Часть вторая

Дождь был так себе. Хилое чваканье по запыленному асфальту, а хотелось слепого, сметающего ливня, как дома, в Грин Хилл, чтобы раскидистые виргинские дубы пропали в сплошной пелене, а через час ты шлепал по траве босиком. Или даже бесприютности лондонских дождей, когда возвращается солнце, ты будто рождаешься заново. Выбрасываешь зонт, стаскиваешь плащ, избавляешься от скованности… ощущение подвоха хотелось смыть немедленно, слишком надоело. Скрытого, к тому же грязного подвоха. Несоответствия.

Чарльз положил трубку на рычаг и толкнул оконную створку. Выцветшая, как и весь особняк, штора неприятно касалась волос – долой ее, закрепить зажимом, чтоб не мешалась. Какой смысл проектировщики придали таким маленьким окнам?.. Для конспирации хватило б и двухметровой ограды с типичным для Германии лесом тонких пик. Он оперся на подоконник локтями, капля сорвалась с карниза, защекотала под воротником. Мокро, несет бензином… Что ты натворила, Ребекка, и как тебе помочь? В этой уставленной громоздкой мебелью комнате сестра выбрала б кожаное кресло. Поддельный викторианский официоз выгодно подчеркнул бы фигурку, как в футляр, уложенную в творение парижских модельеров. Лет с двенадцати Бекки инстинктивно выбирала эффектные положения, он всегда это подмечал. Небрежно перелистала б страницы экономических журналов, делая вид, что понимает написанное. И пропустила мимо ушей все уговоры.

Телефон черной дырой притулился в углу стола. Иногда Чарльз почти ненавидел телефоны – куда б ты ни смылся, везде доберутся. Он сам дал этот номер Хэнкоку, а управляющие для того и созданы, чтобы сообщать дурные новости. Хэнкок все прекрасно изложил: Бекки сообщила правлению об изъятии своих акций из «Стил Индастриз С-В», не предупредив, не посоветовавшись… Не до того ему сейчас!

– Алло, мисс?.. Пожалуйста, Нью-Йорк, Даунтаун...

Стоило набрать сестру вечером, когда они еще раз перетрясут скудный улов, добытый при обыске у Йозефа Лоша. Могли что-то пропустить, не заметить в спешке. Разочарование горчило на языке. Если ему так паршиво, то каково Эрику?.. Его все время нужно держать в поле зрения, отложить девчоночьи капризы, любые дела и заботы, иначе операция целого года ухнет коту под хвост. Вот только в семье Ксавье-Мэллори принято кидаться в авантюры со скоростью курьерского поезда. Промедлишь – и опоздаешь надолго, а то и навсегда. Нудные, тягучие гудки. Сестры нет дома, и горничная тоже испарилась. Хорошо, он зайдет к Эрику, заставит того обсудить хотя бы берлинскую погоду… вчерашнее молчание показалось опасней открытого возмущения и угроз. А дождь-то по-прежнему еле брызжет, досадно.

Трубка со скрежетом вдавилась в рычаг. Злость вообще неконструктивна, а после очередной фиги в нацистском кармане легко столкнет в бесплодное барахтанье. Чарльз взял пиджак со спинки кресла, выдвинул ящик стола, тронул пальцем кобуру служебного «кольта». В Берлине револьвер уместен даже в клозете, но, если заявиться к Эрику с оружием, тот заметит, тогда из него слова не вытянешь. Визгливый звонок вернул уже от двери. Отдельный кабинет в особняке ЦРУ – привилегия научного консультанта; а он еще возражал Майку, не желая подчеркивать особое положение. Достал бы всех своими переговорами.

– Мистер Ксавье? Вас вызывает Нью-Йорк. Минуту, соединяю…

Нежели девушка на коммутаторе без просьб держала апартаменты Ребекки на контроле? Надо спросить имя, послать цветы и немецких конфет, лакомства тут совершенно сказочны.

– Чарльз?! Чарли, это ты?

Явно не Бекки. Мужской голос искажают помехи, но орать с таким воодушевлением прямо с утра способен только Кристиан. Может быть, сестра еще спит? Да, убеди себя – не игнорирует.

– Крис? Где ты взял этот номер?

– Что за странные вопросы? Ты не рад?

«Кольт» ему все же пригодится. Прижимая плечом трубку, Чарльз застегнул портупею, захлопнул ящик. ЦРУ весьма пестрая структура, следует об этом помнить. Не так давно один из руководителей отдела взял на операцию свою невесту и потом оправдывался тем, что ее общество обеспечило ему психологический комфорт. И его не выгнали, заставили лишь оплатить из жалованья невестин люкс. Обыкновенных болтунов в разведке больше, чем на воскресной службе где-нибудь в Вермонте.

– Разумеется, я рад тебя слышать, просто немного занят. Крис, кто дал тебе номер?

– Ну, у меня много поклонников, – баритон на той стороне океана немного подувял, – люди любят ходить на гонки, даже твои сверхзанятые спасением родины коллеги. Ты тоже когда-то любил.

О да. Воображал звезду ралли, сурового и отважного гонщика, воплощением мужественности. В черно-желтом обтягивающем комбинезоне Кристиан смотрелся почти богом античности, эдакий Аполлон Бельведерский, черт возьми. Через неделю Чарльз выяснил, что бог лжет по мелочам, через месяц – начал уставать от навязчивости и грубых попыток дергать за ниточки. Обидно, что настолько совершенное тело вмещает неподходящий характер.

– …не успели отметить твою профессуру. А я уже шампанского купил. Какого хрена ты так внезапно уехал, Чарли?

– У меня дела, – рубить хвост через Атлантику – не самая лучшая идея. Кроме того, вездесущий Хэнкок предупреждал, что Кристиан способен закатить скандал. Чарльз намеренно не вникал в прошлые связи гонщика, вполне вероятно, те, прежние, не умели договариваться. – Пожалуйста, не звони больше по этому номеру, Крис, он исключительно служебный. Я свяжусь с тобой, как только прилечу. Обещаю. Твое шампанское не пропадет.

В холле зазвенел колокольчик. Любопытная деталь конспирации: повесить над последней ступенью лестницы ажурную побрякушку, чтобы посетитель ростом не ниже метра восьмидесяти непременно задевал ее. Значит, Майк, или… Эрик? 

– Знаешь что? Это переходит всякие границы! – ну почему у обладателя роскошных золотисто-смуглых плеч такая манера выражаться? Точно у выпускницы колледжа. Теперь Чарльз поздравлял себя с предусмотрительностью: было б неприятно вспоминать то, до чего они с Кристианом не добрались в постели. По правде говоря, в ночь знакомства, после потрясающей пьянки на ралли чемпиону напрямую предлагалось, гхм, углубить контакт. Смешав коньяк, виски и пиво, они этого приключения лишились, а наутро чемпион занял у него две тысячи долларов – якобы на лекарства больной матери. Кристально очевидно: очередная пустышка, предсказуемый провал вместо удовольствия… деньги – пустяк, даже вранье – пустяк.  Дави на Криса проблемы, Чарльз бы понял, вместе б распутали, но дать использовать себя?.. У родителей – и то не вышло. – Ты подобным образом намекаешь, что мы должны остаться друзьями? Отсылаешь меня, как консьержа, как мальчика по вызову.  Да что с тобой такое? Развлекаешься в Европе…

Резкий, короткий стук в дверь. Майк бы не постучал, прочие не задели колокольчик, а прислуга и охрана днем без крайней необходимости наверх не поднимется.

– Друзьями?  – Крис полагает, что с ним приятно дружить? – Интересная мысль. Обсудим, когда вернусь. Войдите!

– Кто там с тобой? Не говори, что коллеги, в Берлине ночь!

Остолоп. Не в состоянии разобраться в часовых поясах… все-таки Эрик. Не усидел в своей комнате, сам явился – отличный признак. Жаль, что застал лишний разговор. Как шутил отец: дьявол сытно позавтракал сегодня. Впрочем, Роуз тут же деликатно отступил обратно в холл, и собственная бестактность кольнула вновь, который раз за трое суток знакомства. Что чувствует человек, на чьей руке накололи цифры, будто на животном, предназначенном для продажи, когда какой-то дурак выставляет клеймо напоказ? Необходимо было доказать осведомленность, принудить к откровенности, иначе риск бесполезен. И никуда не денешься – мерзко. Извиняться задним числом, пожалуй, не стоит… во всяком случае, извиняться напрямую.

– Чарльз, ты вообще меня слушаешь?! 

Кажется, сейчас он опять будет невежлив.

– Я устал повторять…

– Крис, я кладу трубку, – личный телефон не всегда благо, безусловно, – до встречи в Штатах.

Чарльз быстро распахнул двери, уже приготовившись нестись вниз по лестнице – терпением гость их особняка не отличался. Но Эрик ждал его у перил: не прислонился, не положил ладонь на теплое дерево, так естественно в промозглый день… не расслабляется ни на миг. Он и двигался так же: стараясь даже случайно никого не задеть, в любом помещении немедля выбирая самую выгодную и незаметную позицию – подальше от остальных, лицом к двери и окнам. Ненарочитые, въевшиеся жесты складывались в весьма нехорошую картину. Жалили тем самым ощущением подвоха. Наметки браковались одна за другой: ты добивался мести высокопоставленному нацисту, исчезнувшему черт знает куда, и, наконец, попал к людям, что добиваются того же. Если не отомстить, то найти и судить как преступника. Что бы ты чувствовал в шкуре Эрика Роуза? Облегчение, благодарность? Очень давно Чарльз Ксавье душу б продал за поддержку того, кому можно хоть немного довериться. Сотрясение воздуха, но… когда появился Хэнкок, доверию пришлось учиться заново.

– В той паршивой бумажке не упоминалось, что я здесь заперт, – эта сдержанная неподвижность переполнена яростью – вот-вот хлынет через край. Они не нашли у Лоша почти ничего, никаких указаний на местонахождение Хеллингена, никаких материалов. Под ругательства Майка разошлись по своим комнатам, насмерть вымотанные обыском. Чарльз тут же провалился в сон, а на рассвете застал Эрика в буфетной. Тот не ответил на приветствие, молча проследил, как Чарльз наливает себе кофе. Потом обронил тяжело: «Ну, чего доблестная разведка достигла своим вмешательством? Идиоты». Кажется, он вообще не спал, голос сел из-за сигарет. И теперь выглядел не лучше. – Мне запрещено выходить?

– В той бумажке, если ты ее прочел, перед тем как подписать, говорилось, что ты можешь покидать подотчетную территорию с разрешения старшего офицера, – нельзя сравнивать Эрика с собой или с обычным кругом знакомых… с Кристианом, например. – Куда ты хочешь пойти?

– Тогда вели своему церберу Майку выпустить меня.

Попытки показать миролюбие и желание сотрудничать разбивались о непрошибаемую замкнутость. Здесь требуются иные методы. Станет проще, когда придет ответ на срочную телеграмму, посланную Майком в Лэнгли – пусть штаб-квартира подтвердит, что в январе сорок пятого из Освенцима был освобожден некто Эрик Роуз, соответствующего возраста и примет.

– Майк и есть тот самый старший офицер, он командует операцией, – мягко возразил Чарльз, – не только ты обязан обращаться к нему за разрешением, директива касается всех. 

Жесткие черты, упрямый рот, суженные, как в приступе мигрени, зрачки… Эрика Роуза можно сравнить с генератором, что выдает в секунду мегаватты энергии, но никакой гений не заставит эту силу орошать поля и крутить шестерни на заводах, свирепая вольница разорвет любую узду. Страх и азарт – для Чарльза обе эмоции подчинялись одной шкале.

– Но в рамках научной составляющей… – составляющую они пока не прояснили, времени не хватило, и Эрик досадливо сморщился. На науку ему явно плевать. – Словом, если речь идет об изучении материалов, я могу взять ответственность на себя.

Собственно, директор Даллес и раньше выражался недвусмысленно, а предотлетный инструктаж поверг оперативников в шок. В фантасмагорических дебрях им предписывалось отыскать новую технологию, да еще исполняя приказы без году неделя оксфордского профессора биохимии. В далеком от начальства Берлине ничто не мешало Майку упирать на козни коммунистов, а Чарльзу – расписывать суперсолдат, в касках со звездами, уже десантирующихся на лужайку перед Белым домом. Но до сих пор им как-то удавалось соблюдать паритет между безопасностью и теорией изменений вида хомо сапиенс. Хотя б потому что последняя по-прежнему попахивала шизофренией, зато штази им точно не привиделись. Труп Томми в морге, Сэм Керри в больнице с простреленным легким – они уже потеряли двух человек и ни на шаг не продвинулись.

– Ну? – Эрик изучал его не менее пристально. – Бери ответственность, не то перехватят.

– Вначале ты объяснишь мне, куда намерен пойти, – шпилька удивительно точна, видимо, гость уже разобрался в упорядоченном хаосе их выездной бригады.

Колеблется. Непокорная энергия ищет пути для бунта и разбивается об элементарный довод: сбежать отсюда не так трудно, но обратно не вернешься, и полиция не оставит тебя в покое.

– Мы не все осмотрели на складах Лоша, – Эрик сунул сжатые кулаки глубоко в карманы брюк, и Чарльз подметил, что, во всяком случае, воспользоваться услугами прачечной тот не побрезговал. Свежий костюм из служебного гардероба демонстративно игнорировался, но кровавые пятна с одежды исчезли. – Под шкафом с удобрениями была плита, помнишь? В дальнем углу, где плакат с «кобылой»…

Чарльз помнил линялый довоенный плакат, на котором дородная и, разумеется,  белокурая девица держала в руках молочник, призывая немок к созидательному труду на благо рейха.

– С блондинкой? Но там везде такие плиты, не только под шкафом.

– Эта особенная, – Эрик прищелкнул языком, – специально сделано, чтобы не замечали. На ней странная скоба, и двигали шкаф совсем недавно. Пыли почти не было.

– Мы же подняли пару плит, не забыл? И впустую.

Пусть выскажется резче, станет ясней, откуда несет душком подвоха.

– Герр Ксавье, если вашему профессорскому сиятельству лень проехать пару кварталов, нужно было оставаться в своей альма-матер учить папенькиных сынков кромсать лягушек, – значит, Роуз не возражает, чтобы они пошарили на складах вдвоем, какой прогресс. – Не желаешь выполнять свою работу, просто прикажи выпустить меня. Сам справлюсь.

– Мне не лень, – Чарльз постарался вложить в улыбку поддразнивание и призыв к примирению разом, – хотел проверить, что конкретно ты собираешься искать.

Не ответив на подначку, Эрик шагнул к лестнице. Звенящая побрякушка над верхней ступенькой напрасно ждала шанса выполнить обязанности сигнализации. Роуз уклонился ловко и упруго, точно игрок в регби. У Чарльза не складывалось со спортом, сердясь на брата, Бекки вечно язвила, предсказывая в недалеком будущем объемы и вес престарелого конгрессмена. Отец рано начал толстеть и лысеть, потому, наверное, мама разлюбила его – Чарльз думал так мальчишкой, наивно соединяя любовь и страсть. Влечение не подчиняется сознательному выбору, а настоящую близость не разрушат лишние фунты. Надо б походить с Ребеккой на корт, пусть теннис выматывает хуже вечеринок, в тех хоть какой-то смысл есть… Ему никогда не двигаться так легко и красиво, как этот нежданный знакомый в старой, потертой на локтях куртке, зачем тратить время? Что ж, больше причин восхищаться тем, как это делают другие, а теннис, глядишь, поможет восстановить отношения с сестрой. Бекки превосходно играет, Бекки, глупая девочка…

– Отметимся у Майка. Подожди!

Эрик так рвался на улицу, что пришлось перехватить его за плечо. Охранник у входа набычился, очевидно, мечтая, чтобы двуногая опасность не разгуливала по особняку. Неудивительно – виси здесь колокола Биг Бена, они б подняли по тревоге весь Берлин.

Капитан разведки Майкл Стрейт вполне разделял чувства охраны к Эрику Роузу. Пессимизма добавлял и неначатый отчет, белой кипой громоздившийся на рабочем столе.

– Я бы никуда не ходил с ним, Чарли. Возьми людей, – Майк ожесточенно грыз колпачок ручки, – не верю я этому типу. Он ищет возможность связаться со своими, передать весточку и черт знает чего еще сотворить… пусть вначале выложит, что ему известно об экспериментах Хеллингена. Утром я пытался вытянуть из него кое-какие детали, так он меня едва не послал… сущий геморрой!

– Мне кажется, мы с ним немного поладили, – обыкновенным разговором из Эрика ничего не вытрясешь, в этом Чарльз уже убедился. Допросом – тем паче. – Потерпи, хорошо? Он расскажет, в его интересах помогать нам.

– И с драконом поладишь? Карл ты наш Великий, – Майк скептически хмыкнул. Шутка про Карла и драконов прилепилась к Чарльзу после одного совещания у Даллеса, когда дирекция решала, кого послать отстаивать бюджет на научные изыскания ЦРУ. Чарльз не считал, что двумястами миллионами на текущий год разведка обязана лично ему, но посильный вклад внес. Даллес полагал иначе или старался польстить «высоколобым» – произнес целый панегирик, благо, имя Чарльза годилось для метафоры. ФБР получило только тридцать миллионов, наверное, уже это приводило директора в восторг. – Ладно. Как на духу: не сиди мы в полной заднице, я б отправил Роуза в Штаты с первым спецрейсом. Поверь мне, за ним ползет отвратный запашок… а с меня вот-вот сдерут нашивки за хреновых наци. Постарайся отзвониться, если чего подорвет, понял?

****

Серый «опель» скромно пристроился между бетонными плитами, наваленными у знакомого заводика, и монументальным, истинно германским забором. Спереди машину прикрыл мокрый густой кустарник – хороший повод прикинуть ошибки их провалившейся засады. ЦРУ ставило капкан на Йозефа Лоша, рассчитывая допросить его в уюте особнячка, а нарвалось на штази и нелегальных охотников за нацистами. Эрик с приятелями точно не устраивают митингов и не шлют петиций бундестагу, требуя судить затаившихся фашистов… пропустить такую группу – само по себе провал, а разведка восточных немцев вовсе в программу не входила. По расчетам, штази в худшем случае получили сигнал после убийства Зеемана, обрывки информации – не более. Обхохочешься, как говорят студенты. Запад в Берлине пятится по всем фронтам. Весной – скандал с идиотским туннелем, прорытым для прослушки русских военных, и обмен негодующими нотами между Штатами и Советами еще набирает оборот; теперь – новый конфуз. Их эскапада имела привкус старого анекдота про актера, дремавшего на темной сцене и вдруг обнаружившего, что зал полон зрителей… Можно потешаться, если б в берлинском морге не прибавилось трупов. Неизвестный коммунист – молодой, веснушчатый, убитый пулей в затылок. Томми, расстрелянный в упор, у него дома остались жена и маленький сын. Садистски искалеченный друг Эрика – на опознании тот угрюмо буркнул, что погибшего звали Мишелем Ла Гарром и пытали его сразу после взятия Парижа. Даже Лоша Чарльз бы предпочел видеть на скамье между приставами, а не целлофановым кулем в мертвецкой.

Изначальная ошибка – год назад уверовать, что Зеемана прикончили партнеры по черному рынку. На месте Майка Чарльз накатал бы жалобу начальству на сотрудника, контролировавшего то дело, перевел стрелки. От Зеемана шла ниточка к Лошу и дальше – к Хеллингену с его суперсолдатами. Штази разматывают моток быстрее, вероятно, их аналитики сразу связали медицинский блок Освенцима с нападением на Зеемана –  ну еще бы! – достались-то инквизиторские застенки именно им. Единственный способ обскакать красных: выйти на следующее звено раньше них, но это так же просто, как сфотографировать каплю в плотной завесе дождя. В списке потенциально причастных к изыскам эсэсовского полковника сотни фамилий, половина из них – вымышленные. Чарльз скрестил руки на руле. Рядом с ним сидит пароль к этому шифру, под завязку заряженный генератор. Разглядывает потеки на лобовом стекле и старательно прикидывается посторонним. Сунься – убьет током. Остается стравливать понемногу и ждать, когда «подорвет».

– Долго еще прикажешь тут торчать? – эх, Эрик, если б ты еще в колледже попытался влезть в кухню финансистов, то знал бы: нельзя показывать противнику свое нетерпение. Промахом непременно воспользуются.

– Я здесь в качестве сопровождающего. Инициатива за тобой.

Н-да, опрометчиво. Догонять Роуза пришлось почти бегом, ботинки скользили по лужам, утопали в насквозь пропитанном влагой гравии. У складов вода пенилась бурунчиками, Чарльз перепрыгнул водоворот, едва не свалившись в грязь. Теннис, утренние пробежки, а с вечеринками пора завязывать.

– Охрану сняли? – Эрик словно не замечал капель, стекающих с коротких русых волос.

– Еще вчера, – ключ так и норовил вывалиться из мокрой ладони, – людей не хватает.

– Что же вы не позвали на подмогу БНД[1]? Они б прискакали на задних лапках.

БНД нечего тут делать, равно как и англичанам. Приказ Даллеса не оставлял простора для толкований: технологии СС должны достаться ЦРУ и никому другому. В участке Чарльз побился б об заклад, что охотник за наци мало соображает в подоплеке того, что свело их вместе в фабричном районе. Теперь же случайные оговорки  подсказывали обратное. И все же Эрик Роуз мог врать в чем угодно, оказаться двойным агентом или, дьявол забери, коммунистом, но такую ненависть не подделаешь.

– Обойдемся без БНД, – Чарльз навалился плечом на дверь. – Помоги…

Внутри длинного помещения было темно и сухо. Чарльз на ощупь щелкнул выключателем, поежился. Ряды шкафов, деревянная конторка у дальней стены. Поворот –  и еще стеллажи, запах химикалий, холодный и едкий. Наверное, так пахло в том проклятом блоке. Безнадежностью. Каждодневным кошмаром, ожиданием, что завтра станет еще хуже. Как расколоть того, кто выбрался из ада живым?

– Вот она, – Эрик ткнул пальцем в девицу с кувшином. Левый глаз блондинки безжалостно пронзили гвоздем, но правый сиял счастливой голубизной. Пока ребята обыскивали склад, оперативник Ренли рассуждал о репродуктивных идеях рейха, навеянных белокурой селянкой. «Здоровая, красивая, настоящая баба, наша! Поглядите, какие волосы! А грудь!.. Парни, груди китаянок щупали? А мексиканских мариучч? Пубертатные прыщики или кочаны капусты. То-то. Породу всегда видать! Такая и детей крепких родит». Чарльз носился по хранилищу бывшего лаборанта за разъяренным Майком и опоздал прервать глупую болтовню. Зато успел встать между Эриком и оперативником, предотвращая очередное побоище. Роуз вроде не сказал ничего оскорбительного, но тон подействовал даже на такого тупицу, как Ренли. «Арийская женщина родит арийских детей. Остальных в топку?»

Чарльз отбросил носком ботинка кучу драного картона, примерился к ребристому углу шкафа. Такая же затоптанная, как и все прочие, плита под ним блестела никелированной скобой. Удобно схватиться и поднять… как они ее пропустили?

– Двигаем?.. Кстати, почему ты про нее вспомнил?

– Не все ли равно? – Роуз вытер ладони о чей-то рабочий халат на ближайшем крюке. – Возьми левее, к стене.  Во сне приснилась. Задремал после завтрака – кормят тут вас, как на убой – и вот… сам видишь, плита приметная. Мы тут нанесли грязи, а тогда она прямо сияла, будто ее часто поднимали, трогали, понимаешь? Просто сразу я не…

– Ренли отвлек?

Эрик уставился на него. Глаза, как у рыси, только не желтые – серые, злые всегда и удивленные сейчас.

– Перестань это делать, что бы ты, черт побери, ни делал, – охотник за наци пихнул к нему шкаф так, что махина зашаталась. – Парни твоего Майка – кретины, раскормленные кукурузой, но они давно работают с тобой и знают, чего говорят… Если тебе воткнули какую-то дрянь в башку или обучили всяким штучкам… короче, упражняйся на цээрушниках, вам положено! Не на мне.

Вначале захотелось выругаться, потом – совершенно неприлично заржать. Начальник третьего отдела б оценил – там корпели над секретами гипноза, по слухам, добивались передачи мысленных приказов на расстоянии. Выходит, ребята потому так обалдело на него порой косятся? Считают, он способен выуживать их глубокие размышления о девушках, отгулах и бейсболе?

– Поверь, я не читаю твоих мыслей, – ну точно: рысь, снабженная мощнейшим генератором, разве что шерсть на загривке дыбом не встает, – эта технология еще в стадии эксперимента, вот лет через пять…

– Я не ребенок, – Роуз вновь налег на стеллаж, – может, такого аппарата еще и не создали, но, слышал, некоторые люди предрасположены к психологическим техникам. Вроде фокуса, усиленного лекарствами…

– Ну, я бы получил данные о подобных приемах одним из первых, – если они не скоординируются, то шкаф так и останется на плите, – возможно, где-то ими уже пользуются, к нам это не имеет отношения. Ты заметил скобу и отсутствие пыли, потом Ренли отвлек дурацким замечанием – хлоп! – информация потеряла актуальность. Не стерлась, а именно отодвинулась. И вернулась во сне. Теория бессознательного…

– Чарльз, хватит, – Эрик скривил край рта, – Фрейда я на досуге пролистывал. Теперь ясно, отчего твоего Майка трясет и прочих тоже. Ты же сам ходячий аппарат, и, знаешь ли, придерживай свою проницательность, иначе люди решат, что имеют дело с сверхсекретной разработкой ЦРУ.

– С суперсолдатом.

Эрик никак не отреагировал на наживку.

– Профессиональная паранойя цветет у наших парней, как магнолии в Южных штатах. Что они еще про меня выдумывают?

– Ну, если ты считаешь, что они делились со мной сплетнями, то все в порядке, до мутации тебе еще далеко, – у него совершенно смазанная мимика – вот в чем загвоздка. От улыбки ждешь прищура, морщинок под глазами, яркого всплеска на радужке, но получаешь только слегка приподнятые уголки губ. Когда шутишь, принято улыбаться, Эрик Роуз старается. Результат выходит пугающим. – Ренли и Беннет непростительным грехом полагают твое профессорство, необмытое перед отъездом.

– Меня выдернули прямо с церемонии, – Чарльз нарочито вздохнул. Бекки предлагала собрать знакомых повеселиться, Майк намекал еще по пути в аэропорт, Кристиан напомнил через океан. Но самому профессору хотелось отметить не должность, а арест Хеллингена. Впрочем, одно другому не мешает. – Тут не Мюнхен, но пиво все равно отменное. Можем прогуляться куда-нибудь… ты часто бывал в Берлине? Наверняка в этом городе найдется куча пивных с романтичной историей. Подскажешь, куда лучше завалиться?

– Почему ты защищался в Оксфорде? – Эрик отвел глаза. Довольно грубый способ уйти от ответа, но, видимо, приглашение показалось ему чрезмерным. Обоюдное прощупывание затягивалось. – Ну, в общем… поздравляю. Профессор в двадцать восемь… твои родные, наверное, гордятся.

– Спасибо. А университет перешел мне по наследству – моя мать англичанка. Она всегда настаивала, чтобы я учился в Оксфорде, испытал все соблазны тамошнего студенчества, которых лишилась, слишком рано выйдя замуж, – ну да, а Эрику Роузу так уж любопытны его научные достижения и семейные портреты. Мама, должно быть, знала задолго до того, как он сам сообразил. Вставляя в рамку его школьный аттестат, вымолвила суховато: «В Англии к некоторым вещам относятся проще». Не поощрение, но молчаливое обещание не устраивать сцен по поводу увлечений сына. – Эрик, шкаф уже примерз, и мои руки  тоже. Толкаем?

Роуз кивнул, уперся локтем в передник блондинки с молочником. Тяжеленный стеллаж закачался с чудовищным скрипом, запястья заныли от напряжения. Где-то недалеко зашуршала штукатурка. Доломают они склад Лоша, вдова еще жалобу подаст…

– Стой, – почему Эрик шепчет? – Тихо!

Чарльз замер, прислушиваясь. Что-то определенно сыпется, будто б в боковом коридоре марширует стадо грызунов. Роуз сорвался с места, исчез за поворотом обшарпанных стен. В коридоре загремело. Кто-то там топает, и отнюдь не мыши! Чарльз чуть не кувыркнулся через груду картона, какие-то банки и выскочил в соседний зал под звон разбитого стекла.

Дневной свет взбаламутил многолетнюю пыль, и в пляшущих пылинках два сцепившихся на полу человека выглядели особенно дико. Эрик… и другой, коренастый, в коротком пальто… коренастый пытается добраться до окна, Эрик не пускает. Вот незнакомец зацепился за подоконник, подтянулся. Но на помощь не позвал, хотя днем в Симменсштадте, не в пример вечерним часам, толпится народ. Ударил ногой, отбрасывая Роуза, и Чарльз больше не колебался. Схватил в горсть воротник пальто, потащил к себе. Коренастый распластался на полу – и тут же сжался в комок, сгибая колени. Удар в живот отшвырнул Чарльза на очередной стеллаж, что-то горькое потекло в рот. Больно… он сполз на плиты, с трудом встал на четвереньки, и его вырвало. Утирая ладонью рот, Чарльз видел, как Эрик растянулся на коренастом, а тот сдавил хватку на горле, метит растопыренными пальцами в глаза. Надо подняться, давай!

В живот словно булыжников напихали. Вот тебе теннис и отлынивание!.. Коренастый бил Эрика по голове, по плечам, кажется, пытался добраться до своего пояса… Там оружие? Ну конечно! Выдернутый из кобуры «кольт» дрожал в скрюченных от боли руках, Чарльз направил дуло вверх и выстрелил в потолок.

– Вы за…за… задержаны! Это ЦРУ, отставить сопротивление!

Коренастый отвлекся, и этого Эрику хватило. Роуз оседлал незнакомца, вдавил его плечи в пол. Хрясь! Чарльза тошнило от каждого удара, от чавкающих звуков, и язык не слушался, ну совершенно!

– Эрик! Не смей!

Орать бесполезно, установка врубила себя на полную мощность и не выключится сама. Лицо нападавшего в крови, кулак Эрика тоже, на стене… лучше не смотреть. Чарльз свалился поперек коренастого, обхватил Роуза за талию, дернул. В животе взорвалась граната.

– Ты его убьешь… прекрати!

– Держи ему руки, можешь?.. – Роуз рванул на себе ремень, полоска кожи хлестнула в воздухе. Незнакомец – чуть за сорок и силы, как у борца – еще сопротивлялся. Со сломанным носом и выбитыми зубами… Чарльз, по-прежнему ползком, перебрался на другую сторону, всем весом налег на грудь коренастого, прижимая руки к телу. Эрик мастерил петлю невыносимо долго. Терпи, терпи, еще немного… Ремень крепко стянул запястья, загорелые, покрытые темным волосом, и Чарльз повалился рядом со связанным.

– Ну, кто тут у нас? – голос Эрика был почти ласков. – Как ты в шкаф поместился со своими габаритами? Слышишь, Чарльз? Видно, наш друг пробрался на склад, шарил здесь и не успел смотаться. Забился между склянками и ждал, пока мы уйдем или начнем шуметь.

Роуз методично хлопал по бокам и груди коренастого. Зазвенело – отброшенный нож незнакомца врезался в стеллаж, покатился по кафелю.

– Ничего нет, что ж ты так?

Невнятное бульканье, хрип. Чарльз подозревал, что выглядит не лучше нападавшего, и, если придется открыть рот, его вновь вывернет наизнанку. Сесть хотя бы… он со стоном перевернулся на спину, прислонился к стене. Попытался расслабить воротник. В голове нещадно шумело, и растекалась пульсирующая боль.

– Дай свой «кольт», – Эрик протянул к нему руку, – сейчас мы спросим товарища… или ты не товарищ?

За такое нарушение инструкций Майк вправе отстранить научного консультанта до конца дней, накатать рапорт, отбить телеграмму… ничто не помешает охотнику за наци прикончить беспомощных свидетелей и сбежать с материалами. Но… коренастый и есть следующее звено. Связник – со штази или третьей заинтересованной стороной; припугнуть оружием, и хлынут признания… черт, тошно как!.. Добиваясь доверия – доверься сам.

Роуз, не глядя, принял рукоять. Расчеты верны, и удача тут ни при чем. И всяческие фокусы тоже. Эрику нужен Хеллинген, нужен больше, чем обеим разведкам вместе взятым, ибо страсть почти всегда сильнее долга, ты же давно в этом убедился. Эрику нужна помощь.

– Предлагаю не канителиться, друг, – мягкий сухой щелчок, – никто не знает, что ты у нас. Я могу пришпилить тебя к стене, как бабочку, и отрывать крылья до Рождества… Ты... ты, тварь!.. В коньцу ще споткалишьмы![2]

Что? Это по-русски? Эрик прижал руку с оружием к лицу, глаза застыли серой лавой. Коренастый воспользовался – лягнул ногой, сталкивая Роуза с себя. Тот перекатился на загаженном полу, выпрямившись так быстро, будто и не падал.

– Леншер, пся крев! – незнакомец едва выдавливал слова разбитым ртом. – Ты мэндо[3]…

– Эрик, что происходит?

Роуз не смотрел на Чарльза – только на коренастого. От свирепой радости мутило хуже, чем от удара в живот. Человек на плитах сделал глумливый жест.

– Чего вылупился? Стреляй, жиденок, – кровь текла на небритый подбородок, – может, медаль дадут…

– Мы, жиды, как тебе известно, пан надзиратель, любим скаредничать, – Эрик прицелился. – Зачем сразу пускать в расход ценное приобретение?

Выстрел – и коренастый заорал. Схватился за развороченное колено. Провались оно!.. Чарльз поднялся, держась за стену. До обморока остались секунды, вот точно. Эрик дышал тяжело, как загнанный. Стоило обнять его за плечи, и крупная дрожь передалась мгновенно.

– Родич Ферека Шиманского, бывший надзиратель Аушвиц-Биркенау, – на висках испарина, в каждой черточке след безвыходного забытья, замкнутого в прошлом отчаянья. И губы двигаются, совершенно четко вынося приговор. Заодно и себе, да, Эрик? – Шиманский натащил в лагерь свою родню, все поляки так делали. Сестра распоряжалась в прачечной, шурин служил в мужском блоке. Они торговали тем, что оставалось от немцев. После экспериментов…

До обморока остались секунды, вот точно.

– А ты донес Хеллингену! – коренастый корчился и шипел. – Господин офицер… вы этих жидов больше слушайте… нацистский прислужник! Мы, да мы в подполье, мой брат теперь на хорошем счету… а этот Леншер доносил полковнику, меня выгнали из-за него, а я бы стольких спас…

– Испортить вам бизнес было наслаждением, – Эрик вновь поднял «кольт». – Прощайся с другим копытом, мразь. Чарльз, отойди!

– Ааа!.. Господин офицер, ааа!..

– Эрик, хватит! – выхватывать оружие бессмысленно, слишком силы не равны. Чарльз положил ладонь на взмокший взъерошенный затылок. Зашептал, и голос срывался: – Пожалуйста! Допросим его по всем правилам. Эрик, отпусти, прекрати…

Поляк завопил вовсе надсадно, а Роуз вдруг засмеялся:

– Он твой. Дозрел, поганец. Допрашивай, я понаблюдаю. Если дернется или вздумает заткнуться – разнесу и ногу, и яйца, – отступил, опуская револьвер. – Эй, Шиманский, начни с того, кто тебя сюда прислал. Может быть, тогда отправишься в камеру относительно целым.

****

Первая удача в адской заварушке. Нет, первой был этот невозможный тип, что развалился сейчас в кресле напротив кушетки и привычно изображает случайного прохожего. Эрик Роуз. Или Эрик Леншер, как настаивал арестованный поляк. Все прочее – лишь следствие выгодного договора. А, к черту, в самом деле… здорово так сидеть и праздновать победу, пусть не окончательную, но сдвинувшую их с позорной отметки. Никакие сделки не заставят улыбаться друг другу, а Эрик в кои-то веки не просто кривит губы – улыбается по-настоящему, и блестят светлые глаза. И бывший надзиратель, запертый в подвале особняка, и кипа бумаг, вытащенная из тайника под блондинкой, и адрес капо Ферека Шиманского, ныне проживающего в Штатах, – его заслуга.

– А разве Карл Великий вообще воевал с немцами? – Эрик отпил из пузатого бокала. Чарльз немного завидовал: скотч в особняке превосходен, но добавлять алкоголь к смеси анестетиков врач запретил. – Тебе, впрочем, подходит. Карл и его паладины, да… стриженные ежиком и чавкающие жвачкой.

– Он воевал с саксами, если считать их предками немцев… хотя, насколько я знаю историю, они и наши предки в той же мере.

Майк Стрейт на историю чхал, потому с ходу приписал научному консультанту торжество над гансами в Ронсевальском ущелье[4]. Эрик выразительно повел бровью, посмеиваясь над ошибкой, и это тоже было здорово. Говорить с кем-то на одном языке, даже не говорить – так, переглядываться и понимать. О, кажется, анестетики пьянят не хуже скотча. Веселишься, а еще столько дел.

Чарльз осторожно перевернулся на бок, устраиваясь на кушетке удобней. Врач из консульства определил у него серьезный ушиб и запретил вставать. Ничего, ныть вот-вот перестанет, и он позвонит Ребекке, пробьется, пусть хоть телефон закипит. Прошли почти сутки, девочка способна ввязаться в любую авантюру, на промышленной бирже глупышек с пятью процентами стабильного концерна не пропускают. Управляющий Хэнкок предлагал нанять детектива следить за Бекки, подозревая, что не сестра придумала изъять акции из «Стил Индастриз С-В».

Чарльз подоткнул кулаком подушку. Отец впал бы в бешенство. Когда на свете не было ни Чарльза, ни Ребекки, ни даже «Дженерал Моторс», четверо отчаянных парней решили слопать стальной пирог. Фрэнк Ксавье вскоре предпочел карьеру политика, предоставив друзьям деньги и связи, а Симмонс, Слэйтер и Брэннон вгрызлись в громаду металла и машиностроения. В детстве эти старые волки, приходившие к отцу курить сигары и играть в бильярд, казались Чарльзу полубогами, а на «СИ», отхватившую за полвека солидную долю рынка, в семье Ксавье до сих пор принято молиться… Бекки не могла сама, Хэнкок угадал. Чарльз весь этот долгий день и не менее тягучую, насыщенную ночь гнал от себя простую мысль. Кто-то задурил девчонке голову. Скорее всего, мужчина.

Пусть бы Эрик не уходил подольше – звонить трусливо не хотелось.

– Бери свой сироп, – Эрик плеснул себе скотча. Еще одна гадкая мыслишка, и не отмахнешься. Охотник за наци так счастлив потому, что надобность в помощи ЦРУ стремительно исчерпывается. – Давай, за то, чтоб Шиманский нашелся там, где указал его братец.

Перегнулся через низкий столик, по-прежнему лохматая слипшаяся от пота челка упала на лоб. Он устал, даже генераторы устают – тем ярче радость. Прячется в каждом движении, свободном и легком, таится в упрямых складках рта. Эрик протянул ему стакан с  укрепляющим коктейлем, оставленный врачом, и щелкнул пальцем по своему бокалу. Чарльз глотнул сладкой пакости и добавил про себя: за то, чтоб ЦРУ успело к Шиманскому быстрей чересчур резвых нелегалов. Иначе их ждет еще один труп, без вариантов.

По словам подосланного на склад бывшего надзирателя, Йозеф Лош до угольков прогорел в своей торговле химией. Решил расширить бизнес, взял ссуду – все закономерно и предсказуемо: несколько крестьянских хозяйств и фармакологических заводиков разорились и отказались платить за поставленные химикаты. Тогда Лош вспомнил Освенцим и коллег по блоку номер четырнадцать. С немецкой скрупулезностью собрал доказательства нацистского прошлого, изучил подходы ко всем, кто за прошедшие годы всплыл наверх, и раскинул петлю.

Первым в сеть лаборанта-химика угодил некий Алоиз Зиртц, занимавший пост в министерстве образования ФРГ. В сорок третьем изворотливый фашист служил в охране лагеря, конечно, огласка сего факта отправила б его из уютного кабинета в другие апартаменты… Зиртц послушно отстегивал за молчание – в тайнике с белокурой селянкой обнаружилась подробная ведомость. Лош вошел во вкус, ведомость пухла, и рос банковский счет. Наконец, лаборант замахнулся на Ферека Шиманского, бывшего капо в отделе Хеллингена. Тот держал ресторанчик в пригороде Нью-Йорка, входил в какой-то союз героев Сопротивления, выступал с речами на памятных датах и готов был заплатить за спокойную жизнь самую высокую цену. Майк и Эрик считали, что брат Шиманского прикатил в Берлин прикончить Лоша и без помех забрать компромат. Чарльз склонялся к более мягкому сценарию: родич капо при всей силе и выносливости не отличался самостоятельностью мышления. Возможно, ему дали указания поторговаться и лишь потом палить.

В сущности, нацистская возня – мелочи, полезные для суда, но не для выполнения приказа Даллеса. Главное надзиратель ляпнул в середине допроса: его брат встречался со штандартенфюрером Хеллингеном. В собственном заведении и в неприметном кафе на Кони Айленд. Дважды в пятьдесят втором и последний раз – в пятьдесят пятом. Всего восемь месяцев назад. Надзирателю перевязали ногу, обкололи лекарствами, сунули пачку дорогих сигарет. Хеллинген его не волновал, и, радуясь, что личных обвинений ему пока не предъявляют, Шиманский буквально не затыкался… припомнил и костюм эсэсовца, и марку автомобиля, и даже список заказанных блюд.

Эрик стоял за спинками стульев Чарльза и Майка, и весь допрос лопатки сверлил тяжелый взгляд. Оглянувшись, Чарльз подавил порыв пригласить врача и к Роузу. Бледность, суженные зрачки – симптомы сотрясения, поляк крепко приложил их обоих… или чего-то другого, страшнее удара по голове.

– Ты жил в Нью-Йорке, так?

Бокал со скотчем стукнул о столешницу. Эрик пригладил ладонью волосы – ему б принять душ и лечь спать, но вначале они потолкуют.

– Черт… я уже начинаю привыкать к ясновидению. Уверен, что у тебя в роду не водилось цыган?

– Не пытайся прикрыть издевкой то, что терзает. И не кори себя. В Большом Яблоке двенадцать миллионов человек, к тому же, Хеллинген мог бывать там наездами. Как бы ты его отыскал?        

– Не знаю, – Эрик поднялся с кресла, отошел к окну. – Приставал бы на улицах к хорошеньким девушкам, расспрашивая об импозантном кавалере в эсэсовской форме? Хотя раньше Хеллинген изображал пуританина. Хранил верность какой-то Гретхен.

Чиркнула зажигалка, потянуло душистым дымком. Эрик удивительно не вписывался в этот кабинет, с его деревянными панелями, заваленным бумагами дубовым столом и телефоном с серебряными насечками. Существо другой реальности, где жизнь зависит от шального выстрела, а не логических построений. Игра по собственным правилам – вот его истинная цель; нужно создать иллюзию полной самостоятельности… для Ребекки, кстати, тоже.

Эрик отодвинул штору, приподнялся на носках, распахивая форточку. Под тонким черным свитером отчетливо и хищно напряглись мускулы.

– Зачем ты сменил фамилию? Или поляк лжет?

– А зачем ты спрашиваешь меня? 

Обращаться к светловолосому затылку было чертовски неудобно.

– Герой Сопротивления пан Шиманский все поведал про продажного жиденка, доносившего нацистам…

– Прекрати, – мог бы и предложить сигарету, самому Чарльзу не достать. – Я спрашиваю тебя, потому что верю тебе, а не этому… Не воображай, ради бога, что мир вокруг полон Ренли, Шиманских и Хеллингенов.

– А ты не воображай, что мир полон добреньких идиотов, – Эрик все же соизволил обернуться. – С чего такая вера, Чарльз? Ты знаешь меня несколько дней.

– Ну, за несколько дней я дважды спас твою шкуру и сумел уберечь от ошибки, – беззастенчивость против наглости часто срабатывает, – ты же ненавидишь быть неправым… подобные вещи сближают.

– Возвращаю комплимент, – окурок полетел в окно – еще одна чуждая привычка. – Разве тебе не льстит, когда вокруг твоей драгоценной персоны прыгают, виляя хвостом, и ловят каждую фразу? Даже прозвище… Чарльз Великий, король ЦРУ.

– Не уходи от темы, – Чарльз опасливо шевельнулся – болит, проклятье! – Что ты еще от нас скрыл, кроме фамилии? Завтра Майк приставит тебе к горлу нож, он устал ждать рассказа об экспериментах. Давай порепетируем. Учти, я поверю любому слову. Но мне нужна правда.

Так, генератор раздумывает:  стереть помеху в порошок или еще немного поиграть в сотрудничество? Документы-то Лоша еще не просмотрены, вдруг там найдутся дополнительные ниточки к Хеллингену? Договор разрывать рано.

– Вы бы все равно выкопали мое досье, так? – Эрик ликующе оскалился, и несоответствие неприятно дернуло. Либо по охотнику за наци рыдает сцена Ковент-Гарден, либо в рукаве запрятан довод, который разведке не перешибить. – Разрешите представиться заново: Эрик Леншер… извини, добавить три строки регалий не получится. Что признание дает его величеству?..

Издевательский поклон жаль было перебивать. Эрик Леншер без титулов, регалий и смокинга смотрелся на миллион.

– Дает уверенность, что и в дальнейшем ты не соврешь… считаешь, мне не понять, до чего тебе отвратительно вспоминать об Освенциме и экспериментах штандартенфюрера?

– Не понять, Чарльз – тихо, с угрозой.

– Я стараюсь, – бок ужасно затек, но без помощи не перевернуться, – мы работаем вместе, и, если в моих силах… тебе, конечно, необходимо связаться с семьей, я это устрою. Звонок или телеграмма…

– Покупаешь? Нет у меня семьи.

Черт, как надо ломать человека, чтобы за естественным предложением он видел обман.

Телефон зазвонил внезапно, заставив вздрогнуть. Прежде чем схватить трубку, Чарльз с удовольствием отметил: у одичалой рыси нервы тоже имеются. Два часа ночи, и так испохабить важнейший разговор! Еще чуть-чуть, и получилось бы.

– Чарльз? – в Берлине ночь, а на Манхэттене суматошный день, и мисс Ребекка Мэллори соизволила набрать номер брата. – Обязательно поднимать панику? Твой Хэнкок оборвал мне телефон!

Эрик небрежно кивнул, развернулся на каблуках и пошел к двери. Плохо. И то, что завтра придется начинать заново, и то, что чужая боль бесповоротно стала своей.

– Посадил меня на короткий поводок? Шагу не ступить!

Лучшая защита – наброситься самой, выставив упреки, как щит. Ребекка пользовалась этим приемом с детства, но совершенства так и не достигла. Чарльз прикрыл глаза, стараясь переключиться, сосредоточиться. Тяжесть под ребрами жесточайше мешала.

– Хэнкок звонил по моей просьбе, – создать ей простор для маневра, пусть кричит и напирает на права наконец-то совершеннолетней. – Бекки, пожалуйста, не спеши с акциями. Я скоро вернусь, мы все обсудим. Не передумаешь – заберешь пакет, партнеров отца я возьму на себя.

– Неужели? Не заговаривай зубы! Я много раз пыталась объяснить, чего хочу добиться, ты же не слушал!

Ах да, дом моды в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Париже… вдруг все не настолько скверно, и девочка только показывает коготки? Лишь бы у нее не маячил где-то покупатель, вовремя подсунутый неизвестным проходимцем. А он-то верил, что решил проблемы с наследством раз и навсегда. Чарльз прижался лицом к подушке. Не могу, не выдержу. Отвяжитесь.

Растолстеть, облысеть, нажить язву, паранойю – ядреней, чем у всех цээрушников и агентов русского КГБ вместе взятых, – одиноко цедить виски в библиотеке, олицетворяя семейный кошелек… отец кончил именно так. Сын конгрессмена Ксавье все свои двадцать восемь лет удирал от повтора. Иногда в прямом смысле. В сорок третьем он добрался до порта Нью-Йорка, гордясь тем, что за неделю скитаний его не поймала полиция, и засыпался на трапе корабля, уходившего в воюющую Европу. Казалось, все отлично просчитал: выследил в баре Ричмонда забулдыгу, позарившегося на накопленные за полгода карманные деньги, уговорил сплавать в Англию с «племянником», проветриться… дальше планы путались, но в одной газете Чарльз прочел о юном шотландце, приписавшем себе пару лет и получившем награду за храбрость. Шотландец сражался при Эль-Аламейне наравне со взрослыми мужчинами, и никто не догадывался, пока его не разыскала мать. Найти того, кто согласиться подделать документы, поступить в часть, принести пользу, раз дома он не в состоянии даже помирить родителей!

Лондон бомбили; Чарльз представлял себе налеты, пылающее небо, ревущий меж облаков ужас – и не боялся. Он вернется героем, заставит их сесть рядом и поговорить. Нет, напишет письмо: «Мама и папа, я вас очень люблю, я, ваш сын, награжденный сегодня Крестом Виктории…» Смерть отказывалась представляться. Мама не должна больше запираться в спальне и плакать, отец – часами мусолить несчастный бокал. Он не допустит. Ровесники в Европе дежурят на крышах, предупреждая о фугасках, идут в тыл к нацистам, добывая сведения для партизан, их не спрашивают о страхе, а от него никакого толку, хоть в лепешку расшибись.

Простительно быть болваном в пятнадцать лет, и не нашлось того, кто сказал бы:  дерись под мирным Ричмондом, мальчик, твоя война на Зеленых Холмах. Пришлось додумываться без советов. На трапе корабля их с забулдыгой завернули в комендатуру, и неудачливый беглец долго потом пытался возместить месяц ареста, присужденный сообщнику. Кое-чего Чарльз все же добился: родители вместе примчались в портовый полицейский участок, вошли под руку, впереди адвоката. И в машине держались близко, и в самолете не ссорились. Ровно до завтрака.

Сопливый мальчишка любовался матерью, такой молодой, что посторонние принимали их за брата и сестру, восхищался умом отца, наизусть заучивал его речи в Конгрессе. Но что значат любовь и гордость, когда слова остры, как бритва, а молчание красноречивей слов? Тишина – в гостиной красного дерева, на массивных лестницах, под высокими потолками, которые помнят, наверно, ещё генерала Ли. Тишина – на увитой плющом дорожке, в багряно-охрянных кронах, исчерченном тенями зеркале пруда. Беззвучно закрываются двери, семья вновь не соберется за столом, слуги накроют отдельно. Тишина – как хорошо, ведь у него уже губы саднит, потому что говорит только он, а они молчат, молчат, молчат.

Неудачный брак – так банально. Его английский дед потерял судостроительный бизнес во время Великой депрессии, хотелось верить, что мысль захомутать подходящего жениха дочери внушил именно он. Чарльз и верил, до тех пор, пока мама не зачастила в Нью-Йорк. «Бесподобная красавица, а у нее такой потрепанный муж, бедняжка… старый, лысый и толстый. Наша Изабелла тоже имеет право на счастье, представьте, какую жертву ей пришлось принести!» Чарльз не объяснил отцу, отчего отказался ездить к дербиширской родне. Там скучно. Дожди, охота, овцы, он не терпит попусту месить грязь, английские кузены глупы, как пробки. «Руперт Мэллори удивительно хорош собой, дорогая! Ты представишь нам? Ах, его жена умерла недавно… Милая Белла, ты уверена, что риск того стоит? Мотели не для тебя, тайно встречаться с вдовцом… романтично, не спорю, но скандал… Как ты можешь так заблуждаться, Белла? Положим, твой отец, благослови бог его душу, настоял на брачном договоре, в случае развода акции «Стил Индастриз» тебя обеспечат, а как же огласка? Ты подумала о крошке Чарльзе?» Тетушка Маргарет отставляет чашку чая, воровато косится на портьеры. Крошка Чарльз в курсе, что подслушивать дурно. Он не будет больше, увезет отсюда мать, найдет в Нью-Йорке этого… Руперта Мэллори.

Чарльз отыскал Мэллори – обладателя брюнетистой шевелюры, спортивных машин и нелепо ярких галстуков, как позже выяснилось, купленных в долг. Даже парикмахеру мерзавец не платил! Вломился в квартиру на Малберри, за которую мать платила отцовскими деньгами. Пригрозить альфонсу разоблачением, таким скандалом, что навсегда отобьет охоту морочить женщин и не позволит им попадаться на крючок. Мэллори не оказалось дома. Папка с фотографиями, где хваленый Руперт обнимает рыженькую официантку, катается на яхте со студентками и пьет коктейли в обществе наследницы газетного магната, легла, забытая, на тумбочку в прихожей. Няня-пуэрториканка посапывала в кресле, а подле полных ног в заштопанных чулках сидела Ребекка. Круглые карие глаза, аккуратные косички, не хватает переднего зуба. Дочь Мэллори и его усопшей жены – еще одна помеха на пути слетевших с катушек любовников.

«Папа давно не приезжал. Нет, я не голодна. Росита приготовила санчохо, вы пробовали когда-нибудь? Вы из банка, да? А почему не в костюме? Из банка всегда приходят в костюмах».

– Чарльз, я отнюдь не давлю, но ты должен понять! Дело развернется, и я верну тебе стоимость акций.

– Смета доходов и расходов, сестренка, – бодрость фальшива, как пена для мытья улиц вместо снега. Белая и хлопьями, но снежков не слепишь.

– Я предоставила тебе пять смет! – давно ли у Бекки появился этот визгливый тон? Сестра запальчива, раздражается по пустякам и обожает поиздеваться над капризными девицами. – И ты забраковал все до единой!

– Твои выкладки не выдерживали никакой критики.

– Боже, до чего же ты нудный тип! – Бекки часто дышала в трубку. – Нравится делать мне гадости?

Вот оно. Колючий холод режет хребет, обессиливая, размазывая. Не справился, не учел чего-то исключительно важного, непоправимое случится, и он не сможет помешать.

Чарльз оперся на локоть, сел рывком и тут же едва не заорал. Спокойно. Еще ничего не произошло, нет оснований полагать… Ребекка не похожа на Изабеллу Ксавье, а сам он не похож на отца, они договорятся. Сменить стратегию, посоветоваться с кем-то, в конце концов. Европа, черт их дери, родина моды, здесь наверняка найдется стайка умных, предприимчивых дам-модельерш в шляпках, высотой с Эмпайр-стейт-билдинг. На крайний случай он поручит Бекки заботам такой леди, навяжет партнера. Только вот сестре, в сущности, чхать на моду, ей просто втемяшилось его позлить.

– Тебя раздражает мое стремление к тому, что тебе кажется ерундой! – Бекки взяла на октаву выше. – Закопался в своих исследованиях, в шпиономании. Чарльз, очнись, я не коммунистам акции продам!

Не продашь – не позволю. Что он несет?.. нельзя… капля пота ползет по виску, совсем как тогда, в Грин Хилл. Отвратительно казенный пакет, с сургучными пятнами и небрежно загнутыми на почте углами жег ему руки. Неудачный брак рано или поздно заканчивается разводом. Пора слез, ссор и молчания прошла, в ней жила надежда, но теперь решение оглашено, штемпели поставлены. У него нет больше семьи. Этого факта ты не изменишь, бесполезный кретин. Изабелла Ксавье в ближайшее воскресенье выйдет замуж за Руперта Мэллори, и ты пойдешь на свадьбу, потому что слишком жаль маму и смешную девчонку с тугими косичками. Легко сказать – сейчас он и с дивана не встанет. Тело пугающе не подчинялось, отказывалось двигаться, будто из него вынули мотор.

Обыкновенная психосоматика, зря, он, что ли, выбрал биохимию? Слезешь с дивана, дотащишься до пруда и нырнешь в темную прохладную воду. Потом велишь подать машину и поедешь в школу за Ребеккой, конечно, девочке куда хуже. В суматохе Мэллори мог вообще забыть о дочери, как не раз уже забывал, у нее даже нормальной гувернантки нет. Пуэрториканка Росита – добрая женщина, но кормит Бекки вредной дрянью, водит к подругам из трущоб и, кажется, не прочь выпить. Долой бесцельные рефлексии. Родители не пожелали и шагу друг другу навстречу ступить, все его усилия были обречены, а Мэллори тут как тут – стервятники пасутся там, где можно урвать кусок. Все они скоро столкнутся с последствиями, а Чарльз Ксавье не станет барахтаться в неудаче.

Он выбрал Ребекку. В череде ошибок мать и Мэллори хоть в чем-то постарались – их официальный брак дал возможность забрать девочку к себе, в Грин Хилл. Отец ушел в отставку и сутками просиживал наверху в библиотеке, сын старался подниматься к нему пореже. Отчаянье заразительно, а его ждал Оксфорд, там и для Бекки найдется отличная школа. Дотошные английские гувернантки исправят прикус, подберут диету, Ребекка выучит французский и немецкий и перестанет бояться.

В первую же ночь в поместье девочка разбудила Чарльза истошным криком. Пуэрториканка запугала ее не то чупакаброй, не то вурдалаками, он не вникал. Притащил стопку книг, и до утра они изучали «Происхождение видов». «Где между обезьяной и человеком ты видишь каких-то кровопивцев? Мистер Дарвин был потрясающим ученым, если б нечисть существовала, он бы про нее написал». Бекки трет припухшие веки, улыбается несмело, а после хохочет, дрыгая ногами. Тычет пальцем в мартышек, торопится перевернуть страницу. И засыпает у Чарльза под боком, свернувшись теплым комочком.

Виргинская рыже-алая осень, последняя их осень в Штатах, так он считал. Далекие прогулки по пояс в поздних цветах, беготня наперегонки, уступая, Чарльз получает награду – девочка с разбегу прыгает ему на шею, утыкается конопатой кнопкой и смеется щекотно. Длинные вечера под Вивальди, Эдит Пиаф и венгерские романсы – он готовится к экзаменам, Бекки возится на ковре. В один из таких вечеров Чарльз вываливает на нее свой секрет, стараясь передать ощущение искрящегося восторга. Тщательно подбирая выражения, отвечает на вопрос: «А ты женишься?» Бекки отчего-то взбрело в голову, что флирт с сестрой игрока виргинской бейсбольной лиги приведет под венец. Он говорит, что всякая близость прекрасна, если люди не портят ее враньем и слабостью. Всякая… разумеется, Чарльз не упоминает об узкой полоске незагорелой кожи над шортами капитана команды, о томительной дрожи случайного прикосновения. «Ой, ты… значит ты, как мистер Уайльд и лорд Дуглас? Ой, Чарльз, прости!» Сравнение вызывает ухмылку – он рассказывал Бекки о трагедии великого писателя. Талант Уайльда, по мнению будущего студента факультета биологии и химии, заключается в способности показать: красота сама по себе сила, чувственность не грех, когда человек не порабощен ею. Собственные предпочтения нимало не тревожат, скорее, волнуют предвкушением. Оскар Уайльд, очевидно, не умел договариваться, устранять проблему до того, как она превращается в кошмар. Златокудрый Бози же явно копия Руперта Мэллори. Чуть осмотрительности –  и на подобных не нарвешься.

Впрочем, его скороспелый роман по ту сторону Атлантики пришлось так же быстро оборвать. Марихуана на редких вечеринках – отчего нет? – но в Оксфорд он поступил не для того, чтобы курить траву каждый вечер. В Англии и впрямь относились снисходительней ко всему, в том числе, к распущенности, только уже вначале семестра Чарльз знал, чем хочет заниматься, и не собирался тратить себя попусту. Когда он сдал работу о влиянии радиации на биологические организмы, профессор Дитрих фон Ланг, читавший лекции и в Лэнгли и, по слухам, делавший для американского правительства еще кое-что, пригласил его на ужин. Они обсуждали Нюрнбергский процесс, поиски Эйхмана и судьбу нацистских архивов. Под вермут фон Ланг предложил Чарльзу место в его лаборатории и посоветовал не прекращать собственных исследований. «Нацисты не были глупцами, забудьте комедии вроде «Мистера Питкина». За атомом будущее, юноша. И коль скоро третья мировая начнется с массированного ядерного удара, то защита… скажем так, ключевых участников, имеет важнейшее значение. Вы улавливаете мою мысль? Специалисту такого профиля выделят значительные гранты, допустят в любые кабинеты. Поразмышляйте-ка на досуге».

Перед каникулами звонок рыдающей матери спихнул Чарльза с сияющих вершин науки. «У отца инсульт, немедленно приезжай!» Он оставил Бекки в Оксфорде – незачем сестре наблюдать ту подлую грызню, которая начнется сразу, как огласят завещание. Чарльз успел застать отца – и часто потом ловил себя на трусливом сожалении. Что стоило взять билет на следующий рейс? Тогда б ему не услышать обвиняющий шепот в стерильно-белоснежной палате. «У тебя ее глаза, ее, Беллы… синие, пустые, лицемерные! Тебе ведь наплевать, сдохну я или нет, лишь бы счета оплачивал… ну так вот… моя доля в «СИ» достанется тебе, надеюсь, дойдет». Чарльз пожал плечами, наклонился и поцеловал морщинистый лоб. Никто еще не говорил, что у него пустые глаза… в чем его обвиняют? Разве он не старался вывести отца из апатии, не хватал за руки, пытаясь вытащить на концерт, в клуб, да просто на свежий воздух? Дерзил, провоцируя взрыв гнева, затрещину, наконец! Фрэнку Ксавье досадно, что сын не свихнулся вместе с ним?

Сбежать бы, но Чарльз подвинул стул к кровати. Так и сидел, отсчитывая минуты, деля и умножая абстрактные цифры. Перешел к интегралам, когда дыхание грузного человека остановилось. Что ж, отец всегда мечтал о тишине.

Через месяц после похорон наследник двадцати пяти процентов «СИ» был близок к буйному помешательству или к академическому отпуску – второе куда страшнее. Будто забеременевшая девица… Журналисты экономических изданий наперебой рвались взять у него интервью, выпытывая, намерен ли новый крупный акционер влиять на политику компании, поменять устаревшие методы, увеличить долю в «Дженерал Моторс» или принять участие в космической программе. Таблоиды не отставали, подыскивая ему невест и любовниц от Беверли-Хиллз до Лазурного берега. На каждом совете акционеров Симмонс, Слэйтер и Брэннон выставляли вперед бульдожьи челюсти, норовя растерзать за гипотетическую попытку изменений. Мать, владевшая пятью процентами, являлась на заседания с толпой адвокатов и Мэллори на прицепе. Беспомощно прикрывала чистую синеву подкрашенными веками – а ведь прежде Чарльзу льстило сравнение, – Мэллори же вел себя так, словно штурмовал форт Нокс и готовится вывозить казну.

Два года в аду кромешном. Два года возни с акциями, облигациями, таблицами торгово-промышленной биржи, бессонницы и таблеток. Прежде чем устанавливать свои правила, требовалось разобраться, и Чарльз вникал в совершенно неинтересные ему детали и подробности. Он убедил партнеров вложить часть средств в фармкомпании и заводы пластмасс, и, когда на рынке стали начался спад, «СИ» пострадала меньше прочих. Кажется, это смягчило «бульдогов», и в один прекрасный день Брэннон пожал ему руку и выдал нечто патетическое о преемственности и уважении. Опасно было расслабляться – возвращаясь вечером в Виргинию, Чарльз заснул за рулем, и его «шевроле» вынесло в кювет.

Выбравшись из больницы, он бродил по коридорам Грин Хилл, дотрагивался до резных панелей, сдувая с пальцев несуществующие пылинки. Недопустимо распустился, разрешил обстоятельствам управлять собой – результат закономерен. Чуть выше скорость, немного сильней удар о лобовое стекло, и в этом доме поселился бы Мэллори. Быстрота, с которой отчим проматывал чужие деньги, ему известна – через пару лет Руперт с матерью оказались бы на мели, и Ребекке не светило б ничего достойней карьеры манекенщицы.

Пора устроить гадючнику встряску. Начал Чарльз, разумеется, с себя. Секретарь совета акционеров, незаметный и неизменно спокойный Джон Хэнкок знал подводные течения «СИ» назубок, но никому не приходило в голову однажды доверить ему нечто, сложнее составления протоколов и подготовки документации. «Бульдоги» только фыркали, наблюдая, как Чарльз передает Хэнкоку дела. Сам владелец двадцати пяти процентов раз за рабочие сутки обязательно останавливался возле огромного зеркального витража в холле «Стил Индастриз», со смешком похлопывал себя по макушке, проверяя, не облысел ли. Паранойя, в отличие от плеши, не дремала. Хэнкок не справится, он подослан, ты раскаешься… требуешь честности – оплати аванс.

Следующим шагом стало соглашение с матерью и отчимом. Чарльз обязался перевести на имя Ребекки Мэллори пять процентов от своей доли в обмен на отказ от вмешательства в управление компанией. Мать готова была подписать что угодно, ее новая семья официально получала весомый пакет, ну а распоряжаться им станет незаменимый Хэнкок. Осенью Чарльз вернулся в Оксфорд, отпраздновав избавление от отцовского проклятья пьянкой на двести приглашенных. С тех пор в офис «СИ» он заглядывал исключительно ради ежегодного помпезного отчета, ибо страсти улеглись.

Каприз сестры вызовет обвал. «Бульдоги» перевернут небо и землю, чтобы не допустить в правление акционеров чужака, и все вернется на круги преисподней, какие Данте и не снились.

– Ребекка, ты мне кое-что обещала, не припоминаешь? – Странно, что Симмонс, Слэйтер и Брэннон до сих пор не высадились на крышу этого особняка, если уж Кристиан его отыскал. – Не продавать акции без моего согласия.

Сестра умолкла, точно ее выключили. Все она прекрасно помнит и притопывает, верно, сейчас туфелькой, выдергивает нитки из шотландского пледа… у нее в квартире кругом забавная разноцветная клетка.

– Чарльз… у тебя такой голос, – короткий всхлип. – Ты мне угрожаешь?

– Не выдумывай, – воротник рубашки взмок от пота, спину ломило от бесплодных стараний улечься так, чтобы отпустило под ребрами, – ничего не предпринимай до моего возвращения, вот все, о чем я прошу. Договорились?

Короткие гудки. Единственный близкий человек не подведет настолько, так ведь? Они разложат одеяла на берегу пруда в Грин Хилл, откроют бутылку каберне –  Бекки обожает это вино – и разберут по пунктам ее «модную» идею. В мире нет фатальных трудностей и безвыходных положений. 

Хватит ворочаться, точно краб на песке, –  кишки не лопнут. Медленно сдвинуться на кушетке, опереться на столик. Перенести вес на руки. Действие лекарств заканчивается, да и врезали ему от души, на животе огромный синяк. Психосоматика, ч-черт! И Хэнкоку он звонить не станет. Безумно соблазнительно нанять детектива следить за Ребеккой, дабы паранойя усохла или, напротив, получила внушительный пинок. Хрен вам паршивый по самые гланды, как сказал бы капитан Майк Стрейт.

Легкий стук в дверь остановил героическую попытку хлопнуться на пол. Еще чуть-чуть, и он бы точно сверзился. Эрик Леншер в белой майке и тренировочных штанах, что лежат в шкафу у каждого постояльца особняка. Майка прилипла к телу, с влажных волос еще стекает вода. В пальцах черный цилиндрик зажигалки. Интересно, если заявить Бекки, матери, отчиму и «бульдогам», что третья мировая важнее их выкрутасов и претензий, они примут его за пафосного трепача?

– Забыл вернуть… – зажигалка шлепнулась на стол, – дела и по ночам одолевают?

Цепкие серые глаза обшарили его от гудящей головы до трясущихся коленей. Потом Эрик нагнулся над кушеткой, подставляя шею и плечи. Обнять, принимая помощь, ошеломляюще и преступно просто.

– У тебя свет горел, а в спальне темно, – ему неловко показать заботу о чем-то, кроме поимки Хеллингена? – Шиманский, гад… Чарльз, ты всегда так подставляешься? В лагере ублюдок убивал заключенных одним ударом, ты полез на него безоружным… кобура подмышкой не натирала?

– Сглупил, – надо постараться не виснуть, не хвататься за эту майку, не касаться локтем мокрых прядей на затылке, – отлежусь, и пройдет.

В коридоре притушены лампы, мрачные пейзажи наблюдают со стен. Перед лестницей Чарльз все-таки наваливается всем телом, закусывает губу. В ушах звенит.

– …не позвал кого-то, ну хоть Майка?

– Майк бы меня пристрелил, наверное.

Эрик не отвечает на вымученную шутку, скользящим, тревожно-привычным жестом перехватывает поперек талии.

– Я его достал…

– Ладно, не пыхти.

До спальни они ковыляют в полном молчании. Эрик толчком ноги распахивает дверь, в прихожей останавливается, кивает на створку с нарисованным рукомойником.

– Нет… меня вытрясли, высушили и засунули в Неваду, – Чарльз сползает на кровать. Чертовы врачи в Ричмонде клялись, что последствия аварии будут минимальными. При тщательном соблюдении режима нагрузок. – Не слишком похоже на торжественный выход к ложу его величества? 

Под веками песок, на губах соль… представить, что он и впрямь в Неваде – взобрался на верхушку каменной пирамиды и ждет порыва ветра.

– Ничего, ты все равно велик, не сомневайся.

Успокаивающе щелкает ночник. Чарльз тонет в барханах, зажмуриваясь, отдается летящей навстречу свежести.

– Нравится, Эрик?.. – нравится комичное сравнение с правящей особой? Постель, где «величество» развалилось в обуви и одежде? Что он вообще хотел спросить?

– Да. Нравится.