От друзей

Карта сайта

СВИТКИ ПАМЯТИ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Год от основания Отца городов Риер-Де 874

Шестой год союза Лонги

Гестия, столица Предречной Лонги

«Илларий!

Прошу встретить меня у Жемчужных ворот. Слухи о намерениях остерийского архонта подтвердились самым неожиданным образом. Заречная готова к договору, а ты готов ли?»

Высокий человек в длинной белой тунике, серебро в густых прядях, перехваченных тесьмой... это Илларий Каст? Всю дорогу от реки Лонга до Гестии Брен нетерпеливо расспрашивал высланную протектором охрану и твердил Райну, что прыгнул бы Илларию на шею, да тот не переносит вольностей. А теперь оба растерялись. Райн Рейгард сумрачно молчал, глядя на незнакомца в одеждах имперского аристократа, а Илларий не подошел, не улыбнулся. Тонкое, замкнутое, строгое лицо, мягкие завитки волос, легкие морщинки под нижними веками... Брат керла спрыгнул с лошади, шагнул вперед, и маска чужака треснула, разлетелась осколками. Метнулся по лицу страх, дрогнули сжатые губы, и протектор Лонги стиснул запястья Брена Астигата.

– Ты... неужели ты?.. Как же я рад видеть тебя... – Илларий проглотил комок в горле и выдавил глухо: – …таким. Видеть тебя – таким.

Потом он словно бы спохватился, поздоровался с Райном, отдал несколько негромких приказов и, подхватив гостя под локоть, повел по вымощенной мрамором широкой аллее. Рука протектора была по-прежнему твердой, дрожь в голосе исчезла, но Брена не оставляло ощущение – это не Илларий, подмена. «А вот я совсем не рад видеть тебя таким», – хотелось сказать брату керла, но он лишь прижал к себе загорелую руку. Илларий говорил о том, что завтра они уедут на его виллу – благо, во время последней войны, после коей и был заключен союз, дворец не пострадал, войско вождя лонгов просто прошло мимо быстрым маршем. «Там отменный воздух, есть где охотиться и гулять, а еще магнолии... ты видел когда-нибудь магнолии? Да, там их много – розовые, белые... но тебе же нужно отдохнуть! Неужели ты сам – верхом – добрался до Гестии?» – «Добрался», – отвечал Брен, силясь поймать синий взгляд. Илларий был необычайно красив – именно таким, совершенно непривычным обликом. Складки туники вокруг открытых сандалий, серебряно-русые пряди на плечах, смягчившиеся черты лица... но в тридцать один год протектор Лонги словно превратился в призрака. В духа подземных вод из имперских сказок, коих рисовали не юношами, но зрелыми мужами. Они, в отличие от духов огня, не собирали жертвы немедленной смертью, но горе путнику, что посмотрит в глаза такого духа! Тут же превратится в камень и вечно будет плакать росой над бедами всего мира...

Протектор сыпал вопросами, и Брен отвечал, силясь сообразить: насколько серьезно был болен Илларий, если так изменился? Они неторопливо шли по аллее, Райн – на пару шагов позади, и когда брат керла в десятый раз заверил, что ничуть не устал от путешествия и жизнь в Клезе помогла ему обрести утраченные силы, протектор вздохнул. «Ты – раф, – горько бросил Илларий, тут же напомнив Севера. – Но даже если сила аммо не вернется, ты здоров! А в Гестии станешь еще здоровее, вот увидишь. А теперь расскажи мне, как твои племянники». Брен рассказывал о Лиссе и мальчиках, постаравшись с первых же фраз дать понять: Север не живет с женой, это номинальный брак. Вновь увидев дворцы и мостовые столицы Предречной, ухоженные предместья, отменные дороги, брат керла уразумел то, что не доходило до него в бестолковой Трефоле, – и испугался. И было отчего, ведь получается, что именно его письма едва не свели Иллария с ума! Нужно было сразу же объяснить, что значит Ари для брата и отчего они сошлись – а Брен, как последний дурак, не учел разницы обычаев! Белые законы[1] предписывали протектору жениться, что, впрочем, не мешало ему и сотням ему подобных не связывать себя узами брака. В Риер-Де многие мужчины, богатые и знатные, не желали ни жены, ни детей, и никто не видел в том ничего странного – не то что у лонгов и других лесных народов. Для Иллария примирение карвира с женой было серьезным шагом, перечеркнувшим все надежды. Брат керла вспомнил давний рассказ протектора: его отец расстался с любовником, когда жрецы объявили о помолвке между ним и матерью Иллария. Отчего-то многие имперцы резко разделяли два вида любви – должно быть, из-за Ка-Инсаар, на которых делили ложе не с равными, а с рабами или пленными. Аристократы считали, что женатому не пристало спать с мужчиной помимо обряда. Разгул остался в юности, зрелость требует определиться. И Илларий решил, что Север сделал свой выбор. Брен даже стиснул кулаки и замер на месте, вынудив протектора и Райна остановиться. Как можно было быть таким тупым и не написать о самом важном?! Конечно! Он хвалился Лиссой, расписывал встречу с девочкой, написал про Ари, потом приглашал Иллария на праздник по случаю рождения Рена, поворачивая нож в открытой ране, лишая брата и его любимого надежды на примирение. Жестокая равнодушная бестолочь – вот что такое Брен Астигат. Для чего родятся на свет те, кому Мать-Природа даровала смешанную кровь? Он должен был соединить разорванное, пояснить непонятное, вместо этого же... а брат так ждал карвира на тот праздник! Для любого лесного жителя делить такую радость с любимым – самая естественная в мире вещь, но протектор посчитал себя лишним.

Брен еще по дороге прикинул, как станет вести переговоры. Он знал, что наскоком и давлением просто все испортит, протектор замкнется в своей гордости и станет твердить то же, что и Север: пусть «он» первым сделает шаг навстречу... Лучше немного отложить рассказ об архонте и вырванном у брата обещании приехать в Мирас. Скоро Илларий поймет – нужно просто рассказывать ему о брате, и картина постепенно сложится. У самых массивных ворот бывшего консульского дворца протектор вдруг прервал рассказ Брена о постройке нового моста и сжал ему локоть.

– Я хочу, чтобы ты передал... – протектор говорил небрежно, но синева вновь спряталась за серой завесой усталости, – ...мы часто говорили с ним... с твоим братом о городе из видения Амплиссимуса, о тех бедах, что принесет миру «погибель». Север хотел... мы хотели знать...

Тоска бывает разной, думал Брен, глядя на сжавшуюся на его локте руку Иллария. Острой и пронзительной – настолько, что кажется, и не вздохнешь больше. Отупелой и равнодушной, как зимний пасмурный день. Но самая страшная тоска – вот такая, жгучая, будто зубная боль, и привычная, как давняя рана, без надежды на выздоровление. От нее не спрятаться и не скрыться, человек просто живет и терпит – пока может. Илларий, помолчав, сказал с силой:

– Хотели знать про город, что уйдет под землю со всеми жителями. Я узнал. Передай ему, расскажи, он хотел. Ты не забудешь?

Брен лишь кивнул, а после выслушал удивительные и страшные вещи. Он давно привык думать о себе как о невольном виновнике тысячи событий, что погубили мириады жизней, изменили мир – и для его родной земли к лучшему. Но для Земли Тигра, как имперцы называли страну, лежащую за горами на юге от Риер-Де, появление на свет Брендона Астигата обернулось бедой. В тот год, когда карвиры воевали с Инсаар, а река Лонга, выйдя из берегов, убила и разорила тысячи людей, в «тигриной» стране действительно ушел под землю целый город – просто провалился во внезапно раскрывшуюся огромную трещину. Спастись не успел никто, ни один человек. Илларий получил эти сведения от путешественников, побывавших в Земле Тигра просто из тяги к знаниям, но по следам первопроходцев пошли купцы – отважные открыли новый путь в страну Хат-Шет, как звали свою родину тамошние жители. Теперь имперцы будут бывать там чаще – это удивительная земля. Лязгнуло пастью проклятье, и город Муссумма погиб, а в далекой Лонге двое мужчин и юноша не знали ничего – они боролись со своими бедами.

– Амплиссимус был прав во всем. Он и словом не солгал. Я – погибель, – Брен вымученно улыбнулся, подумав: брат, узнав о Муссумме, успокоится. Ведь Север часто поминал о еще не исполнившемся предсказании и боялся: а что если опасность все еще висит над каким-то городом? В видении карвиры отметили такие дома и храмы, каких не строили ни в Риер-Де, ни в Лонге – и все же становилось не по себе.

– Он не был прав ни в чем, – твердо оборвал его Илларий. – Амплиссимус сам запустил маховик гибели – не преследуй он тебя, ничего бы не случилось. И не смей думать, будто несешь смерть всему живому или нечто в этом духе... такой трагизм только в поэмах хорош, а мы должны радоваться, что беда прошла мимо наших земель.

Протектор прищурился и легко сжал пальцы собеседника:

– Ты образованный человек, значит, ищи ответа в корне вещей. Так говорят «Сентенции»? – и усмехнулся лукаво, словно бы по-прежнему. Но радость не коснулась глаз, и Брену стало ясно: Илларий отдал бы полжизни, чтобы самому рассказать карвиру о добытых сведениях. – Нелюди вынудили нас убивать их и прекратить обряды. Они нарушили союз Дара и поставили мир под угрозу. Это на их совести жизни погибших в Муссумме и на берегах Лонги – как и смерть тех, кто той зимой голодал в Трефоле и Остериуме. Всегда помни об этом, Брен! Мы воевали не напрасно, но и мы в долгу перед миром. Только... мир не спешил оплачивать свои долги, иначе вернул бы тебе здоровье и силу гораздо раньше. Я не жалею о той войне. А ты?

– Иногда я жалел, что родился на свет, – вырвалось у Брена. Он тут же обругал себя – зачем портить встречу? Но... ни брату, ни Райну он бы такого не сказал – из страха огорчить слабостью. А Илларий был одновременно своим и чужим, невероятно близким и все же далеким. Ему можно было сказать то, чего губы не отважатся произнести ни при ком другом, ведь протектор все всегда понимал правильно. – Мне хотелось исправить такую несправедливость – умерло столько достойных, а я жил. Зачем? Умер тот, кто подарил мне великое счастье, а я видел его смерть и ничего не мог сделать. Долг и любовь – самые тяжкие вещи на Матери нашей земле... но не гордость, Илларий!

Илларий пристально смотрел на него, и Брен вдруг понял, что проболтался. Впервые заговорил о том, что мучило долгие годы – о Флорене. Но почему именно сейчас? Все просто! Протектор должен понять, как страшна окончательная и бесповоротная потеря, когда смерть ставит точку в конце витиеватых строк бытия. Будет поздно биться в припадках и проклинать, огромный мир сузится до золотых искр в любимых глазах. И тысячу лет ты станешь искать их в толпе и кидаться за миражами – и замирать в жестоком понимании. Поздно.

– Я знал тебя. Любил тебя... Мне никогда не позабыть твоих ладоней и чистоту воды, что пил я с них. Мне все равно, что разум не постигнет, а тело не поймет и не простит разлуки вечной. За что, любимый? Лишь на один вопрос ответь: за что? Ты – прах и тлен, но я с тобою вместе брожу по высохшей земле, и что мне до великих дум о чести? Нет чести в том, чтоб рвать одежды, стеная горько... Как там дальше, Илларий?

– ...стеная горько, что не дал мне уйти с тобой. За что, любимый? Я знал тебя, но ты – не знал меня. Иначе б не оставил на земле[2], – губы Иллария были белыми. Он оборвал себя на полуслове и посмотрел Брену прямо в глаза. – Ты что-то скрыл от нас? Почему?

Брат керла горько рассмеялся. Он мог говорить о Флорене, и это само по себе было чудом. Исцелением.

– Потому что был капризным дураком. Быть может, расскажи я о тайном тебе и брату, что-то пошло бы иначе, но времени прошло много, и сейчас все кажется другим. Иногда я тешу себя мыслью, что Флорен остался бы жив, не будь маленький аммо так глуп. Но маленький аммо желал – и сейчас желает! – остаться человеком, а не коровой. Нить все едино порвалась бы, и Флорен...

– Кто такой Флорен? – протектор стиснул его руку. Глаза Иллария стали колючими и внимательными – Брену это нравилось. Он приехал в Гестию для того, чтобы исцелять чужие раны, а не растравлять собственные, но говорить было легко. Любимый не осудит его за радость жизни! Умирая на той поляне, Инсаар приказал любовнику: живи. Я живу, Флорен! Радуюсь каждому риеру пути, игре солнечных лучей на куполах Гестии, долгожданной встрече с Илларием, великим стихам Квинта... низкому смеху Райна и тому томительному чувству, что оставляет после себя этот смех – будто внутри задели что-то сокровенное. Но Райн шарахался от друга... может, он тоскует по красавцу Авлию? Брат керла тряхнул головой. Он не даст себе портить такой день. Райн Рейгард с ним не только потому, что так приказал Север, Райн сам это сказал, а сын Крейдона никогда не лжет. Ну, разве когда думает, что правда может повредить другу.

– Я все расскажу тебе, Илларий, но после. Ты обещал показать свою виллу, а мне не терпится сравнить ее с Клезой, – он улыбнулся и, обернувшись, позвал Райна. – А еще мы голодны с дороги. И заодно я хочу содрать с карвира брата моего несколько тысяч риров на прецесту для мальчиков...

Протектор ухмыльнулся довольно и, вновь сжав его локоть, повел к воротам:

– И сдерешь – непременно, маленький ты хитрец. Я помню твою мечту о прецестах, и у меня есть некоторые соображения на этот счет.

Наутро протектор и его гости – Илларий, правда, настаивал, что в Гестии Брен у себя дома – уехали на виллу правителя Предречной в ста сорока риерах от столицы. Протектор Каст, сменив шелковую тунику и тогу на короткую военную одежду, вновь стал похож сам на себя – если не принимать в расчет серебряных длинных прядей и не смотреть ему в лицо. Илларий шутил, что внешний вид скучающего аристократа его заставили принять толпы соглядатаев, наводнившие Предречную стараниями стратега Друза. «Брат императрицы и командующий легионами Кадмии лезет в каждое блюдо, что подают мне на стол, и пересчитывает мои простыни, – смеялся протектор. – А еще его интересует, с кем спят магистраты Гестии и командиры легионов, но те не радуют разнообразием любовных похождений, а уж обо мне и говорить нечего. Бедняга Друз! Каждый раз ему доносят, что протектор Лонги разводит магнолии и читает философские трактаты – так и заскучать недолго. Вот и пусть скучает, верно? Когда начнется война, скучать станет некогда». Война стучалась в двери союза – для Брена это не было тайной, – и карвиры хотели воевать, каждый по-своему, но по одной причине. Они были воинами и стремились все сомнения и беды разрешить привычным способом, а вот брата керла пугало столкновение с имперским стратегом. Ночью, перед отъездом на виллу, он даже отругал Райна за желание полезть в бой. А вдруг Друз все же предпочтет договориться? Брен уже лежал в постели, радуясь и жалея о том, что вымыться ему помог раб – хоть он и не нуждался больше в таких услугах, невольники протектора были настолько вышколены, что избежать их помощи возможным не представлялось. Но хотелось, как раньше, закрыть глаза и чувствовать на себе ладони Райна. Будто бы сила льется от жестких прикосновений...

Однако Райна сразу после ужина зазвал к себе Илларий. Брен догадывался, о чем они говорили – протектор, как и брат, все не верил в выздоровление. Скоро поверит! Брат керла и сам боялся большого города – вдруг в толпе силы начнут таять? – но слабость не возвращалась. Райн, должно быть, заразился от Иллария стремлением к войне и только о Друзе и говорил. Сидел на краю огромного ложа и потрясал у друга перед носом сжатым кулаком: «Вот так мы с имперцами! Пусть только полезут! И нечего ворчать, ничего твоим купцам и налогам не сделается, война дорого обходится, верно, но и добыча бывает богатой». Устав спорить, Брен замолчал и просто смотрел на Райна. Как и зачем воин смог просидеть столько времени возле калеки? А ведь друг отменно воевал – Север говорил об этом – и мог бы давно стать командиром. Но, Мать-Природа, а вдруг... как возлюбленный Квинта Иварийского, как Флорен... Он не имеет права запрещать Райну идти в бой, если тот хочет, но как же хотелось не допустить этого! Оставить подле себя, в безопасности. Но такая забота подла и несправедлива!

Райн, заметив, что друг перестал возражать, тоже замолчал, поправил покрывало и легко коснулся пальцев.

– Спи, Брен, – и, помедлив, протянул: – Можно я с тобой лягу? Вот здесь? – сын стратега показал рукой на закрытую расшитой тканью лежанку. – Илларий говорил про соглядатаев всяких... не хватало, чтоб ночью к тебе кто притащился.

Брен был рад. Рад, что друг не торопится сбежать от него и они будут спать рядом,  как в Трефоле и Клезе, и потому быстро поделился подушками и покрывалами. Райн разделся и вытянулся на лежанке. Брен невольно заметил загорелые широкие плечи, литые мускулы на животе и длинных стройных ногах... и волосы, темные кольца – почти до талии, гордость любого лонга. Как красиво, недаром Илларий не стрижется. Потом еще порадовался тому, что и сам теперь не выглядит совсем уж замухрышкой, и провалился в сон.

****

В первый же вечер на вилле Пандия, окруженной Вечным Лесом и сиявшей белизной мраморных стен и изумрудом лугов, Брен рассказал протектору о Флорене. Они сидели у раскрытого окна, ветер нес запах скошенных трав и поздних летних цветов, громко трещали цикады. Зачем вспоминать о страшном в такой вечер? Но боль и ужас потерь не желали оставлять души живых, и Брен говорил. Говорил для того, чтобы разгладилась морщинка между темными бровями у сребровласого человека напротив, чтобы Илларий понял, как коротка жизнь, как близка смерть. Нужно ценить каждый миг! Рассказывать было легко – точно наконец закрылась рана, ушла вина, и ее место заняла любовь. Он всегда будет любить свое златоглазое видение, но отныне станет жить, как и хотел Флорен.

– Я видел, как он умирал. До последней минуты слышал его голос... и тогда думал, что ничего более жестокого нельзя придумать. Я убил Флорена разрывом нити, Инсаар не живут без... взаимодействия силы. Они слишком зависимы от связей, что устанавливает мир, не то что мы, люди. Я пережил разрыв, хоть и искалечился, а Флорен – нет. Но он не винил меня, напротив! Он вообще никого не винил, даже Амплиссимуса, а я так хотел смерти этого... он убил Флорена! Заманил в ловушку, заставив пить меня, а потом предал. Как хорошо, что ты и брат выпили Главного, я бы не смог жить с ним на одной земле. А Флорен все простил Старейшему – ведь тот принес миру столько Даров. Дары... Илларий, нелюди и впрямь воевали и будут воевать лишь за них – за вечный Дар жизни. Все остальное для них неважно, и возлюбленный отпустил меня, чтобы я поил силой леса и реки... Он так этого хотел. А я пока не могу. И мне стыдно перед ним.

– Брендон, – голос Каста был хриплым, и протектор отчего-то прятал глаза, – значит, тот твой припадок... когда мы думали, что ты уже здоров... Проклятье! – Илларий вскочил на ноги и отвернулся к окну. – Прости меня. Мы думали, ты лишь покорился нелюдю, что взял тебя силой... покорился, чтобы выжить. А ты его любил, и он – тебя ... Брен! Клянусь, я бы пошел тогда искать Главного – в ту же ночь. Почему ты не сказал? И... твой брат бы пошел.

– Амплиссимус все равно умер. А я в ту ночь требовал глупость, ведь вы могли погибнуть. Просто в вас было столько силы – два солнца... Мне никогда не забыть... Илларий, подумай! Нить – драгоценна...

– Я знаю, – протектор резко обернулся и опустился перед Бреном на корточки, русая прядь упала на лицо. – Только не говори мне... о нити, хорошо? Ты самый сильный человек на Матери нашей земле. Давай помолчим... я не могу говорить. Прости меня за малодушие.

Они молчали долго. Текли минуты теплой южной ночи – осень еще не скоро придет в Лонгу. Завтра они втроем поедут на прогулку, Илларий обещал показать Брену и Райну здешние леса – их не так много осталось в Предречной, все давно вырубили. Высоко в небе сияла звезда, точно видела двух мужчин, две склоненные головы, белокурую и серебряно-русую. Все видела и обещала надежду.

– Прости, что заставил тебя слушать, – он не мог сказать Илларию: «Я намеренно мучил тебя, чтобы ты понял – нить не порвать». Лишь великая страсть кует такие связи – до смерти, до последнего вздоха; не смертному распоряжаться нитью, чарами мира, да и бессмертие тут бессильно. – Никому другому не смог бы, а мне нужно выговориться. Прости.

– Я чувствую себя набитым дураком, – глухо пробормотал Илларий, – сущим младенцем. И вот что, Брендон Астигат. Если я еще раз узнаю, что ты скрываешь что-то от меня, боясь ранить или обидеть... я думал, что больше не нужен тебе! Самовлюбленный глупец. Кто знает, расскажи ты нам сразу... кто знает?! Может быть, война с Инсаар была б иной, возможно, твой возлюбленный пошел бы с нами на переговоры, чтобы не потерять тебя. Я считал нелюдей бездушными чудовищами, а твой... Флорен отдал за тебя жизнь... это много больше, чем сделал я. А ведь так гордился своей человечностью. Глупец!

Протектор поднялся, провел ладонью по волосам, рассмеялся невесело:

– Амплиссимус в день своей смерти сказал мне: «Ты просто дурак, зарвавшийся илгу». И был прав. Пойдем, Брендон, час поздний, – и будто про себя прошептал – а Брен видел, как расширились черные точки в синеве: – И не приведи Мать-Природа, если он был прав и во всем остальном.

****

День уже перевалил за середину, а в воздухе был разлит тот прозрачно-перламутровый свет, за который поэты нарекли Предречную Лонгу Кандидой – Сияющей. Протектор и его гости, носясь по окрестностям виллы Пандия, нередко оставляли охрану далеко позади, и Брен посмеивался над Райном – десятник Рейгард никогда б не признался, что его беспокоит ответственность сразу и за Иллария, и за брата керла. «Едва ли этот Друз покусится на тебя, но рядом с протектором ты как мишень», – ворчал друг. «Мы будем осторожны», – заверял Брен, но они часто забирались в такие уголки, где, случись что, и помощи не дозваться. Оказалось, что вокруг Пандии издавна не вырубали лес – вначале он принадлежал императору Диокту, а после жрецы объявили вековые деревья священными. С содроганием Брен узнал, как вилла оказалась в собственности императорской казны, чтобы после перейти к Илларию. Протектор рассказывал о битвах, бушевавших здесь полтора столетия назад. В этих лесах лонги дрались с имперцами задолго до рождения Диокта и Райна Астигата, и один не в меру храбрый поселенец построил тут небольшую крепость и нарек ее именем жены – Пандия. Дом семейства сожгли, а всех домочадцев, и даже рабов, привязали к согнутым к земле деревцам, чтобы после перерезать веревки – вождь лонгов Рес Желтоглазый велел швырять легионерам под ноги куски мяса. «Так проходят все завоевания, – пожимал плечами Илларий. – Самого Реса четвертовали на площади Гестии, на тот момент еще небольшой крепости, со всех сторон окруженной враждебной чащобой. Тогдашний консул Квинт Валер – да-да, предок Луциана! – отбив у врага Пандию и окрестные леса, разместил на месте пепелища своих солдат. Наследников убитого владельца не отыскалось, и консул решил: ныне земля принадлежит императору».

Каждый раз, уезжая от Пандии, Брен приподнимался в седле, смотрел на белые стены и думал о том, сколько крови было пролито в борьбе за Предречную – ведь еще почти сто лет лонги дрались за эти леса и лишь при деде Брена окончательно ушли за реку! – и столько же крови впитала земля Заречной. Пусть же Мать-Природа благословит Севера и Иллария, навсегда остановивших бойню! Уж хотя бы потому мир должен помочь им. Утром протектор и Райн с Бреном выехали из небольшого поселения – всего-то три дома, где жили лесники – и направили коней на запад. Охрана должна была нагнать их к вечеру, но Илларий был уверен, что уж сюда-то люди стратега Друза не доберутся. «Мы здесь в полной безопасности, это вам не Заречная. В окрестностях Гестии не водятся медведи и росомахи, последнего бурого обитателя чащи видели здесь лет тридцать назад. А если и попадется что-нибудь крупнее волка, то справимся, нас же трое». Так странно было думать об опасности, исходящей от четвероногих, в местах, где зверство двуногих перешло все мыслимые пределы. Тропинки терялись в лесу, копыта лошадей мяли высокую траву, и солнце золотило кроны. Они забрались уже очень далеко, а Брен лишь радовался – он ни капельки не устал, а уж Илларий и Райн и подавно. Между ними брат керла казался себе перепелкой, которую стерегут два ястреба. В темных туниках армейского покроя, в высоких сапогах и железных наручнях,  закрывавших запястья, друг и протектор были неуловимо схожи. Для таких людей никогда не наступает мир – слишком много битв миновало, слишком много ждет впереди.

Отведя от лица острую ветку, Брен вдруг заметил впереди широченный ствол с характерными наростами на коре. Неужели йермал?! Он лишь читал об этих деревьях, но никогда не видел. Некоторые ученые писали, что в шишках на стволе йермала сокрыто некое чудное масло, добыть его очень трудно, однако в конце лета жидкость сама струится по коре... вот бы посмотреть!

– Я сейчас! – он послал коня вперед, закрутив поводья вокруг луки седла – приходилось отстранять ветви руками, иначе он бы остался без глаз. Чащоба здесь была точно как в окрестностях Трефолы! В отсутствие медведей уже не очень верилось – какой-нибудь особо шустрый зверь мог и уцелеть во время облав. Йермал вымахал в три обхвата, а его листва тут же скрыла синеву неба – точно под полог шатра залез. Брен спешился, дотронулся до жесткой, звенящей от зноя коры и тут же вздрогнул. Почудилось, что дерево ответило ему смешком... ну точно, где-то смеются! И это не протектор с Райном – в другой стороне... Оставив шишки, на которых, впрочем, не обнаружилось никакого масла, брат керла пошел вперед и, обойдя еще несколько таких же гигантов, выбрался на густо заросшую ягодами поляну. Кусты нещадно царапали колени, и он пожалел, что в гостях перестал надевать штаны – ему было удобней в тунике и набедренной повязке, чего никогда не мог понять Север... Смех перешел в заливистый свист. Кто же может забраться так далеко от любого жилья? Охотники обычно не шумят на весь лес. Тьма ударом обрушилась на разум, сердце зашлось болью, кровь потекла в рот... Он увидел всех троих одновременно – и тех, кто смеялся, и того, что опасней любого хищника. Двое парней в домотканых туниках хохотали и барахтались в траве, рядом валялись рожки и мотки веревки – должно быть, пастухи, в летний зной бросившие свое стадо, – а позади них выросла черная тень. Мальчишки – один рыжеватый, второй темноволосый, как Райн, – им же лет по пятнадцать! И они не видят... нет, увидели! Тот, что постарше, обернулся и заорал коротко, а тень двинулась к ним. Уши резал нестерпимо высокий вой, и пот заливал глаза. Он не успеет! Нет, успеет... он не даст загубить еще две юных жизни, как загубили его собственную. Отнять радость любви, отнять силу... один из парней – аммо, и серокожий, конечно, нацелился на него. Вот поднялась когтистая лапа... сейчас Инсаар ударит раф, чтобы тот не мешал, пока нелюдь станет насиловать и пить его товарища, а аммо покорно разведет колени, потому что не сможет сопротивляться мороку.

Брен точно знал, что толкнуло его навстречу тьме. Никогда. Никого. Больше. Не покалечат. Иначе зачем была его изломанная жизнь?! Зачем была война?! Он не илгу и не может драться с нелюдем, зато может отвлечь Ненасытного – пусть пьет его, а мальчишки сбегут... они здоровы и полны жизни, пусть живут! Три шага или тридцать? Он не знал. Гибкая, как молодая ветка, лапа замерла в воздухе, огромные черные глаза в упор разглядывали новую добычу.

– Пей! – заорал брат керла. – Меня пей! А вы – бегите!

Парни приникли к траве, внутри нелюдя родилась воронка – серокожий был еще молод, сила пьющего не так велика... но Брену хватило. Будто молот ударил куда-то в живот, ноги подкосились, и он рухнул в траву на колени. Пронзительный вопль – должно быть, собственный – звенел в голове... тошнота, боль... и тьма. Сила рвалась из него наружу – огромная, всепобеждающая... и хорошо, сейчас Быстроразящий напьется, а мальчишки останутся живы. Силы много, хватит на всех, на весь мир, пусть в последний раз перед смертью высушенный аммо напоит леса и реки... качаются холодные волны, несут его куда-то, и смеется Флорен... звезды над головой, а потом – на ладонях. Звезды силы, искры боли и невиданного счастья... отдать себя. Дар. Дар жизни, любви и силы. Пей меня, пей!

– Прочь! – высокий человек прыгнул навстречу клубящейся тьме – Илларий! Чьи-то руки подхватили Брена, попытались поднять с травы – но боль наконец ушла. Ему так хорошо, и волны качаются, держат его... это руки Райна. Две воронки сцепились лишь на секунду, а потом нелюдь уступил илгу, и клуб тьмы окутал всех разом.

– Вот же мразь! Протектор, а ты не умеешь... ну, этот... ноо делать?! Давай догоним!

«Не сходи с ума, Райн», – хотелось сказать Брену, но сил не осталось совсем...

****

– Благородный Илларий! Мы ничего не делали, просто...

– Да знает благородный, что вы ничего не делали. И все едино – казнить бы вас! Не могли в каком-нибудь хлеву в зад друг дружку отодрать? Обязательно в лес нужно тащиться? Из-за вас серая сволочь сюда пришла! – Райн держал его на коленях, прижимая и укачивая, точно ребенка. А виноватый мальчишеский голос – это те пастухи, наверное... Солнце все так же медленно и величаво клонилось к закату – Брен пробыл без сознания недолго. Мать-Природа Величайшая! Он выжил, Инсаар не тронул его, но почему?!

– Брен, выпей, – у Иллария был странный голос – монотонный и пустой. – Как ты себя чувствуешь?

Брат керла с наслаждением глотнул воды, потом гестийского из фляги и постарался улыбнуться, чтобы успокоить протектора. Говорить не хотелось совершенно. Хотелось лежать вот так – на руках Райна –  и, зажмурив глаза, следить за солнцем... тепло! Тело ныло знакомо и ново – томительно, щемяще-сладко... так странно!

– Брендон! – Каст начал злиться. Нет, просто боится, потому и говорит так.

– Голова немного кружится, Илларий, а так все хорошо. Я сейчас встану.

А волны все качаются. Огромные валы внутри него – точно большой ласковый зверь.

– Никуда ты не встанешь. Астигаты безумны – все, без исключения, я всегда это говорил. Для чего тебе это было нужно? Ты забыл, что аммо и раф беспомощны перед Инсаар? Отвечай! Отвечай, я сказал! – в противоположность сердитым словам Иллария, сильная рука поглаживала плечо Брена – ласково, встревоженно. Брену стало стыдно.

– Благородный Илларий, мы...

– Райн, вели этим вонючим дурням немедленно убираться.

Бедные мальчишки! А что бы с ними было, если бы нелюдь выпил его? Но почему серокожий не забрал его силу?

– Слышали, что протектор велел? Пошли отсюда, а то сейчас так обоим... Неутомимый медом покажется! Вот срублю вон ту дубину и...

– Райн, пастушки не виноваты! Они просто смеялись и хотели жить.

Друг наклонился к его лицу, отвел волосы от глаз и тут же убрал руку – а жаль. Теплая волна внутри потянулась навстречу – приласкать, обнять, напоить...

– А кто виноват, ты? Зачем полез-то? Вот же...

Брен, не чинясь, взял Райна за руку, притянул к себе прохладную ладонь, прижался лицом – так хорошо! Друг коротко вздохнул и притих. Вот пусть сидит так и молчит – и не ругается. Хватит того, что Илларий сейчас оторвет ему голову.

– Твой поступок – огромная глупость, – голос протектора был как зимняя стужа. Брат бы сказал сейчас: «Вот она, Холодная Задница!» – Счастье, что Инсаар узнал тебя – а может, меня – и вспомнил про договор. Нападение на кого-либо из нас – повод разорвать все соглашения, отменить обряды и вновь начать войну, и нелюди об этом помнят. Давно они не набрасывались на людей – последний раз в начале лета. Выпили десять человек на дальней стоянке. Должно быть, им не хватает, потому и берут силой – вновь. В первый год нападений не было.

– В первый год в Заречной обряды справляли чуть не дважды в месяц, – вставил шепотом Райн и, осторожно отняв ладонь, приподнял Брена. – Сесть можешь?

– Заверни его в плащ и посади в седло. Мы уезжаем. И прошу тебя, Брендон: в следующий раз, когда решишь свести счеты с жизнью, предупреди меня, пожалуйста!

Только на подъезде к вилле протектор перестал злиться. Брен не винил его – жизнь с половиной души и силы подточила мощь илгу, Илларий испугался, что не сможет выпить Инсаар, защитить брата Севера. А страх у карвиров всегда был поводом для ярости. Протектор сам довел гостя до лежанки, хмуро проследил за тем, как рабы купают его и устраивают в постель, и не позволил ни шагу самостоятельно сделать, несмотря на все уверения: Брен-де себя неплохо чувствует. Потом велел спать и ушел, а брат керла еще долго лежал, наслаждаясь медленным покачиванием внутри себя. Толчки огромных волн точно смирялись от усталости и покоя, но продолжали будить в нем нечто сокровенное и совершенно непонятное. Засыпая, он чувствовал близость сидящего рядом Райна, и волна неудержимо катилась к другу. Как же он все-таки отважился на такое безумие – кинуться навстречу нелюдю? Илларий прав, что ругался.

Утром раб принес Брену отменный завтрак. Перуниец улыбался во весь рот, расхваливая кушанья, кои кухонные работники с рассвета готовят для роммелета Брендона. Уходя, парень зачем-то поцеловал ему руку, что немало подивило – слуги Иллария всегда отличались сдержанностью и лишний раз не угодничали. Две рабыни вытирали пыль в большом приемном зале и пели, а после к звонким голосам добавился бас – девушкам подпел командир стражи, и песня прервалась громким смехом воинов. Брен торопливо поел, гадая, разрешит ли протектор ему сегодня встать. Он же хорошо себя чувствует! Но, когда тот вошел в его спальню, брат керла по сдвинутым сердито бровям понял: не видать ему прогулки, сейчас начнется очередная выволочка. Протектор замер у двери, посмотрел на гостя так, точно тот был особо важной картой в расположении войск противника – внимательно, настороженно, – и вдруг в два шага преодолев расстояние от двери до кровати, порывисто обнял, прижал к себе, не желая отпускать. Илларий улыбался, и эта белозубая улыбка – счастливая, торжествующая – казалась настолько странной на измученном слабостью лице... Брен и Райн только переглянулись пораженно, когда протектор, еще раз стиснув плечи брата карвира, чуть не бегом вылетел из спальни, предупредив, что едет сегодня по делам, но вечером вернется. Илларий Каст никогда не позволял себе таких вольностей, он и любовника-то на людях не обнимал, что на него нашло, недоумевали оба. Что вообще на всех нашло?! Утро было чудесным, и все обитатели Пандии точно купались в счастье. Гости виллы бродили по усаженным розовыми магнолиями дорожкам, и Брену казалось, что в темных глазах Райна таится то же блаженное сумасшествие, что и в синих глазах протектора. За ужином Илларий то и дело замолкал на полуслове, и брат керла был уверен: тот наблюдает за ним, вслушиваясь в неведомое... Более подходящего для важного разговора расположения духа представиться не могло, и Брен решился. Попросил Райна оставить их наедине и начал излагать свои мысли, еще раз перечислив все доводы, свидетельствующие о выгоде договора с архонтом Остериума. Пусть только карвиры встретятся в условленном месте. Хозяин и гость сидели на веранде, вновь трещали неугомонные цикады, Илларий потягивал легкое вино – а Брен очень старался! «Только на один день, вы встретитесь, поговорите с архонтом, и он напишет завещание союзу Лонги на свои риеры земли. Чего проще?» Расписывая склады и торговые дома, принадлежащие архонту, напирая на урезанные аппетиты магистратов города ученых дураков, Брен вдруг заметил, что собеседник не слушает его. Просто смотрит внимательно, чуть кривя жесткие губы. Не верит. Не хочет.

– Все это прекрасно, Брендон, – Илларий точно выталкивал из себя слова, – но он не согласится.

Опять это «он»! Жалея, что не может отвесить протектору подзатыльник или хотя б наорать, как орал на родного брата, Брен спросил в упор:

– А ты – согласен?

Тишина стала осязаемой – даже цикады, кажется, примолкли.

– Что тебе сказать, Брендон? Хочу ли я его видеть? Я каждый день не хочу просыпаться, потому что никогда его не увижу, – Илларий произнес это просто и спокойно. Безнадежно. А брат керла счастливо рассмеялся:

– Тогда дело за малым – я напишу брату, и вы встретитесь... Не смотри на меня так, Север согласен! Слышишь? Прежде чем ехать в Гестию, я говорил с ним, и он... словом, не нужно думать, будто Север...

– Он простил меня? – быстро перебил Илларий и отвернулся. – Я знаю его гордость – глупую упрямую гордыню Севера Астигата... но, накажи меня Мать-Природа, сам я – еще хуже.

Какие они странные – оба! Разве можно вести речь о прощении, когда всевластные чары зовут друг к другу?

– Просто послушай себя – и будешь знать ответ, – Брен встал, с удовольствием потянулся и добавил: – Я пишу брату о встрече в Мирасе, на границе с Остериумом – через месяц. Илларий?

Пепельный затылок, напряженные плечи. Тишина, молчание. И потом глухое, тихое:

– Да.

«Уговорить Иллария оказалось – чудо просто! – неожиданно легко», – думал Брен на следующее утро – такое же радостное и солнечное. Ему хотелось поделиться с Райном своей победой. Он торопливо рассказывал другу то, что мог рассказать, а тот все равно ворчал: карвиры, мол, и сами бы могли давно понять, ты опять все за них сделал. «Ничего подобного, – возражал Брен, привычно подставляясь ловким рукам своего охранника, пока тот накидывал ему на плечи плащ – они собирались съездить в городок Пандия, что славился ремеслами и особенно ткачами. – Если б Север и Илларий не поняли, не захотели, ничего бы не вышло. Просто они хотят быть вместе и простили обиды». Райн возмущенно фыркнул и принялся возиться с фибулой. Широкая жесткая ладонь легла на обнаженное плечо, сжала ласково, и теплая волна внутри вдруг стала раскаленной. Огненный поток завертелся внизу живота, бедра свело... Брен прикусил губу, чтобы не вскрикнуть, и отшатнулся испуганно. Жаром опалило даже руки и грудь, его затрясло от непонятного, забытого чувства, такого острого, что колени подогнулись.

– Прости, – Райн быстро отступил, и радость словно губкой стерли. – Ты лучше сам...

Друг вышел, а Брен так и остался стоять посреди своей спальни, разглядывая не застегнутый плащ, упавший на пол. Он обидел Райна? Захотелось побежать, догнать, объяснить: после нападения Инсаар с ним творится нечто странное, – но он не побежал. Что он скажет сыну Крейдона, если сам ничего не знает? Брен вылил себе на голову кувшин холодной воды и до вечера пытался читать, писать, но не мог сосредоточиться. За все время пребывания в Пандии он отослал лишь одно письмо – вчера ночью, в Трефолу. Скоро Север его получит. Просто он разленился, вот и лезет в голову всякий бред! Но отчего так ноет все тело и так кружится голова – не привычно, а будто дурмана объелся?

Райн вернулся вечером. Друг сам съездил в городок, поговорил с мастерами – завтра они придут к роммелету Брендону, если тот пожелает. Сын стратега армии Лонги говорил спокойно, без всякой обиды, только старался не поднимать глаз и не остался ночевать в спальне Брена. А Брен долго не мог заснуть, все вслушивался в ночную тишину виллы и задремал лишь под утро – на полчаса, не больше. Сон был легким и светлым: они с Райном сидели в высокой траве, даря друг другу ручьи и поляны... а потом твердые губы нашли рот Брена. Друг целовал его... целовал! И как же это было!.. Неподвластная разуму сила скрутила живот и бедра, в паху все налилось тяжестью, руки Райна сжали его, опрокинули на траву. Брен проснулся за миг до того, как липкая струя испачкала покрывала и судорожно прижатую к паху ладонь. Семя. Он, двадцатидвухлетний мужчина, тупо смотрел на собственное семя – ведь так не было шесть лет, долгих шесть лет бессилия и отвращения. А теперь желание вернулось. Брат керла распахнул окно, высунулся по пояс, и холодная каменная кладка хоть немного притушила пожар в чреслах. Неужели? Он боялся верить. Илларий – ах, хитрец! – все понял и промолчал! Почему?!

Едва набросив на себя первую попавшуюся одежду, Брен понесся в спальню хозяина, растолкал охрану и вломился внутрь. Протектор не спал. За окнами занималась заря, а Илларий Каст что-то быстро писал – видно, привык не спать ночами.

– Оно... не исчезнет?

Карвир брата рассматривал его с веселым удивлением. Конечно! Илгу всегда острее чуют силу, которую можно выпить – силу обильного аммо!

– Илларий!

Протектор протянул руку, сжал дрожащие пальцы Брена, усадил рядом с собой. Казалось, илгу чувствует пробуждение тела – запах семени и страсти.

– Долго же до тебя доходило, – усмехнулся Илларий. – А я еще хотел предложить твоему брату назначить тебя наместником союза Лонги. Ты ведь давно выполняешь подобные обязанности, пусть теперь все знают...

– Илларий! – Брен был не в состоянии думать ни о чем другом. Да пусть карвиры его хоть императором назначают! – Это все тот Инсаар?

– Я еще не понял до конца, но главное – стены в тебе больше нет, и силу ничто не держит. Берегись, Брен! – протектор смеялся, словно мальчишка. Ну точно, бестия имперская, брат прав!

– Чего мне беречься? – какой глупый вопрос! Обильному аммо грозят тысячи бед – и от людей, и от нелюдей. Но какое же счастье знать, что сила вернулась, и он может поить мир, отдать себя...

– Скажем так: многие возжелают испить из такого источника. Тебе лучше сразу же выбрать подходящего человека, иначе за тобой будет таскаться хвост из жаждущих. Найти любовника...

– Я уже выбрал! – Брен перебил протектора на полуслове и, вскочив с лежанки, кинулся к двери. Ему даже стыдно не было! О чем тут думать? Он пойдет прямо к другу, вот только смоет с себя следы ночного сна. И пусть Райн решает. Если ему нужен Брен на ложе, он скажет об этом прямо, если же нет... Брат керла не знал, что с ним будет тогда, но дивное чувство уверенности, пришедшее вместе с силой, вело его за руку. Нет, тащило за шиворот!

Моясь, он посмотрел на шрам. Друг видел эту отметину тысячу раз, видел и другие – те, что зашивали имперские лекари. Стало страшно. Он с размаху хлопнулся на лежанку в купальне да так и сидел, комкая в руках покрывало, а сила перекатывала волны внутри него. Рвалась на волю из многолетнего заточения. Тут и нашел его Райн – когда в зарешеченное окошко над потолком купальни начали пробиваться первые лучи. Брен лишь измученно поднял на десятника глаза. Сейчас он все поймет, и никакие слова не нужны. У него не хватит мужества услышать прямой отказ, потому что ближе Райна не будет никого в целом свете. Хорош будущий наместник, сидящий нагишом в купальне и облизывающий пересохшие губы. Райн не возился бы с ним, вызывай его тело отвращение, верно ведь? Но друг так быстро отдернулся утром...

Райн потянул из его рук шелковое покрывало, а Брен поднялся и раскинул руки. Вот я – хочешь, бери. А не хочешь, лучше уйди сейчас, потом я смогу вернуться к прежнему – спокойной дружбе. Может быть, смогу. Он без слов умолял друга понять. Тот переставил кувшин на мраморный стол, сделал еще что-то и выругался:

– Брен! Ты уж лучше прогони меня, а? Ну, пожалей! – Райн Рейгард – высокий, сильный, в одних штанах и легкой тунике – стоял перед ним, и Брену даже кулаки сжать пришлось, потому что желание творило с ним страшное.

– С тобой что-то стало... я больше не могу, – задыхаясь, говорил Райн. – Хочешь свихнувшегося на тебе охранника рядом? Хочешь?

– Хочу! – звонкий крик, казалось, перебудил всю виллу, но брату керла было все равно. Он сделал маленький шажок навстречу, сжал ладонь друга, приложил к своей щеке. Сила рванулась, окутав их обоих туманом счастья. Дальше он помнил плохо. Только то, как Райн стиснул его плечи, да огромные темные глаза напротив – непонимающие, неверящие. А потом в них загорелись искры. И танцевал огонь, разделенное пламя, и ладони уже лежали на бедрах, а Райн целовал его – как во сне. Помнил собственный громкий стон и страх ожидания боли, неясного, непостижимого – будто с ним в первый раз такое. Брен рванулся назад, едва не падая, плоть напряглась, точно каменная... опустил глаза, посмотрел на набухшую головку – и его заколотило, словно в припадке, но друг прижал его к себе, удерживая силой, и дрожь прошла. Утихла, подчиняясь ласковой просьбе. А еще помнил, как горели и ныли губы от поцелуев, как Райн потом встал у него за спиной, касаясь губами затылка, обнаженных плеч и наконец рухнул на лежанку, притянув его к себе. Разноцветный мрамор стен плясал в хороводе, босые ступни горели, точно он стоял на угольях. Губы дотронулись до его живота... темноволосая склоненная голова – жесткие пряди щекочут кожу... и вдруг осторожное прикосновение – к паху, к истекающей соком плоти. Райн крепко держал его за поясницу, иначе освобождение швырнуло бы Брена на пол. Белые капли собственного семени на пальцах любовника, звон в голове и неутоленное желание. Морок – настоящей, не поддельной страсти – не рассеялся! Бедра сводило от напряжения, телу требовалось еще и еще – наваждение. Голод и истинная близость. Страх от творящегося с ним и огромная благодарность – ты принял меня таким, как есть, Райн! А мне ты так нужен! Всегда был нужен, а сейчас стократ. Брен раздвинул ноги – так, чтобы бедра Райна оказались между ними, свел колени и со стоном придвинулся ближе, подставляясь губам и ладоням. Осторожно коснулся темных волос, потом потянул ворот туники.

– Пожалуйста!

Райн понял. Они всегда понимали друг друга – и это ценнее всего. Стащил тунику, бросил на пол, и Брен дотронулся подушечками пальцев до темного соска. Будет ли другу приятна та же ласка, что и ему самому? Он смутно помнил, как отзывалось на подобное его тело... так старался все забыть – и забыл... немыслимо! А теперь, будто мальчик на первом Ка-Инсаар, не знает, как ласкать мужчину. Райн быстро прижал его пальцы ладонью, ткнулся головой в живот:

– Ты... ты потом меня не прогонишь? Тебе не станет плохо?

Да что он говорит такое?! Как это – прогнать? Брен не представлял себе, как день начнется и кончится – без него. Стиснул широкие плечи ладонями и стал целовать – с голодной жадностью, чувствуя, как вновь наливается желанием плоть. Райн вдруг отстранил его и встал. Дернул завязки на штанах, стянул... как же красиво, вечно бы смотрел – сильные мускулы на бедрах, твердый живот, темная дорожка в паху. Крупная головка, видно, как вены вздулись от того, что кровь прилила. Такое желание мужчина не подделает! Вновь мучительно свело бедра – как это будет, если он сможет принять это в себя. Сможет ли? Мысли метались в голове, точно листья на ветру осенью, а Райн просто стоял и смотрел на него. Все зависит от тебя, Брен Астигат. Делай, что хочется. И Брен обхватил пальцами крепкую плоть, провел несколько раз – вверх-вниз, и захлебнулся стоном. Любовник быстро обнял его, подхватывая под спину, ладонь легла на ягодицы, но не сжала – иначе Брен бы просто умер от дикой смеси ощущений... Они коснулись губ друг друга, рука не отрывалась от паха, и семя, густое семя его любимого впервые испачкало ладонь. Он смотрел на белые капли, борясь с искушением поднести руку ко рту. Попробовать на вкус, насладиться сполна. А Райн прижимал его к себе и шептал что-то в волосы. Успокаивал, гладил по спине, потом подхватил на руки – да, Брен не мог идти сам. Слабость обрушилась нежданно, и он заснул, лишь только голова коснулась подушки.

Проснувшись перед закатом, Брен увидел сидящего на краю ложа Райна. Друг спал, свесив голову на грудь. Так было тысячи раз, но сегодня все иначе. Первая мысль, пришедшая в голову, была жуткой: ему все приснилось – и ночной разговор с Илларием, и пробуждение тела, и теплые капли на пальцах! Ничего нет, ни любви, ни близости – он всем на свете должная «погибель»... Но мягкие властные волны, согревающие его изнутри, дарящие миру силу, никуда не делись, и страсть не утихла. А любимый так близко! Брен протянул было руку, но за первой мыслью пришли вторая и третья, не менее пугающие: Райн столько лет провел возле него как самый надежный друг, так почему никогда даже не намекнул? Не хотел связывать себя? Как спросить о таком? Имеет ли он права спрашивать? Да и как он удержит любовника, если не может даже представить, что станет с его искалеченным телом, когда мужская плоть войдет в него? Брен уже сейчас знал, чего хочет: полного обладания собой, хочет с неистовой силой. Только так можно отдать миру свой Дар. И только так можно подтвердить и доказать освобождение и стремление быть рядом с самым близким человеком – принадлежать ему всецело. Он думал о том, как близки ему карвиры, но Райн... каким божествам он должен вознести хвалу за такой подарок?

Пока Брен колебался, Райн проснулся, поднял голову. Страх в глазах десятника боролся с желанием – отражением собственных тяжких раздумий. И брат керла, отбросив сомнения прочь, потянул любимого за край туники, заставив лечь рядом.

– Ты почему сидя спишь? Я же здоров, – голос плохо слушался, а ладонь помимо воли забралась под одежду, улеглась на твердые мускулы, погладила. Райн быстро накрыл его ладонь своей и ответил шепотом:

– Хотел знать...

Брен не дал ему договорить. Нетерпение убедиться в своем счастье торопило нещадно, и он, приподнявшись, приник губами ко рту Райна. Связный разговор возобновился лишь через полчаса, когда покрывала испачкало двойное наслаждение. Любовник не попытался взять его, даже не дотронулся до входа, и за это можно было только благодарить – им и так хорошо. Невероятно хорошо!

– Ты останешься в моей спальне? Если хочешь, найдем другую, удобней, – он смотрел, как ладонь друга ласкала его бедро, и с незатихающей тревогой ждал ответа.  Да, Райн навсегда останется ему прежде всего другом – как иначе назвать человека, коему доверяешь больше, чем себе?

– Мне все равно, где спать, лишь бы с тобой! Только вот что... Брен, я не вижу разве? Ты сейчас будто с цепи сорвался, а после можешь передумать. Ты достоин большего, чем простой десятник... – Райн говорил с трудом, но совершенно убежденно, слова его были выстраданными. И Брену впервые пришла в голову мысль: пять лет подряд – а может, и больше – он был слеп, как крот! Ругал карвиров за недомыслие, а сам не видел рядом такого сильного чувства. Прежде чем осуждать других, присмотрись к себе – когда же до него дойдет эта простая истина?

– Ты для меня лучший. Лучше всех и много больше, чем я заслужил. Вот так.

Они проводили вместе каждую ночь, до тех пор пока Илларий не приказал готовиться к отъезду. Протектор, со свойственной ему отстраненной сдержанностью сделал вид, что не заметил изменений между братом союзника и охранником, но по тому, как Илларий говорил с Райном, Брен понял: илгу одобряет его выбор. Во всяком случае, шутил протектор, в его владениях рабы и стражники перестали сходить с ума от близости сильнейшего аммо, вся радость теперь достается лишь одному человеку. И это хорошо, делиться следует лишь с тем, кого выбрало твое сердце, и с миром – а прочие обойдутся.  «Только пьющий может думать так, – отвечал Брен, смеясь. – Дары принадлежат всем, в противном случае они превращаются в Жертвы». Илларий решил проводить гостей до крепости Трибул, где шесть с лишним лет назад познакомились брат только что избранного вождя лонгов и консул провинции, выкравший «погибель» и тем положивший начало великим событиям. Из крепости протектор поедет на юг – к городу Мирас, а гости вернутся домой в Заречную. Уезжая с виллы, Брен никак не мог насмотреться на белые мраморные стены – здесь он был счастлив, а что будет дальше? Вместе с ними в сторону реки Лонга уезжал гонец. Не получив ответа от Севера, брат керла начал беспокоиться – тот должен был подтвердить свою готовность к переговорам – и потому отправил еще одно письмо.

«Я возвращаюсь в Трефолу и очень надеюсь не застать там моего брата и господина, хоть и хочу тебя видеть, Север. Но видеть – счастливым».

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

«Я возвращаюсь в Трефолу и очень надеюсь не застать там моего брата и господина, хоть и хочу тебя видеть, Север. Но видеть – счастливым».

О, Клезе до сих пор далеко до виллы Пандия! Нет ни разноцветного мрамора, ни изумруда тщательно распланированных лужаек, ни тем более – магнолий, нежные южные деревья не растут под Трефолой. Север и Илларий сотни раз предлагали ему отстроить в Клезе большой дом из камня, но Брен отказывался, и Райн был с ним согласен – их «вилла» и так хороша. Только теперь деревянный тын сменился высоким каменным забором, да удобств прибавилось, а толстенные бревна защищают от морозов и зноя не хуже мрамора. Как бы ни была мила Предречная, дома все равно лучше, особенно когда намечается перерыв в войне. Райн шутил, что имперские стратеги тоже имеют обыкновение уставать, отводить войска на перегруппировку, ругаться между собой и с императором – а вот Брену было не до шуток. Из-за проклятой, насмерть надоевшей войны он редко видел любовника, так что эти дни в Клезе драгоценны, а Райна где-то носит! Здесь они никому не должны и не обязаны – даже карвирам и союзу, только сами себе. И Брен Астигат вполне может себе позволить то, чего никогда не позволит наместник керла Заречной Лонги и протектора Предречной – показать недовольство и даже губы надуть... Любовник приподнимет ему подбородок и скажет: «Такой рот только и целовать, дуйся чаще, Брен!» А потом они пойдут в дом, поднимутся по широкой деревянной лестнице... и будет ложе из мягких темных шкур и острая радость...

Как дорого далось им счастье полного доверия! Каждый день на вилле Пандия, а потом в крепости Трибул Брен давал себе слово: завтра ночью он это сделает. Пересилит страх и сомнения, откроется полностью. Но упрямое тело не слушалось, а Райн не настаивал. И все равно это был отменный год, чуть не лучший в его жизни – шестой год союза Лонги, когда за внешней бездеятельностью совершалась огромная работа. Ткань бытия срасталась петля к петле, и жизнь готовила новые перемены, а дни бежали стремительно. В крепости Трибул еще было жарко, но близость осени давала себя знать – листья пожелтели, и все чаще набегали тучи. Илларий почти перестал разговаривать – он ждал ответа Севера, не находя себе места, а Брен ругал упрямство брата – отчего тот молчит?! Не может быть, чтобы керл не получил двух посланий! В последний день пребывания гостей протектора на территории Предречной, в крепость влетел гонец с бляхой почтовой службы Совета хоноров. Воин клялся, что гнал во весь опор, но не застал роммелета Иллария ни в Гестии, ни на вилле и наконец с трудом отыскал там, где никто и предположить не мог. «Вот пакет, протектор! Не карай за промедление, помощники мало осведомлены о твоих передвижениях, это хорошо против соглядатаев, но плохо для союзников». Илларий при словах гонца прикусил губу. Позже Брен понял: Илларий намеренно мало кому сообщил о своем желании проводить гостей – дурная, упрямая гордость! Попросту не хотел, чтобы его карвир знал: протектор рванул к клину Мирас, так хочет встречи... Неисправимые, ругался мысленно брат керла, но ровно до тех пор, пока Илларий не сорвал шнуровку и печати с пакета. Брен до сих пор был уверен, что именно то странное и такое своевременное послание дало ему самому решимость сломать в себе последние преграды. Совершенно незнакомый почерк, если подобные загогулины можно было назвать почерком. Илларий прочел письмо вслух, поднял на гостей невидящие глаза, потом сжал пергамент в руке и быстро вышел, а Райн с Бреном молчали потрясенно.

«Илларий, я буду в Мирасе на двинацатый день месеца трав, ровна в полдинь».

Год от основания Отца городов Риер-Де 874

Шестой год союза Лонги

Крепость Трибул

«Илларий, я буду в Мирасе на двинацатый день месеца трав, ровна в полдинь».

Письмо лежало на столе. Протектор Предречной Лонги даже отступил на шаг, но все равно видел дорогой остерийский пергамент. Свернутое в трубку проклятье. Каракули. В каждом слове по три ошибки – только имя написано верно. Ну еще бы, столько раз смотрел из-за плеча, как союзник ставит подпись – косые, ровные буквы – так сам и написал, а вот остальное... Шестилетние дети грамотней Севера Астигата, немыслимо.

Илларий отпустил намертво прикушенную губу, отвернулся. Не смотреть, не смотреть, лучше просто уйти....

– Скотина!

И шагнул к столу, схватил письмо, прижал к лицу. Жесткие края оцарапали скулу. Пахло воском, дорожной пылью, болью... Ледяные тиски отпустили на миг, он глубоко вдохнул и отнял свиток от губ. Прочел еще раз, потом еще и еще – не мог насытиться, точно голодный зверь. А после опустился в немилосердно скрипящее кресло – в Трибуле так никто и не удосужился сменить обстановку! – и уронил руки между колен. Чудовище мое неграмотное... сам написал. Наверное, ругался нещадно, швырял ни в чем не повинный стилос, перепачканной мастикой рукой поправляя выбившуюся прядь. Короткие строчки с ошибками – признание готовности пойти на многое ради неверной дряни, ради любовника, с коим три года не делил ложе. Примириться, пересилить собственную натуру, принять и простить – и самому получить прощение. Неужели?.. Они встретятся, и Илларий увидит свое счастье, свою вечную беду, и, может быть, даже сумеет втянуть ноздрями горький и терпкий запах лесных трав? Так будет? Он так часто ошибался в Севере! Мальчишкой мечтал о неземной любви, о стихах и звездах, а влюбился в широкие загорелые плечи, золотые встрепанные пряди, бесшабашную ухмылку, злые темно-серые глаза. В страшные ругательства, хамство походя, привычку бить морды. В раздвоенный язык, никогда не говорящий правды, в острый ум человека, знающего, что он хочет, и не признающего желаний других. В дикую гордыню и безумную ярость. В варвара Севера Астигата.

И не было стихов, и в любви признался так, будто пригрозил, а потом сдержал свою угрозу. Ты почти убил меня, Север. Свел с ума – это не метафора, правда. Поэты глупцы, все до единого, они пишут, как сходят с ума от любви, но понятия не имеют, о чем пишут. Как хорошо, что ты ненавидишь поэзию, Север... Мы не давали имена созвездиям, не пели в венках на солнечных полянах, не носили друг друга на руках, не делали тысячи тех глупостей, что творят влюбленные. За что я полюбил тебя? За «девку худосочную», за смерть Максима, за нарушенную присягу? За убитых твоими воинами товарищей? За взятую Гестию и за сделку с нелюдями – самую подлую на моей памяти сделку... За начищенные физиономии «гусаков», за страх Гая Арминия? Или – за пробужденную страсть и боль так и не понятой утраты? Все кончено! Все кончено. Кончено. Я так устал повторять эти слова, и если ты сейчас обманешь, я тебя убью.

Ха! Неправда, не выйдет. Сотню раз хотелось сделать это, навсегда перерубить нить, что крепче корабельных снастей, избавиться от рабства. Ты согнул меня, ткнул лицом в землю, из-за тебя виски покрыла седина – а я любил. Ты выкинул меня из своего дома, обзывал предателем, не верил и ничего не прощал – а я любил. Так за что?! За глоток воды связанному побежденному противнику, за хриплое «Лар!», за робость и нежность сильных ладоней на моем теле? За наслаждение, что не получить ни с кем другим? Да и кто они – эти другие – рядом с тобой? Ты начало и конец, Север, моя кровь, мое сердце. Может ли жить человек, если у него вырвали сердце? Я пробовал – не выходит. Три года, будто приговоренный к пожизненной каторге на галерах, проклинал свои цепи и неволю... и так хочу вновь надеть ошейник. И пусть щелкнет кнут над головой – я улыбнусь в ответ. Гордость? Где она? Была ль когда-нибудь, если я полюбил тебя? За твердые слова: «Я не хочу надевать тебе ремень на бедра. Бери меня. Сейчас». За острое счастье обладания, объявленную нелюдям войну, вздернутый подбородок, желваки на скулах и такое дурное, такое гордое – «утрутся!» Мы карвиры, а весь мир пусть утрется. Мир так и поступил, Север, но и мы тоже... А еще за твоего «мелкого», такого дорогого мне человека, что иной раз кажется – не будь Брена, не было б и нас с тобой. Ему можно сказать то, чего я никогда не скажу тебе, приласкать так, как мне хочется – мучительно хочется! – приласкать тебя. Но я никогда не мог этого сделать.

Проклятье. Илларий вновь поднес к глазам письмо. Он не верил, да и как можно поверить, если собственными глазами видел ухмыляющегося красавчика на коленях карвира и скотские, украденные ласки – те, что не должны были достаться никому, кроме него самого? Собственными ушами слышал: «У него задница узкая, не то что у блядей некоторых». Дурак. Чего хотел, собственно? Будто не знал... ведь Север сам сказал, открыто и честно, что сделает с любовником, если узнает об измене. Союзник пригрозил убийством – и убил. Убивает не только сталь. Иной раз слово и поступок – такой мелкий и незначительный, подумаешь, привести в наш дом, в нашу постель другого! – убивают куда вернее. И можно будет истерзать себя виной – ты первый начал! Своими руками в клочья разорвал и счастье, и близость... а было ли оно, это счастье? Почти год из трех казалось – погнался за выдумкой, дал заманить себя в капкан, утопить в унижении, в дерьме... и Илларий остервенело рвал нить, не желая сдаваться. Уничтожить, сломать! Не существовало никогда жара и муки сокровенного единства. Нельзя воспоминать! Нужно работать и жить – и не думать об этом! Но старое заклинание не помогало, даже напиться толком не мог. Лишь брал кубок – и вставали перед глазами пьяная ярость в любимых глазах, разбитая бутыль, смех чернявого командира когорты, разбитая жизнь... метался в четырех стенах, седлал ночами коня и носился по окрестностям Гестии – в тайной надежде свернуть шею. Не свернул, а пропасть росла, нить молчала зло, и однажды пришло отрезвление. Все кончено – по твоей вине.

Зачем было нужно любовное приключение в Перунии, если теперь даже лица не помнишь этого Гая Таллия? Чтобы доказать самому себе: я не раб Севера Астигата, проживу без него. Доказал?! Душный воздух спальни, чужой смех, ненужный, почти ненавистный, торопливые движения в темноте – не мог в глаза смотреть своей глупости – и расставание наутро. Кажется, Илларий сказал тому человеку что-то грубое... вот и вся измена. И звериная тоска – лишь сильнее натянулась нить от попытки порвать... должно быть, именно тогда Север все понял – уже и слухи не потребовались. Риеры пути, негаснущий зов души и тела... распахнуть тяжелые двери в нашей спальне в Трефоле и увидеть. Просто увидеть, услышать любимый голос, пусть выкрикивающий ругательства. Страх – карвиру все известно и Иллария Каста не пустят в город, нелепый приказ выслать навстречу охрану... Север все знал, но пустил, и от унизительности, мелочности собственного поведения дрожали пальцы. Хотелось отплатить за мучительное и абсолютно невыполнимое желание просить прощения и получить его. Пусть подойдет и обнимет – и все исчезнет. Север не простил и не обнял. А чего ж ты хотел? Разве сам смог простить?

И разве не убеждал себя потом, когда ярость публичного унижения прошла, что нужно сделать первый шаг? И разве не провалился в беспамятство, только поняв: опоздал, твой любимый счастлив с женой и детьми, он же так хотел детей!.. А ты не нужен, как, наверное, не нужен был никогда. И молчала нить мертво и страшно – как в Торнбладане, в тех снегах, где под ликованием победы таился яд смерти души. Кто его нашел тогда, валяющегося на полу в собственном кабинете? Кто-то решился взломать дверь, протектора Лонги, бредившего двое суток, вытащили из небытия – а он думал: зачем? Жил лишь на злости, на нежелании прощать, на стремлении доказать – я могу. Без тебя я все смогу, ты лишь ошибка, и я исправлю ее. Но слово «поздно» сломало и этот стержень. Только вынырнув из багрового омута безумия, он понял, как был близок к Дому теней и что его спасло. И очнулся однажды от того, что нить ожила, зазвенела тихонько. Илларий вслушивался в себя, а потом завыл сквозь зубы, потому что нутро рвала такая боль, перед которой ничто все раны. «Чары мира», – говорил Брендон, безжалостные, нерушимые, расплата за счастье. Но Даров не возвращают. Ты все понял, Север, – и что?.. На одной жалости нить петь не будет, да и не в характере керла Заречной испытывать жалость... Понял, что карвир твой подыхает за тысячу риеров от тебя, подыхает – и потому... не хотел моей смерти из выгоды, чтобы не разрушить союз? Нет! Зачем врешь? Только любовь держит нить, лишь она одна порождает ее и ею живет, но как же страшно поверить. Илларий думал: он виноват стократ – в подлых сомнениях, в измене, в том, что сам даже не попытался соединить разорванное, Север сделал первый шаг. Протектор всегда знал, что в любимом больше силы, чем в нем самом, но даже мощь илгу не безгранична, никто в этом мире не может похвалиться всевластием – ни человек, ни Инсаар... Существо нелюдской расы, прожившее на свете двести пятьдесят лет, убил разрыв нити, убил семнадцатилетний мальчик, решивший жить как человек. Брендон жалел не о своем поступке, а о смерти, провел пять лет в молчании и беспрестанных кошмарах, а сам Илларий едва не убил и себя, и Севера – а все почему? Почуяв нить в себе, он закрылся. Немыслимо. Закрылся, повинуясь первому порыву – мне не нужно твоих милостей! Ты вытер об меня ноги, лишил с трудом обретенной веры в собственную нужность любимым людям, лишил дома и разума, так что я не покорюсь. Обезумев, рвал и рвал драгоценную, такую слабую связь – и вновь очнулся на земле. Рот был полон крови, магия не желала сдаваться, но человек остервенел. Не будет больше ничего между нами! Я не желаю жить твоей силой, ты мне не нужен!

Комнатный раб решился сказать аристократу Касту: «Ты глуп, хозяин». Старого раба, перунийца Данно, служившего еще отцу, Илларий привез с собой в Лонгу в бытность квестором. Данно готовился к смерти, восемьдесят лет не шутка – верно, оттого был откровенен. «Господин мой, ты ночами рвешь зубами покрывало и зовешь смерть. Господин мой, ты теряешь сознание дважды в день. Господин мой, ты, не помня себя, хватался за оружие, охрана отняла с трудом. Господин мой, ты безумен». Лучше сойти с ума, чем жить на привязи, думал безумец, и все начиналось с начала. Сколько он рвался так, принимая ласковые руки поддержки за цепи? Илларий точно знал: одно письмо от Брена с короткой припиской – мой брат хочет тебя видеть! – заставило б его ползти в Трефолу на коленях. Но протектор больше полугода не читал свитков из Заречной, желая счастья любимому и его жене, но не желая ничего знать о том, как они счастливы. Двуличная скотина! Что Север говорил об Ари и зачем? Карвир ругал жену и так легко примирился с ней... дочь и два сына, мальчишки родились подряд – это ль не свидетельство страсти и близости? А ты просто вышвырнутая за ненадобностью рухлядь... он то принимался проклинать, то стыдился самого себя и вновь ничего не мог с собой поделать. Давно пора смириться – все кончено. Осталось дело их рук – союз Лонги, и он живет. Ради тысяч людей обязан жить и Илларий Каст, какое ему дело до Севера Астигата? Из одурелых метаний его вывела лишь попытка переворота. Докатился, прозевал в собственной столице заговор! Лишь то, что протектор давно не мог спать по ночам, спасло ему жизнь – кинжал убийцы, подосланного стратегом Друзом, он перехватил в ладони от своего горла, переступил через труп и встал перед дверью, прислушиваясь к шорохам. Его уже убивали так – еще в Отце городов империи Риер-Де, по приказу родного дяди... Знакомая история! Он не боялся. Пусть будет, что будет – с его смертью все кончится, завершится бесплодная борьба с чарами мира, со своей неизбывной, никому не нужною любовью... Стоял, утирая пот слабости со лба, и вдруг почувствовал, как натянулась нить, как держала его, питая силой – и больше не боролся. Позже протектор понял: в момент нападения стенка рухнула, и Север видел его глазами, как сам Илларий временами ловил в своем сознании какие-то обрывки. Только он старался побыстрее от них избавиться, чтобы не было так больно. Дурак. Самовлюбленная мразь. Северу могла требоваться его помощь – это клятвопреступление, потому-то мир и уничтожает нарушающего союз Дара. Убивает медленно, по капле высасывая силу, отнимая все радости жизни – способность чувствовать вкус еды и питья, интерес ко всему на свете... и он давно уже полутруп. Вырезана половина души, а оставшаяся корчится в бессмысленной каждодневной муке. Об этом говорил Амплиссимус? Так он прожил сто лет? Неудивительно, что нелюдь рехнулся! Удивительно другое – что не прикончил себя сам. Но у Главного, как и у Брендона, смысл бытия и раскаленную нить отняла смерть любимого, а сам Илларий и Север загнали себя в ловушку гордыни. Они звали своего врага «выродком без куска сердца»... теперь они сами выродки.

Дверь отворилась, и он встретил убийц. Даже не поднял оружия, но четыре тела рухнули на порог – протектор точно знал, что сам не смог бы выпить ни одного, карвир помог ему. Нить жила, звенела и пела, спасая его, а через двенадцать дней в Гестию примчался Цесар Риер – бывший командир его охраны, ныне хонор нагорья Меркат – с большим отрядом. Илларий заявил подданному керла Заречной: «Я справлюсь сам». Захват дворца удалось предотвратить, но, сколько еще заговорщиков таится по углам и когда будет следующая попытка свергнуть его власть, он не знал. Цесар покачал головой: «Напиши о том карвиру, протектор, а меня не губи. Мне приказано помочь, и я не уеду из Предречной, пока ты не будешь в безопасности». Люди Цесара обшарили столицу и окрестности, им удалось вычислить гнездо заговора – стратег Друз всунул в магистрат Гестии своих сторонников, но после бросил их на произвол судьбы, когда понял, что задуманное не удалось. Вовремя подоспевшая помощь Заречной, доказательство крепости союза вынудили империю отступить, но Цесар передал ему слова Севера – стоит обсудить оборону Предречной и возможность ответного нападения. Обсуждать следовало с Цесаром, а сам Север остался у реки... Илларий был уверен, что понял союзника правильно: я не желаю тебя видеть, но дело – прежде всего.

Цесар, разглядывая протектора, качал головой – не узнать просто. «Думал, я тебя, роммелет Илларий, за риер по силе отличу, а ты... не сочти за обиду, ты – раф. Пустой, как... не у каждого раф так мало силы». Илларию было не до обид. Проводив Цесара, он вошел в главный храм Быстроразящим – тот, чьи купола было видно из окон его дворца – и остановился возле огромного бронзового зеркала. Ритуальная полированная поверхность отразила высокого незнакомца с полуседыми длинными волосами. Он не обратил внимания, когда пряди отросли ниже лопаток и когда привычный цвет потерялся в серебре. Илларий долго смотрел в чужое тонкое лицо, погасшие глаза и думал: «Я это заслужил». И бессилие на ложе тоже заслужил! И пустоту внутри, ничем не заполняемую, гулкую и бесконечную. Он решил не стричься, пусть проклятое серебро напоминает о собственной трусости и не позволит больше закрываться и рвать нить. А по утрам рассматривал собственные волосы, даже не стараясь проглотить комок в горле, и вспоминал, как отдернулся от ласковых рук, как воспринял радость Севера смотреть на длинные пряди, точно оскорбление, доказательство рабства. Вспоминал, как остервенело кромсал ножницами перед отъездом в Перунию, как думал: «Я тебе докажу!» И болезненное недоумение в глазах союзника при виде короткой стрижки, так быстро сменившееся яростью ... не вернешь назад, не изменишь ничего. Сам себя наказал – на всю оставшуюся жизнь. Остается только смириться.

До приезда Брендона он еще пытался лгать себе: смирился, живу без половины души, коротая отпущенный срок, ибо руки на себя наложить – трусость. Но белокурый умница, как всегда, все перевернул вверх дном, братья Астигаты – они такие... Созданы Матерью-Природой, чтобы распутывать узлы мироздания и тут же напутывать новые. Брен говорил о брате, о его жене и детях... Почему Илларий воображал, что Север лгал ему, рассказывая об Ари? Что это за женщина, если Брендон – самый добрый и справедливый человек на свете – говорит о невестке в таком тоне? Даже не стараясь показать уважение и симпатию, в каждом слове неприязнь... Слушая рассказ о том, как Лиссу привезли в Трефолу, как Ари осталась в столице и стала керлой, Илларий сжал подлокотники кресла и молча проклял себя. Хотел, чтобы Север принадлежал тебе одному? С ума сходил от ревности? Вот и получи! И какой бы ни была Ари – будь она благословенна и радостна! – эта женщина подарила любимому детей и, должно быть, тем спасла от безумия. Протектор не мог насмотреться на Брена, впитывал его вернувшиеся здоровье и силу и с ужасом думал: скоро брат Севера и Райн Рейгард уедут, и он опять останется один. Новое одиночество пугало сильнее старого, почти привычного... Что он будет делать в своем дворце, зачем ему вилла, зачем риры и шелка, если все бессмысленно? Он надеялся только на войну, ведь рано или поздно стратег Друз устанет слушать соглядатаев и нападет. Тогда тяжелая работа сражений даст иллюзию полноценного существования. Поскорее бы!

И теперь, глядя на письмо, где в каждом слове по три ошибки, он думал: попался. Брендон дал ему надежду – просто увидеть, рядом постоять хотя бы час... Убеждал: «Север непременно приедет на встречу, керл дал слово, он хочет тебя видеть, очень хочет!» Но карвир молчал, и Илларий вновь перестал спать ночами, и вновь тьма отчаянья застила разум. Когда же он выучится доверять – на гран, на асс – верить себе и тому, с кем повязан навеки? Письмо в две строки: «Я буду в Мирасе в полдень двенадцатого дня...»  Если не приедешь, Север, тебе больше не придется решать загадки и поить силой неверного карвира – мир меня, верно, наконец прикончит. Илларий осторожно свернул пергамент, сунул за пояс и взял со стола новый. Он намеренно не говорил Брендону о важном, страшась испортить его радость, а теперь не знал, что с ним случится, если Север не явится в Мирас.

Стилос легко скользил по пергаменту, суммируя итог трехлетних раздумий и размышлений. «В будущем нас ждут новые войны за силу и новые потрясения. И будут гореть города, и появятся толпы голодных и потерявших близких от наводнений и чумы. Инсаар отступили лишь временно, их не удовлетворяет та сила, что люди отдают добровольно, но война обошлась нелюдям куда дороже, чем их врагам, Дароприносителям. Коконы-тьелы созревают медленно, еще медленней растут новорожденные Дарособиратели – лишь в тридцать-сорок лет Инсаар может пить, а илгу пьют с рождения, и как только в мужчине созревает семя, он становится по-настоящему опасен. Счастье Инсаар в том, что люди слепы и не знают о свойствах воронки в глубине своего естества, оттого Быстроразящие так ревностно хранят свои тайны. Наш долг перед родившимися сегодня – записать все, что мы знаем, иначе тайны умрут вместе с нами, и будущие поколения будут столь же беспомощны перед ненасытными серокожими чудовищами, как были мы. Таков закон времени, Брендон, все забывается. Мы убили сотни Ненасытных, еще десятки умерли из-за нарушенного равновесия, и сейчас противник уязвим. Инсаар страшатся начать новую войну, они тщательно избегают открытых стычек и берегут потомство, порожденное твоей силой, но наши дети и внуки испытают на себе их гнев. Мы заняты своими делами, войной и торговлей, рождениями и смертями – век человека короток, а успеть нужно так много! – и уже сами начали забывать уроки прошлого, а это грозит бедой будущему. В идеале мы должны постоянно отбирать илгу, учить тех, кто родится сегодня, ибо завтра они станут отвечать за нашу победу. Миру мало силы, но знаешь, Брендон, мне все еще... я бы передушил всех Инсаар, если б мог. Уверен, твой брат сделал бы то же самое, но мы и нелюди повязаны зависимостью. Участь города Муссумы в Земле Тигра должна стать уроком – нельзя посягать на равновесие, иначе проклянешь свою гордыню! Но скажи мне, какое значение имеет равновесие для сотен убитых насильниками мальчишек и мужчин? Для десятков переживших нападение и непоправимо искалеченных?

Страшно писать такое, но тебе повезло, Брендон. Я видел тех, кто так и не оправился, кто тенью ходит по земле, выпитый досуха – и ничто уже не в состоянии помочь. Видел и сошедших с ума, они до сих пор в том кошмаре, что пережил ты. Да, нелюди отнимают жизнь и здоровье у куда меньшего числа людей, чем одна хорошая война. Но я человек и желаю, чтобы род людской остался на земле в одиночестве, а это невозможно. Так как же быть? Ничего нельзя забывать, а мы забываем. Я радовался твоей вернувшейся силе, но... – илгу все твари, верно! – думал о том, как поможет мощь обильного аммо нашим серокожим врагам. Все связано: сила кормит реки, лес и горы, питает людей, но питает и нелюдей, и родятся новые тьелы... Инсаар наступят на горло нашим детям, заставят их склониться перед неизбежным, подставить зад, как сказал бы Север. И так будет до тех пор, пока какой-нибудь безумный не поймет, что значит воронка в его теле, и не поднимет новый бунт, как было с нами, как было с твоим прадедом... Ты спросишь, отчего я тогда давно бросил всякие попытки находить пьющих и учить их убивать серокожих? Не только договор с нелюдями не дает мне делать этого, хотя подобный способ диктует простая осторожность. Нельзя, чтобы знание о силе попадало в руки любого. Кто знает, как использует свою мощь тот, в ком нет понимания красоты мира? Есть множество сумасшедших, и некоторые из них хотят лишь власти, а некоторые – смерти всему живому. И я по сей день разрываюсь между опасностью породить новых врагов среди себе подобных и страхом, что наши дети будут беспомощны... Твоему брату, уверен, подобное в голову не придет, он всегда куда сильнее был связан с миром, в этом его счастье, а я не приемлю такого порядка. Не мир для нас, а мы – для мира. Пусть, но серая смерть бродит по лесам... ты сам едва не погиб, и – помяни мое слово, ведь ты проживешь дольше меня! – Инсаар еще вернутся, и вернутся с войной. Мудрец из Абилы не станет причинять вред всему живому, но он не вечен, и кто знает, какими будут новые Старейшие и насколько сильна власть вождей Инсаар? Опыт войны показал: нет такого закона, что нелюди не попрали б в своем стремлении подчинить нас. И еще, Брендон, знай: если кто-то из детей Севера родился илгу, он проживет короткий век, ибо использование силы для убийства уродует наше тело и разум, мы не предназначены для такого слияния с миром, с его чарами. Мы, пьющие, просто ошибка Матери-Природы, пастухи людского стада, не будь нас, род людской жил бы в бесконечном рабстве у Инсаар, но мир бы получал куда больше Жертв. Потому я не хочу иметь сыновей, никогда их не хотел, а сейчас – стократ. Родись на свет ребенок с моей кровью, я б молился о том, чтобы он был раф-пустышкой, ибо не знал бы, как научить его выживать. Использовать и не использовать воронку пьющего для человека равно гибельно. Если я проживу на свете еще сколько-то лет, то постараюсь найти ответ на свои вопросы. Вот только боюсь, что они не имеют решения, и не мы первые безуспешно бьемся над загадками мироздания. Я твердо знаю лишь одно: убей тебя тот нелюдь, что сбежал от нас, я, не задумываясь, начал бы новую войну.

Прости, Брендон, я не отправлю это письмо, оно будет лежать под десятью замками, рядом с моим завещанием. Каждый виток собственного бытия заставляет меня считать себя младенцем перед тысячей дорог, множеством путей и помнить о судьбе Амплиссимуса, что в стремлении предотвратить неизбежное спутал истину с вероятностью... Но одно для меня остается неизменным: ты и твой брат – моя семья, мое все, и ничто не заставит меня причинить вам вред. Даже если Север не приедет в Мирас».

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

«Прости, Брендон, я не отправлю это письмо, оно будет лежать под десятью замками, рядом с моим завещанием. Каждый виток собственного бытия заставляет меня считать себя младенцем перед тысячей дорог, множеством путей и помнить о судьбе Амплиссимуса, что в стремлении предотвратить неизбежное спутал истину с вероятностью... Но одно для меня остается неизменным: ты и твой брат – моя семья, мое все, и ничто не заставит меня причинить вам вред. Даже если Север не приедет в Мирас».

Брендон Астигат, наместник союза Лонги прочел этот свиток через полтора года. Легионы союза покидали Трефолу, и оба карвира уходили воевать, а он оставался. Перед отъездом Илларий не только заставил Севера написать и огласить завещание, но и принес в кабинет Брена запечатанный ящик с собственным. Протектор улыбался, а брат ворчал: «Смерть накличешь! Что за манера у имперцев так носиться с последней волей? Все равно – сколько пергаментов не испиши, а править станет тот, кто сумеет подчинить себе людей, показать власть, силу и правильные дела. Если при правителе народ богатеет и живет в безопасности, если торговля процветает, а солдаты удачно воюют и получают жалованье, сыновья мои и брат станут править союзом, даже если мы оба восстанем из мертвых, чтобы запретить это. И мы еще живы, что за дурь писать такие вещи?» Илларий спорил: «Да-да, мой отец написал несколько фраз в помрачении ума, что привело к странным и невиданным делам – имперский аристократ Каст в один прекрасный вечер решил вызвать варвара на Ка-Инсаар, потому что родина бросила его подыхать». – «Не родина тебя бросила, – возражал Север, – а твой дядя-император». – «Неужели ты думать научился, союзник, – смеялся Илларий. – Сам все и сказал! Тебе нужно, чтобы после твоей смерти братец Ари, келлит Естигий, пил Брендону и твоим детям кровь? Пусть народ знает нашу волю!»

Брен читал письмо протектора и в ужасе думал: пусть только оба карвира останутся живы, ему не вытянуть такой ответственности! До сих пор наместнику союза не приходило в голову, что его старший племянник, смеявшийся, когда отец и его карвир прощались с детьми, и просивший покатать его «на большой лошадке», столкнется с призраком войны с нелюдями. Рен родился илгу. Плохо это или хорошо? Илларий, со свойственной ему дальновидностью, со способностью видеть то, что не очевидно для других, не знал ответа. Растет Рен, растет Стеф, но растут и те Инсаар, что сам Брен породил своей силой. А если протектор прав и если не сыновья, так внуки Севера должны будут драться за свободу людей? Немыслимо. Неужели такие войны станут привычными? А может, уже стали, и только темнота и безграмотность не дают людям проследить цепочку, тянущуюся с древнейших времен? Должен ли он учить Рена? И что это даст? В мальчике нет и сотой доли силы отца – природа пошутила еще раз. А Стеф и вовсе добыча, как все аммо.

Закончив чтение, Брен сунул пергамент обратно в ящик, стараясь не смотреть на второй свиток, с завещанием, и помчался в детские покои. Спит Лисса в своем «цыплячьем загончике», спит капризный непоседа Рен – наследник огромного состояния, огромных территорий и серебряного венца, а вот Стефу не спится... Брен сел рядом с колыбелькой, посмотрел в детские глаза – серые теплые глаза аммо – и осторожно взял маленькую ладошку. Почему ты не спишь? Может быть, видишь то, чего уже не замечает разум взрослого, скованный условностями и привычками? Угрозу и гибель? Стефан Астигат улыбнулся дяде, потянул его за палец, и страхи чуть отступили. Илгу свойственно видеть везде угрозу и стремиться подчинить себе все и вся, а мир просто нужно любить, тогда он ответит тебе любовью. Инсаар же – часть мира, и им не нужна война. Но все-таки пусть карвиры быстрее вернутся, и Райн тоже. Брен поднял ребенка на руки, наслаждаясь теплотой маленького тельца, и подошел к окну. «Смотри, Стеф! Там, за реками и равнинами, на границе с Риер-Де грохочет война, льется кровь и умирают люди. Потому что имперский стратег хочет получить наши земли, а мы не хотим отдавать. Там твой отец, там его карвир, и мой любимый тоже там. Но я не боюсь, и ты тоже не бойся». Мальчик всматривался в ночную темень, и Брен остро пожалел лишь об одном – что Ланий, Инсаар с пушком на голове, ни разу не пришел больше. Брат любимого честно ответил бы, грозит ли людям новая битва за силу. Утром того дня наместник написал Илларию, вкладывая в строчки всю свою веру в лучшее:

«Я не смог бы жить с грузом подобных мыслей. Нельзя вытравлять в себе веру, иначе ты проигрываешь, еще не вступая в бой». 

БЖД ehwaz

Гл. четвертая >