ПОДАРОК
Авторы: Ilanal, ReNne.
Бета:
сами мучились.)))
Фэндом:
Смолка, мир Инсаар, «Награда победителю» (сиквел к «Искрам в Пустоте»); время
действия – примерно за год до начала сиквела.
Жанр:
в финале, разумеется, флафф, даже флаффище.
Примечание:
Смолка, тебе в подарок, как всегда! Мы любим тебя, любим твоих героев, и нам
очень хотелось тебя порадовать, хотя бы немного.:)
****
– Так вот
тогда это и произошло, – Авл Лемиан мерно раскачивался в седле. Рука сама
потянулась за походной флягой – вытащил, встряхнул, отпил глоток. –
Император-то наш, Корин Феликс то есть, никогда и не думал об этаком. Я-то с ним с его юности. И с женой его, благородной матроной, знаком.
Любить – любил, пылинки сдувал, что нужно, из-под земли достанет. А вот самому
догадаться и подарить – нет, не было никогда. Очень благородная матрона обижалась. Что? Про Мальчика? Так я
и говорю. Было это месяца полтора назад. Весна-то какая была, помните? Распутица, всё залило. «Тигры» отвели свои
войска, ну и мы устроились на отдых.
Дежурил я при Феликсе, за спиной целый день стоял. Любит император, когда я с
ним. Так и говорит: «Авл, мне с тобой
спокойней. И спина прикрыта, и взгляд у тебя человеческий. А моя спина тебе с
задницей и так вдоль и поперек
знакома». Ну чего вы меня торопите? Нам ещё месяца три-четыре байки травить,
пока до столицы не доберемся. И до вечера долго. Вон Мальчик-то как хорошо
идет! И не устал нисколько.
– Так стою я
во время трапезы в командирской палатке. А у императора все трибуны да стратеги на праздничном ужине
– конец зимней кампании отмечают. «Тигров»-то мы как потеснили! Феликс в венце
во главе стола сидит, а ниже все командиры. Вот и представить себе двадцать лет
назад не мог, что так получится! А тут Везунчик и говорит легату Шестого: «Откуда у тебя, Марцелий, это ожерелье из синих камней? Такого я среди добычи не видел, да и огранка
имперская. Жена, что ли, с себя сняла и
прислала, чтоб помнил вес семейной жизни на шее?» Марцелий же этот покраснел весь, на табурете своем заерзал и
выдал: «Да нет, жена сама только добычу мою получать и тратить любит. А ожерелье мне любовник из Риер-Де прислал. Праздник у нас – четыре года назад здесь, в Сфеле, и повстречались.
Сначала думал я, что «подушку походную» встретил, а потом... мы и обряд прошли. Думали: и сейчас вместе воевать будем. Да он перед походом ногу
сломал, хромает теперь». Феликс
рассмеялся так и говорит: «Так что же, твой тебя за бабу считает? Украшает тебя, как матрону какую-то?» Марцелий губу закусил, покраснел ещё больше
и молчит. Смотрит император-то наш на остальных, а те – кто кинжал с
самоцветами рассматривает, кто ножны драгоценные в руках мнёт.
– Что? Нет, рано, у реки привал сделаем. Мальчика
напоить надо будет да искупать баловника. И насухо растереть как следует, не заболел бы, а то император нам голову
открутит, коль не убережём. Так вот… мать Корина дураков не вынашивала. Что
глупость сморозил, он и сам понял. «Хороший у тебя друг, – говорит, – и камни
красивые. Не каждый принцепс такие имеет». Командиры-то все заулыбались сразу, а Марцелий ожерелье погладил и
ухмыльнулся: «Не так дорог подарок, как память дорога. Мне-то угодить легко. Не
у всякого сама фламма аморе в дружках ходит, тебе, божественный, тяжелей придумывать, какие подарки самой
Любви слать – не каждая вещь по вкусу придется. Да и кто не готов всего
Любви-то огненной отдать?»
– Шум
тут, гам поднялся. Одни кричат, что всю
добычу отдать – и то мало. Другие подарки позаковыристей придумывают. А вижу я,
спина у императора закаменела. Шутил он и пил со всеми, но сердце Феликса не со
стратегами его было: весь вечер Ристана вспоминал. Да вижу реку, сейчас на
ночлег и встанем. Эй, Мальчик, иди
сюда! Умница, конь какой, ласковый да
понятливый, послушный, как собака – сам
на зов бежит! И привязывать не надо. Но
ноги-то мы ему, конечно, спутаем – если что,
Везунчик за него с нас шкуру
спустит, коль до места не довезём.
Шутка ли? Самой огненной Любви в подарок! Что, про фламма аморе? А как же, видел я везунчикову любовь, как тебя видел, сам в
Мунихии ждал-встречал да к Феликсу провожал. Вот Мальчика в столицу привезём –
и ты его рыжие вихры увидишь. Конечно,
и про Ристана рассказать могу, коли слушать охота. Ты дела-то не забывай,
хворосту в костёр подкинь – вот-вот погаснет. Сейчас поужинаем – и расскажу.
****
Император Риер-Де, венценосный Донателл Корин
Счастливчик, присел на походную койку в своей палатке. Подумал, позвать ли раба
помочь раздеться, но сил не было. Да и голос в бою сегодня сел, надо больше
кричалами пользоваться. Сбросил сапоги
и прямо в доспехах повалился на койку. Привычно смахнул вихор с лица, так же
привычно просчитал маршрут Авла с легионерами и Мальчиком. Да, им ещё месяца четыре нужно. Идут медленно,
чтобы Мальчика не утомлять. Но ничего,
успеют, время есть. Закрыл глаза и, как наяву, увидел перед собой лицо Данета. Это уже превратилось в ритуал. Император видел Данета каждый вечер.
То счастливое, испуганное лицо Данета, только что возвратившегося из Лонги. То – Дани на ложе, глаза закрыты,
ресницы подрагивают, ртом воздух хватает. Такие вечера он любил. Но в последнее
время все чаще виделось иное: Данет после встречи с Флавием, лицо искажено, а в
глазах… если б ненависть – и то хорошо было б, не чувствовал бы он, дурак
император, что убил любовника ещё раз. Или вон как сегодня: Данет в день, когда уходил Феликс в Сфелу.
Не лицо – белая маска. Глаза запали, а под ними круги черные – белилами не замазать, на скулах пятна, и
голос почти срывается: «Дай я тебя ещё
до того дерева провожу». Дурак он все-таки, доминатор Корин, дурак и есть.
Нужно было просто схватить в охапку при всех
– и целовать, целовать. И плевать, что бы подумали про них обоих! А он
шуточки шутил: «Если ты так хочешь проводить меня до Сфелы, так давай я другого
главу консистории назначу – Луциана твоего, а ты ко мне и со мной –
советником», – и самому непонятно в шутку или всерьёз. Счастье ты мое рыжее,
как же мне тебя не хватает! И нельзя
было... и остаться нельзя – потеряли бы Сфелу, и взять с собой нельзя – некуда будет возвращаться. Так и уехал,
оглянулся только раз. Лучше б не оборачивался. Правду философы говорят:
«Уезжающий берет себе четверть меры горя, а три четверти достаются тому, кто
остался». Они писали друг другу часто, свитки
пересылали и на прочтение, и подпись: повеления, прошения, указы. И личная переписка, только разве выскажешь
пергаменту, что у тебя на душе? Да и не умел он никогда говорить, и в «личных»
– всё больше о войне да о политике. Император, верпе митрос! Интригам – хочешь, не хочешь – ему тоже
пришлось учиться, впрочем, рядом с его рыжим счастьем наука сия постигалась
быстро. А Данет работал там не щадя себя. Раз за разом, как из-под земли, выискивал средства, вытаскивал
армию из ямы безденежья, куда без него она б непременно свалилась. Находил
решения, откликался на любую просьбу: нужные суммы, провизия, оружие – все
доходило вовремя. Вот только личные письма становились всё короче и тревожней.
А в ответ на прямые вопросы шли отписки одни: всё хорошо, здоров; работы много, устаю, как обычно, не стоит беспокойства, о прочем напишу в следующий раз; а вот вчера в Сенате…
И ещё
Марцелий этот! Ожерелье напялил. А вечер был хорош, бывают такие на войне: враг отошел; впереди передышка;
все мысли только об одном – вот уже скоро, ещё немного – и домой; друзья и соратники рядом… привычно так, с пятнадцати лет в походах. И
понял вдруг: ох и дурак же! Через пять месяцев их годовщина. Ну, по крайней мере, сам император отсчитывал про себя
от того, проклятого, дня в Сенате, что навсегда приклеил ко лбу Вителлия Каста «Алый венец». Теперь и ему, «божественному» Корину, от кровавого венца до погребального
костра не отмыться – сам надевал, своими руками, и… но на его глазах империя
катилась в пропасть, он не мог иначе и до сих пор верил, что поступил тогда
правильно… но резни он не хотел. И ведь до последнего надеялся! Можно ли было обойтись без крови?.. если бы
Друз тогда его послушал… – да что теперь вспоминать, не воротишь. Тогда, в ловушке, в галереях Сената, он
будто увидел Данета в первый раз – и не забывал никогда, такого не
забудешь. Другое вот хотелось забыть
навек, да не получается. Маленький,
паршивый городишко, где их впервые столкнула судьба, – эта встреча изменила обоих, только они тогда об этом не
знали. Феликс не мог считать тот день
«их днём», он желал, чтоб и Данет не вспоминал никогда, и всё чаще ему
казалось: это возможно. Пусть день
рождения новой империи станет их годовщиной – получив подарок, Данет поймёт.
Дааа, годовщина, остолоп «божественный»!.. а вот про
подарок он и не подумал. А ещё понял: и
не дарил же никогда. Брать – брал, и
защищать – защищал, любил. А вот не
дарил! Даже не думал, что бы его
«маленькому» хотелось. Не операции его
купеческие, монополии и фактории, а ему на память – чтоб всегда с ним была.
Слушал вопли трибунов и понимал: всего
этого для Дани мало, не то все это. А один такой, рыжеватый, наглый – перебрал
слишком, не иначе – нагнулся к нему и
прошептал: «Все завидуют тебе,
Счастливчик, а я завидую Ристану. За одну ночь с тобой…» Как он не ударил этого, как его там? За
глаза, кои торс его обшарили, за голос
блядский. И за тело свое собственное,
предательское. Ведь посмотрел! И на плечи его посмотрел, и на бедра, и на ноги. Самому противно. Все две декады
передышки он подарок потом искал, а что искал,
не знал и сам. Понял вдруг, что и не знает, что любимому по душе. Всё
«вместе» их в войне и перевороте прошло.
Первый год… он помнил, как они
торопились любить, тогда они были счастливы, но как же мало им оказалось
отмерено! Тринолита, беготня за охвостьем
Аврелия… своими руками удавил бы подлого предателя!.. так всех и не переловили, вот жаль, кое-кто и к Армиде успел
перебежать, ничего, дай срок – и с ними
разберёмся. Потом была Риер-Де, Данет
без боя подарил любовнику столицу, в
коей он, доминатор, отвечал теперь за всё и за всех. Тяжко к венцу привыкать пришлось, но привык, куда денешься. И бесконечные дела: и у него дела, и у
«маленького»; редко просто говорили. Но и тогда и теперь понимал точно: самоцветами и парчой Дани не удивишь, рабов
или там рабынь красивых не пришлешь. Не
свитки же Квинта Иварийского слать?
После поэмы последней – про Башню эту,
Данет ничем своих чувств не
выдал, будто и не про него написано.
Улыбнулся равнодушно, слог похвалил и заговорил о гимнасии. А сам Феликс порой думал, может, и прав поэт
во многом, но главного не увидел – великие тоже ошибаются. Не стоит Дани стихов дарить, да и не любит он
этого, впрочем, и сам император знатоком поэзии не был. Так полмесяца и промаялся, не в силах
решить. Один раз только задумался: в лавке ювелира присмотрел абак из золота и
зелёных камней. Когда они вдвоём на ложе, глаза Данета сияют ярче тускульских изумрудов, но абак был
хорош! Он пальцы «маленького» на этом
абаке представил. И ведь почти купил!
Да вовремя опомнился – не принял
бы Дани за намёк, за издёвку. Он иногда
так странно всё понимает, сложно с ним – и всегда будет сложно, этого не
изменить. Столько лет ушло, чтобы самому понять поступки и мысли Данета, но и до сих
пор он не мог сказать, что обо всём судит верно. С Дани всё время так – как по льду, порой, ступать приходится. И
горе тебе, доминатор волкодавов, если
оступишься. Абак он велел для себя оставить, отложил, обещал подумать. А тут собрался к купцу Гидеону – засиделся в
лагере, давно хотел развеяться,
заодно и снаряжение для конницы можно
приглядеть. У этого Гидеона он и увидел Мальчика.
****
«Так вот, любезная супруга моя, – купец Гидеон стряхнул лишнюю мастику со
стилоса. Инсаар бы забрали мастера Барака, обещал лучшую мастику сделать, говорил,
абильская не сравнится. А что получил?
Дерьмом и то писать легче. – Видел я нового императора. Лет ему около
сорока, а улыбка как у мальчишки, и ведет себя почти по-простому. Ты помнишь,
Марима, как по твоему совету ещё зимой присылал я в лагерь ривов седла и
упряжь? Двум трибунам и легату лучшие седла дарил. Так заказ у меня сделали. На
всю ривскую конницу! Казначей приехал принимать, а с ним ещё человек двадцать.
Смотрю, а рядом с казначеем – Жнец Всемогущий! – сам их доминатор. Загорелый,
черный почти, волосы не как у ривов
обычно – сколько видел, они в походах
стригутся коротко – и простые вояки, и трибуны, и легат, кому я в прошлом году
снаряжение подбирал, – а у нового их
повелителя волосы до шеи отросли, и
вихор на глаза падает. Каждое седло он осмотрел, каждую подпругу подергал,
поводья порастягивал. Но заказ принял и велел казначею расплатиться. Сразу всё выдал – звонкой монетой! – а не
записочки эти, что при божественном Кладии
норовили всунуть, а поди потом по ним получи. Так что летом этим
бедствовать не будем, да и, наверное, осенью
тоже. И все ты, душечка, советница моя милая. Вот только новость другая
хуже. Просьбу твою привезти Фрамаан
Буртара
из поместья я выполнил. Какой конь был!
Теджен тот не соврал, умеет он выездить коня. Прекраснее и быстрее их лошадей в мире нет, да и выносливы на удивленье, потому и стоят
– дороже некуда. Но ведь они обычно злы и непокорны, хоть и зовут их «звёздами души» и «небесными
конями», а поладить с ними непросто, и
потому, когда захотела ты для сына «рувани сетаре»,
а не гестийского жеребца я удивился. Но для него и тебя, единственной супруги
моей, и луну с неба достать можно, и «звезду» тедженскую. Этот жеребец на вид
огромный черный зверь – подойти страшно, а так, как и имя его, сама
покорность. Теджен говорил, что ходит
конь тот другим шагом – иноходь называется, и не соврал. А как он склонял
колено, чтоб сынок мог сесть поудобней!
Лепешку с руки брал – дыхания
ветерка не чувствовалось. И в благодарность голову свою мне на плечо клал.
На таком днями ездить можно и не устать.
И красавчик какой он был: сам
вороной, шерсть блестящая, гладкая,
золотом отливает, хвост и грива –
длиннющие, лучший шёлк не сравнится! –
и челка на глаза! Так вот, уж прости, душенька Марима, придется сынку нового коня ждать. Пока
казначей со мной расплачивался, император по саду гулял. А конюхи, да поразят их Всемогущие чесоткой, Фрамаан
Буртара и выведи – почистить и гриву расчесать. Так едва император
его увидел, глаза так и загорелись. Подошел, а конь и фыркни.
Божественный яблочко прошлогоднее из сумки вынул и коню скормил, всего огладил,
главного конюха по плечу стукнул,
вопросы начал задавать. Тот ему и выложил: про иноходь и все остальное.
Я когда вышел, император уже круга три по саду сделал. Легионера такого,
пожилого, со шрамом, позвал и сказал на
имперском что-то, я только и разобрал:
«Вот пока императора нет, будет маленькому
на ком скакать. Ты отвезешь его, Авл».
Потом бросил мне: «Я покупаю коня,
любезный. Какова цена?» Я-то сдуру назвал
цену втрое, а надо было впятеро.
Император казначею кивнул, заплати, мол, об имени коня спросил. Услышал –
«Нет, – говорит, – это не покорность
это любовь. Пускай в Риер-Де имя ему
выберут по вкусу. А пока будут звать Мальчик». Не огорчайся, любовь моя. Я уже подобрал нового жеребенка,
не хуже прежнего. Теджен обучит его. А
на лишние деньги я купил тебе парчи, той самой расцветки, как у жены главы конеторговцев Регима. Пусть все видят, что не последние мы
среди других. Через неделю, как приедет к тебе гонец с сим письмом, и я вернусь домой, солнце мое единственное.
А что ты пишешь, наложник мой с двумя
наложницами подрался, так накажи их, как знаешь, сама. Сынку же пока купил я
абак золотой с каменьями самоцветными. Говорят, на него сам Донателл Корин любовался».
****
Дела никогда
не заканчиваются. И уже декада прошла, как глава консистории навещал
императорского отпрыска, дольше тянуть нельзя, скоро придётся опять ехать.
Обещал «присматривать», хотя что
Флавию сделается? В гимнасии его все обхаживают, во дворце стелятся – попробовали бы иначе! Но в лести и патоке легко завязнуть и нечем дышать. Разве сам Данет не тонул в
таком же болоте? «Мудрый Данет»,
«любезный Данет», «прекрасный» – и
шипение за спиною. Пред ним тоже
лебезили – и плевали вслед, впрочем,
некоторые кричали «подстилка» прямо в лицо…
хотя таких было немного, по пальцам пересчитать. Благородный Флавий
Корин никогда не попадёт в рабство, никто
не посмеет задеть его мерзким словом, не оскорбит. Наставники говорят, друзей
у мальчишки нет… У Данета тоже не было.
Может быть, тогда он просто не успел ни с кем подружиться, а потом стало
поздно. И Флавий скоро отправится к отцу, он увидит Доно!
Данет ещё раз
оглядел аккуратно разложенные свитки: в консисторию, в Сенат, в Иерусу, в
Кадмию; эти, к карвирам, обязательно с самым надёжным гонцом и лошадей дать
порезвее… отчёты из Этрики разобраны,
приказы подписаны. Оставалась Сфела. Все свитки давно запечатаны, кроме
его личного послания Донателлу Корину.
Личного?.. Да, личное… При Кладии Мартиасе он и помыслить не мог, что
станет высказываться открыто: обсуждать решения, делиться сомнениями, давать
советы – и получать в ответ разумные доводы.
Вольноотпущеннику Кло приходилось разыгрывать целые спектакли, чтобы
добиться от «куколки» нужного. Улыбка, небрежный намёк, вовремя вставленное
слово. Он просчитывал каждый шаг, и любой следующий мог погубить или
спасти. Чужак-остер много лет плясал
над пропастью на верёвке, а хэми не принимал «милого мальчика» всерьёз; впрочем,
как и Домециан, пока не опомнился.
Правда, Кло так ничего и не понял – до самого конца. Говорят, в
молодости Кладий пытался править сам, но Данет помнил другое: главой их
странной «семейки» был Юний, он же и занимался политикой – и не всегда
бездарно, приходится признать; Данет многому научился у своего врага. Должно быть, Юний не раз пожалел, что
самолично привёз в столицу юного раба. Он
чуял опасность, чуял всегда, недаром так старался донести до ушей
Феликса все самые грязные слухи о
Данете! Но Доно ценил свою фламма аморе не только за красоту и не смотрел на
него, как на внезапно заговорившую кошку. Сколько времени ушло, пока Данет
догадался, решился поверить! Одобряя действия главы своей консистории или
отказывая в просьбе, император не брезговал объяснять мотивы, они
разговаривали… на равных?… ну, почти.
Когда он понял это впервые? «Алый венец»? Они едва не погибли тогда –
оба – в узких галереях Сената. Кровь на белых тогах, на белом мраморе, звон в ушах, насытившийся
жгут; разум не успевал осознать происшедшего, а Доно, стоя по пояс в воде,
поцеловал его прямо в губы и бросил: «Реши сам!» К тому, что Данета слушают – и слышат! – привыкнуть удалось не сразу.
Всё так, но…
в каждом послании – неизбежные дела: Флавий, война, выплаты по абильскому
займу, политика, интриги Сената… С
каждой почтой одно и то же: всё хорошо, Доно, мы справляемся. Каждое слово – правда, и каждое – ложь. Конечно, пока справляемся, но Данет
чувствовал, что это ненадолго: разница между доходами и расходами огромна, погасить её не удаётся, как ни старайся. И
даже фокусы с монетой мало помогают.
Разумеется, они с Кастом получили
официальное одобрение Сената. Сколько при этом было роздано посулов,
обещаний… и не только – вспомнить тошно!
А сколько Вит выторговал себе лично! И до сих пор недоволен… Всё
остальное, не предназначенное для ушей сенаторов, пришлось обсуждать с Феликсом в переписке – вот когда пригодилась
мысль об особых знаках, а ведь Доно поначалу отмахивался, когда любовник
заговорил о тайном письме. Разумеется, все скучные подробности… опытов со
стремительно худеющим риром Феликсу
знать незачем, император – не купец. Не
стоит волновать доминатора пустяками,
он и так занят по горло. Пусть
воюет, а здесь Данет сам разберётся. И
потому в «личном» письме будет всё, как обычно. И ни слова о любви. И уж
конечно – ни слова о том, что мучает
вот уже два месяца, едва до столицы
донеслась гнусная сплетня!
Впрочем, Доно
пишет так же: краткие деловые записки, победы в Сфеле, беспокойство о
здоровье, как там Флавий… Почти ничего
о себе, так жаль! И всё-таки Данет
видел, чувствовал его любовь и заботу, читал между строк. Но этого слишком мало, мало, как же ему не хватает
Феликса! Тёмные, жадные глаза, вихор
надо лбом, белые шрамы на бедре, сильные, уверенные руки и… Ну, хватит! Устал, замотался, вот что! Это пройдёт.
И Феликс же никогда не любил писать,
сам говорил: ментор боялся, как бы братья Корины не остались неграмотными; а
сколько раз Данет ловил себя на желании отобрать у него стилос, чтобы избавить любовника от нудной
работы. И о любви не расскажешь в
письмах, Данету ли не знать – это Кладию он, не задумываясь, мог наплести что угодно, язык сам нёс
заученные, опостылевшие – мёртвые –
слова, а теперь слов не находилось. С
мениана потянуло предутренней
свежестью, остер поднял голову – так и есть: звёзды уже поблёкли. Всех дел не
переделаешь, пусть, но с сегодняшними почти покончено. Он придвинул к себе мастику и взялся за перстень. Пора? Вряд ли он сможет прибавить
что-то ещё, как бы ни хотелось. И всё
же невысказанный вопрос по-прежнему жёг
язык, глодал разум и сердце –
сильнее боли и неотвязней
бессонницы.
Данет
развернул свиток, ещё раз пробежал глазами ровные строчки. Усталость давила,
под веками горело – будто уголья насыпали, злость привычно подхлёстывала
никогда не засыпавший жгут; но спрашивать нельзя – у доминатора не требуют
отчётов, и даже намёка себе не позволишь. Свиток полетел на ковёр, струйка
песка с тихим шорохом стекла вниз, неслышно упала капля – клепсидра отмерила ещё
один миг уходящей ночи. Письмо снова не будет дописано. Глупость, в самом
деле! Гонец ждёт уже два дня. Всё необходимое сказано. Добавить пару слов на прощанье, приложить
печать, вызвать раба – и отослать все письма по назначению. Доно на войне – ни
к чему, не стоит добавлять ему лишнюю тяжесть, а самого сокровенного пергаменту
всё равно не доверить. Что он
напишет? Как ты живёшь, помнишь ли обо
мне? Я люблю тебя? Больше двух лет они
не делили ложе, и, конечно, Доно был вправе взять себе кого угодно… Небольшое
развлечение, «походная подушка» – кто же?.. Авл говорил, да и Луциан как-то
обмолвился, вроде бы так это называют в армии… – только и всего. Доминатор
может всё… Вот как тогда – с шёлком.
Нет, не может, только не Доно! Но с шёлком Доно оказался прав, прав, Данет сам признал, вполне искренне. Да и столичный корпус городской стражи,
собранный вскоре на деньги свежеиспечённых
торговцев шёлком, это доказывал.
Но – духи песка! – сколько времени ушло на то, чтоб принять простую
истину. А заноза осталась и саднит до
сих пор. Особенно в такую ночь, как сегодня.
Дальше-->
|
