"Луциан вдруг вспомнил о лохматой гривке найденыша. Что делает сейчас мальчишка в дальнем уголке его особняка - совсем один, наедине с ночью и уже давно спящим под дверью рабом-тюремщиком? Радуется грошовым барышам, обдумывает побег или просто смотрит в темный провал окна, зная, что никто не придет к нему, не обнимет... ... Уже дважды рабы подливали масло в лампионы, а на улице пробили третью стражу, когда Луциан проводил гостей. ... Луциан тихо вошел в комнату, тут же пожалев, что не снял сандалии перед дверью. Если шум разбудит мальчишку, тот вполне может решить, будто аристократ собрался его зарезать... Покрывало сбилось во сне, и хорошо видны были очертания тела - юного, уже познавшего боль, но еще не утратившего чувство полета. ... Луциан поглядел на тусклый огонек в небольшой чаше и пожалел, что нельзя поднести лампион поближе - это точно разбудит чуткого пленника. Склонился над мальчиком... и, повинуясь неясному порыву, стараясь не коснуться пальцами кожи, откинул волосы со лба. В сердце будто плеснули кипятка, и аристократ замер, вслушиваясь в себя. Он ценил прекрасное, прелесть мира вокруг и каждого мгновения времени, но искусство лишь напоминало о бренности жизни, о пустоте, что подстерегала за порогом, а здесь... горячая, яркая красота кричала о полноте бытия на все лады! Длинные ресницы, скрывшие дерзкие глаза, по-детски маленькие мочки ушей, волевой подбородок, полоска более светлой кожи там, где туника скрывала ключицы... Вот пусть так бы и спал всегда, молчал, не выкрикивал свои оскорбления!.. Рука чуть дрогнула, когда Луциан отпустил жесткие пряди, и упрямые черные завитки улеглись на место".
