Часть третья

В густой синеве ядовито пылало зарево. Жгло сетчатку, дробилось иглами в зрачках человека напротив. Гайдамацкая ночь Лодзи, горят взорванные бараки для военнопленных, и они с Маргалитом торчат как пришитые на виду у взбесившейся охраны, под пулями, бьющими с вышек. Эрик не может сдвинуться, что-то держит, вгрызается в лодыжку. Скользкие от крови пальцы царапают штанину, рвут сапог – нечто лезет из земли, а он стоит над ямой… над ямами, полными копошащихся тел. В одной из них мама. Аушвиц не выпускает никого, мама вернулась за ним в Лодзь, пришла от толстых башен. Да вот же они, башни! Огромные, черные, как бруски хлеба на багровом блюде. Сердце падает в кипяток, и вены сковывает морозом. Тошнотворно податливая трясина под подошвами поясняет знакомым голосом: «Переход из диаметральных состояний мгновенен, Эрик. Жизнь – смерть. Ненависть – любовь. Я коснусь тебя, ты сгоришь и замерзнешь». Хеллинген поучает, забившись в могильник, спрятавшись среди вывернутых агонией рук и ног, искаженных, припорошенных серым лиц.

«Быстрее, Эрик!» – Шимон раскатывается руганью, мешая русский, польский и идиш, дергает за рукав. Но Хеллинген тянет сильнее. Харя у штандартенфюрера пористая, как деревенский творог, сгнивший мундир трещит по швам, не дает ухватиться. Под ногти набилась земля, болят содранные ладони, а тварь продолжает вещать. «Высшая раса создается лишь в мучениях, эволюция безжалостна, мой юный слушатель. О, если б студенты в Гамбурге внимали мне так, как ты… Миллионы и миллиарды оплатят восхождение на вершину, ибо предназначение низших – стать материалом для наших свершений». Я достану тебя, мразь! Воняющие горелым комья застревают в глотке, рыхлая насыпь обваливается с утробным чавканьем. Хеллинген оседает в истосковавшуюся по пище глубину и точно на железной цепи тащит за собой.

«Эрик, прекрати! Ну пожалуйста!» – Шимон валит его на спину, ложится сверху. У него ровно постриженная челка вместо римских кудрей, и в глазах – синева этой ночи. Ликующий полет над морем, прозрачный и смертоносный гребень волны, ее потайная суть… вдавливает тяжелые теплые бедра в пах, подчиняя острой потребностью, голодной лаской. Сухие губы находят рот Эрика, стирают землю и пепел, в них глоток воздуха, освобождения.

Чарльз Ксавье выпрямляется на нем, коленями сжимает бока. Рубашка расстегнута, капризно изогнутые губы пробуют дымный ветер. И выдают снисходительные поучения: «Эволюция на марше, недочеловек. Расходному сырью нас не задержать».

А, сука! Та-а-ак… Простыня веревкой скрутила лодыжки, подушка – на полу, у двери – никого, окно раскрыто в берлинский туманный рассвет. Эрик вскочил с широченной, точно для новобрачных приготовленной, кровати, саданул по болтающейся на сквозняке створке, едва не выбив стекло. Не отпустило. Мышцы свело напряжением, рожа будто всмятку раскурочена, во рту – распробованный на сотни оттенков соленый привкус. Знакомо-то как. Все знакомо: и поле непогребенных мертвецов, и Хеллинген, и громада башен. И Шимон, перечное отродье. С первой же гулянки у развеселых подружек Стаси и Марты, что радовались принесенным консервам и водке, с охотой прыгали на колени, позволяя задирать юбки. Узкая постель на четверых, сбились нестиранные тряпки; размякшие, голые, они с Маргалитом оборачиваются друг к другу, влипают животами, и Эрик смотрит, как пальчики с облезлым маникюром скользят по смуглой груди… Игривая хохотушка Стася ласкает Шимона, а у Эрика сосет под ребрами, мутным, запретным, хмельным наливается пах. Он отворачивается и со злобой вцепляется в пухленькую Марту – в понятное, женское, мягкое.

Было, не отменишь. И взрыв в разбойничьей тьме, серебряный месяц на страже, и автоматная стрельба в лопатки. И признание – самому себе, за неизвестным по счету стаканом, забытое, отброшенное бесполезной ветошью. Вот только синеглазого Чарльза Ксавье с лекциями Хеллингена на устах в его яви или сонном бреду еще не… и без лекций, чтоб им всем тоже!

В ванной – квадратное зеркало, в привычной для особняка американских ищеек деревянной рамке. Точно гробов понавешали! Вода лупит ледяными оплеухами, не отрезвляя, не отгоняя наваждение. Запотевшее отражение подмигивает расширенными дозой кошмара зрачками, смеется над ним – над перекошенной мордой, цээрушными, чуть ли не шелковыми трусами. Чарльз Ксавье может сколько угодно корчить сдвинутого на науке гуманиста, его хозяева, там, в Лэнгли и в Вашингтоне – плоть от плоти господина штандартенфюрера. Боссы Хеллингена заседали здесь же, в Берлине, издавали директивы, такие прилизанные, обтекаемые, радели за прогресс… вашингтонским воротилам приходится шустрее изощряться в иносказательности. Не заявишь же налогоплательщикам, мы, мол, запытаем недочеловеков, зато оставшиеся отправятся прямиком в рай земной, да еще под защитой сраных суперсолдат. Впрочем, всему свое время. До «хрустальной ночи»[1] гансы тоже не до конца откровенничали.

Надушенное мужским одеколоном полотенце свалилось на пол. Цээрушный шик изрядно достает, раздражает, как завернутое в блестящий фантик дерьмо. Чарльз Ксавье не лжет – вот что самое поганое в этой раскладке. Оксфордский профессор, с ухмылкой расшалившегося мальчишки… и тело его, ладное, близкое, кричит правду.

****

В буфетной особняка, где стен не разглядишь из-за портретов и пейзажей, цена речам о свободе и равенстве угадывалась на счет раз. Прислуга и охрана завтракали строго до восьми часов и после в буфетную не допускались. Капитан Стрейт, схлопотавший серьезное ранение в Арденнах, потерявший на войне родных, ни за какие деньги не сядет за стол вместе с поварихой Джинни или охранником Чаком. За что этот верзила дрался? Освобождал стонущую под нацистами Европу, чтобы потом шарахаться от черных? Эрик бы не удивился, если б ему велели есть с теми, кого цээрушники не причисляли к равным, но его не ограничивали ни в чем – кроме возможности убраться отсюда к чертовой матери.

Разведчики уставились на него так слаженно, будто в буфетную влетел рой ос и нацелился прямиком на их седалища. Чарльз головы не поднял, изучал тарелку, улыбаясь неведомо чему. Не смотреть на него, и будь что будет. Эрик отвернулся к стойке, подцепил кусок бекона, пару ломтей хлеба и расчетливо громко плюхнул поднос на стол. Ну да, он жрет за их щедроты, по утрам выбирает одежду из битком набитого гардероба в спальне; в сущности, они обычные ребята и просто хотят побыстрей избавиться от муторного задания. Вернуться домой к своим подружкам и бейсболу, да вот начальство не пускает. Не исключено, что Чарльз, Майк и остальные не замечают ни исключительно белых рож за завтраком, ни абсурдности полученных приказов. Их мир всегда был таким. Хватай и дави, или тебя самого утрамбуют. И после наслаждайся, а уж умники, вроде Чарльза, придумают, как посыпать экскременты блестками и назвать справедливостью. Что вы запоете, когда вас утрамбуют коммунисты? Вас, пожиратели бекона, и Хеллингена заодно.

Решил – и не мечи икру, дурак. Пройдоха Нейтан выведет на штази, а те – на русских, если уж немецким комми не по рангу тягаться с ЦРУ. Твое дело – связаться с Нейтаном, заставить мошенника шевелиться… быть может, штази уже наведывались к своему бывшему соратнику. Зря, что ль, Нейтан антифашиствовал с партийным билетом, зашитым в подкладку пиджака? Рассказы родителей об имперской оккупации, неслышный в январской вьюге захват Аушвица, лагерь для интернированных, скитания по разоренной, взбаламученной Польше. Русские комми… от них лед под кожей, как во сне, он слишком мало о них знает, чтобы судить объективно, и слишком много – чтобы сомневаться.

Их солдаты на руках выносили доходяг из бараков Аушвиц-Биркенау. Медсестричка – почти ровесница Эрика – вколола последнюю ампулу антибиотика Руди Липецкому, которому в прощальной зачистке Хеллингена раздробили пулей кость, и началось воспаление. Девчонка ругалась матом, Эрик понимал ее, каждое яростное слово. «Свои, вишь, загибаются от тифа, когда еще подвезут, мы далеко оторвались! И кто ж ведал, что здесь… ну, погань же, погань!.. Колька, твою мать, гони до лейтенанта, пусть звонят – к ночи не будет, я тебя…» Взяв Аушвиц, русские взяли тиф и дизентерию, где-то там, за проволокой, медсестру ждали больные солдаты, но в тот миг для нее не было своих и чужих.

В лагере для интернированных коммунисты безалаберно кормили всех без разбору, и, пока не нагрянули контрразведчики, такие, как Ферек Шиманский, могли втереть любую легенду. А после русские так же щедро гребли «перемещенных лиц» в крытые грузовики, не рассусоливая, ставили к стенке, будь ты жид, негр, хоть китаец. Славян в оккупационной зоне сажали и щелкали, как вшей, не вникая, откуда и почему тех занесло на вражескую землю. Многие боялись попасть к освободителям, боялись не меньше, чем немцев пять лет войны. Комми расстреливали даже женщин, на что никогда б не пошли американцы – без суда, всего лишь за попытку продать пару мешков сахара на черном рынке.

В погибающем от голода Кракове кто-то посоветовал Софье достать сахар для Ральфа, лечить сладким отнявшиеся ноги. Эрик, рассчитывая выменять лагерную махорку на белые кубики, шатаясь, доволокся до рынка и застал там остолбеневшую толпу. Надо постараться, чтобы напугать тех, кто пересидел в Кракове гансов. Две взрослые женщины, с опухшими лицами горожанок, месяцами прятавшихся в сырых подвалах, и девушка, похожая на старуху, стояли у стены – напротив солдаты в толстых полушубках. «Спе-ку-лян-ты, ясно? Чтоб неповадно было! Жрете крыс, а базары от золота ломятся! Осади назад». Эрик учил в гимназии русский, медсестричка в Аушвице говорила на том же языке, но перед этой изгаженной стеной он оглох. Полоснула очередь, расхристанная бабка зашлась в рыданиях. «Что творите?! За сахар, панове, за сахар! Изверги с каракатицей такого не делали!»

К черту. Американцы и русские хотят одного, одним елеем мазаны, но он поставит на комми, уж хотя б потому что нацисты не протоптались до Нью-Йорка и не называли янки недочеловеками. Если красные вырастят в пробирках суперсолдат, то это будут их вояки, не «технологии» Хеллингена. Штандартенфюрера они пустят в расход, удостоверившись, что уделали американцев и те не добрались до нацистских секретов. А чего еще надо Эрику Леншеру? Чарльз как-то обмолвился, будто русские ученые куда дальше продвинулись в этих экспериментах, партийный диктат дает преимущества. Чарльз… не смотреть.

У Ксавье такая знающая улыбка, словно он задурил и бекон с яичницей. Заворожил кофе и очаровал сахарницу. Майк молчит, насупившись. Его опять убедили в том, что он еще полчаса назад считал полнейшей чушью, и капитан не понимает, отчего так вышло. Чарльз умеет согнуть в бараний рог, не повысив голоса, не растеряв и грамма спокойствия. Стряхивает крошку с рукава, поворачивается к Эрику, чуть выгибает бровь. «Что-то придумал, верно? Не спеши». Отвяжись, убери свой рентген, ничего я не придумал и не собираюсь. Не выспался, и все… не могу, ну сообрази ты, умница! Вы заперли меня здесь, и я не допущу, чтобы Хеллинген получил лабораторию, амнистию, домик с видом на Гудзон и счет в швейцарском банке. Тварь никому больше не вколет плутоний, не позволю. Перешагну через всех и через тебя, уйди, не мешай… ты ж не прикормленная купюрами скотина, как они… Чарльз! «Перешагнешь? Да, Эрик?»

Вымышленный разговор – реальней некуда, звенит в мозгу требованием, раздетой донага правдой… черт, черт, черт, отвернись, не лови усталую тень в глазах, не рассматривай складки у прямого, внушительного носа, синяки на веках – так и не сошли после пинка в живот, польская сволочь Шиманский…

– В сборе? – Майк бросил вилку. – Приятного аппетита, парни, не подавитесь… Через неделю мы возвращаемся в Штаты. Редж, ты пригодишься мне тут. Ренли, Беннет – на склады Лоша, все подчистить, допросы Шиманского  перепечатать набело и отослать… Роуз… а, какого хрена? Надоело строить девочку.

– Вчера пришла информация на тебя, Эрик, – Чарльз подныривает под сердитый тон, как искусный пловец – под девятый вал, – правительство Соединенных Штатов не имеет к тебе претензий за убийства, совершенные в советской оккупационной зоне.

– Зато Германия имеет! – Чарльз что-то вытряс из Майка, потому тот бесится. – Эрик Леншер, номер двести четырнадцать тысяч семьсот восемьдесят два, освобожденный из Освенцима второго февраля сорок пятого. Разыскивается за убийство двадцати шести заключенных и трех охранников лодзинского лагеря для военнопленных. Назвать твоих сообщников? Некоего Шимона Маргалита, приговоренного британским судом к смертной казни, вполне хватит, а? Международный военный преступник… и кое-кто не станет нянькаться с сионистами, ты, облезлый…

– Перебор с цифрами, Майк, – Чарльз скомкал салфетку, – мы уже договорились.

Выходит, Маргалит успел потрепать англичан, как и собирался. Откупился перед новой родиной. Эрик аккуратно провел ножом по хорошо прожаренному ломтику мяса.

– С цифрами недобор. В лодзинских бараках гансов было больше. Неужели остальные не окочурились? – безвкусная еда, жуешь, как резину. – И я не сионист. Впрочем, что мешает вернуть меня в тюрьму?

– Ничего, в Штатах тебя возьмут за яйца, – Майк прихватил кофейник медвежьей лапищей, – и засадят лет на сто, но вначале выпотрошат.

Майк и прочие выковыривали детали нацистских экспериментов две недели подряд, и Эрик старался, как мог. Красочным и убедительным вранье не получалось, ему не верили даже Ренли и Беннет. А уж капитан Стрейт вовсе не идиот –  только рядом с профессором Ксавье все умом не блещут. Бывший лаборант Йозеф Лош хранил протоколы блока номер четырнадцать в отдельных тщательно пронумерованных папках, наверняка рассчитывал подоить кого-то из непосредственно причастных. Собранный в спешке панического бегства немцев, надерганный едва ль не наугад архив впечатлил бы лишь студента. Ну и номера двести четырнадцать тысяч семьсот восемьдесят два, рассчитывавшего никогда больше не увидеть этих пожелтевших бланков. Даты, графы, канцелярщина… когда-то Эрик каллиграфически выводил необходимые строки – в нелепой попытке задержать, отсрочить. На минуту позже он подаст бланк Лошу или Зееману, на минуту позже начнется… на минуту дольше проживет человек на столе. О, у него был прекрасный почерк, но, когда потребовалось заполнять документы на выезд в Штаты, за него писала Софья. Широкие типографские линии, расчерченный лист – и пальцы свело.

Чарльз сразу заметил, разве рентген что-то упустит? И то, как Эрик пытается не подходить близко к столу с разложенными веером бланками, и прорехи в архиве. Для того ЦРУ обхаживает подобных Ксавье, для того ученого включили в группу громил. Чарльз задавал вопросы спокойно, по-деловому, обрывая ругань Майка. «Заключенному номер сто шестьдесят две тысячи сто двенадцатому сделали три инъекции плутония-239 и пять инъекций плутония-238 в течение трех дней. Анализы состояния, так… какой красивый, разборчивый почерк! Ничьи показатели не даны в длительном развитии, Эрик. Почему? Чья это подпись? Лоша, понятно… а где подпись Хеллингена? Почему он подписывал только итоговые? Уверен, господа, конечные результаты штандартенфюрер забрал с собой перед приходом русских, конечно, в них самое важное. Эрик, ты никогда не задумывался, отчего в блоке номер четырнадцать содержались исключительно мужчины? Призывного возраста или около, господа. Здесь – двадцать пять лет, тут – тридцать один, и еще – восемнадцать и шестнадцать».

Это выматывало. Торчать там с ними, с тремя сонными лупоглазыми боевиками, их предводителем и рафинированным интеллигентом, и не иметь возможности заткнуть чертовы рты. Заорать – Чарльзу, ибо другим бесполезно. Ты, оксфордский,  высоколобый… ты видел когда-нибудь, что творится с человеком, которому вкололи плутоний, через несколько недель или через год? Да, разумеется, Хеллинген зацапал окончательные результаты, в том числе и те, что заставят вас визжать от счастья. Но пусть все мертвецы Аушвица выползут из своих ям, гремя костями, промаршируют по Савиньиплац и ввалятся в мою роскошную спальню, если вы услышите об этом от меня. Зато можно обстоятельно – займет пару вечеров – поведать об особенностях распределения заключенных. Отличный намек, американцы заглотнут его. Штурмбанфюрер Ингрид Саксон, например, вместе со своим любовником Херстом заведовала женскими и детскими блоками и постоянно рычала на Хеллингена. Исподтишка, понятно, хотя лютую зависть «белокурой феи» Аушвица замечали не то что заключенные, но барачные крысы. Ингрид сколь угодно могла слать начальству в Берлине подробнейшие отчеты об экспериментах по переносимости радиации новорожденными или влиянии зарина на плод, разве их ценность сравнится с… многозначительная пауза, намек повисает в прокуренном воздухе. Ничего не заявлено прямо, америкашки домыслят: он имеет в виду исследования по выведению суперменов для вермахта.

Фея нуждалась в разрядке, иногда она запирала упившегося в хлам Херста в кабинете и шла в лагерь. Конечно, не в бараки – к тем, кто прибирал лаборатории, выписывал бланки, растаскивал по камерам «кроликов». Вызывала Ферека Шиманского, немка и поляк, оба помешались на сексе, и капо обеспечивал ей безопасные развлечения. У Ренли и Беннета стекленели глаза, Редж давился слюной, Майк прикусывал сигару – ни один мужик не откажется посмаковать подвиги Ингрид. На Чарльза Эрик не оглядывался.

А еще Хеллинген отбирал контрольные группы, об этом – особенно внятно и повторить пару раз. Совершенно здоровых мужчин и пораженных каким-нибудь неизлечимым недугом, чаще всего раком. Результаты потом сравнивались, шли на сортировку. Наци интересовало: способен ли потенциальный солдат войти в очаг радиационного поражения и выбраться из него живым. На больных радиация и химия испытывалась только, когда на Хеллингена нападала охота похулиганить. Так он называл свои гениальные операции – «хулиганство».

Не дать им сорваться с крючка, обеспечить себе проезд в Штаты, а не путешествие в тюрьму, и свободу маневра.

– В общем, Роуз… то есть, Леншер, – капитан Стрейт сбросил салфетку с колен, поднялся, – ты летишь с нами. Разбираться с тобой будем после, и не мы, пожалуй, и ты все же вывел нас на Шиманского.

Вместе с Майком вскочила и его компания прирученных ублюдков. Они всегда покидали буфетную строем. Оставляя их с Чарльзом наедине, но Эрик не стал бы благодарить.

– На твоем месте, Леншер, я бы волновался о том, чтобы прикрыть немецкие и польские делишки рвением, ты меня понимаешь? – Майк придержал дверь, сумрачно хмыкнул. – Рвением на благо родины. Помни, что за печати стоят в твоем паспорте, иначе шлепнут новые. А уж в Бонне-то тебе обрадуются…

Морской пейзаж на стене передернулся рябью, портрет толстого господина в парике игриво подмигнул. Сбежать бы вслед за командой, но чем больше резких движений, тем сильнее подозрения Чарльза. И так уже буравит.

– Самый добрый совет, какой Майк способен выдавить для человека, уложившего его подчиненного на больничную койку и назвавшегося чужим именем, – Ксавье чертил узоры на скатерти. – Я ничего не сообщал им, только скрыть массовую расправу невозможно… Майк, должно быть, оценил. Двадцать шесть немцев… охрану за что?

Стоит открыть рот, уже не остановишься. Схватить Чарльза за закругленные лацканы пиджака, тряхнуть, как треплют друг друга мальчишки в уличных драках. Заглянуть в синеву, до самого чистого донышка, слишком, по правде говоря, чистого. Профессору Ксавье, очевидно, недостаточно баек Аушвица.

– Лучше спроси, что охрана делала ночью в бараке, – Эрик отложил прибор, медленно вытер руки, – тротил, знаешь ли, не выбирает. Мы специально подгадали время между проверками, чтобы одних гансов… за охранников нас бы гнали до границы с Россией.

– И гнали? – Чарльз не выпытывает, не допрашивает, просто смотрит – чуть отрешенно, сосредоточенно, будто ты ему научный ребус… черт побери, самый важный ребус! – Хорошо, Эрик. Ты наказывал побежденных, как считал, они заслуживают. Прошлое – в прошлом. В будущем есть шансы увидеть Шиманского и Хеллингена на скамье подсудимых. Никакого тротила и похищений.

Манипулятор, вот он кто. Эрик Леншер раскидывает удочки на Майка Стрейта и Чарльза Ксавье, но Чарльз Ксавье ловит промысловой сетью.

– Молчишь? – Чарльз откинулся на спинку стула, прищурившись, уставился на кофейник. – Отлично… послушай, те бланки Лоша, ну, помеченные ноябрем сорок четвертого… смесь америция-241 и плутония не дает мне покоя, и еще церий и иттрий. Обрывок эксперимента, без начала и конца, но там подпись Хеллингена и маркер срочной почты. Тебе не кажется, что они добились успеха, используя нетрадиционные смеси для инъекций? Указано: заключенный продемонстрировал способность к адаптации…

– Успеха?

Что-то хрустит под запястьем. Тарелка – плевать! Майка, Ренли, кого угодно он бы убил за академический интерес, заломленные любопытством брови, возбужденную краску на скулах. Из-за Чарльза впору прикончить себя. Неужели до него не доходит?

– А не желаешь испытать? Давай! Вгони под кожу плутоний, полоний, америций, смесь дерьма с сахаром…

– Эрик, кровь, – взял привычку цеплять за руки, изворотливый мерзавец. И моргает часто-часто, кривит побелевшие губы. – Дай взглянуть… и выслушай меня!

Красные дорожки стелятся по осколкам. Не хватало прикосновений, чтобы Чарльз Ксавье устроился в его бредовых снах на веки вечные, застолбил территорию и вещал там, не затыкаясь. Эрик вырвал протянутый платок, прижал к запястью. Сорвался, как последний кретин, а ведь все решено.

– Я учился на третьем курсе, когда профессор Дитрих фон Ланг устроил поездку на станцию… неважно, где она расположена. Там случилась авария, испытывали летательный аппарат, и на старте произошла утечка, – говорит неторопливо, словно б для себя, и темнеют складки у носа, напряжение розовым красит белки глаз, – выброс большого количества продуктов деления. Аппарат обслуживали тридцать человек, он и при обычной эксплуатации был опасен. Тридцать, Эрик. Из них две женщины. Мелинда и Джейн. У них особенно… мы метались вокруг, ничем не могли помочь. Нам выдали защитные костюмы, а пострадавших запретили выносить. Все боялись, и они лежали там – в железном ангаре, на одинаковых носилках. У некоторых – внешне никаких признаков поражения, некоторые все твердили, что их тошнит, ну а те, кто стоял ближе к аппарату… у них не осталось кожи, мы вводили внутримышечно, но и мышцы… фон Ланг разработал смесь, был уверен, что… знаешь выражение «лечи подобное подобным»?

– Вы лечили радиационный ожог плутонием и америцием? – Эрик хотел засмеяться. Не получилось. Чужую боль Чарльз хватает себе, будто кусок пирога на Рождество, но свою прячет в сейф.

– А ты знаешь, чем лечат радиационный ожог? – Ксавье поднял глаза от окровавленного платка. Лучше б кулаком влепил. – Лучевую болезнь? Чем защитить от выбросов на вредных производствах, ведь таких все больше. Знаешь? И никто не знает.

Картинка на блестящем боку кофейника смазалась, растеклась уродливой лужей. Старая поговорка о разных и одинаково неопровержимых истинах особенно глупа в момент столкновений.

– «Теория мишени», репарирующие ферменты… специалистов такого профиля попросту нет. Лечения нет, но атом есть, и люди перед ним ничтожны. Я хотел попробовать, прежде чем колоть облучившимся эту смесь, фон Ланг пригрозил отдать меня под суд…

– Что? На себе?

– На ком же еще? Пойми, Эрик, материалы Хеллингена – подарок, – Чарльз вообще соображает, чего городит? – Нацисты творили чудовищные вещи, но их уже не исправить. Можно лишь попытаться не допустить следующих жертв. Вообрази, что завтра или через год мы не договоримся с русскими из-за какого-нибудь тоннеля, прорытого для прослушки, не там пойманного наци, обнаруженной секретной технологии… и черт знает из-за чего еще! Наши страны на пороге войны, и кое-кому по обе стороны Атлантики не терпится опробовать новинки, вроде того аппарата.

– Чушь, – кровь уже остановилась, но тело ломило, будто изрезанное, – Хеллинген не вылечил никого! Вы захапаете его исследования и начнете колоть плутоний солдатам, домохозяйкам и школьникам. Они передохнут, как мухи, и вы найдете новых «кроликов», а лет через десять кто-то сообразит закрыть проект. Как не компенсировавший затрат.

– Зачем, если исследования уже проведены? – Чарльз сунул руку в карман. Ну да, у студента-отличника всегда найдется запасной платок. Осторожно вытянул скомканный кусок ткани из пальцев Эрика, швырнул в мусорное ведро. – На, приложи свежий… потом надо промыть. Немцы великолепно вели документацию, бери – пользуйся. Нужно отыскать полноценный архив, и тогда: клинические испытания на животных и добровольцах, патентованные средства и гарантия безопасности для всех, кто работает с радиацией.

Немцы великолепны, да! Бесполезно. Оптимиста придушишь, но не переубедишь. У каждого есть слабина, и удар по ней сносит все установки. Эрик почти не помнил время до гетто и Аушвица. Дом на тенистой улице, стащенный у колонки велосипед, калитка, на которой так весело кататься, занавески в мелкий ромбик, мама подходит к подоконнику с лейкой и зовет его завтракать. Отец собирается на работу, и Эрик бежит за ним – липовый цвет, солнце сквозь ветви, разноцветные шары и птичий гомон. Перемешенные обрывки, придуманные однажды на барачной койке, чтобы было куда прятаться. Разве теперь разберешься? Чарльз Ксавье возвращал его к собственной памяти, и выход из детства становился другим. Не будет болезни отца, задержавшей их с отъездом в еще свободную от гансов Варшаву. Бесконечно долгого сентября тридцать девятого, ожидания вторжения, торопливых ночных похорон, сборов за полчаса, длинной вереницы людей с желтыми звездами на одежде. Мама неловко держит чемодан, кутается в платок. «Слава богу, отец не дожил». Ничего не случится – человек, которого Эрик Леншер знает без малого три недели, не допустит.

Запредельная муть. Показалось, поверилось: Чарльз сможет понять; но реальность – вот она. Сочувственно громоздит бред на бред, держит его запястье обеими ладонями. Так близко.

Не все продаются за вульгарные бумажки с гербами. Франц Хеллинген в своем Гамбурге делал гениальные операции, спасал людей от рака – и связался с наци, потому что ему не дали лабораторию для радиологической программы. Штандартенфюрер обожал предсказывать победу воплощенных им идей, восхищение коллег и признание. Честолюбивый американский миллионер жаждет стать спасителем Пентагона, лауреатом премии Нобеля, обладателем министерского портфеля, а для того сгодятся любые средства. И то, что Чарльз сам этого не признает, ни черта не меняет.

– Я не ученый, мне столь возвышенные рассуждения не доступны, – Эрик высвободил руку. – Мы скоро уезжаем, и ты обещал мне связь с семьей, не забыл? Усвистеть за океан без предупреждения… тетушка Лотта мне эдакой небрежности не простит.

****

Пришлось выдать мерзавку Лотту, жену Нейтана, за престарелую тетушку. Прикидываясь, будто не сразу вспомнил номер, Эрик тщательно выстраивал разговор. В общем-то, ломать комедию было не перед кем – Чарльз проводил его в свой кабинет, показал телефон и убрался. Профессор доверяет подобранному в перестрелке проходимцу, ну-ну. Когда за Чарльзом захлопнулась дверь, Эрик едва не отменил звонок. Ксавье – мастер всяческих иллюзий, переговоры записываются на коммутаторе, распахнутой душе грош цена. Ну и Чарльзу в случае комбинации с комми ничего не грозит, так что вперед.

– Алло, мисс?.. Шпандау, одиннадцать-семь-два ноля.

Главное – не запутаться в кодовых словечках. Нейтан и Беня Кальман, ветераны лагерного и берлинского подполий, озаботились шифром с первой же операции по Зееману. Эрика шпионские чудачества забавляли, но смешные формулировки здорово выручили, пока шла слежка, и позже – в веймарской тюрьме. Лотта приезжала на свидания, садилась перед решеткой и принималась болтать, а Эрик вылавливал информацию в трепе еврейской кумушки.

– Тетя Лотта, дорогая, это ты?

Голос у потомственной скупщицы краденого походил на рулады шансонетки на пенсии. Нейтан и Лотта познакомились в Дахау, и ребята шутили, что на грымзе мог жениться лишь отчаявшийся квазимодо. 

– Эрик! Золотко мое драгоценное! А я-то уж все глаза выплакала!

Значит, он звонит весьма к месту, и у Лотты есть что ему поведать.

– Тетя, тысяча извинений. Загулял с ребятами на Тауэнциенштрассе  … да, тетя, в «Ка-Дэ-Вэ», ты же помнишь, как я обожаю их колбаски. Завалились в три часа и застряли до вечера, уже фонари зажглись. Дорогая, мне так жаль, пиво в «Ка-Дэ-Вэ» – напиток богов. С трех часов, ты вообрази… ну и после – девочки, очень недурны, но надоедливы. Зовут прокатиться на курорт. Кажется, я влюбился.

Пункт про любовь повергал парней в трепет. Штырь шипел: «Ну и как я стану распинаться, что втрескался, в тюряге? В кого же, а? Курва ты, Нейтан! Да меня всей камерой отпинают и уложат в сортире». Влюбился… на столе Чарльза проклятые бланки, вон торчат пожелтевшие уголки, поверх – исписанные формулами листы. Пепельница вымыта, а на бумагах серая ажурная дымка, горничная не рискнула трогать. Ближе к краю столешницы листы смяты, Чарльз заснул на своих закорючках…

Лотта довольно натурально сопела, как и полагается убитой горем родственнице. Сейчас «тетя» переведет его птичий язык на немецкий. «Я крепко влип. Жди меня в торговом центре «Ка-Дэ-Вэ» с трех часов и до включения уличных фонарей. Есть важное и выгодное предложение. Скоро уеду, торопись». Черт, лишь бы не спутать.

– Женщины доведут тебя до беды, золотко, – наконец прошамкала Лотта, – что останется старой тетке? Горькие слезы. Не забывай меня, миленький.

«Встреча состоится, хотя это опасно». Вроде расшифровано правильно, но, если Нейтан перетрусит и не явится, другой возможности связаться с коммунистами не видать.

– Целую, дорогая тетя, – Софья, верно, онемела б от завитушки, – целую твои добрые руки. До свиданья.

В коридоре кто-то развлекался с идиотским колокольчиком. Мается бездельем или подслушивает? Он ляпнул Чарльзу: «Нет у меня семьи», – вышло убедительно. Втягивать Софью и Ральфа – последнее дело, да и что им сказать? Оправдания бессмысленны. Назвать номер счета, где лежат деньги за израильского борова, попрощаться и… Никакого «и» уже не существует.

– Мисс, пожалуйста, Бремен, гостиница «Уют».

Та прокуренная дыра с любителями бильярда и Элвиса, Софья оттуда съедет, найдет работу, поживет немного спокойно вдали от названного брата.

Хриплый басок администратора даже по проводам обдает пивным перегаром. Софья его простит когда-нибудь. Ральф, глупый карапуз, которого он тащил через всю Польшу на спине…

– Софью Роуз, шестая комната, и побыстрее, – скоро все закончится, они соберутся за столом, Зося испечет кугель с корицей, присядет на краешек стула, как всегда делала, Ральф поставит треклятого Пресли, надо купить ему в Штатах пластинок.

Омерзительная сказочка. Жжет, как кислота, но он все равно видит их лица – в диске телефона, в полированной поверхности секретера. Далеко, не достать.

– Погодите, герр… госпожа Роуз с братом выехали неделю назад. Да, точно… выехали.

– Что? – деньги кончились, им кто-то угрожал? – Куда выехали?

– Адреса не оставили, герр, – равнодушный зевок, – заплатили и отчалили. Не занимайте линию, у меня заказ.

Трубка не сразу улеглась на рычаг, скользила во взмокшей ладони. Софья не могла. Она не бросила его в Польше, пусть занятия группы Маргалита были ей ненавистны. Даже мирила их с Шимоном, помогала, особенно если требовалось прикрытие. Не ушла в Штатах, а ведь соревнуйся он по количеству проглоченного виски с цехом слесарей, то победил бы. В Веймаре сестра с мальчишкой ютилась по углам, зарабатывала починкой одежды, носилась с грязными тарелками в столовой трамвайного депо – и каждое воскресенье навещала его в тюрьме. И твердила: «Не заботься о нас, мы в порядке». И заплакала в день освобождения Эрика – на веранде открытого кафе, где они отмечали. Сидела с кружкой пива в руке, и слезы текли. Нейтан или кто-то из ребят предупредили Софью, потому она сменила адрес. Нормальная предосторожность… тогда отчего у него колет под ребрами?

Эрик пригладил волосы – отвяжется от него когда-нибудь дурацкая привычка? – и толкнул дверь. Лейтенант Алан Ренли, кажется, пытался скатиться по перилам, деревяшки жалобно скрипели под поджарым задом. Ну что ж, Ренли сам назначил себя жертвой.

– Эй, мистер Канзас, – никакого дружелюбия, иначе цээрушник насторожится, – слышал, что сказал Майк? Мы скоро улетаем, и пусть меня изберут первой красавицей твоего захолустья, если я поднимусь в самолет в ваших обносках.

– Чего? – Ренли все же слез с перил. – Смокинг тебе, что ль, купить? Здесь навалом шмоток.

– Ты не понял, Канзас. Мне надоели тряпки с лейблом правительства Соединенных Штатов. Вообще-то у меня есть деньги, но кое-кто забыл их вернуть после отсидки в участке.

– А… без сопровождения ты в магазин не поедешь! – матка боска, смекнул, наконец! – Чарльз и Майк укатили в консульство…

– Я считал, у тебя достаточно полномочий для конвоирования, – иногда бесцеремонность американцев кстати, – или мне обратиться к Беннету?

****

Увести их к площади Ратенауплац, расстояние до «Ка-Дэ-Вэ» идеально – три станции на метро, пять остановок на трамвае, а еще в Берлине полно такси. Магазины для среднего класса, Ренли и его помощник поглазеют на сувениры, возжелают что-нибудь купить для мамочек и подружек. Канзасский крутой мужик прихватил с собой охранника Чака – худшей вывески в берлинской толпе, чем чернокожий под два метра ростом, невозможно изобрести. «Смотрите, мы звездно-полосатые, и у нас карманы трещат от баксов! Карманники, мошенники, шлюхи, налетай!» Дети благополучной страны, где самый нищий эмигрант никогда не стоял за водой в очереди, длиной со взлетную полосу. Не дрался за куски черствого хлеба, выпавшие из раздаточного грузовика на мостовую. Ренли и Чак крутились на сидениях «опеля», тыкали в редкие развалины и чересчур громко комментировали. Даже не раздражает. Маргалит как в сивилловы книги глядел: все они заслуживают. Но сионизм – такая же бессмысленная побрякушка, что и патриотичные завывания американцев. Правильную сторону выбрать невозможно – только создать свою.

В огромном магазине «Рай для мужчин», с Трентиньяном и Монтаном на входе, Эрик методично водил спутников от прилавка к прилавку, и Ренли ворчал, что пялиться на «голубков» и их причуды не нанимался. Занятно… соратники не в курсе про Чарльза?.. Или домыслы – очередной бред, в последнее время галлюцинаций развелось порядочно. Чрезмерно экспрессивный разговор с американским приятелем, манера легко вторгаться в личное пространство, обычно мужчины не позволяют себе… о чем угодно, не о Зосе с Ральфом, не о том, на что пойдут коммунисты, иначе собьешься, не сумеешь сбросить «хвост».

Дождавшись, пока у цээрушников закружится голова, Эрик выбрал пару подвернувшихся свитеров. И тем тоном, каким уговаривал штурмбанфюрера Ингрид Саксон поиметь девственника без удушения кожаным ремнем, заявил: ему нужны приличные брюки. А еще галстук. «Вон галстуки, Канзас! Там, где умопомрачительные губы Бриджит Бардо». Созданная богом женщина сплелась в объятии с какой-то кудрявой прищепкой. «Петра Шюрманн» – едва ль не по слогам прочел Ренли. Груди Петры норовили выпасть из корсажа, и Эрик поддакнул: «Мисс Германия, ты ж о такой мечтал…»  Черт, Чак, со своим тощим кошельком, не в состоянии разинуть рот, как высокооплачиваемый разведчик. Продавщица, явно из провинции, раз клюет на чернокожего, перегнулась через прилавок и запела-запела… «Чак, она предлагает тебе померить пиджаки… я знаю немок, не теряйся! Адресок, ну… подари ей «честерфилд» или «мальборо», давай. Я переведу».

Фора – минута. Пока Ренли изучает мельчайшие детали бюста Петры, и Чак смущенно пятится в примерочную под натиском жадной до процентов девицы. Пакет с покупками скользнул вдоль прилавка. Эрик отступил за рекламный щит и глубже – за колонну. Сквозь толпу, по ступеням – он с той ночи в Лодзи так не бегал, но в восемнадцать намного проще… Трамвай остановился метрах в ста, и на подножку Эрик прыгнул без капли воздуха в легких. Двери сошлись, он прижался лбом к стеклу. Пусть цээрушники заметят сразу, пусть ринутся за ним – в Берлине они, как эмигрант из Конго посреди Нью-Йорка.

Нейтан, по обыкновению не на виду, листал вечную газету. Упивается победами красных, вдруг понял Эрик. Опять Суэц, а коммунисты в синайском кризисе на коне. Неужели у мошенника нашлась слабина? Толпа текла мимо, только здесь покупали не мужские подтяжки – фотоаппараты и приемники. Солидная публика. Может переполошиться, ибо такие рожи, как Нейтан, редко светятся в центральных магазинах. 

– Партийный билет ты так и не выбросил? – Эрик прочел заголовок: не Суэц, Олимпиада, у русских тонна медалей. – Тогда тебе понравится. Дружки со звездами уже навещали?

– А ты думал? – Нейтан повернулся к нему заштопанной, как старый чулок, щекой. – Дюннер и Кравиц. Я рассказывал тебе о них. В сорок четвертом мы знатно порезвились в Берлине, я тогда не допер, чего им понадобилось в Восточном… и тут неплохо кормили. Куда ты нас волочешь, шеф?

– Что они предложили?

У Ренли машина на ходу, если цээрушники отследили трамвай, скоро явятся.

– Для начала сообщили, кто тебя зацапал. Ну, мы и сами догадывались. Штырь и Аарон божились, что Хеллингена ты ЦРУ не сдашь. Комми хотят связи с тобой или разнесут теплую компашку к чертовой матери. Добьются срока для меня и Лотты, высылки для Роже, ну, Аарона и Штыря… мало ль трупов находят?

– Я сдам им Хеллингена, – дозировать информацию он станет после – когда получит рычаг. – Запоминай: у Лоша нашлись материалы экспериментов – очень важно. Красные и американцы душу на них обменяют. Военные разработки, радиация, химия, бактерии… Нейтан, требуй денег, гарантий. Не для меня – для себя и парней. Связь… в Бруклине есть ресторанчик «У дяди Мазурука», пусть ждут там. Каждую вторую субботу месяца, начиная со следующего. Передай им: к Лошу приходил Шиманский сводить счеты за шантаж. Не сам Ферек, понятно, брата послал. Тот сейчас у ЦРУ, а Ферек встречался в Штатах с Хеллингеном. Их обоих сейчас «ведут», пока глухо. Запомнил?

– Они нам шею свернут, – Нейтан сунул газету подмышку, – а тебе американцы, когда узнают.

– Оставь причитания для Лотты.

Толпа гудела, рядом старик с ухоженной бородкой беспрерывно щелкал свежекупленной камерой.

– Вот еще, и это важнее всего… Хеллинген расположен к сотрудничеству с ЦРУ, он им все выболтает, до смерти боится русских. Втолкуй комми, заставь понять: красные упустят технологии.

– Откуда ты?..

– Цээрушники иногда разговаривают за обедом, – самая ядовитая ложь – вынужденная. Чарльз, Чарльз… я не стану просить прощения. – Хеллинген никогда не подпишется работать с русскими, лучше сиганет в Гудзон, пустит пулю в висок или, скорее, поторопится продать секреты американцам… Нейтан, уходи. Проваливай.

Мошенник сглотнул, двинул плечом. Иероглифы морщин разгладились от усилий сдержаться.

– Помешался ты от ненависти, Эрик, – шагнул в людской водоворот, – с тобой трудно вести дела.

– Стой! Ты звонил Софье?

Нейтан покачал плоской, как блин, кепчонкой. Растворился в сутолоке. Старый репродуктор, что помнил объявления воздушной тревоги, плевался рекламой: «Электрофоны от ведущих производителей! Вы не найдете цен ниже!» Эрик Леншер только что нашел рекордно низкую цену. Всего-то купил гроб нацисткой твари за парочку иллюзий.

Бежевый «опель» затормозил у входа в «Ка-Дэ-Вэ», чуть не сбив стайку девчонок с кулечками конфет. Профи не сдаются, быстро они его отыскали… Ренли и Чак неслись голова к голове, как породистые гончие на охоте. Может, он и погорячился с расизмом. Эрик помахал цээрушникам и остался ждать, на всякий случай выставив локоть перед лицом.

****

– Ты с кем-то встречался?

Чарльз покачивался на носках, руки глубоко в карманах, брюки вот-вот треснут. На лице – та же смесь недоумения и злости, что и у Ренли. От хука справа мощной дланью разведчика Эрика уберегла толпа. Распускаться у парадного входа «Ка-Дэ-Вэ» Ренли не рискнул, на то и был расчет. За драку с любимчиком Стрейта его б упекли в подвал к Шиманскому.

– Зачем же… Эрик, разве я дал повод заподозрить… это опасно, в конце концов. Штази держат нас под наблюдением, – ого, а недоволен-то герр профессор собой, – ты мог поставить меня в известность…

– Не беспокойся, ты достаточно убеждал меня в своей… – нахамить ему, чтоб отстал, не шарил рентгеном, – с некоторыми людьми выгодней придержать природную доброту. Прибереги сочувствие для фашистских подарочков. Ну, расстрел отменяется? Тогда я иду спать.

Коридор на спальном этаже узкий, не разойтись. Верно, Чарльз нарочно его тут поймал – неудачливые конвоиры заперли Эрика и отправились получать нахлобучку. В тишине спальни Софья пересказывала ему немудреные новости Бремена, Ральф нес подростковую чепуху, а чертов Чарльз Ксавье сидел рядом и молчал. У Эрика никогда не было времени попрощаться, не научился. С мертвыми разобраться легче, чем с живыми – являясь, покойники предъявляют должок, незатейливо берут за глотку. Отец, мама и вы, безымянные под серыми башнями, не волнуйтесь, я выбрал вас и Хеллингена. Софья и Ральф, вы уж как-нибудь без меня… Чарльз, а не убраться б тебе подальше со своими экспериментами, идеализмом и тем необъяснимым, из чего вьются настолько прочные веревки?

Чак выпустил его к ужину, и Эрик поплелся в буфетную ковыряться в омлете и играть в гляделки. Да, черт возьми, парни, я б сам прикончил того, кто хитрит за спиной, слил подобное дело врагам, и если до вас дойдет – без претензий. Разведчики методично жевали, перебрасывались избитыми шутками, и, поднявшись к себе, Эрик мигом сообразил, отчего те придержали праведное негодование на побег. Майк выкатил дальнобойную артиллерию – этого психа, уже не в свитере.

– Пусти, – попробуй обойти упертого адепта разума и всеобщего счастья, – я не обязан докладывать.

– Обязан, – Чарльз вытащил руку из кармана, сжатый кулак воткнулся в стену, – ты обязан себе. Что-то произошло сегодня, так? Объясни, и я постараюсь помочь. Ты звонил тете, потом… кто такая Софья Роуз? Сестра, жена?

– Сестра, – обреченно выдавил Эрик. Герра Ксавье проще спустить с лестницы, чем сбить со следа. – Я встречался с человеком, который… ну, словом, Софья съехала из гостиницы, где мы расстались, и не оставила адреса. Человек должен был связаться с ней, и я хотел знать…

Самая «говорящая» черточка в профессорском фасаде – нос. То есть складки возле наглядной демонстрации породы. Разгладились, как под пальцами опытного массажиста, и Эрика замутило. Чарльз покупается на вранье,  оттого что хочет верить.

– Фуф… знаешь, у меня тоже имеется сестрица, – убрал кулак, неловкость пропала в улыбке. – На ее шестнадцатилетие мне позвонил директор колледжа: сообщить, что Бекки устроила пожар. Нормальные девушки удирают на свидания, пьют коктейли, а эта занялась подготовкой какого-то модного шоу, сожгла чужой наряд и расстроилась. Перевернула стол с утюгом… в общем, только с Бекки может приключиться набор несуразиц. Она стыдилась перед подружками, сбежала из колледжа, мне пришлось бросить работу и брать билет…

Как же он любит эту неизвестную Бекки. Эрик устало взъерошил волосы. До отлета в Штаты еще куча времени, уговорить Ксавье связаться с полицией Бремена… искать Софью и Ральфа с помощью гансов в форме?.. Ну, а что он может предпринять из Берлина, запертый под надзором?

– Иди, собирайся, – Чарльз крутнулся на месте, свесился через перила и гаркнул, как завзятый болельщик: – Чак! Мне понадобится машина! И передай мистеру Стрейту, что мы с мистером Леншером едем в Бремен. Под мою ответственность.

Настоящий, дистиллированный сумасшедший! Веки вдруг защипало, словно перца насыпали.

– Э… мистер Ксавье, мистер Стрейт, он… вы ему сами скажите! – кажется, Чак в таком же обалдении, не удивительно.

– О, для чего все усложнять? – Чарльз ринулся к лестнице, ловко притормозил на верхней ступеньке. – Эрик, до Бремена часов пять, да? К утру доберемся… если не заблудимся.

– Не заблудимся, – губы и кожу на скулах тянуло и дергало, – я ездил – и на машине, и на мотоцикле. Утомительно, но не так уж долго.

– Мотоцикл? – Чарльз восхищенно присвистнул. – А я не научился… ну, тогда дам тебе порулить, как выберемся за город. Посмотрим, насколько хорошо ты водишь. Бери куртку и…

Хеллинген тоже умел вывернуть наизнанку без всякого скальпеля. Черт, черт, черт. Исчезнуть, точно конченый трус, не выйдет. И убедить себя, будто предаешь врага – тоже.

– Чарльз…

– Чего? Не стой, собирайся, Майка я уговорю.

– Ничего. Едем.

****

Бремен

Гостиница «Уют» нимало не изменилась: дымили, опершись на кии, бильярдисты, тренькало радио, за стойкой посапывал администратор. Лакейский инстинкт, впрочем, не дремал. Завидев Чарльза, с его спортивным пиджаком и рекламным проспектом в кармане, администратор схватил тряпку и обмахнул с конторки пыль. На разморенной роже читалось недоумение. Такие, как Ксавье, заворачивали в эту помойку разве что дорогу спросить.

– Пиво, мистер? Лимонад?

– Две содовых, пожалуйста, – Чарльз рассматривал неизбежные фотографии на стенах. Всякая немецкая шваль норовит подчеркнуть свое происхождение от средневековых бюргеров, несших Германию на жирных плечах. Довоенные фото демонстрировали хозяина гостиницы бок о бок с какими-то солидными типами в котелках на фоне собора Святого Петра. На давно некрашеной стене тут и там зияли белые пятна. Ну да, в прошлом традиции рода коммерсантов выгодно оттеняли снимки с приятелями и родней в нацистской форме. – Простите, именно так выглядел собор до сорок четвертого? Потрясающе.

Они гнали всю ночь. Эрик за рулем, едва не вываливающийся из окна Чарльз – рядом. Жадный интерес к окрестностям здорово досаждал, но к рассвету Эрик сообразил: американец попросту не успел разглядеть ФРГ и лихорадочно наверстывает упущенное. Почему б не показать ему достопримечательности? Все эти кирхи, бюргерские домики, маленькие кафе под черепичными крышами. Эрик сбрасывал скорость всякий раз, как приближалось очередное воплощение духа старой Германии, и спутник благодарно улыбался. Можно же смотреть на него, а не на лютеранские шпили и штакетники. «Чудесно. Не Париж, но такое настроение… патриархальное». Эрик благоразумно не заикнулся о том, как стремительно и страшно бюргерский мирок, и впрямь чинный и скромный, обрядился в коричневое.

Уже на подъезде к Бремену они застряли в автосалоне Боргварда минут на двадцать. Чарльз состроил умоляющую мину, и Эрик заглушил мотор. Цээрушный «опель» не машина – зверь, но грациозные «изабеллы», с форсированным двигателем и двумя дверцами… Чарльз записал адрес представительства в Берлине и оставшиеся километры трепался о новинках. «В Штатах не воспримут европейскую машину. Куплю пару для Англии. И, пожалуй, еще одну подарю Хэнкоку, у него скоро юбилей». Ренли и Беннет называли Ксавье миллионером, Эрику было чхать, и только тут, наконец, дошло.

– Увы, мистер, – администратор покосился на Эрика. Ганс помнил постояльца или, скорее, характерную внешность Софьи и Ральфа. Бремен с его соборами разнесли американцы, но у немцев принято винить евреев. – Две башни, по сто метров, построен тысячу лет назад. А теперь без слез мимо не пройдешь…

– Софья Роуз с братом, – Чарльз выложил на конторку зеленую купюру, – отчего они съехали? Припомните-ка детали.

Еще по пути Ксавье просил его не вмешиваться до поры. Смеясь, уверял, что дипломатия и Эрик Леншер как-то уж слишком далеко разминулись.

– Да думаю, деньги кончились, – ганс ловко сгреб доллары, – фройлян вначале посылала нашего коридорного в кулинарию на углу, заказывала супчики постные, потом купила сетку яблок и не появлялась дня два. Братец крутился тут, в бильярд играл… он и вещи забрал. Сама фройлян ушла с утра, а его отправила с запиской и платой. Я квитанцию выписал и больше их не видел.

– Вы читали записку? – Чарльз навалился на конторку, ганс поежился. Рентген сбоев не дает.

– Не-е-ет. Признаться, не читал, да и зачем? Парень взрослый без малости, выплатил за жилье без претензий. Он сказал, что в записке просьба сестры рассчитаться, ну и все… мистер, если какие проблемы, то мы ж разве за постояльцами следим?

– Погодите, – конторка приняла еще одну купюру, – вас никто не обвиняет. Мне важно знать, почему не читали? Мальчик не показал, или вы поленились?

– Он ею повертел эдак, – администратор помахал пальцами, – мне не отдал. Ну, я счет выписал. Не придал значения.

Не дослушав, Эрик пошел к выходу. Сдержался, не шваркнув дверью. Дорожная передышка закончилась. Он почти забыл о предотъездной выходке Ральфа, влажных тычках в шею. Забыл, потому что скучал и дергался, потому что рядом Чарльз, которому каждый куст любопытен. Ральф чокнулся, и с кого же за это спросить?

– К ним никто не приходил, – Ксавье догнал его у деревянной ограды во дворе гостиницы, где они припарковали «опель», – администратор поклялся: ни гостей, ни… других посетителей. Давай еще раз прикинем. Могла твоя сестра найти того, кто сдаст дешевое жилье или пустит в долг?

– В Берлине – наверное, здесь – сомневаюсь, – Эрик сел за руль. – Софья не исчезла бы без предупреждения, она никогда… вот и все, в чем я уверен.

– Существенно больше скромных достижений Ребекки, – Чарльз тронул нагревшуюся под летними лучами панель. – Ваши общие знакомые, Эрик. Объедем их последовательно и отыщем зацепки.

– Софья ни с кем не общалась в Бремене, – черт, у нее вообще не было друзей, разве что в Бруклине две девчушки-еврейки, с кукольными личиками, глупой трескотней. Зося обожала вертихвосток, бегала с ними в кино, на музыкальные вечера… и плакала, когда он заявил о возвращении в Европу. – Работала до болезни в канцелярии завода металлоконструкций, там слесари, токари, инженеры… Она сторонилась мужчин.

– Почему? Сколько ей лет? Жених или…

– Двадцать четыре. Чарльз, я не спрашивал, что Софья вынесла в оккупации, – вопросы были лишними: взрослея, наливаясь девичьей прелестью, сестра держалась все строже, тупица бы догадался. Какая-то немецкая или польская мразь напугала приставаниями или чем похуже на всю жизнь. – Есть еще Эва Брандт. Съездим к ней.

Он завел двигатель – «опель» выбрался из рабочих кварталов и нырнул в облепленные строительными лесами улицы старого города. Кто такая Эва объяснять не понадобилось. Конечно, у миллионера из Виргинии подружек не сосчитать, точнее, так было бы, не предпочитай Чарльз… откуда взялось нелепое убеждение, Эрик бы и под хваленым цээрушным гипнозом не признался. Смущения в Чарльзе как в танцовщице канкана, мог бы кадрить девиц направо и налево, но его комплименты выглядели даже не дежурными – человеческими какими-то. Яснее не выразится, но женщины сразу чувствовали: им отвешивают благодарность и симпатию, не подкатываются всерьез – и сдувались. Не доказательство – постоянная любовница ждет в нью-йоркском пентхаузе, только и всего… к чертям собачьим, зачем он этим морочится? Его песенка спета, в грядущей драке двух разведок Чарльз отступится первым. У Майка и остальных под угрозой карьера, у Ксавье – мечта.

Бремен восстанавливали из обломков, вылизывали тщательно, на века. Перегородили и без того непроезжие улицы, визжали пилами, молотили бетономешалками, сыпали мусор с лесов. Чарльз морщился на уродливые остовы древних церквей, вжимался в сидение.

– Мерзко, – повернулся к Эрику, болезненно свел брови. Вот сейчас заметно, что сутки не спал, – я читал хроники, мемуары авиаторов. Похоже, они и для себя не определили, на кой… зачем бомбили Бремен, Дрезден, Ганновер… мирные города.

– Не спеши судить, – Эрик круто взял влево, огибая гигантскую кучу кирпичей, – на пригородных заводах Боргварда заключенные клепали трехтонки для вермахта, теперь он переключился на твои «изабеллы». Легко и непринужденно. Кошмары по ночам не тревожат.

– Я не стану делать заказ, – голос чужой и тихий.

– Извини.

– Найдется, на что потратить.

– Я сказал: извини, – с Чарльзом не угадаешь. Другие не заметят, пройдут мимо, а этот изведется. – Машину наказывать не за что, она… ну, лучшая техника Германии. Прокатишься по Оксфорду с ветерком.

– Ладно, – Чарльз натянуто улыбнулся, – тогда условие. Одну из трех возьмешь себе, идет? Ту, с рельефными крыльями, черную…

– Обязательно, – дом Эвы вырос из завалов щебня, в старых районах путаница, вечно плутаешь. – Комиссары по депортации впечатлятся… приехали.

– Я не шучу, – Чарльз распахнул дверцу, с облегчением оглядел совершенно целые карамельные башенки, что наверняка обозревал еще Бисмарк, – черная как нарочно для тебя спроектирована. Литой ужас с хромированными «ушами».

– «Ушами»? – он не шутит, провались Боргвард со своими авточудесами.

Чарльз, не ответив, рванул в подъезд. Готов все выложить любому встречному, кроме единственно незаменимого! Со связями и богатством Ксавье добиться казни Хеллингена – как вытереть нос. И никаких коммунистов.

Перед дверью с остатками золоченых кистей на облезлом дерматине Чарльз приглашающе посторонился. Предоставил право расспрашивать бывшую подружку. Зря. Они неважно расстались с Эвой, но с кем удалось разбежаться по-английски? Только в романах девушки терпят и любят мужчин, пропускающих их дни рождения. Софья радушно принимала Эву, она всех его женщин обхаживала, даже прожженных шлюх. Эва шлюхой не была, она служила на почте, этим, собственно, ее портрет и исчерпывался. Постучав, Эрик отбросил изматывающий страх – Софье больше некуда пойти, и, если ее нет у Эвы…

– Ты? – в щелке пара огромных зеленых глаз, аккуратный носик, тщательно уложенный валик волос надо лбом. Эва красива, как актриса, а он и забыл. – Так и знала! Являешься, когда уже без тебя устроились. Я Софье сразу сказала: погоди, наладишь жизнь, блудный братец и нарисуется.

– Софья и Ральф здесь? – Эрик не надеялся на теплый прием, но стервозная ярость стегнула кнутом. Он ничего не должен Эве, не первым ночевал в ее постели и ничем не обидел. Всего лишь опоздал поздравить с праздником. – Отыщу их и избавлю тебя от своего присутствия.

– Бросил Софью в гостинице и пропал. Да она с кровати не вставала, так болела! – Эва чиркнула взглядом по Чарльзу, плотнее прикрыла дверь. – Я нашла ей работу, Ральф будет помогать отцу на рынке. Они устроились, понял? Ты чума, Роуз, бог мне свидетель! Влезешь, и все кувырком… есть у тебя сердце, хоть чуточку? Если есть, уберешься, откуда пришел!

Эва, конечно, давно мечтала облить его помоями, чтоб не отмылся. Женщинам не разбивают челюсти, не оскорбляют, не ставят ловушек… даже штурмбанфюрер Ингрид Саксон этим пользовалась. Пихнула на койку, обмотала ремень вокруг горла… сочная, гибкая, белокурая немка двигалась на нем, как на качелях… Ферек Шиманский за несколько щипков и уговоры подставиться загремел на гауптвахту, всех его родичей-подельников вышибли вон из Аушвица. Хеллинген ненавидел педерастов, считал оплошностью природы, а уж педераст – поляк и вор… избавиться от Ингрид не вышло, и в оргазме она вопила, точно как Эва, или наоборот, черт бы их подрал.

Бог ей, разумеется, свидетель и сообщник, потому что Эва права. Чумной заражает весь барак, и люди мрут десятками. Выгорают изнутри, поджариваются в исступленном пламени –  Софья провожала его и сама уже тлела.

Чарльз окликнул его возле «опеля». Или звал раньше, но Эрик не слышал. Эва, лестница, старый дом с лепниной, заросшие травой дорожки – стерлось, разлетелось осколками. Будто лунатик, бродящий во сне, Эрик недоверчиво оглядел машину, распахнутый пиджак Ксавье. Пригладил ладонью челку.

– Поехали.

– Куда? – Чарльз загородил «опель» собой, выставил руку. – Дождемся твою сестру. Фройлян Брандт крайне неуравновешенна, но врать ей нет смысла: Софья на работе, мальчик где-то гуляет. Они вернутся…

– В Берлин!

Упрямец не двигался с места, ему не растолкуешь.

– Пожалуйста, занеси фройлян Брандт чек для Софьи…

– Эрик, ты себе не простишь, – горячие пальцы сомкнулись, точно клещи, – эта женщина несла чушь. Ты любишь сестру, иначе не мучился бы.

– Она… они с Ральфом меня не простят, – надо заткнуться любой ценой. – Что я сейчас им объясню? Что меня подобрало ЦРУ и ждет самолет? А они могут катиться куда угодно, мыкаться на милостях стервы в Бремене, ехать в Польшу на пепелище, отправиться в Берлин и занять очередь за пособием по безработице?

– Сядь! – Чарльз вывернул ему локоть, потащил к мраморной статуе с отломанной башкой. – Живо! Машина моя, пешком до Берлина далековато, так что сядь и придержи язык. Семья стоит переживаний и жертв.

– Ты забавный, – Эрик повел плечом, высвобождаясь, – мы не семья, просто познакомились в лагере у Величек… городок такой – Велички, меньше сотни километров от Аушвица. Зосе выдали плохой паек, Ральф погибал от истощения, ноги отказали, а у меня нашлась тушенка, вот и все родственные узы. Мне б твое ясновидение, послал бы девчонку...

– Теперь ты несешь чушь, – Чарльз облокотился на блестящий краской капот. – Друг без друга вы бы не выжили, так? Генераторы нуждаются в горючем, но еще им необходима кнопка «стоп».

– «Уши», генератор, – в глотке першило, правда, не мед, скорее, уксус, – выродок какой-то…

– Да, – Ксавье не смутился, – энергоустановка с хромированными «ушами». Развитыми, в меру круглыми и длинными «ушами».

– У меня порядок с ушами, – носи кто-то из них юбку, Эрик бы решил, что они флиртуют. – А ты, выходит, претендуешь на роль кнопки?

– Упаси боже, и не помышляю, – Чарльз встряхнул темными волосами. – Страшно! Нажмешь – и взорвемся…

В глубине двора хлопнула разболтанная калитка, и Эрик пожалел, что не выполнил приказ, остался стоять. Ральф – как всегда, нога за ногу, штанины подметают пыль и торчат худые запястья из чрезмерно узких рукавов. И Софья позади, боится упустить сорванца – неприметное платье в горошек, волосы перехвачены косынкой. Тащит тяжелую сетку, Ральф, мелкий гаденыш, не поможет…

– Наши? – Ксавье пружинисто выпрямился, как боец навстречу противнику. – Предоставь мне, пожалуйста!

Бесполезно… и еще тошно – и ему, и Софье с Ральфом станет лишь хуже от никому не нужного прощания. Чертов ненормальный ботаник, биохимик, или как там его!

– Эрик!.. Мальчик подвел с адресом, не рычи на него, разберемся… Уяснил?..

Он кивнул, разрешая, обязуясь не встревать. И следил, как Чарльз идет через дворик. Софья заметила машину, повернулась, застыла. Не приняла протянутую руку, сетка со свертками хлопнулась на выщербленные кирпичи дорожки. Софья шла вперед, медленно, будто на ощупь, шла к нему.

Эрик перехватил сестру у статуи, прижал к плечу голову с закрученными венцом черными косами. Внутри что-то оборвалось – незадавленное, невытравленное, идиотское. Он не допустит, чтобы все сначала, чтобы они поверили и ждали. С конца войны ждут, щенок вырос, молодость Зоси проходит. Сестра ухватилась за его ремень, кажется, тоненько стонала, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Молодой человек побил рекорды спринтеров, – американец вел Ральфа за собой, крепко придерживая за хлястик на куртке. Мальчишка – красный, точно обваренный – вяло вырывался. – Взаимное представление будет коротким. Эрик много рассказывал о вас, мисс Софья… я Чарльз Ксавье, и моя сестра считает, что на мои идеи необходимо устанавливать лимит. Но ее тут нет, потому позвольте поделиться одной из них.

****

– Господи, Ральф, как ты посмел не оставить записку? – Софья мерила шагами увешенную коврами комнату, натыкаясь на ящики, коробки, плетеные мещанские шкатулки – плоды крохоборской торговли на рынке. – Я же специально… про Эву, чтобы Эрик нас не потерял.

Фройлян Брандт отбыла на кухню, напоследок пророчески фыркнув. Ральф забился в угол между буфетом и комодом и зыркал оттуда, словно брошенный очередными хозяевами котенок. Софья старалась не вырастить из мальчишки озлобленного лживого беспризорника, но улица и эгоизм воспитывают эффективней. Каяться Ральф не собирался, и Эрик его не винил.

– Мы ему мешаем, Зося, – мальчишка поджал расквашенные губы. Вот что злит всего сильней: безволие. – Но такая дура, как ты, предпочитает не замечать!

– Мило, – Эрик стряхнул пепел в вазочку с купидонами. Запустить бы кретину ангелочком в лоб. – Ничтожество набрасывается на того, кто стерпит. Счастье, что ты мне не брат. Твое счастье.

– Эрик! Умоляю, не надо! – Софья схватилась за щеки. – Ральфи еще ребенок…

– Я не сосунок! Вырасту, зубы сволочи пересчитаю! – «ребенка» отменно погладили против шерсти.

– Минуту, дамы и господа, – Чарльз, устроившийся на подлокотнике единственного не заваленного хламом кресла, знакомо поднял руки вверх. Нет ничего отвратительней чужих семейных проблем и сцен. На кой черт ему?..

– Молодой человек, вижу, вы бредите Штатами, – Ксавье ткнул в надпись на куртке Ральфа. – «Ковбоя не игнорируют» – знаете, откуда взялся слоган? Кстати, предлагаю без лишних политесов, по-американски.

Ральф неприлично вытаращился. Миротворческий инстинкт, помноженный на обаяние и настырность – с непривычки шокирует.

– История случилась в Лоредо, в прошлом веке. Лоредо – городишко на границе, столица кактусов, коров и неприятностей. Несколько тысяч жителей, и каждый претендует на звание ходячей трагедии. Представьте, какие надо отколоть фортели, чтобы потрясти воображение тамошних сорвиголов? Мисс, кресло не особо удобно, но, быть может, вы присядете? – Чарльз исхитрялся одновременно удерживать внимание мальчишки и изображать придворную галантность. Отдельный взмах дирижерской палочки в концерте достался Эрику:  не порть мне партию!

– Ковбоя не игнорируют, Ральф. Старшие спрашивали, нравится ли вам идея вернуться в Европу? Оставить Штаты.

Дьявола, читающего в душах, всегда рисуют с красными выпученными зенками и кисточкой на хвосте. Ну, еще с рогами и копытами, но отсутствие оных спишем на авангардизм. Никто не додумался сотворить владыку ада в измятом за дорогу пиджаке, запыленных ботинках, с озерным русалочьим лукавством в глазах.

– Эрик забрал мои документы из школы. Стали б они спрашивать, мистер… издеваетесь, да? – а ведь Ральф задурил именно перед отъездом. Удрал из дома, налакался где-то пива, впервые нахамил. В порт его тащили волоком.

– Чарльз. Бросьте «мистера», – Ксавье сунул руки в карманы – нервничает. А Ральф не замечает, уже повелся. – У человека должно сохраняться право выбора. Штаты – не воплощение Эдема, но принцип свободы для нас святой Грааль. Мисс Софья, Ральф, я приглашаю вас обоих, разумеется, и тебя, Эрик, погостить в моем доме в Виргинии. До тех пор пока идет следствие, а если понравится, и дольше.

– Ты перегнул палку, – жаль, Эва не забрала Зосю на кухню. На языке вертелось лишь любимое словечко бруклинских полицейских. Охренел! – Мы не примем приглашение…

– Чего? – Ральф вздернулся на стуле. – Потому что тебе приспичило совать нас в немецкие сортиры? Мистер… Чарльз нас зовет… а ты коренной американец, верно? Не эмигрант?

– Следствие? – Софья отняла ладони от лица, – Эрик, в чем тебя обвиняют?

– Ну, у меня же нет перьев в прическе, – Ксавье лучезарно улыбнулся, – коренные американцы – индейцы, Ральф, а моя семья, как и ваша, эмигрировала в Америку. Насколько мне известны подробности, предков преследовали за веру. Тогда католики многим казались не добрей фашистов.

– Католики никого не жгли в печах, – Ральф смотрел на Чарльза, точно на спасителя, вырулившего с небес на «опеле». – Мне без разницы, Эрик, разрешаешь ты или нет! Я поеду!

– Не забудь: ковбоя не игнорируют, – Чарльз хлопнул мальчишку по плечу, – самостоятельный и взрослый мужчина добивается, чтобы его аргументы приняли. Мотивировать поступки вредностью – привилегия детей.

– Выйдем-ка, – довольно балагана! Ральф помчится в Штаты, не натянув трусов, Зося согласится, боясь потерять семью. Манипулятору пора вправить мозги.

В коридоре тесно, и от близости Чарльза хочется убить. Проломить стену кулаком. Выпрыгнуть в окно.

– Ты намеренно говоришь с Ральфом, как с Майком, Ренли и Беннетом? – смешливый рот почти касается мочки уха. – Провоцируешь в нем соперничество. Ему нужен старший брат, а не спарринг-партнер.

– Многовато на себя берешь, Чарльз, – отодвинуться некуда, остается стоять, вдыхая запах сигарет, пыли и патентованной уверенности, – воплощение Христа, Будды и Флоренс Найтингейл! Косынка сестры милосердия не жмет? Они не поедут в Штаты, ясно? Я не полный идиот, чтобы подать ЦРУ заложников на блюде!

– Спятил? – Чарльз отшатывается, шипит сквозь зубы – треснулся локтем в этой свалке. – Я приглашаю их в собственный дом! Вначале ЦРУ –  да кому угодно! –  придется…

Эрик с силой вдавил ладонь в бормочущие немыслимое губы. Дернуло, будто током, но он подался вперед. Пряжки ремней сцепились со скрежетом.

– Осторожно. – Не боится, открыто принимает вызов, потерявший тормоза умник. – Такую клятву не нарушают безнаказанно.

– Я еще не поклялся… ммм, Эрик… – Чарльз мягко отвел его руку, откашлялся, – рассуждай логически. Нас ждут спецы Лэнгли, поиски Хеллингена, придется много ездить… даже при оптимальном результате, когда ты вернешься в Германию? Через полгода, не раньше. А в Виргинии Софья и Ральф… кстати, откуда это – Джоз-зия? По-польски? У меня дома они будут в безопасности, ты сбережешь нервы для работы, а Грин Хилл… понимаешь, там никто постоянно не живет, и мне… ну, от одной мысли неуютно. Дом не должен пустовать.

– К черту логику! – ладонь отвратительно уместно улеглась на воротник спортивного пиджака. – Чего ты добиваешься?

Чарльз моргнул. Выпрямился, не отстраняясь. Безумный аттракцион разведет их куда быстрее, полгода чрезмерно щедро. Ставка сделана, комми уже закинули сеть. Неважно, что они оба вообразят себе и в какие дебри забредут… все кончится в единый миг, обыденно и грязно, с предательством не происходит иначе. Значит, и риск сведен к нулю.

– Я могу помочь, вот и все, – Чарльз потер подушечками пальцев около носа, – и да, добиваюсь… без взаимной поддержки ни черта не выйдет. И да… я обещаю. Обещаю, что прежде, чем кто-то тронет Софью и Ральфа, этот кто-то переступит через меня.

– Но никакой благотворительности, – в груди болело, не вздохнуть. Логика, спору нет, железная. На месяц Зося с мальчишкой пристроены, а после… ну, в Штатах теряются конгрессмены и миллиардеры, двум еврейским эмигрантам ничего не стоит исчезнуть. – Я заплачу за них и не приму отказа. Цену номеров-люкс в «Астории» или «Хилтоне»… не возражай. Я в курсе, что тебе не нужны деньги. Мне не нужна милостыня. Даже от тебя.

– Полпроблемы утрясли, осталось уговорить людоедов не лопать поселенцев, – Чарльз отступил. Растерян и жалеет. Не о предложении погостить – о том, что между ними уже больше метра. Психоаналитики, наверное, изобрели для таких вывертов уйму мудреных слов. Проекция своих ощущений на объект и прочая муть.

– Иди, спасай невинных от каннибала.

Свет из гостиной затопил коридорчик. Метнулся по грязным стенам, старым плащам, мусорному баку. Голос Ральфа не узнать – мальчишка давно только огрызается, а тут расчирикался:

– Чарльз, что там про Лоредо и ковбоев?