СВИТКИ ПАМЯТИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Год от основания Отца городов Риер-Де 874

Шестой год союза Лонги

Заречная Лонга

«Я не смог бы жить с грузом подобных мыслей. Нельзя вытравлять в себе веру, иначе ты проигрываешь, еще не вступая в бой».

Обстановка в крепости Трибул к любви не располагала, и оттого уединиться хотелось еще сильней. Лихорадка желания выжигала Брена изнутри, он многое знал о силе, но как, оказывается, плохо знал себя! Только сейчас он понял, как мало златоглазый добавил к его стремлению отдавать много лет назад, когда впервые пришел к шестнадцатилетнему мальчику – ученику Храма Трех Колонн. Морок был его собственным, Флорен лишь обострил зов сердца и плоти, угадывая все сокровенные желания, читая аммо, будто пергамент. А сейчас Брен с утра до ночи стыдился самого себя. Он ведь взрослый человек, не мальчик, коему не позволили пройти обряд и кому не дает покоя девственность! Но Райн быстро и довольно жестко отучил его стыдиться собственных порывов. Однажды утром он вошел к Брену и застал того за совершенно мальчишеским занятием. Такие вещи у лесных народов уже в четырнадцать почитались непозволительными, мужчине должно дарить свое семя любовнику или жене, но никак не собственным рукам. Резкий удар по запястью, искра гнева и обиды в темно-карих глазах, и Райн развернулся, чтобы уйти. Брен перехватил его за пояс и долго просил прощения – без слов, просто уткнувшись лицом в твердый живот. «Хочется, не молчи, – шептал ему друг, – или тебе плохо со мной?» – «Мне слишком много и часто хочется, – говорил брат керла, теснее прижимаясь к родному теплу. Но не добавил: – И я не могу подставить тебе задницу, потому что от одной мысли о проникновении у меня сводит внутренности». Райн не позволил ему долго просить прощения, рывком содрал и собственную одежду, и покрывало с любовника. Тяжелое, раскаленное тело придавило Брена к ложу, любимый завел ему руки за голову и долго целовал подставленное горло. Неожиданная властность доводила до исступления, и Брен с силой прижимался бедрами к паху Райна, вскрикивая при каждом жестком прикосновении губ. Потом друг скатился с него и долго смотрел в глаза, а ладони гладили обнаженные колени. «Потерпи немного, зажмурься и дыши чаще», – попросил он, обхватывая плоть губами. Райн чутко уловил приближение разрядки, и, когда Брен в очередной раз вскинул бедра навстречу жаркому рту, влажный палец коснулся его входа, попытался раздвинуть мускулы. Тщетно! Сильный спазм, болезненный и неодолимый, подбросил Брена на ложе. «Нет! Не могу! Не надо!»

Он каждый день давал себе слово: «Вот придет ночь, и я пересилю себя», но как только темнота окутывала горные хребты Остериума, а на крепостных стенах зажигались огни, его начинал терзать страх. Что если после соития отвращение к любви вернется? Брен не мог отделаться от памяти о ласках Неутомимого, ласках, возносивших мальчишку на вершины блаженства, а после сбрасывавших на самое дно отчаянья и боли. Разве можно забыть о пробуждениях в луже собственной крови, о пронзающих тело судорогах и разрывающих нутро толчках огромной головки? Он понимал, что человеческая плоть не в состоянии причинить и сотой доли тех повреждений и мук, что приносит плоть Инсаар, что Райн любит его... но понимал лишь умом и вновь не мог совладать с собой. Стыд и позор – не отдать любимому всего себя, но Брена не оставляли воспоминания о собственноручно построенном шатре, о шкурах, что принес Ланий, и о том, как его ставили на колени на эти шкуры, а потом распинали, будто пришпиленную острой щепкой бабочку. После он часто задавался вопросом: как могло Райну хватить терпения на все его тогдашние метания, ведь старший сын хонора Рейгарда никогда не отличался слишком большой сдержанностью, как и большинство лонгов. Райн просто старался помочь любовнику, ничем не выдавая злости или нетерпения, однажды даже предложил: «Возьми меня сам, поймешь, что мне хорошо, и самому станет легче». Но Брен не хотел этого, совершенно не хотел! В нем не было стремления торжествовать над телом любимого, напротив. Жажда покориться самому – вот что сводило его с ума. Райн тогда произнес целую речь, чем изрядно насмешил брата керла. «Посмотри на карвиров, – говорил десятник, – уж сколько люди спорили, кто кого поимел первым, помнишь?» Брен помнил. А заодно помнил и то, что союзники немало потешались над постоянными слухами и спорами об их постельных делах. Для него самого тайна брата и Иллария перестала быть тайной примерно через пару месяцев после конца войны с Быстроразящими. Видит Мать-Природа, он никогда не догадался бы об открывшемся ему самостоятельно, просто не вовремя заглянул в комнату, где союзники вроде бы должны были принимать важных посетителей, и услышал обрывок разговора. Север разлегся лицом вверх на мраморном столе, ноги брата были согнуты, а Илларий вцепился в голые колени так, словно хотел разорвать любовника надвое. Тогда еще консул почти шипел: «Почему ты каждый раз не говоришь, что больно?» – «Мне не больно, – смеялся брат, – давай еще». – «Но кровь же, Север!» – «У тебя тоже первый раз кровь была», – уже откровенно потешался брат. Но, несмотря на смех, оперся рукой о стол и придвинулся ближе к союзнику, явно стараясь добиться того, что смущало Иллария. «Вот как, – разозлился консул, – значит, ты мне позволил взять себя в качестве виры, да?» – «Ну, можешь и так считать, – Север крепче обхватил бедра Иллария коленями и продолжил, по-прежнему насмешливо растягивая слова: – Только плевать мне всегда было и на боль, и на кровь – я ничего такого не чувствую, когда ты во мне». Дальше Брен подслушивать не стал, тихонько отступил в галерею. Тайны ложа старшего брата всегда сбивали его с толку. Но кто бы мог подумать, что Север уступил свою победу на обряде! Уступил сопернику и злейшему врагу и ни разу, в самых жестоких спорах, не помянул об этом.

«Ну вот, – убеждал Райн, – погляди на союзников: разве можно понять, кто из них чаще ложится на живот? А ведь в паре всегда один становится «нижним» – на ложе, но не в жизни. Карвиры никогда не гнули один другого, не показывали на людях, кто кого берет ночами – значит, им это не важно. Вот и мне не важно! Бери меня, я хочу – очень, а там посмотрим». Как объяснить другу, что будущий наместник союза не желает взваливать на себя еще одну ответственность? Пусть это малодушно, но такова его природа. На ложе он жаждал подчинения, покорности – именно Райну, никому другому, – и собственная трусость бесила неимоверно! Они попрощались с протектором и под первым проливным дождем двинулись к реке Лонга. На прощание Брен взял с Иллария слово, что как бы ни прошла его встреча с Севером, младший брат керла всегда останется близким человеком для протектора. «Ты нужен мне, Илларий Каст, нужен не меньше, чем брат. Благодаря вам обоим я живу на свете и не собираюсь об этом забывать. Пиши чаще!» В утро прощания глаза протектора были серыми, точно впитали в себя краски осеннего неба, но он обещал.

В пути брат керла и его охранник спали в одном походном шатре, прижимаясь друг к другу, и, еще не добравшись до Большой реки, Брен многое узнал о тайнах любви... или вспомнил. Однажды ночью он набрался храбрости и, чуть сдвинувшись на меховом ложе, обнял губами напряженную головку друга. Райн вскрикнул от неожиданности и вцепился ему в волосы, а Брен продолжал ласкать до тех пор, пока вязкая струя не ударила в небо. Чудесно! Он этого и хотел – попробовать на вкус. Но мало, мало! После Райн притянул его к себе, заставил лечь сверху, осторожно гладил сжатые ягодицы, а вход Брена болезненно пульсировал, не притронуться! По утрам у него знакомо ныло все тело – сила искала выход в полном удовлетворении, а он все еще боялся...

Наскоро осмотрев строительство нового моста у Глубокого брода, они проехали вверх по течению еще пять риеров и пересекли Лонгу по Скотному мосту, а за их спинами, на башне Диокта-Брендона ветер трепал два знамени – алое с золотом и зеленое с серебром. Дорога была отвратительной. «Это тебе не Предречная», – ругалась охрана, а Брен проклинал каждый риер пути, каждый дорожный камень... все ближе и ближе к дому, к огромной куче дел, а он так и не справился с собой. Наконец, когда до Трефолы осталось три дня по лесам, и даже дорога стала получше – сказывалась близость столицы, – он прямо посреди разговора повернулся к Райну и потребовал от него поклясться, что тот не бросит его, если и сегодня не получится. «Ну что несешь, ровно дите малое?» – возмутился друг, но с готовностью согласился оставить охрану у костров и уехать подальше. Брен, кусая губы, смотрел, как сын стратега ставит шатер, а потом, не выдержав, кинулся в лес и долго бродил между деревьев, вслушиваясь в силу – первозданную мощь родной земли. «В моей крови лишь половина от тебя, Вечный Лес, но ты дал мне жизнь и сам живешь в моей душе, так позволь поить тебя, умоляю!» Он едва не плакал – жажда отдавать становилась всепоглощающей. Потом вернулся к костру, молча вошел в шатер и выволок наружу несколько шкур. Райн лишь наблюдал за ним встревоженными теплыми глазами.

– Не нужно. Если не можешь – не нужно, хуже будет, – друг с трудом проталкивал слова сквозь зубы, но Брен все равно опустился в траву на колени и вцепился в завязки одежды любовника. Он не даст Райну спорить! Не даст больше беречь себя, точно деву перед свадьбой.

– Лес ответил мне. Я просил – и он ответил, – Брен обхватил пальцами плоть любимого и запрокинул голову к быстро темнеющему небу. – Это можно услышать лишь в Заречной, в имперской Лонге не та сила... не противься!

– Хорошо, – друг оторвал от себя его руки, – тогда не противься и ты.

Толчок опрокинул его на шкуры, и он выгнулся дугой, до рези в глазах всматриваясь в высокие кроны. Ласки были нетерпеливыми, он отдавался им полностью – вот жесткие пальцы принялись перекатывать и мять его соски, и точно иглы впивались в пах при каждом прикосновении. Когда Райн сжал его плоть, Брен сам потребовал не дать ему кончить прежде времени. После первых же ласк губами и языком резко отстранился, понимая, что долго не выдержит – и рывком перевернулся на живот:

– Просто заставь меня... хоть силой... как угодно... я хочу, очень хочу! – он шептал, как безумный, соображая в секунды просветления, что пугает Райна. Голос любимого был сорванным, хриплым, но ладони ласково и уверенно прошлись по спине.

– Силой? Чтоб твой братец потом радовался? Ну уж нет, не дождется!

Брен не понял, при чем тут Север, с чего брат должен радоваться тому, о чем никогда не узнает, но это было уже неважно. Райн коснулся губами тонкой кожи под волосами на затылке, зашептал горячо, и от каждого слова точно раскаленный молот бил в самую сердцевину существа.

– Ты самый красивый... нет таких больше, самый лучший... думать иначе не смей! Я тебя так буду любить, что ты про все забудешь. Нет боли, Брен, и не будет... Брен... родной мой.

Брен ждал привычной ласки пальцев, от которой прежде шарахался, но сегодня мучительная жажда свела его с ума, и ниже пояса все будто онемело. Его трясло так, что зубы лязгали, потому, наверное, он заорал на весь лес, когда вместо прикосновения руки ощутил на своих ягодицах любимые губы. Райн поставил его на колени, осторожно поддерживая под живот, и язык проник в сжавшееся отверстие. Брен вцепился в шкуры, потом, не выдержав, закусил собственный кулак, а дрожь растекалась по телу всевластными волнами в такт прикосновениям сзади. Чуть расслабившись, он толкнулся навстречу и, чувствуя, как раскрывается его нутро перед сокровенной лаской, почти приказал:

– Все! Ну же... Райн... сейчас.

«Но, если ты выбрал господина наслаждения своего, не пеняй после на его суровость на ложе», – писал Квинт Иварийский в «Риер Амориет». Мужчина, коему ты отдался во власть из любви, лучше знает, когда сделать тебя своим, и напрасны будут мольбы поторопиться. И так же напрасно будешь просить прекратить – после. И скажешь «спасибо», когда он возьмет тебя и изольется в анус семя, ибо в эту секунду вы будете ближе всего, и острее всего ты познаешь радость обладания его сердцем именно в тот миг, когда он восторжествует над твоим телом. Все читанное, давно выученное наизусть понял Брен в ту ночь. Руки любимого сжимали кожу до боли, и Райн, спохватываясь, просил простить и вновь забывался. Осторожно раздвинул сжатые стенки входа пальцем, потом заставил Брена приподнять ягодицы выше. Тот замер. Он не знал, было ли это больно или хорошо, не помнил, как кричал – лишь после искусанные губы и сорванный голос подсказали: орал, да еще как! А любовник ласкал неутомимо, проникая в самые потайные уголки, туда, где никто не касался, кроме Флорена... Наслаждение перекрыло боль, и Брен без сил рухнул на шкуры, стараясь хотя бы потереться о мех изнывающей от стремления освободиться плотью. Но Райн не разжал пальцев возле мошонки, лишь целовал неистово – застывшие от напряжения плечи, мокрую от пота шею. Внутри уже было два пальца, а спазм не возвращался, и Брен приподнялся рывком, силясь прикоснуться ягодицами к паху любовника.

– Брен... – стон, и следом глухое: – прости меня. Прости сразу!

Мука была острой, сильной. Больно! Брен зашелся криком, но Райн, войдя до половины, остановился, и ладони вновь скользили по телу, лаская, давая привыкнуть. А потом опять задвигался – медленно, по грану, по невыносимым мгновениям боли – и нахлынувшей тянущей сладости... и наконец можно ощутить плоть в себе полностью и сжать ягодицы. Может быть, станет чуть легче...

– Пожалуйста, родной мой... посмотри на меня, – страх в любимом голосе, и Райн распластывается сверху, будто ему самому больно – да, наверное, так и есть. И подчиняется любви и заботе трусливое тело, расслабляясь, впуская дальше. Брен поднял голову и увидел яркую звезду. Ночь вступила в свои права, ночь, когда он разрушил чары и сплел другие. Волна внутри тянула вдаль, и мир вокруг надрывался: Дар, ты рожден, чтобы отдавать мне Дары, маленький аммо, и ты отдашь. Брен изогнулся, дотягиваясь, впиваясь в любимый рот своим, и приподнялся на локтях, впуская в себя так глубоко, как только мог. Жгучее, горячее, безумное... боль или наслаждение? Нет границ, когда волна смывает разум, сминает волю, превращает человека в придаток лесов, гор и рек. Хриплый стон животной радости и ответный крик – любимого, того, с кем разделил счастье, того, кто сделал это счастье возможным... Брен еще шире развел ноги, и Райн понял и задвигался – вначале плавно, медленно, а после – короткими, жесткими толчками. Яркий свет перед глазами, собственные содрогания – и они тонут в волне, захлебываются, сразу же перестав бороться. Резкие сокращения мышц – наконец-то он ощущает естество любимого в себе так, как хотел! – и разжавшаяся ладонь Райна на собственной плоти. Шепот тысяч голосов: вот теперь ты моя плоть и кровь, я ждал, когда ты вернешься, маленький аммо. Семя, живой дар любви – так глубоко, как они оба хотели, и тут же точно мириады звезд вспыхивают перед глазами, и на животе липкие капли... И вот они лежат рядом на шкурах, и счастью Брена нет предела, стоит лишь запрокинуть голову и...

Луна, безжалостная и бесстыжая, стояла высоко. Она все видела – как всегда. И видел Вечный Лес. Мою победу. Мою судьбу. Мою любовь. Нашу. Райн сел рывком, широкие плечи вздрагивали, и Брен провел ладонью по влажной спине – он хотел быть как можно ближе к любовнику, разделить каждый миг...

– Если хуже тебе сделал... отдай меня псам! – темноволосая голова утыкается ему в живот, и что-то влажное на коже. Пот? Слезы? – Брен... прости дурака. Мне так хотелось, чтобы тебе... а если нет, прогони, я ж сам не уйду.

Что такое ты говоришь, Райн? Разве ты не понял? Внутри сильно саднило, но Брен приподнялся на подламывающихся локтях и, с трудом разжав стиснутые кулаки, в которых остались меховые ворсинки, прижал к себе любимого.

– Мне никогда так хорошо не было, – и ведь это лишь начало, кричал ликующий голос. – Веришь?

Райн Рейгард поднял голову – он и впрямь плакал, на ресницах в лунном свете блестела влага, – а потом покаянно поцеловал Брена куда-то в плечо.

– Вот не знаю, можно ли верить Астигату? – ворчливая нотка сказала лучше любых уверений: верит! Как же хорошо.

– Ну, Астигаты тоже иногда правду говорят. А захочешь – еще раз проверишь. – И тихий смех был ему наградой.

Наутро Брену тяжело было сесть в седло, но он только улыбнулся. Тело ныло приятно и сладко, и хотелось еще – вот чуть подживет внутри, плоть любимого велика... но в столицу старшего брата он въедет верхом. Никто не увидит его таким, как видит Райн – в первую же ночь в бывшем деревянном, а ныне почти уже каменном граде, где они оба родились на свет.

«Как хорошо оказаться дома! Жду тебя, брат. Вот только налоги ждать не могут, а Скотный мост рассыпается на глазах. Так что прости, я сам обдеру твоих хоноров».

Год от основания Отца городов Риер-Де 874

Шестой год союза Лонги

Город Мирас

Да уж, мелкому хорошо рассуждать на своей вилле деревянной – поезжай, дескать, и все будет... Что будет? Илларий не приедет? Или приедет, но обольет карвира презрением, станет цедить слова сквозь зубы? Братишка просто не понимает ни... да ничего он не понимает! Лар к Брену вообще относился по-особому, как ни к кому другому. Будь на месте брата любой человек, Север бы такого счастливца возненавидел, потому как сам никогда такой заботы и тепла от Лара не видал. И не говорил с ним Илларий часами, будто с самым близким, а с Бреном – пожалуйста! Они всегда понимали друг друга, его брат и его бывший любовник, в том-то и беда. Схожие люди, схожий нрав – таким вместе хорошо: не поссорятся. А сам Север чего когда о карвире знал? Илларий не делился, не нужно было, видно.

Стены Мираса маячили перед глазами – высокие, старые, желтые. Полдень миновал уже с час как, а керл Заречной все сидел на пожухлой траве и пялился на кладку. Даже гонцов вперед не выслал – выведать, приехал ли протектор... а тупицы-остеры и сами могли какой-нибудь сигнал вывесить, что гость пожаловал – вон синий облезлый «хвост» болтается на шесте, дескать, архонт Остериума здесь уже. Провалился бы этот архонт со своими риерами и завещанием, хотя мелкий все верно рассчитал, а его трусливый братец-керл сидит в трети риера от города и боится в него въехать. Охрана шепталась за спиной, видно, гадали, какой трюк Север Астигат еще выкинет, ехали-то до Мираса – будто ползли, так медленно. Если б не страх, Север оказался бы в городе еще утром, но при одной мысли, что Лара там не будет, начинало знакомо и страшно замирать сердце. У него давно были нелады с сердцем, а последний год так и вовсе. Вроде бьется, как положено, а потом – раз! – и замолчало. Временами ему хотелось, чтоб уж насовсем. Такие мысли – трусость и дурь, Север всегда знал, для чего он живет, для чего ему положено дышать и по земле ходить – пока хотя бы Рен не подрастет да брат окончательно не поправится. Отец сотни раз говорил: «Пока не добьешься желаемого, сдохнуть права не имеешь!» А консул Максим вторил: «Воин живет для победы». Только с кем воевать, если враг – в тебе самом?

Северу уже было безразлично, как и чем его Лар задел-обидел, это первое время ярость помогала – не прощу, не забуду! – а потом все потонуло в болоте. Тухлой воде, где плавают обломки да обрывки... Он чего-то важного в Ларе не понимал и, видно, не поймет никогда, оттого и не будет им счастья.

Ветерок пошевелил синий «хвост» на шесте, в городе запела труба – час пополудни! А он сидит, кожаные штаны о траву протирает. Так посидит, пожалуй, да велит в обратный путь гнать – нечего ему здесь делать. Как вообще на посулы мелкого согласиться мог?! Ясно же, Илларий не простит и не приедет! Раз уж поняв, что союзник больше нить рвать не намерен, – должен же он был понять! – не приехал и строчки Северу не написал. Проклятье, керлу просто стало неважно, что нить жрет его изнутри, высасывая силу, и когда натягивается, то хочется лечь и выть. Молчи. Молчи. Сам виноват. Как всегда. Но упрямая скотина, имперская бестия, мог бы и быстрее догадаться, что не стал бы карвир его кормить, если б не боялся за дурня проклятого, если б не любил так... Ну что сказать, и сам хорош! Мелкий говорил: «Нить драгоценна», а Север ничего слушать не желал, ему было плевать, сдохнет ли он или рехнется, как Амплиссимус, если связь порвать – и рвал, будто безумный. После, когда очухался, стал думать. Лар сроду ни вино пить толком не умел, ни забот таких запутанных, как в Трефоле, в Гестии нет, там все отлажено век назад... и близких у протектора Лонги не имеется – вот только Брен разве... так диво ли, что заболел. Лар же там один остался и – сволочина эдакая, мать его так растак! – не сдался. Значит – не хотел. Север старательно воображал себе, как Илларий Каст тешится в Гестии с любовниками, как жизни радуется, бесился до помрачения ума, а однажды увидел. Среди бела дня, на Совете хоноров... и, растолкав людей, выскочил за дверь. Прижался к стене, отдышаться не мог, в голове все звенел дикий крик, и рот наполнился кровью. Он нарочно сплюнул на ладонь – крови не было! А тело выворачивало болью – не собственной, его любимого. Север забился в свои покои и сидел сиднем дня два, наверное, все старался услышать что-то, учуять, понять... жив ли Лар? Потом сообразил, что в нем самом силы, как в раф, так Илларию не поможешь. Соскреб себя с лежанки, пошел пить – пить людей вокруг себя, и нить ожила ненадолго. Как он был счастлив! Пусть даже Лар вновь потом закрылся, пусть рывками бешеными чуть Севера не прикончил – а жив и в здравом уме, раз так сопротивляется. Он всегда был таким – его Лар – и лучше в мире нет. За это и любил, так ведь? За гордость отчаянную, за норов поганый, как ни смешно, за то, что, когда с ним – будто на вершине мира. А одному ничего не нужно.

Почему он даже понять не попытался, зачем Лару тот мужик-аристократ понадобился? Знал же: карвир случайного блуда не любит, не для него оно, – так зачем? Почему, вернувшись в Трефолу, смотрел, будто... ну вот будто требовал: накажи меня. Накажи и прости. А Севера бесила эта манера новая – сделать гадость на ровном месте, а потом шептать виновато на ложе, тычась лицом в шею... Мог бы понять: Илларий своей гордостью зря не поступится, зад кому попало не подставит... чуял же, протектор отнюдь от страсти не сгорал, когда с тем аристократом лег – так почему? Прав мелкий: вначале делаешь, потом думаешь и каешься. Что в двадцать лет, что без малого в тридцать – ничего не меняется в Севере Астигате. На кой надо было тащить этого – как там его? – Эйрика в главные покои, показывать, точно мальчишка: без тебя проживу, блядина. Знал же и тогда – не прожить, оттого так плохо и было. И как ты, правитель, посмел карвира своего из его же собственного дома гнать? Раз поклялся – у базилики Сарториска – нет ничего такого, что вы пополам бы не делили, и клятву не сдержал. Ну, вот и получил за это, как торгаши говорят, сполна, да по-крупному. Видел же, в отчаявшемся взгляде Лара видел, одного тот хочет: чтобы ты, дурак проклятый, подошел, и обнял его, и удержал – хоть насильно, – а там одумается. Для того Илларий и в Трефолу вернулся, не издеваться же – он всегда выше был таких штучек. И теперь сидишь, думаешь... а солнце уже ко второй половине дня клонится, и тень на стены наползает.

Однажды он сидел почти так же в своих покоях в Трефоле, бросив нелюбимую жену – благо, Ари тоже не сказать, чтоб жить без него не могла. Сидел, с ума сходя от пустоты внутри себя, от того, что Лар от него таился – а ведь плохо ему, значит, так ненавидит! – и скользнула тень у окна. Он даже не обернулся. Если нелюдь убить его пришел – пусть. Помешать ему Север сейчас не сможет, чтобы пить чужую силу, нужны воля и желание, а их не было. Зачем ему для себя? Лару бы отдать, да тот не хочет.

– Илгу, – позвал Инсаар, и керл узнал голос, но прежде узнал бурлящую силу. И удивился вяло: никак сам Абилец в гости пожаловал? Быстроразящий приблизился осторожно, сел напротив человека и открылся, предлагая: пей. А Север молча на него пялился. Мелькнула дурацкая мысль: попросить нелюдя взять его в этот клуб тьмы, ноо, чтоб миг – и в Гестию! Увидеть, как там его сволочной любовничек живет, просто поглядеть, а то впору, как в старые времена, тайком в разведку ползать! Не поедешь же открыто, не пересилишь себя, да и Лар его видеть не желает.

– Могу научить, сам ноо откроешь. Твой прадед это умел, – Абилец покачал головой, а Север вдруг поймал себя на привычном жесте. А раньше не замечал – сидит и трет ладонью левую сторону груди, болит же. Ну точно как Амплиссимус делал, выродок без куска... Так приходит мудрость – когда начинаешь понимать и жалеть врагов?

– Только, чтобы пройти по нитям мира, нужно иметь много силы. Илгу, ты нарушаешь наш уговор. Отчего? Ты не желаешь нам зла, и народу своему зла не желаешь, так почему? – Абилец говорил спокойно и, чудо чудное, захотелось предложить ему танама, напиться вместе, а потом уткнуться в серое плечо, и чтоб нелюдь его по голове погладил. Ха, одиночество еще не до такой дури довести может! У Севера Астигата никогда не было таких друзей, чтоб пойти и плакаться у них на плече. Он не показывал слабости Алеру, но тот сам все понимал, и становилось легче. Перед Ларом ему всегда хотелось казаться лучше, чем есть, Брена он и так вымотал, они оба вымотали – и отрезать бы себе язык за обвинение пустое, что, мол, Илларий мелкого опять довел! – а командир Первого Заречного легиона, бывший шиннард лигидийцев Верен, помер от старой раны, в боях с трезенами полученной, жаль. А теперь керл дошел до того, что перед Инсаар разрыдаться готов, только б чуть унялась эта мука бесконечная.

– А чего вам надо-то? – огрызнулся он, привычно сминая слабость. – Обряды проводим...

– Сколько раз в этом году объявлял ты Ка-Инсаар? – перебил нелюдь, не обозлившись. Да, это не Главный... Абилец и впрямь Старейший, так и веет от него силой – древней, могучей и на диво теплой. Странно, Инсаар, как и илгу, пугают обычно, а этот – ну точно аммо... Но нелюди отдающими не бывают – никогда.

– Дважды, – буркнул Север. Оправдываться нет смысла. Его воротило с обрядов – каждый раз напоминает о базилике Сарториска да о том, что навеки потерял.

Инсаар кивнул:

– Ты не принимаешь участия в обрядах и тем отвращаешь от них своих Дароприносителей. Видят они слабость твою и нежелание. А ведь слово ты дал, илгу с золотыми волосами, и карвир твой поклялся в том же, – вот зря нелюдь Лара помянул, зря! Север вскочил, взбесившись, и крутнулась в теле воронка. Сила Инсаар полилась внутрь, но нелюдь не закрылся, не шелохнулся даже. Видно, знал, что досуха человек его пить не станет, да и не сможет – сил сейчас нет.

– Хорош я буду на обряде, – прошипел Север. А, наплевать – все равно серокожий знает. – В мои годы мужчина сеет свое семя направо и налево, а у меня при виде задниц корчи делаются! Не хочу никого. Никого!

– Никого? – Инсаар повел в воздухе рукой. Мягкий свет. Тишина. Счастье.

Илларий! Нагое сильное тело выгнулось дугой, твердый живот подрагивает от возбуждения, и плоть напряжена. Вот с ленивой негой повернулся на бок, погладил ладонью бедро, потом рука сдвинулась... прикрыл глаза – а в них синева! Длинные пальцы на приподнятых ягодицах... видно: весь переполнен желанием до краев – и зовет, зовет, губы двигаются...

– Север, иди... иди же!

Он бросился вперед, себя не помня. Лар – здесь, с ним! И очнулся на полу – лицо залито слезами. Дурак. Дурак. Инсаар, тварь проклятая! И проклятая суть илгу, что не дает морочить долго... да наплевать, пусть морочит – хоть так увидеть, прикоснуться, и пусть потом стократ хуже будет, плевать... Сука же ты, нелюдь! Какая же тварь... Север зажал кулак зубами, чтоб не начать на коленях ползать, просить небывалого. Абилец встал, а даже злости настоящей не было, хоть за такое и убивают.

– Я бы дал тебе желаемое, илгу, но сам знаешь – морок исчезнет быстро. Но зачем тебе морок, если нить жива? Позови его, – Инсаар шагнул к окну – сейчас исчезнет, и останешься выть в пустых покоях. – И не взыщи: ты нарушаешь договор, и мы нарушим. Все, кто умрут в Заречной, наполняя силой наш народ и мир – по твоей вине окончат путь земной. Ты понял, илгу?

– Старейший! – будто удавка на горле, и говорить трудно. – Сколько раз на своем веку ты видел Дар равных?

– Четырежды, ваш – пятый, – быстро ответил Абилец, точно ждал вопроса. – Что еще ты хочешь знать? Неужели сам не понял: мы наводим морок из сокровенных желаний души и тела человека. Не будь карвира твоего в твоем разуме, крови и сердце, не побежал бы ты за призраком.

– А можно ли разорвать нить навсегда? – еще жила нелепая надежда: избавить от мучений и себя, и Лара, раз не быть им вместе. Инсаар покачал острой головой. Не виси его ноги в воздухе, как есть напомнил бы не то консула Максима, не то бабулю Иванну.

– Разорви союз, нить погибнет. Вместе с тобой. – Ночь темнела за окном. Вот оно – отчаянье. Я не пойду первым, и ты не пойдешь.

– Дважды это были человек и Инсаар, – Абилец говорил задумчиво, будто старый воин возле костра, вспоминающий прошедшие битвы, – один раз – два илгу, и раз – два сильнейших аммо. Я любил их обоих. Сила этой пары создала мир таким, каким мы знаем его сегодня, а я тогда был очень юн, оттого и вообразил, что все люди подобны им. Я давно знаю, как ошибался, но любовь к людскому роду живет во мне. Дар равных – общая страсть, одинаковая сила и желание, когда каждый рывок нити встречает ответный. Иначе невозможно.

– Из-за вас все, выродки серокожие, – буркнул Север. Утихшая было от силы нелюдя боль вновь брала свое, и он бездумно стиснул тунику на левой стороне груди. – Ладно, Абилец! Я не младенец и знаю, что сам виноват, сам же хотел... Иди! Ка-Инсаар объявлю завтра же, и пусть... другие радуются.

Нелюдь качнулся к нему по воздуху, на миг приложил шершавые теплые ладони к вискам – боль будто губкой стерло! Север вгляделся в черные омуты глаз. Мелькнула шальная мысль: если любовник прадеда был таким хоть иногда, то Райна можно понять... только нелюди все одинаковы – мягко стелят, да жестко спать.

– Глуп все же ты, илгу. Хочешь совет? Объяви обряд, пойди туда, потяни нить – и сам увидишь, что будет...

– Иди, сказал! – ни за что! Чтоб потом на земле корчиться и драть ногтями морду? – Будет вам Ка-Инсаар, а прочее не твое дело...

Абилец исчез, не дослушав, а Север еще раз проклял его вдогонку – чтоб тебе нити мира спутать, серокожий! И без того тошно было, так пришел, поковырялся в незаживающем. Лучше б сказал, когда мелкий выздоровеет! Вечно все поздно понимаешь – нет бы просить Абильца сломать стенку, что в Брене... помогло б? Сам Север боялся так с мелким поступить, знал: решимости не хватит, вдруг выпьешь? А дурень Райн Рейгард не желал, ишь, обиделся, когда ткнули правдой. Брен и Райн со стороны себя не видели, но Север давно приметил, что брат от одного охранника и не шарахается. Прикосновения чужих людей ему противны, а к Райну льнет. Ну да – тянет его к десятнику, а тот не замечает. Хорош керл, будто не знал, что в такие дела лучше не лезть, но сил уже не было смотреть, как брат мается. Разделенная с любимым ночь многое сотворить может, смяли ж ему самому разум две ночки в шатре близ базилики Сарториска – вообразил, будто Лар его любит... как будто неясно – такие, как Илларий, не способны попросту. Но Райн был прав: видать, сам Север тоже не способен, раз не решается поехать да в глаза карвиру глянуть. Что говорить о гордости, разве сам себя обманешь? Но только... прогонит его Лар, и больше вообще ничего не останется. Брен же любил сына Крейдона, Инсаар знают как и за что, но любил. У братишки глаза теплели и оживали, когда он глядел на Райна. И сам керл ошибся, предложив силой взять. Объяснить нужно было, растолковать: ласкай долго, пока просить не начнет, а после не уступай мольбам! Пусть, когда плоть в себе почует, запросит прекратить, а ты будь ласковее да настойчивей – и прорвавшееся семя снесет стену. Может быть, снесет. Просто все остальное уже пробовали, а защиту можно только ударом выбить. Если же Райн думал, что любому и всякому такое Север предложит, значит, не в отца сын пошел, ума нет. Да что поделать, никогда не умел керл с людьми говорить и уже, видно, не научится. Да и зачем? С Илларием все равно никогда больше не заговорят.

Тогда и придумал писать учиться. Вот пройдут года, злость и унижение совсем улягутся, а с привязи все едино уж не сорваться, и напишет он карвиру сам, своей рукой – мелочь какую-нибудь. Про дела, про Друза того же... Может, Лар ему ответит – ну, хоть что-то получить, хоть немного... Чтобы в руках держать пергамент и знать: Лар его в ладонях грел. И ответил, не погнушавшись варваром... буквы эти косые, четкие... простил бы только. Дурь ревнивую, им жизни сломавшую.

– Керл! – командир охраны тронул его за плечо. – Два часа пополудни.

Труба, видно, пела уже, и теперь стояла тишина. Желтые стены перед глазами, желтая трава. Двум смертям не бывать, верно? Он въедет в город и все узнает. А если Лара там нет – просто сожжет Мирас к инсаарьей матери и...

****

Ну, сказал же, дураки ученые, остеры эти! Стоило керлу с охраной миновать ворота, как на шест рядом с синим «хвостом» архонта полезли еще два, и Север, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрел на зелень и серебро рядом с алым и золотым. Протектор Предречной Лонги находится в городе Мирас, если тупицы остерийские ничего не путают. Но страх не отпускал до самой базилики Аристоника, где архонт им встречу назначил. Лишь когда он увидел белую тунику и знакомый рисунок на темном плаще да наручень аристократа, сердце забилось, ожило. Север не знал, как сполз с седла, как прошел к столам. Илларий Каст сидел рядом с архонтом... Стратоном... а, плевать! Этот человек – его Лар? Напряженное тонкое лицо, губы в полоску, светлые... серебряные волосы убраны назад... и темная синева. Давай, скотина, дыши, бейся, гони кровь по жилам – карвир твой смотрит на тебя и... Керл остановился возле стола. Он не видел, как люди встали с лежанок, как кланялись, как архонт склонил лысую голову... ничего не видел и видеть не желал! И говорить не мог. Илларий тоже встал. Мир разлетелся на куски и оставил их вдвоем.

– Ты уже знаешь? – Лар шепчет или орет? Неважно: я слышу! – Про Брендона знаешь?

– Нет... не... – и не договоришь, потому что незачем. Карвир улыбнулся, и натянулась нить, и ослепила вспышка силы, волна тепла и счастья... память Иллария, память души и тела – о мелком. Страх, потом ярость, тьма, а дальше – ярчайший свет... что это? – Сила вернулась? Да?! Лар!

Карвир кивает, снова улыбается. Смеется. Синева, родная, невозможно близкая...

– Сядь! Он писал тебе? Да сядь же ты!

– Сам садись! – Через стол не дотянуться, но можно перепрыгнуть... Старикашка трясет лысой головой, лепечет что-то... Кто этот болван и что ему нужно?

– Север, позволь представить тебе архонта славного града Остериума. Стратон Митидиад ждал нас три дня, – поет, мать его! Певучесть не делась никуда, а что с его волосами? – Роммелет Стратон, мой карвир, Север Астигат счастлив видеть...

– Счастлив! – еще как счастлив! Повернись, Лар, ну повернись же! Два взрослых мужика не могут вцепиться друг в друга, точно мальчишки, у всех на виду, архонт не должен знать, что они три года не виделись и мирятся у него на глазах. Мирятся? Да?! Лар! Если не повернешься... пошел бы архонт со своими риерами подальше и стол, на котором еда и вино... прыжок один, и буду рядом. Повернулся! Густая волна ниже лопаток... не стригся... зарыться бы пальцами, прижать к лицу. Понять, почувствовать и поверить: Илларий и правда здесь, рядом.

– Север... сядь, пожалуйста.

Хлоп на мраморную лежанку, а Илларий выбрался из-за стола. Все сделаю, как попросишь, только подойди! Стоит близко – лишь руку протянуть, а страшно: вдруг отдернется и уйдет? И что тогда? Нет, уселся рядом, не касается, не двигается. Молчит. Смотрит прямо в лицо... кажется или у него тонкая сетка морщин вокруг глаз? Только позволь – все забыть заставлю: и дурь свою, и твою обиду, и безумие. Никогда – ни на миг, ни на час не воображал себе, что есть и будет в мире кто-то лучше тебя. Веришь?

Верю.

Без слов, точно шелест ветра в сознании, а нить тянется и крепнет – драгоценная... Стоило лишь увидеть, почуять близость – и вернулась! Нет, они ее раньше вернули, когда перестали рваться и губить друг друга.

Они говорили о чем-то – обо всем сразу. О Брене – мелкий свел их, что может быть дороже? И как же хорошо, что мальчишка здоров и счастлив, ничем такую радость не оценишь! Потом Илларий спросил, где он был два часа, раз обещал приехать в полдень? «Твоей рукой написано?.. – и улыбка, измученная и светлая. – Говори: твоей?» – «Моей, верно». – «Спасибо, Север». – «За что?! За каракули и опоздание?» – «Ну, ты всегда опаздываешь, а письмо твое... – рука легла на пояс, – здесь, со мной». – «Я хотел, чтобы ты знал, Лар... – проклятущий старикашка тут, иначе б другое сказал... – чтоб ты знал, как встречи мне хотелось». Вот, сказал! А Илларий не скривился, не превратился в Холодную Задницу. Молчит и улыбается. Они принимались говорить еще о чем-то, перескакивая от стратега Друза к налогам и мостам, от остерийских магистратов к дяде Кладию, и замолкали, казалось, на часы, и стены базилики плясали и прыгали вокруг. Слышать его, видеть, чувствовать – мысли, тепло... и так близко, и поет ошалевшая нить. Потом старикашка куда-то исчез, Север не понял – куда, а Илларий удивленно посмотрел на опустевшее место архонта и сказал: «Должно, тот удалился на отдых, завтра в зале этой базилики нам встречаться перед свидетелями и гостями. И мы можем отдохнуть, вымыться, вот... да ты ж не ел ничего!» – «Так ты тоже...» И смешинка тает в разбушевавшемся море, темном до самого дна, полном густых теней страха и... страсти?

И вот они стоят посереди огромной купальни, и раб льет на руки воду. Попусту льет, они не замечают, что делают. А потом Илларий передает ему полотенце, и ладонь касается запястья. Что-то дикое, всевластное с размаху шарахнуло прямо в живот, потом жар перекинулся выше, застучало сердце бешено, и сумасшедший зов рванул к себе... Поздно, не убежишь! Смотри на меня, смотри, не закрывай глаза, и я не закрою. Кровь шумит в ушах, и губы, любимые губы что-то шепчут:

– Здесь есть... одна спальня... там уже прибрали... видел... только... я спятил, наверное. Мне страшно!

– Мне тоже.

Я же тебя три года не касался, стой, не двигайся, иначе умрем оба – слишком велика тяга, слишком силен голод... осторожней, не хочу, чтоб плохо тебе было. Но Илларий Каст родился без разума – слепая сила! Вжался бедрами в пах, и свет померк.

****

Как он оказался в маленькой комнатушке, сплошь заваленной коврами и тряпьем? Будто сознание терял... не как во время драк с нелюдями – от иссушения, не как в бою, от ран, а словно со зрением что-то стало, пылинки золотые в воздухе кружатся. И дышать тяжело, и колени дрожат – и Лар стоит напротив, вырез туники пальцами рвет. На скулах румянец, а губы белые. Я всегда первый шаг делал и сейчас сделаю! Протянуть руку, коснуться тихонько подбородка... не отшатнулся, замер просто. И шепотом:

– Какой ты красивый стал, Север, – поет, мука моя...

– Ты лучше.

Так боялся спугнуть, что, кажется, целую вечность три движения делал, чтобы обнять – на плечи ладони положить, притянуть к себе, поддержать под спину. А Лар вдруг вывернулся, потянул расшитую тунику вверх – и прижался нагим телом. Севера затрясло тут же, потому что темные соски так вперед и торчали. Илларий еще раз извернулся, стал спиной, голову на плечо откинул... мягкие волосы – голой кожей чувствовать хочется, сил нет! И нить натянулась, точно канат – не порвешь, и страшно, страшно, потому что тянет она нечто огромное, чего раньше не было – или было? – и кружится золотой туман. Карвир обе его руки на грудь себе положил, и Север со стоном сжал тугие горошины, принялся терзать... нить говорила, чего любимый хочет – остро, сильно, чтоб больно стало...

– Я постарел, – глупый какой! Лар вот такой, как сейчас – глаза распахнуты, бисеринки пота на коже, прыгающие губы, сорванный голос, – краше всего, что Север видел.

– Неправду говоришь, – и потянуть губами серебряную прядь на виске – целовать, целовать... а тот прижался ягодицами, сильнее сжал ладони на пальцах, соски ласкающих. Почему он раньше кидался на Лара, будто зверь на добычу, никогда не вглядывался, какое чудо ему досталось, а сейчас хочется смотреть и говорить, говорить – и знать все, чего за три года не ведали друг о друге. Но вначале важное: – Илларий! Ты слышишь?

В ответ короткий стон, и еще теснее придвинулся. Но, если раздеться, едва ль они удержат эту силу, а нить тело наизнанку выворачивает, и странный гул все сильнее.

– Я так ждал тебя...

– А я опоздал. Прости! Как дурак, сидел два часа под стенами, думал: не окажется тебя здесь, сожгу все, как не было...

– Мирас нам пригодится еще, – смех молоточками бьет в виски, а Лар вновь извернулся, приподнял подбородок, стиснул пальцы. Глядит в глаза, точно пьет, а нить скручивает спираль... когда свернется в клубок, отступать будет поздно. – Это я – осел! Хотел сбежать от тебя, от себя. Я поклялся быть твоим, а ты – моим, разве можно было перечить, а я перечил. Нас обоих наказал.

– Наказал! Я подыхал без тебя. – Запрокинутое лицо и струйка крови по губе – лизнуть языком, впитывая вкус. – Мы оба наказали... ты меня простил? Этот Эйрик... в жизни себе не забуду. Просто, Лар, не могу делить я тебя с другими, думал: не стану... но... а, мать твою имперскую! Вернись только, а? – и впрямь сейчас верил: только б рядом был, а так, ну, нужно ему... пусть. Хоть и неправда это, хоть и убить хочется при одной мысли, но Лар же, Лар! Ему что угодно позволишь.

– С кем делить? Ты не веришь мне?! Север! – и рывок, отчаянный, резкий. Не пущу! Вот так нужно было держать, когда из Перунии вернулся. Отхлестать по морде, как испокон веку за измену лупят, и запереть. – Нет и не было у меня никого! Слышишь! – кричит как резаный, бьется. – Только раз... я хотел нить порвать, доказать, что жить без тебя могу. Понял? Что ты мне не хозяин, а я тебе – не раб. Любимый мой, пойми... если сможешь, прости, я не смерти испугался из-за раны твоей – того, что не нужен, а завишу от тебя во всем, в ногах ползаю... Север...

Крепкие пальцы в волосах на затылке, тянут к себе знакомо... что несет такое, сумасшедший?

– Когда это ты ползал?

И твердый ответ:

– Всегда, – прямой взгляд – глаза в глаза. Ну, так увидишь ты сейчас, кто тут ползает. На полу ковер расписной, а хоть бы и навозная жижа была.

– Ты что? Встань! Немедленно встань!

Прижаться лицом к коленям, пальцы в замок сцепить. А он уже рядом, на ковре.

– Ну вот... в ногах поваляться не даешь... а тут мое место. Только вернись. Поедем отсюда в Трефолу, Лар? Поедем, прошу, – и замирает сердце, будто зная: откажет если, замрет навсегда.

– Я нужен тебе?

Только кивнуть и осталось, а он лишь губу прикусил.

– Да.

Илларий молчал, пальцы терзали край повязки на бедрах, и Север торопливо продолжил:

– Я у тебя прощения вымаливать должен – и вымолю, только позволь. Плевать мне, с кем ты там и когда... может, я ослеп, но нить-то не соврет. Я тебе нужен, а уж ты мне... да чтоб ты провалился! Не умею я говорить, на ложе докажу, – Север торопливо принялся стягивать одежду, но, прежде чем разделся, Илларий стоял перед ним нагой. Прижал ладонью плоть, захлебнулся стоном, а раскаленная спираль так и завертелась, мешая видеть. – Ну, давай же...

Лечь перед ним, ноги раздвинуть. Нить сама все скажет, хоть и страшно, что вырвется из-под печатей разума и воли и натворит... да чего она еще натворить-то может? И без того они в вечном рабстве друг у друга. Вот что такое Дар равных. Когда без второй половины своей весь мир пустыня, когда лишь вместе вы сильны и никто тут больше не выбирает свою судьбу, да и не хочется выбирать – дорога у них общая.

– Нет! Я хочу доказать... – и падает на колени рядом, прижимается всем телом, а ловкие пальцы уже обхватили плоть, сжали мягко, ласково... да знал Север, что на ложе Лар точно дикая большая кошка с когтями острыми. Хорошо как!

– Ты же не веришь, – вновь повернулся, глядит искоса из-за плеча, ягодицы поджались, напряглись. Север замотал головой. Еще вот только изогнись сильнее, повалю! И потом не остановишь. А Илларий того и хочет, оперся на руки, приподнял задницу, и спираль принялась последние витки нарезать – жгучая мощь силы. Выдержат ли они?

– Лар, проклятье... я тоже хочу, чтоб взял ты меня.

Ах ты ж, бестия! Крутит задом, стонет глухо, хотя не касались его еще...

– Успеешь! Я поеду в Трефолу, но знай: ты больше никогда не обвинишь меня в измене. Раз случилось – и не повторится, а если услышу, как оскорбляешь... мое тело больше не получишь. И не говори потом про «блядь имперскую», сейчас сам убедишься – у меня три года никого не было. – Как будто у Севера кто-то был! Да спорить бессмысленно с ним сейчас, когда у него вот так из-под черных ресниц безумной синевой глаза горят. Низко, протяжно: – Только ты меня брать будешь, но так, как я хочу, – и почти жалобно: – поласкай еще немного...

Ну, сам просил! Север накрыл подрагивающее тело своим, зарылся лицом в волосы. Вот оно, наслаждение, плоть собственная от одного прикосновения к серебряной мягкости в камень превратилась. Вечность буду ласкать эти пряди шелковые, все брошу ради тебя... Покрасневшая влажная кожа горела под его губами, а он оторваться не мог, так и целовал спину и плечи, шрамы от инсаарьих когтей... а после Илларий притянул его руку ко рту, каждый палец губами сжимал осторожно, потом покусывать принялся – и голова кругом шла. Нить дорвалась до силы и давно что-то небывалое с ними сотворила, раз он стонет глухо и не замечает, а Лар так и вовсе оскалился – от желания с ума сошел, волчья это ухмылка... Приподнял зад, мышцы заиграли вновь, и Север выругался громко. Только Лар перестал его пальцы облизывать, толчком ввел оба сразу и почуял, как узкое нутро стиснуло, отпускать не желая. Жаркая, содрогающаяся в спазмах теснота... огненное месиво перед глазами. Попались. Сейчас сорвет. Он вздернул бедра карвира резко, вставил пальцы вновь – наслаждаясь узостью, находя нужное, – а тот выкрикнул:

– Веришь?

– Молчи! – и снова, и снова, подчиняя, заставляя подаваться навстречу и кричать.

– Я с тобой... каждый раз, как мальчик... будто впервые меня берут, понял?! Еще раз посмей блядью назвать, змея белобрысая, с процедами спать станешь, лесной выкормыш... Люблю! Только тебя – знай. Запомни!..

Вход раскрылся под ласками остервенелыми, узкая гибкая спина вздрагивает, прогибаясь, бедра в стороны разведены – и бьется наслаждение под пальцами. Пора, больше время не потянуть – а хочется, век бы глядел вот на такого, век бы слушал. И страх взял за горло, а нить, казалось, намотала их на оси во весь опор несущейся колесницы.

– Лар, – он наклонился близко, выдохнул: – чуешь, чего делается?..

Тот кивнул и потянул ближе – к себе, в себя. А Север произнес, быстро и громко:

– Пусть чары убьют нас. Без тебя все равно не жил.

Лар вновь кивнул, вцепился в ковер, а Север провел языком по ждущему входу и соединил две спирали – в одну. Нутро тисками сжало член, но он не отступил, и огненное колесо рванулось вдаль. Золотая воронка втянула их обоих в себя, и заныли томительным, ненасытным желанием истерзанные соски – будто у него самого. И будто в него вошла истекающая соком плоть, и одновременно он сам плавными толчками растягивал любимого. Закачался перед глазами красный ковер, от чувства заполненности и одновременно обладания хотелось орать, да голос пропал. Понеслись рваные видения, каждое, как удар – вот он стоит на берегу Большой реки, и ветер уносит прощальные, горькие слова: «Что я наделал?!» Вот несется на черном жеребце по равнине, а вдали огни Гестии... и соленые капли на губах – не забыть. Вот поднимается по лестнице, устланной пурпуром, и тощий человечек в золотом венце Всеобщей Меры протягивает к нему трясущуюся руку. А рядом другой, знакомый и не знакомый, хоть Север поклялся бы, что никогда его не видел – шапка кудрей и хорошая такая улыбка... видения подарили целый мир... Нет! Просто соединили две половины разорванного. Нить жила и пела, и на миг прервался морок, дав возможность ощутить себя – в нем, ненаглядном, единственном. Жесткие удары плоти, и Илларий насаживается сам, сжимая нутро... и серебряными змеями шелковые пряди по мокрым плечам. Север протянул руку, намотал на запястье, чуть дернул к себе, вложив всю нежность, все желание и страсть – и любимый забился в его руках, яростно лаская себя. Морок кружил и кружил, нить замкнула круг, сила, торжествующая победу, вырвалась на свободу и распахнула тесные своды. Пей хоть небо! Всю землю. Мы – едины.

А потом он перебирал влажные пряди и твердил, как заведенный: «Только не бросай меня, ладно?» Лишь Лар один такое с ним творит, и пусть. Карвиру и так известно, что Север Астигат без него ничто, а остальное – пройдет. Вот, прошло уже...

– Хорошо, что не стрижешься ты. Я не говорил, не смел никогда, но не стригись больше, а? И мелкому нравится.

Илларий кивнул, облизнув искусанные губы. Потерся скулой о руку, вздохнул – легко, свободно.

– А понравится твоему мелкому титул наместника союза Лонги, как думаешь?

Не понравится, а что остается делать? Север давно думал, что брата нужно ввести в Совет хоноров, по крайности, но болезнь мешала, Брен и без того на пределе сил человеческих. Но править от имени карвиров он заслуживает, как никто другой.

– Хорошо ты придумал, – протянул он. Приподнял карвира, устроил между разведенных коленей и принялся гладить поясницу – жадно, неутолимо. Вот же проклятье! И хочется, мочи нет терпеть, хочется еще раз – нить свернулась в животе жарким клубком и норовила выпрячься вновь, но еще больше хочется знать о Ларе все! Вопросов было так много, что Север просто не знал, с чего начать. Ткнул в первое попавшееся, хотя хотелось иное спросить:

– Как считаешь, когда нападет Друз?

Протектор на нем извертелся весь, вжимаясь пахом в пах, короткими поцелуями касаясь груди и горла, но ответил со смешком:

– Вот именно – когда! То, что нападет, сомнений нет, просто так столько риров на разведку и соглядатаев не тратят. И Брендон вновь останется один воевать в Трефоле с кучей остолопов и воров, – ну да, а еще келлиты, и Ари, и магистрат Гестии, и остеры... Но Брен – за неведомые деяния посланная им награда. Не заметил керл Заречной, как и когда братишка, коему нос утирал и на руках таскал, превратился в опору старшего брата – самую твердую на свете опору. А ведь мог потерять его, столько раз мог...

– Знаешь, Лар, мне до сих пор дико – мелкий-то вырос!

Карвир захохотал в голос и уткнулся лицом в грудь, а Север хлопнул его по горячей ложбинке между крепкими полушариями.

– Ну чего смеешься? Он как впервые на меня наорал да потом воспитывать взялся, я все думал: может, сплю? Мой сопливый младший братишка такие вещи говорит, что иные мудрецы не выдумают. Даже страшно стало...

– Почему страшно? Брендон умен, осторожен и куда более дальновиден, чем мы оба. Он ухитрился не поссориться с Данетом Ристаном – это ли не доказательство? Он свел нас и...

– Ну да, все так. Да только оторопь берет. Вот глядишь на него, когда он свои речи ведет, и думаешь: это мой мелкий, да? Не верится. Что он про Друза толковал?

– То, что обычно толкуют аммо: мы должны сохранять мир, война вредит торговле и людям... но я ему доказал, что без войны скоро будет не обойтись. Север, – Илларий резко поднял голову, синева полыхнула тревожно, – с каким нелюдем ты разговаривал? Прости, что спрашиваю...

И сжался весь, будто ожидая удара или отказа грубого, но керл лишь засмеялся и притянул союзника к себе для поцелуя. Хорошо, что Илларий сам такой вопрос задал! Смешно и странно, подсмотрев сокровенное в мыслях любовника, спрашивать потом... но раньше им никогда решимости не хватало, потому и устроили себе три года пытки.

– С Абильцем. А что за кудрявый малый ходил с тобой к дяде Кладию?

Илларий фыркнул:

– Квинт Легий, более известный как... не хмурься, я знал, тебе ответ не понравится! Это давно было, еще в квестуре. А вспомнил потому, что Квинт мне в тот день сказал, что я не живу, хоть и дышу, и по земле хожу. Он говорил: «В тебе, Илларий, спит большая сила, счастье и горе будет тому, кто ее разбудит...» Ты разбудил, Север. Ты счастлив? – карвир опустил глаза, точно виноват в чем, и другим голосом спросил: – А зачем приходил Абилец?

– Может, после про нелюдя? – желание требовало своего, и так хотелось доказать: я счастлив так, как мечтать не смел! Слова – лишь бледные тени дел, они с Ларом только потому сейчас вместе, что храбрости на поступки хватало. Илларий, чувствуя дрожь бедер под собой, прижал руку к паху карвира, обхватил пальцами плоть, и Север понял, что кончит тотчас же. А хочет иного: чтоб Илларий силу свою на нем показал, вошел так глубоко, как только сможет, семенем нутро наполнил... – Лар!

Проворные пальцы принялись ласкать пока еще сжатые мышцы медленными круговыми движениями, еще чуть – и никакое масло не нужно станет. Но карвир медлил – нарочно, а как же!

– Бестия имперская... пытаешь, да? Затем приходил, что мы обряды не соблюдаем так, как им нужно. Больше хочет... ну, серокожим всегда мало, хоть ничего, кроме Ка-Инсаар не делай...

– Он угрожал тебе? Нам? – в глазах союзника зажегся опасный огонек. Он вцепился в бедро Севера. – Ясно, почему он ко мне не пошел! Ненавижу...

– Ну, ты чего? – Север быстро прижал карвира к себе, дотронулся губами за ухом – Лару всегда такая ласка нравилась, потом поцеловал яростней, жарче. – Пусть они нас ненавидят! Мы их вынудили на мир пойти, а еще полезут, так...

– Твой сын...

– Наш, – перебил Север и засмеялся, – ничего своего, что на двоих бы не делилось, помнишь? – Илларий глядел на него так, будто союзник на его глазах превратился не то в нелюдя, не то во что-то вовсе небывалое. – Ты боишься, да, Лар? Не ненавидишь, а боишься? И оттого...

– Да! – карвир со стоном втянул в себя воздух – спираль раскручивалась в их телах, притягивая две половины друг к другу. – Брендон Астигат-младший родился илгу, верно? Откуда я знаю? Ты думал об этом, когда он появился на свет, и жалел, что силы в нем меньше, чем в тебе. Меньше, чем во мне, Цесаре, Крейдоне... что он не сможет воевать с тварями – потом, когда они придут в себя, когда вырастет новое поколение.

– Не все нелюди – твари безумные, не все людям зла хотят. Они понимают, что не выживут без нас, – медленно проговорил Север, силясь передать свою уверенность. – И не желаю я думать сейчас ни о чем таком! Отымеешь ты меня или как?

– Узнаю Астигата, – прошипел союзник. Руки вплелись в пряди на затылке Севера и тянули к себе – почти остервенело. То, что нужно! – Получу желаемое сейчас, а после хоть трава не расти?

Керл подумал, что раньше на такой упрек точно взъярился бы. Но сейчас он знал, почему Илларий говорит так резко – некоторые раны души не лечатся никогда. Для протектора Инсаар всегда были чем-то лишним в этом мире, трудно ему, ой трудно...

– А как же! – Север стиснул бедрами бока Иллария, требуя своего, законного. – Мы люди, Лар, люди, потому и воевать должны по-людски, и защищаться тоже. Вспомни, как мы свернули шею Амплиссимусу? Разве чарами? Серокожие будут проигрывать – ведь нас все больше, и все умнее род людской. Рен слабее и тебя, и меня, но будет умнее стократ – и советники его, и полководцы будут умнее... А нелюди боятся железа, и остерийского огня, и много чего еще, что на свете придумано для нас – людей... и я получу желаемое – всегда, и ты получишь. Мы...

– ...карвиры, а весь мир пусть утрется? – союзник больше не пытался вывернуться, и Север заставил его вернуть руку туда, где была – к промежности, к налитой желанием плоти, а потом зашептал куда-то в шею:

– Да, мать твою имперскую, да! Да! И замолчи ж ты уже, я, когда тебя слушаю, обо всем забываю... а мне другое нужно... Давай, отдери меня, понял? И не жалей, не думай, что больно, от тебя и боль – счастье...

Темная воронка страсти и горячечной нежности смотрела на него из распахнутых глаз Иллария Каста. Такова любовь илгу – подчинить и пить, а после отдать вытянутое, и, должно быть, в этом и есть смысл Дара равных... Пей меня, а я пью тебя, и все быстрее вертится спираль, и от нестерпимого натяжения нити хочется орать во весь голос. Рваные мысли в сознании будто выжали последние капли разума.

Зверя из меня делаешь, тварь бешеную, лишь с тобой я теряю себя – и не хочется возвращаться. Север, Север, ты для меня все, и никуда больше не отпущу, никому больше не отдам.

И хриплым шепотом – вслух:

– Мой! – быстрое движение, и Илларий рывком приподнял его бедра, подсунул расписную подушку, встал на колени, заставив обхватить ногами талию. – Никому...

Рычит, точно кошка большая. Злая одинокая кошка, что нашла в лесу свое счастье, и хочет, и боится вцепиться когтями, но когда меркнет сознание, вместе с ним исчезает и страх. Илларий двинулся вперед, крупная головка растянула вход, заставив замереть на миг, впитывать и боль, и острую радость – принадлежать, унять лютый голод трех проклятых лет... Стереть их из памяти, из сердца, и жить, жить, зная: он больше не будет один, не будет темноты ночи и нестерпимого чувства потери. И пусть он уже однажды был уверен в этом и вновь потерял, но, когда Илларий берет его – жестко, заполняя собой, заставляя сжиматься вокруг подрагивающей плоти, – страх исчезает. Его больше нет! Сцепились две воронки, в ярком вихре силы уже нет двоих – они едины, а нить звенит, звенит...

– Встань! – Илларий вышел из него, заставив застонать нетерпеливо, дернул за плечи. – К стене встань...

Север поднялся, шатаясь, засмеялся – громко, ликующе – и распластался по беленой стенке покоев базилики Аристоника. Карвир подошел сзади, обнял за талию, потом принялся мять ягодицы, ткнулся в затылок лицом и тут же вновь взял его – глубже прежнего. Белая шершавая поверхность отдернулась, точно в стене ни камней, ни извести, – и сияло перед глазами солнце, сокращаясь в такт толчкам в его теле. Злые укусы на плечах, на горле, острая сладость... и рука Иллария – на члене – сжимает, гладит все быстрее, быстрее...

Твой. Твой, сломай меня, а я сломаю тебя, и рухнут все преграды, и мы простим друг друга – по-настоящему, навсегда.

Они пили и пили и никак не могли насытиться. Лишь потом Север сообразил, как должно было быть плохо тем, кто оказался в тот момент рядом, но тогда ему было все равно. Он вывернул Иллария наизнанку, а тот – его. В упоении соитием они понимали то, что вечно пряталось за словами и поступками: лишь общая страсть когда-то свела их, и только сейчас они учатся быть вместе. Нет и не было ничего общего у аристократа и варвара, вечных врагов и соперников. Это общее они должны строить – каждый день, каждый миг, – и, если отступить хоть немного, рухнешь в пропасть. Но нить крепка, и, когда наступил предел и оба вытянули все, что могли, пошла отдача. Север знал, что орал как резаный, подаваясь назад, помогая рывкам Иллария – тот, даже кончив, не желал его отпускать, прижимался всем телом, но впервые не просил прощения... Они просто делали то, что хотели, и все тут, пусть такую любовь нельзя назвать человеческой.

А потом валялись на ковре и говорили – обо всем, что было и что будет, – и перебивали друг друга, требуя заткнуться и продолжить, и все никак не кончались вопросы и ответы... Но Север все же исхитрился и, когда Илларий вздумал принести вина, перехватил его по дороге. Повалил спиной на мраморный стол, долго ласкал губами промежность и чресла, пока любовник не принялся осыпать его бранью: «Змея белобрысая, ты меня убить хочешь? Отплачу, вот только отпусти!»

Но Север не отпустил до тех пор, пока Илларий не прекратил ругаться и не стал просить – низкими стонами, – и тогда, задрав ноги карвира себе на плечи, имел его так глубоко и сильно, что тот лишь вскрикивал и руки себе зубами рвал... а после встал с трудом, и семя по ногам текло. Вот так-то – мой и не денешься никуда. На рассвете – а спали они полчаса, кажется – Илларий ему и отомстил, ха! Прижал к ковру, прошипев: «Ложись на живот!», и устроил ему ласки «по-императорски» – языком так глубоко проникал, что казалось, семя без прикосновения к члену брызнет... но карвир ему кончить не давал, сжал пальцы кольцом, а после поставил на колени и ну объезжать! Когда в дверь поскребся командир охраны керла Заречной, оба пили вино и смеялись, и Илларий рассказал ему легенду народа ривов[1], кою Север лишь мельком слыхал еще в квестуре – легенду о Созидающем. И задним числом – ну, как всегда! – пожалел, что чуть не сцепился с Абильцем... какие ж они младенцы все еще! А что если о Брене, его братишке Брене, через века сложат такую же сказку? Где будет все: и предательство, и смерть, и война, и великая Любовь, – но не будет правды, потому как, кто ж ее знает, истину-то?

Ну, разве, кроме старикашки архонта Стратона Ме... – как бишь его? – что глядел на союзников с утра так, словно они дети неразумные, но все равно подписал завещание, нечего сказать, громко возгласив: «Союз Лонги крепок, как... – тут архонт сделал паузу и добавил: – как узы плоти, соединившие сих двух мужей», – ух, зараза остерийская!

Командир охраны доложил им с Ларом, что вся свита архонта судачила: негоже двум взрослым мужчинам предаваться страсти, когда ждут дела великие! Это какие-такие великие? Что может быть важнее Иллария – встрепанного, с горящими скулами и синяками на губах, с сияющими по-мальчишески глазами? Неужто риеры архонта? Нет! Северу говорить было лень, он едва не заснул на встрече, привалившись к союзнику плечом, и протектору пришлось отдуваться за двоих, но Лар справился. Он же умница... Еле поднялся, цепляясь за Севера, и сказал архонту: «Кроме уз плоти, у союза Лонги есть еще другие – узы братства в бою, что связали двенадцать легионов». Северу было смешно глядеть на вытянувшиеся рожи остеров и гостей, среди коих уж непременно затесались человечки Друза. Вот так вам! Но будущий наместник союза Брендон Астигат-старший прав: не остерам силу нужно показывать.

Сесть в седло было тяжеловато, но оба хотели быстрее убраться из Мираса – домой, в Трефолу! – и потому уехали, даже не позавтракав. Но через пару риеров собранная сила дала себя знать, и Северу никогда не было так хорошо и легко, как в то осеннее утро. А рядом улыбался Илларий. Помолчал-помолчал и выдал итог своих раздумий: «Через месяц начнется седьмой год, как заключили мы союз, карвир. Надо бы это как-то отметить, а? Мне без тебя плохо думалось, лишь сейчас в голову пришло, как лучше уесть теперь и остеров, и имперцев – введем свою монету, и пусть повертятся...»

«Брендон, поручаем тебе начать изъятие золота для переплавки. Новая монета будет называться риром Лонги. И еще: на аверсе и реверсе не должно быть наших изображений. Твой брат считает, что это слишком по-имперски, так что придумай что-нибудь...»

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

Брен так ждал того мига, когда карвиры решат ввести свою монету, так намучился в попытках упорядочить денежные дела союза, что в утро встречи с братом и Илларием ни о чем, кроме нового золотого рира Лонги, и думать не мог. Он сидел в главном зале дворца Трефолы рядом с Ари и племянниками, а мысли его витали вокруг эскизов монеты, нарисованных собственной рукой. Райн, правда, ворчал: без пояснений-де он бы не понял, что это за кусты изображены на пергаменте, и карвирам эти ветки определенно не понравятся. Но Брен заготовил целую речь в защиту своей идеи и раз десять принимался доказывать любимому: да, так еще никто не делал, но и союза, подобного Лонге, никогда не было, поэтому они все должны придумать сами! В конце концов Райн заявил: «Пойди проверь свои ветки на папаше моем, Цесаре Риере и керле Ари, увидишь, что они скажут!» Но к удивлению сына Крейдона, все трое долго рассматривали рисунки и умиленно улыбались. И командирам войска союза, и керле понравились незамысловатые изображения, напоминавшие лонгам о родных лесах, а имперцам – о согретых солнцем равнинах. Цесар предложил к двум переплетенным ветвям, миртовой и можжевеловой, добавить два скрещенных меча – дескать, мы дорожим миром народов наших, но меч у нас всегда наготове! Мысль была хороша, и Брен два вечера пытался придумать, как расположить на рисунке еще и мечи. Извел кучу пергаментов. На третий день Райн привел застенчивого парня, родом из Предречной, и пояснил: «Юноша сей разрисовывал стены храма в Трефоле, а раньше работал подмастерьем у рисовальщиков в Миариме. Прости меня, Брен, но сам ты так рисуешь, что карвиры точно не поймут, чего намалевал...» Брен пришел в восторг от рисунков новой монеты – эскизы, созданные застенчивым парнем по имени Марк, было не сравнить с его собственной мазней! – и, не в силах дождаться, пока рисовальщик оставит их одних, тихонько подкрался к Райну сзади, обнял за талию, прижался губами к шее... до затылка он не доставал, разве что на цыпочки встать. Любовник сжал его руки, потом подтолкнул к двери и... словом, Марк дорисовывал в одиночестве.

А теперь он сидел рядом с невесткой и держал на коленях Стефа, а племенник все норовил утянуть в рот кожаный футляр со свитками. Если брату и Илларию понравится, можно будет тут же начать чеканку...

– Брен! – он не сразу понял, что Ари чуть не впервые назвала его по имени. И вообще невестка выглядела как-то странно. Она была очень хороша в свободном малинового цвета платье, с диадемой в пышных волосах, но полные губы то и дело кривились, а полуоткрытая грудь взволнованно вздымалась. В Трефоле часто ворчали, что керл позволяет жене одеваться, точно имперке, но Брену как раз нравилось. Настал тот час, когда женщины лесных народов могут носить шелка и драгоценности, пусть даже пока это доступно не всем. – Отдай мне ребенка! И Рена угомони...

Он пересадил Стефа на колени к матери – тот ни в какую не желал расставаться с вкусным футляром, и потому пришлось отдать свитки ему – и позвал старшего племянника, носившегося по залу. Ари уткнулась лицом в белокурую макушку сына и замерла, точно истукан. Лисса первая услышала в галерее шаги и звон оружия и кинулась к вошедшему отцу... Брен смотрел на брата и Иллария, и сердце пело – помирились! Карвиры держались друг с другом немного скованно, не было слышно привычных шутливых издевок, но зато и ссор не было. Север знакомил союзника с женой и детьми, но Ари так и не шевельнулась, хотя Илларий говорил с ней, точно с императрицей. И тут брат керла неожиданно понял: невестка боится! Боится Иллария Каста. Впервые испугалась кого-то настолько, чтобы прекратить показывать свой норов.

Так с тех пор и повелось – чем лучше, уважительнее относился протектор к жене любовника, тем сильнее она его сторонилась. Не из ревности – из страха. Брен как-то слышал, как невестка говорила с хонорой Ани Риер – жена Цесара, добрее и ласковей которой среди женщин Трефолы было не найти, искренне дружила со стервозной Ари Астигат. Керла твердила: «Он же мне вот так шею и свернет, лицом не дрогнув, ты посмотри, какие у него глаза, ну точно изо льда...» – «Не свернет, зачем ему?» – удивлялась хонора, но Ари продолжала бояться сдержанного Иллария так, как никогда не боялась вспыльчивого и скорого на расправу мужа. И в день встречи стоило протектору сказать, что такую красавицу, как Лисса, просто жаль отдавать замуж в глухие южные леса, как Ари тут же согласно закивала, немало поразив и мужа, и деверя. И прикрикнула на дочь, когда та сказала отцу: «Но мне очень нравится вождь нойров, и он меня любит!»

Карвиры одобрили эскизы новой монеты, и Брену даже не пришлось ничего пояснять. Пока Север разглядывал рисунки Марка, Илларий улыбался брату керла – дескать, именно этого я и хотел, а ты придумал и сделал! «Лонга – не только союз двух правителей, но союз народов, выбравших свою судьбу, кто в окрестных державах может похвастаться подобным? И потому на монете нашей и на знаменах должны быть символы, понятные всем – можжевельник и мирт, вечная жизнь зеленого леса и плодородие богатых равнин. Брен, ты умница, другого я и не ждал». – «И мечи очень к месту», – буркнул Север, хлопнув брата по плечу, – ему тоже нравилось! Вечером союзники, перебивая друг друга, диктовали наместнику Лонги указ о замене денег и символов во всех легионах и магистратах союза. А потом Илларий сказал: «Твои дети хороши, карвир, но не кажется ли тебе... – протектор помолчал, будто собираясь с духом и, взяв Севера за руку, закончил твердо: – Лисса и Рен умны, но избалованы до крайности. Неужели сам не видишь? Перебивают взрослых, минуты на месте не постоят, не приучены к послушанию. Лишь младший – тихоня, но ведь ему и двух нет!» Брен испугался до дрожи, – сейчас будет ссора! – но брат лишь поднес руку союзника к губам и ответил: «Я воевал... мы воевали за то, чтоб дети никого не боялись, не думали о том, что они завтра жрать будут, да и будет ли вообще завтра или будущее загубит война?» – «Все так, – кивнул Илларий, – но, чтобы воевать за будущее, твои дети должны понимать: оно создается настоящим. Упорство и храбрость воспитываются годами, тебя воспитала нужда и война, а твой сын...» – «Наш сын», – перебил Север. «Отлично, если наш, то завтра Брендон Астигат-младший расстанется с матерью и няньками и перейдет под опеку воспитателей-воинов. Ты согласен?» – «Рано!» – «Не рано, – твердо возразил протектор, – исправить бы то, что ты натворил. Или желаешь, чтобы твой наследник был похож на твоего брата, не этого, – Илларий кивнул в сторону притихшего Брена, – а того, что я убил в Торнбладане?» – Ну нет, второго Марцела в своей семейке я точно не жажду. И так уж...» – «Ну, вот и хорошо, что ты согласен». – «Согласен-то согласен, да жаль, пойми, Лар! Для чего я на брюхе в разведке сопляком ползал? Чтобы мой сын то же самое делал? У керла Заречной будут полководцы, воины, советники...» – «Будут, если он сам будет правителем, а не капризной размазней, пришитой к отцовским штанам!.. Мужчин из мальчиков воспитывают лишения, это не я придумал, Север».

Брат молчал, думал. Не торопился, как прежде, обвинять любовника во всех грехах, да и Илларий говорил много сдержанней, и в каждом слове была ласка. Наконец Север встал и, потянув союзника за длинную прядку волос, засмеялся: «Не думал, что и детей по наукам надо растить, поди, кучу свитков про это имперцы настрочили...» – «Настрочили, – кивнул Илларий, – а ты пиши, Брен, пиши дальше...»

«Нашей волей, мы, керл Заречной Лонги и протектор Предречной, повелеваем, и с первого дня месяца дождей слова наши станут законом».

Год от основания Отца городов Риер-Де 875

Седьмой год союза Лонги

Трефола

В первый день месяца дождей Райн Рейгард нацепил на доспех новую бляху командира второй когорты Первого Заречного легиона. На бляхе красовались скрещенные ветви, мирт и можжевельник, и грозили врагам скрещенные же мечи – короткий гладий и спата, чуть длиннее... Первым Заречным командовал бывший квестор консула Каста – Гай Публий, но уже давно мало кто мог сказать, что воюет и служит лишь с теми, кто с ним одной крови. И, наверное, это было хорошо. Из шестисот воинов, оказавшихся под началом Райна, в Заречной родилось человек четыреста, остальные были из Предречной, и люди к такому порядку привыкли. Впрочем, многим и привыкать не требовалось, в войско союза пришла молодая поросль – те, что росли и меч учились держать, когда уже никакой речной границы в помине не было. Пятнадцати-семнадцатилетние парни знать не знали и не хотели помнить о былой вражде, обряды справляли вместе с товарищами, коих все реже звали «имперцами» и все чаще – «предречными». Женились на дочерях и сестрах потопленцев с того берега Лонги и обожали своего командира, пусть даже аристократ Публий на лонге не говорил, знал лишь ругательства, зато пользовался ими отменно и к месту. В первый день месяца дождей Гай созвал своих командиров и поставил перед ними задачу: к весне молодняк должен сравняться с ветеранами, ибо война грядет нешуточная, стратег Друз и его закаленные в Кадмии и на перевалах Земли Тигра легионеры могут оказаться куда страшнее трезенов. «Вот и гоняйте юнцов, хоть розгами, хоть... палками в зад», – это Гай уже на лонге сказал. Райн, как и все, засмеялся, представив себе ужас молодняка перед учениями, но тут же вспомнил далекий зимний день обмена пленных. Вспомнил с тихой грустью – а ведь думал, что век будет имперцев за тот Ка-Инсаар ненавидеть. Их уцелело человек сто, тех, кого спас от насилия и смерти Холодное Сердце, а меняли их на пленников, взятых лонгами под стенами Гестии, откуда Север только что вывел войска.

Шесть лет, всего шесть лет прошло... Райн знал тех, кто места себе в новой жизни не нашел – все ругал имперцев и «ополоумевшего вождя» – и часто думал: он и сам не знал бы, куда ткнуться и что делать, если б Брена не отыскал тогда или если б его счастье белокурое не выжило после плена у Инсаар. А сейчас... вот кончится служба, зажгут вечерние огни, и он поедет во дворец – к Брену. Успокаивать. Вернувшись в Трефолу, тот закрутился в делах чуть не больше прежнего, но глаза у него временами были испуганными. В первый день месяца дождей он стал наместником карвиров и страшился титула, будто заразной хвори. «Я не могу, они сильные, а я слабый», – твердил Брен по ночам, уткнувшись носом в грудь Райну. «Неправда, просто они до власти охочи. Тебя люди любят, за защитой к тебе бегут, а союзников боятся и уважают». – «Ну да, а меня не будут бояться! Как я стану приказывать твоему отцу или Цесару?» – «Так отец и Цесар уйдут воевать, – смеялся Райн, – а магистратов ты согнешь, не сомневайся, да и сгибать-то зачем? Городские старшины тебе и так в рот смотрят, не будь тебя, они и торговать бы не смогли, союзники их налогами дурными удушили бы. Вон Илларий до сих пор уличную торговлю ненавидит, хоть и показывал ты ему, сколько она дохода дает. И что? Аристократу все едино важнее, чтоб у него под окнами не орали. Но и он, и прочие воины понимают: не будь успешной торговли, не было б у них отменного железа на мечи и доспехи, не есть бы им мяса по два раза в день, не пить вино и танам в военных тарбах, щупая задницы уличных мальчишек и груди продажных девок... Потому ныне мой папаша тебя уважает и ставит высоко, понял?» И вдруг: «Райн! – ясное дело, Брен его и не слушал, раз вскинулся так на постели и глаза что плошки. – Райн, ты же тоже уйдешь?!»

«Ох, мука моя... уйду», – хотел сказать командир второй когорты, да промолчал по привычке. Никогда он не перестанет беречь друга от всего на свете – от беды, и горя, и мимолетного огорчения. Райн был уверен – война будет непременно и очень скоро, но вместо подтверждения солгал: может, стратег Друз еще не нападет, а союзники первыми нападать не станут. Ложью было и то и другое, в войске давно обсуждали речь карвиров перед воинами: ежели Друз не прекратит оружием бряцать, быть его заднице драной... А Друз не прекратит! Брен его опять как не услышал. Прижал колени к груди, глаза блестят нехорошо. «Скажу брату и Илларию, что сейчас нельзя воевать, у нас не хватит средств. Незаконная чеканка остановлена, и, пока рир Лонги не укрепится, нельзя затевать такие дорогие вещи, как война с Риер-Де». – «Не послушают они тебя, война не только расход, но и доход – удастся Друза сломать, так все торговые пути к югу от Предречной в руках союза будут, а это выгода прямая». – «Но, Райн! – и опять рядом лег, прижался горячим телом, затрясся как в лихорадке... зашептал на ухо сорвано, жарко: – Если б я не любил тебя так, кинулся бы в ноги брату, молил бы оставить тебя в Трефоле, в страже тоже толковые воины нужны. Но ты бы мне этого не простил, так, Райн?» Сын хонора Крейдона даже засмеялся. С Севером они больше не ругались. По приезду в столицу керл вызвал его и сказал: Райн Рейгард, конечно, осел безмозглый, но выбор брата Север уважает и считает верным. «Брену сильный мужик в любовниках нужен, не мямля влюбленная, убедился?» Хотелось керлу по морде вновь врезать, но тот был так счастлив своим примирением с карвиром, что рука не поднялась. Да и сам Райн по возвращении в Трефолу жил, как во сне, так что плюнул на гордость и попросил перевода в войска – Брен здоров, охрана ему больше не нужна, а сын верховного стратега хочет воевать. «Не ждал от тебя иного решения, хотя, правду сказать... – тут керл хмыкнул и выдал: – за Бреном многие увиваются, так что я б на твоем месте рядом сидел, понял? Не будь он мне родным братом, я б тоже засматривался...» – «Это потому, что илгу скоты жадные, – не сдержался Райн. – Верность караулить – глупее некуда». – «Дурь не неси, – оборвал Север, – Брен тебя, остолопа, ни на кого не сменяет, но ведь кто-то может и силой попробовать... брат мой тянет к себе, а люди всякие бывают... может, останешься при нем?» Сын Крейдона возмутился в ответ: «В постели здорового брата правителя милости себе искать? Еще не хватало!» – «Ладно, ладно», – засмеялся керл и отправил его к Гаю Публию в Первый легион. Тогда и понял сын Крейдона: не надо на подначки керловы внимание обращать, на дела смотреть нужно. Первый легион прочим не чета, его командир – третий в Заречной армии человек, сразу после самого керла да папаши, стратега верховного. Гай Публий привечал тех, кто честно служит, и через месяц сделал Райна командиром когорты. Выходит, Север Астигат обиды забыл и счел любовника брата человеком дельным? Похоже на то... и потому просьбы Брена оставить Райна в столице керл попросту слушать не станет. А Брен все свое твердил: «Ну, вот что этому Друзу нужно?! Договорились бы, решили миром, я бы сам послом поехал...» – «Ну нет, – не выдержал наконец Райн, – в том и соль, что Друзу Лонга нужна, обе Лонги – и Заречная, и Предречная, на меньшее не согласится». А еще имперец люто ненавидит Иллария Каста, считает его подлым предателем, замаравшим честь Риер-Де. Райн слыхал, как союзники говорили о перехваченном письме стратега, в коем тот такими словами крыл протектора Лонги, что Север взъярился: он Друза самолично за яйца подвесит и костер под ним разведет, а после заставит ползать и ноги Илларию целовать. «Друз не будет ползать, – смеялся протектор, – да и не требуются мне его извинения, пусть только войска от границ отведет». А Райн керла понимал: сам бы и яйца, и язык, и пальцы оторвал тому, кто посмел бы так про Брена говорить, писать и думать.

«Так что, воробышек ты мой, не нужно Друзу ни... прости, ничего, кроме войны с нами, и мы станем воевать». Он прижал Брена к себе покрепче, принялся целовать, чтоб тот обо всем забыл, но Брен вырвался и сказал сердито: «Тогда обещай, что вернешься! Клянись – или я такое устрою, что никуда не поедешь... я ж не смогу без тебя, Райн!» Командир когорты с совершенно серьезным видом поклялся Вечным Лесом и духами предков, что живым с войны вернется – ну а как же? Как он воробышка оставит? Да и потом, скоро война с трезенами подоспеет, слухи ходят: какой-то новый Ульрик объявился, мутит сородичей своих рогатых... словом, помирать некогда. Райн смеялся, Брен сердился, но, когда сын Крейдона с силой надавливая, огладил его поясницу да положил ладони на ягодицы, затих, сжался. И после застонал прерывисто, со страхом, неизбывным страхом и желанием. С Бреном на ложе было тяжело, но Райн ради наслаждения и покоя любимого человека не жалел усилий и часто думал: никому больше такого счастья не досталось.

Он сам изобрел способ, чтобы победить боязнь Брена перед соитием – знал ведь, и откуда ужас, нутро любовника сжимающий, и что в первый раз, в лесу под Трефолой, тот себя сломал, заставил, а так быть не должно. И начал с малого. Заявил Брену сразу по приезду – когда они с делами накопившимися чуть разобрались и смогли свободный вечер выкроить, – что брать его не станет, потому как не зажило еще... Друг твердил: «Ничего у меня не болит, я хочу», но серые глаза расширились от страха. И тогда Райн принялся его ласкать – медленно, не торопясь, с наслаждением чувствуя, как под руками перекатываются появившиеся мускулы. Колени и бедра, что сжимали бока лошади в дальней дороге, чуть огрубели, требовались почти укусы, чтобы Брен под лаской начал дрожать... и ладони стали жестче, и плечи – крепче. Райн с ума сходил от удовольствия, но позволил любимому кончить без проникновения и сказал: «Ну вот, видишь? А теперь просто делай, что я велю...» – перевернул его на живот, потянулся за фиалом с маслом, приказав ему ласкать плоть собственную. Брен послушался, завел руку под себя и задвигался, приподняв ягодицы, а Райн влажные пальцы не сразу ввел, все гладил налитой приподнятый зад, стискивал мягко... а потом осторожно толкнувшись внутрь, нашел нужное и ласкал вот так... ничуть не хуже, даже лучше – вон как любимый вскрикивает, как у него нутро сжимается, а самому можно и потерпеть... Но тут требовалось иное, и, дождавшись, пока любовник начал двигаться навстречу его руке резкими рывками, уже не сдерживая стонов, а вход свободно пускал три пальца, поставил Брена на колени. Тот вскрикнуть не успел, как Райн прижался плотью своей ко входу распахнутому, только прижался, не надавил на талию, чтоб насадиться заставить... а любовник, почуяв член в себе, забился, задышал часто-часто... и задвигался! Сам, без принуждения, впуская дальше, глубже... но сердце у него так сильно стучало, что ребра под ладонью ходили ходуном. Райн почти силой уложил его на ложе – лицом вверх – и вновь стал ласкать, трогая губами соски, вбирая в рот напряженную плоть, подрагивающую от испуга и острого наслаждения, а потом Брен ноги ему на бедра поднял... Райн взял его – мягко, осторожно, и тот выгнулся дугой. Семя брызнуло в ладонь тугой струей, и от спазмов этих он кончил сам, плавно входя в жаркое, узкое, влажное... Брен бессильно и покорно распластался под ним, а потом сказал: «Когда ты после разрядки меня брал, даже лучше было, а не думал, что может быть лучше!»

Так он с тех пор и делал, пока любимый совсем бояться не перестал. Доверчиво ложился, отдаваясь на волю рук, губ и плоти, а после благодарил, не давая самому «спасибо» сказать. После каждого соития хотелось летать и прыгать, будто мальчишке, – силе, бурлящей в Брене, радовались все вокруг, а больше всего ее доставалось Райну. Чем он заслужил такое? Не пара он воробышку своему, просто случилось так... Однажды у него это вырвалось, так Брен с ним полчаса не разговаривал – дулся. Он так забавно губы надувал, что какая уж там ссора... только и хочется прижаться и, раздвинув языком, ворваться внутрь мятой пахнущего рта. «Это я тебя не стою, – горячо шептал потом друг, – никогда не говори так... пожалуйста!» Райн не мог устоять перед просьбой, но все равно думал: ничем он не заслужил свое чудо, разве что рядом был, да ведь сам хотел, так в чем же заслуга? Он много ниже брата керла, да не потому, что тот Астигат – а это род правителей уж сто лет, просто... вот даже Илларий постоянно твердит: Брендон-старший умнее его самого многократно, и как бы ни злился сын стратега на протектора в прошлом, все равно признавал – у аристократа Каста голова светлее, чем у всех, кого он на веку своем встречал. «И что, – возмущался Брен, – только оттого, что я знаю язык остеров и счетные науки, ты считаешь себя неровней мне? Да кто б я был без тебя и где, скажи? На погребальном костре уж лет пять как сгорел бы! Вот так, и не смей спорить!»

Райн с обреченным страхом думал: вот придет Брен в себя окончательно – и любовник ему станет не нужен. Илларий-то с собой уйму аристократов притащил, да и другие постоянно в Трефолу ехали – благоухающие невиданными ароматами, завитые, остроумные... вот кто брата керла достоин! Как-то раз они из-за мужиков с наручнями на запястьях едва не разругались, но вечером того дня карвиры объявили Ка-Инсаар по случаю полного комплекта войск, и понял командир когорты Рейгард одну штуку. Ему тогда принесли в казарму записку. Сам-то он в тот вечер просто службу нес, оставшись вместо Гая – тот на обряд ушел, а Райну зачем? Брена на Ка-Инсаар калачом не заманить было, никто и не предлагал, помня о том, у кого в плену наместник побывал, а к другим мужчинам его не тянуло. Ну, ничего, кто-то же должен службу нести, пока другие долг Быстроразящим отдают, он и нес. И тут мальчишка-новобранец – один глаз у парня косил страшно, оттого на обряды он и не ходил, чтоб не сгорать от стыда, когда его никто не выберет в пару – приволок пергамент. Райн читал и думал: «Аристократам ли понять, какая душа у Брена? Они ль полуживого от слабости видели, на руках носили, когда сам ходить не мог? И к ним ли побежал брат керла? А ведь мог кому угодно зад поставить – Ка-Инсаар не выбирает, сегодня такая ночь, что и многолетнему любовнику изменить не зазорно, и вообще... Нет, твой воробышек тебя выбрал, так-то». А после обряда он сам Брена проводит, посмотрит, как тот засыпает во дворце брата, а эти минуты дороже близости на ложе, потому как близость подлинная.

«Я ждал тебя весь день. Прости, если отвлекаю от службы, но Ка-Инсаар касается всех. Мы и так слишком долго отлынивали, мир может отнять свои Дары».

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

Ты Дар мне, Райн Рейгард, Дар, данный мне миром, и я не позволю глупой войне и темной чащобе забрать тебя. Вот сейчас встану и пойду искать, как искал в день Ка-Инсаар по случаю полного комплекта войск. Тогда он, выпроводив незваных гостей, что вели себя слишком вольно и тем рассердили Райна, пошел в детские покои. Ему хотелось успокоиться, унять свой страх: что если любимый никогда ему не поверит и уйдет, посчитав себя лишним? Как сделать, чтобы он не сомневался? Но дети сегодня не радовали, точно чуяли напряжение и дяди, и начинающегося обряда – за стенами, в военном лагере, высоко и ликующе пели трубы. Ка-Инсаар! Отдай лучшее миру, не жадничай, и мир ответит тебе...

Лисса помогала играющим братьям строить столбики из новых монет, потом вдруг сняла с себя ожерелье из голубых жемчужин – подарок Иллария дочери союзника, – надела на Стефа, и тут же раздался негодующий крик. Девочка оттолкнула Рена от брата, вскочила на ноги и закричала: «Не смей его обижать», обернувшись к Брену в поисках поддержки. Он сделал Рену замечание – должно быть, тому не понравилось, что сестра отдала ожерелье младшему, и он ударил Стефа... странный мальчик Рен... илгу. Через пять-семь лет придется решать: учить ли его пить? Брата керла чем дальше, тем сильнее беспокоил характер старшего племянника, но эти мысли он держал при себе. Север баловал детей безбожно – всех троих, но Рена больше, словно стараясь возместить что-то, и Брен догадывался что. Их отец, Великий Брендон, не возился с ними, не дарил подарков, всегда слишком многого требовал, вот брат и старается не быть на него похожим, и дети обожают отца! Все так, но Рену нельзя позволять слишком много, иначе даже воспитатели не помогут. К мальчику приставили опытного воспитателя, но он не справлялся и постоянно жаловался на воспитанника. Илларий говорил, что, когда наследник подрастет, нужно будет нанять кого-нибудь из знаменитых философов, Север же пожимал плечами и спорил: карвир думает, что такая куча наук вместится в детскую голову? Зачем вообще так возиться с мальчишкой, все растут – и Рен вырастет. «Но Рен – не все, – резко возражал Илларий. – Он наш наследник и должен быть выше всех и лучше всех». Ох... Брену казалось, что старший племянник просто нуждается в твердой руке и в том, чтобы его не дергали из стороны в сторону, ведь именно из-за этого мальчишка вымещал свои обиды на сестре и брате. Рен никогда ни на что не жаловался, но в злых серых глазах горело исступленное упрямство...

Лисса все еще выговаривала Рену за обиду, а вот Стеф протянул маленькую ручку и коснулся колена брата. Племянница постоянно спрашивала: «Дядя, почему Рен такой жестокий?» Девочка не чуяла силы, а вот Стеф – наоборот. Он еще ничего не понимал, но пользовался данным ему Даром – и илгу Рен тоже чуял... вот уселся рядом с братом, поправил ожерелье – носи, мол, мне не надо. Может быть, в нем к отцовскому упрямству и доброта добавится? Север умел быть добрым и щедрым с теми, кого любил. Сможет ли его старший сын?

Брен еще немного посмотрел на детей и вышел, кивнув воспитателям. Он пойдет искать Райна! Просто потому, что хочет разделить с ним, именно с ним, свой Дар миру. Великий Квинт писал:

«Низостью становится страх потерять, не должно любовь им питать. Лишь крепостью веры можно связать, удержать…»

Год от основания Отца городов Риер-Де 875

Седьмой год союза Лонги

Трефола

Да, Брен боялся потерять Райна и потому, видно, и делал беспрестанные глупости. С возлюбленным он вновь становился мальчишкой, что в ночной тиши ждет шороха шагов того единственного, кто наполняет жизнь смыслом. Иногда его охватывал стыд – перед своим жаром и нетерпением, перед той жадностью, с какой он ласкал и не желал отпускать, страхом перед потерей. А Райна терзали собственные страхи. Должны ли они оба устыдиться этого? Должны! Сегодняшняя ночь нарочно создана для того, чтобы очиститься и начать сначала. И он загладит свою невольную вину, в чем бы ни был виноват, он постарается... Райна он никогда ни в чем не обвинял, но если тот захочет предстать перед миром чистым, будто младенец... Хоть бы захотел! Уличные сказители называли Ка-Инсаар ночью прозрения и признания. Да будет так!

Утром к Брену пришли три аристократа, одного из которых, Авла Росция, он помнил еще со времени своего предательства. Авл, приятель протектора Лонги, привел к наместнику своих соотечественников, решивших поселиться в Трефоле. У тех оказались пустяковые вопросы, кои вполне мог решить магистрат, но они явились к брату керла... в любое другое время ему было бы все равно, но Райн задержался утром в его покоях и, видно, разозлился. Мужчины и прежде не давали Брену прохода, и неудивительно – их влекла сила обильного аммо, всех, а уж тех, в ком кипит нерастраченное семя, и подавно. И Авл, и его приятели сочиняли для него стихи и эпиграммы, заваливали его цветами, старались задержать подольше за беседой, он же пытался быть с ними приветлив – зачем ссориться по пустякам? Но сегодня они его разозлили, ведь их приход отнял у него Райна на полчаса раньше. Как объяснить этим людям, что они не нужны ему? Они и десятки других! Городской старшина твердил о красоте наместника и просил осмотреть мастерские чаще, чем это требовалось. Командиры Третьего Заречного и Шестого Предречного приглашали оценить лагерь и укрепления – что ему там делать? А хонор Ворф, владеющий землями за Веллгой, привез брату керла слитки золота, безумец! Брен на его глазах отдал золото карвирам, строго заметив: «Мне не нужны подарки!» Однако аристократы досаждали куда сильнее. Их навязчивые ухаживания расстраивали Райна, Брен понимал почему, и ему это не нравилось. Как любимый может думать, что он променяет его на кого-то из этих напыщенных людей? У них даже собственного запаха нет, все заменили благовония, и мысли Авла и его приятелей такие же... А еще раздражали лживые сказки, сочиняемые про него, хотя карвиров они и смешили. Сородичи Иллария с завитками на запястьях не могли любить брата керла просто так. Им требовалось возвысить его – возвысить ли? – до своего уровня, и потому многие объясняли братское отношение к нему протектора Лонги кровным родством: мол, мать Брена, имперская пленница, доводится Илларию не то теткой, не то двоюродной сестрой... большей глупости придумать нельзя, хотя это было все же лучше слухов о совсем не братском желании, которое Илларий якобы питал к нему. «Отчего ты так злишься, Брен? – спрашивал союзник брата. – Ты красив, твое тело словно создано для любви, а кроме того, умен, потому люди и вьются вокруг тебя». Брен долго думал, как ответить на вопрос протектора, и наконец понял, что бесило его в ухаживаниях аристократов и глупых сплетнях. «Они любят не меня, а свое представление обо мне, – сказал он. – Такая любовь лжива насквозь, она ненастоящая! Я мог бы отдаться кому-то из них от любопытства или сочувствия, будь у меня склонность к такому, но им нужен не я, а некий “племянник Иллария Каста”, коего они себе выдумали...» Разве можно сравнить это отношение с тем, как относился к нему Райн?! Любимый видел его покрытым струпьями, полубезумным, больным, слабым и любил всегда только Брена Астигата, а не призрак или выдумку! Такое не измерить ничем, жизни не хватит, чтобы показать, как любит он сам... Илларий с ним согласился, сказав, что может отвадить от него ухажеров раз и навсегда, жаль, Брен не принял помощи... но не хотелось обижать людей просто так.

Райн же... не может быть, чтобы тот понимал все как-то иначе! Просто ему обидно и больно. Аристократы едва ль не вслух обсуждали: что нашел брат керла в простом командире когорты? Вам не понять, что нашел, никогда! Брен довольно грубо выставил их из своего кабинета и кинулся искать Райна, но тот уже уехал в лагерь. И вот теперь наместник союза Лонги торопился туда. Воздух остро пах весной, и даже вечная круговерть Трефолы стихла ненадолго – женщины и дети легли спать, а мужчины были на обряде. Пение труб и выкрики становились все слышнее, и что-то сильными спазмами сжималось внутри. Он никогда не справлял Ка-Инсаар так, как делают это все... хотя девственность свою отдал Быстроразящему. Брен запрокинул голову к темному небу и сжал бока лошади.

– Ка мал йерт, – прошептал он одними губами слова на языке Флорена, – жертва принята.

Но сегодня не будет жгучей боли и ужаса, не будет мучительной страсти – чувство между ним и Райном легкое и светлое, как ручей в лесу, и нерушимое, будто скала. Он убедит Райна не сердиться... только бы тот ему поверил!

Его появление перепугало часовых, и он не сразу понял, отчего они так носятся вокруг. Ну да, конечно! Север и Илларий перестарались, внушая людям, что наместник Лонги – их правая рука, и даже голова, во время их отсутствия, и теперь бедолаги восприняли его приезд, будто б к ним на ночь глядя пожаловали карвиры. Он заверил воинов, что приехал по частному делу, но его сопровождали до самых палаток Первого Заречного, где Брен вогнал в столбняк новобранца с косящими глазами... Справившись с изумлением, воин закрыл, наконец, рот и позвал Райна. Замерев и стараясь не спугнуть теплую волну внутри себя, Брен смотрел на возлюбленного своего. Высокий, широкоплечий, темные кольца волос на плечах... вот раскрылись крупные губы и выдохнули:

– Брен! Случилось что?

Он счастливо засмеялся, кинулся навстречу Райну и обхватил его запястья, нимало не стыдясь часовых.

– А разве ты оглох на оба уха, Райн Рейгард, и не слышишь труб? Сегодня Ка-Инсаар, если я ничего не путаю.

На командира когорты было смешно смотреть, и Брен рассмеялся бы, если б от близости Райна жар в его крови не стал нестерпимым.

– Ну да, – медленно кивнул сын Крейдона. – Обряд большой, орут как резаные... Кажется, брата твоего отсюда слыхать! Но что случилось-то? Зачем ты приехал?

– А ты не рад меня видеть?

Райн наконец отпустил воинов. Те ушли, но глаза у них были совершенно дикими, завтра по городу поползет очередная сплетня. И пусть! Брен будет счастлив, если станут говорить: брат керла так тоскует по любовнику, что даже не постыдился в казармы приехать, на шею вешается, стыд позабыв. Это же правда! Любимый переминался с ноги на ногу, с тревогой заглядывая в глаза, и Брен порывисто прижался к нему.

– Воробышек, да что такое? Ты горячий весь... плохо тебе?! Ну, что молчишь?

Брен не дал больше задавать вопросов – дотянулся до твердых губ, накрыл их своими. Да, рядом с Райном он и впрямь невысок, все его братья куда выше... По словам Иллария он не вырос из-за иссушения. Может быть. Но Брен и не хотел быть выше, ему нравилось смотреть на любимого вот так – задрав голову, нравилось гордиться тем, что Райн такой высокий и сильный.

– На Ка-Инсаар никому не должно быть плохо, – он вновь счастливо рассмеялся. – У тебя здесь есть место, где можно... словом, уединиться? – Райн свел темные брови. Он все еще не понимал или просто не верил, и брат керла прошептал ему в ухо: – Сегодня обряд. Каждый Дароприноситель должен отдать свое... и я хочу быть твоим. Ка-Инсаар, Райн!

Через миг его подхватили на руки, и от прикосновения к спине и бедрам волна жара захлестнула с головой. Он немного пришел в себя в небольшой клетушке с забранной частой решеткой окном, когда командир когорты опустил его на узкое ложе. Сам Райн присел перед ним, коснулся колена:

– Ты же не справляешь обрядов ... а у меня служба и... я намеренно вызвался, ну что мне на Ка-Инсаар без тебя делать?

Брен принялся ласкать пальцами густые темные пряди, наслаждаясь каждым прикосновением. Вот она – жизнь человека! Хорошо сделанное дело, весенняя ночь за окном, запах земли и травы и любимый, желанный рядом...

– Ничего с твоей службой за несколько минут не сделается, – звонко засмеялся он, откинувшись на покрывало. – Я для того и приехал, чтоб у тебя поменьше времени отнять, – и повторил твердо: – Ка-Инсаар!

Распахнутые глаза, где во тьме радужки бродили горячие тени, были близко-близко, и брат керла со стоном развел колени, стараясь прижаться сильней.

– Несколько минут? Плохого ж ты обо мне мнения! – Райн тоже смеялся. Проворные руки быстро стащили с Брена штаны и сапоги. Чувствуя голой кожей жесткость ласкающих его ладоней, он придвинулся еще ближе к краю ложа и принялся бесстыдно тереться пахом о бедра Райна. Когда же губы сомкнулись на его плоти, волна вырвалась из-под власти разума, и сила подняла его над землей, над миром. Он едва видел окружающее – беленые стены, низкий потолок, решетку на окне... потому что сила звала его к этим ненасытным рукам, каждым прикосновением заставлявшим его забывать себя, к огромным глазам, из которых смотрела любовь – несомненная, разделенная, дарившая ему весь мир...

– Ка-Инсаар! – любовник почти рычал, когда, поддерживая Брена под ягодицы, вошел в него мягким толчком. Мироздание опрокинулось, точно вышвырнув их обоих на берег моря из объятий качающихся теплых волн, слабая, пока неяркая искра между телами заставила обоих вздрогнуть, и Райн даже чуть отстранился, но Брен лишь упрямо подался вперед, чувствуя, как подчинившая его себе плоть упирается в нечто сокровенное и открытое сейчас – и Райну, и миру... им двоим! Вначале он двигался сам, а Райн лишь удерживал его, застыв, вслушиваясь в свое тело и распростертое перед ним тело любовника... Брен не боялся, не хотел ждать, он знал – чары мира овладели ими, отступать поздно – и потому крикнул:

– Ка-Инсаар! Это... нить... Райн... нить!

Тот распластался на нем, вжимаясь в покрытые бисеринками пота грудь и живот, замер на мгновение – а искра все росла и росла, набухала, как сама суть естества Брена. Раскаленная точка в его теле... в ней живет не только наслаждение, но способность приносить Дары. Пей меня, пей... Он не помнил себя под жесткими толчками, нутро сжималось так, что стало больно, и он вцепился в любимого с дикой животной силой, стараясь принять в себя еще глубже. И вот искра превратилась в тонкую звенящую нить... Она крепла и росла, соединяя их навсегда, но нить питает только любовь... Да! Я люблю тебя. Только тебя на всем свете, Райн, и только тебе хочу дать то, что не возьмут с меня леса, поля и реки... Любимый приподнялся, обхватил его лицо ладонями, заглядывая в глаза, касаясь быстрыми поцелуями припухших губ. Райн не двигался, но сильный спазм плоти выгнул тело Брена дугой. Он настолько хотел и был так возбужден, что помогать себе руками не потребовалось. Семя созрело, дождалось своего часа... и он кончил с громким криком, забрызгав живот, так сжав член любимого, что тот кончил тоже, заполнив его горячим семенем – с силой сжимая плечи, терзая губы...

– Ка-Инсаар... чудо какое, – прошептал Брен, едва вздохнув после соития. А Райн обнимал его и гладил по растрепанным волосам. Потом сказал глухо:

– Кёль Хисб! Со мной прежде не было такого, никогда. Ну, обряд и обряд, а ты... верно, чудо! Ты – чудо, Брен!

Брат керла замотал головой и возразил: «Это чары мира, мы любим друг друга, только и всего. Но это так много!» Райн укутал его в покрывало и наотрез отказался отпускать в город ночью, когда обряд и полно пьяных. И охрану он ему не даст. «Почему?» Да просто потому, что хочет видеть Брена спящим, когда вернется: «Вот и спи». Брат керла, прежде чем отпустить любовника к воинам и обязанностям, перехватил его руку, прижал к лицу, прямо к горящей от удовольствия и легкого стыда скуле. Он хотел попросить прощения за утренних посетителей, но Райн ему не дал. «Ну, дурак я, ревную, все боюсь: уйдешь с каким-нибудь таким... расфуфыренным, но ты внимания не обращай, если тебе нравится с ними говорить...» – «Не нравится, – строго перебил Брен, – они мне мешают. И никогда не смей думать...» – «Не думаю я, воробышек, спи». Райн Рейгард ушел, а Брен Астигат еще с час лежал без сна, вслушиваясь в затихающие вопли и звуки труб и в свое тело, где нить оставила свой след...

Наутро косой парень принес ему молока и хлеба – завтрак легионера – и передал слова любимого: ночью в лагере была драка. Ну да, все как всегда, напившись на обряде, лонги и «предречные» взялись перевоевывать не то битву за Гестию, не то бой у бродов, а может, и до времен Диокта и Райна Астигата добрались. Словом, убитых нет, но тех, кого запереть нужно, набралось прилично, потому командир когорты не может проводить брата керла. Драка – ерунда, думал Брен, воины всегда дерутся, даже если родились на одной земле и никогда не воевали между собой. Главное, что обошлось без смертей, и ни Инсаар, ни чары мира никого не покарают... Косой парень помог ему сесть в седло. Новобранец глядел такими несчастными глазами, что Брен, полный силой и радостью до краев, немедленно ощутил потребность поделиться. Теперь он может это делать – отдавать, отдавать щедро, как и положено... Он коснулся волос парня обеими ладонями – а тот улыбнулся во весь рот и поклонился.

Брен ехал по улицам, глядя, как стройные ряды палаток, между которыми бродили невыспавшиеся легионеры, постепенно сменились обычными улицами. Вот начало улицы Зеленой дружины, теперь она тянется через всю Трефолу, а ведь при отце здесь даже полей вспаханных не было. Вот Купеческая, вымощенная камнем лучше, чем в Гестии, по ней уходят караваны во все страны мира – в Риер-Де, в Предречную, в Остериум, в Абилу. Вот Лигидийская, где долго стояли шатры отважного племени; улица Ткачей – целый городок с мастерскими и складами; улицы Пекарей и Лудильщиков, поворот в Абильскую факторию; улица погибших в войне с Инсаар, здесь тогда полыхал самый большой пожар, люди до сих пор зовут ее Черной, хотя давно на месте пепелища стоят каменные и деревянные дома и нет никакой беды. Площадь перед храмом Быстроразящих – уже три таких же построили, но этот самый старый, его даже пожар пощадил. Площадь Великой Лонги и строящаяся арка – карвиры до сих пор не решили, как ее назвать и чему посвятить. Огромный город, двести с лишним тысяч человек! Трефола... деревянная колыбель Брена Астигата, «лоханка»... не верилось. Они шли вперед, не поднимая головы, падая и ошибаясь, и не заметили, как взобрались так высоко. В тысячах дел, в сотнях боев создавалось будущее – и оно создано, но пока такое хрупкое. Нужно беречь. И они сберегут.

****

Севера и Иллария он застал в столовых покоях. Союзники были увлечены перепалкой и даже не заметили, что Брен явился в городской одежде и грязных сапогах. Он сел напротив брата, поздоровался, но тот лишь сердито кивнул. И тут наместник заметил разбросанные по столу и лежанкам свитки. В один из пергаментов и ткнул пальцем керл Заречной:

– Этому проходимцу в мою столицу не будет ходу до конца времен! Так ему и напиши, а нет, я сам напишу, – брат ругнулся, но Брен заметил, что спор доставляет тому удовольствие – в уголках губ пряталась улыбка, да и Илларий с трудом сдерживал смех. Оба – уставшие после бессонной ночи, но задорные искры в серых и темно-голубых глазах, бьющая через край сила... сразу видно, карвиры отлично справили Ка-Инсаар. И еще – они неуловимо похожи, хотя что может разниться более, чем золотые пряди брата на кожаной тунике и серебряно-русые Иллария – на шелковой домашней рубахе? Но сходство несомненно – неугомонные, властные, свет союза, их общий талисман...

– Вот сам и напиши, – пропел Илларий. – И тем, скажем так, собьешь впечатление. Думаю, Квинт оценит твое внимание к его стихам...

Не выдержав, протектор захохотал, да так, что вынужден был бросить ложку и нож. Брат засмеялся тоже, отрезал себе кусок мяса и вновь принял сердитый вид, проворчав:

– Нет, он еще и гогочет... Развел писак, и дела ему нет... Братишка, да ты только взгляни! Голову оторвать Квинту вашему...

– Мать его! – нежно вставил Илларий, опять засмеявшись. Чему они так радуются? Ведь радуются же, несмотря на видимость ссоры! И как же здорово вновь слышать эти перепалки, в которых теперь нет и следа злости, нет желания унизить и подчинить... Больше полугода после примирения карвиры разговаривали друг с другом так, будто боялись разбить нечто хрупкое, а теперь, видно, уверены: другой не примет подначки всерьез, не порвется связь...

Север ткнул рукой в самый длинный пергамент, валяющийся на лежанке рядом с Илларием.

– Брендон, ради Матери-Природы, прочти вслух! Никогда не смогу сполна насладиться...

– Только попробуй! – брат бросил прибор и толкнул карвира локтем в бок. – Убить мало...

Под смех протектора и фырканье Севера, Брен прочел – на всякий случай, про себя! – написанное. Это были стихи Квинта Иварийского – и чудесные! Наверное, из Гестии утром приехал гонец и привез такой подарок. Вирши были совершенно незнакомы, и брат керла тут же зачитался. В новой поэме, что звалась «Луна и Солнце», речь шла о возлюбленном некоего героя – отменно вежливом, утонченном юном муже, покорителе бесчисленных врагов, своей добротой и кротостью, а также невиданной образованностью поражающем воображение всех, кто его видит. Брен потряс головой, когда наткнулся на строки:

«И волосы его сияют златом, он ликом светел, как сама Любовь. Уста его лишь мирру извергают, и счастлив каждый, видевший его. Я говорил с ним много и о многом, так слушайте, сограждане мои: лишь жалкое невежество способно о варварстве пространно рассуждать, узрев героя моего черты…»

– О ком он пишет? – удивленно спросил Брен. Союзники смотрели на него с тем выражением, что бывает у людей, решивших подшутить и с предвкушением ожидающих развязки каверзы.

– Чтоб я сдох!.. Меня родной брат не узнает, видал? – Север ткнулся лицом в ладони, плечи его дрожали от смеха. Илларий встал и склонился над ним, пропев с фальшивым участием:

– Значит, Квинт, со свойственным поэтам умением заглянуть в сердца людей, увидел в тебе больше, чем даже Брен... признаюсь, я тоже ничего подобного в тебе не наблюдаю. Утонченность и образованность? Стремление к возвышенному? И вот, мне больше всего понравилось: «неземная кротость»! Это творение, любезные братья Астигаты, нужно зачитать наследникам Ульрика, а заодно Друзу, ну и своим не мешает. Пусть проникнутся кротостью керла Севера... ой!

Брат рывком усадил Иллария рядом с собой, с силой сжал его плечи:

– Я тебе сейчас покажу «неземную кротость»! И стремление к этому самому... возвышенному, – брат продолжал смеяться, зарывшись пальцами в серебряные пряди на затылке протектора.

– Ты мне уже показал – на обряде, – пропел Илларий прямо в губы карвиру. – Меня, знаешь ли, временами твои... возвышенные... не дергай за волосы!.. стремления... ох, Брен, но это же невыносимо!

Союзники продолжали хохотать, а брат керла, чтобы не чувствовать себя полным дураком, отыскал на полу титульный свиток. Так и есть! Перед ним была поэма, о которой Квинт Иварийский говорил всего четыре года назад – а, казалось, прошли века. Он обещал Илларию, что напишет о союзе Лонги, расскажет обо всем, что видел собственными глазами. Но Севера Квинт не видел, тот уехал в снега Торнбладана прямо перед приездом знаменитого поэта. Зато поэт встречался с Бреном, и они подолгу беседовали...

– Он тебя описал, – Илларий на миг вывернулся из хватки и повернулся к Брену. – Решил, что раз младший Астигат доброго нрава и образован, как мало кто из имперских юношей, то и старший таков же! Нет, я не могу перестать, Север!.. Это слишком смешно.

– Нету в Квинте твоем никакой гениальности, – заявил брат, торжествующе хмыкнув, – иначе сообразил бы, что стратег не может быть кротким, по крайности. Даже Максим не был, а уж добрее воина я не встречал...

– Не суди опрометчиво, – Илларий погладил указательным пальцем небритую скулу союзника. – Квинт хотел подать союз Лонги в выгодном свете, и ему это удалось, несмотря на твое недовольство.

Север промолчал, он будто и не слышал, замерев под ласковыми прикосновениями, но все же Брену, как и прежде, казалось: Квинту Легию лучше не попадаться на глаза керлу Заречной.

– Кстати, а где ты был? – Илларий весело смотрел на Брена, а Север вновь не отозвался. Из этого можно было сделать вывод: брату известно, где и с кем он провел ночь, а значит, за ним по-прежнему есть тайный присмотр. Это не сердило, просто брат никогда не перестанет за него бояться...

– На Ка-Инсаар, – ответил Брен, стараясь говорить невозмутимо, но, не сдержавшись, улыбнулся – уж больно ошеломленным выглядел Илларий. Вот, он им хоть немного отплатил! А когда утих смех, союзники огорошили его следующей новостью: через месяц в Заречную прибудет Данет Ристан.

****

Вольноотпущенник императора Кладия просил тайной встречи с союзниками и Брендоном Астигатом, на что последний никак не рассчитывал. Зачем он понадобился Данету? Все торговые дела можно было обсудить в письмах. Хотя, правду говоря, посмотреть на знаменитого красавца, державшего в своих руках нити управления империей, было любопытно – и это еще слабо сказано! Брен думал, что успел узнать Ристана хотя бы немного. Остер частенько поражал его ум и воображение дельными советами и парадоксами, с ним было легко договариваться, ибо Данет внимал разумным доводам и не мелочился. Брен многое почерпнул от него и часто доказывал брату и протектору: вот уж давать советы, как союзу лучше наладить торговлю, Ристана ничто не заставляет, он делает это бескорыстно. Брену казалось – карвиры просто предубеждены против бывшего раба и потому не способны поверить ничему хорошему, что, впрочем, не мешало им строго соблюдать обязательство договора и поехать на встречу. А еще наместнику Лонги хотелось, чтобы Данета увидел Райн – они так часто говорили о Ристане, должно быть, сыну Крейдона тоже любопытно...

Перед отъездом на встречу новобранцы принесли присягу союзу, и Брен со странным чувством смотрел на выстроившиеся в идеальном порядке легионы. Он стоял между Севером и Илларием на балюстраде Оружейной башни, выстроенной из камня – вместо старой, сгоревшей при пожаре, – а воины приветствовали их. Пятнадцать легионов и вспомогательные войска! Всего лишь три державы могли похвастаться настолько сильной армией – Риер-Де, Абила и Лонга, им и делить мир между собой. Но мир не хотел войны, Брен знал это, и у него болело в груди от понимания неизбежности бойни и от невозможности ее предотвратить. Оставалось думать, как карвиры и Райн: союз готов к дележу территорий, и это важнее всего. Они уехали ночью и через несколько дней встретились с Данетом, которого, кроме высланной союзниками охраны, сопровождало двадцать дюжих кадмийцев. Ходили слухи, будто Ристан отдается каждому воину своей охраны, но Брен не верил – ни на секунду! Стоит ли слушать всяческие сплетни? Вот взять хотя бы историю, рассказанную Райном для потехи в дороге. Косоглазый новобранец, что прислуживал Брену в ночь Ка-Инсаар в казармах, утверждал всем и каждому: наместник вылечил его! Просто коснулся его лица ладонями, и вот теперь он не косит, да и любовника себе нашел – чудо! Так что теперь вся Трефола судачила: Брендон Астигат-старший умеет исцелять прикосновениями. «Так-так, – заинтересовался Илларий, – а ты сам видел излечившегося?» – «Видел, конечно, – ответил командир когорты. – Парень и впрямь стал меньше косить и любовника себе завел, точно, а то все жался – его ж дразнили». Брен пожал плечами и засмеялся, но Север и Илларий даже не улыбнулись, и ему показалось, что те приняли рассказ всерьез. Если байкам верят даже правители, то все россказни о Ристане нужно делить на десять!

Но все сплетни и басни не передали и десятой доли красоты вольноотпущенника. Брен предполагал, что Данету, должно быть, около тридцати, но выглядел тот куда моложе, и на него можно было смотреть часами. Смутное впечатление младшего брата отлично передал Север: «На изваяние какое-то похож. В Гестии есть такие статуи, что можно целый день пялиться, но на ложе остера – увольте!» Илларий задумчиво кивнул и прибавил: «Данету не хватает мужественности... – но тут же поправился: – внешне не хватает, но посмотри, как он двигается! С таким не приведи Мать-Природа схлестнуться на кинжалах». – «Да, но в бою на мечах, тем более со щитом, он не продержится и минуты», – поддакнул Север. Брен, решив осадить карвиров, припечатал: «Ристану не нужно потрясать оружием, он добивается желаемого стилосом и речами». К его удивлению, союзники согласились, и Илларий добавил: «Точно, как ты сам, Брендон. Только не вздумай спать с первым встречным, это не доводит до добра. И Ристана не доведет, ибо вертеть любовниками можно лишь до определенного предела», – а Данет вертел. Он привез на встречу свитки, в коих были расписаны некоторые планы их врагов – имперских стратегов и Сената, – и попросил взамен об услуге. У Брена перехватило дыхание. Согласись карвиры, и тайный торговый союз между вольноотпущенником и Лонгой стал бы союзом долгосрочным и куда более серьезным. Одно дело – просто совместно наживаться на поставках, и совсем другое – помогать посадить на трон Кладия нового императора... Ристан задумал рискованное дело, и карвиры говорили: «Остер сейчас просит нашей помощи, но нам без него будет стократ труднее».

Они четверо расположились за огромным столом, заставленным вином и закусками, а Райн Рейгард стоял у Брена за спиной. Человек, сидящий напротив, был сдержан и краток. Темные волосы с рыжим отливом, чистые глаза, что постоянно меняли цвет, безупречные черты – недаром с тех пор, как Данет Ристан разделил ложе с императором, в Риер-Де поменялись даже изображения Любви. Но язык вольноотпущенника не знал ни любви, ни справедливости. Он говорил о скором падении империи, о жестокой драке за власть и земли, что разгорится вскоре, да что там – уже идет! И о необходимых мерах, кои нужно предпринять немедленно...

«Думай, с кем ты говоришь, Ристан, – процедил Илларий. – Куда б не занесла меня судьба, какую дорогу я бы не выбрал – когда-то я принес присягу Риер-Де и своему дяде. И не собираюсь становиться клятвопреступником и предателем, кем бы меня там не объявлял Сенат». Север молчал, но Брен видел – ему речи остера не по вкусу. Однако видел и другое: необъяснимая неприязнь, кою питали к Ристану карвиры, была вполне взаимной – бывший раб их тоже не терпел. Брен заметил, каким отстраненно вежливым стало лицо Данета, но твердость речи вольноотпущенника не изменилась. «Потому и пришел я сюда, – продолжил он, – к тебе, Илларий Каст, и тебе, Север Астигат, ибо верному сыну народа ривов любовь к отчизне диктует защитить Риер-Де от скверны, а твой союзник навсегда обеспечит оборону рубежей. Некогда грозный лев издыхает у нас на глазах, вы сами это знаете...» – «Знаем, – перебил Север, – говори свои условия». Илларий сжал губы, но кивнул. Что ж, лучше честная неприязнь и вынужденный союз, чем лживые сладкие речи...

Потом брат и Илларий вышли, оставив их втроем, и Райн сел в кресло рядом. О чем думал любимый? Как хорошо, что они обо всем на свете говорят прямо! Брат керла улыбнулся первым, он не видел необходимости скрывать – сотрудничество с Данетом для него всегда было приятным. Ристан улыбнулся в ответ, даже глаза чуть потеплели и стали зелеными, точно молодая листва. «Ты в точности такой, как я думал», – тихо сказал Данет на остерийском, но Брен ответил ему на языке ривов – не хотел иметь тайн от Райна. Они проговорили пару часов – обо всем и ни о чем; и наместник уверился в первоначальном впечатлении: Данет Ристан великолепен, будто клинок лучшей стали, и так же опасен. Безумно хотелось спросить, не чует ли остер воронки в своем теле, но за такой вопрос союзники оторвали б ему голову – и были бы правы! Но Данет что-то знал о силе, о мощи илгу, таящейся в его сути – он умел придерживать пьющую спираль... Так странно! Брен хорошо знал этот прием, выученный всеми, кто воевал с Инсаар: не дать силе вырваться на волю и жрать все живое, пока в том не будет крайней нужды. Будь прокляты война и политика, не дающие говорить о самом важном! Вместо этого он спросил о том, о чем хотел писать в следующем письме: «Твои перекупщики, роммелет Данет, вновь завышают пошлины на железо и зерно, вели им прекратить». Ристан возразил было, что цены растут и людям нужна выгода от торговли, но наместник Лонги оборвал его: «Плати им из собственного кармана, твоя доля вполне это позволяет». Остер склонил голову и усмехнулся карминовыми губами: «Ты удивительный человек, роммелет Брендон, ты не похож ни на кого из тех, кто встречался мне на пути. От твоих слов становится тепло, даже если ты произнесешь проклятье... ответь на один вопрос: как человек, как все человечество может избежать пустоты – самого страшного, что есть в мире?» Брен мог бы сказать, что видел вещи куда страшнее пустоты, но, подумав, понял, что вольноотпущенник прав – ненависть и разрушение оставляют после себя ничто, иссушенность, пустыню, которую невероятно трудно наполнить жизнью. «Я не знаю, Данет, – негромко ответил он, – а если бы знал, то стал бы богом. Для себя я все решаю просто: люби мир, люби его Дары и не жадничай сам». Ристан вдруг дернулся всем телом и ответил еще тише: «Не всем подходит твой совет, Брендон, но я его запомню». Остер уехал вечером. Они с Райном проводили его, а через три месяца, когда война с Риер-Де уже началась, Данет прислал письмо.

«Ты мне не друг, не родич, но позволь писать тебе, будто так и есть. Я понял, о чем ты говорил – есть некая суть любви, и осознание ее делает человека счастливым, какие б беды ни обрушились на него».

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

«Ты мне не друг, не родич, но позволь писать тебе, будто так и есть. Я понял, о чем ты говорил – есть некая суть любви, осознание ее делает человека счастливым, какие б беды ни обрушились на него».

Суть любви – между войной и миром, между долгом и желанием, болью и счастьем. Сердцевина ее – всегда на острие ножа. Пройти по пути, что тоньше волоса, и не упасть – немыслимо сложно, а некоторым и не нужно. Но падаешь ты прямо в объятия пустоты, жадной и голодной, что ждет любого, кто опустил руки и перестал бороться. Простые слова и понятия, а доходили целую жизнь. Брендону Астигату-старшему скоро тридцать лет, но он по-прежнему ждет от Вечного Леса подсказки.

Брен сбросил с себя одеяло, оттолкнул в сторону свитки и, сбежав с крыльца, понесся по дорожке к воротам и дальше – к темной чащобе. Райн приехал всего на пару месяцев, очень скоро помощник командира Первого легиона вернется на границу с Кадмией, где сейчас затишье, но вскоре война вновь подаст голос. Два года бойни, а будет еще... империя не желала сдаваться, издыхающий лев рычал грозно, но союзу Лонги удавалось противостоять врагам. Противников много, но нет меж ними единства, даже в самом сосредоточии власти Риер-Де – императорском дворце – таится измена. И отдых так короток! После Брен вновь останется один с племянниками, а Рен и Стеф пока не помощники, и от Рена неприятностей больше, чем радости. Останется, и каждый день будет тосковать, хотя забота об оружии, снаряжении и продовольствии для воюющих легионов и о нуждах мирных жителей, землепашцев и ремесленников, что придают войне смысл, не оставляют места для тоски. Но по ночам он никогда не засыпает сразу, хотя устает смертельно – тихо сидит на ложе, вслушиваясь в слабый звон нити.

Он почувствовал любимого прежде, чем увидел. Хотел было сказать, что уходить на пару часов, не предупредив – свинство со стороны командира Рейгарда, но радость смяла все намерения. «Ходил проверить волчьи ямы вместе со сторожами, в Клезе должно быть безопасно», – весело оправдывался Райн. Потом прижал Брена к себе, и тело приняло теплый поток – это был старый ритуал, понятный лишь им двоим. Райн хотел дать любовнику как можно больше и придерживал в себе силу, а Брен лишь радовался. Аммо труднее на войне, чем раф и илгу, пусть не забывает, как нужно защищаться, а на ложе он все вернет любимому сторицей. В нем много силы! Они поднялись по ступенькам, и Райн осуждающе покачал головой: «Что это ты пишешь протектору? Просишь, чтоб Лиссу привезли в Трефолу?» – «Да, а что дурного? Пусть девочка поживет с родней, и муж ее тоже пусть здесь живет», – ответил Брен, предвкушая, что будет после того, как Райн приведет себя в порядок. «Девочка! Вот потому ты и маешься с племянниками. Все детьми их считаешь, они поседеют, а ты все будешь их нянькать!» – голос Райна стал сердитым, и Брен даже обиделся. Застрял так надолго и еще поучает! «Девочка Лисса – давно сама мать, своим кудахтаньем ты унизишь ее мужа, ведь Илларий уж точно непременно согласится позвать твою племянницу в столицу. Трясется над детьми союзника сверх меры, будто сам Север мало их разбаловал! Не дело это – навязывать нойру патлатому волю жениной родни, хотя лучше б, конечно, Лиссу отдали за лонга или уж за «предречного», жила бы ближе». – «Я просто хочу знать, как она там, не обижают ли ее, «нойр патлатый» мне не племянник...» – «Ну, не злись, Брен», – засмеялся Райн и повлек его в дом.

Они остановились на старой большой лестнице, по которой, должно быть, еще старый Вильдан Астигат наверх поднимался с новой наложницей, и вдохнули запах древесины и свежей хвои. Скоро будет дождь, дерево всегда так пахнет перед дождем... Райн обнял его за талию, пресекая все сердитые попытки вырваться. Прикосновения стали жадными, и вот широкая ладонь огладила поясницу:

– Как не целовать такие губы, вот скажи? Надуйся еще, ну же, Брен!

[1] Легенду о Созидающем см. в Приложении.