От друзей

Карта сайта

СВИТКИ ПАМЯТИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Автор: Смолка (Smolka*).

Соавтор идеи: Ira66.

Беты: Ira66,  ReNne.

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

Хвоя осыпала пергамент, и Брен, улыбаясь, смахнул острые сухие колючки. Райн сейчас заставит его уйти в дом – ветер, мол, поднялся, заболеешь, – а не послушаешься, станет ворчать: «Упрям, как Астигат! Никакого сладу с тобой!» Все равно ведь затащит под крышу, а на улице так хорошо... осень выдалась красивая, будто первая осень мира – золотая, яркая, теплая. А здесь, в уединенном местечке Клеза в двухстах риерах от Трефолы, погода всегда хороша. И что с того, что ветер? Когда нежарко, думается лучше. «Да-да, – скажет Райн, – твой покойный отец вот так же сделал – отказался полушубок надеть, простыл, подхватил лихорадку и помер. Астигатово семя!» И ведь прав:  упрямством в семье Астигатов разве что Лисса не страдала. Брен всегда говорил, что перепишет Клезу на племянницу, раз брат подарил ему виллу в полное владение. Девочке может прийтись несладко – вдруг ее муж будет груб или умрет, а его родня начнет притеснять вдову? Брат керла возражал против того, чтобы Лиссу выдавали замуж так скоро, последний оставшийся свободным вождь Заречной Лонги и без брака прибьется под защиту Севера. Но судьбой племянников Брен не распоряжался, хоть и звался теперь Брендон-старший. Он много чем не распоряжался и не стремился к власти, пусть и жалел иногда о том, что ему не дано беспредельное могущество. Будь он всевластен, приказал бы зиме не наступать, войне закончиться навсегда, Райну – не ворчать, а племянникам – не болеть и радовать родителей. Лисса, Брендон, Стефан – белокурое, упрямое астигатово семя, дети керла Заречной. Брен скучал по ним, особенно по младшему, так, как в детстве скучал по Северу. Ему и сейчас хотелось видеть старшего брата – всегда хотелось, но со Стефом не нужно спорить и обсуждать дела, можно просто взять маленькую ладошку в свою руку и вести по дороге... Уже решено: Стеф станет воевать, а Брендон-младший – править, Лиссе же вести семью мужа. Брен считал, что детей нужно воспитывать одинаково, по его настоянию племянницу учили грамоте, но теперь он нередко думал: только навредил девочке. Зачем ей грамота в землях ее мужа – вождя нойров? Сам вождь молод и хорош собой, но дремуче безграмотен... нужно добиваться, чтобы Лиссе позволили чаще приезжать домой, в Трефолу. Неужели брату не жаль дочь? И Ари не жаль. Может, Илларий?.. Брен решительно отодвинул недописанное письмо и потянулся за чистым пергаментом. Пока он корпит над налогами и сметой постройки новой дороги, девочка мается там одна. А Илларий сможет уговорить Севера – хотя бы попробовать уговорить... если захочет. Брен обвел взглядом большой двор Клезы, усаженный вековыми елями. Райна поблизости не было – не прогонит пока в дом, значит, можно успеть написать. Брен никогда не был в Риер-Де, но подозревал, что в окрестностях Отца городов владельцы загородных имений не любуются на вековую чащобу прямо из атриума... Райн наверняка ушел в лес. Восемь лет назад Брен вот так же отчаялся и растерялся и писал Илларию Касту, не ведая, застанет ли его послание адресата в живых.

«Илларий! Прошу тебя о великой милости…»

Год от основания Отца городов Риер-Де 870

Второй год союза Лонги

Торнбладан

«Илларий! Прошу тебя о великой милости…»

Ледяной пронзительный ветер рвал пергамент из рук, даже стены шатра не спасали. Брен писал о налогах, о ценах, о голоде. И о бунте! Бунте в Трефоле. Пробежав глазами первые строки письма, Илларий едва не забыл о нем, о самом существовании чего-либо иного, кроме безбрежных снегов, отчаянного холода, в кровь рассеченных пальцев и лютой боли внутри. Не воины взбунтовались в столице лонгов, а все остальное – ждет. Протектор Лонги сжал зубы, заставляя себя прогнать самую страшную на свете одурь – кровавую, бешеную. Ярость всего лишь лекарство от боли, от страха. Илларий давно знал это и не собирался попадаться на удочку. Он напишет Брену, заставит себя вникнуть в смысл ровных строк – но прежде ответит гонцам Ульрика Рыжего. А до того... нет, нельзя! Он не пойдет к Северу. Не сейчас. Иначе не совладает с собой, и случится непоправимое. На войне не может быть ничего непоправимей и отвратительней ошибочного решения стратега. Илларий поправил медвежью доху, стянул на груди мех, надетый поверх доспеха, и вышел из шатра.

Отчего он решил, что Торнбладан – город или хотя бы деревня? Впервые попав в лагерь армии союза в келлитских лесах, аристократ Каст понял: раньше он не знал ни дикости, ни варваров! Он задержался в Гестии с отъездом в армию и всю дорогу находился в том приподнятом настроении, при котором все кажется маловажным и легким – даже война с полчищами людоедов. В дороге он читал в уме стихи и думал о Севере. Нить, живущая в их телах, не заснула, не погасла, напротив – сводила с ума ночами жарким узлом в животе, и кровь будто становилась пламенным ручьем – точно тем, что тек по сгоревшим улицам Трефолы в день конца войны с Инсаар. Они оба были так самонадеянны – союзники, победившие в самой страшной войне! И, увидев Торнбладан, Илларий не встревожился, отнюдь. А чего тревожиться? Море шатров и палаток, порядок, готовность воевать. Он долго не мог найти Севера, предвкушал встречу, но, разговаривая с верховным стратегом Крейдоном и другими командирами, пропускал половину услышанного мимо ушей. Одна только мысль веселила его: протектор не мог отличить имперцев от лонгов и других лесных жителей – все как на подбор носили меховые одежды, не брились и не стриглись. Держался лишь бывший командир его охраны Цесар – бритое лицо, короткие волосы, – но и на нем были штаны, варварские штаны, так памятные Илларию. Что поделаешь, в Торнбладане стояли морозы, снег в нерасчищенных местах лежал выше пояса, и ходить с голыми ногами становилось смертельно опасно. Но побриться и постричься же можно? Он шутливо выговаривал за это и имперцам, и Крейдону, они отшучивались в ответ. Несмотря на сдачу границы, впрочем, условленную по плану, воины были полны той же удали победителей. Трезены уже с месяц не предпринимали вылазок – с тех пор, как противник отошел в глубь своей территории и армия союза закрепилась в келлитских лесах. Устав сдерживаться, Илларий наконец спросил: скоро ли вернется его карвир? Север уехал на встречу с тестем, вождем келлитов – выбивать шкуры и мясо, пояснил протектору Крейдон. Это рассмешило Иллария. Ничего, у императора тоже приходилось выбивать снаряжение и продовольствие для армии, но теперь он ничем не обязан дядюшке Кладию. И убить бывшего консула еще ни разу не попытались, хоть он ждал мести за протекторат. Но дождался лишь вежливого письма от принцепса[1] Сената и совершенно глупого поздравления от императора. Кладий поздравлял Иллария с двадцатишестилетнем – по древним поверьям Риер-Де, возрастом, когда мужчина вступает в полную силу. Позже пришли письма от Данета Ристана и Луциана Валера, их переслал оставшийся в Трефоле Брендон. Оба «друга» умоляли Иллария не объявлять полный суверенитет, иначе его судьба будет незавидной, несмотря на трудности Риер-Де в других провинциях. Кладий боится его так, что «утерся», по милому выражению Севера, и проглотил протекторат, не жуя. «Друзья» писали также, что если союз в связи с новшествами не прекратит поставки в империю и «выгодное сотрудничество», то они помогут представить протекторат Лонги при императорском дворе в более лояльном свете. Брендон добавлял от себя: торговля со скупщиками Ристана идет успешно, оснований для недовольства нет. Отлично! Илларию не терпелось рассказать об этом Северу, именно от него, не от кого-нибудь еще, услышать о положении их собственной и трезенской армий и... просто увидеть белобрысое чудовище. Мать-Природа! Он высоко ставил полководческие таланты Астигата, хотя редко говорил об этом вслух, но в этот зимний день думал: его чувство не стало б менее острым, будь Север последним бездарем, вроде бывших соратников-квесторов Максима!

Астигат долго не возвращался от тестя, и Илларий успел обойти весь лагерь, но о трезенах и опасности наступления думал в последнюю очередь. Проклятье! Когда же он перестанет быть мальчишкой?

Север вернулся к ночи, а с наступлением темноты Торнбладан превратился в утопающую в снегах сказочную поляну вей.[2] Лесные девы точно водили хоровод по синеющим в сумерках сугробам, и у каждой в руке был огонек... Красиво! Илларий так и стоял на пороге шатра, в котором Север прожил уже месяц, и любовался на лагерь, когда услышал нужный – до крика, до слез – нужный ему голос.

– Ты!.. – этот возглас, и холодные губы на губах, и растерянно подрагивающие пальцы – уже позже, на жарких шкурах... Будто в первый раз, будто нет ни войны, ни усталости. Они не успели ни о чем поговорить, ведь нельзя же назвать разговором торопливый шепот и собственный стон. Без всякого стыда и сомнений он разделся перед Севером, обоим не было холодно. Так и стоял, обнаженный, посреди шатра, и пламя жаровни ласкало кожу, а нить звенела и пела, тянула силу к себе. Астигат прижался к нему, сорванно зашептал куда-то в волосы: – Думал, подохну без тебя... Слушай... никогда... давай больше никогда...

Илларий не спросил – что «никогда»? – и так сообразил. Два месяца врозь – это слишком, он и сам не понимал, как сумел выдержать. Без карвира рядом жизнь теряла остроту и яркость, теряла смысл... да, временами так и бывало. Илларий просыпался на шелковых простынях в своем гестийском дворце и в первый миг не мог уразуметь, почему он один. Горечь и страх стискивали сердце, а после отступали – Север в Торнбладане! Все хорошо, скоро они встретятся. И вот – встретились. Ладони скользнули по его телу, сжали плечи и отчего-то не легли на бедра. Ясно! Илларий требовательно сдернул с плеч Севера меховую доху, потянул шнуровку туники – ему хотелось быть снизу самому, но, если карвир желает... в конце концов, ночь только началась! Он взял Севера так, как им обоим хотелось – быстро, сильно, дважды, а тот лишь просил еще... И нить, казалось, дала их телам такую мощь, пред которой ничто человеческая усталость – они были неутомимы. Может быть, верно писали некоторые философы: Инсаар дают мужчинам ту силу на ложе, коя требуется для служения им? Они с Севером знали, что служат не нелюдям, а себе и миру, но это ничего не меняло! Илларий смотрел в запрокинутое лицо карвира, в распахнутые, невидящие глаза, толчок за толчком подчиняя себе непокорное тело – никому, кроме него, не покорившееся... Ласкал белокурые пряди, обматывал ими горло, а союзник лишь подавался навстречу требовательно, и жесткие пальцы сжимались на плечах, на ягодицах, вдавливая в тесное нутро. Они так и не поговорили о войне – а зря, ведь на утро было назначено наступление! – но Илларий успел сказать то, что считал важным. Сказал, несмотря на то, что опасался недовольства Севера, его гнева, а о возможной ссоре даже думать не хотелось! Не сейчас, когда так хорошо вместе! Они никогда еще не были так близки – словно рухнули все преграды, и ушла вся ненависть – и протектор решил: лучшего мига не представится. Илларий посмотрел на собственное семя на бедрах Севера, на яркие отметины на шее и, сжав в ладони нетерпеливо подрагивающую плоть, сообщил карвиру:

– Я сделаю тебя своим вновь... но при одном условии! – увидел, как затрепетали удивленно черные ресницы над темно-серой искрящейся глубиной, и засмеялся сведенными желанием губами: – Я переписал завещание, союзник! Не смей спорить, я сейчас твой хозяин, – Илларий вошел в раскрытое ему навстречу тело плавно, но сильно и до конца, услышал громкий стон – наслаждения и счастья близости, – почувствовал, как впились пальцы в его ягодицы, и прижался лицом к напряженному плечу. – После моей смерти... ты и Брен получите все... все мое состояние. И не смей спорить!

Север не спорил. Только так и нужно сообщать союзнику подобные новости! Когда он беспомощен, хочет тебя так же, как ты его, и тянется нить от одного к другому...

Астигат после смеялся растерянно, потрясенно, но они не поругались, как Илларий и мечтал. А назавтра началась война, войско союза перешло в наступление, оставив в Торнбладане резерв. Когда им с Севером подвели двух тяжеловозов, способных выдержать многочасовой поход и битву, Илларий, рассматривая с седла лагерь, задал себе вопрос: какая по счету эта война для него? Выходило, что пятая или шестая, а может, и седьмая. Вся жизнь сливалась в череду сражений и сама была бесконечной битвой. Он улыбнулся союзнику, тот ответил смехом – и начался отсчет Первой Трезенской. Сами лонги и даже местные келлиты, коих протектор вначале отличал по длинным гривам, заплетенным в косы, и упрямому нежеланию или неумению говорить по-имперски, называли трезенов варварами или «скотами рогатыми». По прошлым столкновениям с племенем людоедов Илларий хорошо запомнил рогатые шлемы на головах врагов, и вскоре эти самые шлемы начали вызывать у него лютую ненависть. Трезены словно бы подчеркивали: мы звери, бойтесь! Бессмысленная жестокость – то, что Илларий больше всего ненавидел в людях. Скудость собственной земли и постоянный голод гнали трезенов на юг. Это и еще огромное количество народа, населяющее неплодородные земли. Воины шутили: у «рогатых» даже мужики от любовников рожают, ибо бабы столько народу народить не могут! И верно, что врагам делать в своих снегах долгими ночами? Только совокупляться и плодиться. Врываясь в становища, трезены вырезали всех сопротивляющихся, поджигали шатры и поля и непременно уводили с собой несколько десятков пленных для мерзких трапез – а если было время, сжирали пленников тут же, на месте битвы. Торговать врагам было не с кем, рабы им не требовались, а жестокость обращения с захваченными воинами привела к тому, что союзники строго приказали: за оставленного на поле боя раненого виновному полагались плети. Если не можешь спасти товарища – добей!

Через несколько дней регулярная армия встретилась в условленном месте с ополчением келлитов, и тут Илларий окончательно понял, как Великому Брендону удалось сплотить лесные племена. Вождь келлитов, уже седой, но невероятно крепкий мужчина, и его старшие сыновья – все как на подбор рослые, сильные – терпеть не могли зятя, его племя и его союзников и нимало этого не скрывали. Больше всего келлиты ценили вековой уклад жизни, доставшийся им от предков, и всякий покусившийся на право полгода охотиться, полгода проедать в шатрах добычу записывался во враги. Не будь на свете трезенов, Брендону Астигату ни за что не удалось бы привлечь на свою сторону многочисленное племя. Но теперь келлиты строго соблюдали свои обязательства, отменно воевали, привозили нужное количество снаряжения и припасов, давали приют больным и раненым. Правда, драки между местными и легионерами вспыхивали постоянно. Сам Север на второй день совместной войны разбил старшему сыну келлитского вождя лицо, что, впрочем, не особо отразилось на внешности избитого. Естигий – здоровенный мужик, на полголовы выше и бывшего мужа сестры, и самого протектора – красотой не страдал, зато был силен, как бык, просто Север двигался быстрее. Драка едва не перешла во всеобщее побоище, которое союзники с трудом предотвратили, а после Север плевался и ругался, уверяя Иллария, что они с Естигием всю жизнь друг друга ненавидели. Еще с того времени, как отцы впервые зачислили их в дружину – в битве все с теми же трезенами, где будущим родичам вменялось в обязанность подносить взрослым воинам дротики, стрелы и воду. Протектор находил обычай заставлять воевать двенадцатилетних детей варварским, но Север вспоминал о том времени с удовольствием, смеясь, рассказывал, как Естигий после боя пообещал, что на первом же Ка-Инсаар отымеет наглого сынка Великого. Мол, так вставлю – до следующей луны не сядешь. «Ну-ну, – хохотал Север, – через два года я его отымел!» – «Ясно, –  процедил Илларий. – Может, надо было лучше стараться?» Похоже, любовный опыт не прибавил Естигию обожания к сыну вождя лонгов. Протектору было неприятно думать, что Север когда-то, пусть без малейшей симпатии, но касался этого... лохматого варвара! Карвир, предотвращая ссору, сгреб Иллария в охапку и между поцелуями сказал, будто припечатал: «Я никогда ни с кем не старался – до тебя. И не стану».

Чтобы примириться с келлитами, они устроили общий Ка-Инсаар, и аристократ Каст с каким-то подспудным ужасом взирал на первобытную мощь развернувшегося перед ним действа. Тысячи небритых, пьяных мужчин в накинутых на голое тело шкурах, танам рекой, снег, шатры... и дикие вопли. Под крики одобрения с обеих сторон на середину расчищенной поляны вышел огромный келлит и призвал любого из пришлых сразиться с ним. «Имперцы называют нас варварами, а лонги простили голоногим все обиды! Мы чтим союз Дара, волю Инсаар Быстроразящих, но хотим показать, что келлиты – свободное племя! Мы не склонимся ни перед кем! Никогда! И потому я призываю на обрядовый поединок лонга или имперца – пусть все видят, что кровь в наших лесах горяча!» Келлит скинул с себя шубу, оставшись голым в свете костров – сильное, закаленное в боях тело, густые волосы на плечах, налитое естество... Карвиры сидели рядом на шкурах, и Север вцепился в руку Иллария, хотя протектор и не собирался принимать вызов – такие забавы не для него. Рядом шевельнулся было Крейдон, но Астигат так рявкнул, что стратег обиженно передернул плечами. «Ничего, пусть варвар келлитский вопит, – пробормотал Север. – Только и умеют, что удаль показывать, воевали б лучше... если никто не вызовется, сам пойду, уделаю скотину». Илларий положил руку на рукоять меча и совершенно спокойно сказал: «Встанешь – и умрешь тут же, карвир, пусть меня потом Инсаар на месте покарают». Минуты шли, и тут в десяти шагах от Иллария встал Цесар, ныне командир Первого имперского легиона. Протектор даже прижал ладонь ко рту. Цесара было жаль, понятно же, что шансов у парня нет, ни единого. Светловолосый, стройный, красивый, легкий и быстрый, точно олень, илгу Цесар был любимцем и Заречной, и Предречной армий. Немало парней сходило по нему с ума, но Цесар любил свою жену и кроме обрядов мужчин не касался. Что его дернуло?!

«Вот дурак», – пробормотали хором союзники и Крейдон. Илларий еще и добавил: «Нужно запретить командирам участвовать в таких драках, так воевать некому станет. Сейчас же келлит отымеет Цесара так, что тот и впрямь месяц не сядет и ходить не сможет». Но вызов был принят, оставалось лишь молча ждать развязки. Келлит и имперец дрались настолько красиво, что протектор залюбовался невольно и вдруг почувствовал... ну да, верно! Илгу все сволочи! Келлит был раф и, конечно же, понятия не имел ни о том, как защититься от отъема силы, ни даже о самой способности илгу пить все живое. А Цесар пил. Не из баловства – расчетливо, понимая, что иначе на победу нечего и надеяться. Пил понемногу, замирая в схватке на миг и вновь сходясь в рукопашной... и победил. Не мог не победить. Что ему какой-то раф – ему, пившему бессмертные жизни нелюдей? Но келлит сопротивлялся стойко, хотя у него наверняка кружилась голова и ломило в висках. Цесар ткнул противника лицом в землю, оседлал могучие гладкие бедра... кто-то крикнул на лонге: «Здесь, пусть все видят!» Командир легиона поймал взгляд Иллария, улыбнулся шалыми глазами и вдруг наклонился – поцеловать обнаженную шею поверженного. Потом сказал громко: «Я победил, и пусть знают келлиты, что сила союза Дара велика!» Дружный крик товарищей был ему ответом, келлиты же угрюмо молчали, и тут Цесар потряс всех. Быстро соскользнул на землю, подтянул к себе ближайшую шкуру и засмеялся: «Давно не принимал мужчину в себя, доставь мне такое удовольствие, келлит! Как тебя зовут? Должен я знать имя любовника, с кем обряд меня повяжет!» Келлит от неожиданности рыкнул нечто невразумительное, но кто-то подсказал с места:

– Конрадом его звать!

Цесар встал на колени, взял келлита за руку, положил себе на ягодицы большую ладонь и выдохнул громко:

– Возьми меня, Конрад. Ка-Инсаар!

Это было немыслимо, невероятно, но так... красиво и хорошо! Справедливо. Север шепотом хвалил имперца за ум. «Теперь келлиты поймут, что союзники и их воины многократно сильнее, но не желают им зла. Лар, Цесар заслужил награду!» Протектор был согласен. Все вокруг, замерев, смотрели, как в рыжем свете костров изогнулось гибкое тело имперского воина, как грубые, смоченные слюной пальцы Конрада ласкали подставленный вход, касались промежности, как сошлись кольцом на напряженной плоти, как сжали с нежностью... И вдруг Конрад приподнял Цесара, прижал к себе спиной и принялся целовать – долго, с силой проводя ладонью по естеству. Имперец застонал протяжно. В тишине это было как удар грома, и напряжение на поляне стало невыносимым. Илларий, не сознавая разумом, весь содрогался от жара в самом себе, от жгучих резких рывков сокровенной нити, и тут Север просто прижал его ладонь к своему паху, точно так же обхватывая член любовника под распахнутой шубой... В середине поляны рывками двигался Цесар, насаженный на плоть келлита, и кричал от наслаждения, запрокинув голову, а отросшие волосы вились на спине кольцами... и под стоны воинов Илларий спустил семя в ладонь карвира, до боли сжимая зубы, чтобы самому не заорать. Север кончил тоже, на миг ткнулся лицом Илларию в плечо, поцеловал быстро и как ни в чем не бывало поднялся на ноги. «Да живет союз Лонги вечно, – рявкнул Астигат. – Ка-Инсаар! Быстроразящие примирились с нами и благословили нашу войну и нашу дружбу! И ныне едины народы, населяющие Лонгу, нет здесь больше врагов и соперников – келлиты, лонги, имперцы вместе выйдут на битву. И подохнут рогатые трезенские собаки! Барра!»

Ответом был такой дружный вопль, что Илларий вновь поразился, даже позавидовал по-доброму. Его карвир, белобрысый змей, наследник самого большого хитреца этого века умел извлекать выгоду из любых обстоятельств! Обрядовые любовники поднялись на поляне, шатаясь и цепляясь друг за друга, и Конрад так смотрел на Цесара, что стало ясно: келлит влюбился мгновенно и по уши. Ка-Инсаар продолжался, но союзники лишь к утру смогли остаться вдвоем, причем настолько устали, что просто повалились рядом, обнялись и уснули. Перед тем как закрыть глаза, Север спросил: «Ты и впрямь убил бы меня?» – «Замолчи», – пробормотал Илларий и закрыл губами союзнику рот... так и заснул, но, проваливаясь в сон, еще успел подумать: любовь сделала с ним что-то жуткое – или, быть может, он сам с собой это сделал. В юности он зачитывался трагедиями вроде «Анея и Марциала», в которой один герой убил другого – юношу шестнадцати лет – из ревности, но по ошибке. Марциал изменил любимому потому, что злой сенатор заставил юношу таким способом вымаливать жизнь приговоренного к казни отца. Аней же, не разобравшись, в припадке злобы задушил мальчишку, стенавшего у его ног о любви и духовной верности. Чем так восхищался юный болван, зачитывая страницы до дыр? Но, прижимаясь к горячему телу спящего Севера, Илларий понял ревнивца Анея, понял впервые, ведь всю свою жизнь аристократ не знал подлинной страсти. Он не в состоянии был даже представить карвира с другим, лучше никому, чем...  какая дикость! Просто дикость Торнбладана, этих лесов и снегов заставляет думать так, а после все пройдет.

Наутро после Ка-Инсаар протектор вновь ругался: совершенная дикость! Упились и отдавались друг дружке все, кроме часовых; Крейдона и Цесара пришлось вытаскивать из меховых постелей чуть не силой, притом Конрад едва ли не рычал на Иллария – так не хотел отдавать новоприобретенного возлюбленного командиру, ха! А еще у Иллария пропали ножницы. Подстричься оказалось совершенно невозможно, а лесной змей,  его карвир, с ехидной улыбочкой предложил собственный кинжал шириной в ладонь. Ну уж нет! Он подождет до Торнбладана – вдруг там остались ножницы? –  или попросит у кого-то из командиров-имперцев. Но нужного нигде не сыскалось. Дикость! Однако обряд принес пользу – келлиты перестали задираться, и хотя их вождь продолжал ворчливо осуждать любой поступок зятя и его союзника, но продовольствие поступало бесперебойно, и ополчение явилось точно в срок. «Рогатые» разбивали свои дружины на более мелкие, и для первой крупной битвы с трезенами союзники разделили армию на три части. Бойня была жестокой, Илларий по пальцам мог пересчитать, сколько ему доводилось видеть таких сражений на своем веку. От прочих врагов трезенов отличала воистину звериная ярость и пренебрежение к смерти и боли, они кидались в бой, будто безумные, размахивая боевыми топорами, точно веточками... Север рассказывал ему, что у трезенов воинов опаивают какой-то дрянью, но жрецы лонгов и других народов Заречной издревле считали искусственную храбрость порочной. Одурманенный уже не подобен человеку, не сознает выгод и недостатков собственных действий и в припадке боевого безумия может убить и своего. «Вот потому-то именно лонги и стали государством, – ответил Илларий, – а трезены так в дикости своей и перемрут от голода и бешенства». Каждый бой был тяжел чудовищно и приносил большие потери, однако им удалось вернуться на прежние рубежи, оставленные Крейдоном этой осенью.

Вскоре Илларий впервые столкнулся с вождем трезенского племенного союза – знаменитым Ульриком Рыжим. В разгар битвы Север вдруг послал коня вперед, и Илларий, повинуясь приказу нити, рванул за ним. Они увидели огромного человека на боевом тяжеловозе. Ярко-рыжие волосы великана развевались на снежном ветру, и даже на расстоянии в четверть риера карвиры ощутили крутящуюся в глубине существа врага воронку. Илгу! Пьющий большой силы – серый посланец Старейшего из Абилы не солгал. Ульрик крикнул что-то, и Север с улыбкой, больше похожей на волчий оскал, перевел: трезен «обрадовал» противников намерением отдать их своим воинам, а после самолично съесть особо ценные части тела. «Странные у людоеда вкусовые предпочтения», – процедил Илларий и незаметно подозвал двух лучников. Но Ульрика мгновенно закрыли щитами, стрелы не попали в цель... Больше вождя трезенов они вблизи не видели, зато разведчики вызнали, что Рыжий приказал вести охоту на командиров противника, прежде всего – на самих союзников. Откуда у трезенов тяжелые дальнобойные луки, недоумевали ветераны, «рогатые» всегда презирали тех, кто использует лук в бою, а не для охоты! В целом же тактика людоедов не отличалась разнообразием, но армии Лонги это помогало мало. Трезены наваливались толпой, врубаясь в ряды с истинным безумием, держать строй при таких атаках было тяжело. Придуманный союзниками в Лесном Стане план – стянуть трезенов «в мешок» и развеять по ветру – довольно скоро потерпел крах. Уверенные в своем превосходстве, три части войска карвиров разошлись слишком далеко друг от друга, трезены только того и ждали, и вскоре Северу и Илларию пришлось применить страшное, но справедливое наказание Риер-Де – казнь каждого десятого труса. В одном из сражений Ульрик проломил строй частей Крейдона, и задние ряды, увидев, как погибают передние, бросились бежать. Трезенов слишком много, полчища, оправдывались они после. Сказанное было правдой: числом противник превосходил армию Лонги. «Рогатые» вновь заняли территорию келлитов, вновь заполыхали становища, а стратег Крейдон вызвался лично искупить позор своих легионеров, став приманкой. Илларий был против рискованного шага, но оба лонга стояли на своем, и на рассвете шестидесятого дня войны поредевшие части стратега сделали вид, что отступают в панике. Трезены, проглотив наживку, кинулись вслед, а когда Ульрик в боевом азарте погони потерял осторожность, по нападавшим с двух сторон ударили легионы Заречной и Предречной.

Они праздновали победу, и Илларий, на радостях напившийся до полного умопомрачения, твердил Северу, что тактика «двойного обмана», так выручившая Астигата во время взятия Гестии и в войне с Инсаар, войдет во все учебные трактаты. «Будущие стратеги будут учиться у тебя, карвир, – шептал протектор куда-то в шею любовнику, – но только ни одна больше голова на свете не придумает таких хитростей... Убедить врага: ты слаб и глуп, ты растерялся! Заманить и ударить – отлично сделано».

«Провожатые» подсчитали трупы – в одном бою удалось уничтожить больше двадцати тысяч трезенов, и еще около десяти тысяч оказалось в плену. Мужчин-пленных после недолгих колебаний решили казнить, оставив в живых лишь вождей и знаменитых воинов – для обмена, мальчишек продали скупщикам рабов в Торнбладане. Впрочем, «обожаемый тесть», как Север звал вождя келлитов, уверял союзников, что трезены никогда не обменивают пленных, так что лучше прикончить всех «рогатых собак», невзирая на возраст и ценность. И действительно, на предложение об обмене трезены ответили: попавший в плен есть трус и должен сдохнуть. Север и Крейдон убеждали Иллария, что и мальчишек лучше не тащить в Лонгу, от них одни неприятности, но протектор уперся: нельзя убивать детей. Он сходил в «загон», где держали около двух сотен пленников в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет, и с горечью убедился в полной правоте карвира и стратега – молодые трезены были дики, необучаемы и остервенело жестоки. Годятся только в рудники, где рабы работают в цепях, а много ли способны добыть руды эти тощие мальчишки? «Мерзость, – ругался Илларий, – заставлять воевать детей – варварство! Всех пленников придется убить рано или поздно, и виноваты в этом их отцы и братья, пославшие мальчишек в бой». – «Ничего подобного, – возражали Север и Крейдон, – просто трезены все варвары, не в возрасте дело... они твари, Лар, тварями рождаются и подыхают. Нельзя иметь под боком раба, пробовавшего человечину». Сам Илларий начал воевать в пятнадцать, но это был его осмысленный выбор, а юным трезенам просто некуда деваться. В конце концов мальчишек отправили к реке Веллга добывать руду – и то хорошо, но протектор сомневался, что многие из них доживут хотя бы до следующего года.

После победы армия союза вернулась на границу с трезенами и вновь перешла в наступление, но враг после нескольких мелких стычек внезапно исчез. Легионеры свободно захватывали покинутые становища, где над шатрами висели человеческие черепа и кости, а в кострищах еще находили остатки жутких пиршеств... нашлось и несколько собственных пленных, в таком состоянии, что их добили немедленно – из сострадания. Протектор понимал, что людоедство, возведенное в обычай и ритуал – всего лишь обусловленная постоянным голодом необходимость, но с каждым днем все больше и больше убеждался в неизбежности полного уничтожения трезенов. Он припомнил давнюю тактику, примененную Риер-Де всего несколько раз против народов, чье существование угрожало империи так же, как угрожало союзу Лонги существование людоедов. Мысль была настолько отвратительной, что он трижды подумал, прежде чем поделиться ею с Севером, но к его безмерному удивлению, союзник счел такой способ действенным, жаль, не применишь, ибо опасно для себя. В Торнбладане и становищах келлитов люди все еще умирали от болезни, свирепствовавшей здесь летом и осенью. Теперь чума пошла на убыль, но никто не сомневался, что причина в зимнем холоде. Одежда и шкуры больных, трупы скончавшихся от чумы... двести лет назад Риер-Де проделала такое в Абиле, а собственный дед Гай Каст заражал перунийцев. Мерзость, но еще большая мерзость – каждый год ждать нападений. Чуму они решили оставить на крайний случай.

Все дело в Ульрике Рыжем, ворчал Север. До него у трезенов не было столь умного вождя, это же просто толпа – дикая, никому неподвластная. А теперь лазутчики уже с полмесяца не могли найти вражеское войско – это ли не доказательство разумной стратегии? Может быть, серый посланец Старейшего прав? Нужно найти Ульрика и попросту выпить! Без вождя трезены станут просто стадом... Илларий и рад был бы выпить рыжего людоеда, да где его найдешь? С наступлением весны – впрочем, холодно было по-прежнему, и снег продолжал покрывать землю – враги отыскались. Ульрик опять разделил войско, и союзникам тоже пришлось разделиться. И теперь Илларий Каст не мог себе этого простить.

Весть о том, что Заречная армия и ополчение келлитов сцепились с врагом, дошла до Предречной очень быстро. «Помощи не требуется, оставайтесь на рубежах, трезены и на вас напасть могут», – передал слова Севера квестор Гай Публий. Протектор остался, а рано утром проснулся в своей палатке. Сел рывком, уставившись в темноту, и тут же повалился на меховые одеяла – боль, ужас и чудовищная слабость лишили его голоса. Илларий хватал ртом воздух, а тело будто разрывало на куски... и нить рвалась! Он давно позабыл это чувство нестерпимого страха, пережитое им в Трефоле при первом и третьем нападении Инсаар. Слезящимися глазами протектор смотрел на закрытые шкурами стены палатки и видел перед собой окровавленный снег, чьи-то оскаленные рты и запрокинутое бледно-голубое небо...

Север! Что-то случилось! Боль отпустила на миг, но слабость стала невыносимой. Карвир тянул из него силу – тянул с отчаяньем... умирающего?! Илларий кое-как встал, выбрался, шатаясь, из палатки. К нему тут же подбежали... он не видел лиц, только качающееся марево, боль накатила вновь, а нить пропала совсем. Оборвалась. Молчала мертво. Что это значит?! Он заставил себя думать, заставил отдать приказ: они немедленно выступают на соединение с Заречной. Немедленно. Ему было безразлично, что стоит им уйти, и враги вновь займут эту территорию – только бы узнать, что с Севером, помочь ему! Цесар схватил Иллария за плечи, встряхнул, и только тут протектор понял: он давно шепотом орет на подчиненных, а они не могут сообразить... В губы ткнулось горлышко фляги, Цесар поил его крепчайшим танамом, а протектор вместе с обжигающей жидкостью пил силу командира Первого легиона. Какое счастье, что Цесар – илгу и может в случае опасности полного истощения закрыть себя стеной. Конечно же! От облегчения у Иллария подкосились ноги, он вцепился в плечо своего бывшего командира охраны и засмеялся, как безумный. Боль, потом слабость, потом обрыв нити – все это может означать не смерть Севера, но лишь то, что карвир закрыл себя. У Астигата такие штучки получались лучше, чем у кого бы то ни было, в конце концов, он выпил Амплиссимуса! Правда, Север утверждал, что врага они выпили вместе, но Илларий хорошо помнил свою тогдашнюю слабость и знал: задержись союзник еще на несколько мгновений, и ему бы не жить. А теперь... что могло заставить Севера оборвать внутреннюю связь? Рана? Плен? В любом случае нечто настолько серьезное, что он побоялся иссушить Иллария, если не закроется. Немного успокоившись, протектор принял решение оставить своих людей на занятых рубежах, а сам с отрядом в сто человек двинулся к расположению Заречной. Отряду дважды пришлось сворачивать в глубь леса, пережидая движение вражеских цепочек – трезены пробирались по снегу, дыша в затылок друг другу, чтобы скрыть численность – и, завидя рогатые шлемы, Илларий проклинал собственную щепетильность. Нужно было пить Ульрика сразу же, едва увидев – война давно бы закончилась! Глупость, какая глупость так думать! Когда же, наконец, имперец запомнит: варвары дерутся не за вождей. Просто между лонгами и трезенами такая глубокая пропасть, что сравнивать казалось немыслимым... и все же полчища людоедов не рассеются со смертью рыжего предводителя. Тяжеловоз вяз в снегу по грудь, а Илларий с тоской и злобой вспоминал оставшегося в Торнбладане Быстрого. Вороной гестиец, способный покрывать двадцать пять риеров за час, мигом домчал бы его!.. От страха определенно глупеют, и протектор Лонги не исключение – Быстрый в здешних снегах лишь переломал бы себе ноги, а мохнатый тяжеловоз пер и пер себе вперед. А нить молчала, молчала, проклятая! Не отзывалась, будто ее не было никогда. У него болело все тело, и ледяная, неуправляемая мука нарастала с каждым часом...

****

Илларий влетел в шатер карвира, словно каменное ядро катапульты, едва не сбив с ног Крейдона и какого-то хилого человечка в имперской одежде.

– Выйти всем.

Оба немедленно выполнили приказ протектора, а Илларий встал перед ложем раненого и долго смотрел в серые глаза. Ему хотелось убить. Да, именно убить – за пережитый страх, за свою клятую... как назвать подобное? Если без вот этого лохматого чудовища не можешь жить и дышать, если мир мгновенно превращается в ненужный тусклый сон?

– Куда ты ранен? – можно было не спрашивать, и так видно. Рана в плечо – трезенские лучники освоили тяжелые луки и охоту на командиров вели исправно! Но он должен был что-то сказать, иначе просто свалился бы на колени перед ложем.

– Лар... сядь, – Астигату было трудно говорить, но он улыбался. – Зачем ты приехал? Со мной все хорошо, а вот трезены...

– Дурак. Полная бестолочь, – процедил Илларий. – Какого... ты вперед лезешь, тварюга белобрысая?! – он не мог перестать ругаться, а Север только улыбался, и золотая прядь падала на лицо. Протектор пролетел через лагерь Заречной, не останавливаясь, и лишь после узнал подробности боя. Союзник лез на переднюю линию, а как же! Дурацкая варварская манера – вождь личным примером указывает путь храбрецам! По роже бы отхлестать... Иллария колотило, но он заставил себя вслушиваться.

– Да я встану завтра, Лар! Ну, пустяк же... ты прости, я испугался, что выпью тебя, потому и стенка... не смотри ты так, я живой! Ну, правда, Лар... ты чего?!

Протектор выскочил за полог, полчаса допрашивал лекаря-имперца и только потом вернулся к Северу. Лжец! Лесной змей лгал ему, как всегда, – рана была тяжелой. Стрела оказалась зазубренной, пришлось вырезать, потерял много крови, может начаться лихорадка...

– Илларий... ты лучше пойди разведчиков послушай. Мы едва сдержали этих тварей рогатых... а я завтра встану... иди отсюда, иди, нечего сидеть... поговори с Крейдоном, мы должны что-то сделать до теплых дней... здесь же потоп начнется, как снег стает. «Рогатым» тьфу, а мы утонем... Лар, ну не смотри ты так. Ну не надо... нить... я боялся: она убьет тебя. Если б стрела до сердца достала или легкого... тогда ты б тоже... ну не смотри так... сам ты дурак... дурак... безумец... а байки-то – правда, чистая правда, Лар. Нужно закрываться друг от друга... когда вот так... я б себе не простил...

Север выдавливал каждое слово, посеревшие губы едва двигались, а холодная ладонь нашла руку союзника и оттолкнула от себя. Север был прав: нечего сидеть, он ничем не поможет, даже силу не отдаст – стена держала его на расстоянии, Астигат боялся за неженку! Душило бешенство. Из-за каких-то вшивых людоедов, слова доброго не стоящих... вырезать бы их всех – от мала до велика! Даже женщин, раз плодят людоедское семя.

– Ты спи. Я пойду к разведчикам. Спи, – он приложил ладонь к губам Севера, заставив замолчать, не тратить силы, и еще посидел рядом немного, с болезненным вниманием разглядывая расслабившиеся во сне черты. Потом ушел и рыскал по лагерю до темноты. Постепенно в уме сложилась картина – после тяжелого боя потери обеих сторон исчислялись тысячами, а трезены вновь куда-то исчезли. Крейдон был согласен с Севером: если «рогатые» нападут еще раз, то армия союза не удержит здесь позиции, а объединение с Предречной чревато прорывом в другом месте. Илларий переговорил с сотней человек, не меньше, но придумать что-то путное мешала пустота внутри – ширившаяся, пожиравшая душу.

К ночи они торопливо поели вдвоем с Крейдоном, и стратег уже собрался идти спать, когда часовые внесли в шатер странный предмет – завернутую в хорошую шкуру палку с какими-то знаками. Палка расширялась на конце, напоминая по форме член Инсаар. Увидев штуковину, верховный стратег вдруг вскочил с места и вцепился протектору в плечо. Насколько понял Илларий, палка с письменами, найденная в риере от лагеря союзников, означала призыв к переговорам. Логика трезенов ускользала от понимания, но Крейдон пояснил: форма символа говорит о намерении «вроде как честно поиметь друг друга, зад подставить, понял, роммелет Илларий?». Что? Если на переговорах с трезенами нужно непременно совокупляться, то дротик им в задницу, а не переговоры! Но, как уверял стратег, деревянный член всего лишь символ, намек на союзный договор Ка-Инсаар – то есть трезены призывают к передышке и перемирию. Илларий не верил «рогатым» ни на асс и заявил Крейдону, что переговоров не будет. Скверный характер верховного стратега тут же вылез наружу, тот принялся доказывать: в их положении не выбирают, так-то! «Нужно узнать, чего хотят враги, тогда уж и думать, иначе мы здесь не только завязнем, но и костьми ляжем – все вместе. Трезенов и сейчас больше, чем легионеров союза, так что, роммелет Илларий, если вождь разрешит мне, я сам на переговоры пойду!» Зная упрямство Крейдона, можно было не сомневаться: стратег так и сделает. Всю ночь они налаживали оборону, а под утро поехали смотреть местность. Их позиции были крайне невыгодными – впереди невысокие холмы, сплошь заснеженные, покрытые перелеском, преодолеть такую местность в строю невозможно. К полудню Илларий уже валился с ног, но еще раз собрал совет командиров. Он видел по глазам: большинство хотят перемирия, передышки, но сам протектор хотел лишь одного –   полного истребления «рогатых» – и, не ставя никого в известность, послал гонцов к Цесару, приказав армии Предречной сменить позиции, передвинувшись в глубь территории трезенов. Рано или поздно враги объявятся.

Илларий решил спать рядом с карвиром – вдруг тот, хотя б забывшись, отбросит стенку, сводившую с ума преграду между ними... Но когда он вошел в шатер вождя лонгов, то забыл и про сон, и про трезенов – в первый миг вообще все мысли вылетели из головы. Север, видно, давно был без сознания, светловолосая голова перекатывалась по шкурам, он просил пить, бредил, звал Иллария – и не узнавал его. Лекарь твердил: «Такие раны опасны именно лихорадкой, но роммелет Север молод, может быть, есть еще надежда...» Только жар – чудовищный жар – убивал все надежды. Родное, каждой частичкой любимое тело пылало огнем, и пламя словно бы выжигало душу Иллария. Битый час он занимался подготовкой самоубийства – а как еще назвать попытку пробить стену и заставить карвира пить его? Илгу на грани смерти – страшная мощь, вытягивающая силу из всего, что рядом... но Илларию было наплевать! Обхватив горящее лицо руками, он заглядывал в безумные почерневшие глаза, целовал запекшиеся губы, пытаясь прорваться, достучаться. «Пей же ты, скотина упрямая! Пей меня, мне все равно без тебя не жить... – мысль гвоздем засела в мозгу. – Я умру без него, не проживу и часа».  Это не приговор, не расплата за счастье и близость – он готов был заплатить много больше! – просто данность. Снег белый, вино пьянит, солнце греет, а Илларий Каст не проживет без Севера Астигата. Но нить не отзывалась, а силы раненого таяли, сгорали в лихорадке.

К утру трезены подбросили еще одну деревяшку, и Крейдон возопил, что пойдет на переговоры. Его вождь без сознания, а подчиняться протектору он, верховный стратег Заречной, не обязан! Илларий кивнул покладисто, потом сгреб ворот шубы Крейдона и, сбив стратега ударом в лицо на земляной пол, совершенно спокойно заявил: его, аристократа империи Риер-Де, не касаются порядки лонгов, где всякая голь перекатная смеет указывать тем, кто выше него. Если Крейдон посмеет вылезти вперед, будет казнен немедля. А на переговоры они пойдут. Выслушают «рогатых». Да-да, и у одного илгу будет возможность добраться до другого – до Ульрика Рыжего – и выпить никчемную людоедскую жизнь. Глядишь, тактика вывода из строя командиров и против трезенов себя оправдает, все равно других идей у Иллария пока не было. Они ответили «рогатым» как полагается: выкинув за частокол такую же палку с рунами Заречной. И через полдня враги зашевелились – небольшой отряд поставил в чистом поле шатер, воины в приметных шлемах бродили совершенно открыто, почти на расстоянии полета стрелы. Протектор извел разведчиков требованиями отследить передвижения трезенов, и к ночи они уже знали, где засела вражеская армия. Хитро придумано! Никуда трезены не убегали и не исчезали, просто при приближении опасности закапывались в загодя вырытые и прогретые ямы в земле, накрываясь сверху ветками, присыпанными снегом. Отлично! Его задача на переговорах – потянуть время, пока армия Предречной не зайдет врагам в тыл. А еще он встретился с «обожаемым тестем», и вождь келлитов одобрил одну хитрость...

Ожидая переговоров и исполнения своего плана, Илларий читал письмо Брена, доставленное из Торнбладана вместе с другой почтой. Читал, с трудом удерживая пергамент разбитыми о физиономию стратега пальцами, и думал: они бросили мальчишку в Трефоле, в горниле стольких страстей и бед... в городе вспыхивали голодные бунты, как Брен и предупреждал, и теперь мальчик молил протектора приказать командирам оставленных в Трефоле частей прекратить расправы над бунтовщиками – люди не виноваты! Илларий продиктовал приказ командиру Пятого Заречного легиона, оставшегося в столице лонгов, заставил себя не ходить к Северу – иначе бешенство станет неодолимым. Ярость всего лишь прикрытие для отчаянья и страха, а ему нужна ясная голова.

Под заслоном сильной охраны на виду у всей армии протектор Лонги, не спавший трое суток, встретился с вождем трезенов. Подъехав к одинокому шатру, Илларий увидел группу мужчин и на мгновение застыл в седле. Золотые волосы, собранные в узел на затылке, грация большой хищной кошки... рядом с Ульриком Рыжим и еще парой бородатых людоедов вполоборота стоял... Марцел Астигат! Ненависть вскипела мгновенно – и так, что протектор едва не задохнулся. Как смеет эта мразь, гнусный предатель, быть настолько похож на брата?! Марцел обернулся, и сходство пропало. Да, безусловно, братья похожи, но выражение совершенно несвойственного Северу наигранного самодовольства, готового по требованию смениться угодничеством, все расставило по местам. Мелкая завистливая гнусь! Илларий понял все за четверть часа  беседы – Марцел переводил, ибо Ульрик упорно делал вид, что не понимает ни лонги, ни имперского языка, – понял, откуда неудачи нынешней войны. Именно эта мразь – брат его любимого, брат умницы Брена, немыслимо, родная кровь! – именно Марцел стал умом вождя трезенов. Он научил дикарей пользоваться тяжелыми луками, коих у «рогатых» не водилось отродясь, он подсказывал Ульрику стратегические уловки, потому его и не убили. Второй сын Брендона Астигата был очень неглуп, но, Мать-Природа Величайшая, насколько мелочен и подл! Первым делом Марцел заявил Илларию, что считает старшего брата узурпатором и готов представить свидетелей последней воли родителя. Дескать, Великий разделил земли союза между двумя старшими сыновьями, но Север силой заставил младшего молчать и не требовать законного. И теперь, когда брат его тяжело ранен, он, Марцел Астигат, жаждет проявить благородство. Он не требует себе Трефолу – пока, но пусть келлиты и армия союза Лонги немедля покинут земли, на коих сейчас находятся, и тогда новый вождь не станет предъявлять претензий ни брату, если тот выживет, ни его союзнику. На таких условиях его добрый друг Ульрик согласен заключить перемирие. Илларий слушал, постукивая плетью по сапогу, и на последних словах Марцела обернулся к квестору, громко попросив платок, смоченный благовониями. «Здесь воняет невыносимо, – процедил он в ответ на удивленный взгляд мальчика, – должно быть, у трезенов не принято мыться...»

Его страшно бесило и внешнее сходство братьев, и даже схожая манера выкладывать доводы... но эта была подделка! Север сейчас умирал в паре риеров отсюда, а предатель торговался! И чем сильнее становилась ненависть, тем холоднее звучал голос, у Иллария даже губы мерзли, и это было хорошо. Он увидел, как вытянулось лицо Марцела – вот таким Север не был никогда, потому что всегда требовал лишь того, что принадлежало ему по праву сильного, а эта шваль сейчас узнает, где его место. Пить Ульрика – опасно и глупо, хотя воронка внутри трезена свернулась клубком, защищая хозяина от любого давления, пусть даже против его воли и понимания. Но внезапная смерть вождя приведет лишь к немедленной смерти Иллария и непредсказуемым решениям осиротевших «рогатых». А вот смерть Марцела, жалкого пустышки-раф, лишит Ульрика умного и грамотного советчика, и весьма вовремя. Некому будет подсказать трезену, как вывернуться из ловушки, приготовленной людоедам, и едва ль кто-то из «друзей» будет так уж озабочен гибелью перебежчика. Предатель еще что-то тявкал –  его никчемный братец подохнет, от таких ран не выживают, а имперец без вождя не сумеет заставить лонгов подчиняться ему, союз развалится!.. самое время договориться по новой   с ним, Марцелом... – а безумная, сметающая все на своем пути воронка уже крутилась в теле Иллария. Рыжий богатырь Ульрик вдруг прижал руку к лицу и шагнул назад, квестор Публий охнул, схватившись за голову, – илгу и аммо гораздо лучше чуют движение силы, а вот пустышка так и не заткнулся! И осел в снег на середине фразы, выпитый в считанные мгновения, а Илларий, еще раз стегнув плетью по сапогу, презрительно сказал: «Видно, байки о беременностях любовников трезенов истинная правда, раз воин падает в обмороки, точно женщина в тягости». Несколько трезенов склонились над Марцелом – он был мертв. Ульрик же прорычал, «вспомнив» все-таки имперский: «Последний раз предлагаю – уйдите с земель келлитов без войны, и мы не станем вас преследовать». Но протектор молча повернулся к нему спиной – осталось подождать день или полтора, и все будет кончено. С мертвецами он не договаривается.

Вот так. Илларий Каст совершил то, чего клялся не делать никогда: сознательно иссушил себе подобного, человека. Квестор Гай по пути в лагерь испуганным шепотом заикнулся было о нарушении союза Дара: «Протектор, ты же убил лонга! Вдруг Инсаар?..»  На миг Илларию стало противно от мысли, что придется умирать из-за никчемной мрази, но он вспомнил давний рассказ Севера о пригнанных ему по договору воинах, ушедших с Марцелом и Камилом Астигатами. Инсаар сочли, что предатели больше не находятся под защитой союза, и выпили их многие сотни. Значит, ни нелюди, ни мир не покарают протектора за эту смерть. Только... ненависть была так велика, что мысль о возможной опасности даже не закралась ему в голову, он выпил гадину, не думая... что ж ты делаешь со мной, Север? На какие безумства еще способна моя любовь к тебе? В полдень следующего дня армия Предречной заняла позиции за спинами зарывшихся в снег трезенов, а ополчение келлитов надежно укрылось в лесах, и протектор отдал приказ о наступлении армии Заречной. Битва длилась три дня, почти без перерыва, все действовали очень слаженно – вот что значит выучка и проверенное в боях товарищество! Но для себя Илларий объяснил победу так: он сидел в седле, отмечая ход сражения, стараясь не думать ни о чем, кроме боя, и тут сокровенная нить ожила... скрутила узел в животе, требуя – пей! Он сунул ноги в стремена[3] и рванул с пояса меч. Вот так вождями личным примером показывается храбрость, ха! Барра! Вперед! «Рогатые» подохнут! Клин пробил ряды трезенов, и протектор добрался до Ульрика – нить вела его, он не видел ни лиц, ни движений, видел лишь силу, а мощь илгу пылала, как некое извращенное солнце – не давая тепла и жара, но забирая себе. Илларий знал: он сейчас сам жрет чужие жизни, будто сияющий светом огромный паук, и это его не волновало... Ульрик – великолепный воин, честь убить такого... он убил. Нить отдавала силы Северу – это было главным, нити нужно много, и Илларий пил, пил, пока рыжие пряди не расстелились на снегу, а короткий меч легионера Риер-Де не вошел в горло, прямо под доспех... Это была победа, а страх пришел позже. Нет, когда Илларий, даже не вымывшись после боя, ввалился в шатер и увидел спящего карвира, он не боялся. Под бормотание лекаря – «роммелет Север пять дней был на грани жизни и смерти, чудо просто, что выжил, такая лихорадка убивает любого воина!» – он коснулся губ любимого, с наслаждением глядя, как тот сонно тянется к нему... осторожно провел кончиками пальцев по повязке, закрывавшей правую часть груди и плечо, и вновь поцеловал.

– Лар... подыхаю, спать хочу... иди сюда, Лар...

Илларий вслушивался в этот голос, силясь прогнать дурацкую улыбку, а потом тихонько вложил в руку карвира два уже холодных и сморщенных комка – уши Ульрика.

– У меня для тебя подарок, соня!

Север наконец открыл глаза и долго разглядывал перевязанный рыжей прядью трофей. А потом прошептал сорванно:

– Я же говорил: другого такого нет, Лар, ты же чудо... мое чудо.

Хотелось заорать: да, твое! Я живу тобой, а ты – мной. Я победил для тебя, ради тебя, и так будет во веки вечные... Тогда Илларий не боялся, но после... как и когда случилось так, что вся жизнь сосредоточилась в этой белобрысой заразе? Любовник стал ему дороже целого мира, а Илларий и не заметил – и теперь попал в рабство. Да, это было рабством, и цепь держала крепче любого железа. Он рассказывал о войне, о переговорах, о победе, перечислял погибших, ехидничал: «А может, тебе нужно было целую голову вождя людоедов принести на блюде?» Потом, собравшись с духом, поведал, как убил Марцела, гадая, что скажет ему Север – брат же все-таки... Но Астигат, со свойственной ему непосредственностью, засмеялся, тут же, впрочем, перекосившись от боли: «Да я надеялся, что братца слопали давно! Значит, это он нам так гадил... ну, ясно. Отменно сделано, карвир! Трезены и не догадались, где «рогатым» понять... – а потом прибавил:  –    Отец отчего-то невзлюбил Марцела чуть не с рождения, да и я сам его едва замечал... ума-то у него хватало, только... словом, таких давить нужно. Жаль, в колыбели не удавили». Илларий думал, что, дойди до него весть о смерти собственной сестрицы Агриппины, как-то подсыпавшей ему яд, он едва ли стал убиваться сильнее, но не выражал бы свое безразличие так откровенно.

– Меня взбесило, что он предал тебя и Брена, а вел себя так, будто залез на трон дяди Кладия, – Илларий не добавил, насколько убийство Марцела связано с подсказкой трезенам использовать дальнобойные луки и охотой на командиров союза. – Но Ульрик наверняка половиной побед обязан твоему покойному брату. Лонги много развитее трезенов, сам бы людоед не придумал столько хитростей, а Марцела еще и воевать учили.

– Ну да, на свою голову, – Север легко потянул его на шкуры, заставив лечь рядом. – Ты спи, Лар, вон вымотался как... а уши мы тестю подарим, пусть глядит и радуется. Может, ворчать меньше будет...

Илларий заснул тут же, наплевав на грязь и чужую кровь, пропитавшую даже тунику. Они победили – вновь, и он не желал больше ни о чем думать. А стоило спросить себя: не мальчишеское ли легкомыслие начала войны было причиной неудач? Оба вели себя... как квесторы! Вот правильное слово. После союзники допросили пленных, благо, один-два труса среди них все ж отыскались, и выяснили: они обязаны своей удаче нетерпению трезенов и Марцела. Ульрик измотал дружину, и как бы она ни была велика, потери превышали все мыслимые пределы. Вождь начал понимать: ему не победить, но смертельное, как считали враги, ранение Севера дало им передышку и преимущество и толкнуло к торгу и переговорам. Илларий был согласен с трезенами и убитым им перебежчиком – умри Север, он удержал бы лонгов, привыкших подчиняться дисциплине и оценивших преимущества новой жизни, но другие племена – и прежде всего келлитов – нет. Людоеды рассчитывали на страх протектора и просчитались, но сам Илларий едва не просчитался тоже. Их выручила смерть Марцела. Останься тот в живых, и трезены вырвались бы из ловушки, но Ульрик уже не смог или не захотел предсказать ход врагов и попер в бой на дедовский манер – дикой толпой... Попрощавшись с келлитами – притом Конрад, казалось, готов был тут же уехать с любовником-имперцем, несмотря на приказ вождя, – армия союза двинулась в обратный путь. По дороге Илларий на каждой стоянке пытался отыскать ножницы – волосы отросли чудовищно, он сам себе напоминал не то келлита, не то трезена! – но требуемого не находилось, а Северу явно нравилась новая прическа... Вот только для Иллария длинные темно-русые пряди были символом подчинения.

Первая Трезенская кончилась, оставив ему ночные кошмары, в которых Север умирал и рвалась нить. И сводило с ума бессилие, рабская зависимость от любовника, от страсти и близости. Он далеко не сразу понял причину своих страхов, внезапной злости в спорах, долго не желающей остывать обиды... раньше такого не было, а теперь каждое слово Севера Астигата словно бы доказывало: я твой хозяин, ты никуда от меня не денешься, не выживешь. Илларий ломал себя, заставлял подлаживаться в ссорах, соглашаться, а когда Север поправился, не позволял карвиру на ложе быть снизу – будто стараясь искупить вину глупых мыслей. Но чем сильнее старался, тем яростней и безнадежней становилась его борьба с собой. Уже при возвращении в Трефолу они ругались почти каждый день, Север не мог понять, в чем дело, но и сам Илларий не понимал. Он вновь был слепым щенком – и как же расплатился потом за глупость и трусость, не дававшую признать свой страх, рассказать о нем самому близкому человеку в этом мире. Ближе не будет. Север и Брендон – его семья. Он чуть не разрушил самое дорогое, но это было позже, а пока с дороги написал Брену:

«Брендон! Не стоит молить о том, что и без того составляет мой долг. Мы встретимся вскоре, и все решится».

Год от основания Отца городов Риер-Де 879

Десятый год союза Лонги

Вилла Клеза

«Брендон! Не стоит молить о том, что и без того составляет мой долг. Мы встретимся вскоре, и все решится».

Каким нелепым теперь казался Брену его тогдашний ужас! Зима Первой Трезенской была суровой, город задыхался в тисках мороза и голода, а вести, приходили с границы одна другой страшнее. Когда он, сидя в промерзшей комнате – Райн, по его настоянию, раздал все дрова, – сведенными судорогой пальцами писал Илларию, то молил мир и Мать-Природу Величайшую о том, чтобы слухи оказались ложью. Утром этого дня Брену доложили о гибели обоих карвиров под Торнбладаном – он не желал верить. Уезжая, Север распорядился небрежно, смеясь над опасностью: «Ты знаешь, что делать, братишка? Ну, если меня убьют? Не верь Крейдону, не верь келлитам, дайрам, моранам, трайвелинам, но лигидийцам, койратам, теренам и турам[4] верить можно. Поезжай в становище Алерея – если случится беда, там тебя никто никогда не выдаст и не обидит. Но я вернусь!» – и сильная рука брата прошлась по вихрам. Как же хорошо, что после десяти лет неустанных трудов, уже нет и речи о подобных опасениях. Племенной союз Заречной выдержал все испытания, союз с Предречной – тоже, керл и протектор правят народами Лонги самовластно, и люди доверяют им. Брат привык к предательствам, оттого и боялся отступничества племенных вождей, но через месяц после возвращения Север Астигат объявил о Великой Воле[5] свободных племен, и тысячи легионеров, купцов, ремесленников, крестьян и охотников пошли голосовать. Они были неграмотны, жители Заречной, выбиравшие свою новую судьбу, но каждый мог отличить выкрашенную бурой краской щепку от некрашеной...  «Согласны ли вы признать страну нашу керлатом, а вождя союза племен – керлом? Правителем, не подчиняющимся никому, кроме самого себя и требований союзника – протектора Предречной?» Люди были согласны: щепочки подсчитывали вполне открыто, на расчищенных площадках вокруг Трефолы, и крашеных там было совсем мало – все больше светлые. Народ выразил Великую Волю. Карвиры шутили, что жители Заречной стали так покладисты оттого, что с возвращением вождя и протектора в город доставили продовольствие, ну, еще и пленных трезенов, коих торжественно казнили на площадях. И лесные народы, и имперцы ликовали – еда, тепло весны, да еще и развлечения! Как же жаль, что мама не увидела Севера в серебряном венце – диадему брату подарил Илларий, заказал, оказывается, у лучших мастеров Гестии еще до отъезда на войну, – умерла за два месяца до возвращения старшего сына. Брен только один раз успел ее повидать, и Сабина скрыла от него, насколько больна. Он долго не решался сказать брату о смерти матери, а когда сказал, тот лишь вымолвил: «Не дождалась. Я обещал ей внуков – и обманул».

То была странная весна. Пожалуй, никогда больше в жизни Брена не случалось такого – горе и радость сплелись в клубок, но нитка, привязывающая Астигата-младшего к жизни, была такой тоненькой... ежечасно грозила порваться и не рвалась только потому, что он знал: нет у него права на слабость. Север говорил: «Ты сделал меня керлом, мелкий! Думаешь, я шучу? Кто посоветовал привезти в Трефолу мясо и пшеницу? Ты! Отличное было послание, своевременное...» Ну да, он написал карвирам в Торнбладан, правда, письмо застало их уже в пути – но за что его хвалить? Он просто делал то, что должен. Не сами ли союзники когда-то говорили ему о законах, по коим должен жить любой человек? Выполняй положенное тебе, остальное – не в твоей власти.

«В Трефоле голод. Если не будет продовольствия, лучше вам не возвращаться».

Год от основания Отца городов Риер-Де 871

Третий год союза Лонги

Трефола

«В Трефоле голод. Если не будет продовольствия, лучше вам не возвращаться».

На церемонии тонкий, как палка, распорядитель из Гестии долго доказывал Брену, что он должен сесть по левую руку от брата. «Так положено! На всех церемониях императорского двора Риер-Де братья, сыновья, племянники правителя находятся рядом, это символ династии, пойми, роммелет Брендон!» Но Брен отказался наотрез – Брендон Астигат ничем не заслужил такой чести, он – прощенный предатель, ничем не лучше Марцела, убитого Илларием. А еще брат керла знал: у него не хватит сил высидеть всю церемонию возложения венца, а потом первый Совет хоноров – так ныне назывались племенные вожди. Голова и без того болела и кружилась, да и дела ждать не могли, но ему просто ужасно хотелось посмотреть, как брат станет керлом. Брен вяло возражал распорядителю-имперцу, обреченно тратя последние силы, пока Райн, наконец, не рявкнул на докучливого человечка. А за что? Не его вина, что из Брена тянут силы все кому не лень, просто иссушенное тело ничего не способно удержать. «Что ты с ними нянькаешься, – ворчал Райн, – ты теперь брат керла, можешь их всех казнить, понял?» Брен даже испугался – неужели Райн и остальные лонги именно так поняли смысл происходящего? Астигаты получили высшую власть в Заречной, но это не значит, что Север сам стал законом! Своды и параграфы должны стоять над любым правителем, и казнить можно лишь за действительную вину, а не потому, что человек надоел брату керла... Он принялся было объяснять это другу, но тот улыбнулся ласково – просияли теплые глаза, только для него одного теплые, на других сын верховного стратега смотрел обычно волком – и поправил на Брене подбитый мехом плащ. «Силы береги, я все понимаю, просто со зла. Ну, достали они, лезут к тебе и лезут!»

Карвиры вошли в огромный зал, только что отстроенный на месте пепелища – главный зал Трефолы. Каменные, еще не отделанные мрамором стены, бронзовые лежанки, серебряные лампионы, два кресла в центре – здесь Амплиссимус требовал выдачи «погибели»... Разговоры тут же смолкли, а Брен смотрел на брата и его любовника и не мог наглядеться. Сейчас они казались ему божествами. И не только ему – сотни глаз не отрывались от союзников, люди почти не дышали. Север и Илларий – высокие, стройные, молодые, в сияющих серебром доспехах, красивые до дрожи в пальцах, сила и свет союза Лонги! Дружный вопль приветствия сотряс стены, эхом отозвавшись в городе, и церемония началась. Сын вождя... ныне сын хонора келлитов Естигий – по родовому прозванию Торнбладан – выступил вперед. За ним следовал Крейдон, командиры легионов Заречной и Предречной, другие хоноры... Лигидиец Верен шел первым – отныне он глава Совета Хозяев земель. Естигий подал Северу серебряный венец, и брат сам водрузил сияющий гранями тонкий обруч на белокурую, уже встрепанную копну волос... Райн хмыкнул рядом, и Брен понял причину веселья: Илларий выглядел точно так же, как и Север, – наряженный для церемонии, но взъерошенный слегка, будто оба успели не то подраться с кем-то, не то... понять нетрудно! Илларий отчего-то не стал стричься, хотя постоянно сердился на неудобство длинных волос, укоротить которые ему помешали война и дикость. А теперь шелковая волна – в густых прядях то вспыхивало золото, то сияла рыжина, то темнела басма, как это бывает с русыми – накрывала плечи. Любовники стояли рядом, и протектор, не отрываясь, следил за движениями Севера, а тот ловил взгляд союзника и улыбался краем губ, точно они на ложе, а не в полном народу зале. Крейдон выступил вперед, быстро прицепил к поясу керла меч, а затем Илларий надел брату на палец перстень – символ единоличной власти. Протектор сжал ладонь правителя Заречной, и две руки поднялись вверх. Имперец-распорядитель объявил: «Согласно Великой Воле, керл Север Астигат и протектор Илларий Каст правят народами Лонги! Присяга!»

Брен смотрел, как хоноры и командиры легионов один за другим клялись на собственных мечах верности союзу, и вспоминал: Илларий только вчера доказывал Северу, что пора бросать привычки варварского вождя, не орать перед подданными, для этого есть глашатаи и распорядители. А еще – не торчать во время боя в первых рядах, «не для того платим огромное жалованье, чтоб ты жизнью рисковал!» Брат злился, ругался – он будет поступать так, как поступали предки! – а Брен понимал: Илларий просто боится. Север полностью оправился от раны, но протектор, должно быть, пережил все куда острее самого раненого. Потом Север объявил о наделении землями командиров, доказавших верность делом на полях сражений, и о том, что волею керла они входят в Совет хоноров. Первым получил надел Цесар, командующий Первым Предречным легионом, за ним – Крейдон. Теперь отец Райна владел сотнями риеров земли. Создавать новую знать, целиком и полностью зависящую от правления Севера, от союза, было идеей Брена. Он вычитал в трактатах, как родоначальники династий Риер-Де, – а нынешняя была уже четвертой с момента коронации первого императора – создавали опору трону и власти. «Дай безземельным плебеям, таким, как семьи Рейгардов, Цесара и бывшего шиннарда Верена, земли, титулы и почет – и они умрут за тебя. Встанут стеной между тобой и любым врагом, будут оберегать от заговоров и восстаний крупных землевладельцев вроде вождя... то есть хонора келлитов. Мечи и ум новой знати неподкупны и неподвластны сомнениям, ибо их процветание зависит от твоего». Север выслушал и согласился. Илларий же восхитился проницательностью и умом Брена, заявив, что и имперские политики не придумали б лучше, а он сам никогда не умел толком хитрить. Чем восхищался протектор, ведь это так просто, нужно лишь правильно воспользоваться чужими мыслями! Сам предок Иллария – претор Диокт, захватив трон, раздал земли и аристократические наручни своим командирам, и созданная им знать была верна ему и его потомкам. А младший брат керла просто последовал его примеру.

Присяга закончилась, хоноры уселись на приготовленные для них лежанки, а Север и Илларий еще должны выйти на галерею – внизу ждал народ... Вот и все. Теперь можно уйти и полежать в тишине своей комнаты – может, голова перестанет болеть, и он ответит на очередное письмо Данета Ристана. Брен привык к постоянному недомоганию, сжился с ним, но, когда наваливалось слишком много дел, слабость просто бесила! Он сопляк и рохля, не будь рядом Райна – давно бы протянул ноги. Оклик брата отвлек от невеселых раздумий. Карвиры сами нашли его в толпе, подхватили под руки с двух сторон, едва не вынесли на галерею... странные они – зачем?! Увидев море лиц внизу, услышав оглушительные крики, Брен испугался – так много чужой силы, и она требует отдачи, а ему и так плохо! Но он стоял между союзниками, а внутри них пылало двойное солнце, и звенела нить, навсегда их связавшая. Мощь илгу защищала и Брена. Союзники переплели руки на его плечах, и он чувствовал, как они ласкают ладони друг друга – илгу отдавали, питая своей страстью и уверенностью весь мир, а заодно и глупого выпитого аммо.

– Славься, Север! Славься, Илларий! Да живет союз вечно! – люди внизу орали, но страшно уже не было, и тут тонкий голос прорвался сквозь рев: – Славься, Брендон!

Он оторопел – неужели это его приветствуют? Не может быть! Север наклонился к Илларию и громко сказал: «Вон гляди, это подмастерья, за коих так радеет мой братец!» И правда, мальчишки, которых он пристраивал в ученики, выбивал им хорошее жалованье, прыгали на месте и кричали, прославляя его. А следом закричала какая-то женщина в имперской одежде – потопленка, наверное. «Пустите, – сказал Брен карвирам, – я пойду, дел много». Люди просто не знают всего, не знают, как он предал их – ведь союзники рассказали народу красивую сказку... не знают, что продолжает предавать, пока валяется без сил, пользуясь тем, что он брат правителя, и никто не принудит его работать больше шестнадцати часов в день. А он должен. Сказка кончалась, он насладился триумфом самых близких ему людей, а Данет ждет ответа... но Север и Илларий вцепились в него намертво и не отпускали, и Брен в конце концов улыбнулся. Зачем сегодня думать о плохом? О том, как горожане пережили зиму, пока шла война с трезенами? Пережили – и славься, Мать-Природа! Он не рассказывал союзникам, как лез на мечи легионеров, собственным телом закрывая голодных жителей, а те рвались на военные склады, где еще было продовольствие. Не рассказывал, как пригрозил командиру Пятого легиона, здоровенному лонгу, и его помощнику – не менее здоровенному имперцу – казнями за неповиновение. Но союзники приказывали хранить порядок, орали командиры. Они не намерены подчиняться мальчишке, коего никто не уполномочил распоряжаться в Трефоле! Младший Астигат для них – никто, а жители, пусть они трижды дохнут с голоду, получат стрелы в горло и дубинами по головам. Брен тогда отстранил Райна и холодно спросил: не желают ли доблестные воины зарезать вначале его, а потом вкусить гнева союзников? Если нет, им придется отозвать солдат, приказав прекратить расправы над жителями, или... «…ну что смотрите? Режьте! Убейте меня  и покончим с этим». Они ругались так, что стены дрожали, но послушались, а Брен после успокоил их: не обязательно снимать охрану со складов, просто пусть легионеры не причиняют вреда жителям, мы что-нибудь придумаем.

Он сам рассчитывал меры пшеницы и рыбы, сам следил за раздачей продовольствия, а потом объезжал город и предместья. Призывал женщин отвести детей в одно место, где их будут кормить за счет казны союза, объяснял ремесленникам, что нужно переждать голод в деревнях, где еще есть еда. Зачем вспоминать, как они с Райном отловили рвавшегося сбежать из голодной Трефолы старшину остерийских купцов и вежливо – о да, очень вежливо! – попросили сдать в казну привезенные им товары? Рыба, мука, просо, сушеные овощи... «да-да, союз Лонги все оплатит – потом». А пока не желает ли остер вспомнить, что война с трезенами рано или поздно закончится, легионы не могут долго стоять без дела, а Остериум рядом – в прошлый раз дружина лонгов добралась до города за полмесяца! Купец вспомнил и сдал товары, а теперь, получив риров сполна, лез к Брену с предложениями о поставках дерева в Остериум. Но нет – дерево первым делом идет скупщикам Данета Ристана, имперцы платят куда дороже и берут больше, вольноотпущенник опять повысил объем поставок. Брен бы ответил, не раздумывая: союз согласен, – но подвоз и вырубка задерживали торговлю. Нужно сказать Северу, чтобы он надавил на вождя, хонора становищ Веллги – благо, тот чистокровный лонг и довольно послушен. Зачем вспоминать, как брата керла едва не разорвали купцы – свои же, келлиты и лонги! – когда он требовал от них снизить цены на еду? Они орали ему: «Сдохни, проклятый щенок, предатель! Иди к нелюдям, они тебя отдерут, и уймешься, тебе ж нравилось...» Райн убил тогда троих – мечом, прямо в галерее нового дворца, остальные утихли, даже руки Брену потом целовали – когда Райн позвал солдат охраны, а брат керла запретил казнить купцов на месте. После Брен никак не мог успокоить друга. Тот ругался самыми черными словами, выплевывая: он больше не даст Брену ездить по городу, говорить с этими тварями неблагодарными! Стоило огромного труда втолковать Райну, что его не задевают оскорбления – ведь это правда. Он предатель, и... «словом, не надо, зачем ты?» Райн быстро сжал его руку, но тут же отдернулся – ведь Брен не смог сдержать дрожь, он не терпел, когда его касались... кроме разве брата и Иллария. В их прикосновениях к нему никогда не было ни грана страсти, желания, но лишь тепло близости. Зачем вспоминать, если лепешка хлеба в Трефоле и окрестностях стоит сегодня всего пять ассов, а дешевое вино, муку, рыбу могут покупать все? Он этого добился, остальное – не в его власти. Брен все-таки выскользнул из-под скрещенных рук союзников, выбрался в галерею, отыскал взглядом Райна – высокую фигуру в доспехах, темные, крупные завитки волос ниже лопаток...

– Брен! Ты такой красивый! – вот же ерунда, с чего Райн такое взял? Хорош красавец – с белым лицом, запавшими глазами, дважды и трижды в день лишающийся сознания.

– Пойдем, – он пошел впереди друга. Хоноры и командиры расступались перед ним, некоторые кланялись – ну да, Астигаты теперь всевластны в Трефоле и Заречной. Брат закрепил за собой самый большой земельный надел, а прочие раздал хонорам – и то не все. Веллгу, земли с самыми богатыми рудниками, золотые прииски отдавать не следовало, и Север не отдаст. Вожди... хоноры еще не поняли, но теперь они зависели от керла. На первом же Совете им будут выставлены новые требования о поставках в казну и налогах. Пусть союзники занимаются политикой, а ставки в рирах Брен посчитает сам – после того, как ответит Данету, а брат с любовником вернутся в свои покои. Выложит им готовые расчеты, не то они вновь поругаются. После возвращения с войны с союзниками творилось что-то странное, непонятное – они ругались теперь куда ожесточенней, долго не могли помириться. А раньше прощали друг друга сразу, но теперь Иллария словно бы подменили.

****

Год конца Первой Трезенской пролетел, будто на крыльях, и это был тяжкий год. К осени Брен думал, что смерть его близка. Он никому не говорил о том, что утром не может встать, а вечером – заснуть, что часами сидит, боясь шевельнуться и хлопнуться в обморок. Не говорил, но союзники, и особенно Райн, замечали все. Только они ничем не могли ему помочь – и как же горько, что он им тоже! Илларий приходил к Брену вечерами, сидел рядом, помогая писать и делать расчеты, и каждый раз ему хотелось крикнуть протектору: «Иди к моему брату! Немедленно! Говори вот так же тепло, уважительно и ласково – с ним, не со мной!» Но как только карвиры сталкивались, Илларий тут же, по выражению Севера, принимался шипеть. Они ссорились, в упоении желанием сделать больно друг другу пили весь мир – иногда совершенно не сдерживаясь, будто кругом враги... Брен заметил, что ссоры почти всегда начинает протектор. Илларий, придравшись к незначительному поступку, а то и вовсе без всякого повода выводил Севера из себя, после замолкая на несколько дней. Впервые они страшно поругались в ночь после возложения венца, а потом Север пришел к брату и сел на ложе, уронив голову на скрещенные руки. Ему было плохо, и глупое тело аммо рвалось утешить, отдать силу – бесполезно! Север долго молчал, потом, глянув на брата, тяжело поднялся, пробормотав: «Тебе худо, я пойду». Брен остановил керла, заговорил о чем-то незначительном, чувствуя, как расходуются его малые силы, завтра он и встать не сможет... Север, перебив на полуслове рассказ о том, как платят налог абильские купцы, вдруг спросил: «Послушай, мелкий, ты лучше моего понимаешь, чего у этой скотины в голове... может, хоть ты мне скажешь?!» В голосе брата была такая злость и мука, что Брена подбросило на ложе. Он даже не успел удивиться тогда – старший впервые заговорил с ним о чем-то личном! А Север продолжал: «Я часто думаю – вы похожи с Ларом, нутром похожи, что ль, нравом. Будто это вы на самом деле братья. Так скажи, какого рожна ему нужно?!» Но Брен не знал, что ответить, разве что – помиритесь, ну, помиритесь же!

Он не понимал смысла этих ссор. Зачем? Зачем кромсать друг друга словами, изводя самое дорогое существо на земле, ведь будь иначе, нить бы не звенела, не пела – истончилась бы давно и погасла. Дорожи высшим Даром – любовью, не расшвыривайся, иначе потом может стать поздно! Неужели взрослые люди не понимают этого?! Но они не понимали. Утром пришел и Илларий. Видно, протектор плохо спал ночью, потому что глаза у него были совершенно больными, тоскливыми и упрямыми. Он поговорил с Бреном о делах, после помог ему сесть, уговаривал поесть, выйти на улицу... но, как только явился Север, протектор молча поднялся и вышел. Они не разговаривали два дня, все в Главных покоях словно бы чуяли свернувшуюся клубком злую мощь двух сильнейших в этом мире пьющих... и боялись! Но наутро третьего дня, когда Райн уже заявил: он больше не пустит к Брену ни керла, ни протектора – «они же жрут тебя, страшно жрут, прогоняй!» – карвиры вдруг помирились. И тут Брен увидел небывалое. Аристократ Илларий Каст, Холодное Сердце, вел себя, будто нашкодивший щенок, едва не унижаясь перед Севером, соглашаясь с каждым его словом. Ни с чем не спорил, прятал глаза, а сильные руки сжимали подлокотники кресла. Союзники ушли из его спальни вместе, а на следующий день поругались вновь, страшнее прежнего. Так с тех пор и пошло. Ссорясь, они пили всех вокруг, вытягивали из Брена крохи силы, мирясь – отдавали сразу много и тут же отбирали обратно. К осени оба были похожи на драных кошек. На кого был похож он сам, Брен старался не думать. Должно быть, на бледную комнатную бабочку, что рабыни гоняют вениками.

Однажды вечером они втроем обсуждали последнее заседание Совета хоноров – а все сборы Хозяев земель проходили весьма бурно. Илларий сидел в кресле, Север стоял за его спиной, а Брен жмурился от удовольствия – все хорошо и спокойно! Брат, ругая подданных за нерадение и глупость, оперся на плечо протектора, мягко собрал в горсть густые шелковистые пряди русых волос, пальцы, наслаждаясь, ласкали и гладили... Брен увидел, как застыл взгляд Иллария, как холодом засияла синева. Протектор встал, извинился так, будто он все еще на Совете, и вышел. Север только выругался растерянно. Наутро командиры и охрана обсуждали приказ протектора Предречной: отныне в армии бывшей имперской Лонги предписывалась короткая прическа и никаких бород – «для чистоты и порядка», как сообщалось в приказе. Самого протектора Брен увидел за обедом. Волосы Иллария были по-военному коротко подстрижены, сам он – собран и деловит. «Личным примером», – хмыкнул протектор в ответ на удивленный взгляд брата керла. Сам керл за стол не явился. Встретились союзники только вечером, и Брену казалось, что брат готов убить любовника, впрочем, Илларию явно самому хотелось драки. Едва цедя слова сквозь зубы, протектор заявил, что уезжает через несколько дней. Север не задал ни единого вопроса, и это было страшно. Карвиры замерли напротив друг друга и жрали остервенело. У Брена раскалывалась голова, а илгу продолжали крушить сопротивление, не сознавая, что ломают все вокруг себя... чужие жизни. Он потерял сознание, и в кошмаре ему привиделся Флорен. Брен потом отчаянно старался забыть это видение, в котором он протягивал к златоглазому руки, вновь умоляя, как на той поляне, забрать его! Не оставлять одного в глупом мире, где он никому не нужен, просто обуза, позорное пятно на чести семьи, ничего не понимающее в жизни и людях. Он рыдал, пока не начал задыхаться, а Флорен... Инсаар и илгу слеплены из одного теста – они жестоки, такова их натура. Флорен просто отвернулся и ушел. Так он уходил всегда, оставляя энейле в темноте, одного... Сознание возвращалось медленно, свет ламп полоснул по глазам, и Брен пожелал себе смерти. Зачем все это? Он больше не может! Шепот рядом заставил его прислушаться, стиснуть зубы, насильно возвращая себя к жизни. Сдохнуть очень легко, попробуй-ка просто тащить свою ношу...

– Куда ты едешь? – рука Севера лежала на плече Брена, сила илгу текла свободно, можно попробовать вздохнуть. Тело болело нестерпимо, точно вывернутое наизнанку. Хорошо б они однажды просто выпили до конца глупого аммо. – Не хочешь рассказывать – не говори, только я все равно узнаю.

– В Перунию. Я договорился с Ристаном, сам ему написал, помнишь, я же рассказывал тебе об обмене земель? – голос Иллария – тихий, виноватый... выпрашивающий прощения! Немыслимо.

– Помню! – невероятное облегчение в голосе брата – и шорох. Север отнял руку, видно, обнял союзника. – Чего ж ты просто не сказал, а? Зачем ты?.. Ну, Лар!

– Прости меня! Прости... я дурак, просто дурак… меня бесит, что приходится договариваться с рабом, с остером... какие они мерзкие, Север. Я не хочу их видеть – никого, никогда, а придется!

Брен понял, о чем идет речь, но ему казалось странным, что Иллария Каста настолько волнуют денежные и политические отношения с Риер-Де, что он ведет себя... как ополоумевший юнец. Да и брат не лучше! Вялые переговоры об обмене Предречной Лонги на некоторые рудники Иллария у Теплого моря шли между протектором и принцепсом Сената уже долгое время. Протектор продолжал платить за бывшую провинцию как за частное владение, это были значительные суммы, но империи обмен казался более выгодным, и с месяц назад бывший консул сам написал Данету Ристану, предлагая свои земли в Перунии... Это справедливо, это позволит навсегда развязаться с империей и, наконец, ввести свою монету. Тем более что с каждым новым письмом и каждой следующей сделкой Брен убеждался и убеждал союзников: вольноотпущеннику можно верить, пока ему выгоден договор. С Данетом было интересно переписываться, особенно, когда он начал рассказывать собеседнику о новинках в торговле и ремеслах Риер-Де. Однажды Ристан в письме упомянул о неком новшестве, называемом «эмпория»[6], где имперские купцы установили цену за вязок пеньки, стоимость коего казалась Данету заниженной. Брен в своем ответе поинтересовался вскользь: что дает эмпория торговле? Ристан прислал подробное описание сделок, совершаемых в отведенном месте приказчиками богатых купцов, список текущих цен, и Брен тут же перенял новинку. Он целый день приставал к Северу с просьбой отдать удобную площадку рядом с лагерем легионеров под подобную эмпорию, и брат наконец согласился. Гораздо труднее оказалось загнать туда купцов, но теперь некоторые уже привыкли и оценили преимущество. Отныне в Трефоле не нужно бегать в поисках того купца, что меняет масло для лампионов на оружейное масло или продает руду с Веллги, а не с Йоны – та хуже качеством. Только в Отце городов обходились вывешенным списком товаров и цен, а в Трефоле приказчикам приходилось орать свои предложения на двух языках, ведь большинство покупателей неграмотны. Словом, переписка с Данетом приносила большую пользу, и Брен частенько повторял карвирам: вольноотпущенник не такой уж хитрый гад, каким они его считают, с ним вполне можно договориться. И вот теперь Илларий решил обменять владения, воспользовавшись помощью Ристана. Несомненно, Данет получит от сделки выгоду, но отчего это так злит протектора? И сам Илларий, и союз тоже не останутся в накладе.

– Но ты же не в Риер-Де едешь! Хотел ведь земли свои навестить, море увидеть, с Квинтом своим повидаться... – Север, казалось, поверил в слова карвира, но Брен понимал очевидное: нечто терзало Иллария, и сила металась в теле илгу, искала выход.

– Дядюшка получит восемь рудников из четырнадцати и оставит меня в покое. Я не желаю больше отвечать на дурацкие письма сенаторов, не желаю! Пойми, это унизительно! И отдавать свои владения мне тоже не по нутру, но придется, – илгу лгал. Аммо, даже выпитый, всегда способен понять, говорит ли человек правду, особенно если силы в нем так много, как в Илларии. Правда, со временем Брен стал хуже различать оттенки силы, однажды даже пропустил слабого аммо рядом с собой. Острота восприятия – наследие жизни у Инсаар – притуплялась, и он был этому рад. Меньше терзаний. У него появилась мечта: когда в Трефоле будет порядок, они введут свою монету, а торговля наладится, Брен уедет – в лес. На ту самую поляну. Он попробует найти Лания, Пушистый будет рад ему, может быть... вдруг позволит жить там? Просто сидеть на траве возле шатра... всего лишь мечта – глупая, детская, но она давала ему силы вставать с постели и работать.

– Не отдавай. Пусть заткнутся. Ты же знаешь, рано или поздно они от тебя отстанут, – голос Севера был таким спокойным... брат тоже лжет! Они оба лгут друг другу и знают это! Дураки. Издерганные, запутавшиеся... вот только в чем они запутались? Усталый вздох:

– Нет. Отдам и баста... смотри, Брен очнулся!

Карвиры сидели рядом с ним, разговаривали, шутили. Все вновь хорошо, но Брен был даже рад, что Илларий уезжает. Протектор отдохнет от шумной, безалаберной Трефолы, и от Севера тоже отдохнет, а заодно и брат успокоится, он ведь смертельно устал. Через несколько дней они проводили Иллария в Перунию, и на прощание протектор был настолько ласков с Бреном, так просил беречься, читать и писать поменьше, не ездить лишний раз в город, что Север, не удержавшись, брякнул: «Ты будто его с врагами оставляешь, Лар». Протектор сжал губы, резко отвернулся, вскочил в седло, даже не махнув на прощание рукой... Райн после пожимал плечами и ворчал: «Да керла ему охота заласкать, не тебя, просто ты – это ты. А Севера попробуй приласкай лишний раз – рад не будешь!»

Приход зимы ознаменовался убийством в Совете хоноров, и долгое время ни Брену, ни Северу было не до скуки. Бывшие вожди, Хозяева земель, осознав, что керл провел их, подобно тому как когда-то провел его отец, взбунтовались едва ли не хором. Поводом для недовольства стал новый набор в легионы, но все понимали: истинные причины много серьезней. Брен только сейчас уразумел, каких трудов и жертв стоило отцу собрать воедино лесные племена и каких усилий будет стоить Северу удержать в повиновении буйных сородичей. Брендон-младший никогда не любил отца, тот навсегда остался для него Великим – и только. Великий воин, великий вождь, но великий ли человек? Что дал Брендон Астигат сыновьям? Брен не делился такими мыслями со старшим до тех пор, пока Север как-то не обмолвился: «Жаль, отец не вырезал келлитов!» – «А заодно трайвелинов и дайров», – поддакнул Брен, и оба рассмеялись. Неожиданно брат добавил: «И какое счастье, что папаша помер тогда... ну, в ночь того Ка-Инсаар. Знаешь, мелкий, я думал – ну уж братишку ему не отдам, хватит того, что он консула Максима не согласился обменять. Отец требовал тебя убить, а я решил: если он не бредит и назавтра подтвердит приказ – добью его, и будь что будет. И что б тогда нас ждало? Ничего хорошего! Своевременно помер, так-то». Мать-Природа Величайшая и духи предков должны были покарать старшего Астигата за такие слова, а младшего – за согласие с ними, но Брен не испытывал стыда перед усопшим. Великий был отцом для лонгов, для всей Заречной, но детям своим отцом не стал. Они пользовались плодами его трудов – и только.

Половина племенных вождей от века не терпела семью Астигатов, и братья прекрасно знали об этом. Но теперь все противоречия вылезли наружу, и отмахнуться от них было уже нельзя. Север и другие воины проклинали мирное время – на войне куда как проще. Здесь свои, там враги, барра, бей! «Если б можно было срубить башку Естигию, а заодно кое-кому еще, точно трезену», – ругался Север... Брен только плечами пожимал. Перед возложением венца на белокурую голову керла, он старался доказать брату и протектору, что следует растолковать племенным вождям смысл происходящего, но Север воспротивился, и Илларий его поддержал. Теперь же вожди поняли: став хонорами, они потеряли свободу, лишились права единоличного владения своими землями и своими людьми. За неповиновение керлу хоноров ждала расправа, и те знали, что ничего не смогут противопоставить легионам союза Лонги. Обученные, закаленные в десятках сражений ветераны, получавшие впридачу отменное жалованье, сметут их с лица земли, а керл и его приближенные только того и ждут. Объявив новый набор в войско, Север оказался в центре передравшегося Совета. А все началось с невинного с виду замечания хонора трайвелинов: он даст воинов, но своего сына в войско керла не отпустит. Парень только что женился, пусть хозяйством обрастет. Хонор нагорья Меркат, бывший имперский легионер Цесар Риер – такие родовые прозвища в империи давались только подкидышам – оборвал говорившего на полуслове, заявив: набор в войско касается всех равно, нечего отлынивать. Трайвелин назвал Цесара «имперской собакой» и через миг рухнул на каменные плиты – верховный стратег Крейдон, ныне хонор Десты, отменно метал ножи... Рев отца Райна сотряс стены Совета, ему ответил Естигий, представлявший интересы отца, вождя келлитов. Началась общая свалка, Райн выволок Брена из зала Совета, но тот еще успел увидеть, с каким холодным интересом наблюдает за дракой его брат-керл. Север Астигат поправил серебряный венец и, будто нарочно подливая масла в огонь, гаркнул: «Естигий, тварь жирная, тут тебе не трезены, уймись!..»

Келлит кинулся было вцепиться Северу в глотку, но охрана лязгнула выхваченными мечами, а Крейдон Рейгард бросился Естигию под ноги... что было дальше, Брен и Райн не видели, но брат керла подозревал, что скандал устроен намеренно, по сговору Севера с Крейдоном и остальными сторонниками – преданных союзу и лично Астигату-старшему в Совете набралось бы две трети. Сам керл не решался тронуть келлитов, но отчего не спровоцировать тех на бунт и показательно расправиться после? «Верно говорили всегда в Вечном Лесу: бойся меча Астигата, но еще больше бойся его хитрости, – ворчал Райн. – Должно, ваш отец в Стане мертвых глядит и радуется». Брен не сомневался в радости покойного родителя, но его самого мутило от политической мерзости. Хоноры передрались на славу, керл доказал свою власть и ночь напролет пил с верными сторонниками, колотя хонора Верена между лопаток и обнимаясь с Крейдоном и Цесаром. А под утро заявился пьяный в спальню брата и смеялся над дураками-вождями:  «Так им, так! Будут знать, что не Лонга для них, а они для Лонги. Сказано – дай воинов, значит, дай, не для забавы ж требую!»  Глаза у брата были злыми и... тоскливыми. «И когда ж бестия имперская вернется, чтоб я сдох!.. – Север провел ладонью по лицу и тихо добавил: – Не надо было отпускать его, Брен... плохо без него, да?» И ушел, не выслушав ответ.

Ссоры и драки с хонорами и их приближенными шли всю зиму, а потом до Трефолы докатились странные слухи, и все стало еще хуже. Илларий написал Северу всего один раз, больше вестей от него не было. Но в начале последнего месяца зимы в город вошел караван купцов из Остериума, и Брен жалел, что не запретил торговцам въезд в столицу – это было в его власти. «Союз Дара вот-вот распадется, – кричали остеры на площадях. – Протектор-то в Перунии любовника-аристократа себе завел, имперца местного! Ездит с ним всюду, напоказ связь выставляет». – «Да-да, – вторили другие, – всем понятно, союз Заречной и Предречной не только на выгоде держался, а на том, что Север Астигат и Илларий Каст ложе делят! А теперь протектор со своей ровней спит!» Слухи быстро достигли главных покоев, и Брен видел: брат поверил. Самому Брену казалось, что большей чуши и выдумать невозможно, но как докажешь? Он пробовал говорить об этом с Севером, но тот оборвал младшего на полуслове, приказав не лезть не в свое дело. Дней через десять слухи подтвердили и вернувшиеся из Абилы лонги. Абильцев на третий год союза в Заречной оказалось так много, что Арамей и его совет старух просили построить в окрестностях города факторию для сородичей. Мол, им в отдалении от местных торговать и свои обряды справлять удобней. Факторию построили, и торговцы пригласили купцов союза в Абилу – для заключения новых договоров. Старшина вернувшегося каравана, докладывая Северу и Брену о сделках, вдруг попросил разрешения донести еще кое о чем – наедине. И донес. «Илларий Каст, по утверждениям встреченных купцами перунийцев, живет на своей вилле с аристократом по имени...»  «Знать не хочу, – оборвал Север. – Живет – его дело». – «Но, керл!.. Нам рассказали, что твой карвир не собирается возвращаться в Лонгу». Брат слушал купцов с каменным лицом, потом приказал накормить их в столовом покое, поблагодарил за отличную службу союзу и уехал в военный лагерь.

Брен на свой страх и риск решил отправить к Илларию гонца, думая: еще в прошлом году он бы не опасался того, что может сделать брат, но после тех страшных ссор? Однако гонца с письмом вернули от городских ворот – приказ керла! А после Север совершенно недвусмысленно запретил брату писать союзнику. Потянулись долгие дни, наполненные привычной работой, но Брен никак не мог сосредоточиться. К проклятой слабости и боли прибавился постоянный страх за самых близких ему людей. У Севера были совершенно мертвые глаза – ни проблеска радости, ни искры смеха. Он верил. Да как же так можно – из-за поганых языков торгашей сомневаться в том, кто не раз спасал тебе жизнь, кто сотней способов и дел доказывал верность и близость? Разве не сам Север смеялся над замкнутостью и чопорностью Иллария, говоря, что тот даже в толпе процедов ухитрится остаться невинным? Нужно всего лишь подождать, пока Илларий вернется, и все выяснится! Весть от протектора пришла в самом начале весны – короткая записка, и Брен читал ее и перечитывал. Протектор просил встретить его у реки Лонга. Брат керла сам выслал отряд, гадая, куда Илларий дел свою охрану.

****

Они стояли напротив друг друга в большом столовом покое – теперь в Трефоле был действительно дворец, лучшие мастера, свои и гестийские, работали здесь. Мягко горели лампы в серебряных чашах, сиял мрамор стен... Брен смирно сидел на бронзовой лежанке, стиснув руки на коленях, чтобы не начать умолять. Их дело, пусть сами, твердил разум. Нет, они не могут сами, кричала душа. Как же больно!

– Тебя долго не было, – безразличие в серых глазах брата, привычный жест – отбросить светлую прядь с лица...

– Хочешь сказать, я мог бы не возвращаться? – Илларий устал с дороги. Прищуренная синева на бледном лице, седые виски – так заметно. Слишком заметно. И усталость, и непонятная тоска, и морщинка между бровей. Знакомая морщинка – признак сомнений. Ты ошибаешься, стратег, великий хитрец и выдумщик Илларий Каст! Ошибаешься.

– Я однажды сказал тебе, если ты помнишь: мой кров – твой кров. Своих слов я назад не беру. Союз Дара нельзя расторгнуть, – злой смешок. Ты ошибаешься, великий керл! Ошибаешься и потом пожалеешь.

– Я понял. Ты разорвал бы союз, если б мог, верно, Север? – Затаившаяся, спрятавшаяся нить – в каждом из них. Притихшая сила. Сейчас ударит – не заслониться.

– Сучье семя! – брат даже задохнулся, и вот раскрутилась воронка, выдирая силу у всего вокруг. – Это я задом крутил в теплых краях?! Я?! А может быть, ты? Тварь ты подлая...

– Уймись, дикарь! – бешенство искажает красоту так же верно, как и боль. Вам так хочется убить друг в друге любовь?! Остановитесь! Заорать бы, но голоса нет, а воронки –  уже две воронки – рвут, душат... Дышать!.. плохо... Пожалуйста!

– Уймись. Нет у тебя права указывать, с кем мне делить ложе, надеюсь, это ясно? Ты решил, что я буду вечно тебе в ноги стелиться? Вечно, как собачонка, возле...

– Чего?! Ты что несешь, полоумный? Когда я тебя к чему принуждал?! Разве я унижал тебя? Ну и гнусь же ты, Каст, коли так думал...

– Не гнуснее тебя. Дай пройти. Я сказал: дай мне пройти! Не намерен отчитываться перед зарвавшимся хамом. У тебя нет власти ни над моим телом, ни над моим сердцем... с дороги!

– Катись! Пошел вон, блядь поганая! Процед имперский! Верно говорят, имперцам лишь бы лечь под кого быстрее... понравилось? С аристократом-то, чай, лучше, чем с варваром, так?

– Заткнись, варвар! Не тебе обвинять меня в разврате! В каждом городе, в каждом шатре – по дружку! Всех поимел Север Астигат – гордись. Радуйся! А меня не получишь... пошел прочь!

Воздуха нет. Сил нет. Флорен... ну за что?! Ты говорил: люби илгу! А они?! Как же они так?! Пожалуйста, перестаньте! Я придумаю, все решу, все сделаю, только перестаньте! Почему так темно? Один раз уже было так худо – в том шатре, который помогал ставить Пушистый... неужели снова?..

– Братишка!..

– Брендон!..

– Поддержи его! Мать твою, Каст!..

– Голову ему подними и заткнись! Охрана!

– Лекаря!

****

Брен пролежал пластом две ночи и день, слыша сквозь марево слабости голоса тех, кто еще жив, и тех, кто уже умер. Вот отец: белокурая с сединой грива, широкие плечи, властный голос. Он сжимает руку Севера, передавая мешочек с сердцем Инсаар, и злые серые глаза илгу глядят прямо на младшего сына. «Убей его! Он недостоин жизни, он погибель!» Вот мама: холодные руки гладят запутавшегося сына по волосам, и она плачет, плачет... Нетронутое лицо шиннарда Беофа, подбородок в крови из раны на горле, и глаза открыты: «Ты виноват! Щенок, никому не нужный щенок!» Лонги в колодках, кровь и крики – Ка-Инсаар. Человек в луже крови поднимает голову, тянет к нему руку: «Почему ты не сдох в колыбели?!» И Флорен, темные волосы по плечам. Стоит на лесной поляне, весь залитый солнцем и, улыбаясь, смотрит в синее небо: «Ты убил меня, энейле. За все нужно платить, а ты бегаешь от расплаты. Иди ко мне! Иди сюда, я унесу тебя далеко...» Брен пошел, побежал, потом упал на колени, молил любимого подождать, задыхаясь от слабости. Флорен имеет право убить его, нужно лишь добраться, доползти, дотянуться! «Подожди меня, ради Вечного Леса, забери, не уходи!..» Но златоглазый вновь не дождался. Легкое движение – и клуб тьмы перед глазами... любимый не слышит, не чувствует! Конечно же! Ведь внутри глупого аммо непрошибаемая стена, что тверже камня, она держит златоглазого на расстоянии, не дает пить. Потому-то илгу еще не выпили его, а жаль... Брен рванулся, собирая последние силы. Не в его власти разрушить стену, но он просто ляжет у ног Флорена. Чьи-то руки держали его за плечи, прижимали к себе – сильные руки воина, – чьи-то теплые губы касались виска:

– Брен... не нужно. Брен, не оставляй меня! – низкий, сорванный голос – такой знакомый и близкий. Райн? – Ты знаешь, какая казнь полагается за убийство карвиров? Нет? И я не знаю... небось, четвертуют – за обоих-то разом. Если умрешь, убью их, гадов. Как есть пришибу. Ты уж мне поверь... веришь? Вот так, Брен, ну тихо, тихо... все пройдет сейчас. Не пущу их больше – никого не пущу. Пусть что хотят... Брен, как же я без тебя? – и темноволосая голова ткнулась ему куда-то в живот. Широкие плечи вздрагивали, и Брен невольно поднял руку. Райн плачет? Так горюют по мертвым, а он еще жив. Мертвым не бывает настолько больно и плохо, мертвые должны быть счастливы. В Стане мертвых и Доме теней все счастливы.

– Вот так, да, – Райн сжал его ладонь на своем плече, поднес к губам, целуя подушечки пальцев, – ты ж лучше всех на этом свете, Брен... не слушай никого, не слушай голоса! Вот, смотри! Это – Дар, ты ж не откажешься, – теплая сила, ласковая, как летний полдень, текла в измученное тело, и Брен закрыл глаза, впитывая. Когда Райн научился отдавать так легко? Мокрая скула под ладонью, невесомые прикосновения губ – это любовь? Дар любви? Мысли путались, а сила текла, и Райн прижимал его к себе.

В следующий раз Брен вновь очнулся от голоса друга. Жесткого, не знающего жалости:

– Роммелет Илларий, помнишь, что сам говорил? И керл Север – тоже? Беречь и охранять, так? Я охраняю и берегу. Не пущу, роммелет Илларий. Ты – илгу, а Брену плохо. Он совсем без сил.

– Что ты понимаешь в силе, Райн? Я посижу с ним, ему станет лучше...

– Нет! Ты пуст, как... как головешка сгоревшая! Станешь пить... не пущу, роммелет Илларий, хоть казни...

Стук двери, быстрые, злые шаги – Илларий ушел. Зачем Райн прогнал его? Какая теперь разница? Брен все равно умрет – лишь полное истощение рождает такие сны, нескончаемые кошмары, в которых тонешь, будто в тумане, и все тело болит. А илгу, напившись, смог бы очнуться... исцелиться, ведь Илларий болен. У него точно пятно внутри, оно закрывает солнце и не дает приносить Дары. Брен сам когда-то проделал с собой такое – на лесной поляне, где на деревьях висели сверкающие серебром тьелы. Поставил внутри себя стену, и та убила способность отдавать себя любимому. А илгу Илларий и илгу Север стараются порвать нить, потому им так плохо. Закрываются друг от друга, ставят стены, но близость и страсть сносят эти стены, потому карвиры так злятся и пьют все живое. На грани смерти способность чуять сквозь все преграды вернулась, и Брен видел под сомкнутыми веками, как оба илгу рвут ткань мироздания, ломают и себя, и все вокруг. Их нужно остановить! Сила – не игрушки; раскаленная нить, порвавшись, может убить обоих. Или свести с ума. Да они и без того уже рехнулись – от боли, от страха перед одиночеством, перед существованием без половины души. Брат и Илларий больны, безумны, они не понимают, им нужно помочь... а для этого он должен встать.

– Нет, Брен! Не вставай, – Райн вновь обнимал его, и брат керла попытался вывернуться – пусть никто его не касается, никогда! Ему ничего не нужно! И никого.

– Я не буду тебя трогать, – в голосе Райна мука, смертная мука отчаянья, – только ты лежи. Ты им не поможешь, а себя загубишь. Лежи, сказал тебе! Не пущу.

Брен вновь потерял сознание, а окончательно очнулся, когда сквозь занавеси светило солнце. Райн сидел рядом, положив голову на руки. Темные пряди рассыпались по плечам, закрывая лицо, но младший Астигат видел круги бессонных ночей под глазами. Стало стыдно. Райн делал для него все, не отходил, точно сиделка, а Брен был с ним груб... кажется. Он окликнул друга, тот поднял голову и улыбнулся. Не сердится?

– Райн, скажи... ты меня не оставишь? – он прикусил губу, да поздно. Нельзя показывать свою потребность, нельзя держать человека рядом насильно!

– Да куда ж я от тебя денусь? – Райн легко приподнял его, помогая сесть. – Вот поешь сейчас, а потом...

– Ты поможешь мне найти карвиров, – твердо перебил Брен. – И без возражений. Это необходимо.

Райн Рейгард тяжело вздохнул. Поднес ко рту Брена чашку с питательным питьем и, помолчав, протянул:

– Так кого ты искать станешь? Илларий еще вчера из дворца уехал, а керл... Брен, вот что, послушай-ка меня. Ты самый умный человек в Трефоле, а может, и во всей Заречной, да и Предречной тоже, – друг смотрел на него своими теплыми глазами с безмерным сочувствием, но в карей глубине было еще что-то – тоскливое, безнадежное. – Ты бы знал, как люди про тебя говорят хорошо! Как уважают! Я тут за два дня кучу народа за дверь выставил... купцы вот приходили, ремесленные старшины, магистрат этот новый, скотина... только Север может магистратом илгу поставить!.. Командиры легионов тоже. Люди страсть как тебя ценят. Но пойми ж ты, глупо между любовниками лезть – навредишь только. Они тут такое учудили... ну, теперь пусть сами и расхлебывают. Ты им ничем не поможешь, просто высосут тебя до дна, да и все. Как помешались... особенно керл. Ну и протектор не лучше... оба – ну точно мальчики. Надо ж такое вытворить! – это была чуть не самая длинная речь, какую Брен от Райна слышал.

– А что они... учудили? – губы слушались плохо, тело болело, и голова кружилась. Он вновь выбрался из-за черты, остался жив, но смерть все еще держала ледяной лапой за горло. Райн помотал головой, отказываясь объяснять происходящее, потом помог вымыться и привести себя в порядок. Глядя, как сильные ладони осторожно касаются его худых плеч и спины, Брен вдруг впервые за очень долгое время попытался представить, как выглядит со стороны обнаженным. Что думает Райн, – а у сына верховного стратега было много мужчин на ложе, он может сравнить, – глядя на него? Должно быть, отвратительное зрелище! Худой, высохший, как щепка... уродливый шрам через половину тела... у многих мужчин есть отметины – хоть на Севера и Иллария посмотреть, на спине и плечах места гладкого не отыщешь, а уж живот и грудь так и вовсе! – но воины получили отметины в бою, их шрамы – свидетельство храбрости. А на теле Брена остались следы когтей Амплиссимуса – и он, жалкий трус, даже не сопротивлялся нелюдю, только отползал по траве, как червяк, – подальше... Его не учили сражаться, а теперь и не научат, просто не хватит сил меч в руках держать – пробовал. Илларий даже рассердился, услышав эдакое, и рассказал как-то, пока Севера рядом не было, что сам в юности был еще хуже. Чуть не подох в первый год службы в армии, даже ревел по ночам – так мышцы болели, на маршах задыхался. Брен ответил: «Глядя на тебя, Илларий, в это не верится». – «Вот-вот, – смеялся протектор, – а все гимнастика и упорство, нужно заниматься, нагружать себя, вот станет тебе получше...»  Теперь следовало смотреть правде в глаза – Брену никогда не станет лучше. Сила не возвращалась. Пушистый правильно говорил: если б все дело было только в иссушенности, аммо б давно восстановился, но он сам когда-то поставил внутри себя стену, и теперь она мешала отдавать и брать. Райн укутал его полотенцем... друг отчего-то прятал глаза. Конечно – что за удовольствие смотреть на это жалкое тело. Почему-то стало обидно, и обида душила бы куда сильней, не кружись так голова! И еще... Райн вез его тогда от Десты  в Трефолу, когда сбежавшего от Инсаар только что нашли, и видел какие разрывы у Брена в промежности – настолько сильные, что ему еще год после побега было тяжело ходить и сидеть... Но внизу давно не болело, а вот слабость... проклятая, ненавистная. Ничего, он стиснет зубы, пойдет искать карвиров и заставит их помириться...

Райн довел его до постели, укрыл покрывалом, задернул шторы. Постоял возле, словно боясь отойти. Отвращения в его лице не было, и Брен вздохнул с облегчением. Это оттого, что Райн никогда не смотрел на него как на мужчину, никогда не хотел... Они просто друзья. И хорошо.

– Брен, мне отец велел прийти, срочно там чего-то... я скоро, а ты чтоб лежал! До диска дотянешься, верно? Рабы и медикус в приемной, я им велю, чтоб ни на шаг... что тебе принести из города? – По настоянию Иллария на территории Главных покоев не заводили ни одной лавки, ни одного лотка,  а раньше, до пожара, здесь постоянно толклись купцы. Что бы такого пожелать, чтоб Райн искал подольше?

– Купи мне красной мастики для письма – абильской, знаешь? – Красная мастика была редкостью и продавалась лишь в одном месте – в фактории жителей Абилы, а от нее до военного лагеря, куда поедет Райн, чуть не десять риеров. Трефола нынче большой город, времени у Брена будет вдосталь...

– Ладно, – друг улыбнулся, посмотрел так, словно видел лучшее в своей жизни. – Куплю тебе мастику, но писать ты сегодня не будешь – ни за что! Руки свяжу! И чтоб не вставал!..

Райн ушел, осторожно прикрыв двери, а Брен Астигат полежал неподвижно еще с полчаса, стараясь уговорить глупое тело собраться, потом сжал зубы и спустил босые ноги на пол.

Он понял тревогу и злость Райна, как только добрался до покоев карвиров. Галереи сменились залами, комнатный раб держал Брена под руку. Войдя в столовый покой, Брен услышал пьяные крики, звон кубков и чей-то злой смех. Он не сразу узнал голос брата, а когда вошел... просто замер на пороге, отказываясь верить глазам. Керл Заречной сидел на лежанке, а у него на коленях... Брен и раньше видел этого воина – Эйрика, командира шестой когорты Второго легиона. Красавчик Эйрик, «лакомый кусочек», как его называли воины. Райн рассказывал... легионеры не ведут себя так, не позволяют усаживать на колени! Процед, мерзкая тварь... рассказывал, что командир когорты, должно, в имперских храмах премудрости набрался – как мужиков завлекать, даром, что чистокровный лонг. Крутил задом перед всеми, штаны себе такие сшить велел, чтоб при каждом движении ягодицы обтягивали, но не давал почти никому. Ломается, будто девка, а мужики и сохнут. Перед отцом Райна Эйрик тоже задом крутил, но верховный стратег рассудил, что с таким негоже связываться. Из-за красавчика постоянно драки случались, а раз и поножовщина с убийством. Поимеешь эдакий приз на ложе, потом свои ж подчиненные загрызут из ревности. Эйрик был действительно красив – высокий, стройный, черная грива ниже талии, задница налитая, крепкая, оттопыренная. Но... нельзя так! Брен от порога видел, как его брат лапает парня, задрав тому тунику, а Эйрик глаза прикрыл... блядские глаза-то... ой... в животе что-то скрутило комом, а мозг будто молния разорвала. Младший из братьев уже видел Севера таким – давно, в шатре Лесного Стана. Тот брал своего йо-карвира – как собственность, как раба... и был так же пьян. Райн прав, в делах любви Брен наивен, как ребенок. Головоломка, не дававшая покоя, разрешилась. Север Астигат много лет любил Иллария Каста, да получить не мог, вот и отыгрывался на любовниках, унижал их – издеваясь, унижая и мучая себя. За безответную страсть когда-то платил лигидиец Алерей, сейчас платит Эйрик. Так нельзя, это лишь глупость и гордыня, но разве Север послушает?! От самой двери Брен почувствовал неутолимую воронку. Илгу было плохо, силы таяли, и он жрал всех вокруг – а красавец-раф давал мало... Где Илларий?! Конечно! Райн же сказал: протектор уехал. Понятное дело, что уехал, Илларий горд и не стал бы терпеть этого процеда... в своем доме! Север... надо ж додуматься до такой мерзости! Мать-Природа! Вечный Лес... да что ж это такое, как взрослый мужчина, правитель может быть таким дураком, бессовестным, жестоким дураком?

– Север! – Брен закричал, не думая. Его мутило, ноги подкашивались. Брат поднял пьяные глаза, Эйрик на его коленях выпрямился, и Брен увидел на шее командира когорты отметины весело проведенной ночки... Неужели брат уложил Эйрика в их с Илларием постель? Месть разбитой изменой любви страшна. Но была ли измена?! Илларий ведь так ничего и не объяснил, а Север поверил сплетням. И отплатил – на свой лад.

– Братишка... ты зачем встал? – керл Заречной тяжело поднялся, спихнув парня на пол, но тот сразу повис на любовнике. – Рейгард где? Голову ему оторвать... ты прости... я к тебе заходил, да Райн выставил – и правильно... что я, сам не вижу? – не видишь! Ничего ты не замечаешь, ослепший от ревности безумец. Эйрик потянулся к губам Севера, тот ответил на поцелуй, но продолжал смотреть на Брена, будто не видел... вместо глаз затягивающие хищные омуты, как у зверя... Брат пьян и не в себе, нужно найти Иллария, не дать ему... что не дать? Север выжил карвира из дома, из их общего дома. А Илларий говорил как-то... говорил, что нигде не чувствовал себя настолько спокойно и безопасно, как в Трефоле, в этом огромном доме, превращенном во дворец. «Здесь ты, Брен, и это чудовище белобрысое – твой брат. И с вами я – дома».

А керл продолжал лапать своего процеда. Гадость, глядеть невозможно. Каким олухом нужно быть, чтобы променять Иллария на тупое ничтожество с крепким задом?! Не о чем сейчас говорить братьям Астигатам друг с другом! Брена затрясло от неожиданной, жуткой мысли: ему впервые захотелось убить любимого старшего брата – или уж избить, по крайности. Были бы силы, он бы разбил наглую, несчастную рожу... тупая дрянь!

– Роммелет Брендон, ты бы прилег, белый весь, – командир Первого Предречного легиона стоял за его спиной, и горячая сила илгу лилась свободно. Цесар Риер всегда хорошо относился к Брену. Жаль, не его карвиры оставили в Трефоле в зиму войны с трезенами, он бы не послал солдат убивать голодных жителей.

– Где протектор? Куда он уехал? Давно? – Брен отмахнулся от оклика Севера, а керл не мог выбраться из кольца рук Эйрика – так напился! Ну, точно как свинья.

Выяснилось, что Илларий уехал еще сутки назад, остановился в Доме вей – так в столице звали каменную постройку на Торговой стороне, где мастер-имперец велел поставить на крыше фигурку – танцующую тоненькую девушку. «Лишней минуты тут не задержался, – нахмурился Цесар. – Повезло этому «кусочку лакомому», Эйрику, что лонгом родился и защищает его союз Дара. Илларию Касту помирать в страшных муках из-за бляди неохота, а так точно убил бы». Цесар сам видел, как керл Север привел парня в дом – и ну лапать у протектора на глазах. «Я думал, тут Вторая Трезенская начнется или еще чего похуже, – говорил имперец. – Карвиры едва насмерть друг дружку не сожрали, Илларий уже за меч схватился – прикончить дурного парня, возомнившего, что между обрядовыми любовниками встать сможет. Приз взял керл, как же! Поимел Север Эйрика тут же – чуть не при всех, завалил на лежанку, задом кверху поставил и давай драть. Вот протектор и уехал,  а зря». Сам Цесар вначале б морду союзнику разбил, а Эйрика... ну что ж, не все воины, Илларию преданные, имперцы по крови, есть и лонги. Приказал бы – так вот хоть стража блядь за порог вышибла бы да во дворе и прикончила. Ну, за то, что керлу дал и им не достался, а Северу нужен как прошлогодний снег. Карвира унизить потребовалось, вот и приволок. Как Илларий уехал, так Север любовничка своего, только что на плоть натянутого, обложил жуткой руганью, выпил чуть не бочку танама и давай лампами швыряться об стены, чуть пожар не устроил. «Словом, роммелет Брендон, ты иди, ложись. Не нужно промеж ними встревать, добром не кончится – бешеные оба». Он, Цесар, при Илларии Касте уж вот седьмой год служит, а так жутко ему на командира глядеть было только дважды – когда весть о взятии Гестии до них дошла, да вот вчера... «Не надо его сейчас трогать, помяни мое слово. Настаиваешь? Ну что ж, но не верхом, я тебе носилки дать велю. Эй, стража!»

****

Илларий встретил его без обычной мягкой сердечности, словно вину брата на него перенес, но после первых же слов Брена заметался по комнате, точно волк. Неведомая болезнь будто жрала сильного и умного человека изнутри, и Брен обреченно понимал: не пробиться. У него стучало в висках, тело как-то странно дергало, знакомо и страшно. Но он попробовал еще раз:

– Илларий, просто скажи моему брату, что ты... что у тебя в Перунии не было никого. Зачем ты делал вид, будто... Ты же любишь его, я знаю. Зачем?

Протектор походил на злого духа – темные точки зрачков, синева потускнела, спряталась, руки рвут пояс, ходят желваки на небритых скулах.

– Почему я должен врать для его спокойствия? – холодно, со жгучей подспудной ненавистью. – У меня был любовник, аристократ из местных имперцев – Гай Таллий, и нам было хорошо. Так же хорошо, как твоему брату с этим... он все еще там, да? Впрочем, неважно! Я не обязан отчитываться и хранить верность этому... я ему не принадлежу, и он поймет! Словом, я решу кое-какие дела и уеду – в Гестию. Приглашаю тебя, Брендон.

– Нет, не надо! – вдруг заломило плечи, судорогой свело поясницу. Боль была нестерпимой, но еще хуже – страх. Он сейчас потеряет Иллария, а потом и брата... они не выживут врозь. Сойдут с ума – оба. И для чего ему потом жить? – Останься! Север придет в себя, я поговорю с ним, вот только протрезвеет. Илларий, одумайся!

– Поговоришь? – надменный изгиб брови. Боль все сильнее, ноги начало сводить. – Мне не нужна подневольная любовь, лишь бы тебя не расстраивать. Мне вообще ничего не нужно. Я видеть его не желаю – никогда. А вот ты – нужен, поедем... Брен, прошу тебя. В Гестии хорошо, спокойно.

Какие твари! Бездушные, бессердечные твари оба! Илгу! Все одинаковы – себялюбивые мрази... не достучишься... а говорить так трудно. Брен с усилием поднялся на ноги. Пусть он сейчас умрет, корчи его прикончат, но Илларий Каст узнает о себе правду, может быть, хоть потом поймет:

– А ты мне не нужен, – так же холодно и ровно. – Мне ненавистны подобные вещи, ты разрушаешь все, что с таким трудом удалось построить. Мне не нужно спокойствие Гестии – здесь мой дом и мой долг. А ты... трусливое, жалкое... как и мой брат! Вы... оба... Илларий!..

Он захлебнулся криком и рухнул на пол. Боль выгнула тело дугой, зрение заволокло мутью, и пришло небытие.

****

– Север, я сразу же тебя вызвал... я сожалею. Не смог ничего сделать, у Брена судороги, как тогда, после плена у нелюдей... помнишь? – испуганный, отчаянный голос протектора Лонги – и рычание брата:

– Какая ж ты сука! Хочешь зад подставлять – твое дело, хоть всей Предречной подставь, всей Перунии своей сраной да еще дяде Кладию впридачу, но брата мне трогать не смей! Убью тварюгу, не посмотрю – союз там, не союз, – ладони брата поддерживали плечи, сильно пахло вином. – Убери от него руки! Не смей Брена трогать. Убирайся.

Тишина. Тяжелая, невыносимая. Потом ледяной голос Иллария:

– Замолчи. И никогда не тяни больше нить – ее нет. Забудь, что была.

Сдавленный смешок, быстрые шаги. И вновь тишина, потом шепот Севера:

– Вот и катись... подальше. Эй, кто там, прикажите проводить карвира моего! До реки Лонга – с почетом, с уважением, – бессильный, яростный и горький смех. Потом голос Райна – злой, умоляющий:

– Керл, да отпусти ж ты его! Лекари пришли, тут одной силой не поможешь, травы надо, растереть его всего, чтоб корчи перестали... у него ж болит все... ну отпусти!

Велев всем, кто родился в Предречной Лонге, оставаться на своих местах, в Заречной – при своей службе, Илларий Каст уехал из Трефолы. В одиночестве. И лишь через два месяца Брендон Астигат получил от него первое письмо. Свиток начинался словами:

«Прости меня. Я виноват перед тобой и, понимая, как тебе неприятно, хочу говорить лишь о деле». 

БЖД ehwaz

Гл. вторая >