом шмыгнул тихонько. Помолчал, потом сказал:

– Извини. Просто знай: без тебя я бы не смог... да и дальше не смогу, наверное. Но если захочешь уйти, только...

– Ох молчи! – Райн рассмеялся и легко толкнул Брена в плечо. – Давай, брат керла, плати виру за оскорбление! Большую виру, не расплатишься!

Брен захохотал, повалился в траву, голые ноги задрал и выдал со смехом:

– Так мое здесь все – что хочешь, то и требуй. Вот ручей, видишь? Дарю!

Райн улегся рядом. Еще часа с два они дарили друг другу сосны, поляны и ручьи – и никогда раньше сын верховного стратега не чувствовал себя таким молодым, хоть и шел ему всего лишь двадцать первый год.

Домой они добрались не скоро. Брен устал немного, конечно, да разве ж можно сравнить? Друг шел сам, почти не останавливался, и в доме не свалился ничком, а сел возле очага – просто как усталый путник, а не как смертельно больной. Они поужинали вместе, обсудив, в какую сторону дальше пойдут – Райн посоветовал добраться до поляны, на коей древний идол стоял, и Брен согласился, любопытством загоревшись, – и брат керла тут же на шкурах и заснул, в тепле пригревшись. Десятник привычно поднял его на руки, отнес в постель, раздел быстро. И не удержался, коснулся губами старого шрама возле соска – легко, невесомо. «В радости отказываешь!» Ох, Север, Север, кто ж тебя за язык-то тянул... а лежа ночью без сна, Райн думал: какой бы скотиной ни был керл Север, брата он любил. Отец братьев, да и папаша собственный не раз и не два повторяли: «Только младший Севера и интересует, так иные к любовникам привязываются, к женам, к наложницам». Но никто не вопил про нарушение закона Инсаар о запрете на связь между родными братьями – все знали, что Север в жизни Брена пальцем не тронет, на ложе не завалит. Просто любит – и все, хоть и не часто такую привязанность у сыновей вождя, от разных матерей рожденных, встретишь. Они обычно соперниками вырастают. И сказав те слова гадкие, не желал керл брату зла, просто боялся. Помнил Райн, как у развилки под Трефолой рухнул тогда еще вождь племенного союза на колени, как подхватил умирающего Брена на руки, не брезгуя ранами гноящимися, не страшась бледности восковой, как прижал к себе крепко – и все, кто рядом стоял, зажмурились. Солнце пылало, и они, еще не зная ничего о силе, видели ее – вечный Дар жизни. Такое не подделаешь, не обманешь. Ради брата дрался илгу Север с нелюдями... так что не мог он зла Брену желать! Да только как выполнить то, что приказывал керл? Как сломать стену? Вдруг она сама пропадет? От радости выздоровления – только б впрямь слабость навсегда исчезла, страшно поверить! – от близости леса и малости забот? Хорошо б так!

Наутро другу трудновато было пойти гулять далеко – все ж измаялся с непривычки вчера. Но все равно с тех пор прогулки становились все длиннее, благо, из Трефолы в Клезу не так много народу таскалось. Оно и понятно – не все ведали, куда брат керла делся, да и сам Север, видно, приказал Брена не трогать. Но некоторые скотины настырные все ж приезжали. Воры, как есть воры – крадут у друга часы радости. Брен и сам старался с делами не затягивать, жалел только, что не знает всей правды о Севере – как он там? А купцы да сборщики податей – забота привычная, куда от нее денешься? К середине лета они уходили в лес надолго, и в первый раз, как выбрались на три дня, Райн и уверился: выздоравливает друг! Они поставили шатер рядом с небольшим озерцом, и пока Брен под присмотром охраны считал, сколько с гильдий на мост содрать, сын стратега на охоту сходил. Давно не охотился – незачем было, а тут хотелось друга парным мясом угостить, вот и принес  к шатрам фазана пятнистого. Друг тут же бросил стилос,  воды помог натаскать  да вскипятить, костер развел, птицу потрошить подсобил, а Райн смотрел на то, как легко двигается Брен, и замирала душа от счастья. Годами же не мог ведра полного поднять! Точнее, поднял бы, да с трудом, а в иные дни с постели не вставал, а тут – веселый, быстрый, будто не было хвори! Ночью, поев и даже выпив вина немного, они улеглись на шкурах рядом с шатром и принялись звезды считать. Райн, подождав, пока друг, клубком у него под боком свернувшись, заснет, отдал ему накопленную в лесу силу, и Брен во сне улыбался. Вернулись они в Клезу, мошкарой покусанные, и оба смеялись: хороши лонги, лесные жители, разучились в лесу жить, забыли жиром смазаться, чтоб не чесаться сейчас, точно на муравейник оба уселись... Но провались мошкара пропадом, в следующий раз имперское снадобье от укусов возьмут – оно не воняет – и еще дальше пойдут: посмотреть, что за небольшими холмами на юге. Дом стоял в золотом свете макушки лета, плавали в воздухи пылинки, и звенели птичьи голоса, а Брен шагал с ним рядом, размахивая палкой, и не задыхался ни капли. Райн, про себя взмолившись разом и Вечному Лесу, и духам предков, и, на всякий случай, Матери-Природе имперской, рванул с места, крикнув: «Догоняй!»

Ему было страшно, и бежать десятник старался так, чтоб случись что – тут же подхватить друга, поддержать, но не нужно было. Выбежали они к забору «виллы» одновременно, и сын стратега вгляделся с тревогой в загоревшее лицо. Брен дышал ровно – ну, почти – и радость на лице, блеск глаз говорили: хорошо ему. И тут их окликнули. Вот же проклятье! На бревнах сидели гонцы в остерийских хламидах – ишь, даже в дороге толстозадые не удосужатся свои тряпки снять! И чего остеры хотят? Оказалось – вот же притча! – сам архонт Остериума Брендону Астигату прислал гонцов. Ну и ну! «А что тут удивительного, Райн?» Брен легко взбежал на высокое крыльцо, махнул послам рукой, а те во все глаза глядели на брата керла – в затрепанных варварских штанах, высоких мягких сапогах, загорелого, лохматого... «Архонт Остериума давно не имеет никакой власти, да надел земли в его владении большой имеется, оттого магистраты с ним считаются», – сказал Брен на лонге и приветливо пригласил гонцов в дом, уже на остерийском. Старший сторож Клезы поклонился брату керла и доложил: «Только два дня назад пришло письмо от протектора Каста, принести сейчас?» – «Да, – ответил Брен. – Сначала письмо, а пока гостей покормите. Успеется их дело». – «Ну да, – хохотал десятник, – керл остеров точно б месяц мурыжил, прежде чем принять, потому они к тебе и рванули». – «Север неправ относительно остеров, – хмыкнул Брен, – они нам весьма полезны, просто за ними приглядывать нужно... ой, гляди, что Илларий пишет!» От друга пахло ягодами и солнечным ветром. Так бы и прижаться губами к жаркому плечу, но десятник нарочно отодвинулся, а Брен вдруг притянул его за рукав. Райн заглянул через плечо в пергамент и прочел:

«Ходят слухи, что архонт остерийский весьма заинтересован в союзе Лонги. Якобы магистраты жмут его сильнее прежнего, и он просит нашей защиты. Хорошо бы, слухи оказались правдой – союзу это выгодно чрезвычайно...»

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

«Ходят слухи, что архонт остерийский весьма заинтересован в союзе Лонги. Якобы магистраты жмут его сильнее прежнего, и он просит нашей защиты. Хорошо бы, слухи оказались правдой – союзу это выгодно чрезвычайно...»

Что так долго можно делать в лесу при наличии рабов и охраны? Брен лениво смотрел, как ветер шелестит пергаментом и катает по столу стилосы. Вот не пойдет он в дом, и пусть Райн сколько угодно твердит об упрямстве Астигатов. Посидит и дождется, а пока полюбуется на Клезу – что ему никогда не надоедало. Дворцы союзников в Трефоле и Гестии принадлежат карвирам и сыновьям Севера, и только вилла принадлежит ему, Брендону Астигату-старшему. Он тут хозяин и будет упрямиться, сколько угодно...

Тогда, в первое лето в Клезе, он тоже упрямился. Твердил себе: «Еще день, и я уеду, вернусь в город, ведь Северу плохо!» Но уезжать было страшно – а вдруг с таким трудом обретенная власть над собственным телом исчезнет, стоит лишь завидеть башни и стены столицы брата? Слабый не выполнит того, что должно, а ему должно выздороветь и помирить карвиров. Иначе все бессмысленно, без них союзу не выжить, а вокруг Лонги бурлит война, и армии врагов лишь множатся. Кроме того, Брен скучал по карвирам, по их перебранкам и шуткам, по безумным выходкам и невероятным решениям – он так никогда не сможет. И не желал больше видеть пустые глаза брата и читать о бессмысленности бытия в письмах Иллария.

Смешно, но в то первое лето он не сразу понял, что выздоравливает. Когда годами привыкаешь к боли и слабости, то хворь, исчезая, оставляет после себя некую пустоту. Ему словно не хватало обмороков и ломоты во всем теле, как не хватает костылей человеку, долго лечившему перелом ноги... А потом увидел по свету в глазах Райна, что слабость прошла! Они не говорили об этом, боясь спугнуть счастье, ведь это была общая радость, они вместе боролись против недуга, скрывая его от посторонних, и друг даже научился тому, на что аммо обычно не способны – придерживать свою силу. Это само по себе чудо – чудо, совершенное ради него, Брена. Как он был благодарен! И, впитывая живые Дары, купался в счастье, которого не заслуживал – он же не может отдать взамен, ему пока нечего. Зато больше не падает в обмороки и может пройти за день десять риеров! Простые вещи – бег, смех, купание, сбор грибов – были настоящим счастьем. Однажды они купались в озере, и Брен мылся сам, думая, что наконец-то избавит Райна от сомнительной радости созерцать некрасивое тело. Авлий был куда стройнее и сильнее – не нужно, чтоб друг сравнивал невольно. Нет, тут никакой обиды, просто... не хочется огорчать Райна. Но тот, увидев, как Брен выронил тряпицу, пропитанную хвойным мылом, что отлично делали на мыловарнях Трефолы, подошел, обхватил за плечи и ласковыми движениями ладони принялся смывать грязь. Брен сказал: «Не нужно, я и сам могу», и друг тут же отступил. Отчего показалось, что он расстроен? Разве приятно касаться такой худышки? Да еще шрам этот отвратительный, каждый раз напоминающий о трусости и том утре... Но теперь Брен будто заново привыкал не только к себе – здоровому, но и к лесу.

Лес. Серебряные тьелы на деревьях, тени вокруг поляны и Флорен. Лес и Флорен, его любимый. Неразрывная связь. Нить не порвалась, вовсе нет, просто на ее месте вырастала новая. Словно бы в соитии, в коем для мужчины таится не только наслаждение, но и боль, так и в чаще – не только страх и потеря, но и звон ручья, свет солнца сквозь хвою, рассвет с птичьим пением. Шепот ветра в листве, и мягкость травы, и жесткая, живая кора деревьев. «Вечный Лес, я твоя плоть и кровь, и я хочу жить. Я живу! – он закричал это мысленно, когда однажды в одной из дальних вылазок выбрался из-под бока спящего друга и вышел из шатра. – Я живу, слышишь меня?! Спасибо!»

Дни бежали стремительно, и Брен наслаждался каждым мигом, как драгоценностью. Истинное наслаждение жизнью – голосом и шутками Райна, спелой ягодой в ладони, пьянящим вином, работой, свитками... ему легко думалось, легко дышалось и спалось. Он не смел мечтать, что однажды отплатит миру за эти Дары – своей силой, силой мужчины. Отдавать все еще не получалось – стена, некогда поставленная в полузабытьи морока Инсаар, держала крепко. Спасибо еще, что позволила наконец-то накопить силу, достаточную для обычной жизни. Может быть, с годами он даже сможет – ну, попробует... Он теперь раф, но раф такие же Дароприносители, как илгу и аммо, просто приносят мало. Стоило представить себе Ка-Инсаар, как странно и тянуще заныло все тело, но теперь он хотя бы в обморок не грохнулся, увидев, как двое охранников занялись любовью в конюшне. Пусть! Они дарят миру себя, а он не может... Просто легкое отвращение, даже голова не закружилась. Как бы карвиры обрадовались, увидя его!

Север и Илларий. Гордые, сильные – и такие слабые в пустоте одиночества. Он тянулся к ним отчаянно, каждый день приказывая себе: возвращайся! Прочитав письмо Иллария, а следом письмо архонта и выслушав гонцов, Брен в первый миг засмеялся, потом – испугался огромной ответственности... и вдруг понял. Протектор писал о слухах, всего лишь слухах, достигших Гестии – архонт, замученный собственными магистратами, желает завещать свои земли карвирам в обмен на защиту. Архонт был стар, сыновей не имел, и все, чего ему хотелось: спокойно дожить до погребального костра. Но слухи – опять слухи, ха! – о холодности между союзниками Севером Астигатом и Илларием Кастом беспокоили его. Что если однажды его земли окажутся между двумя Лонгами, вновь поднявшими друг на друга оружие? Остер имел точные сведения: карвиры вот уже три года живут врозь и ни разу не виделись, чем роммелет Брендон объяснит подобное? Не таят ли союзники друг против друга злых умыслов? Он хочет покоя, всего лишь покоя, потому позволяет себе интересоваться личной жизнью соседей. Может ли роммелет Брендон – о, архонт не сомневался, что союз клюнет на предложение завещать земли! – подтвердить от имени карвиров чистоту их намерений хранить мир? Архонт прямо писал, что убедит его в «чистоте намерений»: если керл Север Астигат и протектор Илларий Каст соблаговолят приехать в Мирас, что на границе Остериума и Предречной Лонги, на встречу с ним. Он уже стар, многое повидал на своем веку и научился верить лишь собственным глазам. Что ж, старик не прогадает, а жадные и наглые остерийские магистраты узрят силу гнева карвиров, известную всем от Теплого моря до Холодного. Но как же так получилось, что до протектора Предречной дошли лишь смутные слухи о намерениях архонта, а Брендон Астигат, младший брат керла, даже не входящий в Совет хоноров Заречной, получил открытое письмо с предложением? Брен даже засмеялся: «Что-то тут не так!» – «Все так, – хмыкнул Райн. – Давно известно всем от... хм, Теплого моря до Холодного: если хочешь, чтоб дело твое решилось быстро и хорошо и чтобы перья из хвоста не повыдергали – пиши брату керла! Остер выгоду свою блюдет строго, и союзу здесь выгода прямая, да только пустое все – не поедут карвиры на общую встречу, ты ж знаешь. Им это что нож острый, окаменели в гордыне и ни с места. Даже ради новых земель не пожелают через себя переступить...» Как это не пожелают?! Брен, уже не слушая Райна, вскочил и кинулся за письменным прибором. Он писал брату: «Ты нужен мне, Север, приезжай! Немедленно».

****

От Трефолы до Клезы было около двух дней верхом, и керл пожаловал быстро. «Мелкий, а ну-ка повернись! И еще раз, и еще! Да ты... ты же здоровей меня, братишка!..» Север все никак не мог поверить в чудо, и Брен дал брату вдоволь насмотреться на то, как бегает по лестницам. Даже, чуть подпрыгнув, повис на толстой ветке, отчего у Севера глаза стали как плошки, а потом заискрились смехом – а ведь младший сын вождя так давно не видел искренней улыбки брата. Вечером они сидели вдвоем, керл пил вино и не сводил глаз с младшего, словно опасался – тот вот-вот в воздухе растает. «Не растаю, я настоящий», – смеялся Брен. «Вижу, – буркнул Север. – Жаль только, что раф ты, не так, как раньше было... ну, да не все сразу. Не помню случая, чтоб Инсаар лгали – не умеют, видно, вот только толкуют все иной раз странно. Так что и Абилец не лгал, когда говорил: вернется твоя сила, сила...» – «Обильного аммо, – спокойно продолжил младший. – Но мне и так хорошо. А теперь послушай-ка, брат, и прочти письмо. И знай: я не выпущу тебя отсюда, спорить буду, пока не согласишься». – «На что соглашусь, – улыбнулся Север, – виллу еще одну тебе подарить? Да запросто!» Брен взмахом руки оборвал брата и начал рассказ. Он навсегда запомнил и свои тогдашние усилия, и то, как менялось лицо керла – от выражения неутолимой обиды и злости до тоски и отчаянья.

– Нет. Сколько раз еще тебе повторить?! Я не стану мириться с ним – даже ради всех земель Риер-Де, а не жалкого Остериума, да и то не всего, а куска только! Архонт не всеми землями там владеет...

– Ничего себе «жалкий»! Поостерегись, керл, сказать подобную глупость на Совете хоноров. Жалкий кусок – это пятьсот риеров земли, на которой склады, дома, мастерские, торговые лавки, пашни. В самом сердце Остериума. И эта земля будет принадлежать союзу, будет нашей. Ради этого ты...

– Ни ради чего не стану! Никогда.

– Тебе просто нужно поехать в Мирас и просидеть день рядом с Илларием в кресле! И все! И кивнуть ему пару раз на глазах архонта – тот останется доволен. Ну что за упрямая...

– Скотина? Да, скотина! Но он – скотина не меньшая. Не поползу я к нему на брюхе! Пойми это и уймись, наконец.

– Так тебя волнует, кто из вас первым сделает шаг навстречу? И все? Думал, ты поумнел с тех пор, как нить рвать перестал...

– Замолчи, братец! Ты у нас здоровый теперь, тебя и выпороть можно. Смерти от разрыва нити я ему не хочу, но унижаться...

– Не будешь ты унижаться! И он – тоже! Я буду, тебя это устроит?! Поеду к Илларию...

– Нет. Запрещаю. Мы без него проживем!

– Ты не проживешь. Тебе двадцать восемь лет, Север Астигат, а иной раз кажется, будто сорок! Ты давно как мертвый, разве не так? И неужели ты не понимаешь – в любой день из Гестии может прийти весть о...

– Замолчи!

– Боишься потерять его?

– Чуть не потерял, ты ж знаешь... не гневи духов, мелкий. Боюсь... спать не могу, так боюсь, что Лар, как Алер...

– Алерей. Дароприноситель по имени Алерей, коего ты погнал бегать с железом, и он погиб. Тебе не было жаль, Север?

– Сказал же: молчи! Что я тебе сделал, что травишь душу так?! Не желаю я выть в темноте ночи да в окно пялиться, если...

– Ты загубил Алерея, ты губишь Иллария, и себя тоже губишь. Одумайся.

– Да чтоб я сдох!.. Чтоб тебя пчела за зад укусила, мелкий, ты... Лис ты хитрый! Я одумался давно, неужели не видишь?! Умираю без него, каждый день – как последний... но он-то не одумается! Никогда! Разве ты его не знаешь? Задница Холодная свою гордость еще как ценит! Не поедет он на эту встречу, и думать нечего.

– Первым делом прекрати говорить «он». У него есть имя. И ты сейчас скажешь...

– Не могу. Не стану!

– Говори, ну же! Илларий Каст, карвир твой, с кем навеки ты связан...

– Не могу! Замолчи. Заткнись ты, чтоб тебя!.. Илларий... Каст... Проклятье мое. Жизнь моя.

– Тихо, Север! Не нужно, чтобы ты... я поеду в Гестию – к Илларию. И буду говорить с ним.

– Лар не захочет, но если ты... скажи ему, что... нет, ничего не говори, пусть клятву вспомнит нашу. И шатер на той поляне. Знаю – он помнит, он ночами ее шепчет, а я слышу... Чтоб ему... Бестия имперская... Брен, если он согласится поехать на встречу, до погребального костра ноги буду тебе целовать!

– Так-то. Я еду в Предречную завтра же. А ноги мне целовать не нужно, лучше подумай, что делать с остерийскими магистратами.

– Да провались они, магистраты те... Я сам остерам любые земли подарю, пусть только Лар тебя послушает...

Брен встал, обнял все еще сидящего брата. Сжал напряженные плечи, заглянул в глаза, где страх пожирал надежду, и коротко поцеловал в макушку.

– Он послушает. Обещаю.

Пред отъездом из Клезы Брен пришел на опушку леса, долго стоял, гладя ладонью теплый ствол сосны, а потом позвал одними губами:

– Ланий! Вдруг ты слышишь меня, Пушистый, брат любимого моего, отзовись!

Лес молчал, молчала высокая луна, и младший брат керла, вздохнув, пошел к дому. Он просто хотел сказать Пушистому: ты дал мне надежду своими словами, и мечты начинают сбываться. Ничего мне не забыть никогда и не полюбить так, как любил я рожденного с тобой в одном тьеле, но передо мной новая дорога. Помоги мне идти по ней.

«Илларий!

Прошу встретить меня у Жемчужных ворот. Слухи о намерениях остерийского архонта подтвердились самым неожиданным образом. Заречная готова к договору, а ты готов ли?» 

БЖД ehwaz

Гл. третья >